"Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века" - читать интересную книгу автора (Анисимов Евгений Викторович)

«ПОВРЕДИТЕЛИ ИНТЕРЕСОВ ГОСУДАРСТВЕННЫХ»

Понятие «политическое (государственное) преступление» появилось в русской жизни не раньше XIV века, но поначалу его не выделяли среди других тяжких преступлений. Только знаменитое Соборное Уложение царя Алексея Михайловича (1649 год) четко отделяет политические преступления от других. Время Петра I – переломная эпоха во многих смыслах, в том числе и для сыска: тогда произошло резкое расширение рамок преступлений, называемых государственными. Еще в 1713 году царь провозгласил на всю страну: «Сказать во всем государстве (дабы неведением нихто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных… таких без всякие пощады казнить смертию…» Десять лет спустя Петр I разделил все преступления на «партикулярные» (частные) и государственные, к которым отнесли «все то, что вред и убыток государству приключить может», в том числе и все служебные проступки чиновников. Царь был убежден в том, что чиновник-преступник наносит государству ущерб даже больший, чем воин, изменивший государю на поле боя («Сие преступление вяще измены, ибо, о измене уведав, остерегутца, а от сей не всякой остережется…»), поэтому такой чиновник подлежал смертной казни «яко нарушитель государственных праф и своей должности». В петровское время государственным преступлением стало считаться все, что совершалось вопреки законам. В законодательстве возник обобщенный тип «врага царя и Отечества» – «преслушник указов и положенных законов».

Умысел на жизнь и здоровье государя (то, что ныне называют покушением) считался самым страшным преступлением. Речь идет о разных способах нанесения ущерба здоровью государя – от убийства его до «порчи». В XVIII веке фактически не было реальных (а не придуманных следствием) покушений на правящего монарха. Легендой кажется рассказ Якоба Штелина о злодее, который в 1720 году якобы пробрался в Летний дворец Петра I, чтобы его убить, но, столкнувшись лицом к лицу с государем, выронил от неожиданности из-за пазухи «превеликий нож». Впрочем, допускаю, что часть покушений была пресечена на раннем этапе их подготовки. Так как угроза убийства монарха существовала потенциально всегда, а определить, насколько она реальна, можно было только при расследовании, то власти, при малейшем намеке на подобный умысел, хватали каждого подозрительного.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

27 июня 1721 года во время празднования в Петербурге годовщины Полтавского сражения, когда Петр I стоял на Троицкой площади в строю Преображенского полка как его полковник, к нему подошел пьяный мужик и трижды поклонился. Когда его попытались арестовать, он начал яростно сопротивляться. В завязавшейся драке на поясе у него вдруг обнаружили нож. На допросе в Тайной канцелярии арестованный утверждал, что подошел к царю без всякого умысла, спьяну, «от шумства», а нож служит ему «для употребления к пище», но ему не поверили. К тому же на спине у него обнаружили следы от кнута, то есть он уже побывал в застенке. Оказалось, что он беглый, раньше разбойничал, словом, человек подозрительный. В итоге признали, что его попытки подойти к государю поближе не были случайны, и сослали его в Сибирь «в вечную работу».

В 1744 году забрали в Тайную канцелярию и допрашивали там со всей суровостью придворного шута императрицы Елизаветы Петровны. Преступление шута состояло в неловкой шутке: он напугал государыню, принеся ей, как он объяснял на допросе, в шапке «для смеху» ежика. Поступок шута следователи расценили как попытку напугать императрицу, то есть вызвать у нее опасный для здоровья страх и ужас.

В 1762 году некий пойманный беглый солдат на допросе в Тайной канцелярии показал: какой-то польский ксендз «научил его учинить злое дело к повреждению высочайшаго Ея и. в. здравия и дал ему для того порошки и говорил-де, чтобы оные, где государыня шествие иметь будет, высыпать на землю». Внимание следователей привлек не только рассказ солдата о том, как он испытывал взрывной порошок на курах, которым оторвало ноги, но и та легкость, с какой преступник проникал в места, где пребывала государыня Елизавета Петровна. Оказалось, что он, «для учинения онаго злого намерения, наряжаясь в офицерское платье, ходил во дворец и ездил в Царское Село, токмо-де того злого своего намерения не учинил он от страху».

Убеждение, что с помощью магии (порчи, приворота, сглаза) можно «испортить» государя, произвести «сквернение» его души, устойчиво жило в сознании людей XVIII века. Они искренне верили, что Екатерина I с А. Д. Меншиковым Петра I «кореньем обвели», что сам Меншиков «мог узнавать мысли человека», а что мать Алексея Разумовского – старуха Разумиха – «ведьма кривая», «приворотила» Елизавету Петровну к своему сыну.

Защита государя от колдунов и волшебников была одной из важнейших задач политического сыска, поэтому он уделял внимание малейшему намеку, сплетне и слуху на эту тему. Арестовывали и допрашивали всех, кто говорил или знал о чьих-либо намерениях «портить» государя. В основе борьбы с магией и колдовством лежала вера в Бога, а значит и в дьявола, договор с которым закон признавал недопустимым, но вполне возможным. Наказание за сделку с дьяволом было суровым, в законе прямо говорилось: надлежит сжечь того, кто вступил в договор с дьяволом и этим «вред кому причинил». Между тем отличие колдуна, знахаря от дипломированного врача в те времена было весьма тонким: и тот и другой пользовали людей одними и теми же травами и кореньями, любого тогдашнего врача можно было признать колдуном, что и бывало с придворными медиками допетровских времен, которых казнили за «нехранение государева здравия».


Измена считалась не только тяжким государственным преступлением, но и страшным грехом. Изменника ставили на одну доску с убийцей, богоотступником, он подлежал церковному проклятью. Само слово «изменник» являлось запретным. Обозвать верноподданного изменником значило оскорбить его и заподозрить в измене. Понятие «измена» возникло в период образования Московского государства, когда все служилые люди перестали быть «вольными слугами», а сделались «государевыми холопами» и стали давать клятву Великому князю Московскому в том, что не будут переходить на службу к другим владетелям. Нарушение такой клятвы и стало называться «изменой». Идеология Московского государства во многом была построена на изоляционизме, и поэтому на всякий переход границы без разрешения государя, на любую связь с иностранцами смотрели как на измену, преступление. Причем было неважно, что эти действия могли и не вредить безопасности страны или власти государя. Сам переход границы был преступлением. Заграница была «нечистым», «поганым» пространством, где жили «магометане, паписты и люторы», одинаково враждебные единственному истинно христианскому государству – «Святой Руси».

Петровская эпоха во многом изменила традиционный подход к загранице и связям с нею. Благодаря реформам Петра I русское общество стало более открытым, но парадокс состоял в том, что это не означало исчезновения из русского права старого понятия «измены». Наоборот, оно развивалось и дополнялось. Во-первых, сохранился военно-государственный смысл измены как преступления (в виде побега к врагу или содействия противнику на войне). Во-вторых, изменой считалось намерение выйти из подданства русского царя. Измена, ведшая к потере земель, называлась «.Большой изменой». Измена гетмана Мазепы, перешедшего на сторону шведов в 1708 году, была «Большой изменой», потому что он умыслил лишить русского государя части его земель на Украине.

Как измена трактовался побег русского подданного за границу или его нежелание вернуться в Россию. Несмотря на головокружительные перемены в духе европеизации, Россия при Петре I оказалась открыта только «внутрь», исключительно для иностранцев. Безусловно, царь всячески поощрял поездки своих подданных в Европу на учебу, по торговым делам, но при этом русский человек, как и раньше, мог оказаться за границей только по воле государя.


Бунт – тяжкое государственное преступление – был тесно связан с изменой. «Бунт» понимался как «возмущение», мятеж с целью свержения существующей власти. Наказания за бунт следовали самые суровые. В 1698 году казнили около двух тысяч стрельцов по единственной резолюции Петра I: «А смерти они достойны и за одну противность, что забунтовали…» «Бунтовщиками» считались не только стрельцы 1698 года, но и восставшие в 1705 году астраханцы, а также Кондратий Булавин и его сообщники в 1707-1708 годы, Мазепа с казаками в 1708 году. Разумеется, несомненным бунтовщиком был и Емельян Пугачев в 1774-1775 годах.

«Бунт» понимался не только как вооруженное выступление или призыв к нему в любой форме, но как всякое, даже пассивное, сопротивление властям, несогласие с их действиями, «упрямство», «самовольство». Само слово «бунт» было таким же запретным, как и слово «измена». Сказавшего это слово обязательно арестовывали и допрашивали.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

Как «бунт» расценили в Преображенском приказе в 1700 году поступки известного проповедника Григория Талицкого. Его обвинили в сочинении «воровских тетрадок», в которых он писал, «будто настало ныне последнее время и антихрист в мир пришел, а антихристом в том своем письме, ругаясь, писал Великого государя».

Подьячего Лариона Докукина в 1718 году обвинили в писании и распространении «воровских, о возмущении народа против Его величествия писем». Письмо, которое он хотел «прибить» у Троицкой церкви в Петербурге, есть, в сущности, памфлет против современных ему порядков (осуждал бритье бород, распространение европейских обычаев, забвение заветов предков и т. д.). В этом письме нет ни слова о сопротивлении власти царя. Докукин лишь призывает не отчаиваться, стойко сносить данное свыше «за умножение наших грехов» испытание, ждать милости Божией. Тем не менее все это оценили как призыв к бунту.

Бунтовщиком назвали и полусумасшедшего монаха Левина. По его делу мы можем установить, какие слова, названные потом «бунтовными», кричал 19 марта 1719 года, взобравшись на крышу мясной лавки пензенского базара, Левин: «Послушайте, христиане, послушайте!.. Жил я в Петербурге, там монахи и всякие люди в посты едят мясо и меня есть заставляли. А в Москву приехал царь Петр Алексеевич… Он не царь Петр Алексеевич, Антихрист… а в Москве все мясо есть будут сырную неделю и в Великий пост, и весь народ мужеска и женска пола будет он печатать… Бойтесь этих печатей, православные!., бегите, скройтесь куда-нибудь… Последнее время… Антихрист пришел… Антихрист!»

Очень часто в приговорах понятие «бунт» соседствовало с понятиями «скоп» (преступное объединение) и «заговор». Власть рассматривала всякое добровольное объединение людей не иначе как преступный «скоп и заговор», поэтому она крайне недоброжелательно относилась ко всяким собраниям, депутациям и другим коллективным действиям, будь то старообрядческие моления при Петре I, мужские вечеринки «конфидентов» в доме А. П. Волынского при Анне Иоанновне, светская болтовня в салоне Лопухиных при Елизавете Петровне или ритуальные собрания масонских лож при Екатерине II. Тем удивительнее события начала 1730 года в Москве, когда во время междуцарствия сотни дворян собирались в разных домах и свободно обсуждали проекты реформ, спорили о будущем устройстве России. Это было редчайшее явление русской политической жизни, участники которого, согласно нормам законодательства, были все поголовно государственными преступниками. Закон категорически запрещал также любые попытки организовывать и подавать властям коллективные челобитные, независимо от их содержания, «а ежели какая кому нужда бить челом, то позволяется каждому о себе и о своих обидах бить челом, а не обще».

Из раскрытых заговоров следует упомянуть заговор окольничего Алексея Соковнина и думного дворянина Ивана Цыклера в 1697 году. Их обвиняли в попытке подговорить стрельцов убить Петра I. Соковнин якобы говорил Цыклеру: «Ездит государь около Посольского двора беспрестанно, одиначеством (т. е. в одиночку. – Е. А.) и в то-де время, ночью б стрельцы постерегли, и убивство можно им учинить…» Известны и другие раскрытые заговоры, которые можно интерпретировать как подготовку к покушению на Петра I. Так, в 1703 году в Черкасске арестовали 18 казаков. Их обвинили в намерении захватить царя, когда он появится на Дону.

Из дела камер-лакея Александра Турчанинова и его сообщников – прапорщика-преображенца Петра Квашнина и сержанта-измайловца Ивана Сновидова, арестованных в 1742 году, видно, что, действительно, налицо были преступные «скоп и заговор» с целью свержения и убийства императрицы Елизаветы. Сообщники обсуждали, как «собрать партию», причем Квашнин говорил Турчанинову, что он уже подговорил группу гвардейцев. Сновидов же «сказывал, что у него партии прибрано человек с шестьдесят». Был у них и конкретный план действий: «Собранных разделить надвое и ночным временем придти к дворцу и, захватя караул, войти в покои Ея и. в. и Его императорского высочества (Петра Федоровича. – Е. А.) умертвить, а другою половиною… заарестовать лейб-компанию, а кто из них будет противиться,– колоть до смерти». Ясно была выражена и конечная цель переворота: «Принца Ивана (свергнутого императора Ивана Антоновича. – Е. А.) возвратить и взвести на престол по-прежнему».

Считать эти разговоры обычной пьяной болтовней нельзя – среди десяти тысяч гвардейцев было немало недовольных как свержением 25 ноября 1741 года императора Ивана Антоновича и приходом к власти Елизаветы, так и тем, что лейб-компанцы – три сотни гвардейцев, совершивших этот переворот, получили за свой нетрудный «подвиг» невиданные привилегии. Турчанинов, служа лакеем во дворце, знал все входы и выходы из него и мог стать проводником к опочивальне императрицы. А это было весьма важно – ведь известно, что в ночь на 9 ноября 1740 года подполковник К. Г. Манштейн, вошедший по приказу Б. X. Миниха с солдатами во дворец, чтобы арестовать регента Бирона, едва не провалил все дело: в поисках опочивальни регента он заблудился в темных дворцовых переходах. Раскрыть заговор Турчанинова позволила только случайность.

Другой заговорщик – подпоручик Иоасаф Батурин – был человеком чрезвычайно активным, фанатичным и психически неуравновешенным. Он отличался также склонностью к авантюризму и умением увлекать за собой людей. Летом 1749 года Батурин составил план переворота, который предусматривал арест императрицы Елизаветы и убийство ее фаворита А. Г. Разумовского («на охоте изрубить или другим манером смерти его искать»). После этого Батурин намеревался вынудить высших церковных иерархов провести церемонию провозглашения великого князя Петра Федоровича императором Петром III.

Планы Батурина не кажутся бреднями сумасшедшего одиночки. Он имел сообщников в гвардии и даже в лейб-компании. Следствие показало, что он договаривался и с работными людьми московских суконных фабрик, которые как раз в это время бунтовали против хозяев. Батурин и его сообщники надеялись получить от Петра Федоровича деньги, раздать их солдатам и работным, обещая им от имени великого князя выдать тотчас после переворота задержанное им жалованье. Батурин предполагал во главе отряда солдат и работных «вдруг ночью нагрянуть на дворец и арестовать государыню со всем двором». Батурин сумел даже подстеречь на охоте великого князя и во время этой встречи, которая привела наследника престола в ужас, пытался убедить Петра Федоровича принять его предложения. Как писала в своих мемуарах Екатерина II, супруга Петра, замыслы Батурина были «вовсе не шуточны», тем более что Петр утаил от Елизаветы Петровны встречу с ним на охоте, чем невольно поощрил заговорщиков к активности – Батурин принял молчание великого князя за знак его согласия.

Но заговор не удался, в начале зимы 1754 года Батурина арестовали и посадили в Шлиссельбургскую крепость, откуда он в 1767 году, расположив к себе охрану, чуть было не совершил дерзкий побег. Но и на этот раз ему не повезло: заговор его разоблачили и Батурина сослали на Камчатку. Там в 1771 году, вместе со знаменитым Беньовским, он устроил-таки бунт. Мятежники захватили судно и бежали из пределов России, пересекли три океана, но Батурин умер у берегов Мадагаскара. Вся его история говорит о том, что такой авантюрист, как Батурин, мог бы при благоприятном стечении обстоятельств добиться своей цели – совершить государственный переворот.

С подобными заговорами столкнулась и вступившая в июне 1762 года на престол Екатерина II. По многим обстоятельствам дело гвардейцев Петра Хрущова и братьев Гурьевых, начатое в октябре 1762 года, напоминает дело Турчанинова. Опять у власти был узурпатор – на этот раз совершившая государственный переворот Екатерина И, опять (причем – тот же самый) сидящий под арестом экс-император Иван Антонович, снова горячие застольные разговоры измайловских офицеров братьев Гурьевых. Они, участники успешной «революции» 1762 года, недовольны своим положением и завидуют братьям Орловым – те ведь сразу стали вельможами, а они по-прежнему не у дел и без денег. Власть, узнав о заговоре и арестовав заговорщиков, была встревожена как зловещими слухами в обществе о подготовке нового переворота, так и показаниями самих арестованных, говоривших, что «у нас-де в партии до тысячи человек есть», что «солдаты армейских некоторых полков распалены». Учитывая потенциальную опасность заговора, Екатерина II поступила для себя необычно сурово: братья Гурьевы и Петр Хрущов были приговорены к смерти, но потом сосланы в Сибирь. Однако не прошло и двух лет, как снова возникла опасность государственного переворота. Подпоручик В. Я. Мирович пытался освободить из Шлиссельбургской крепости свергнутого в 1741 году императора Ивана Антоновича.

Список преступлений по рубрике «скоп и заговор» с целью захвата власти нужно пополнить и перечнем успешно осуществленных заговоров. Речь идет об упомянутом выше заговоре цесаревны Елизаветы Петровны и гвардейцев, вылившийся в переворот 25 ноября 1741 года и свержение императора Ивана Антоновича, а также о заговоре императрицы Екатерины Алексеевны и Орловых, который привел в июне 1762 года к свержению Петра III. Наконец, нужно упомянуть заговор, закончившийся убийством Павла I. Эти заговоры, естественно, не расследовались – вспомним знаменитые слова С. Я. Маршака:

Мятеж не может кончиться удачей.В противном случае его зовут иначе.

Самозванство было тяжким государственным преступлением. Его не знали в России до начала XVII века. В эту эпоху оно принесло неисчислимые беды стране, стало символом разрушения установленного Богом порядка, проявлением зла, беззакония и хаоса. К началу XVIII века казалось, что время самозванцев навсегда миновало, однако этот век принес такое их количество, какого не знало предыдущее столетие. Несколько самозванцев появилось уже при Петре I и сразу же после его смерти. В 1730-1750-х годах было выловлено восемь самозванцев, а в 1760-1780-е годы число «Петров Федоровичей» точно даже не подсчитали – около десятка. Последний лже-Петр III был выловлен в 1797 году. Власть весьма нервно относилась к малейшему намеку на самозванство. Все подобные факты тщательно расследовались и выловленных самозванцев жестоко наказывали.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

Слова «царь», «государь», «император», поставленные рядом с именем любого подданного, сразу же вызывали подозрение в самозванстве. В 1728 году в Преображенском приказе оказался тамбовец Антон Любученников, сказавший: «Глуп-де наш государь, кабы я был государь, то бы-де всех временщиков перевешал». После пыток его били кнутом и сослали в Сибирь.

В 1739 году некий тамбовский крестьянин, сидя с товарищами в кабаке, возмущался многочисленностью и безнаказанностью воров и убийц и при этом сказал: «Вот, ныне воров ловят и отводят к воеводе, а воевода их свобождает, кабы я был царь, то бы я всех воров перевешал». Эти слова и привели его в Тайную канцелярию. Словом, плохо пришлось бы трем девицам из пушкинской сказки, мечтавшим вслух: «Кабы я была царица…», если бы их подслушал не царь Салтан, а кто-нибудь другой.

«Непристойные слова» («вредительные», «неистовые», «неприличные», «непотребные») были, пожалуй, самым распространенным видом государственных преступлений. Именно «непристойным словам» посвящено большинство дел сыска XVII-XVIII веков. По представлению того времени, слово могло приносить вред, подобно физическому действию. В этом и состояла причина столь суровой оценки «непристойных слов» как государственного преступления.

Внимание тайного сыска в первую очередь привлекали такие «непристойные слова», в которых усматривался умысел к совершению покушения на жизнь и здоровье государя. Высказывание человека рассматривалось как выражение преступного намерения, поэтому преступлением считалось, например, неопределенное «желательство смерти Государевой». Так был интерпретирован разговор сидевших в пустозерской ссылке мужа и жены Щербатовых. Как сообщил доносчик, княгиня «говорила ему (князю. – Е. А.) о свободе», на что князь сказал: «Тогда нас освободят, когда Его и. в. не будет». Доносчик тотчас поспешил в караулку и заявил, что князь Щербатов «желает смерти Великому государю». Сурово допрашивали сотни людей, позволивших себе сказать в шутку, «из озорства», «недомысля», «спроста», «спьяну», «сглупа» (все это объяснения допрошенных) слова угрозы в адрес государя.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1703 году посадский Михаил Большаков тщетно пытался доказать в Преображенском приказе, что слова, сказанные им своему портному о «новоманирном» платье («Кто это платье завел, того бы я повесил»), к Петру I никакого отношения не имеют: «Слово «повесить» он молвил не к государеву лицу, а спроста, к немцам, потому что то-де платье завелось от немцев…» Но эти объяснения не были приняты, и Большакова сурово наказали. Монастырский крестьянин Борис Петров в 1705 году попал на дыбу за подобное же высказывание, хотя имени государя он также не упоминал: «Кто затеял бороды брить, тому б голову отсечь».

В 1735 году в казарме Новгородского полка перед сном мирно беседовали солдаты, и один из них рассказал, как на его глазах императрица Анна Иоанновна остановила проходившего мимо дворцовых окон посадского человека и пожаловала ему два рубля на новую шляпу – старая ей почему-то не понравилась. Тут-то солдат Иван Седов и сказал роковые слова: «Я бы ее с полаты (т. е. с крыши. – Е. А.) кирпичем ушиб, лучше бы те деньги солдатам пожаловала!» Можно представить себе ту немую сцену, которая последовала за этими словами. Как говорится, брякнул, так брякнул! Седова схватили по доносу и обвинили в намерении покуситься на жизнь государыни. Все дело кончилось жестокими пытками и смертным приговором, замененным ссылкой в Сибирь. И таких примеров можно привести десятки.

В условиях безграничного самовластия всякое слово, сказанное подданным об этой власти, могло быть интерпретировано как «непристойное», «хулительное», оскорбляющее честь государя. Петр I окончательно расставил все по своим местам: преступлением были признаны все слова подданных, которыми они ставят под сомнение любые намерения и действия верховной власти, «ибо Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен». К государственному преступлению можно было при желании отнести (и относили) любое высказывание подданного о государе, всякие суждения, мнения, воспоминания, рассказы о государе и его окружении, даже если в них упоминались общеизвестные факты или они были лишь безвредными сплетнями или слухами. Когда в приговоре сказано: «высочайшую Ея и. в. персону многими непристойными и зловредными словами оскорблял» (или «поносил»), то это вовсе не означает, что виновный ругал государыню непечатными словами. Люди лишь сплетничали о нравах и привычках императрицы.

Рассказать сказку или легенду о царях, их подвигах и любовных похождениях – значило для подданного рисковать головой. В 1744 году был бит кнутом и с вырезанием ноздрей сослан в Сибирь сержант Михаил Первов за сказку о Петре I и воре, который спас царя, причем оба – царь и вор – в пересказе сержанта отличались симпатичными, даже геройскими чертами. «Непристойными словами» считались воспоминания о правящем или уже покойных монархах, даже если они были вполне нейтральны.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1733 году сослали в Сибирь некоего Маликова, который передал товарищу анекдотичный рассказ своего деда о слабоумном царе Иване Алексеевиче – отце императрицы Анны Иоанновны: «Как… Иоанн Алексеевич здравствовал и изволил ис покоев своих выйти в нужник, и в то время вор и клятвопреступник стрелецких полков пятисотенный Ивашка Банщиков завалил ево, государя, дровами, и он, Антон, услышав ево, государя, крик, прибежав ко оному нужнику вскоре, оные дрова разобрал и ево, государя, от смерти охранил».

Рассуждать о происхождении российских монархов нельзя было без риска остаться без языка или оказаться в Сибири. А между тем народ в своих рассказах изображал крайне неприличную картину происхождения своих правителей. «Роды царские пошли неистовые, – рассуждал в 1723 году тобольский крестьянин Яков Солнышков, – царевна-де Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее (вероятно, Марфа. – Е. А.) жила блудно… и государь-де царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом, да ее-де за себя и взял, и мы-де за таково государя Богу не молимся…»

Такие суждения в различных вариациях «записаны» политическим сыском в самых разных концах страны. Из уст в уста передавались легенды о том, как немецкого мальчика из Кокуя подменили на девочку, которая родилась у царицы Натальи Кирилловны, и из этого немецкого (в другом варианте – шведского) мальчика вырос Петр I. Естественно, толпе не нравилось, что императрица Екатерина I вышла в люди из портомой, что «не прямая царица – наложница». Петр II был плох тем, что родился от «некрещеной девки», «шведки», что «до закона прижит», да еще и появился на свет с зубами. Об Анне Иоанновне ходили слухи, что ее настоящий отец – немец-учитель и что вообще она – «Анютка-поганка». Об Елизавете Петровне говорили одно и то же лет сорок: «выблядок», «прижита до закона», что ей «не подлежит… на царстве сидеть – она-де не природная и незаконная государыня…». Не успел родиться в 1754 году цесаревич Павел Петрович, как и о нем уже говорили, что он «выблядок».


Земной облик и личная жизнь монарха – тема, которая была безусловно запретной для разговоров и приводила тысячи людей, которые ее касались, в застенок. Знакомство с делами политического сыска создает впечатление, что подданным было запрещено обращать внимание на возраст, пол, физические недостатки, болезни государя. Частная, а тем более интимная жизнь, и вообще всякие сведения о человеческой природе помазанника Божьего были для подданных под строжайшим запретом, являлись табу. Рассуждать о возрасте правящего государя, об естественных пределах, которые кладет небесный Бог жизни Бога земного, – значило совершать государственное преступление. Если люди касались темы неизбежной в будущем кончины самодержца, в этом видели намек на покушение.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В ноябре 1718 года одного из денщиков А. Д. Меншикова допрашивали о том, говорил ли он «недостойные слова такие, что по которых мест государь жив, а ежели умрет, то быть другим…».

В 1719 году был арестован приказчик Мартынов, который сказал: «А государю не долго жить!»

В 1729 году расследовали дело посадского Петра Петрова, сказавшего про Петра II: «Бог знает долго ли пожить будет, ныне времена шаткие».

Проблема пола государя (государыни) в XVIII веке оказалась очень острой – ведь более 70 лет на престоле сидели преимущественно женщины. Общественному сознанию того времени присуще противоречие: общество, с одной стороны, весьма низко ставило женщину как существо нечестивое, неполноценное и недееспособное, но, с другой стороны, должно было официально поклоняться самодержице. Женщина, да еще незамужняя или вдовая, на священном престоле русских царей – тема неисчерпаемая для «непристойных» и непристойных без кавычек разговоров, за которые людей тащили в сыск, резали языки и ссылали в Сибирь. Можно выделить несколько блоков таких «непристойных слов», которые считались преступными. Во-первых, это уничижительные высказывания о государыне как о «бабе»: «У нас-де ныне баба царствует»; «Владеет государством баба и ничего она не знает»; «У бабы волос долог, а ум короток» (пословица эта часто применялась к императрицам); «Бабье ль дело – такое великое государство и войну содержать и корону иметь…». Сажали людей также за тост: «Здравствуй (Да здравствует! – Е. А.) Всемилостивейшая государыня, хотя она и баба, да всю землю держит!»

Во-вторых, это обсуждение интимной жизни государыни. В основном это разговоры и споры на следующие преступные темы:

1. Предшествующая и нынешняя «блудная история» самодержицы («Государь государыню прогвоздил в девках»; «Мы-де, матушка, знаем, как она, государыня, в девицах жила» – о Екатерине I). Такие или подобные «речи» о том, кто государыню «попехивает», велись о каждой императрице.

2. Персональный состав любовников императриц, с кем они «блудно («телесно») живут». Среди этих счастливцев молва числила самых разных людей. Особенно много грязи выливали на Елизавету Петровну. Образец: «Сначала ее князь Иван Долгорукой погреб (выговорил то скверно), а потом Алексей Шубин, а ныне-де Алексей Григорьевич Разумовский гребет».

3. Тайные «чреватства» и рождение детей у императриц, а также судьба этих детей. Это слухи о детях Анны Иоанновны («У государыни Анны Иоанновны есть сын в Курляндской земле»; «Слышал он в народной молве, бутто у Ея и. в. имеетца сын»), о тайных детях Елизаветы Петровны, что способствовало появлению широко известной легенды о «Таракановых».

4. Различные альковные подробности, начиная с абортов (дело Ивана Айгустова, который объяснял успехи лейб-медика Лестока при Елизавете Петровне именно умением их делать) и кончая рассказами о закулисной, обычно непристойной с точки зрения народной морали, жизни двора.

Екатерина II, придя к власти и понимая, что ее воспринимают как жену-злодейку, вела себя крайне осторожно и отказалась не только от предложения принять официальный титул «Матери Отечества» (эти священные слова в разговорах ее подданных сплошь и рядом сочетались с непристойностями), но и от венчания с Григорием Орловым. Она поняла, что ее подданным будет трудно примириться с тем, что самодержица должна безропотно покоряться одному из своих подданных – государевых рабов, ибо в обществе сохранялся библейский принцип «Да убоится жена мужа своего».

Прошлое династии и монархии, как и личность самодержца, входило в зону запретного, окруженного молчанием, табу. Одни исторические события и деятели прошлого чтились официально, другие события и люди (даже живущие) как будто бы никогда и не существовали. В царствование Елизаветы Петровны исчезло из истории целое царствование императора Ивана Антоновича (октябрь 1740 – ноябрь 1741 года). Все документы этого периода, а также изображения, монеты были изъяты из обращения. Держать их у себя с 25 ноября 1741 года стало преступлением. Об Иване Антоновиче нельзя было сказать ни единого слова, а тем более выразить сочувствие ему и его несчастной семье. Место заточения узников держали в глубочайшей тайне. Имя свергнутого Елизаветой императора вообще избегали упоминать, а при необходимости называли его «Известная особа».

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1747 году пытали в застенке подмастерья Каспера Шраде, в бауле которого в таможне Нарвы нашли пять монет с профилем Ивана Антоновича. Шраде сослали в Оренбург на вечное житье.

В 1748 году псковский целовальник Недопекин был взят в Тайную канцелярию, так как он привез для сдачи в Соляное комиссарство две бочки денег и при счете среди 3899 рублевиков был обнаружен один с изображением профиля Ивана Антоновича.

Интересоваться историей России вообще в те времена было небезопасно. Самым ярким примером того, как любовь к прошлому привела на плаху, служит дело А. П. Волынского 1740 года, который в предисловии к своему проекту о государственных делах дал историческую ретроспективу от святого Владимира до петровских времен. Волынский очень интересовался русской историей, читал летописи. Из вопросов следствия видно, что попытка Волынского провести параллели с прошлым была расценена как опасное, антигосударственное деяние. Особое раздражение следователей вызвало то, что Волынский пускался в «дерзновенные» исторические аналогии, сравнивал «суетное и опасное» время императрицы Анны Иоанновны с правлением Бориса Годунова. Эти исторические экскурсы привели к тому, что кабинет-министра обвинили в оскорблении не только чести императрицы, но и «Высочайшего Самодержавия, и славы, и чести Империи».

Под запрет попадали имена ряда исторических деятелей. Только одно упоминание в разговоре имен Отрепьева, Шуйского, Мазепы, Разина и некоторых других «черных героев» русской истории с неизбежностью вело к розыску и наказанию виновного. Примечательно, что только в явно негативном смысле упоминался царь Борис Годунов. В манифесте 14 апреля 1741 года с ним сравнивали свергнутого незадолго перед этим регента Бирона, претендовавшего на полную власть в империи. Иначе было с Иваном Грозным. Петр I считал его великим государем, и на триумфальных воротах в Москве зрители могли видеть портрет Ивана Грозного с надписью «Начал» и парный ему портрет Петра I с выразительной надписью «Усовершенствовал». На следствии в 1740 году Артемия Волынского обвиняли в том, что он называл Ивана IV тираном.

Данные политического сыска XVIII века убеждают, что для народа не существовало ни одного доброго, мудрого, справедливого монарха. А уж о моральном облике почти всех государей народ имел устойчивое отрицательное мнение. Люди, сами далекие от праведной жизни, были необыкновенно требовательны к нравственности своих повелителей. Процесс разрушения святости самодержавия резко усилился с того момента, когда в конце XVI века вымерла династия Рюриковичей и началась борьба за трон. Мне кажется, что пришедшая к власти после Смуты династия Романовых за 300 лет своего господства так и не сумела утвердиться в сознании народа как законная и авторитетная власть. В народе рождалось и жило множество легенд об «истинном царе», добром и справедливом. Они могли возникнуть только потому, что правящего царя народ считал не «истинным», «не прирожденным». Поведение государей XVIII века как бы постоянно подтверждало «неистинность» происхождения членов династии Романовых. Петр I своим «плебейским» поведением, невиданными реформами и малопочтенными в глазах народа адюльтерами сильно разрушил святость восприятия самодержавия. Женщины, сидевшие после него на русском троне, окруженные любовниками и проходимцами, усугубили этот разрушительный процесс. Скабрезные истории, размножаемые слухами (как тогда говорили, «эхом»), разрушительно действовали на образ помазанника Божьего в сознании людей. Дворцовые перевороты силами гвардии и стали возможны благодаря тому, что гвардейцы, стоя на постах во дворце, видели «оборотную», закулисную сторону жизни монархов.

Словом, в XVIII веке от официальной доктрины о царе как земном Боге, кроме шлейфа непристойностей на эту тему, ничего не осталось. Подданные, особенно в узком кругу, да порой и публично, без всякого почтения высказывались о своих прежних и нынешних правителях как о земных, грешных людях, порой безапелляционно, цинично и грубо судили их поступки. Типичным было высказывание некоего старосты о Петре I: «Какой у нас царь? Царишка! Измотался весь. Оставил Москву, живет в Питере и строит город». Только просидевший всю свою жизнь в тюрьме Иван Антонович да убитый женой-злодейкой император Петр III вызывали народные симпатии. Впрочем, воцарившегося всего на полгода Петра III с самого начала окрестили «чертом» и «шпиёном»…

К «непристойным словам» относили и бранные слова – часто просто традиционный русский мат. Вообще к нецензурным словам относились вполне терпимо до тех пор, пока в потоке выразительной русской речи бранное слово не оказывалось в опасной близости от имени государя (государыни) или рядом со словом «государь» («государыня»).

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1736 году велось дело придворного официанта Ивана Маркелова, который вбежал в дворцовый винный погреб и грубо потребовал у служителя Щукина бутылку вина, чтобы нести его «наверх». Щукин же, поставив бутылку на стол, «говорил тому Маркелову: "Что ж-де ты гневна, государыня моя?"», на что Маркелов, выходя из погреба, крикнул: «"Я государыню гребу!" (выговорил прямо)». Бывший в погребе солдат Кирилл Савостьянов донес на Маркелова. На следствии Маркелов безуспешно пытался объяснить следователям, что имел в виду якобы собственную жену: «У меня есть жена, государыня моя, так я ее гребу, и оные слова он, Маркелов, говорил с простоты своей». Сквернословца били плетьми и записали в солдаты. Впрочем, пороли батогами и Щукина, который явно не к месту процитировал известную тогда песню о бары не-государыне и тем самым спровоцировал Маркелова на грубость.

Титул императора, то есть перечень всех подвластных ему царств и владений, как и его личное имя, считались священными. Оскорблением титула признавались различные физические действия, жесты и слова, которые каким-то образом принижали или оскорбляли значение титула. Оскорблением чести государя считалось и упоминание его имени без официально принятого титула.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1732 году забрали в сыск столяра Никифора Муравьева, обещавшего пожаловаться на бюрократов, «волочивших» его дело в Коммерц-коллегии. Возмущенный волокитой, он в сердцах сказал, что намерен пойти «к Анне Ивановне с челобитной, она рассудит». Рассудила его не императрица, а Тайная канцелярия: за употребление имени государыни без титула Муравьева били плетями. В 1735 году сидевший в гостях дворянин Федор Милашевич расчувствовался от выпитого. Говоря о какой-то девке Анне, он взял рубль с изображением государыни Анны Иоанновны и сказал, что ему нет дороже имени, чем имя Анны. Обвинение было таким: сказал «продерзостные слова», а именно: «К простому имени Анны применил имя Ея и. в.».

Как оскорбление чести государя расценивалось небрежное или непочтительное обращение подданных с изображением государя на монетах, гравюрах, живописных портретах («парсунах»), которые с петровской эпохи стали вывешивать в присутственных местах и в домах подданных. В XVIII веке не раз издавали указы, запрещавшие продавать парсуны государей, если высочайшее лицо оказывалось мало похожим на прекрасный оригинал, тем же, «которые такие портреты будут писать неискусно, чинить наказание плетьми». Возможно, с этим отчасти связаны успехи русского портретного искусства во второй половине XVIII века.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1718 году наказали пленного шведа Иоганна Старшин-та, который «ударил рукою по персоне Царского величества, которая написана при Полтавской баталии, и говорил… бутто не так написана», а именно, что «государь при баталии был в сапогах, а на картине в чулках и чириках».

В 1720 году певчий Андрей Савельев был арестован за то, что, «держав у себя в руках трость, смотря на персону Царского величества, подняв тое трость, указывая на оную персону Его в., махал тою тростью…». Сам же Савельев утверждал, что он «усмотрил на персоне Царского величества, которая в той избе его стояла на стене, [что] сидят мухи, а у него в руках была трость с лентою, и он тою лентою, которая в трости, обмахнул те мухи…». Ссылка на мух не помогла щеголю с тростью: он был сурово наказан.

«Непитие за здравие» – отказ поднять тост за здоровье государя – рассматривали как неуважение чести повелителя, как нанесение ущерба его здоровью. Не пить за здоровье государя значило показать непочтение, нелюбовь к нему. Нужно учитывать, что пить тост следовало до дна и при этом полный «покал», чарку, стакан или рюмку. Еще в 1625 году Григорий Федоров донес на Павла Хмелевского, который «про Государево многолетнее здоровье» пил недостаточно «честно, на землю лив». Лишь в середине XVIII века пришли наконец к такому трезвому выводу: если кто откажется пить за здравье государя, то «в вину этого не ставить и не доносить об этом», так как «здравья лишняго в больших напитках, кроме вреда, не бывает». Очевидно, при этом учли прямое и огорчительное следствие частого «пития за здравие»: чиновники нередко объясняли начальникам, что не смогли явиться на службу из-за того, что накануне их принуждали пить без меры за здравие государыни. Судя по делам сыска, это была не просто отговорка, а подлинная причина прогулов с тяжелого похмелья – ведь не пить «за здравие» государя было опасно.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

В 1720 году на целовальника Никиту Дементьева донесли, что он «не любит государя, потому что не пьет за его здоровье».

В 1732 году поручик Алексей Арбузов донес на прапорщика Василия Уварова «в непитии за здравие» Анны Иоанновны, когда ему за обеденным столом у воеводы поднесли рюмку. Оправдываясь, Уваров утверждал, что крепкое вино у него душа не принимает.

Канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, сам большой любитель хмельного, в 1749 году донес императрице Елизавете о преступлении дворянина Г. Н. Те плова: тот, выпивая за здравие фаворита государыни А. Г. Разумовского, в «покал только ложки с полторы налил», тогда как канцлер «принуждал его оной полон выпить, говоря, что он должен полон выпить за здоровье такого человека, который Ея и. в. верен и в Ея высочайшей милости находится».

«Описка» – пропущенная, незамеченная переписчиком (а также его начальником) ошибка при написании титула или имени монарха – также считалась государственным преступлением. Никаких оправданий при описках следствие не принимало. Слова провинившегося канцеляриста, который в титуле «государыни императрицы» пропустил слог «го», что это ошибка небольшая и «кто не пишет, тот не опишетца», не спасли его от телесного наказания и денежного штрафа.

«Подчистка» была иным, чем «описка», преступлением. Чиновник, сделавший при написании титула помарку или орфографическую ошибку, порой ленился заново переписывать весь документ, брал нож и начинал выскабливать ошибку в строке, благо бумага тогда была плотная и позволяла почти незаметно удалить брак. Этим действием он совершал государственное преступление, ибо оскорблял прикосновением своей руки царский титул: с момента своего появления на бумаге эти слова считались священными.

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

Весной 1727 года-в пору высшего могущества А. Д. Меншикова – в одной из коллегий пороли канцеляриста, который сделал знаменательную описку: вместо слов «светлейший князь» написал «светлейший государь», что было, учитывая амбиции Меншикова, правильно, но преждевременно.

Страшнее оказалась описка дьячка Ивана Кирилова из Тамбова, которого привезли в застенок за то, что он неверно переписал присланный из столицы в 1731 году указ о поминовении царевны Прасковьи, умершей сестры правящей императрицы Анны Иоанновны. Невнимательный дьячок перепутал имена и титулы (вместо «высочество» написал «величество», а вместо «Прасковья» – «Анна»). В результате получилось нечто ужасное: «Октября 9-го дня в первом часу по полуночи Ея императорское величество Анна Иоанновна от временного сего жития, по воле Божией, преселилась в вечный покой». Кнут и ссылка в Сибирь «на вечное житье» – цена этой описки.

Крестьянин Иван Латышев в челобитной сделал «в титуле Ея и. в. неисправность»: вместо слова «всепресветлейшая» написал «всепрестлейшая», то есть пропустил слог «ве». Пропущенные две буквы дорого обошлись Латышеву: его вздернули на дыбу и допросили с пристрастием: «С какова подлинно умыслу он написал?»

Пострадал в 1731 году и мастер Семен Сорокин, написавший в документе «Перт Первый». Несмотря на его оправдания, что «сделал это простотою своею и недосмотрением, а ни с какого своего умысла», мастера приказали «за ту его вину, в страх другим» наказать плетями.

Следственные дела сыска показывают, что в России было немало «непристойных» песен, за которые резали языки, били кнутом и ссылали в Сибирь. Здесь нужно отличать так называемые «блядские песни» от «непристойных песен». Первые как раз являлись, по-современному говоря, непристойными. «Непристойные» же песни XVIII века – это лирические песни о печальной судьбе цариц и царевен. Эта «самодеятельность» приносила крупные неприятности певцам, так как рассматривалась как произнесение «непристойных слов». Одно из первых упоминаний такой песни (о царице Настасье Романовне) было зафиксировано сыском в 1618 году. Подобные дела встречаются и позже. В 1752 году открыли дело по доносу дьячка Делифовского на пристава Спиридонова, который пел песню с такими словами:

Зверочек, мой зверочек,Полунощный мой зверочек,Повадился зверочек во садочекК Катюше ходить…

Спиридонов при этом пояснил дьячку, «что-де государь [Петр I] с государынею Екатериною Алексеевною жил, когда она еще в девицах имелась, и для того-де ту песню и сложили». Были и другие песни, за которые люди оказывались в застенке: «Постригись, моя немилая» (о том, как Петр I принудил свою жену, царицу Евдокию, постричься в монахини); «Кто слышал слезы царицы Марфы Матвеевны» и другие. В 1739 году началось дело о посадской женке Авдотье Львовой, которая очень некстати, в присутствии бдительных гостей, вспомнила и пропела давнюю песню о царевне Анне, племяннице Петра I, которую выдавали замуж за границу:

Не давай меня, дядюшка, царь-государь Петр Алексеевич,В чужую землю нехристианскую, босурманскую,Выдай меня, царь-государь, за своего генерала, князь-боярина…

После виски на дыбе и нещадного наказания кнутом Львову отпустили домой, а не отправили, как случалось с подобными певцами, без языка в Сибирь. В 1760-х годах «между простым народом в употреблении» появилась песня, вызвавшая гнев Екатерины II, о печальной судьбе брошенной жены-императрицы. Она начиналась словами:

Мимо рощи шла одиниоханька, одиниоханька, маладехонька.Никого в рощи не боялася я, ни вора, ни разбойничка,ни сера волка-зверя лютова,Я боялася друга милова, своево мужа законнова,Что гуляет мой сердешный друг в зеленом саду, в полусадничке,Ни с князьями, мой друг, ни с боярами,ни с дворцовыми генералами,Что гуляет мой сердешной друг со любимою своею фрейлиной,с Лизаветою Воронцовою,Он и водит за праву руку, они думают крепку думушку,крепку думушку, за единое,Что не так у них дума зделалась, что хотят они меня срубить,сгубить…

Главнокомандующему Москвы П. С. Салтыкову императрица велела, чтобы тот приложил усилия, дабы песня «забвению предана была…».

Оценивая в целом дела политического сыска, невольно приходишь к выводу, что органы сыска были заняты не столько реальными преступлениями, которые угрожали госбезопасности, сколько по преимуществу «борьбой с длинными языками». Сыскные органы действовали в качестве грубой репрессивной силы для подавления всякой оппозиционности, в буквальном смысле выжигали каленым железом всякую критику действий власти. Падение авторитета власти, все больший страх самодержцев и их окружения потерять власть вели к ужесточению борьбы со всякими проявлениями оппозиционности.

К середине XVIII века реформы Петра Великого по укреплению режима самодержавия дали реальные плоды, и власть уже могла обойтись без преследования каждого, кто произнес фразу «Кабы я был царь…». Многие государственные преступления вроде «бросания монеты с портретом государя просто, а не со злобы» в глазах даже суровых деятелей политического сыска стали казаться если не смехотворными, то уж во всяком случае не подлежащими наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. В знаменитой оде «Фелица» Г. Р. Державин хвалил императрицу Екатерину II за то, что в ее правление уже нет прежних ужасов и

Там можно пошептать в беседахИ, казни не боясь, в обедахЗа здравие царей не пить.Там с именем Фелицы можноВ строке описку поскоблитьИли портрет неосторожноЕе на землю уронить…

В царствование образованной, терпимой и умной государыни Екатерины II (1762-1796) свет Просвещения, выражаясь тогдашним языком, разогнал тени Средневековья. При ней стало действительно возможным «портрет неосторожно ее на землю уронить» и не пить за обедом «за здравие царей». И все же стихотворение Державина – льстивое сочинение. Возможно, литературная киргиз-кайсацкая княжна Фелица и дозволяла своим подданным-ордынцам «пошептать в беседах» о ней, но Екатерина II на такие шептания смотрела плохо и быстро утрачивала обычно присущую ей терпимость. Она очень ревниво относилась к тому, что о ней говорят люди и пишут газеты, и была нетерпима к тому, что презрительно называла «враками», то есть недобрыми слухами, которые распространяли о ней и ее правлении злые языки.

Памятником борьбы со слухами стал изданный 4 июня 1763 года указ, который выразительно назван: «Манифест о молчании» или «Указ о неболтании лишнего». В этом указе весьма туманные намеки о неких людях «развращенных нравов и мыслей», которые лезут куда не следует и судят «о делах до них непринадлежащих», да еще заражают сплетнями «других слабоумных», сочетаются с вполне реальными угрозами в адрес болтунов. Думаю, что этот указ был вызван делом камер-юнкера Хитрово, который обсуждал с товарищами слухи о намерении Григория Орлова жениться на императрице. «Манифест о молчании» неоднократно «возобновлялся», то есть оглашался среди народа, а нарушители его преследовались тайным сыском.

Екатерина II стремилась не допустить в стране никакой гласной оппозиции. При ней, как и сто и двести лет до нее, оскорбляющие Величество «слова» и «письма» все-таки остались строго наказуемым преступным деянием. Виновных в этом, чаще без лишнего шума (как это бывало раньше), отправляли в Сибирь, на Соловки, в монастыри, в деревню, заставляли разными способами замолчать. Член Государственного совета адмирал Н. С. Мордвинов, известный своим либерализмом, признавая, что «слова наказуемы бывают наравне с делами» и что «слово произнесенное может быть преступным», все же настаивал на том, что это же слово «может быть и невинным: истинный смысл каждаго слова зависит, как оно в речи помещено бывает и где стоит запятая, самое даже произношение дает словам различное значение. Злобный донощик может самое невинное слово обратить в уголовное преступление и подвергнуть [другого] невинно мучению».

Перевирающий услышанные слова злобный доносчик, за спиной которого стояли поощрявшее его государство и политический сыск, был не риторической, а вполне реальной фигурой последних пяти сотен лет русской истории, и ниже, в главе о доносе, о нем будет сказано подробно.