Хабаров АлександрСлучай из жизни государства (Эксперт)

Александр Хабаров

СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ ГОСУДАРСТВА (ЭКСПЕРТ)

Юрию Валентиновичу Честнову

о. Анатолию Кудинову

Мы окаянны, слепы, нищи, наги.

Св. Иоанн Кронштадтский

- Обрадовался вчера, ужиная у Бореля, - такое каторжное рыло сидело против меня, но все-таки видно, что мозги у него работают хотя на то, чтобы прирезать кого-нибудь или обокрасть.

М.Е. Салтыков-Щедрин

(Панаева А. Я. Воспоминания - М., 1986)

ПРОЛОГ

Небо над Москвой в 8 часов утра 11 декабря 199.. года было таким же светлым, как и вчера; оно источало синеву и золото небесного мира и покоя, пытаясь отразиться в земном бытии - как будто на земле жили ангелы, могущие воспарить. Люди же, скованные силой притяжения, не могли оторваться от почвы более чем на два метра сорок три сантиметра, да и то после усиленных тренировок и длинного разбега. А использование для этой цели всевозможной техники - от воздушных шаров до космических кораблей - время от времени остужало восторги гибельными и кровавыми неудачами.

Возможно, что оно, небо, было даже светлее позавчерашнего неба или неба образца 11 декабря 1905-го, 1917-го, 1941-го или любого другого года; но этого никто не мог утверждать с большой определённостью, ибо многое изменилось на земле и в Москве к концу ХХ века. В пейзажах стала преобладать природная катастрофичность: являлись ураганы, валившие деревья прямо на иномарки; слякотные зимы погребли под солено-снежной жижей все прогнозы; кометы и болиды стали таким же обыденным явлением как и все остальные светила; уличные натюрморты обогатились многочисленными трупами замерзших бомжей, застреленных банкиров и коммерсантов, зарезанных в лифтах студенток и пенсионерок. Былая индифферентная мрачность натруженных советских лиц сменилась, с одной стороны, куражистой бандитской веселостью с золотозубым матом, а с другой - обывательским страхом с поджатыми губами и остекленевшими очами.

Земля отвечала небу по-своему: восходили ввысь кучные пары теплоэлектроцентралей; фыркали карбюраторы и инжекторы двигателей внутреннего сгорания, выпуская в пространство тяжелые смеси; нутро земли, червивое метрополитеном, гудело, сообщая дрожь поверхности; сияние торгашеских витрин начисто перекрывало звездный блеск и лунный свет; перед лицом вечности уста мужчин и женщин упрямо исторгали мелочную хулу на самих себя.

На окраинах столицы появились невиданные доселе животные: волки, лоси, хорьки; ходили слухи, что в Ховрино медведь-шатун съел дорогостоящего бразилейро. Впрочем, от дикой твари не отставали и обыкновенные городские псы: писатель П., приглашенный на передачу "В мире животных", взахлеб рассказывал о своей схватке с семью (нет, десятью!) дворнягами, пытавшимися свалить его в снег во время лыжной прогулки. Писатель отбился с помощью лыжной палки, попав острием прямо в глаз матерому вожаку. Среди собак, по словам П., были три одичавших бультерьера, а цели своры явно простирались на съедение человека. Вот тебе и "друг"!

Общественная организация "Дикий Мир" в экологическом психозе выпустила в московское небо более двух сотен орланов, и вскоре одна из этих огромных птиц, вдребезги разбив оконное стекло, растерзала в игровой комнате детского сада большого плюшевого слоненка. Видимо, именно такие размеры дичи были определены орлану матушкой-природой. Голуби, вороны, крысы-мыши и, тем более, воробьи казались крылатому монстру недостойными даже щелчка смертельным клювом.

На подмосковном аэродроме молодой бычок забодал до полной негодности небольшой спортивный самолет из семейства "ЯКов". Зачем, почему? Неужели сыграло роковую роль совпадение названия самолета с названием лохматого быка, живущего в предгорьях Памира?

А сегодня утром мало кого удивил облезлый верблюд, бегущий на юг мимо Даниловского рынка. За верблюдом, пытаясь догнать, спешил человек в адидасовском спортивном костюме (зимой!) и в тюбетейке на стриженой голове. Вскоре они скрылись под мостом на Варшавском шоссе, и лишь дети ещё какое-то время обсуждали верблюда, оценивали его размеры и скорость. Пожилой узбек-торговец вышел из-под рыночного навеса и посмотрел вслед землякам.

- Гулям, иди, торгуй, а то сопрут твой урюк, - сказала женщина из-под навеса. - Не волнуй сердце, ты в Москва двадцать лет живешь...

Со стороны Шаболовки вылетела серебристая "ауди-80" и, притормозив у шашлычной, повернула на Варшавское шоссе. За рулем сидел абсолютно лысый мужчина с веселым выражением лица - хоть и не улыбался. Рядом с ним красивая блондинка улбалась и говорила, видимо, без умолку. Кто-то находился и на заднем сиденье, но там стекла были изрядно тонированы, не разглядишь...

"Сейчас они верблюда догонят, увидят его", - порадовался за них Гулям и пошел под навес. Урюка было десять мешков, а брали плохо, хоть даром отдавай. И племянника Мурада в армию забрили, совсем тяжело стало, хоть бросай все - и в Ташкент.

НЕДЕЛИМОЕ НА СЕМЬ

Вещи и старая мебель ехали следом на "бычке" с фургоном, а Римму Сергеевну привезли риэлтеры на "ауди". Даже дверцу она не сама открыла услужливо распахнул джентльмен от квартирного бизнеса - и теперь она, счастливая, поднималась по лестнице на пятый этаж вслед за этими двумя симпатичными (так ей казалось) молодыми людьми из фирмы "Добрые Люди". Юноши (не совсем, впрочем, юноши) казались ей симпатичными именно потому, что были "порядочными, добрыми" - трудное дело обмена подошло, наконец, к своему завершению. Многоходовая комбинация была разыграна как по нотам, быстро и деловито, и теперь Римма Сергеевна Хромова, безработная тридцатипятилетняя секретарша, миловидная, кукольных форм и свойств, блондинка "а-ля Мэрилин", освободилась, наконец, от комнаты в огромной коммунальной квартире в Малом Кисельном переулке и получала взамен однокомнатную малогабаритку со всеми удобствами. И теперь уже не казалась странной скорость, с какой совершился этот обмен, не казалось странным и то, что до последнего момента она не знала, куда будет вселяться - в Свиблово или Бирюлево, да квартирки самой так и не видела, покупала вроде как кота в мешке. Ну и что? Пусть в Бирюлево, зато в сумочке Риммочки лежали приятным грузом три тысячи долларов, полученные в компенсацию за потерю Центра как места обитания. Хранитель "трудного детства" Риммочки, семикомнатный коммунальный монстр в Малом Кисельном отходил Ниязу Шалмановичу Иванову, Президенту компании "Златорусь" и его супруге, очаровательной Анечке Пяткиной - ее-то Риммочка могла видеть каждый день на телевизионном экране. Видела - и завидовала. Анечка Пяткина нашла свое место в жизни, за Ниязом Шалмановичем она была как за каменной стеной.

Римма Сергеевна Хромова была одинока. Не то чтобы старая дева, а просто из принципа не выходила замуж: хватит, натерпелись! Натерпелась она, собственно говоря, за один раз: уж поизмывалась над ней эта пьянь, этот горе-художник, пудривший мозги своей предполагаемой гениальностью!

Бывший муж Риммочки создавал безумные сюрреалистические полотна, не имевшие успеха, а также - пил водку, вино и пиво в количествах, не поддающихся простому подсчету. Он периодически лечился в наркологии, восемь раз подшивал в "нерабочие" мышцы антиалкогольные препараты, из-за чего задница его стала похожа как раз на сюрреалистическое полотно. Потом муж исчез - и объявился за последние пять лет раза три - выманивал деньги на опохмелку. Где он жил? Да и какой муж? Даже не по паспорту - так, сожитель...

Теперь-то и начнет она новую жизнь, думала Риммочка. За эти три тыщи можно так квартирку обставить - закачаешься! Подружки ахнут. Не стыдно будет даже Алика в гости пригласить. Или Игорька.

- А в квартире евроремонт? Или простой? - не удержавшись, спросила она.

Ей, без малейшей зависти, были приятны состоятельные люди. Риэлтеры судя по всему относились к состоятельным людям, ибо привезли её сюда на красивой иномарке, курили дорогие сигареты, да и дубленочки были явно не с Ленинского-шесть, а из какого-нибудь долларового бутика.

- Евро, евро, а как же! Ха! - бодро хохотнул шедший вторым квадратный юноша с маленькой, словно у динозавра, головой.

Первый - не менее квадратный, но с пропорциональным (правда, абсолютно голым; мода такая, думала Риммочка) черепом - уже суетился возле металлической двери, обтянутой похожим на кожу материалом.

- Слава Богу, дверь железная! - обрадовалась Риммочка. - А то вечно эти страхи, эти проблемы! Да, мальчики, вы чаю-то хоть выпьете? У меня в сумочке есть небольшой тортик.

- Отлично! - согласился первый. - Выпьем без базару!

Замок наконец поддался, и когда Римма Сергеевна подошла к двери, та была уже открыта. А шедший впереди юноша галантно пропускал её в темноватую прихожую.

Риммочка вошла безбоязненно.

Пока прихожая была освещена светом с лестничной площадки, Риммочка успела заметить промелькнувшие обои - какие-то совсем не "евро", драные и с подтеками. Она хотела удивиться и словами подкрепить свое удивление, но не успела.

Потому что уже через мгновение хлопнула дверь за спиной, и почти одновременно галантный и квадратный "мальчик" накинул ей на шею прочный нейлоновый шнур и стал душить, тянуть назад, на себя.

- Ну, ты, чего там?! Помоги, мудило! - крикнул он товарищу. - Свет зажги, дятел!

Щелкнул выключатель.

Задыхающаяся Риммочка увидела перед собой лицо того, кто открывал дверь. Оно было оскалено в какой-то странной, волчьей улыбке. Затем Риммочке в живот вонзился кулак, дышать стало совсем невозможно. "Это обморок", - подумала она и упала на пыльный, вовсе не паркетный, а линолеумный пол.

- Оттащим в комнату, трахнем по разу и приступим! - скомандовал душитель. - Грабли скотчем обмотай и тряпку какую-нибудь в пасть воткни ей, Вань, а то очнется, завопит как потерпевшая! И бабки не забудь из сумочки достать - это ж гонорар... Я её спецом не стал сразу мочить - телка-то хорошая, а?

- В самом соку, верняк...

Лысый порылся в ведре, стоявшем возле двери в санузел, нашел тряпку, скатал из неё кляп и затолкал его Риммочке в рот.

Они поволокли женщину в комнату, бросили на толстый ковер - он весь был в каких-то бурых пятнах и разводах. Тут же стояли два свободных стула, а на третьем был водружен длинный магнитофон марки "Панасоник". Окно было занавешено плотными портьерами. Больше в комнате ничего не было - лишь десяток пустых бутылок возле окна да бра с треснутым стелянным колпаком придавали жилищу вид непристойного притона.

Лысый включил бра и нажал кнопку магнитофона.

- There I was on a July morning,

Looking for love... - полилось из динамиков.

- Юрая хип, - мечтательно произнес лысый. - Молодость...

- Ага, - ухмыльнулся душитель (он уже снял джинсы и стоял над лежащей жертвой). - Комсомол, Бам, американские агрессоры... Погромче включи на всякий пожарный...

Лысый до упора повернул регулятор громкости, музыка загрохотала, сокрушая стены, увешанные, правда, толстыми коврами. Затем он достал из вместительной дамской сумочки аккуратную пачку долларов и коробку с шоколадно-вафельным тортом, положил все на стул.

Прошло около часа.

Риммочка очнулась, услышала музыку и хотела сразу спросить - где она, но не смогла, потому что рот был забит чем-то. Ног она тоже не чувствовала, а низ живота волнами окатывала тупая боль. Она открыла глаза.

"Мальчики", раскрасневшиеся и потные, уже, как и обещали, пили чай вприкуску с тортом. Тот, что помоложе, был в одних джинсах. Рельефная мускулатура красиво отвечивала в свете ночника. Все портила маленькая голова с дурацкой стрижкой-скобочкой.

Лысый, наоборот, накинул на плечи рубашку, а штаны одевать не стал.

- Ну, чего пялишься? - сказал он Риммочке. - Не повезло тебе, подруга. Осталась в остатке при делении. Шестнадцать на семь не делится.

- Чего ты с ней базаришь, не пойму? - сказал молодой душитель. - Хавай свой торт.

- Не п... , - ответил лысый. - Ей все равно, а я, чё, тебя должен слушать, что ли? Что ты можешь рассказать-то?

- Много чего могу, - важно сказал молодой. - Я, между прочим, на общаке техникум окончил, обработку металлов резанием...

- В зоне учиться - западло, - сказал лысый.

- Ну да... А мудаком ходить - по понятиям? Это раньше так было. А сейчас время другое. И про западло ты мне не толкуй: что мы, блатные, что ли? Ты козел и я козел. У нас своя свадьба. Бабок настрижем - и разбежимся. Я, к примеру, бизнесом хочу заняться, ларьки держать. Или магазин какой...

- Секс-шоп.

- Почему? Продуктовый лучше.

Римма Сергеевна Хромова не понимала, что происходит. Какое-то время назад она, с ордером на квартиру, вот эту, да... но где же евроремонт? да-да, она ехала на красивой иномарке, шла за симпатичными молодыми людьми, за риэлтерами из фирмы "Добрые Люди", которые должны были... Все бумаги оформили, квартиру нужно было лишь посмотреть и поставить свою подпись под каким-то документом. Риммочка, впрочем, заранее знала, что все подпишет: отдельная квартира, Боже мой! И три тысячи долларов, это новая мебель, шубка... да и колечко можно было бы приличное купить, сережки...

Она закрыла глаза, стараясь отключиться, провалиться, как ей казалось, обратно в сон (или в явь?) - чтобы проснуться (или уснуть?) и снова идти по лестнице вверх за симпатичными молодыми людьми из риэлтерской фирмы "Добрые Люди". Она была даже согласна проснуться ещё раз - и навсегда остаться в своей десятиметровой комнатке в Малом Кисельном, среди дурацкой мебели шифоньера с помутневшим зеркалом, дубового комода с медными уголками, с шумом и голосами соседских детей в коридоре, с запахом сразу трех супов из огромной потрескавшейся кухни...

Она пригласила риэлтеров пить чай с тортом.

В этой квартире никогда не было никакого евроремонта, и люди находились вовсе не те, которых приглашала Риммочка.

Какой страшный вон тот, лысый, с нарисованной голой женщиной на животе! Да и второй не лучше - голова как теннисный мяч... Что происходит? Где я?... Где-то в глубине подсознания шевелилась неприятная догадка, что не будет никакого новоселья с завидующими подругами, не будет Алика с Игорьком, не будет единоличного уюта в тихой бирюлевской квартирке, не будет даже надоевшей безработицы с нищенским пособием. Эти люди насиловали её, беспомощную, с заклеенными скотчем руками, с грязной тряпкой во рту. Теперь они убьют её. Риммочка старалась отогнать страшное, вернуться обратно во времени и пространстве, но все напрасно: окружающий мир наваливался на неё удушающей, нестираемой, необратимой реальностью. Нельзя было даже попросить пощады или заплакать.

- Грабанут твой продуктовый, останешься без бабок и продуктов, сказал лысый, всовывая босяе ноги в ботинки.

- Кто грабанет?

- Да малолетки какие-нибудь, пацаньё рваное. Или бомжи!

Будущий владелец магазина задумался, веки его странно выпуклых (при маленькой голове) глаз задергались, в нем как будто закипело что-то или поднялось давление как в паровом котле. Он шумно засопел, стал барабанить костяшками пальцев по сиденью стула - и вдруг заорал, срываясь на мальчишечий дискант:

- Грабанут?!!! Хрен им, крысам! Убью на хрен, затопчу, как того мужика!!!

- Чего ты вопишь? Какого мужика?

- А за которого срок тянул! Мы его знаешь как?... мы с Гриней его... ногами, падлу, я каблуком его, по тыкве! Вот так!

Он оглянулся, увидел Риммочку, лежавшую на ковре с открытыми глазами и ударил её ногой. Метил в голову, но не попал, удар пришелся в голое плечо.

- Сука! Вот так!

Он вскочил со стула и стал бить ногами беззащитное женское тело. Он прыгал вокруг нее, тяжело дыша, и нещадно обмолачивал ребра, которые уже после двух-трех ударов были сломаны.

- Ах, бля! - закричал вдруг лысый и, подпрыгнув (хотел изобразить каратиста), ударил Риммочку обеими ногами в ребристых ботинках прямо в лицо. Что-то хрустнуло, и лицо несчастной залила кровь, покрыла целиком, словно краска.

Но Риммочка уже не чуствовала ничего, никакой боли, никакой жизни, хотя и продолжала думать и вспомнила, как читала в каком-то романе: у персонажа перед смертью вся жизнь пронеслась в голове в одно мгновение. Риммочке же и мгновения было много, ибо её жизнь была не то чтобы совсем коротка, но проста: ни путешествий, ни похождений, ни приключений, вечная "приемная" с телефонами, селектором, а позднее - компьютером и факсом. А вечером - комната в коммунальной квартире, обставленная безвкусной мебелью, уютная такая комнатка. "Господи...", - подумала Риммочка и стала искать в памяти продолжение, но найти, как всегда, не успела.

- Бей! - заорал лысый. - Бей её, козу!

- Магазин грабануть?!! Падлы, убью! - завизжал молодой - словно это его насиловали, били ногами, ломали ребра, нос.

Носком ботинка он перекинул тело женщины спиной вверх.

Что-то блеснуло перед глазами Риммы Сергеевны, что-то еле слышно зазвенело. Левым, ещё видевшим глазом, она узрела ниспавший в момент переворота золотой крестик на цепочке, подаренный покойной теткой. Потом все-все исчезло.

Молодой ударил её ногой ещё один раз, сломав основание черепа, и присел на стул, стал вытирать пот со лба и груди, тяжело дышал. Лысый же ещё минут пять охаживал ногами бездыханное тело, матерясь шепотом. Потом, заметив, наконец, под светлыми локонами золотую цепочку с крестом, сорвал её и тоже сел, смахнув широкой ладонью ломти торта.

- Все, готова! - сказал, отдышавшись, молодой. - Неси кули из ванной, а я пока в ковер её закатаю... Что-то разошлись мы, как малолетки. Надо было из ствола шмальнуть разок - и все.

Он сдернул со стены ковер, разложил его рядом с телом Риммочки. Потом перекатил тело на край ковра и плотно скатал его, да ещё несколько раз обернул для верности заготовленным "скотчем".

Лысый принес из ванной два огромных бумажных куля; злодеи сунули в них ковер с телом и обвязали капроновым шнуром.

- А ты говорил - шмальнуть! - сказал лысый. - Когда ногами забиваешь крови поменьше, тара не промокает!

- Верно! - согласился молодой. - Надо и следующих так же...

Он взвалил ношу на плечо.

- Иди, Вань, открывай! И "аудюху" заводи...

- Может, до вечера обождать? По частям вынесем все.

- Вечером народ с работы придет. А сейчас - тихий час, кто пашет, кто спит... Тем более - зима. Не забудь, нам завтра в четырнадцать-нуль-нуль ещё одного обрабатывать.

- Там не один - целая семейка, повозимся... - огорчился лысый.

- А "бабки" какие!... Ладно, все, пошли, не труби в мозги!

Лысый Ваня открыл дверь и быстро стал спускаться вниз. Он позволял молодому командовать во время "удаления осадка", хотя мог бы гаркнуть на него раз, хватануть цепкими пальцами за кадык или за ключицу - в штаны наложил бы, чмо зеленое... Но ничего, пусть командует, он ведь зато и жмуриков носит, и машину водит, и яму сам роет - старается, сопляк, меньше трех метров не копает. Шестерка гребаная!

Молодой с телом Риммочки, закатанным в ковер, вышел следом за лысым Ваней, выдержав короткую паузу для страховки. Лягнул ногой дверь.

Хлопнула дверь. Квартира, в которой собиралсь принимать друзей и подруг Римма Сергеевна Хромова, тридцатипятилетняя безработная секретарша, опустела. Недоеденный торт был разбросан по ковру, на котором прибавилось темных пятен.

- My soul is dead(, - пела знаменитая английская группа URIAH HEEP, названная так в честь отвратительного персонажа из романа Диккенса "Дэвид Копперфильд". Это была последняя песня WHAT'S WITHIN MY HEART (ЧТО В ПРЕДЕЛАХ СЕРДЦА МОЕГО) из диска LOOK AR YORSELF (ВЗГЛЯНИ НА СВОЕ ЛИЦО). Вот и она закончилась, щелкнул механизм автостопа, в квартире стало не только пусто, но и тихо.

КРУГИ И СФЕРЫ

Два дня назад район Чистых прудов (Большой Харитоньевский переулок) покинула семья Лесовицких: от семьи, впрочем, остались мать и дочь; глава семьи Григорий Анатольевич Лесовицкий, академик-языковед, отсидевший в сталинских лагерях чуть больше десяти лет, скончался, не дожив всего пяти лет до счастливого времени перемен. А ведь он ожидал его, много и горячо писал в мемуарах о хрущевской "оттепели" и, если бы дожил, то уж обязательно появился бы сначала на митингах демократов и демократок, а потом - на демонстрациях патриотов; пошел бы защищать Белый Дом - сначала от путчистов, а потом от танкистов-ельцинистов... Но он умер, не увидел, значит, ничего: умер, не дождавшись свободы, о которой мечтал - или не мечтал? или не той?...

Галина Ильинична, приятная пожилая дама, вечно молодившаяся при жизни мужа, державшая, что называется, "форму", после смерти его быстро состарилась и даже согнулась физически, превратившись наружно из "интеллигенции" в четвертом поколении в простую московскую бабушку-старушку, вечно стирающую и шаркающую по углам половой тряпкой. Она жить не могла без забот, и если раньше для неё главной заботой был супруг-профессор (то она ждала его из лагерей, то красиво сопровождала его на международных конгрессах, а целом - создавала мужу уют, комфорт, надежный "тыл), то теперь переключилась на дочь, зятя и внука с внучками. Тут не требовалась фальшивая молодость, нужна была "бабушка", она и стала таковой. Она закурила папиросы "Беломорканал" вместо былых сигарет "Столичных", она стала ворчать, как настоящая теща; было на кого ворчать: зять Виктор - неплохой: умный, непьющий, тактичный и вежливый, страшно работящий, любимец покойного мужа, в прошлом - ярый антисоветчик и антикоммунист, диссидент и правдолюбец, отсидевший при Брежневе за "политику" 3 года в Мордовии. Впрочем, на Виктора сейчас можно было поворчать лишь заочно, ибо два года назад он ухитрился "заработать" банальную уголовную статью (108-я, тяжкие телесные со смертельным исходом) и отбывал наказание в одном из северных лагерей - (впрочем, как раз это ему и пообещал когда-то проницательный комитетский дознаватель Карманов: "Много вам сейчас не дадут, не за что. В принципе, могли бы вовсе прикрыть дело я настаивал, но, увы, не я решаю - слишком высок уровень. Но, мне кажется, вы отсидите разок, а потом снова сядете, Виктор Евгеньич... Ох, как сядете! Всех выпустят, а вы будете до последнего чалиться, до звонка. Куража в вас много, баламутства...").

Галина Ильинична воспринимала "отсидки" зятя как обычное для Совдепии (так она до сих пор называла страну, в которой жила) дело. Ее отец, Мариночкин дед, исчез в лагерях ещё в конце двадцатых годов, родной дядя отбыл десятилетний срок после войны; наконец, муж едва не погиб за колючей проволокой, время спасло его - попал в реабилитационные списки в 56-м. Все было знакомо, тут она могла кое-что посоветовать дочери, что, мол, надо человеку в тюрьме (теплые носки, белье, сало, чеснок) да и сама лично постояла в очередях в Бутырскую тюрьму с передачей для "непутевого" (это была её самая крайняя оценка Виктора).

Срок у Шахова-мужа и зятя кончался в следующем веке.

Именно по совету Виктора (письмом из зоны) решено было избавиться от огромной квартиры - с большой выгодой. Пенсии Галины Ильиничны и переводов Виктора хватало семье на пол-месяца. На другую половину приходилось изыскивать средства; первое время Галина Ильинична тихо распродавала кое-какие коллекции покойного Григория Анатольевича, например, тонкие книги стихов с обложками знаменитого Родченко. Шли они хорошо, но постепенно кончались, и если конструктивный и прямолинейный Родченко для Галины Ильиничны не представлял никакого интереса, то к остальному - ростовской финифти, трехсоттомной библиотеке словарей и энциклопедий, двум подлинникам Кандинского, письмам Бунина - она боялась даже прикоснуться. Поэтому решено было исполнить "установку" зятя на обмен с доплатой; главное было - не сократить ни на метр (а то и увеличить) ту площадь, которая была в наличии. А район - что район? Всё - Москва.

Имелся, в помощь и содействие, хороший человек, старый знакомец Шахова, Андриан Голощапов, называвший себя поэтом, но нынче занимавшийся почему-то квартирным бизнесом. Галина Ильинична знала его давно, Виктор ещё дольше, но ни старушка, ни сам диссидент-аналитик так и не смогли открыть в Голощапове самую главную створку.

В восьмидесятых и Шахов и Голощапов существовали в единой плоскости диссидентства, обменивались запрещенной ("подрывной") литературой, принимали участие в кухонных дискуссиях и в многочисленных самиздатских журналах. Голощапов, правда, так и не "сел" ни разу, но под облавы попадал неоднократно. В самиздате "гуляла" книжка стихов Голощапова "Антисовет" (Обрушится стена закона, и в царстве душной мерзлоты все ваши красные знамена народ порежет в лоскуты), её переиздали в Париже, (Шахов, правда, посмеивался над "душной мерзлотой" и другими "ляпами"); Голощапов плескался в опасной и приятной славе борца за "святое". Впрочем, "святое", когда борьба за него окончилась, оказалось свободой брать, иметь и держать. Тут-то Голощапов и понял, вовремя (сам себе удивился) нащупав прорехи, из которых сыпались "пиастры", что его-то в основном и интересовала именно эта, имеющая материальное выражение, часть свободы, а не та, невесомая, которой добивался Шахов и присные его.

Был Андриан довольно высок, но коротконог, лыс, как Ленин, и плечист, и казался ниже ростом, чем был на самом деле; он много чего любил; с удовольствием пил "на халяву"; любил спьяну бить по лицу кого-нибудь из друзей, а наутро любил извиняться, говорил, что, мол, "заклинило". Но к Шахову, например, он не подступался даже в "заклиненном" состоянии - что-то останавливало его изнутри. Ходили легенды о силе Голощапова, о его "громовом" ударе с левой: как он уложил троих наглецов на Тверской, тогда ещё улице Горького... Никто этого не видел, но все верили, в том числе и Шахов, который, если и сомневался в рассказах о Голощапове, то сомнения эти сразу отгонял - хотел верить. Несомненно, симпатизируя вообще сильным людям, он дружил с Голощаповым. И если в отношениях с другими людьми, в изворотах политики и в изгибах сложных "чисто московских" ситуаций Шахов был прозорлив и расчетлив, то в Голощапове так и не смог разглядеть истинной сущности. Такая неожиданная для аналитика-профессионала слепота едва не обошлась потерей всего самого дорогого. Впрочем, он так никогда и не узнал об этом.

Марина год назад опрометчиво обещала последовать за своим супругом в отдаленные края. Пообещала она себе самой, а не мужу, и именно это обстоятельство угнетало Марину наиболее тяжко: от мужа она могла бы отговориться, от себя самой - никогда. Что же подвело её к этому обещанию, клятве, если хотите, обету? Да обыкновенная женская романтика, упоение собственной судьбой как неким захватывающим романом. А из фабулы романа, как из пасьянса, несомненно должна была выйти дорожка дальняя в казенный дом - ехали ведь за мужьями все эти Волконские и Трубецкие, чем же хуже она, Шахова-Лесовицкая?

Никакого явного смысла в поездке "поближе к мужу" не было. Можно было жить рядом с зоной - но зачем? Взирать каждый день на колючку и бетонированный забор с вышками, зная, что где-то там, в бараке, мерзнет и голодает суженый? Свидание полагалось, но, зная характер Виктора, Марина предположила, что свидания вообще не будет - лишат за "поведение" - дай Бог, не посадят в ШИЗО или ПКТ. Так было в Мордовии, где Виктор отбывал первый, "политический", срок...

Но слово, данное самой себе, перевешивало все разумные доводы. "Поеду", - говорила себе Марина. - "Буду работать в какой-нибудь школе есть же она там? - педагоги везде дефицит, да ещё за такую зарплату..."

Что-то произошло с тревожным, но привычным российским миром. Прогнило, как в королевстве датском, все, что раньше давало неощутимую слабину; разошлись швы, как будто страна решилась сдвинуть неподъемный груз - едва очнувшись после многолетнего наркоза. Еще совсем недавно жизнь удивляла стабильностью несвободы и равенства ("братство республик-сестер" отдавало пряностью абсурда), нынче же "не" прикрепилось к равенству, а свобода, оставшись без отвердительной, сывороточной частицы, распространилась словно эпидемия, обретая в крайних проявлениях черты беспредела - вплоть до каннибализма; братство же, потеряв территориальные субъекты, ушло внутрь человеков. К этому было не привыкать... Век-волкодав, фашист и чекист превратился в барыгу, шакала и мазурика; но сменилась терминология, убивец стал киллером, а мазурик - "авторитетом", язык оборотился заблатованной скороговоркой с жестами, а интонация возобладала над смыслом слов. Родина стала неузнаваема как мать-утопленница, посиневшая и распухшая. Азарт победы над властью партии и пролетарской гегемонией, продлившейся с исторической точки зрения весьма недолго, сменился голодной и безденежной апатией. Даже самые ярые свободолюбцы вдруг потянулись к умильным воспоминаниям о благодатных временах, рылись, как сказал поэт, в "окаменевшем дерьме" - и находили, находили...

Ушедшая в прошлое Москва семидесятых-восьмидесятых годов жила кругами, на первый взгляд почти не соприкасавшимися друг с другом. Где-то в самом низу трудились муравьи: рабочие, колхозники, младшие и старшие научные сотрудники, воплощая в жизнь идеи тех, кто подпрыгивал чуть выше (доктора, академики, конструкторы и т. д.). Где-то, казалось, в надмирных высях (или в осиных гнездах) обитала вместе с семьями партийно-государственная номенклатура. Подобно некоей "малой нации" эта часть общества существовала в чрезвычайно замкнутом круге. Там складывались свои традиции и обычаи, существовал свой немудреный фольклор, анекдоты, шутки и прибаутки. Для избранных пели особые песни особые певцы, для них писали писатели - даже те, что были "запрещены", ведь их книги свободно выдавались из спецхранов библиотек малому кругу избранных людей.

Номенклатурные дочери выходили замуж "за своих", сыновья женились на дочерях отцовских друзей, друзья дружили не по признаку общих интересов или внутренних душевных симпатий, а по принципу необходимости. Как и любую замкнутую нацию (вроде племени дегенеративных людоедов-харцтуков в Южной Америке) номенклатуру, несомненно, ожидало вырождение. Основателей кланов, этих сталинских бессребренников, живших под страхом наказания в жестком бессонном режиме работы на благо государства, сменили сыновья - немного либералы, немного стяжатели; внукам же было вообще н....ть и на государство и на либерализм, они просто жили на дедовские и отцовские проценты, оставшиеся в виде связей и той самой дружбы по необходимости. (Недаром, если не сами отцы, так именно они, дети, оказались у рулей газет, издательств, телекомпаний, конкурсов красоты, большинства банков и "сырьевых ресурсов". И казалось - вот-вот из номенклатурного болота, как из теории эволюции, из грязи самозародится новая жизнь, новый человек; нет, не родился. Потомство, "имеющее все", не стесненное ни идеологией, ни моралью, ни кодексами "нашло" себя в новом кайфе, в наркотической нирване, там и погибало... Таково было четвертое поколение,

Но и в "третьем поколении" мораль скукожилась до гулькиного... С кругами номенклатуры уже в советское время неожиданно стали соприкасаться круги якобы несуществующего в СССР "преступного мира": знаменитая банда Сокольца нашла приют на даче покойного сталинского наркома, "медвежатник" Чумак жил в квартире действующего члена ЦК КПСС; известные певцы, писатели и артисты балета строчили "помиловки" за тех, на ком пробы негде было ставить. Впрочем, соприкосновения не были проникновениями; исключения, вроде взаимной любви того же Сокольца и дочери Генсека, лишь подтверждали правило. Интересно также, что, хотя номенклатура и приглашала на домашние концерты, скажем, знаменитого В., но долго нельзя было усмотреть никакого сближения: как будто бард очерчивал вокруг себя свой круг, словно Хома в "Вие"... Когда же чуть ступил в сторону - то и погиб немедля...

Противостоящая, "полярная" сфера вмещала в себя огромное число непризнанных провинцией гениев, явившихся "покорять Москву" и пополнявших ряды дворников и истопников, называвшихся теперь "операторами". В разных квартирах устраивались то вечера поэзии, то выставки абстракционистов, экспрессионистов и нонконформистов, то философские диспуты, то концерты подпольных рок-групп. Сиявший и шелестевший тогда (и напрочь усохший ныне) "Гербарий" с бессменным лидером-вокалистом Борей Кокошником как-то весной "олимпийского" 1980 года застрял в Москве, не имея денег на билеты до родного Питера. Нужную сумму плюс расходы на спиртное собрали с помощью трех квартирных концертов - рупь с каждого зрителя. По приезду в Питер всю группу потянули в "Большой дом" на разборку к полковнику Шпильдееву, знаменитому гебисту, пропустившему через свои "дознания" не один десяток "подпольщиков" и диссидентов. Соло-гитарист Андрюша Смачок, слабый человек, сразу признался в подрывной деятельности и был за это на целый год помещен в специальную больницу, где его лечили аминазином, сульфазином и инсулиновым шоком. После лечения он больше никогда уже не брал в руки ни соло-гитару, ни бас, ни ритм...

Поводов для репрессий было предостаточно - арестовывали, сажали и лечили за анекдоты и карикатуры, за пословицы и поговорки, за стихи и песни, за пьесы и романы, за письма в ЦК и в ООН; отдельно шли "отказники" - евреи, желавшие обрести историческую родину, и потому приравненные к мученикам режима. (Впрочем, когда возможность отъезда представилась масштабно, они спешить не стали: недружелюбная советская родина быстро превратилась в соблазнительное царство желтого дьявола. А желтому дьяволу срочно понадобились опытные казначеи, в которых немедленно переквалифицировались бывшие научные сотрудники, гинекологи, стоматологи и музыканты-исполнители).

Круг, в котором вращались Виктор и Марина, можно было назвать "номенклатурой наоборот": здесь формировались элитные "кадры" для политзон и спецпсихушек. Так называемая "пятая линия" КГБ СССР кормилась, поилась и одевалась, пожиная и выкашивая вершки и корешки любой оппозиции. Летели молниями докладные записки в ЦК КПСС, в Политбюро, устрашая стареющих властителей последствиями плюрализма и либерализма, авангардизма и сюрреализма. Редкие умники в КГБ затерялись среди толп кретинов-выдвиженцев из комсомола и осадка партии; безработицы на идеологическом фронте не было, всем хватало места...

Допросами и слежкой дело не ограничивалось, ведь иногда "попадались" серьезные люди - вроде Андрея Бардина, готовившего со товарищи, пусть и на бумаге, но самый настоящий вооруженный захват власти. По такому же разряду котировались, например, Лелик Апраксин, чуть было не взорвавший Мавзолей в 1970 году, и Вадим Кирза, сочинявший грозные малотиражные воззвания к Русскому народу от несуществующей партии "Третий Рим". Это были уже не диссиденты, а, как тогда говорили, "отсиденты", прошедшие по разу-два Дубровлаг, Владимир и ждавшие новых арестов.

Но, конечно же, основная масса протестующих не представляла никакой опасности ни для какой власти.

Именно вокруг "отсидентов" вращались сотни, тысячи сателлитов: сподвижники, сочувствующие, бесшабашные поэты и художники, а иногда и обыкновенные алкаши-халявщики, просто интересующиеся и потерянные обществом люди. Но все они числились в оппозиции, что-то писали, сочиняли или делали вид, что пишут, сочиняют... Когда в 1981 году неожиданно умер (прободная язва желудка) Дима Шевырев, душа общества, умница и острослов, то его безутешная вдова Лика устроила в собственной квартире шмон похлеще гебистского. Были вспороты матрасы и подушки, оторваны днища у чемоданов, выломаны подоконники. Она искала рукопись романа "Переворот", якобы написанного покойником. Ничего, однако, найдено не было - даже после простукивания стен молоточком на предмет тайников. Добросердечные друзья успокоили Лику: мол, рукопись изъята и хранится в архивах КГБ, для потомков. А Диму, мол, отправили на тот свет гэбэшники-комитетчики - вызвав таинственным способом прободение.

Так впоследствии и объявили по радио "Свобода": в Израиль прибыла Анжелика Шевырева-Закс, вдова погибшего при загадочных обстоятельствах писателя-диссидента Дмитрия Шевырева, автора запрещенного в СССР романа "Переворот". Но кое-кто (и Шахов в том числе) знал, что Дима за всю свою жизнь написал три, в общем-то, неплохих стихотворения, одно из которых было опубликовано в журнале "Юность", а два - в альманахе "На страже рубежей Родины". Роман существовал лишь в мечтах и планах покойного, более устных, чем письменных.

Язва же у Шевырева образовалась от вечной сухомятки (Лика отлично готовила сосиски и яйца вкрутую) и от потреблявшихся в больших количествах и с малой "закусью" дешевых плодовоягодных вин типа "Осеннний сад". (Этот "Осенний сад" именовался знатоками и "Осенний яд", и "Осенний гад", и даже почему-то "Есенин рад"...)

И эти самые "круги", как будто бы недостижимые друг для друга, легко наклонялись (сами по себе?) в пространстве и времени, соприкасались и теряли обитателей в чуждых измерениях. От бандита до правительства был один шаг, один стук в дачную калитку; от генерала КГБ до непечатаемого писателя-оборванца - пол-шага; чуть левее, чуть правее - хиппи, панки, "митьки", "качки", "металлисты" и т.д и т.п. Двигались плоскости, скрежетали лопасти турбин и ножи мясорубок ворочалось в организованном хаосе и абсурде странное государство, где кухарка мечтала о браздах правления, и дожидалась своего часа, и дождалась, наконец...

Виктор Шахов, потомок старинного купеческого рода, бывший школьный вундеркинд, шахматист, питомец музыкальной и художественной школы, пленник английского языка и математического уклона, не оправдав надежд папы и мамы, быстро прошел предварительные кружки и кружочки и с "багажом" семи самиздатских, почти антисоветских статей занял прочное место в номенклатуре "Большого Круга". Его не сразу посадили, хотя неоднократно арестовывали, пускали по нескольким делам; долго не могли прищучить: внешность Виктора совершенно не соответствовала его внутреннему содержанию. Бесшабашность и открытость странным образом сочеталась с тонким расчетом, аналитический ум шахматиста работал в паре с мощной интуицией.

"Вы, Виктор Евгеньевич, могли бы послужить Родине... Все же диплом мехмата... Вон какие статьи пишете - любо-дорого читать. Владеете ситуацией, признаю... - сказал присутствовавший на одном из допросов в качестве наблюдателя старший лейтенант Скворцов. - А нам аналитики нужны и, скажу по секрету, уже работают".

"Стучат, что ли?"

"Да что вы, что вы! Вон, в Штатах, институт Хэллапа, слыхали? Там компьютеры, электронные мозги. Моделируют ситуации, дают долгосрочные прогнозы, предлагают отточенные решения. А у нас компьютеров мало приходится людской ресурс пользовать. Америкашки опросы проводят, общественное мнение анализируют - у нас то же самое, только без опроса: слушают, анализируют, обобщают. И, заметьте, прогнозы поточней американских..."

"Какие же именно?"

"Х....е", - вдруг, помрачнев, тихо, почти шепотом сказал старлей. "Можно сказать, катастрофические..."

Витю это не удивило: его собственные предположения были так же пессимистичны. Но он шел, как ему казалось, дальше Скворцова: считал, что именно в недрах Комитета, превратившегося из органа в опухоль, аккумулируется (тоже абсурд: как может аккумулироваться "ничто"?) отрицающая и разрушающая энтропия во всех видах: от военной и экономической до бытовой и культурной. Комитетчики, сами о том не ведая (пусть на среднем уровне), подтачивали стержень советской (читай: российской) государственности. Этим стержнем, как ни печально это признавать теперь, была марксистско-ленинская идея, заменить которую было нечем, а выдергивать разом - нельзя, могло открыться обильное кровотечение. (И открылось, когда все же выдернули!) "Пятая линия" стала к середине восьмидесятых своего рода "пятой колонной", действуя от противного и добиваясь именно тех результатов, на которые рассчитывали враги - спецслужбы и подрывные организации Запада, Востока и иных сторон света. (Об этом и сказал Шахов Скворцову, сразу лишая себя возможности на малейшее снисхождение, не зависящее, впрочем, от старлея...).

Исходя из здравого смысла кто-то должен был первым остановиться: или диссиденты должны были пойти на примирение с властью, отказавшись от борьбы за свободу духа ради мнимой стабильности; или власть должна была признать свободу слова, мысли и духа. Только так можно было удержать неминуемый распад. Но никто не остановился, довели дело до логического конца: раскурочили сообща великую державу, словно паечку, брошенную "на шару" толпе голодных и уже свободных...

Скворцов же, комитетчик этот - или не комитетчик? - Вите Шахову почему-то понравился - при всем предубеждении ко всему связанному с ГБ и из оного исходящему. Но в старлее было что-то вне-комитетское, что-то "над"... Короткое общение навсегда убедило Шахова в наличии позитивной силы в этой, по его мнению, "деструктивно-негативной структуре". Беда в том, думал Шахов, что опора позитивности похожа на табурет под ногами висельника: вот-вот выбьют. Идеология энтропийна по сути, экзистенциальна и эсхатологична как всякая утопия; если же по-русски, то просто прогнила изнутри, сверху, снизу, воняет безбожно, и кто дышит - тот погибает. Необязательно - буквально, но и внутренне, душевно, что ли...

В личном плане Виктор Шахов не знал никакой энтропии-дистрофии, как душевной, так и телесной: был здоров и силен физически, в рукопашном бою мог дать сто очков форы любому; в юности занимался и боксом, и самбо, и модным карате, а ещё - изучал искусство драки в теории, по любопытной книжечке, купленной у жучков-спекулянтов возле памятника Ивану Федорову. Изданная в 1932 году без всяких библиографических данных, называлась она просто: "Физическая подготовка"; предназначалась для бойцов НКВД. Приемы были зверские, а описания - деловито-четкие: "Если противник упал на спину, то наилучшим продолжением боя является разбивание мошонки топчущим ударом подошвы сапога по траектории Х (см. рис. 6)" - и так далее... Но и без спорта Шахов отнюдь не был рафинированным леденцом-подарком: юность прошла в угрюмых дворах близ знаменитого Тишинского рынка, драки были обычным делом - и дня без них не проходило. Некоторых "спарринг-партнеров" по уличным схваткам Виктор впоследствии встречал в камерах пересыльных тюрем: была радость встреч и непременный чифирок под воспоминания.

В статьях Шахов обосновывал право народа на бунт, на восстание. Это было не ново, об этом гавкнула когда-то и Декларация Прав Человека, но в условиях Совдепии и скрепляющего компартийного "цемента", бунт являлся "подрывом", и срок за призывы к нему был большой-большой... Впрочем, и в странах демократии не шибко привечали бунтовщиков: хорошо, когда бунтовщики далеко, за пределами границ, тогда можно брать их под защиту, "качать права человека". Британцы, к примеру, "своих" бунтующих ирландских сепаратистов щемили не хуже Лубянки.

Шахов отсидел малый срок, всего три года: защищая "бунт" как право, он в то же время отрицал террор, считая его порождением глубинной трусости, прерогативой самой отборной сволочи. "Бунтовщик и террорист, - писал Шахов, - все равно что волк и сколопендра. Мятежник не может приравниваться к убийце из-за угла или угонщику самолета с детьми, пусть даже последний действует исключительно из высоких побуждений, а первый руководствуется порывом или инстинктом... Пьяный сброд, громящий винно-водочный магазин, выглядит намного благородней "группы повстанцев", подкладывающих бомбу в метрополитен... Бунт - это аффект, который и по уголовному-то праву смягчает наказание; террор суть злодеяние подготовленное и расчитанное, снисхождения за него быть не должно".

Власть (все же не без помощи старлея Скворцова, ставшего капитаном) достойно оценила фразу: на фоне нескольких угонов авиалайнеров, поджогов гостиниц и взрывов в метро осуждение террора пришлось ко двору; Шахова благородно прокатили по 190-й "прим" (порочил советский строй) вместо неподъемной 70-й с "потолком" в 15 лет... Правда, и по легкой статье дали максимум. Шел тысяча девятьсот семьдесят седьмой год, близилось шестидесятилетие Великой октябрьской социалистической революции (которую Шахов называл не иначе как ВОСРом).

Шахов был типичным "семи-", а потом - "восьмидесятником", выросшим не у теплого костерка или на арбатской кухне (и там и там - Окуджава хором), а на довольно прохладном спортивно-интеллектуальном стадионе, вмещавшем для универсального сосуществования хулиганов и почитателей ксерокопии набоковского "Дара"; фанатов стальных "Дип Перпл" (а не медного джаза!) и творцов литературно-живописного авангарда, много пьющих поэтов и трезвых аналитиков. Это было новое "потерянное и обманутое" поколение, "лишние люди" без "левых" иллюзий с "комиссарами в пыльных шлемах" в голове, без скалолазного и геологического романтизма, но с опасной взрывчатой смесью в душе - практицизмом и педантизмом в личной жизни и стремлением к чистой вере, к высшей справедливости. Они не загорались штучным восторгом и единовременной одержимостью, они не жаждали "оттепели", им нужна была полная перемена "климата". Глаза поколения смотрели мимо всех возможных поворотов, только вперед; были, возможно, эти очи ледяными, но как легко они таяли!.. Их замораживала и отогревала Москва, столица мира, гостеприимная и враждебная, свободная и плененная, невинная и обесчещенная, святая и лютая.

* * *

Марину, попавшую в богемную сферу вместе с Виктором (сама она никогда бы не рискнула "войти" в незнакомое общество), не интересовали частные проблемы, решавшиеся окружающими, она мало что понимала в статьях и дискуссиях. Ее завораживала сама атмосфера окутанных табачным дымом литературных вечеринок, опьяняли почти опасные посещения православных храмов и беседы с известнейшим и модным священником о. Алексеем П-м. Молчание Марины, однако, поднимало её на досточную высоту в глазах друзей Виктора - все думали, что и она занята размышлениями о смысле жизни, о тайне смерти, о свободе. Но она на самом деле жила одним восторгом. Из рук в руки передавались бледные, или, наоборот, жирно и черно размазанные ксерокопии "Лолиты", "Розы мира" и конечно же, "Архипелага...". Что-то невосполнимо прекрасное было даже в обысках ("шмонах"), регулярно осуществлявшихся чекистами по всем знакомым адресам. Если нельзя было сделать обыск, то комитетчики проводили поверхностный осмотр - гласный или негласный.

Как-то явился подтянутый спортивный молодой человек, симпатичный и безликий, в сером костюме, при галстуке и невнятном значке с красной эмалью на лацкане. Сказал: "Я из налогового управления". (Какое такое налоговое управление? Это нынче не удивишься сбору налогов, а в недавние времена кто видел живого налогового инспектора?) "Поступил сигнал, что вы занимаетесь частным пошивом джинсов". "Да у нас машинка-то швейная - ей сто лет". "А это что на столе?" (Как будто не узнал, гад...) "А это пишущая". "Ага, понятно..."

И все пытался подойти поближе к машинке, поглядеть на вложенный лист очередной статьи Виктора... Отттеснила его Марина, не дала взглянуть. Извинился, ушел, чтобы явиться через месяц в множественном числе.

Виктор даже к завтраку одевался как на праздник, имел слабость быть барином, курил мало, но - дорогие сигареты. Был неотразим: темно-серый костюм, черная рубашка, строгий, в цвет костюма, галстук, итальянские туфли... И, вообще, Шахов резко отличался от "типичных представителей" богемы, предпочитавших мятые "техасы" (джинсы - позже, позже), кеды и толстые свитера под горло. Его скорее можно было принять за преуспевающего доцента-технаря, нежели за оппозиционера-антисоветчика.

"Душечка моя", - говорил он Марине без тени иронии.

Марина часто машинально поминала мужа с глаголом прошедшего времени, "был, была, было, были", как почившего: не могла снова представить его в зековском одеянии, оплакивала его мысленно на несуществующей могилке: так и представляла бугорок с простым крестом, себя в черном, хмурых заплаканных детей и небо в сизых тучах, сырость, хлад. Собственно говоря, она и жалела не Виктора, а себя и детей - и в этом была права, ибо время наступило хищное, исчез покой из жизни, не стало ни работы, ни государственной защиты от неприятностей. Многие бывшие друзья необычайно быстро американизировались, оевропеились, завели фирмы и фирмочки, стали употреблять поговорки типа "деньги счет любят", "копейка рупь бережет", "дружба дружбой, а табачок врозь". Все бы ничего, но практицизм был какой-то односторонний: например, продавщица в супермаркете "Шик-Модерн" получала жалкие гроши, но, палимая страхом безработицы, целый день натужно щерила зубы, пытаясь изобразить голливудскую улыбку, и работала без выходных, как будто делала снаряды "для фронта, для победы", а не торговала севрюжной нарезкой с душком и водкой "Смирнофф" и "Петрофф", которую разливали в подвале на Покровке две старухи-пенсионерки без пенсии и три хохла без документов. Впрочем, продавщица, как и в советские времена, безбожно обвешивала и обсчитывала.

* * *

Марина не понимала происшедшего: первый-то срок мужа выждала спокойно, понимая, что иначе и быть не могло, все складывалось соразмерно. Одно время даже готовилась к отъезду за границу (многих изгоняли из СССР, разжижая на следствии субъективный бунт негативным протестом) - предполагалось, что и Виктора Шахова сразу после отсидки попросят "вон": разрешат выехать по какому-нибудь приглашению и не пустят обратно. К счастью или сожалению, Шахов не вошел в списки перспективных "изгоев".

Но исполнилось пророчество следователя: в 97-м Шахов сел снова и, к своему и общему удивлению, вовсе не за "политику", а за то, что очень сильно ударил человека. Человек был так себе, наглец, подлец и стервец; можно было бы подробней коснуться его личности, но о мертвых плохо не говорят. Потерпевший Альберт Беляев скончался, не приходя в сознание, в реанимационном отделении института Склифосовского, и смерть его одарила Шахова шестью годами строгого режима.

Арестовывали Виктора обыкновенные милиционеры, менты-матершинники, мордастые хамы, а не те, из семидесятых - вежливо-нагловатые спортивные фигуры.

Заковали в наручники, затолкали в "бобик" и увезли.

После уголовного суда Марина поняла, что все стало иным. Не было никакого шума на радиостанциях; впрочем, разок упомянуло Виктора радио "Свобода", да и то с какой-то ироничной жалостью и словесным выкрутасом постарался Борис Парамонов.

Теперь тюремно-лагерные опасности в фантазиях Марины превышали всякий допустимый предел; в сновидениях являлись такие каторжные рожи, что впору было умереть, не просыпаясь. Медведи и бандюги, пьяные надзиратели и милицейские сержанты в эсэсовских рубашках с закатанными рукавами гонялись за Виктором Шаховым по буеракам, рычали, свистели, стреляли, скрежетали зубами.

Но и себя саму она не могла вообразить посреди неизвестного, опасного мира тайги, сопок, озер, болот, рудников, нефтяных месторождений - и лютых, как было достоверно известно, морозов. Не могла, но - упорно готовилась к поездке.

Трое малых детей удерживали её некоторое время; дети были поздние, Аня, Ляля и Сережа, а потому - безмерно дорогие, балуемые...

И как будто сама Москва, словно выжившая из ума мать, цеплялась за нее, кричала "Не пущу!", прельщая покоем, комфортом, сытостью.

ЛЮБОВЬ И СТРАХ

От "Русского Самурая", этого гнезда разврата и азарта, вставшего на месте старого медучилища, до самого подъезда дома на противоположной стороне лежало битое стекло, хрустевшее вместе со снегом под ногами пешеходов. Парадная стена с витринами была выворочена вместе с железобетонными основаниями. Торчали изогнутые прутья арматуры. На один из прутьев, как на шампур, была нанизана электрогитара с оборванными струнами. На обломке бетона висел пиджак с двумя рваными дырами в глянцевой спине. Крыша просела, как в карточном домике, из щелей вился дымок. Возле развалин стояли несколько автомашин "скорой" и милиции. Без суеты занимались привычным делом люди в штатском: одни фотографировали, другие ковырялись в обломках. Из отверстия в стене появились санитары, пронесли к "скорой" на носилках свой скорбный груз, накрытый серой пеленкой. Вслед за ними вышел ещё один, то ли санитар, то ли криминалист - плотный, рыжий, веселый.

- Вот, нашел! Аж в кухню забросило! - помахал он серым рукавом, из которого торчал окровавленный обрубок руки с перстнем на указательно пальце. - Чуть в котел не упало!

- Что случилось? - спросила, отворачиваясь от жуткого видения, Марина.

Они только что вышли из подъезда: Марина держала за руки Аню и Лялю, а Сережа предпочитал идти сам, "без рук", как старший и самостоятельный...

- Мариночка, будь внимательной! - кричала в форточку беспокойная Галина Ильинична. - Будь аккуратной с деньгами, дочка!

Готовясь к поездке в Зимлаг Марина решила сегодня же обменять на рубли две тысячи долларов - она взяла их взаймы у подруги в расчете на обещанную доплату (20 тысяч!) от "Добрых Людей". Деньги, зеленые десятки, перевязанные хлипким шпагатиком и завернутые в обрывок газеты, торчали из сумки. Любой воришка счел бы этот сверток за ничто, не покусился бы...

Остальную сумму Галина Ильинична надежно, как ей казалось, спрятала в шкафу, между стопками белоснежных простыней, пододеяльников и наволочек.

Марина в эту ночь почти не спала, думала, как всегда, о Викторе: его отдаленность в пространстве уже виделась ей исходом некоей операции, как будто содрали часть кожи с тела и увезли в неизвестном направлении. Или: как будто это её, Марину, странным образом вырвали из собственной плоти и держат в заложницах до полной выплаты неизвестных долгов. Она часто повторяла мысленно или тихо вслух почти заученные фразы о любви, нагнетала в себе безвыходные чувства, плодила мрачные, но почему-то приятные мысли; но и без слов и без мыслей ощущение абсурда разделения не покидало её. Тут уж не до любви, когда режут по живому; или это и есть любовь?

Никогда она не ездила столь далеко - а по карте до Зимлага было не менее четырех тысяч километров, это по прямой и самолетом...

На поездах-то они, бывало, путешествовали с Виктором, ещё до рождения первенца Сережи, доезжали, например, до Симферополя, а потом, троллейбусом, до Алушты...

Виктор не любил авиацию: не боялся летать, а именно не любил, считал, что транспортный прогресс обязан был остановиться на железной дороге, в ней ещё сохранялась ритмичная поэзия, мистика миров, появляющихся за окном в мерцании вокзальных фонарей и исчезающих в кромешной ночи. Взлет авиалайнера не вызывал никакого восторга: набитая людьми алюминиевая капсула с крыльями и моторами была готова в любой момент треснуть, расколоться под воздействием стихий или по воле сволочи.

Марина пыталась прояснить земные пути к Зимлагу, но оказалось, что лишь до краевого центра К. можно было добраться поездом, а далее неизбежный вертолет, бескрылая машина.

Теперь оставалось только приобрести билет в неизвестность.

Утром позвонил Голощапов, сказал, что в к четырнадцати ноль-ноль придут юристы из "Добрых Людей" - подписать кое-какие оставшиеся бумаги. Марина, ничего не понимавшая в подобных делах, была очень благодарна Голощапову за его заботу и участие в обмене. Она много слышала об обманутых доверчивых гражданах, которым то деньги не возвращали, то квартиры отбирали. А тут все делалось для общей пользы, по-человечески, как и бывает между людьми, и Голощапов, как друг семьи, ничего не попросил... (Марина сама решила: отдам ему пятьсот долларов за труды).

- Мама! - крикнула она вверх, не оглядываясь. - Не забудь! В два часа "Добрые Люди" придут!

- Да! Да! - отвечала Галина Ильинична. Она с удовольствием вспомнила о предстоящем визите юристов-риэлтеров - уж очень ей понравились любезные молодые люди. И Голощапова она уважала: он крепко стоял на ногах, не то, что некоторые...

- Так что же здесь случилось? - снова обратилась Марина к соседке.

- Так подзорвали кабачок наш! - бодро, как прогноз погоды, сообщила соседка-старушка, москвичка-старожилка - из таких собирала свой образ Рина Зеленая. - То ли, значит, воры бандитов, то ли бандиты воров... Вон как разнесло кафешантан: рожки да ножки! А ты, мамаша, спишь, видать, хорошо, бомбой не разбудишь!

Теперь у Марины сердце как будто остановилось на мгновение, а потом снова застучало в моторном ритме. Она потянула детей, чтобы поскорее уйти отсюда... куда-нибудь, где нет ничего, что...

- Атомной их надо! - крикнула вслед веселая старушка.

Сережа очень расстроился. Как всякий мальчишка он хотел бы увидеть или хотя бы услышать настоящий взрыв. Аня и Ляля ничего из разговора с соседкой не поняли, продолжали весело щебетать о чем-то девчоночьем. А оторванная бандитская (или воровская?) рука промелькнула очень быстро, дети не успели обратить на неё внимание, больше интересовались руинами, дымом, милицейскими машинами.

- Такси, такси!!! - истошно, по-бабьи (никогда не умела) завопила Марина. И замахала свободной правой рукой (в левую вцепилась робкая Ляля).

И тут же возле тротуара услужливо притормозил серебристый "опель-вектра".

- Куда, девушка? - вежливо осведомился гладкий, в во всем кожано-бледном, похожий на замороженного кальмара, водитель. На правом щупальце, обхватившем руль, сияла мощная золотая печатка - точно как на оторванной руке из "Русского Самурая".

- В Домодедово, в аэропорт, в аэропорт! - выкрикнула дочь профессора Лесовицкого, тихая московская барышня. В детстве у неё были очень восприимчивые к сквозняку ушки. Перемена климата всегда грозила ей всем, чем только можно грозить в подобном случае.

Ляля, Аня и Сережа, толкаясь, полезли на заднее сиденье. Владелец "опеля" (из "новых", - подумала Марина) услужливо распахнул правую дверцу.

Машина тронулась, и дети на заднем сиденье дружно, как отец учил, перекрестились. Осенила себя крестным знамением и Марина. Владелец, уже открывший рот для дежурной любезности, сжал губы и всю дорогу лишь поглядывал искоса на странных пассажиров. Во взгляде была химерическая смесь уважения и презрения, в равных долях то и другое. И денег он взял ровно половину из тех, что по пути отсчитала ему странная пассажирка.

МОСКВА: ВЫСШИЙ УРОВЕНЬ

Человек, о котором пойдет сейчас речь, не относился ни к номенклатуре, ни к богеме, ни, тем более, к рабочему или колхозно-крестьянскому классу. Хотя и он тоже был из "определенных кругов".

В этих-то "кругах", в которых одним из основополагающих принципов была их деклассированность, обзавелся Сергей Петрович Шелковников странным прозвищем - Вредитель. Он уже и сам не помнил происхождения клички: то ли ещё на малолетке во время первой ходки какой-то остряк согласовал его фамилию с известным тутовым шелкопрядом, то ли ещё раньше, за любовь к хулиганским шкодничествам окрестили Вредителем дворовые пацаны... а может быть, за деда, отсидевшего за "вредительство и шпионаж на трикотажной фабрике" без малого 25 лет...

В синем шелковом халате с белыми иероглифами Сергей Петрович прохаживался по просторной, с пятиметровыми потолками, трехкомнатной квартире в Большом Харитоньевском переулке, обставленной куражистым дубовым ампиром. Жилплощадь эта была занята им несколько дней назад - в результате сложных обменных комбинаций с помощью ловких риэлтеров из кооператива... ну, никак не мог вспомнить Сергей Петрович название, хотя оно мелькало обрывками в сознании - какие-то "дети", "тёти-моти", "дяди". Конечно, Шелковников и пальца не приложил к обмену - всем вертел Боря Макитрин по прозвищу "Жук", шестой номер в иерархии. На обмен Сергей Петрович дал сверху полсотни зеленых "штук" - и просто назвал район, где хотел бы поселиться, устроить, так сказать, центр управления полетами и разбора оных. Какая-то профессорша жила тут, но, видать, многовато для старушки квадратных метров, да и пенсия, конечно, только на фиг с маслом сгодится... А полста штук на дороге не найдешь... Ну, все бабки ей не дадут, конечно, но кое-что перепадет...

Шелковников был вовсе не ампир - коренастый и крепко сбитый шатен, неприметный нос, неприметные уши, простые зеленые глаза. Дважды в жизни ему приходилось участвовать в опознании в качестве подозреваемого, и оба раза очевидцы показывали на другого - неприметная внешность в Сергее Петровиче сочеталась с умением набросить на лицо маску полной открытости, добросердечия и учености. Впрочем, это была даже не маска, а, скорее, внутренняя суть Шелковникова, которую он подсознательно вытаскивал на свет Божий в трудные часы...

В кабинете Шелковников покормил рыбок живой артемией, редким и питательным кормом; в гостиной пообщался со своими любимыми канарейками. Тут же, на специальной полочке находилось хрустальное шарообразное обиталище дива дивного - трехсантиметрового, но вполне зрелого микрозайца. Его отняли за долги у известного лица, причастного к телепередачам о феноменах природы.

Откуда вообще взялся такой мелкий грызун - Вредитель не интересовался. Вся криминальная Москва знала о его любви к всевозможным феноменам природы, мутантам и выродкам. В прошлом году братва привезла из Чернобыля двухголового волка, но Шелковникову волчара не понравился: обе головы рычали и капали слюной как одна, ночью зверь - это ещё на старой квартире, на Тверской, - выл дуэтом. Три раза приезжали менты, пришлось отмазываться. А вызывала ментов соседка - Элла Буслаева, толстая эстрадная, как сейчас говорят, "дива". Сто лет в обед, сплошной понт и голые ноги. Но серого все же отвезли от греха подальше в Малаховку, на дачу Корзубого, и выпускали ночью по периметру для устрашения отмороженных крадунов.

А вот лопоухого и косого лилипутика Вредитель с удовольствием демонстрировал гостям и частенько использовал его для многозначительных иллюстраций к всевозможным беседам.

- Видишь это животное? - сказал он как-то Марику Бармалею, явившемуся для консультаций по щекотливому вопросу. - Оно мало, но все равно именуется зайцем. Так и тот, о ком ты меня спрашиваешь, может быть, и велик, но все равно именуется "козлом" - и будет им всегда. А дальнейшие действия оставляю за тобой, Марик... Ты же не заяц и не козел?

Туповатый на идеи, но восприимчивый к чужим словам "бригадир" Бармалей слушал Сергея Петровича с пересохшими губами: хотелось огрести много "баксов", но в случае неудачи можно было лишиться башки. Впрочем, Марик едва переступил порог "хазы" Вредителя - сразу проникся важностью дела. А демонстрация зайца и дальнейшие слова как бы приобщали его, Марика Бармалея, блатаря среднего пошиба, к неким "высоким идеалам" и "умным" тайнам сильных мира сего. Тайны эти глядели на него из-под очков в золотой оправе, висевших на носу Вредителя. И даже не очень обидно было слушать про зайца и козла...

Нынче Сергею Петровичу предстояло обдумать крупные проблемы, связанные с тревожной обстановкой в Зимлаге, так называемом "дальняке". Там кое-какие зоны стали "краснеть", попадать под пресс администрации и "козлячьих коллективов", а в некоторых, наоборот, власть переходила к самозванной "черноте", к "беспредельщикам" из числа "новой молодежи". Вопреки всем понятиям даже на некоторых строгих зонах стал править "кулак", "мускул". Мужик, опора блатоты, захирел духом и нынче стремился лишь к выживанию любой ценой, подобно "Укропам Помидорычам" и "Иванам Денисовичам" сталинских лагерей. Конечно, на то были объективные причины: за колючкой, как и на воле, возникли трудности с работой, массы зеков слонялись по баракам в голоде и холоде, без курева. Но - закон есть закон - и Сергей Петрович Шелковников, он же Вредитель, давший когда-то вечный воровской обет, обязан был исправлять положение любыми средствами. Уговоры уже не действовали, отдельные наказания отдельных личностей в виде пожизненных увечий и загонов на самое петушиное дно мало влияли на положение в зонах. Возникла необходимость революционных перемен. И первые шаги были сделаны: в Зимлаг засланы "малявы" с "установками", а вслед за "малявами" готовились к вылету гонцы с материальной помощью из спецрезервов "общака". Кадры верные: Чурка да трое его "кентов", Махновец, Дрючок и Теря. В Зимлаге, на строгой "семерке", тянул срок "не подарок" Монгол; на него-то и возлагались надежды последнего "сходняка". Казалось, какое дело свободным до несвободных? Ан нет: именно из несвободы рождались достойные кадры для мира, где обитал Шелковников. Именно там, за решеткой и колючей проволокой, происходил жесткий и бескомпромиссный отбор, отсев... От "несидевших" толку было мало, из десяти лишь один-два "тянули" на "блат", остальные быстро сходили с дистанции. Впрочем, "несидевших" и не допускали к верхам: пойди-ка, браток, помыкайся, поголодай в БУРах, покатайся по пересылкам, заслужи, докажи. Недостатка в кадрах не было: ушедшая в небытие советская власть ухитрилась пропустить через тюрьму чуть ли не треть населения. По крайней мере, не было семьи без зека.

Еще одна забота явилась перед Сергеем Петровичем в виде проститутки-прессы. И добро бы, как при Совдепии, боролись с преступностью; нет, щелкоперы и додики пера лезли во все дыры за денежками. Один петух, царствие ему небесное, посягнул даже на воровскую святыню - "общак" и нагло требовал доли, грозя опубликовать в своей газетенке номера счетов. Поэтому его и разослали с юмором в посылках по разным адресам: ноги в Ногинск, голову в Курган, тулово в Тулу, а писучие руки скормили пантере в передвижном зверинце... Об этом знали многие, но никто не шелохнулся; а ведь бесследно пропал мужчина в самом расцвете сил. Впрочем, никто журналистов не любил, одним меньше стало, и все...

Теперь присосалась одна бойкая телебэ, Нинель Пацюк: дайте интервью! Дадим, конечно. Бери.

- Ну что, Ништяк? Жалуйся! - обратился Сергей Петрович к зайцу, нервно суетящемуся и шуршащему в своем жилище не громче таракана. - Я сейчас морковочки нарежу, то-то в радость она по твоей малышачьей масти.

Он отправился на кухню, вымыл пару морковин, бросил их в кухонный комбайн "HITACHI", нажал синюю кнопочку. Загудело. Морковки быстро превратились в сочные хлопья. Сергей Петрович высыпал их на десертное блюдечко.

Ништяк уже стоял на задних лапках, предвкушал удовольствие. Хозяин поставил перед ним блюдечко и взял с журнального столика "хорстовские" очки в золотой оправе.

- Без стекол и не разглядишь тебя, падлу, - пробормотал Сергей Петрович, цепляя на нос оправу.

Заяц быстро-быстро жевал хлопья. Он был очень аккуратен, ни одной крошечки не падало.

"И кушает чисто, как прописанный, - думал Вредитель. - Это ж надо такую пакость над животным умудрить. Зачем измельчили лопоухого? Зайчиху ему найти где-нибудь? Или, может, мышь белая прокатит? Тоже грызун вроде... А был бы ты нормальный заяц - на хрен ты был бы мне нужен, сожрали бы тебя, пса кудлатого, варежки бы из тебя, волка позорного, сделали бы, вот что!..."

- Найдем мы тебе бабу, Ништяк... Найдем. Если не сегодня, так завтра, а если не завтра, так сейчас.

Шелковников вытащил из кармана халата сотовую "Моторолу".

- Алёй? Шрам? Вредитель на линии. Слушай, ты моего зайчонку знаешь?

- Ха! А кто его не знает? - засмеялся Шрам, молодой, но, как и Сергей Петрович, консервативный "авторитет". - Известный в воровском мире пацан.

- Палку не перегибай... Лучше скажи: можно ему найти особь для совокупления? Ты же помнишь, мне Ништяка Шурик Тертый задарил, а к нему он прямо из Останкино выпал - "счетчик" включили доценту одному... Теперь Шурика нету - "отморозки" грохнули в Минусинске на стрелке. А Ништяк бесится, самку нужно ему. А где взять? Надо того телештымпа найти, пусть надыбает пару для ушатого... Или посоветоваться с ботаником каким-нибудь...

- Ботаник - это по пестикам, по травке, - поправил Шрам.

- Я же в переносном смысле, по фене... Суть-то уловил? Нажми на блатпедаль.

- Какой базар? Сегодня найдем кого-нибудь. Я Клопа с братвой пошлю в телецентр, пусть порыщут... - Шрам помолчал немного. - Слушай, у меня к тебе тоже тёрлово: этот пес из Дум-Банка РУОП малявами забрасывает. Двоих братков хомутнули, пришлось залоги в суд отстегивать.

Залоги не налоги, дело святое. А псу пускай молодежь правилку сделает.

- Горбатый он. Не исправится уже...

- Горбатый? Тогда в мешок. А мешок - в Горки Ленинские, под высоковольтную опору. Что тебя учить, ты сам про все петришь не хуже ботаников. Только не откладывай на сегодня то, что можно сделать немедленно. А вечером расскажешь... - Сергей Петрович поморщился. - Воще, бутор все это, медь звонкая... Ты главное не забудь: зайчишку моего. И кстати: гонцы-то в Зимлаг вылетели? Вроде сегодня самолетик?

- Скоро взлет. Я с Васьком по сотовому базарил. Теря в зале уже двух телок разводит на интим.

- Молодежь... кхе, - добродушно покряхтел для виду вовсе не такой уж старый Вредитель (месяц назад стукнуло пятьдесят два). - Ладно, час в радость... Бывай, бродяга!

- И тебе душевно... Да, к слову: ты кино "Войны самураев" смотрел?

Че, хорошее кино? - не удивился вопросу Вредитель.

Конец хороший, ха-ха...

Связь окончилась. Теперь оставалось только ждать, пока Клоп пошустрит по телецентру и привезет, наконец, Верзиле ушастую самочку, самолет с воровскими эмиссарами долетит до краевого центра К., а председателя правления Дум-банка Вадима Анатольевича Севрюка вывезут в мешке в район Горок Ленинских для захоронения.

Впрочем, последнее меньше всего интересовало Шелковникова: хоть и помог Севрюк однажды в переводе крупной суммы корсиканской братве, но как был "козлом" - так и остался, ничему его не научило общение с правильными людьми. Тут даже неуместен был эпитет "правильные", ибо Севрюк, по понятиям, вообще к "людям" не относился, принадлежал к другому виду. "Человеком" была баня в зоне, "человеками" назывались теплый шарф и хороший чай... Вот и маленький заяц по прозвищу Верзила был - "человек", и волновал он Вредителя куда больше, нежели судьба паскудного банкира...

Еще вчера Шелковников подумывал: а не звякнуть ли самому Пыхте начет самки для грызуна, благо, что "кремлевку" накрутить - как два пальца обо...ть. Но все же решил сначала использовать свои, простые каналы, должников хватало, что в Кремле, что на телевидении.

Дельная молодежь, влившаяся в блатные ряды, припутала к "воровскому делу" даже американского сенатора, подставив голубому "дяде Сэму" соблазнительного "суперпетушка" Зюзю, специально для этой цели вытащенного из зоны на год раньше "звонка". "До чего страну довели!" - горестно подумал Сергей Петрович. - Пидор прямо из зоны едет в Вашингтон!" Но польза была и от Зюзи-пидора: запуганный сенатор лоббировал интересы "вредительской" группировки в Штатах.

Но "во власть" Сергей Петрович не лез и другим не советовал. Во-первых, западло, а во-вторых - не надо. И все. Он с презрением и удивлением наблюдал по ТВ важного и надутого народного избранника, ещё совсем недавно суетившегося возле блатного дела, пытавшегося даже давать советы свои козлиные - кому, сучок? Твой номер - шесть, а время твое нуль...

Сергей Петрович с удовольствием посмотрел на циферблат заказной "Омеги" - любил дорогие мелочи - и, сентиментально шмыгнув носом, вспомнил свои первые "котлы", снятые тридцать семь лет назад в автобусе с запястья гражданина.

Гражданин был хорош, не "карась" какой-нибудь, а настоящая "щука": "лепень" бостоновый, "гаврилка" через пузо, "уголок" в руке. "А который час, дяденька? - вежливо спросил юный Вредитель, тогда ещё просто Серый. Дяденька радостно ответил: представилась возможность оттянуть бостоновый рукав и блеснуть часами. "А вы не знаете, дяденька, Гагарин сейчас на Кубе?" Дяденька обрадовался вопросу и стал рассказывать про Фиделя Кастро, космос и Гагарина, а в это время отрок Сережа Шелковников нагло расстегивал ремешок на часах потерпевшего - в три приема ловких пальцев.

Пуль, перепуль и - пропуль.

"Какое время прошло!" - взгрустнул Шелковников. И подумал красиво: "К прошлому возврата больше нет". Впрочем, иногда он вовзращался к прошлому смотрел по видаку фильм "Место встречи изменить нельзя", и особенно любил эпизод, когда Промокашка в исполнении артиста Бортника идет по улице за Шараповым. На Промокашке ватник, белый шарф, хромачи со скрипом, а на забубенной головушке - кепка-восьмиклинка. Такой друг был у Сергея Петровича, только кликали его не Промокашкой, а Васькой Барнаулом. Умер Васька на "особняке" в Ерцево...

Пора было заваривать. Сергей Петрович вновь отправился на кухню. Для приготовления чифира предназначалась специальная серебряная кружечка на треть литра, покрытая изнутри несмываемой чернотой "вторяка", а снаружи сиявшая замысловатой гравировкой. Чай был хорош: бенгальский "Садхам-12", любимый сорт английской королевы. Шелковников наполнил кружечку до половины чаем и влил кипяток. Потом размешал густую кашицу ложечкой и поставил "чифирбак" на конфорку электроплиты - поднять напиток до кипения для экстракции ништяковой горечи. После поднятия - накрыл сосуд десертным блюдечком для пятиминутной выдержки.

Сергей Петрович свято соблюдал свои проверенные временем обычаи. Чистота в квартире была идеальная, интерьер, может быть, и показался бы пошловатым рафинированному эстету, но все же имел особый стиль, выше китча. Гостиную украшали три полотна: "Разбой прибоя" знаменитого Лютова, "Сосны-великаны" безымянного лагерного мастырщика и, во всю стену, "Явление Христа народу" А. Иванова (Корзубый мазал, что подлинник, но Вредитель сомневался; впрочем, всякое могло быть, Третьяковку десять лет ремонтировали).

Конечно, хорошо чифирнуть не "сам на сам", а с путевым человеком вроде покойного Васьки Барнаула, но ждать было некого: до окончания зимлаговской бузы Вредитель решил ограничить личное деловое общение телефоном. В спальне стоял компьютер "Pentium-III", подключенный к Интернету; Сергей Петрович легко овладел премудрой техникой, но, честно сказать, выше уровня рядового пользователя-юзера не поднялся: завидовал по-доброму Лёшику Чиканутому, подчищавшему с помощью компьютера банковские закрома и сусеки частных вкладов. Шелковников прогресса не чурался и консерватизм свой распространял лишь на балбесов из масти "ни отрубить, ни отпилить, ни украсть, ни покараулить". Профессионалов Вредитель всячески культивировал и хакера Чиканутого ставил в один ряд с недавно почившим супермедвежатником Степой Ветераном и с ещё живым и почитаемым щипачем Невидимкой.

(Степа Ветеран начинал в тридцатые годы, с примитивных несгораемых шкафов, а закончил электронными спецсейфами одного бельгийского банка: взял три лимона "зеленых" плюс путевых бумажек на двадцать пять; "общак" пополнился, через край потекло. Теперь Степа, насмерть сраженный острым панкреатитом, уж год лежал на Ваганьковском под гранитной плитой со скромной надписью "Степан Рогов" и чуть ниже - "Не забудем никогда. Каторжане". Несведущий человек мог бы подумать, что под плитой лежит какой-нибудь неизвестный широким кругам народоволец или большевик: даты не было.

Живой и здоровый специалист карманной тяги Серж Невидимка был чуть помоложе, но творил чудеса покруче Копперфильда или Акопяна: "шмели" и "лопатники" чуть ли не сами вылетали из раскоцанных красных лепешков и кашемировых "польт". Чуть нервный, шухерной и веселый, как все щипачи, Невидимка на спор, жиллетовской "моечкой", спорол даже как-то рукав пальто одному лоху: братва ухохоталась.)

Вредитель не любил "новых русских": они были нисколько не похожи на "деловых" и "цеховиков-теневиков" прошлых лет, собиравших состояния медленно и верно из осадков расточительного Госплана, вкладывавших деньги в производство пусть "левого", но своего товара. "Новые" вкладывали деньги лишь в самих себя, и "дна" ни у кого из них не было, им было мало, мало, мало. Они продавали то, что, в общем-то, и нельзя было продавать: российский "общак", ресурсы, ископаемые, энергию.

"Мародеры, трупогрёбы," - определял "новых" Сергей Петрович. - "Родину едят. Посредники, бля..."

В равной степени Шелковников не любил ещё ментов, но не вообще и не тех, что рыскали и шустрили под ножами и пулями за нищенскую зарплату, а тех, например, кому он сам регулярно оплачивал услуги. Он и плату положил им как валютным "шкуркам", по банной таксе. Сам он с иудами не встречался, но из-за шторки наблюдал - как один майоришко пересчитывал купюры, потея от страха и удовольствия. Аж слюни потекли. Вредитель, к стыду своему, на мгновенье почувствовал себя зоновским оперативником, "кумом", принимающим доклады стукачков - за чайную заварку, за маргарин и конфетки.

Само нынешнее время было внутренне ненавистно Вредителю: лет двадцать назад только в кошмарном сне могли привидеться "стрелки" и "разборки" со своими братанами из-за чужих денег. Тогда были все заодно, "общак" распределялся равномерно, зоны подогревались, может быть, не так тепло материально, но с душой, с идейным интересом. А какие "малявы" отсылались в "крытки"!

Сергей Петрович отвернулся от компьютера, потянулся и достал с книжной полки небольшую синюю папку под размер школьных тетрадок. В папке была единственная бумажка - "малява" от Похороныча, считавшегося наряду с Бирюзой и Страх-Иваном одним из идеологов и конструкторов воровского мира.

"Мир всем бродягам! А тебе, молодой и вредный, особое почтение. Наслышан о твоей битве с нечистью на берегах Днепра и о достойной победе. Зело борзо. Падлу надо искоренять, выжигать каленым железом, щемить по всему замкнутому пространству всесоюзной кичи. Пусть неумные фрайера отделаются кулачным замесом, но вот ренегатов каутских, этих валетов бубновых и единорогов таежных, надо мочить до последней капли их жидкой кровушки. Другим же - урок и недоумение. Краснота повсюду, сам знаешь, а что в Златоусте творится - одному Богу ведомо. И мы с тобой не крадуны, а воры, нам красть нечего и некогда, у нас крест на груди, а за спиной население, мужики-горемыки. Уркам своим скажи: тех, кто жизнь понял, не гоняйте ногами и палками, проку нет. Если укроп с ботаником повязаны зоной - кто они есть? Пассажиры, перекати-поле. Так и колхознички дорогие, мешконосы и капустники - что им зона? Эпизод их чудной жизни. Пусть сами себе думают, тянут срок по желанию. Петушиную озабоченность пресекай, брат, это дело паскудное: сегодня он с тылу, а завтра ему в тыл. А ежели кто говорит, что все ему по хрену, то, верняк, опасен. Такого учить надо. Сегодня он перед мусором гоношится, мочит козлотню и даже в БУРах как свой брат чалится, а завтра метнется в другую сторону - ему ж по хрену все, скотинушке рогатой. Это, брат вредный, беспределом называется. Знаю, что ты молод, бродяга, но цепок и слухом не обделен, как некоторые, уважишь меня, старика, исполнишь заветы. Что там дальше будет - тоже ведаю. Настанут времена тяжкие, хуже посленэпщины, дело к тому идет - видал, как бояре наши расхапужничались? А это беда. Власть властвует, вор ворует, крадун крадет, а мент ментует. Всякой масти свой закон. А когда каждому всего понемножку прощай, родина, начинается время голимого фрайера. А то и козла, прости, Господи... Не веришь - прими за сказку.

Блага всем и мира.

Похороныч, седой и старый, но не волк."

Так он все малявы подписывал.

Это письмо Вредитель показал Лешику Чиканутому, как признанному грамотею. Лешик читал серьезно, вдумчиво. "Не Похороныч, а протопоп Аввакум", - сказал он по прочтении. - "И ни одной ошибки... Он, не знаешь, учился - где?" "Ты чё, пацан?!" - засмеялся Сергей Петрович. - "Похороныч с шести лет, с беспризорных еще... Даже октябренком не был, не то, что мы, греховодники-пионеры...".

Похороныч умер - он сам бы сказал: почил в Бозе - два года назад. Хоронили его все, и враги и соратники: в гроб легла эпоха, Похороныч олицетворял её правомерней, чем многие из тех, о ком вещали некрологи в газетах: "Память о нем вечно будет жива в наших сердцах". Забывали завтра же... А то и начинали обсерать бессовестным образом.

Похороныч, как оказалось, финансировал строительство православного монастыря в Нечерноземье и был там же, в ограде монастыря и предан земле как грешный, но щедрый жертвователь. Братки-монахи теперь всякий день тихо молились за упокой его души. Газеты, наборот, этот факт громко раздували казалось, вот-вот самого Господа Бога помянут как связанного с оргпреступностью.

Шелковников щелкнул "мышкой" по значку "Интернета" на экране, набрал пароль. Подключившись, прошелся по новостям: ничего заслуживающего внимания не было: президент, коррупция, доллар, газ, нефть, три войны сразу, СПИД. Чья-то жопа в углу экрана предлагала "щелкнуть по ней мышкой", обещая взамен большую виртуальную любовь...

Вредитель, чуть подумав, открыл мэйлер, набрал сообщение: "Братан, обнимаю как родного, ждем всем миром - С. П." - и отправил его в тюрьму Рэд-Билли-Хаус, Витяну Корейцу, тоже любимчику покойного Похороныча. Кореец сидел в Штатах уже пятый год, через три месяца откидывался по звонку. Он навел там шороху - пока премьер-министр страны по телефону вежливо беседовал с дегенеративными чуранцами, захватившими дурдом в Котовске, вор в законе Кореец, после суда, когда выводили из зала заседаний, разбил ногой видеокамеру корреспонденту Эй-Би-Си, плюнул в рожу другому щелкоперу короче, достойно представлял Родину. И в тюрьме не простоволосился - держал мазу крепко, не давал спуску ни черным, ни белым... Конечно, отсидка в Штатах - это не Вятлаг, Краслаг и Зимлаг. У Корейца в камере телевизор, холодильник, кондиционер, и за компьютером, наверно, можно поторчать пару часов в день... Но все же кича, она и в Америке кича... Неволя, значит...

На закрытом сайте "www.urka.ru" Шелковников, набрав пароль входа, нашел для себя интересную информацию: какой-то московский жучила провернул сделку с колумбийцами на пятьсот зеленых "лимонов", латиносы сделали полную предоплату. Где же сейчас эти "бабки"? Не Бармалея ли это клиент? Поискать надо.

Чифир достиг кондиции. Сергей Петрович, придержав нифеля ложечкой, перелил тягучую массу в фарфоровую чашку и сделал три небольших глотка самых боевых, подъемных. Захотелось курить, но, однажды бросив, Шелковников изгнал из дома весь табак и курить в квартире позволял лишь нескольким старым кентам, уважая их возраст и бродяжье сердце. Чуть ли не год прошел, а все равно хотелось потянуть дымок из хорошей сигаретки. Но Сергей Петрович не сдавался, принципами не поступался, назад не возвращался. Давно привыкнув к ограничениям, Шелковников, проснувшись, никогда не нежился в постели, а из-за стола всегда вставал чуть голодным, отдернув руку от последнего ломтя с икоркой, севрюжкой или буженинкой.

Он снял с книжной полки толстую книгу в синей бархатистой обложке и увалился в мягкое удобное кресло. Чтение книг было обязательным, как чифир, мероприятием: чего простеца корежить вроде Промокашки киношного? Во время последней отсидки Сергей Петрович, подобно большинству зеков, в течении всех семи лет выписывал около двух десятков журналов, в основном специальных и литературно-художественных. Тут были и "Вопросы философии", и "Новый Мир", и "Москва", и "Юность" и даже "Системы управления". А вот газеты Вредитель презирал, придерживался излюбленных старых "понятий" и любую газету, независимо от направления, называл "сучкой".

Особо любил Шелковников стихи, знал наизусть чуть ли не всего Есенина, да и новых разных жаловал. Вот в "Юности" как-то было: "Душил "наседку" старый вор..." и так далее, Домбровский написал, видно, с понятием был мужик. Журнал "Москва" тоже печатал, про этап на зону:

"Поезд шел, как линкор, разрезая Сибирь

На равнины, озера, хребты.

За кирзой голенища точеный снегирь

Уготовил кому-то "кранты".

Сильно сказано, а вот автора Вредитель забыл, фамилия простая, негромкая... И журнальчик "заиграл" какой-то штымп.

За такими мыслями Шелковников не успел перевернуть ни одной страницы в выбранной книге, задремал. Томик выпал из рук и остался лежать на персидском ковре обложкой вверх: "Капитанская дочка".

Но подремать не удалось даже четверти часа - запикал сотовый.

Сергей Петрович, не открывая глаз, вытащил из кармана халата черную коробочку.

- Алей! - сказал он в нее, стараясь придать голосу оттенок нормального настроения - хотя и был раздражен незапланированной побудкой.

Это я, Шилов.

Ну, говори, Шилов. Наши взяли Оршу? Или Орел?

Нет. Срочная встреча нужна с тобой одному человеку.

Человеку ли?

- Сам посмотришь. На мой-то взгляд - да, хотя он из Конторы...

- Как - из Конторы? Вы чё там, совсем вальтанулись?... Да я вас, дураков...

- Погоди, не ругай. Это не красная шапочка и не синяя даже. Грю.

Ну, гри.

Да я в смысле не говорю, а ГРУ...

Шелковников задумался. Он знал, что такое ГРУ, но какой интерес к нему мог быть у этой загадочной хевры?

- А чего ему надо, Шилов? Советская малина врагу сказала "нет"?

- Он вкратце объяснил - я согласился. Он, вообще-то, в запасе, но, сам понимаешь, какой у них запас. Как у нас. Это с твоей хатой связано. Похоже, борзота дешевая кинула нас в темную. Ну, не на бабки, мы ж лишнего не давали, а на авторитет. Макитрин постарался. Вроде как с козлами дело поимели, с демонюгами. У них там погода плохая, кругом сыро... Я бы даже сказал - мокро. Надо исправлять срочно.

Ладно, пусть приезжает. Когда - завтра?

Нет, сегодня надо. А то поздно будет. Сейчас надо.

- Хорошо. Вези. Квартирку-то не отберут, ха-ха?... Больно хороша хатка-то...

Сергей Петрович хотел было нажать кнопочку отбоя, но вдруг спохватился:

- Слушай, Шилов, у этого ГРЮ связи, наверное, от бани до академии?

Точно так. А что?

- Как - что? У меня Ништяк без девки сохнет, нервничает... Может, они мне зайчиху достанут? Скажи: рост три сантиметра, нормальный самец, живой такой, шустрый, добрый, обеспеченный, не судимый. Сделаешь?

- Сделаю.

Тогда отбой.

Сергей Петрович Шелковников, подобно рядовому обывателю, был уверен в некоем всемогуществе таких организаций как бывший КГБ, ГРУ. Впрочем, некоторые обыватели приписывали не меньшее всемогущество и той "организации", которую возглавлял он сам. Во всем, конечно, была своя правда...

АЗАРТ ДЛЯ ЖЕНЩИН И МУЖЧИН

До краевого центра К. из аэропорта Домодедово с двухчасовым летели два самолета, до первого рейса оставалось более трех часов. Марина, обменяв долары, заняла место в длинной очереди в кассу и вышла с детьми на площадь перед аэровокзалом: оглядеться, осмотреть ларьки, найти для детей туалет.

Утро приближалось к пику, за которым должен был последовать предобеденный спад общей активности.

У центрального входа на раскладном стульчике сидел юный шатен без шапки, затянутый в черную кожу. Лицо его, румяное от мороза, простое (и не запомнишь), добродушное и приветливое, располагало к общению.

- Подходи, народ хороший! - вдруг душераздирающе заорал он. - Ставь скорей на счастье гроши! Навалися веселей, не уйдешь без "Жигулей"!

На зов сразу явился "игрок", такой же шатен в кожаной куртке "пилот", словно родной брат зазывалы. Впрочем, возможно, так и было.

- Тут фортуна, мужчина! - стал горячо объяснять "брат" "брату". - Но и наука. Вы о теории вероятности слыхали?

- А как же! - подтвердил "игрок" и картинно облизнул верхнюю губу якобы предвкушая удачу. - Вот, ставлю три сотки!

Закружились наперстки-стаканы, заметался с хищным стуком массивный, чуть меньше бильярдного, темнокоричневый шар.

- Под правым! Под правым! - завопил радостно "пытатель счастья". Чуть переигрывал, однако...

- Верно, - огорчился держатель игры. - Ваша взяла, получите выигрыш!

Он отслюнил "брату" шесть сотенных. Тот взволнованно, шмыгая носом, пересчитал их и сразу отодвинулся чуть в сторону, как бы нехотя уступая место заинтересованной шиншилловой даме с крупными золотыми серьгами, видневшимися из-под цветастого платка. В игру рвался и морячок-рыбачок (светилась тельняшка между отворотов дубленки) с пузатой сумкой на плече. Мужчина в пыжиковой шапке и в драповом пальто сосредоточенно наблюдал, ожидая очереди.

Марина, отпустив детей к ларьку с игрушками, тоже, как завороженная, наблюдала за игрой сзади, чуть поодаль. Трудно было оторвать взор от этого шара, от этих вертких рук, то накрывающих, то открывающих шар. Так и тянуло поближе, хотелось сыграть... ну, разочек, угадать... вот он, вот он, под правым... под левым...

В аэропорту она чувствовала себя хорошо, как и на железнодорожном вокзале, как и, например, в парке культуры и отдыха или в магазине "Детский Мир". Эти общественные места всегда казались ей апофеозом городской безопасности - то ли из-за обилия людей, то ли из-за указателей на каждом углу: "туалет", "милиция", "касса" и т.д.

Дама быстро выиграла крупную сумму и так же быстро проиграла раза в три больше. Пока она шарила дрожащими пальцами в сумочке, в игру вступил "пыжик". Ему тоже везло, даже больше чем даме, но и проигрыш оказался пропорциональным. Игра приостановилась.

Мужчина не волновался.

- Товарищ, - солидно обратился он к "держателю". - У меня рублей, к сожалению, больше нет...

- Жаль, - посочувствовал "наперсточник". - Вы ж понимаете, мужчина, тут фортуна. А по теории вероя...

- Скажите, а иностранные можно поставить? - перебил его "пыжик".

Шатен и бровью не повел.

- Иностранные? - переспросил он безразлично. - Не знаю, как и быть с вами. Вы хоть покажите.

Мужчина нагнулся, открыл чемоданчик, стоявший у ног и достал из-под аккуратно сложенных вещей пачку десятидолларовых купюр. Её стягивала белая, "из трусов", резинка.

Шатен внимательно посмотрел на пачку. Правое веко у него задергалось.

- Ладно, мужчина, ставьте... Тоже деньги вроде...

Морячок-рыбачок, понаблюдав игру, насторожился, насупился. Лицо его вдруг стало злобным. Дама в шиншилле тоже стала оглядываться по сторонам, заподозрив неладное. А на них обоих уже озабоченно поглядывал парень-шкаф, стоявший в группе зевак с якобы скучающим видом.

Мужчина в пыжике начал делать ставки.

"Шкаф" выбрался из уже довольно кучной толпы и направился к форду-микроавтобусу, стоявшему близ Марины с детьми. Там он открыл дверь и сказал кому-то:

- Слышь, Клоп... Лох повелся на баксютки. А вот телка с мореманом дергаются, хипиш назревает...

- Ты сам не дергайся, пацан, - ответили из темноты салона. - Разводите лоха - и в тачку. Шрам звонил. Поедем в Останкино, надо одного штымпа найти для Вредителя...по личной просьбе. Да и время к обеду тянет, скоро мусора выползут. Мало мы им отстегнули сегодня.

Марина слышала весь разговор. Он её заинтересовал, и она напрягла извилины, пытаясь перевести тарабарщину незнакомого жаргона. Это оказалось, в общем-то, простым делом: возникли какие-то звуковые ассоциации с чем-то слышанным ранее...

Долларовая пачка в правой руке играющего "пыжика" изрядно похудела: осталось много меньше половины от первоначальной суммы. А перед этим мужчина успел подержать в другой руке в три раза большую сумму короткого выигрыша. Теперь же, видимо, основываясь на теории вероятности, он решился на последний шаг.

- На все, - сказал "пыжик" и швырнул в блюдо с "банком" остаток пачки.

Шатен пересчитал купюры, мысленно, чуть шевеля губами, конвертировал их в рубли и взялся за стаканы. И снова застучало, зашуршало. Бегали глаза у "пыжика", отлавливая тот последний момент, когда все остановится, и шар очутится под стаканом.

- Заметил! Заметил! В среднем! - закричал мужчина. Весь флёр спокойствия и хладнокровия слетел с него, как пыльца. Теория вероятности явно торжествовала.

У шатена дернулось правое веко. Случилось невероятное: игрок угадал!

В ту же секунду "кожаный брат", тот, что первым играл, вдруг качнулся в сторону и упал на столик с игровыми причиндалами. Стаканы опрокинулись, из-под среднего выкатился шар и упал под ноги зевакам.

- Ты чё делаешь, волчара? - притворно завизжал шатен. - Весь фарт человеку опоганил! Из-за тебя переигрывать придётся! Сыграл - вали отсюда на фиг, не мешай гражданам!

- Извини, браток! Не хотел, подскользнулся, - бормотал "кожаный брат", собирая стаканы. - Извините, граждане...

- Ладно, не бухти, - успокоился шатен. - Только отойди подальше... Щас сызнова раскатаем. Вы не против, товарищ-господин?

Мужчина в "пыжике" смотрел то на шатена, то на "кожаного брата" мутными глазами. Рот его исказился в неприятном оскале. Он потянулся было к блюду со своими долларами, но шатен быстро отодвинул "банк" подальше и уже раскручивал новый виток колеса теории вероятности.

- Крутим-вертим, подгоняем, всем вам счастьица желаем! - запел "разводящий".

Постойте, постойте! - вдруг раздался за спиной шатена

взволнованный женский голос.

Это была Марина, подвигнутая к действиям своими наблюдениями.

- Всё это абсолютно нечестно, это безобразие! - громко говорила она. Два подлеца обманывают народ средь бела дня - и никто даже слова не скажет! А милиция где? Вы посмотрите на них, это же родственники, они похожи!

Марина перешагнула через столик "наперсточника". "Кожаный брат", отвернув лицо от взглядов зевак, тут же стал уходить за их спины. Но его перехватил морячок-рыбачок, тоже обо всем догадавшийся.

- Стой, гад! - злобно сказал он и выкрутил "кожаному брату" руку. Кровные мои хотел? Да я за них на путине на подвахтах горбил без выходных!...

- Да ты чего, зёма? Я сам чуть в иваси не попал, ты ж видел, добродушно ответил "кожаный", ловко вывернулся - и неожиданно сильно и резко ударил морячка правой в подбородок.

Ноги морячка взметнулись вверх, он сделал почти сальто; помешала сумка, а то бы затылок впечатался прямо в очищенный от снега чугунный люк. "Кожаный брат" тут же исчез - растворился, как Хоттабыч, в морозном пару.

Марину вдруг кто-то схватил за запястье. Хватка была стальной.

- Пройдемте, девушка!

Перед ней стоял тот самый парень-шкаф, что разговаривал с неизвестным, сидевшим в микроавтобусе.

- А куда я, собственно говоря, должна идти?

- Здесь, рядом. Вот наша оперативная машина, - "шкаф" показал на форд. Потом посмотрел на Марину в упор. Глаза его были как будто из жидкого голубого стекла.

Марина почувствовала, как ноги её медленно тяжелеют, наливаясь ползучим желеобразным страхом. Справа от неё шевелился, пытаясь сориентироваться, вырубленный морячок-рыбачок. (После она вспомнит: почти забыла о детях, настолько была охвачена даже и не страхом, а каким-то, как у Высоцкого, в песне, "гибельным восторгом").

Народ мгновенно рассеялся. Поведение "шкафа" не оставило сомнений: это был полномочный представитель одной из опаснейших частей общества: милиции... или "банды". Впрочем, для рядовых граждан и то и другое было равнозначным вариантом крупных неприятностей. Что-то, наконец, сообразив, исчез и "пыжик", пьяно покачиваясь от остатков азарта. Поплыла, не оглядываясь, к дверям аэровокзала шиншилловая дама. А вот морячок никак не мог окончательно очухаться: вставал и опять падал. Изо рта текла тонкая струйка крови.

- Я никуда не пойду! Отпустите руку! - заявила Марина, оглядываясь назад - равнодушно, как под гипнозом. Сережа, Аня и Ляля стояли столбиками возле ларька с игрушками.

- Че ты, машка? - вдруг зашептал "шкаф". - Не дергайся, бля, а то порву как грелку.

Все это время он тихонько подталкивал Марину к форду. Она и оглянуться не успела, как, подсаженная под локти, очутилась в салоне.

- Это ещё кто? - прогудело из темноты.

- Да телка эта, Вась, что хипиш подняла. Чё с ней делать? Придушить, что ли?

Дверь "форда" захлопнулась.

ЭКСПЕРТ

"Почему я так боюсь заболеть сифилисом или вырвать зуб? Кроме боли и неприятностей, тут есть ещё вот что. Во-первых, это вносит в жизнь числовой ряд. Отсюда начинается система отсчета."

Александр Введенский

Андрей Скворцов, тридцатилетний в душе, а на самом деле сорокасемилетний человек, вглядывался в туманные очертания зданий, возникающие вместе с рассветом.

Это была Москва, которую впору было назвать возлюбленной, как женщину: так он любил её. Любил - целиком, всю, со всеми достоинствами и недостатками, с ночными барами - и православными храмами, с огромными отелями, сиявшими препаскуднейшей рекламой, и - тихими, малолюдными по вечерам, бульварами, где вдруг могла подбежать отбившаяся от хозяйки собака, обнюхать, вильнуть хвостом и рвануться на оклик. Это была Москва кривых переулков и продуваемых всеми ветрами широких прямых проспектов; Москва-Вавилон коммунальных квартир и Москва-средневековье таинственных дач-дворцов на Николиной Горе и в Серебряном Бору; Москва-большая-деревня Тишинского рынка, где покупалось и продавалось все и Москва-кухня со стихами, гитарой и пьяным надрывом...

Он идеализировал её, словно невесту в медовый месяц. Но так долго длился этот "месяц", охвативший всю жизнь! Возлюбленная нуждалась в защите, и, занимаясь каким-нибудь далеким (и в прямом и в переносном смысле) от Москвы делом, Скворцов всегда представлял себе, что защищает именно её, белокаменную.

Он чувствовал перемены в облике Москвы, видел горестные морщины и шрамы, знал болезни и внешних и внутренних органов. Такова была специфика его работы: анализировать, вычленять, обобщать и снова рассекать, и ещё раз склеивать рассеченное, создавая образ, наиболее близкий к первообразу. Можно было сравнить его и с хирургом и с реставратором.

Вот два пути к Москве: верхний и нижний. Верхний путь предполагал наличие автомобиля (он у Скворцова был всегда, и на этом пути Москва вставала перед глазами как бы вся целиком, растекалась улицами, кварталами, площадями и бульварами; мелькали тысячи, миллионы силуэтов; люди возвращались с работы, шли на работу, шатались, пьяные, по закоулкам арбатских и иных дворов, выходили важно из стеклянных дверей ресторанов и офисов, спешили на вокзалы, к поездам, несли из магазинов продукты в полиэтилене - и многое другое совершали люди, наблюдаемые Скворцовым сквозь тонированное стекло джипа "Wrangler".

Однако, чтобы полюбоваться на женщин (которых он любил как Москву), приходилось покидать авто и спускаться под землю. Это и был второй, нижний путь.

Ухватившись за никелированный поручень Скворцов ехал, скажем, по Замоскворецкой линии от Речного вокзала до Царицыно. Иногда мелькало такое красивое лицо, что впору было, подобно завзятому "топтуну", устроить слежку с целью "случайного" знакомства. Впрочем, красивых было так много, что не хватило бы всего штата "наружки", включая МУР и ФСБ... Иногда в вагоне все сиденье занимали семь-восемь особей - как будто спустившихся под грешную землю прямо с конкурсов "Мисс Москва" или "Мисс Россия". Мисс! Видел Скворцов этих "мисс", знал, что, например, голливудские агенты разъезжают по Штатам в поисках таких вот фотогеничных, симпатичных, миловидных; тем же самым занимаются и редакции журналов в ярких обложках. В России же красавицы ездили на метро, работали секретаршами, вагоновожатыми, ткачихами, мотальщицами, прядильщицами и продавщицами, а в эпоху "кинквеченто" перестройки, гонимые безработицей и нищетой, подались в сферу так называемого "досуга". Их не надо было искать, они сами находили - кто место в стриптиз-баре, кто высокооплачиваемую "нишу" возле "Националя" и "Метрополя", а кто - финку под левый сосок девичьей груди, так и не вскормившей никого...

Андрей Вадимович Скворцов, спланировавший свою жизнь ещё в пионерском детстве, странным образом надолго упустил из виду любовь - как несомненно важный компонент себя как Системы. Юношеский восторг перед всякой женщиной - или "простое, как мычание", физическое влечение - вот, как говорится, Сцилла и Харибда, меж которых он лавировал, вечно, словно Одиссей, возвращаясь в Итаку, которой не было.

Он, правда, был как-то раз женат на своем "восторге", быстро сменившемся на разочарование суеты, быта и обоюдной измены (чего было ждать от женщины, которая ждать не желала? Чего было ждать от себя самого, не желавшего). Впрочем, нельзя было изменить тому, кому и клятвы-то не давал никакой: ведь не подол же целовать вместо знамени?

Потому и любил он всю Москву сразу вместо женщины - и смело мог назвать себя однолюбом. Но и она ускользала, словно мелькнувшая в сумерках красавица.

Впрочем, Скворцов лишь в редкие дни, часы и минуты позволял себе мыслить столь романтически, хоть и был изначально, с юных лет, самым настоящим романтиком. Романтизм его возник из любви к жизни - жизни вообще, самой по себе, всей сразу - любви к окружающей действительности, к материи, времени и пространству; Скворцов принимал жизнь как дар - упуская, правда, то обстоятельство, что, если есть д а р, то должен быть и Даритель.

Выбрал он для себя самую романтическую профессию, в которой на поверку оказалось столько же романтики, сколько её было в бурлацкой лямке на знаменитой картине Репина. Под ногами грязь, над головою небо, руки стерты в кровь, плечо горит. Но "лямку" свою он тянул - потому что был человеком ответственным - генетически, так сказать, приучил себя отвечать за с е б я - и за других в доступной мере.

Основным кругом его интересов были Системы, большие и малые, работающие и не работающие, стабильные и агрессивные, механические и электронные, политические и военные, космические и сельскохозяйственные. И все остальные.

"Я - монархист", - говорил Андрей Скворцов, - "потому что в идеальной Системе нет оппозиции, если только не именовать проявлением оппозиции голод, пожар или землетрясение. В Системах все работает на общее дело, подчиняясь законам иерархии. Если в механической Системе, к примеру, группа болтов начнет требовать суверенитета, а ржавый подшипник заскрипит о нарушении "прав болтов и подшипников", то авария неизбежна. Что мы имеем, так сказать, в чистом виде: оглянись по сторонам, товарищ..."

Скворцов уже несколько лет находился в упоительном состоянии свободы. Она была везде: вокруг - в общем настрое жизни с её газетами, бандитами, банкротами и манкуртами; в нем самом - ибо он вынул из себя, словно вражью стрелу, идеологию, засевшую в совести с самого раннего детства; выдернул, но пока ещё не обзавелся другой, а потому и плыл в никуда - или свободно парил везде, где хотел.

Смена державного флага освободила Скворцова от присяги (точнее - его "освободили" от неё ретивые перестройщики, добравшиеся до военной разведки), и он резко сменил сферу деятельности, и не был в этом оригинален - занялся бизнесом. А поскольку просчитать самый выгодный бизнес в подсистеме длительного беспредела не составляло труда, то Скворцов и выбрал недвижимость. Благо, что он после Африки, как бы в награду за труды, отдыхал: просиживал штаны в аналитическом отделе управления, консультировал "смежников" из Комитета, а после Аргентины - негласно курировал столичную недвижимость (и это, как ни странно, входило в сферу деятельности). Было это давно - "и неправда", как он сам говорил. Но в памяти засело крепко. Собственно говоря, Скворцов не видел большой разницы между недвижимостью Москвы и, например, таежным массивом близ города Уссурийска. Или: между ракетным заводом и виноградником. Все это были "объекты", а "объекты" являлись, конечно же, Системами и подчинялись одним и тем же законам.

В 1983 году проверка жилого фонда Москвы показала наличие чуть ли не двух тысяч помещений, как бы не принадлежавших никому - даже государству. На все эти "площади" просто не было документов - они были записаны во всевозможные затрепанные журналы и рваные инвентаризационные книги, но основательных юридических подтверждений собственности не было. Государство, впрочем, не нуждалось в подтверждениях - оно не собиралось судиться с истцами, оно предполагало стоять вечно, отвечая на робкое "это моё..." оглушительным и чаще всего бессловесным рыком. Тогда Скворцов едва ли удивился - он-то видел, что дело швах - сейчас он даже не хмыкнул бы, потому что и вправду государство оказалось цепким лишь с виду; оно все подгребало под себя, как чудовище, оно щелкало зубами, давило и кусало, но органы чувств явно отставали от хватательных конечностей. "Как только войну выиграли?" - разумно удивлялся Скворцов, но душой понимал, что войну выигрывала иная система, восставшая на время из пепла, воскресшая для победы и сохранения "большого счета". Ни чудовищная оболочка, ни каленый стержень идеологии страну спасти не могли; спасало её нечто, являвшееся именно Системой Большого Счета. У неё была история тысячи лет, а не жалких десятков...

Впрочем, политика и все, с ней связанное, мало интересовали Скворцова. Он всегда занимался любимым и интересным делом: в семидесятых странствовал по африканскому континенту, изучал природные ресурсы братских стран (они, страны, так и не узнали - что имеют), а после Африки с той же целью был послан в Южную Америку. Это уже была рутина с элементами скуки, поэтому Скворцову из всех природных ресурсов больше всего понравилась анаконда, которую он видел в низовьях Ориноко. "Вещь в себе", - подумал тогда Андрей, наблюдая огромное упругое тело (метров двенадцать!), скользящее среди влажных трав.

Так что, бесхозная недвижимость, удивившая Скворцова тогда, теперь оказалась закономерным явлением. И тот же Комитет, с успехом контролировавший и ущемлявший, скажем, каких-нибудь "невыездных" евреев, как оказалось, легко пропускал мимо себя огромные порции нештатных объектов и ситуаций.

Знали о ней, об этой недвижимости, ещё четыре человека: одного уже не было в живых, а трое работали за границей...

- Андрей Витальевич! - пробудил его сознание голос Шумского. - У меня кое-что высветилось. Нужны ваши рекомендации. Но, судя по всему, дело серьезное, тут не площади в осадок выпали, а... человеки. Еще пара на подходе, а, может, и больше.

- Ты по "Добрым Людям" принес что-то?

- Да.

Шумский протянул Скворцову пару листов распечатки.

- Ну-ну, - сказал Скворцов, глянув поверх текста. - Придется, наверное, псевдоним брать...

- Какой псевдоним? - удивился Шумский.

- Филип Марлоу. Помнишь, частный сыщик был такой?... Или партию альтруистов сколотить, а, Вася? А что? Соберем бывших ментов, комитетчиков-разведчиков, раскаявшихся бандюков - и начнем граждан спасать от злодеев. Бесплатно. Мы кто - риэлтеры или детективное агентство?

- Там, Андрей Витальевич, кстати, ваш коллега обретается, "вопросы" решает. Не сам решает, конечно, но расклады дает детальнейшие.

- Что ещё за "коллега"?

- "Полкан" ГБ, Зубков Геннадий Палыч. Раньше на "пятой линии" трудился.

- Понятно... Только мне, Вася, скорее Вальтер Шелленберг коллега, чем твой Зубков... Небось бывший камсюк из инструкторов?

А как вы догадались?

Я никогда не догадываюсь, Вася. Я знаю. Или считаю.

Шумский чуть сморщился. Он-то, при всей своей фанатичной преданности компьютерам и моделированию, часто расчитвал на озарение, догадку, интуицию. А Скворцова считал человеком "не от мира сего", поэтому и полагал, что тот свои решения достает из некоего мистического "кладезя".

- Вася, я з н а ю, о чем ты сейчас думаешь... - вдруг произнес Скворцов, не отрываясь от бумаг. - Ты думаешь о том, что интуиция занимает в моей жизни значительное место. А я тебе отвечаю: никакого вообще. Ибо что есть интуиция? Кажется, что решение приходит само по себе, извне или изнутри. На самом деле - это результат обработки информации, можно сказать, тем же способом, что и в процессоре любого компьютера. Если решение неверно - значит, не вся информация обработана или произошел сбой - скорее всего, извне. Напряжение подскочило, к примеру... И Зубков твой, если профессионал, разве стал бы квартирками торговать? Да ещё с криминальным уклоном?

- Понятно, - согласился Шумский, оставшись, впрочем, при своем мнении. - А вы?

- Так я про то и говорю: мы же, вишь, чем занимаемся? Мы проблемы решаем.

- Ну да.

Шумский считал Скворцова гением в своем роде, а какой гений без интуиции? Шумский хоть и был фанатом компьютеров и всего с ними связанного, но, как говорится, кесарю - кесарево... Ну никак не мог он сопоставить человека с компьютером. Из Скворцова решения проблем извергались словно из действующего вулкана, какой уж тут компьютер...

- Кстати, Вася, - перебил мысли Шумского Скворцов. - Где Манилов? Пусть он ко мне заглянет, мы обсудим этого Зубкова, ситуация обязывает... Да?

- Вам видней.

Шумский вышел.

Через минуту появился Николай Иванович Манилов, сорокалетний ветеран группы "Вектор", высокий и худой блондин-очкарик с нестираемым тропическим загаром. К тому же он специально носил все на пару размеров больше и из-за этого казался вообще "унесенным ветром", эдакой корявой тростинкой, пугалом в очках. Но "тростинка" могла наломать таких дров - стране не позавидуешь...

Впрочем, Манилов был "человеком приказа" - без приказа он и шагу не ступил бы, продолжал бы оставаться таким, каким был с виду недееспособным. В расформированномы ныне "Векторе" все были такими - не обязательно худыми и длинными, но как бы скрытыми под личинами. Например, погибший в Ираке Валек Суглинков был толст, с шарообразным животом, пальцы-сосиски, пухлые щеки. Но и готовили его по спецметоду: он и с животом бегал марш-бросок с выкладкой, а бил (как и все "векторианцы) два раза - второй раз по крышке гроба. Жаль, подорвался на поганой мине...

- Николай Иванович! - сказал Скворцов, не отрываясь от компьютера. Будь любезен, услужи: прозвони кое-кого, продублируй Шумского с дополнениями. Вплоть до привычек.

Скворцов протянул Манилову документы. Тот, даже не сев, стал рассматривать их, держа на вытянутой руке - словно какую-то земноводную тварь.

- Да знаю я эту гниду! - сказал Манилов. - В 84-м нас было кинули в помощь Комитету - мол, надо поддержать начинания. Зубков этот и принимал нас. Он по диссидентам работал, все террористов среди них искал... Бывший камсюк из инстукторов.

- Надо же! Я тоже им помогал, как аналитик... Видно, и с тобой мы где-то пересекались, а? Кстати, Коля, там ещё несколько личностей: Андриан Сергеич Голощапов, Марина Шахова-Лесовицкая, Сергей Петрович Шелковников...

- Одного тоже знаю, - сказал Манилов. - Шелковников - Вредитель.

- Вредитель? - удивился Скворцов. - Враг народа, что ли?

- Это кличка у него такая - Вредитель. Погонялово. А вообще-то, Шелковников - вор в законе, старая формация, каторжанские понятия, ставленник Похороныча, апологет Бирюзы. Как сказал бы какой-нибудь блатной: Вредитель - это наше все. Есть ещё Витя Кореец, но тот сидит за океаном.

- Похороныча помню, о Корейце слышал. А что за человек Шелковников этот?

- Да ничего человек - соразмерно образу жизни. Не пьет, не курит, не грабит, не крадет, даже разврату не предается.

- Монах какой-то...

- Ну, монах не монах, а аскет известный...

- Аскет! А квартирка?

- Это не показатель. Не в коммуналке же ему париться! Охрана нужна, связь, то да се...

- Ну да, ну да... А встретиться с ним можно? Например, сегодня?

- Трудно. Но выполнимо по обстоятельствам. Есть у меня один Шилов тот Вредителю может звонить в любое время...

- Агент, что ли?

- Да нет, хуже: заимодавец. Помог мне как-то... Теперь я его должник.

- Тут с какой стороны посмотреть...

- Так я о том же говорю, - усмехнулся Манилов.

И странным образом лицо его именно в момент усмешки вдруг стало жестким, злым даже.

- И еще: мне знакома эта фамилия - Шахова, Шахов, но вот не вспомню никак - откуда... - сказал Скворцов.

- Не из редких фамилия. Не Иванов, конечно, и не Сидоров, но и не Гунидзе.

- А это ещё кто?

- Да есть один... Глава фирмы "Инвал". Тоже техотдел держит в своей фирме. Во главе отдела - Марик Бармалей.

- Неужели фамилия?

- Псевдоним. Это человек Вредителя, правда, относительно... из спортсменов отмороженных, не сидел, но с блатным налетом. Их офис от нас через два дома. Я на всякий случай, когда заселялись, "пробил" основных "соседей" - кто, значит, есть ху.

- Мудро, - Скворцов задумался, отключился на какие-то малые секунды. Ладно... Пробей и Голощапова. Тоже не Иванов и не Сидоров. И записывай меня на прием к этому Вредителю - срочно. Узнай, кстати, что он любит, чем интересуется...

- Бу сде! - Манилов щелкнул каблуками - старорежимный поручик позавидовал бы. - С интересами Сергея Петровича Шелковникова давно все ясно: он, подобно, Петру Великому, падок на диковины. Особенно любит животных, но чтобы с каким-нибудь изъяном или атавизмом. Говорят, двухголового волка держал в квартире на Тверской.

- Вобще, Коля, я нам удивляюсь: чем мы занимаемся? Двухголовые волки, вредители, бармалеи... Я уже сказал Шумскому - мы кто? Мы риэлтеры, торгуем, арендуем, меняем - это по уставу. А на самом деле у нас получается ЦРУ какое-то. Или ФБР. Ориентировки, "пробивки", наружки, мазурики...

- Так интересно же! Одно другому не мешает. Да Шелковников и не мазурик никакой - интереснейший, говорят, собеседник...

- А неприятности?

- У кого, у нас? - усмехнулся Манилов.

Скворцов внимательно посмотрел на него.

- Николай Иваныч, - сказал он. - Да будет тебе известно, что неприятностями называются не только пульки в затылках и сломанные конечности. Я, например, не люблю мигрень, то есть головную боль. А то, что она назревает - несомненно. Более того, полагаю, что в ближашие недели, а то и дни, нам придется свертывать свою деятельность. Мы ведь собрались, чтобы заработать, неправда ли?

- В целом - да...

- Так вот, докладываю: мы уже заработали. Всех денег не возьмешь, а на скромную жизнь хватит - и надолго.

- Что деньги? - тлен и прах, - вздохнул Манилов. - Ну что, иду исполнять...

- Кстати, Мастера подключи. Только опохмели сначала, я видел, как он мучается, - сказал Скворцов. - Сто грамм, не больше. И бифштекс купи ему на закусь, а то вечно рукав нюхает...

Когда за "векторианцем" закрылась дверь, Скворцов вдруг вспомнил Шахова. Он был в его личном, не имеющем бумажной копии, "списке".

Список не список, а такой вот запечатленный памятью краткий перечень людей, с которыми Скворцов хотел бы поговорить - в любое время дня и ночи.

СУКИ

В офисе кооператива "Добрые Люди" никогда не было оживления и деятельного фона, присущего большинству офисов "поздней перестройки". Тут царил покой. Единственная особь женского пола, нанятая по объявлению некрасивая (все маленькое в области головы: нос, рот, глазки - и неожиданно большие, вытянутые вверх, "крысиные ушки"; ниже: огромный зад и тонкие ноги) студентка-заочница Института стали и сплавов Лида Королева систематизировала в компьютере растущую базу данных; напротив неё дремал в кресле рядовой сотрудник Ширяйка - крупный молодой человек с непропорционально маленькой головой. Впрочем, лет Ширяйке было немного, всего двадцать два, так что голова могла и вырасти - главное, дожить до этого момента.

Справа от Лиды находилась обитая дерматином дверь, а за дверью, в большом кабинете в стиле "евро-люкс", беседовали двое - Геннадий Павлович Зубков и Андриан Сергеевич Голощапов. Был ещё и третий, широкоплечий мужчина в явно несоотвествующем его общему строю жизни двубортном костюме. Белая рубашка и галстук мешали ему, и он все время водил головой в стороны, вверх и вниз - как будто стараясь выползти из ненавистной шкуры. Наголо выбритая голова отсвечивала бликами. Это был Ваня Хлюпик, правая рука Зубкова, основной его ударно-исполнительный механизм, обладаваший к тому же ограниченным правом голоса. Но он пока молчал.

- Ну что ж, Андриан Сергеич... Работа вами проделана большая, яичко снеслось хорошее. Это уже бизнес, а не хапок. Нам бы ещё пять-шесть таких квартирок - и можно разбегаться...

- А зачем? - поинтересовался Голощапов. Лысина у него вспотела, он побаивался Зубкова, а ещё больше - Ваню Хлюпика. - Я хотел бы, например, продолжить...

- Так продолжайте! - перебил его Зубков. - Я же не говорю о немедленном роспуске: у вас что, уже есть эти пять-шесть квартирок?

- Квартирок нет, - сказал Голощапов. - Но есть кое-какие наметочки, наработочки, так сказать...

Зубков внимательно посмотрел на собеседника. Он, что называется, просёк его: уловил нечто значительное, что сам Голощапов пока ещё не хотел открывать.

- Вы, Андриан Сергеич, наверное, не совсем хорошо понимаете меня, Ваню и всех остальных. Мы люди прямые, приниципиальные, играем в открытую, платим по совести, - сказал Зубков. - А вы - наметочки, наработочки... Сразу говорите: в чем проблемы, где, тесезеть, деньги лежат, у кого ключи?

- В натуре, слышь, - подал вдруг голос Ваня Хлюпик. - Мозги не греби, сука... Здесь тебе не типография, бля...

Голощапов почувствовал, как откуда-то изнутри, из глубины организма покатилась к сердцу, к голове вязкая волна страха. Он редко слышал Ваню, в основном беседовал с Зубковым, и словесный наезд Хлюпика застал его врасплох. К тому же его с самого начала "знакомства" с Зубковым убивало это вечное "тесезеть", произносимое вместо "так сказать".

- Да что вы, в самом деле? Зачем сразу сукой, почему? - выдавил он, словно выплевывая кляп и стараясь придать интонации решительность.

- Вань, что ты, в самом деле? - пожурил Хлюпика Зубков. - Ты уж старайся без оскорблений личности, не обижай компаньона... Я Андриана пятнадцать лет знаю.

- Да я для связки слов, - оправдался Ваня. На самом деле у них была договоренность с Зубковым: тот подает сигнал - теребит мочку правого уха и Ваня "наезжает" на среднем уровне, грубо, но без повышения голоса...

- Я, собственно, и не обиделся, понимаю. А что касается наработочки есть одна фирма, располагающая базой данных по недвижимости... - начал Голощапов, чуть успокоившись.

- База данных? - перебил Зубков. - Ну и что? У нас тоже база данных, в Бюро обмена база данных, в мэрии тоже... Эка невидаль эксклюзивная!

- Не совсем так. Я вам на листочке сейчас напишу - ч т о э т о т а к о е...

Голощапов придвинулся вместе со стулом поближе к столу и стал писать. Авторучка у него была - "Паркер", любил экс-поэт красивые инструменты. Исписав примерно пол-страницы, Голощапов придвинул листок Зубкову.

- Ну что ж, - сказал Зубков, скользнув глазами по тексту. - это действительно - кое-что. Но вот что это на самом деле - ещё предстоит узнать. А вам - премия...

- Сколько? - вырвалось у Голощапова неожиданно для самого себя.

- Ну, Андриан Сергеич, это вовсе невежливо. О сумме премии разве спрашивают? Это ведь не комиссионные, не зарплата - это жест. Но раз спросили - три тысячи долларов, будьте любезны...

Зубков выдвинул ящик стола, порылся в нем и стукнул об стол тремя пачками десятидолларовых купюр. Он всегда менял для расчетов с Голощаповым сотенные на десятки, знал, что "компаньон" любит упаковочки. Десять сотенных - чепуха, бумажки, а сто десяток - увесистая пачка. Зубков и сам любил упаковки, но купюры в них были как раз сотенные...

- Отлично! - обрадовался Голощапов. - Книжку за свой счет издам - ещё и останется!

- А двадцать штук за "хатку"? что, потратили уже?

- Да нет, это под проценты, в банк! - отрапортовал Андриан Сергеич. Жить-то надо...

- Жить? - вдруг сказал Зубков - и как будто ещё что-то хотел добавить, но не добавил.

Еще пять минут назад Голощапов, обладавший кое-каким чутьем, слухом, нюхом, с ходу уловил бы в слове и интонации нечто для себя угрожающее. Но, ослепленный неожиданной премией, он, щупая пачки долларов, лишь ещё раз повторил вслед за Зубковым это "жить".

- Ну, если я не нужен сегодня, то - исчезаю, - сказал Голощапов.

Зубков молча кивнул.

- Сука, - сказал Ваня Хлюпик, когда за поэтом-маклером закрылась тяжелая дверь.

- Почему, Вань? - удивился Зубков. - Винтик.

- Не, я ж не ругаю... Он по масти сука, как название. В смысле "ссучился".

- Ну, что такое "ссучился", мне известно. Но Андриан Сергеич вроде в блатных не числился? Не сидел даже.

- В отсидке разве дело? Ссучился - это когда своего продал. Или "своих".

- Мелочи это... Так, не своим делом по нужде занимается - и все. Чудак на букву мэ.

- Нет, полковник... Когда не своим делом - это фрайер называется. Из блатных фрайеров тоже авторитеты выходят. А Голощап этот - сука... Это ж квартира его товарища по воле - тот в Зимлаге чалится, а этот гад его квартиру продает, семью подводит под топо...

- Все, замолкни! - рявкнул Зубков. - Сам-то кто? Козел! По понятиям меня разводишь? Да мне эти понятия ваши все равно что пыль, шелуха, метель зоновская! Я сидеть не буду, и ты тоже вроде не хочешь больше. Или хочешь?

- Нет, - сказал Хлюпик - и тут же закрылся, замкнулся, застыл, словно брошенный в холодную воду восковой слепок. Сидеть ему никак нельзя было; не то, что сидеть - вообще светиться перед бывшей братвой. Хлюпик в предпоследней ходке на зону числился в "путевых", в "дельных", имел кой-какой авторитет, но в конце срока крупно попал на игре в "двадцать одно", был объявлен "фуфлыжником". Тогда от страха быстро слетел весь лоск блата, были разом забыты все понятия и "законы", и Ваня метнулся в оперчасть - сдаваться в штрафной изолятор, подальше от сексуально озабоченных кредиторов. Последний же срок он тянул в самом натуральном "козлятнике", нацепил на рукав завхозовский "косяк" и прослыл в зоне "отмороженным гадом". Дважды его хотели завалить, чудом спасся. Сегодня он зря забылся, хотел "мусору" этому растолковать что-то... зря, зря! Осторожней надо быть, Ваня...

- Короче, умник, - перебил его мысли Зубков. - Вы на сегодня задачу уяснили? Едете к Шаховым - и чистите, чтоб набело, без сучка и задоринки. Два часа на мероприятие - от звонка в дверь до выхода. Что в этом промежутке вы с Ширяйкой будете делать - ваши проблемы, ваши желания. Но чтобы к 16-ти нуль-нуль все было чисто как у Мойдодыра! Все, конец связи, расход!...

Ваня кивнул - и быстро вышел из кабинета, так быстро, будто только и ждал момента, когда можно будет это сделать.

Зубков же подумал ему вслед: приближается время Х.

Многоходовая комбинация, включавшая расселение двух квартир в районе Сретенки и Чистых Прудов, одной на Арбате и последующий "съезд" счастливчиков в "хрущевках" Бирюлево, Братеево и Ясенево, подходила к концу. Одиннадцать семей становились обладателями отдельных квартир взамен коммуналок. Некоторые получали доплату - если настаивали. Впрочем, чисто психологически переезд из бардака в свое, пусть далекое и низкопотолочное, но свое жилище уже был своего рода доплатой, и никакие низкие потолки и тонкие стены не могли испортить переезжавшим настроения. Своя ванная комната, в которой можно брызгать водой на пол и мыться до парной одури; свой туалет, в дверь которого не надо стучать, выгоняя зловредного соседа; своя кухня, на которой можной распивать бутылочку с приятелем, не заботясь о том, что скажут... - в общем, смена социалистического общежития на священную отдельность представлялась почти всем переезжающим чем-то вроде выигранного круиза, путевки в будущее. Почти всем - потому что в многоходовых комбинациях участвовали (на старте), к примеру, тринадцать участников, а к финишу риэлта приходили, к примеру, десять. Или, как сейчас, семь. Два-три участника выпадали из забега, исчезали на одном из поворотов или уже после подведения итогов вычеркивались из списка, дисквалифицировались велением неведомого для них судьи.

В нынешней комбинации из списка "призеров" выпали два "участника": Римма Сергеевна Хромова, безработная секретарша (с ней уже решили все вопросы), и целая семейка: Шаховы-Лесовицкие. Зубков вообще не любил связываться с семьями, да ещё и с детьми, но уж больно хорош был заказ, исходивший от людей самого Вредителя: "воры" денег не считали, квартирка будущему хозяину понравилась, аванс дали такой, что всем хватило. Потому и сказал Зубков Голощапову: мол, ещё две-три таких - и можно разбегаться... Поэт-маклер, впрочем, не знал о зачистках и удалении "осадка" - или знал, но делал вид, что не знает.

Геннадий Павлович Зубков всегда жил интересно. Так его научил отец, сам, впрочем, всю жизнь проработавший мастером на заводе "Калибр". Пролетарское происхождение помогло Геннадию пройти длинный жизненный путь без особых спотыкачек. Что-то такое с детства вошло в него, автопилотом существовало внутри, управляя на поворотах и остановках. Уже в младших классах юный Гена стремился выделиться среди массы сотоварищей; например, когда одноклассники разбивались на команды для игры в футбол, то "Генок" (так звал его отец) вынимал из кармана свисток и объявлял себя судьей: бегал по полю, командовал, назначал штрафные удары, удалял с поля - короче, мешал всем - и получал за это по шее и в глаз. В десятом классе он уже был комсоргом школы, а в институте почти сразу же стал руководить комсомолом курса, а потом заправлял идеологией всего вуза на месте второго секретаря. Но все же комсомольско-партийная карьера не сложилась: то ли места не хватило в райкомо-горкомовской номенклатуре, то ли кому-то не понравилось полное отсутствие каких-либо протекций, но дальше рядового инструктора Гену не двинули. Пришлось выбирать между КГБ и МВД; выбор, конечно же, был сделан в пользу первого - о всесильности Комитета ходили легенды. К тому же служба на "пятой линии" оказалась непыльной: то Зубков занимался религиозниками, то творческой интеллигенцией; также и среди уголовничков завел Зубков далеко идущие связи. Удалось ему раскрыть антисоветскую организацию, занимавшуюся устроением подрывных живописных вернисажей (попались пятеро, двое поехали в Мордовию, в Дубровлаг, а трое - кто куда, по спецпсихушкам, в Казань, в Черняховск, в Сычевку...). Перепрыгнув через "капитана в майоры", Зубков занялся литераторами: тут-то и зацепил он антисоветчика Голощапова - став к этому времени настоящим психологом, "Генок" прочувствовал Андриана как отмороженного труса и - перспективного сексота. Уж в стихах-то Зубков разбирался, подготовился к новой работе как следует, почитал и Мандельштама и Цветаеву, Пастернака и Евтушенко, вкус кой-какой заимел - в виршах Голощапова не было ничего, кроме амбиций, замени одни слова другими - и хоть завтра в заводскую стенгазету к Первомаю. Если бы стихотворцу повезло, он мог бы стать обеспеченным песенником вроде Резника или Танича, но, к сожалению, места были заняты (как и в райкомах), выбиться в номенклатуру сочинителей среднего, но высокооплачиваемого уровня (песенников, переводчиков, сценаристов) было сложней, чем вступить в партию, а потому Голощапов и выбрал "свой" путь купался в опасных лучах диссидентского эпатажа, ловил свое имя на "немецких волнах" и "американских голосах", ходил гоголем по богемным тусовкам, пускал в глаза прямо таки звездную пыль. Зубков оборотился "голубем", наворковал Голощапову про погибающий талант, про скорые перемены (чувствовал: будут! Не врал, однако...), а потом чуть поднажал с помощью своего приятеля Нилыча из 7-й лаборатории - и Андриан подписал бумажку, стал тихо "подстукивать", получил оперативный псевдоним - "Щуп". В середине восьмидесятых "Щуп" нащупал большое и сулящее множество поощрений "дело" началась антитеррористическая кампания (три грузина под страхом взрыва угнали самолет), и в эту "струю" удачно вписывался давний друг Голощапова, теоретик и аналитик Виктор Шахов, к тому времени уже отбывший срок за сомнительные статьи о бунте и терроре. "Щуп" добыл несколько рукописных страничек из новой работы Шахова - текст был, как говорится, пальчики оближешь, чего стоили, к примеру, такие строки: "Использование высокомощной и легко меняющей форму взрывчатки (пластит) или похожего на сахар гексагена возводит профессиональный террор на новую ступень; вкупе с "добровольцами-камикадзе" взрывчатка становится средством не только устрашения, но и получения денежных средств от перепуганных властей или освобождения из тюрем соратников, друзей, родственников".

Дело разрасталось; два тома покоились в сейфе уже не майора, а подполковника Зубкова, третий был на подходе... как вдруг все рухнуло. Академика Горького вернули из сахаровской ссылки; в журнале "Ваш Современник" напечатали роман Семена Уржумского (восемь лет в "стол" писал, гад, упустили, не выявили!) "Живая труха" (о самом, о том, кто лежал меж гранита и мрамора под стеклом более шестидесяти лет, к кому очередь тянулась через всю Красную площадь, а охраняли - сотни сотрудников "девятки", это мертвого-то!). Тут же выступил по телевидению историк Пафнутьев, предложил захоронить священное тело по-христиански в городе Ульяновске, а сам Ульяновск немедленно переименовать обратно в Симбирск. Поднялся шум, началась дискуссия с оскорблениями и разоблачениями одних оппонентов как "коммуняк" и сексотов КГБ, а других - как фашистов и агентов ЦРУ. А после путча ГКЧП в 1991 году "пятую линию" неожиданно закрыли. Большой Шеф попал в Лефортово; рядовых погнали поганой метлой, даже разведчиков сдавали с потрохами, как врагов свободы и демократии, чего там за остальных говорить... Новый Шеф немедленно открыл американцам схемы установки в посольстве США "прослушек" - янки даже и не поверили сразу, что такое может быть, думали, провокация...

Шаховское дело оказалось блефом и мифом, опасным для того, кто его, что называется, "шил". И Зубков сжег дело: по листочку, аккуратно, прямо в кабинете, на медном подносе с чеканными пионерами.

Чуть-чуть он опоздал - надо было вовремя бросить партбилет на стол комитетскому парторгу, дать пару интервью каким-нибудь "голосам", короче, покаяться. Но бездарный августовский путч спутал все карты. Когда Зубков увидел в числе путчистов Большого Шефа, то наивно понадеялся на возврат прошлого, не просчитал варианты. Но все же удалось уволиться из органов тихо, без шума и газетной пыли. Даже успел третью звезду получить вместе с дембелем.

Уходя, прихватил Зубков и агентурные карточки: тут тебе и Щуп, и Канистра, и Хлюпик, и ещё человек двенадцать. Кое-кто пригодился, а кое-кто, разбогатев на шалом бизнесе первых лет перестройки, ссудил Зубкова деньгами - в обмен на комитетские "векселя" с оперативными псевдонимами... Так поступил и старый приятель Зубкова ещё по райкомовской работе Абраша Гунидзе, странная личность, человек неизвестной национальности - слово "русский" в его паспорте уж точно было прилагательным. Десятью тысячами долларов ссудил Гунидзе Зубкова. Зубков же помог Гунидзе прорваться в хранилища Комитета: пока толпы идейных балбесов валили наземь памятник "железному Феликсу", Абрам Лукич во главе небольшой группы "бойцов демократического фронта" проник в здание на Лубянке; дальше - дело техники, Зубков открыл кое-какие двери и сказал: "Хватай все, что поместится". И Абрам Лукич схватил, но не все, а кое-что... На операцию потребовалось пол-часа времени, а через пять минут после выхода Абрама Лукича из здания Комитета, спецназ ГРУ, явившийся на защиту "смежников", стал вышвыривать "добровольцев", которых оказалось более пятисот, всякой твари по паре, тут и стукачки, пришедшие за своими расписками, и любопытные, и историки, жаждавшие некоей "сокрытой правды".

Вопрос "что делать" перед Зубковым не стоял. Он чутко уловил веяние времени. К нефти, газу, алюминию или к шоу-бизнесу было не пробиться, бывшие партбоссы и комса мертвой хваткой вцепились в открывшиеся кормушки и не допускали к ним самостийных добровольцев. Оставалось одно: недвижимость. Тут открылось вдруг такое поле (кто тебя усеял?), что у Зубкова временами дыханье перехватывало - когда он отщелкивал на калькуляторе семизначные цифири. Друзей у него не было, он избегал этой категории отношений, поэтому подтянул в созданную риэлтерскую контору тех, кого давным-давно завербовал - короче, агентуру. Людишки были разные, чего общего у Голощапова с Ваней Хлюпиком? но было, было общее: он сам, Геннадий Павлович Зубков, был для них всех этим общим. Можно сказать, солнцем он был для них, "пароходом и человеком", локомотивом и рогом изобилия. Одна лишь секретарша, эта студентка-уродка, была нанята со стороны, а все остальные - проверенные кадры.

Впрочем, "проверенные кадры" держались в неведении относительно сумм, поступавших на счета "Добрых Людей". Бухгалтерия была одна, но, поскольку расчет с клиентами производился наличными деньгами, и занимался этим сам Зубков, то и оставля за собой личное и безраздельно право "справедливого" дележа. Впрочем, недовольных не было.

ГКЧП, Шахов... Сел таки диссидент - и надолго, по уголовке... "Все равно достали тебя, антисоветчик гребаный, - подумал Зубков. - От судьбы не уйдешь".

То, что предложил сегодня Голощапов, было более чем интересным. Некий Скворцов, бывший "почти коллега" из смежной конторы обладал несметным богатством - базой данных столичной недвижимости - и не той недвижимости, что была заселена и зарегистрирована во всевозможных БТИ, а иной "бесхозной", не имеющей юридического статуса. И Скворцов, по всей видимости, успешно обеспечивал этот статус, а затем реализовывал "фатерки" по сходной цене всем желающим - или оформлял приватизацию на доверенных подставных лиц. Несомненно.

Следовало, убеждался Зубков, начать надо с самого Скворцова "пробить" его по картотекам, благо, что остался в Комитете, ставшем теперь "Службой" (ФСБ), один хороший и обязательный человечек.

Зубков семь раз ткнул пальцем в клавиши, набирая номер, которого не было ни в одном, даже самом полном и пиратском справочнике.

- Василь Фомич? Это я, - тихо сказал Зубков в трубку.

Ему не нужно было ни усиливать громкость голоса, ни называться: слышимость была отличная, Василий Фомич Кибирщиков узнавал его с одного звука.

- Слышу тебя, Генок, - сказал Василий Фомич.

- Скворцов, Андрей Вадимович, смежник, но не министерский.

- Принято, - ответил Кибирщиков. - Через часок, лады?

- Ага.

Зубков положил трубку. Час его устраивал, а к Скворцову он хотел идти вооруженным, так сказать, как в прямом, так и в переносном смысле. Говорить - так по душам, по-мужски. Все жить хотят, всем нужны деньги, независимость, что, собственно, одно и то же. А часок можно расслабиться. Звонить в "Лямур", чтобы прислали массажистку, было лень, да и вовсе необязательно появляться в офисе лишним глазам и ушам.

- Лидочка! - крикнул Зубков. - Иди сюда!

ЗИМЛАГ

ХАБИБУЛИН

Небо сдвигалось, словно занавес, и закат медленно становился похожим на кузницу, в которой заканчивали работу мастеровые. Облака темнели и расступались, обнажая багровое солнце. Оно опускалось к краю земли: там была истинная тайга, не похожая на ближние лески и перелески, хотя и в них мог бы насмерть заплутать неопытный путник. Впрочем, и со стороны восхода тоже начиналась такая же тайга: со всех сторон она обступала зоны Зимлага.

Боец на вышке вглядывался в солнце. Он призывался из Москвы, где был прописан и с шестнадцати лет торговал с дядей Гулямом курской картошкой и своим урюком, но он был узбек, азиат, поэтому пытался поймать в ускользающей красноте хоть чуточку знакомого с детства палящего зноя. Но не было никакого зноя, а стоял тридцатиградусный сибирский мороз. И азиатчина конвоира определялась лишь по глазам: только они черно блестели чуть выше серого суконного шарфика, коим Мурад обернул все остальные части лица.

- Эй, Хабибулин! А зима-то - козел! - крикнули откуда-то снизу.

- Сам ти козель, биля! - глухо крикнул сквозь шарф Мурад. Его фамилия была не Хабибулин, а Алимжанов. Но так повелось, что все они, узбеки, таджики, туркмены, киргизы и прочие назывались зеками (да и русскими сослуживцами тоже) "хабибулиными"... Откуда это повелось, может, с какого-нибудь советского фильма, никто не знал...

- А за козла ответишь, - спокойно продолжили снизу начатый разговор.

- Боец, сало будешь исти? - добавил кто-то еще.

Мурад сплюнул, оттянув шарф ото рта, пощупал рукой в рукавице автомат, но отвечать нижним не стал. Только перегнулся и посмотрел вниз, пытаясь разглядеть собеседников, стоявших метрах в пятидесяти от вышки. Однако в этом было мало смысла: русские и так все на одно лицо, а уж эти, слившиеся в черно-серую массу, вообще один многоголовый опасный шайтан. Он ещё раз сплюнул и попытался вспомнить Ташкент, дыню, инжир, персики, но ничего не получилось. Дул жгучий ветер со стороны Чум-озера; вокруг все было белым; на этом белом двигались в разные стороны многочисленные фигуры. Вдруг они стали сбиваться в одно целое. Мурад заволновался, но сразу вспомнил: съем. Рабочий день заканчивается, сейчас поведут в жилую зону, предварительно обыскав каждого на предмет чая, заточек, и остальных запрещенных к выносу продуктов и предметов. Мурад сам пару раз участвовал в шмоне (обыске), но ничего не нашел. Зато прапорщик Мутилин по кличке Миноискатель отмёл (нашел и отобрал) у Тузика ("шестерки" Монгола) восемь пачек индийского чая, сплюснутых и подвешенных на веревочке под "гнидой" (ватником) на спине. Миноискатель каким-то особым чувством вычислил Тузика и направился к нему: остальных шмонали солдаты. Через минуту он торжественно вытаскивал из-под ватника "шестерки" чай. Тузика отправили на вахту; там его отбуцкали как следует и отпустили; впрочем, досталось ему и в бараке, от Монгола...

Мурад мечтал найти при шмоне что-нибудь выдающееся вроде пистолета, гашиша или героина, но такое случалось редко. Одну историю старослужащие всегда рассказывали новобранцам: как десять лет назад Колян Мыло пытался пронести в жилую зону не что-нибудь, а самодельный, но настоящий автомат, сработанный под "Узи" и стрелявший мелкашными пульками. С какой целью матерый блатарь так и не сказал, хотя запрессовали его мощно: много здоровья потерял. Добавили два года - и в "крытку", в Златоуст... А вычисливший Коляна боец (салабон, первогодок!) получил медальку, поехал домой, в отпуск... И ещё был случай: трое зеков рыли подземный ход из литейного цеха; почти прорыли, но их сдал цеховой шнырь. Тут, правда, никто медальки не получил, да и шныря пришлось в виде поощрения срочно этапировать в другую зону. Но если бы солдат или прапор нашел такой ход, то уж точно, наградили бы сполна.

Мураду очень хотелось думать о Ташкенте, а мысли лезли в голову все больше местные: побеги, шмоны, караулы, этапы. Хотелось жары, дыню, а лицо обжигал морозный ветер; нижняя сволочь предлагала сало, от которого Мурад, впрочем, не отказался бы. Но у нижних на самом деле никакого сала не было, так они оскорбляли его, Мурада, веру. И хотя он ни разу не был в мечети и не верил ни в какого аллаха - все же городской, ташкентский, и восьмилетку в Москве окончил - но ненавидел нижних за эти шуточки, которым обычно придавалась форма якобы серьезного разговора. Опасный народ, очень опасный.

Мурад почувствовал, как кончики пальцев в валенках медленно обрастают каменной болью. Это обрадовало его как признак: вот-вот должна была явиться смена: разводящий сержант Жуков и боец Кондратюк, здоровенный воронежский хохол, носивший зекам чай. Вот Кондратюк за деньги, наверное, и автомат принес бы... Или героин. Надо бы за ним проследить, вдруг и вправду представится случай такой. Мурад снова стал мечтать: как он ловит Кондратюка с героином, гашишем, автоматом - и едет с медалью домой, в Ташкент, и сидит там в кресле, смотрит видак, кушает дыню, персики, плов, инжир. Жаль, нечего привезти в подарок отцу, матери, брату Фариду, сестре Гюле; одни зековские поделки: шкатулки, портсигары и неприличные деревянные и эбонитовые штучки вроде мундштука в виде бабы - сигаретка вставляется прямо в...

- Ну что, Хабибулин, опупел тут совсем? Иди, грейся...

Сержант Жуков похлопал Мурада по плечу.

- А ну, сюда подойди, воин! - сказал улыбающийся Кондратюк. Он лицо ничем не обматывал, нарочно обветривал кожу для здоровья.

Мурад сделал два шага, и Кондратюк легонько ткнул его кулаком в солнечное сплетение.

У Мурада все закружилось перед глазами, белое почернело, превратившись в негатив.

- Ишь, блин, заховался как Гюльчедай! - засмеялся Кондратюк. - Смотри, запишем в 9-ю бригаду!

(К 9-й зековской бригаде были приписаны "петухи", "обиженные", да ещё их в зимлаговских зонах почему-то называли "военными"...)

- Пост сдаль, - сказал, отдышавшись, Мурад.

- Давай, чеши, - лениво ответил Жуков. - Я за тобой. Сейчас чайку хлебну...

Он достал из подсумка старорежимную кефирную бутылку, обмотанную тремя слоями портянок для сохранения тепла, отпил из неё немного и передал Кондратюку.

- С водярой? - спросил тот, предвкушая радость от горячительного.

- Не, со спиртиком... Один к трем. Коктейль "Россомаха".

Кондратюк тоже отхлебнул, но постарался обойти сержанта по глоткам. Жуков быстро выхватил у него бутылку.

- Ты, боец, не груби, - сказал он веско. И добавил, обращаясь к Мураду. - Тебе не предлагаю, ты ж мусульман...

Мурад сглотнул слюну. Если бы Жуков предложил, то он бы не отказался. А теперь нужно было держать свой понт...

У Кондратюка шинель вздулась, будто под ней было пузо. На самом деле он снова принес чай на продажу: через четыре месяца дембель, надо готовиться.

Солнце уже упало за тайгу. Стало быстро темнеть, включились прожектора освещавшие предзонники и запретку. Одних заключенных вывели в жилую зону, а других - в промку: литейный и сборочный цеха работали в три смены, зона вступала в рынок с дешевыми черными сковородками, конкурируя со знаменитым, но дорогим "Тефалем".

Мурад медленно, с достоинством, спустился вниз - и быстро побежал к вахте, потому что пальцы на ногах уже перестали болеть, как будто вовсе исчезли.

Вслед за ним спустился и Жуков: с ещё большим достоинством, да и к вахте шел так же медленно, испытывая удовольствие от мороза, чая, спирта.

ЧИФИР ДЛЯ МОНГОЛА

- Ну и Ташкент тут у нас! - радостно произнес первый из зеков, вошедших в барак. Это был Ванька Одесса, настоящий одессит.

Жилзоновская котельная работала как на пятилетку. Стоял безвидный парок, смешанный со специфической вонью портянок и носков, сырой обуви, "гнид" (ватников), "гнидников" (одеял) и прочего тряпья. В букет удачно вписывался сортирный аромат моршанской махры, которой отоварилась в этом месяце вся зона. Вонючее пространство было к тому же пронизано непрекращающимся гулом, состоявшим из голосов, бряканья металлических кружек, стука бросаемых зар (кубиков) и шороха-скрежета передвигаемых фишек (играли в нарды). А между шконок бродил, подвывая, худосочный полосатый кот Подкумок. Но тот, кто хотел спать, спокойно спал под эту музыку, а кое-кто и похрапывал, добавляя свою партию в общую симфонию.

В правом углу на шконке сидел Монгол и курил козырный "Кент", удачно доставленный Тузиком из промки на прошлой неделе. Миноискатель-Мутилин бюллетенил, а другие прапора или солдаты Тузику были нипочем. Шустрее Тузика у Монгола шестерки не было никогда, хотя и случались иногда досадные косяки (промахи) как, например, с чаем месяца два назад. Но Монгол ограничился одной звездюлиной по уху, не стал Тузика наказывать по полной программе.

Сейчас Тузик корпел над сложнейшим, с его точки зрения, процессом: заваркой настоящего, не бодяжного поднятого, а запаренного "воровского" чифира. В отличие от "мужиков", Тузик заваривал чай не "машиной" (кипятильником из двух бритвенных лезвий или трасформаторных пластин), а на открытом огне, за бараком, разведя небольшой запрещенный костерок. Менты на костерок смотрели сквозь пальцы: знали, кому Тузик заваривает...

Монгол на самом деле был не монгол, а самый настоящий русский, из Котельнича, что под Вяткой (бывший Киров). Начинал он заядлым голубятником, но, как водилось и водится, в голубятне собиралась приблатненная компания отсидевших и готовившихся к отсидке. Тут были выкидные ножички, немного анаши, бутылочки с портвейном и самогонкой, крашеные по моде семидесятых девочки-гавроши и, разумеется, преступные замыслы, простиравшиеся сначала лишь на местные продмаги и ларьки. Голуби постепенно стали отходить на второй план, и вот семнадцатилетний Монгол, тогда ещё просто Алексей Николаевич Помыткин, поехал в зарешеченном "бобике" в свое первое КПЗ - а сколько их было потом... Алеша Помыткин прошел длинный путь из малолетки через "общак" и владимирскую "крытку" на строгий режим - с короткими перерывами между судимостями, стал Монголом... С третьего срока Монгол выходил "положенцем", ещё не коронованным, но весьма авторитетным.

Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.

- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...

- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.

- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?

Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...

* * *

Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.

Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".

"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.

Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:

- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!

"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...

После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...

Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.

- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.

Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.

- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.

- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.

- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.

- Добро, - сказал Гурыч.

Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое: Сопля. Теперь он опасно балансировал на краю пропасти: то хватался за соломинку оперчасти, то наклонялся к самому низу.

Барак продолжил свое привычное бытие. Мало кто любопытствовал, когда били шныря: ему доставалось два-три раза в неделю, не меньше, дело знакомое. Гурыч достал инструмент: взялся довязывать рыболовную сеть для инженера из литейки, тот обещал принести двадцать пачек "индюхи". Рычагов-Механизм одолевал чтиво: ему оставалось тянуть ещё семь с половиной лет, и он надеялся за это время овладеть английским языком. Он уже читал на инглише простые книжки - лишь изредка заглядывал в словарь.

Оперчасть по идеологической инерции не очень поощряла изучение иностранных языков, но запретить не могла: время наступило иное, вольное, уже и крестики не срывали с зековских шей; в зоне выстроили храм имени святого Моисея Мурина, бывшего разбойника; фонтан рядышком; стал приезжать из села Кишкино отец Василий, по мнению Монгола - дельный мужик, хотя, конечно, молодой для "батюшки"... Но после его приездов зона успокаивалась: менты не борзели, суп в столовой становился наваристей, шныря Соплю не трогали аж целых две недели. В общем, отец Василий был поп "в законе", смотрел вместе с Монголом за зоной. Жаль, что приезжал он не так часто, как хотелось бы: зон на Зимлаге было четырнадцать, отец Василий - один. А из Кишкино до Зимлага путь неблизкий: по Электрической просеке, пусть и на джипе, подаренном отцу Василию Коляном Мыло, верст двадцать пять...

Пришли, наконец, Рыжик и Корма, типичные блатные фрайера, с дублеными и коричневыми от чифира лицами, худые, жилистые. Корма был постарше, лет тридцати пяти, а Рыжик молодой совсем, но настырный и резкий.

Одесса хотел вежливо уйти, но Монгол оставил его, да ещё позвал Гурыча; пошла по кругу фарфоровая чашечка, по два обжигающих глоточка каждому за раз, появилась твердокаменная воблочка - вприкуску, соль с горечью. Словно гурманы какие-нибудь смаковали зеки вкушаемое. А после чифира Монгол угостил всех "Кентом". Начался неторопливый, тихий, никому не ведомый разговор ("базар"). Близилось время отбоя.

ВЕЧЕРИНКА В ОПЕРЧАСТИ

Капитан Петров, коренастый и, как все лагерные оперативники, сделанный будто из твердой спецрезины, сидел в своем кабинете за огромным двухтумбовым "наркомовским" столом. Из ушей капитана свисали провода: он слушал диктофонные записи "стука", собранного завхозами, шнырями, бригадирами, нарядчиками и прочей, по мнению капитана, "сволочью" зоновского мира. Он не питал иллюзий относительно личностей своей агентуры: людишки были никакие, докладывали все, что подворачивалось под... ухо. Завхоз 3-го отряда извещал о том, что заключенный Махонин "поливал матюками всю власть целиком"; нарядчик литейки жаловался на заключенного Рычагова: тот пообещал "опетушить" нарядчика при удобном случае; шнырь 5-го отряда Железнов докладывал: в бараке играют в нарды только на деньги, суммы большие, и зек Макаров крупно проигрался, стал "фуфлыжником", скоро должен ломиться из барака в изолятор и далее; зек Синичкин вяжет сеть для какого-то инженера из "промки", за чай; у Монгола каждый день собирается блаткомитет, Корма и Рыжик, чифирят, базарят о чем-то подолгу, смеются...

Капитан выдернул из ушей провода с наушниками. Лишь последнее сообщение показалось интересным: Монгол, Корма и Рыжик. Не станут блатные чифирить "каждый день", да ещё подолгу о чем-то разговаривать, со смехом... Несерьезно как-то... или наоборот?

Петров плеснул в чашку чайку из термоса. Жидкость была пропитана букетом сырости и второсортной рассыпухи. Капитан служил в Системе 18 лет, но так и не научился заваривать чай: мешала вечная спешка, приходилось пользоваться термосом для экономии времени и пить мутную горячую жижу. Он отхлебнул немного из чашки, поморщился. Нужно было обдумать диктофонные сведения: первое вообще не заслуживало внимания, капитан и сам материл "всю власть целиком", потому что оклад задерживали на два-три месяца, на трехкомнатную квартирку нечего было и рассчитывать, не хватало денег даже на приличную кожанку себе и на дубленки жене и дочери... К тому же, капитан Петров никак не мог принять безраздельной свободы, вдруг воцарившейся в стране - как будто взяли выпустили из огромной ЗОНЫ сразу всех: маньяков и насильников, домушников и карманников, извращенцев и садистов, педерастов и туберкулезных бомжей-тунеядцев.

Насчет второго... принять меры надо, конечно, ибо Васька-Механизм личность непредсказуемая, и вправду может "опетушить" нарядчика... впрочем, и нарядчик литейки та ещё рыбина.

Третье... игру на деньги просто так не пресечешь, Макарова же придется спасать в изоляторе, а потом переводить в ПКТ... Можно, впрочем, вербануть, попробовать, по ситуации...

А вот что касается Монгола, тут хорошо знать нечто более конкретное, хотя бы обрывки разговора. Заиметь бы аппаратурку приличную, как у комитетчиков, чтоб слышно было за километр... Сейчас все можно купить, были бы деньги: зеленые баксы. Да и рубли хороши.

Дверь резко распахнулась, ударившись о стену: именно так всегда появлялся в кабинете Петрова зам. хозяина по режиму подполковник Минкевич.

Это был здоровенный еврей, давно и напрочь забывший все свое "еврейство". Двадцать один год морозной и ветренной службы с ежедневным литром спиртного окрасили его лицо темным багрянцем: лишь над черными густыми усами "а ля Саддам" выделялся ярко-красный мясистый нос. Голову покрывали короткие, с проблесками седины, черные кудри.

Минкевич давно уже не пользовался ни стопками, ни стаканами: пил прямо из горлышка, заправски выливая внутрь себя даже технический спирт.

- Ну что, капитан, будем?

Подполковник стукнул об стол два раза: сначала литровой банкой с зелеными помидорами, потом бутылкой. На этикетке было написано "Хороша!", а чуть выше находилось изображение веселого блондина в псевдонародном кафтане и с огурцом в руке.

- Будем, будем... - задумчиво согласился Петров, разглядывая этикетку. Ему и вправду нужен был стимул - разогнать мысли в правильном направлении, прочувствовать ситуацию, назревавшую в зоне. Чай из термоса вызвал легкую тошноту, энергии не дал.

Минкевич молча плеснул водку в подставленный стакан. Она дурно пахла химией: то ли ацетоном, то ли стеклоочистителем. Говорить было не о чем, но подполковник, вылив из бутылки в желудок часть спиртного и схрумкав зеленый помидор из банки, сказал веско:

- Наш национальный продукт, капитан... Воистину. А ты чаем все пробавляешься, губишь себя.

Петров понюхал стакан и, остановив дыхание, выхлебал в два глотка содержимое, занюхал помидорчиком... К его удивлению, отвратный напиток "прижился" сразу: в теле разлилось приятное тепло, а в голове стало просторней.

- Прочувствовал? - ухмыльнулся Минкевич. От его опытного взгляда не ускользнуло изменение в облике Петрова: тот как будто весь разгладился, принял гармоничные формы. Лицо порозовело здоровьем.

- Что-то мне тревожно, - сказал Петров. - Вроде в зоне спокойно, Монгол этот хренов наводит порядок, с одной стороны, а с другой - не нравится мне что-то... Хачиков он, конечно, припер, но, боюсь, как бы он за нас не взялся.

- Как это - за нас? - удивился Минкевич. - Мы что здесь, козлы какие, что ли? Или петухи? Мы - офицеры МВД, закаленные и продуманные. Мы власть, неограниченная и самодержавная. А кто этого не хочет понимать - в изолятор его, в БУР, на этап, в "Белый лебедь", гада... Короче, капитан, давай установку, а я приказом все оформлю. Ну-ка, дай послухать, чего тебе там настукали...

Минкевич сунул в уши наушники и нажал кнопку диктофона. По мере слушания лицо его менялось несколько раз: то он заинтересованно улыбался, то темнел до лилового, поскрипывая зубами.

- В нарды, паскуды, на деньги играют... На большие. Мало я их щемил, подлецов. Как козла ни корми... - Минкевич выдернул наушники, бросил их на стол. - Насчет игры - интересно. Надо бы шмончиком их подловить, игрочков этих... Получка-то нескоро. А Монгол - ну что Монгол? Блатной, он и в Африке блатной. Балдеют, ржут. Может, наркотой какой укололись или обкурились... Херня это все, Петров... Давай, ещё по одной...

Минкевич плеснул в стакан, стукнул об него бутылкой и вылил в себя из горлышка остаток водки. Петров тоже повторил, но эта порция вдруг встала в горле: как будто кто-то пытался удушить его. Он выхватил из банки помидор и быстро-быстро сжевал его. Удушье отпустило, но в желудке стало тяжело.

- Что, поперек батьки в петлю? - участливо осведомился Минкевич. - Я тебе говорю, капитан, не губи здоровье чаем. Посмотри на осужденных: бледные лица, язва, гастрит, туберкулез. И все от чифира этого проклятого... А водку им нельзя.

Минкевич гоготнул дурным голосом, будто удачно пошутил.

- Все равно - тревожно мне, - сказал, отдышавшись, Петров. - Пару дней понаблюдаю, а потом хозяину рапорт напишу, вроде как отчитаюсь по обстоятельствам. За два дня что-нибудь прояснится, думаю...

- Паникер ты, Петров, - усмехнулся Минкевич. - У нас последнее ЧП когда было? три года назад, когда автомат у Жихаря этого, Тульского, отшмонали. За это время зона покраснела малость. Зря Монгола сюда привезли, вот что я тебе скажу. Надо бы его турнуть за Можай, как говорится... То есть, в Златоуст. Или в Соликамск. Он же блатная масть, ворюга, босяк. Имеем полное право.

- А потом что? - поинтересовался капитан. - Опять с чуранцами кашу варить?

- От Чурана, глядишь, приоденемся, халявной водочки похлебаем. Монгол-то не дает ничего, по понятиям... А ты будь попроще, иди в ногу со племенем.

Петров задумался. Он не был бессребреником, но и не гнался за быстрыми деньгами или водкой, как алкаш Минкевич, не настаивал, не ускорял. К тому же, не любил "зверьков", ибо не видел в них ни крупицы искренности; хотя, о какой искренности вообще могла идти речь? Монгол тоже себе на уме, даже если напускает на себя вид "открытой души", тоже хитрит и раскручивает свои блатные комбинации... А дочка требует "шкуру", жена подпиливает; сломалась стиральная машина; устарел телевизор ("Рубин"); о "тачке" и говорить нечего: поп Василий ездит на джипе "чероки", а он, капитан МВД, кум зоны, тарахтит на полудохлой "четверке"...

- Ладно, - хлопнул ладонью по столу начальник оперчасти ИТК №7 строгого режима капитан Петров. - Два дня - и кому-то будут "вилы".

Он блатным жестом показал: ткнул себя в горло рожками из указательного и среднего пальцев.

- Зимлаг тебя не забудет, Петров, - обрадовался Минкевич. - К ногтю их, нахалов!

МОСКВА

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

Ровно в 10.00, должны были появиться "силовые" министры: вояка Буров, спасатель Михно, мент Башмаков и "комитетчик-фээсбэшник" Зотов.

Председатель Правительства Андрей Константинович Митин имел несколько прозвищ, одно из которых было, конечно же, Акээм - по буквам ФИО и по аналогии с известным во всем мире автоматом. Самого Андрея Константиновича тоже знали теперь во всем мире - успели узнать за те два месяца, что сидел он в этом кресле.

Митин был довольно молодой (сорока семи лет) человек, но прошедший, как сказали бы советские биографы, суровую школу жизни. Вечный школьный хорошист, неприметный ни в учебе, ни в спорте. Студент престижного военного вуза, краснодипломник. Офицер ГРУ Генштаба, профессиональный разведчик-нелегал, мастер спорта по самбо. Примерный семьянин и домосед в личной жизни. Советник одного из вице-премьеров. Недолго - руководитель неприметной экспертной группы. И вдруг - премьер-министр огромной страны, великой державы.

Митин, вопреки всем фактам, продолжал считать Россию именно великой державой. В истории уже были запечатлены бредни типа "колосса на глиняных ногах" - где они, те, кто изрекал эти мудрые мысли? Нынче напридумывали иные, не менее абсурдные словосочетания: "Империя зла", "тюрьма народов", "Верхняя Вольта с ракетами", "сырьевой придаток" и т. д. и т. п. Бывал Митин в Верхней Вольте - ничего общего. К тому же, по ту сторону океана пыжился, раздуваясь от сознания собственного и якобы единственного величия, "Диснейленд с ракетами" - надо было бы посмотреть: что же, в самом деле, лучше? Благо, что герои Диснейленда уже показали себя в Иране, когда неудачно пытались вертолетным наскоком освободить соотечественников-заложников (попадали, поразбивались, были с позором пойманы иранскими моджахедами); и когда в Сомали полуголые и голодные негритосы с автоматами Калашникова гнали их, сытых и экипированых как Шварценеггер в фильме "Коммандо", по аэродромному полю. А на международных соревнованиях спецназовцев и десантуры "Диснейленд" вечно плелся в четвертом десятке - вопреки, как говорится, всему Голливуду сразу...

Величие страны и её, так сказать, державность Митин определял всем вместе взятым: не только экономика (она полуразрушена), не только финансы и ресурсы (они разворованы), не только армия (она задыхается), не только огромная территория (она колышется, терзаемая, как раковыми опухолями, всеми этими мелкими паскудными суверенитетами) - но и история с литературой, живопись с музыкой - и православная Церковь, наконец, составляли величие страны. Большинство этого не понимало: народ - как богатый, так и нищий - жаждал шведского быта, немецкой сытости, итальянской мануфактуры - думали, недалекие, что все это манной грядет с неба как только появится настоящий "хозяин"... (Кое-кто мыслил ещё более оригинально: мол, надо было войну в 45-м не выигрывать - сейчас пили бы дешевое пиво, жрали бы хорошую колбасу; Митин, проработавший несколько лет в ФРГ, хорошо знал "немца" - уж он, немец, таким бы пивом напоил, мало не показалось бы!)

Хозяин явился, но более похожий на плантатора из южных штатов, нежели на респектабельного капиталиста конца ХХ века. С "хозяином" явился и "бандит" - да такой, что перед ним померкли всякие там заокеанские Капоне, Диллинджеры и доны Лукиано. Людей похищали, резали, пилили двуручными пилами, расстреливали из автоматов и снайперских винтовок, пытали электрическим током, травили таллием и клофелином, топили в болотах и водоемах, замуровывали в бетон и закатывали в асфальт, отрубали головы, пальцы, уши и половые органы; наконец, ели в вареном, жареном и сыром виде. Старый знакомый Митина, мент-полковник Д. три года ловил людоеда Мухтарова - и поймал, но уже через год распался Союз, и новые власти суверенной республики К. выпустили Мухтарова - под свет "юпитеров", под объективы телекамер, прямо на мягкий вертящийся стул, с которого он и вещал по всем телеканалам, рассказывал подробности своих кровавых трапез. Полковник Д. тут же уволился из органов - не в силах был созерцать подобное и одновременно продолжать профессиональную деятельность. Бандиты участвовали и в переделе собственности - как равноправные компаньоны, конкуренты и единомышленники властей, бизнесменов, банкиров и коммерсантов. Впрочем, если бандиты явились, как всегда, из безработного поневоле или нежелающего работать племени, то банкиры и бизнесмены странным образом отпочковались от КПСС и ВЛКСМ. Они - все эти вторые секретари и организаторы, кураторы и инструкторы - оказались в нужное время в нужном месте - все равно, как если бы возле какой-нибудь глухой деревни сошел с рельсов пассажирский поезд, а жители, считая, что им повезло, стали бы грабить искалеченных пасажиров, рыться в чужих чемоданах - и богатеть, богатеть...

Культурная же элита разделилась, как в прошлом, на "западников" и "славянофилов"; первые радостно кричали: "Ура! Распалась тюрьма народов! выдохлась душегубка свободной мысли! обратим свои взоры к общечеловеческим ценностям!"; вторые угрюмо стонали: "Россия погибла! Помираем, братцы! Все кончено! Русский генофонд уничтожен!" и т. д. Поэты, близкие к западникам, изощрялись в иронии и метафоризме, их приглашали читать лекции в Европах; поэты-патриоты упорно нищенствовали и воспевали широкие поля и могучие реки, клеймили, как написал ярый Кобенякин, "иудодерьмократов и натолизов" (НАТО).

Странно, но на самого Митина почему-то обрушились и демократы и патриоты. Первые называли его "гебистом" и "чекистом", а вторые "марионеткой олигархов" и "выкормышем семибанкирщины".

Андрей Константинович Митин не был ни марионеткой, ни выкормышем. С юных лет он рвался на "государеву службу" - не в переносном, а в прямом смысле. Не было, правда, никакого "государя", а только "государство", возглавлявшееся (на памяти Митина) то лысым, похожим на матершинного колхозного бригадира, Хрущом, то бровастым политруком (Ильич-2). Коммунистические идеалы Митин не то чтобы презирал, а просто не замечал, стараясь как можно лучше делать свое разведчицкое дело: выведывал секреты врагов, добывал чертежи и планы, укреплял могущество державы самой по себе. Он наивно предполагал, что его коллеги внутри страны мыслят так же, что и они, контрразведчики и уполномоченные особых отделов, так же, как и он, разведчик, укрепляют страну. А власть - что власть? Незаменимых идей нет, думал Митин, перефразируя сталинский афоризм. Оказалось - не так; оказалось - плохо, погано работали коллеги. И не "подрывные элементы", диссиденты и критиканы точили державный ствол, а сама "контора глубокого бурения" высверливала ходы и каналы, по которым потом обильно полилась российская кровь - как настоящая, красная, так и метафорическая - черная, белая, редкоземельная и золотая. И недаром ведущим советником самого хитрожопого олигарха стал отставной генерал-лейтенант Карп Бабкин, вдохновитель и основоположник всей "пятой линии" Комитета, руководивший ей, "линией", чуть ли не два десятка лет.

Но Митин был - "государев слуга"; и, не имея над собой "государя", он естественным (или сверхестественным?) образом вдруг почувствовал иную, вечную и бесконечную власть; да-да, так и произошло, быстро и неожиданно, стоило лишь как-то раз взглянуть с балкона семнадцатого этажа на Москву, на темно-красное солнце, скользящее сквозь полосы синеватых туч к краю земли, на едва видные в накатывающихся сумерках шпили "высоток", на все остальное - дымящее, светящееся и движущееся... стоило только взглянуть на все это, чтобы ощутить свою несомненную человеческую ничтожность и такое же несомненное человеческое величие. Уже после, через несколько лет, Митин прочел в одной любопытной книге слова "столпа православия" святого Василия Великого - его ответ правителю, требовавшему подчиниться еретическим указаниям императора Валента - "Не могу поклониться твари, будучи сам Божие творение и имея повеление стать Богом".

Имея повеление.

Кто-то, наконец, должен был взять на себя всю полноту отвественности за "эту страну", за Отечество, за стариков и старух, за воюющих мужчин и рожающих женщин, за детей, рожденных и ещё не родившихся, за железные дороги, мосты, линии электропередач, водные артерии, недра, пастбища, заводы, фабрики, школы, больницы, храмы и монастыри?

Правление его было похоже на регентство при малолетнем цесаревиче только в роли "цесаревича" находился быстро состарившийся до пределов маразма Президент Матвей Борисович Хвоев по прозвищу Пыхта. Старик, напортачивший везде, где только можно было, боявшийся смерти, много пивший и болевший, "до Митина" подписывал все, что подсовывали ему ловкие придворные интриганы. Газеты раздували миф о Клане, обливали грязью внуков и внучек, дочерей и сыновей, зятьев и невесток. Да они, сопляки и соплячки, и вправду богатели, строили особняки на Лазурном берегу и учились во всяких там Кембриджах и Принстонах неизвестно (или известно?) на чьи денежки! Народ плевался, Дума пугала импичментом и вытекавшими из этого судом и тюрьмой. Пыхта боялся собственных премьеров, менял их чуть ли не каждые три месяца, и когда, наконец, наступил полный перебор, обратил свои мутные глаза к экспертной группе - и вытащил из неё Митина, в меру молодого, энергичного и в меру фотогеничного. Дума, уставшая от лихорадок, как ни странно, утвердила мало кому известного Андрея Константиновича почти единогласно. И сразу же пресса стала называть его "темной лошадкой".

Но это ещё не было настоящей властью, и все последние дни Митин медленно, но уверенно подводил Борисыча к мысли о пенсии, даче с охраной и рыбалкой в тихой заводи. Он подготовил закон о гарантиях неприкосновенности будущему "отставному Президенту" и был уверен, что с ним согласится Дума Пыхта явно был неспособен внятно отвечать даже на простые вопросы репортеров; возможный суд превратился бы в театр абсурда, подобно тянущемуся уже более года заточению престарелого экс-диктатора Чили Пиночета в Лондоне (Испания требовала его выдачи как международного преступника).

Никому не нужен был суд. Пусть доживет свой век этот старикан, ставший то ли случайно, то ли по воле закулисных "технологов" первым Президентом России - России, сбросившей ярмо марксизма-ленинизма на обочину мировой истории и медленно возвращавшейся к оставленному восемьдесят с лишком лет назад пути.

Митин подтягивал к Кремлю верных друзей - тех, на кого всегда мог положиться, тех, кто прикрывал его за кордоном и готов был умереть во имя... да во имя мужских, наивных, героических, трагических идеалов дружбы, что ли? И ещё: Родины, что ли?

Вытеснялись интриганы. Принцип "не мытьем, так катаньем" возобладал. Поспешные разоблачения (вроде прокурорских чемоданов с компроматом) могли только навредить общему делу. Патриотизм перестал быть синонимом фашизма, нацизма и коммунизма и вошел в моду. Армия и МВД взялись за бандитствующий полусуверенный Чуран и медленно, с помощью артиллерии и авиации, выдавливали с его территории иноземных боевиков и туземных мазуриков. Закрепленное при Пыхте странное положение этой республики (система "ниппель: туда дуй, а оттуда ...) усугублялось похищениями людей, угрозами от напыщенных лидеров Чурана в адрес всех, кто подворачивался под их невоздержный язык, захватами авиалайнеров, грабежами на дорогах, отсасыванием ГСМ из трубопроводов, взрывами на российских вокзалах. Чаша терпения переполнилась, когда чуранцы захватили психбольницу №6 в Шацке; когда все было кончено, то выяснилось, что Абдурахман Кирбабаев, главарь налетчиков, планировал захват роддома, но по вине одного из "соратников", владевшего русским языком в объеме яслей-сада, банда вместо роддома ворвалась в дурдом. Больные (в основном хроники-вечнокоечники), кстати сказать, вели себя самым подобающим образом и к появлению спецназа уже обезвредили троих, в том числе и самого Кирбабаева: у него был откушен нос и сломаны все ребра - кто-то, видать, весело прыгал на нем, как на батуте.

Сразу после начала военной операции в Чуране, лидер чуранцев Измарды-Ага объявил через Интернет награду за голову Митина - 10 миллионов долларов. А через три дня Измарды-Агу самого - и, можно сказать, бесплатно - ущучили бойцы группы "Точка" - так, что и хоронить было нечего, самонаводящаяся бомба объемного действия взорвалась, сжигая кислород из воздуха, прямо над головой Аги (на высоте 50 метров) и он, как Лжедимитрий в 1612 году, разлетелся кровавыми ошметками по склонам гор. Лопнул.

Митина, впрочем, не очень заботил Чуран: тут все было просчитано до мелочей, машина подавления заработала, "дело" завертелось, словно воронка, всасывая ошалевших мятежников в роковую горловину. Обидно было, что приходится, исправляя ошибки прошлого, жертвовать молодыми ребятами - в большинстве своем лучшими. Телевидение, побаиваясь открыто кусать власть и армию, медленно наседало, расширяя косвенные обличения. А если не обличали, то раз за разом показывали пацанов-солдатиков в чуранском плену: на экране бородатые рожи гоготали над русским унижением, стреляли мальчишкам в живот, отрубали уши и все остальное на глазах, может быть, у их матерей. Гордые мужчины-чуранцы... неприступные чуранки... мудрые старики. Бог с ними, с женщинами, а вот мужичков ихних Митин видел - это скопом, перед телекамерами они трясли черными бородами и гоготали, изображая презрение к смерти и боли. Опытный дознаватель-контрразведчик за час сделает из любого такого гордеца ползающую мразь. Чуранцы презирали русских, не понимая, что Чуран существует только потому, что их, например, взяв в плен, считают побежденными и не мучают ради садистского удовольствия - как бы прощают все, что было раньше. Подобное видел Митин на собачьих боях (лет шесть назад затащил старый друг). Оказалось, что туркменская овчарка побеждает знаменитого бульерьера, успевает прихватить его за горло так, что тому остается только дрыгать лапками и вилять хвостиком, прося пощады. И овчарка щадит четвероного собрата - отпускает бультерьера и уходит гордо. Но побежденный бросается вслед и одним щелчком мощнейших челюстей перекусывает овчарке лапу, а потом и вовсе загрызает её. Так действовали чуранцы. Разговоры о мудрых аксакалах вообще не вызывали ничего, кроме внутренней улыбки: неужто на Кавказе старость проходит без маразма? Неужто в русской деревне не найдется старика-мудреца?

Гораздо важнее (и страшнее) Чурана были иные враги; впрочем, Митин скорее назвал бы их "врагами поневоле". Беспокоили монополисты, душившие в зародыше всякую конкуренцию, устанавливавшие "свои" цены на все, что было им подвластно. Руководствовались вполне законными основаниями: неплатежами, ростом курса доллара, мировыми ценами. Однако при всей разумности доводов оппоненты мельчили, признавая свою "удельность" как единственную данность. Митин же рассматривал Государство как единую корпорацию, и с этой точки зрения повышение цен, например, на проезд в метро (абсолютно экономически обоснованное) было антигосударственным действом, ибо лишало народ возможности без особого ущерба для семейного бюджета передвигаться к рабочим местам или местам отдыха. Росло общее раздражение, и как следствие - повышался уровень нестабильности общества в целом. То же касалось связи, железных дорог, электроэнергии и даже бытовых услуг - парикмахеры взвинтили цены на стрижку и вместо, к примеру, пятидесяти человек по пятнадцать рублей обслуживали пятнадцать по пятьдесят. Сразу выросло количество нестриженых и небритых, и, по данным врачей, подпрыгнул процент педикулезников и чесоточных. Лишь хлеб, молоко и масло удавалось держать на стабильном уровне цен с помощью государственных рычагов, но и на них уже покушались ретивые рыночники. Еще нужно было в срочном порядке обуздать рифмующуюся троицу ФДС - Фокина (министр энергетики и топлива), Дрокина (министр путей сообщения) и Сорокина (культура и спорт). Последний, к слову сказать, монополизировал распределение госбюджетных средств: деньги раздавались под шизофренические проекты всенощных фейерверков (пойди, посчитай, сколько там их улетело, ракет этих, сколько петард бабхнуло), мрачных народных гуляний с водкой и драками и концертов "Рок против наркотиков", после которых наркомафия с удовлетворением подсчитывала прибыль, вырученную от продажи зрителям пакетиков с героином и "травкой".

Государство как корпорация или, скорее, как единая семья - таков был основополагающий принцип Митина. А в семье все имели равные права, членам семьи нужны были: безопасность, еда, одежда, работа - и доступный отдых, с книжкой ли в руке, у телеэкрана или в партере театра и филармонии. Глава Государства выступал в таком случае как отец, к которому все имели равный доступ и никто не пользовался особой любовью и расположением. Из Пыхты такого отца не получилось, он чересчур был занят собственной семьей, был мелок, заботлив к внукам в ущерб всей стране - оттого мельчили и все остальные, нагружая карманы шальными деньгами. После нас хоть потоп, нет гнуснее поговорки...

Возврат же к коммунистическим идеалам был невозможен, как бы кто не хотел этого. Общество слишком далеко зашло в поисках чаемой свободы, обратно дороги не было. "Кто вообще не тоскует о советском прошлом - у того нет сердца, кто хочет возврата к нему - у того нет головы", - сказал Митин на одной из пресс-конференций. Особого оживления в зале эта фраза не вызвала: многие как раз хотели вообще забыть все, другие - жаждали разворота на 180 градусов, передела, перекроя, революции...

- Андрей Константинович, десять, - сообщил секретарь Леша Проклов, свой человек. - Министры уже здесь.

- Запускай, - дал "добро" Митин.

Рукопожатия, протокольные улыбки.

Корреспонденты, толпясь, щелкали камерами. Потом расступились, пропуская оператора Гостелевещания. Снято. Проклов аккуратно, широко расставив руки, оттеснил в приемную репортеров и так же аккуратно, без стука, закрыл двустворчатую дверь.

По Чурану доложил Буров: коротко и с цифрами. Столько-то взято в плен, столько-то уничтожено. Потери минимальные. Кольцо сжалось, сроки утверждены. Все.

То же самое повторил, но чуть более высокопарно, эмвэдэшник Башмаков. Рутина.

Митин хотел было предложить министрам обсудить вопросы внеплановые и более отдаленные, скажем, развитие фундаментальной науки или построение отношений с немусульманской Азией - Китаем, Вьетнамом, Японией, но неожиданно слово попросил Михно.

Министр-спасатель был изначально "митинским" человеком, ибо служил длительное время в том же учреждении, только с морским уклоном. Боевой пловец. Неожиданно для коллег он, преуспевающий спец, уволился (знаем мы эти увольнения!) и возник в качестве путешественника на обложках журналов и на телеэкранах. Красавчик, эдакий славянский супер, как будто сошедший с полотна Константина Васильева, Вадик Михно высоко держал красное знамя с серпом и молотом на всех широтах - от Северного до Южного полюса. Он тоже был из плеяды "государевых слуг" без государя, и Митин, после краткой беседы, легко вычислил его и буквально "втащил" в правительство. А Вадик упирался, хотел забвения и отдыха с досугом где-нибудь на Багамах.

Из министерства спасения Вадик Михно, конечно же, в несколько приемов сотворил министерство абсолютно силовое - с боевыми структурами и спецгруппами, с бэтээрами, самолетами и даже подводными лодками; набрал безработных коллег, иные, узнав обо всем, бросали свои, ставшие независимыми, республики и просились в Россию, кое-кто добился гражданства и теперь искал (прятал), откапывал (закапывал), тушил (поджигал) в дружном коллективе т.н. "третьего" силового министерства, больше напоминавшего не министерство, а таинственный, как в кино, разведывательный "Центр".

- У меня есть весьма любопытная информация, - сказал Вадик голосом уставшего от жизни человека. - Для всех любопытная.

- Наверное, ваши люди добыли для нас какие-нибудь чертежи или формулы, - догадался Буров. - Министерство спасения не может бездействовать.

- Снежного человека поймали, таежного чикатилу, - предположил Башмаков.

Митин поднял руку вверх, останавливая шутки. Уж он-то знал, что Вадик, как истый профи, не станет попусту "брать слово" на рядовом совещании.

- Докладывайте, Вадим Николаевич...

- Собственно, докладывать нечего - только сообщить. В Злоямовском районе Красноямского края потерпел аварию самолет Ту-154, борт 8765, рейс Москва - Владивосток с посадками в Красноямске и Хабаровске. На борту находится - или находилось - 78 пассажиров... Но это, хоть и важно, спасатели уже вылетели, - но не есть главное.

- Что же для вас главное, если упавший самолет с людьми не главное? удивился Буров. - Вы - чего министерство? Спасения?

- Главное заключается в спецбочонке, находящемся - или находившемся на борту авиалайнера. - Вадик посмотрел на Зотова, до сих пор молчавшего. У вас, кстати, Сергей Ильич, ничего не пропадало?

- Да как не пропадало! Еще как пропадало! С 91-го тянется, двадцать шесть номиналов спи... , сволочи. Восемь нашли, двенадцать в разработке, а шесть болтаются неизвестно где, - неожиданно громко и зло откликнулся Зотов. - Хорошо, что не применили ничего... пока.

- Ну, вот вам девятый - "желтый бром", - так же устало сказал Михно.

Да ты что, Вадик? - перейдя на непротокольное "ты",

поразился Зотов. - Быть того не может! Кто?

- Какой-то Гунидзе. Абрам Лукич... Возглавляет "Инвал"; что за фирма понять трудно. То да сё, и в целом - ни хрена.

Инвалиды, - снова догадался Буров.

- Не инвалиды, а инвалюта, - поправил его Башмаков. - Знаю я этот "Инвал". Инвалиды, правда, там тоже присутствуют. Налоги платят. И Гунидзе знаю - из партийцев, хитровыгребаный такой...

- Грузин, что ли? - поинтересовался Митин.

- Да какой грузин, Андрей Константинович! - засмеялся Башмаков. Интернационал в человеческом образе.

А что это - желтый бром?

- Нашим... и вашим готовили, Андрей Константинович, - сказал Зотов. Я пришлю человека с подробным описанием. Страшная штука.

- Да уж не УПСА! - согласился Башмаков.

Михно, медленно выходя из театральной усталости, удивленно посмотрел на руководителя МВД.

- А вы, что, тоже в курсе?

- Не лыком шиты, - с удовлетворением парировал министр. - Это ваша структура молода, как ГПУ в 20-м годе (так и сказал "годе"), а нашей - 200 лет, слава Богу. Кое в чем поднаторели, батенька...

"Наконец-то! - подумал Митин. - Наконец-то они стали отсчитывать сроки оттуда, из глубин многовековой истории. Старый сыщик Башмаков говорит: "двести лет"; это хороший знак. Закопать мумию, спилить рубиновые звезды там же орлы были! Пенсионеры поволнуются и перестанут. Двадцать первый век встречаем построением храма Христа Спасителя - как никто в мире. Не может быть у державы два центра вращения, какой-то из них смещен и потому тормозит, клинит... Сдвину Борисыча - и закопаю манекен. Начнем набирать обороты, только спешить не надо... Эти (он посмотрел на Зотова) перестанут называть себя "чекистами", а вон тех, башмаковских, народ перестанет кликать "мусорами". Пусть будут менты, звучит прилично..."

Митин вдруг вспомнил, что такое "желтый бром". Страшный ли, нестрашный ли, но уж несомненно идиотский препарат, так называемый геноваль выборочно действующий на гены определнных наций. Чуть ли не два десятка докторов и академиков трудились над ним, получая запредельную зарплату. При повсеместном смешении рас применить этот геноваль представлялось возможным лишь в замкнутых зонах обитания - в Африке, Азии, Южной Америке. Впрочем, с 91-го могли и доработать кое-что: по стране, сбиваясь в хищные стаи, шатались, наряду с бандитами и "челноками", мозговитые умники, гении и таланты. Раньше столько не было; впрочем, нет, врешь, было... Митин как-то встретил в Управлении однокурсника, тот потерял руку в Анголе и теперь руководил НИЗОМ, отделом новшеств и изобретений. В НИЗ со всей страны стекались письма и бандероли с безумными (чаще) и перспективными (чуть реже) проектами. Это в Бюро изобретений и открытий при тогдашнем Совете Министров бросали в корзину проекты вечных двигателей, а в НИЗе их бережно и кропотливо изучали, отделяя от плевел безумия рациональные зерна. "Неужто и лопата с моторчиком есть?" - вспомнив анекдот про еврея-землекопа пошутил Митин. "Конечно, - серьезно ответил однокурсник. - Пойдем, покажу..." Он вытащил из кладовой странный агрегат с наплечными ремнями и поясным кольцом из нержавейки. Для правой ноги - педаль с приводом, смонтированная на черенке; для левой - рычаг с пружиной, приводивший в движение сложный шестереночный механизм. Митин попробовал, чуть нажал: титановый штык вгрызся в паркет с яростью голодной гиены и выбросил в сторону штук семь-восемь вековых дубовых паркетин. Только щепки полетели.

Были в этой кунсткамере и ещё более удивительные вещи, можно сказать, классические, как известная блоха Левши: пиоп - искусственный член для оплодотворения пчелиной матки, выточенный на Карачаровском механическом (не было микроскопа, чтобы посмотреть, пришлось поверить на слово); живая самочка микрозайца в клетке, (три сантиметра рост), клонированная на Домодедовской станции юных натуралистов; голографический телевизор из Великого Устюга (прямо в воздухе, в пространстве, передвигались, рыдая, стреляя и умирая, герои фильмов, происходили "последние международные события", пели певцы и плясали плясуны)... "А что в папках, что не реализовано - глянешь: упадешь, не встанешь! Урожайность по 100 центнеров с га, сверхэкономичная солярка - КРАЗу два литра на сто кэмэ, вечные польта из драпа №317, эликсир бессме..." - начал вещать однорукий. "А дальше что?" - перебил Митин. "Как что? Изучаем, проводим экспертизы. Кое-кого подтягиваем, даем лаборатории, закрываем выезд за границу лет на пятьдесят, отслеживаем... Начальству видней, я человек маленький", - поскучнел однокурсник.

Пока, значит, Митин (по старинке) легализовывался в какой-нибудь Херляндии, обхаживал и опутывал сетями нужных людей, подбирал (в переносном смысле) "ключики" и делал слепки (в прямом смысле) с ключей, чтобы добыть пару листиков из сейфа, листиков с формулами, не приносившими ни дохода государству, ни радости знающим людям, пока он рисковал, ходил, что называется, по лезвию ножа и по ниточке, его собственная контора держала под спудом все, что могло быстро и безболезненно (значит, дешево) вывести страну в передовые не только по количеству боеголовок, а и вообще вперед! как сытую, обутую и культурно отдыхающую. Как Швецию. Но, видимо, аналитики постарались, насоветовали, притормозили, заморозили, избавили Родину от шведской участи...

- Возьму под личный контроль, - сказал Митин и нажал кнопочку, аккуратно вделанную в край стола.

Появился Проклов.

- Алексей, сооруди информашку по Злоямовскому району - только оперативно.

- В шесть секунд! - отчеканил Проклов и исчез так быстро, что, казалось, растворился в воздухе.

"Шести секундам" Митин не поверил и хотел, пользуясь паузой, прояснить ситуацию с похищением "желтого брома", но Леша Проклов вернулся так же быстро - словно возник из воздуха, из струйки дыма. В руках у него была распечатка.

- Читай, - махнул рукой Андрей Константинович.

- Десять тридцать утра, двенадцатое двенадцатого месяца, Злоямовский район, - начал Проклов. - Ту-154, авария, падение предположительно в районе Чум-озера; в десяти километрах от места аварии - бунт в исправительно-трудовом учреждении строгого режима №7 Зимлаговского управления, поселок Льдистый Злоямовского района; в этом же районе третий год скрывается банда Борьки Сосны - побегушники из зон Зимлага; информация со спутника: к месту падения авиалайнера движутся три группы, одна из райцентра Злоямово, одна выброшена неизвестными структурами со спецсамолета "Миг-125м", ещё одна, в количестве восьми человек, направляется от сопки Шуховской, из безлюдного и труднодоступного района, предположительно именно эта группа и есть Сосна с сообщниками... Еще: по просеке Электрической продвигается в сторону Зимлага джип "Чероки"...

- Ну и дела! - огорченно воскликнул Башмаков. - Двадцать дней не дотянули! Мой прокол, каюсь...

Бунтующая седьмая зона, как, впрочем, и весь Зимлаг, числилась по ведомству внутренних дел. Но уже был издан Указ о передаче (с 1 января) всего ГУИНа в Министерство юстиции, поэтому Башмаков поставил жирный крест на тюрьмах и зонах; дела передавались, МВД избавлялось от обузы, которая в советское время, напротив, была основной "кормушкой" всего Министерства: в те годы в зонах клепали все: от деревянного до бронированного, от заводного до электронного. Жаль было, конечно, многочисленных и отлично подготовленных "спецназов" (вроде знаменитого "Урагана"), с 1 января делавших Минюст силовым. Но, как говорится, царям видней... А вот о бунте Башмаков должен был узнать первым.

А твои-то орлы где? - обратился Митин к Михно.

- Вылетели. Будут к вечеру на месте, раньше никак нельзя: 125-го МИГа у нас пока нет.

- Я сейчас Красноямску дам цэу: пусть на вертолетах шпарят в зону, "Ураганом" все сметут к дьяволу! - сказал Башмаков и достал мобильник: Макарыч, это я, твой министр. У нас бунт в Зимлаге, на "семерке". Спешно организуй банкет с "Ураганом", звони в Красноямск. И не тяни, не обсуждай: раз, два - и в пешки!

- И мои помогут, если что, - добавил Зотов. - У меня там лже-геологи по тайге лазают, ищут курьеров с золотишком.

- Тут ещё есть, - громко сказал Проклов. - Ни бунта, ни самолета не касается, так, для общего развития.

Читай, - снова махнул рукой Митин.

- Год назад вертолетчиками Министерства гражданской авиации близ Народного болота обнаружен раскольничий скит. Точное расположение - так называемое Безрыбье, место, по словам аборигенов, гиблое, непроходимое и никчемное, так как ягоды и грибы отсутствуют, а в самом Народном болоте обитает, по свидетельствам очевидцев, так называемая ракука, хищное животное неизвестного вида...

Чикатила таежная, - вставил Башмаков. - Я ж говорил...

- ...Безрыбье находится в шести километрах от бунтующей седьмой зоны, - продолжил Проклов. - Но, судя по карте, эти шесть километров сойдут за все триста.

- Да, только бунта в зоне нам сейчас не хватало. Как раз к новому году, от Деда Мороза из Зимлага, - сказал Митин. - Теперь жди, западоиды завопят о правах человека, затребуют факты, комиссаров своих паскудных будут навязывать... Мало нам Чурана - Злоямово подавай...

- У меня там ничего нет, - сокрушенно покачал головой Буров. - Только северней - две точки, одна с "Сатаной", другая с "Тополем"...

- Во-во, - снова встрял неугомонный Башмаков. - По зоне строгого режима - "Тополем"... Отсчет пошел: шесть, пять, четыре...

- Да, кстати, - вспомнил Митин. - А что это за спасатели на МИГе, кто знает? Или есть версии?

- Это люди Гунидзе, - убежденно высказал Зотов. - Я эту гниду знаю, он всегда прикрывается, страхуется. Ребята за ним давно наблюдают, но под криминал пока не могут подвести. Впрочем, у него там техотдел интересный: Сизый, Миня и Бармалей. Думаю, они его замочат раньше, чем он сядет. Или сядет, а потом его замочат.

- Бармалей - бригадир Вредителя, - добавил Башмаков. - А Вредитель может даже "кремлевку" накрутить, Матвею Борисычу звякнуть. Вот так.

- Да хоть папе римскому! - чуть разозлился Митин. - Короче, обсуждать больше нечего, проблемы дутые. У нас заседание силового сектора Правительства или планерка КаГеБе? Самолет найти, живых и мертвых вывезти. Бочонок с этим бромом желтым должен быть в Москве; бунт в зоне подавить, но постараться без... без бронетехники хотя бы. Ну, и в скит этот безрыбный закиньте жратвы - это тебе, Вадик, мое личное поручение. Всё!

Министры встали, обменялись рукопожатиями с Митиным, отодвигая в строны мешавшие кресла; пошли к дверям.

- А вы, Башмаков, останьтесь, - улыбнувшись сказал Митин.

Башмаков плюхнулся в кресло.

- Хотел о глобальных проблемах поговорить, а вместо этого какое-то Злоямово обсуждали целый час, - посетовал Митин.

А я-то зачем вам, Андрей Константинович?

- По Щебрянскому прояснить ситуацию. Мне из ГУБЭПа передали бумаги по недвижимости: в этой сфере продолжают странные вещи происходить. Казалось, все уже поделили, все приватизировали - ан нет, снова началось. Есть рост.

А что растет?

- Число обменов в Москве растет: знаете, такие обмены хитрозаверченные, с расселениями больших коммуналок, с доплатами? Так вот: в паре случаев к старту обмена вышло, скажем, двенадцать человек, а к финишу прибыло девять. Трое сошли с дистанции - то ли присели отдохнуть на обочине, то утонули в болоте.

- Понял, - нахмурился Башмаков. - А Щебрянский здесь с какого боку?

- Одну такую квартирку Щебрянский приобрел для себя через подставное лицо - это мне по моим каналам выдали. Шестиикомнатная, на Большой Полянке, в домишке столетнем. Говорят, эту квартирку хотят в Книгу рекордов Гиннесса внести - дороже нету в мире. Там и бассейн, и оранжерея, и домашний кинозал теперь. Нехорошо это... нет, не бассейн с оранжереей, а исчезновение жильцов. Так что, вы займитесь плотно: что за риэлтеры квартиркой занимались, кто у руля и так далее. Кажется, "Добрые Люди" называется - или "Дяди"? ну, в бумагах посмотрите, уточните. А завтра - ко мне.

- Есть! - Башмаков сложил в папку бумаги, которые подвинул к нему Митин, пожал Премьеру руку и вышел.

И тут же вошел Леша Проклов.

- Андрей Константинович, пресса ждет! Я оставил двоих телевизионщиков и троих газетчиков, остальных послал к пресс-секретарю.

Иду.

...Слава Богу, щелкоперов этих немного, знакомые все лица. Митин медленно оглядел приемную: в уголок забилась Нинель Пацюк, обозреватель Свободного ТИВИ, побывавшая, как заложница, в Чуране и выкупленная (или купленная?) за триста тысяч долларов миллионером Дубовицким. Правда, миллионер недолго радовался, его изрешетили пулями прямо в вестибюле головного офиса, вместе с женой Региной - и явно знакомые ему люди, ибо были без досмотра допущены. Оставшаяся без спонсора Пацюк искала сенсаций и "жареного", словно гиена - падаль... Интересы её простирались от низов преступного мира до приемных Главы Государства и Председателя Правительства. Телеканал постоянно выплачивал иски по судам, но прибыль от сверхнаглой брехни превышала суммы исков, и Нинель снова и снова без мыла лезла в самые шкуродерные щели. "Буду считать, что её здесь нет", - решил Митин.

- Главный вопрос, обсуждавшийся на сегодняшнем совещании - развитие и поддержка фундаментальной науки. Спросите, почему этот вопрос обсуждался с силовыми министрами в отсутствие Председателя комитета по науке? Да потому, что от развития фундаментальной науки напрямую зависит обороноспособность, а, следовательно, и безопасность нашей страны. Мы не можем жить лишь на развитии тех открытий, что были сделаны в последние сорок-пятьдесят лет. Мы должны искать новые, нетоптанные тропы. Мы должны искать неадекватные ответы на угрозы всех сторон света. Гонка вооружений не для нас, ибо в гонке есть лидер и есть догоняющий; мы оставляем этот вид спорта и выбираем многоборье. Для этого у нас есть самое главное - светлые умы. У нас есть школы всех наук, почитаемые учеными мира, мы - основоположники десятков, сотен направлений, разработчики и реализаторы, казалось - да, казалось! безумных идей. Ныне это уже история, а мы живем сегодня и завтра, а не вчера! - Митин, наконец, перевел дух. - И в заключение хочу сообщить, что уже готов Указ Президента о выделении фундаментальным направлениям науки дополнительных средств - теперь дело за парламентариями.

Корреспонденты вдруг стали хором кричать разное, но Леша Проклов быстро успокоил их.

- Ответов на вопросы не будет. Прием окончен, попрошу удалиться.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

Встреча эксперта Андрея Вадимовича Скворцова с Вредителем-Шелковниковым, организованная, с одной стороны, блатным Шиловым, а с другой - бывшим сотрудником спецггруппы "Вектор" Маниловым, состоялась в новой квартире Сергея Петровича в Большом Харитоньевском.

- Рад дорогим гостям, рад и счастлив, - уже в прихожей расстелился Шелковников. - Вы как, чаю испить или на грудь принять?

- Бог с ним, с чаем с этим, - сказал Скворцов, снимая тяжелое (настоящее) драповое пальто. - Я уж водочкой обойдусь.

- Не злоупотребляете? - ехидно поинтересовался Шелковников, поправляя пальто Скворцова на вешалке и одновременно прощупывая: нет ли в карманах чего убийственного?

- Нет, отдыхаем как умеем, - ответил наблюдательный эксперт. - Не пьем, мало курим, оружие в карманах не носим...

- Тогда извиняйте, - посерьезнел Вредитель. - Вижу, люди вы солидные.

- Да и вы не дедушка Щукарь, - вставил Манилов.

- А это кто таков? Погонялово интересное, не слыхал такого.

- Шолохов написал, "Поднятая целина", - встрял в интересный разговор начитанный Шилов. - Там этот дед.

- А ты-то чё понты колотишь? - Шелковников преобразился на глазах. Чё ты умняк-то на заточке лепишь, фраер? Укропом стал? Иди в хэ... в холодильник иди, неси горячительное, прохладительное, икру неси.

Скворцов, Манилов и Вася Шумский, следуя приглашающему жесту Вредителя, прошли в гостиную. Шилов юркнул в кухню, там сразу же что-то зазвенело, застукало.

- Милости прошу, - сказал Шелковников.

Скворцов сел на пуфик у приготовленного к фуршету низкого стола и огляделся по сторонам; Манилов садиться не стал, удивленно глазел на огромное, знакомое по Третьяковке, полотно художника Александра Иванова; Шумский сразу побежал к компьютеру - оценивать.

Шилов управился на кухне со скоростью метеора и через несколько минут уже спешил в гостиную, выкатывая перед собой сервировочный столик на колесиках. На столике красиво торчали три бутылочных столбика с водкой (Скворцов с трудом прочел славянскую вязь: "Воевода Ух"); черная икра в серебряном блюде, казалось, шевелилась; хрустальные стопки, преломляя тонкие лучи из сетчатых штор, сияли многоцветием радуги; белый батон, однако, не был разрезан. Не было также ни ножей, ни вилок, ни ложек...

Сергей Петрович захватил батон сверху, всей пятерней, словно краба или черепаху, и, смачно отломив горбушку, протянул Скворцову.

- Ломай, командир!

Скворцов тоже отломил - и передал Манилову, а тот Шумскому. Шумский уже насладился видом хорошего и мощного компьютера, тоже сел.

Шилов разлил водку по стопкам, но сам не сел за стол, пристроился в личном кресле Вредителя, на что тот среагировал многозначительным: "Ну-ну..."

- За все хорошее, что было, и за все лучшее, что будет! - сказал хозяин, чокаясь со Скворцовым. Потом он сковырнул из горбушки мякиш (получилась лодочка) и зачерпнул ей икру.

Выпили и закусили.

- А теперь я вас слушаю, - объявил Шелковников новым, хорошо поставленным, компартсекретарским голосом. - Какие у вас, товарищи, проблемы?

- Проблемы, Сергей Петрович, у вас, - усмехнулся Скворцов. - А у нас бизнес.

- Ох, не люблю я этот бизнес! Барыжничество... - поморщился Вредитель. - Приходится, знаете, наступать на горло... собственной песне.

- Да мы тоже на горло наступаем! - прожевав четверть батона с икрой весело сообщил Шумский. - Я, к примеру, мечтал для детей игры писать - ну, для компьютера - хотел, так сказать, развивать индустрию развлечений. А приходится ради пропитания семьи шастать везде и где попало - по Интернету, по сетям разным, информашки выколупывать, сайты всякие бомбить...

- А ты, Вася, расскажи Сергею Петровичу, что ты сегодня наколупал, предложил Скворцов.

- Да ничего особенного, мелочевка... Фирмочка одна есть, "Добрые Люди" называется. Эти люди, вернее, дяди, провели хитроумную и сложную операцию расселили две квартирки, одну в Малом Кисельном на Сретенке, а другую где-то здесь, рядышком, на Чистых Прудах. Такая уютная квартира, академик раньше жил в ней с женой и с дочерью, а потом помер. А квартирка-то для бабушки-вдовы с дочерью - там правда, и внуки имеются - роскошная слишком, квартирка-то. А пенсия маленькая. И зять-кормилец в Зимлаге чалится.

- Что ж, молодцы, ничего не скажешь... - усмехнулся Вреди-тель. - И криминала никакого: так, ловкость рук - и никакого мошенства... В какой зоне зять-то?

- Криминала сколько угодно, - сказал Скворцов. - В прошлый раз добрые дяди тоже квартирки... расселяли. Только вот расселяемых было, скажем, двенадцать, а расселенных оказалось восемь. Куда ещё четверо делись - ума не приложу. А зять на строгом, на "семерке"...

- Спрятались, наверное... - пробормотал Вредитель. - Как, вы сказали, фамилие его?

- Чьё? - удивился Скворцов. - Зятя? Шахов.

- Да нет, человечка этого, что квартирки расселяет. Может, и я воспользуюсь. В жизни все бывает.

- Зубков, Геннадий Палыч... - подключился к разговору Ма-нилов. Риэлтерская контора "Добрые дя...", то бишь, люди. Никольская, семь, первый этаж.

- Ты, Шилов, записывай... - обернулся Шелковников. - У меня, старика, память короткая...

Неожиданно у Скворцова во внутреннем кармане пиджака запикал сотовый телефон.

- Извиняйте, - сказал Скворцов. - Придется отвечать, сейчас любой звоночек может важным оказаться...

Он вынул трубку, нажал кнопку...

- Скворец, ты? - без приветствия обратился к нему полковник Чегодаев, ведавший в Конторе "Умкой" - управлением многоуровневого контроля.

- Я. Не ожидал связи. Сколько лет молчите... случилось у вас, наверно, что-нибудь?

- Это не у нас, Андрюша, а у тебя чего-то там... Одна гнида пробивала тебя по картотекам. Мы уже отследили - кто, схомутали, суку, тепленького. Щас заказчика вышибем из него, оборотня паскудного...

- Не особо старайтесь. Зубков Геннадий Палыч, "полкан" комитетский, с "пятой линии", камсюк бывший. Лучше, если время есть, тормозните его молодцов - они к четырнадцати нуль-нуль в Бирюлево подтягиваются, хотят зачистить адресок. Один постарше, лысый и большой, другой помоложе, но размером не меньше, только голова маленькая, а уши большие.

- Чебурашка ниндзя... Ну, стукни адресок.

- Лебедянская, девятнадцать, квартира сорок три. Шахова-Лесовицкая.

- Принято. Сейчас Насоса туда пошлю... и Штукубаксова. Помнишь его?

- Незабываемо, - хмыкнул Скворцов. - Поклон всем, с при-ветом вместе. Отбой.

- Адью, браток...

Скворцов ещё какое-то время смотрел на трубку: из Конторы ему не звонили уже года два, а позвонили - и как будто не было этих двух лет, как будто все продолжалось без перерыва, без отдыха. Толик Рублев получил прозвище Штукубаксов за то, что говорил: "Штуку баксов!" - в ответ на любую просьбу - даже если просили закурить или семечек. Он не был фирменным нелегалом, всегда осуществлял лишь прикрытие и, надо сказать, за него, за прикрытие это, можно было бы заплатить не одну "штуку". Баксов...

- Я так понимаю, - прервал Вредитель паузу, - возникла... в какой-то книжке читал - "нештатная ситуация". Точно?

- Ну, почти так, - согласился Скворцов. - Я думаю, что господин полковник ГБ запаса Зубков в данный момент испытывает непреодолимое желание встретиться со мной - и, разумеется, не с пустыми руками. Пакет предложений приготовил... Николай, - обратился он к Манилову. - Свяжись с Мастером пусть отследит товарища. Ну, и, если надо, помоги ему... Видишь, Зубков этот тоже не кошкам хвосты крутит - вычислил нас.

Манилов кивнул и пошел в прихожую - одеваться. Но тут же вернулся, держа в руках небольшой сверток - коробочку в фольге.

- Чуть не унес, - сказал он сокрушенным голосом и протянул коробочку Сергею Петровичу Шелковникову. - Это вам.

- Что такое? - удивился тот, принимая презент.

- А вы разверните.

Шелковников медленно, чуть опасаясь (кто их знает, что у них на уме, у грушников этих) развернул хрустящую обертку и вынул оттуда небольшой стеклянный кубик с дырочками. Внутри кубика суетливо перебирал лапками заяц - почти точная копия Ништяка, но, конечно, помилее мордочка, помилее...

- Бог ты мой! - воскликнул Вредитель. - Заяц!

- Зайчиха, - поправил его Манилов. Ему стоило большого труда выпросить особь у однорукого в спецотделе. Зайчиха была клонирована на Домодедовской станции юных техников, отнята у фанатов-юннатов органами и отправлена к однорукому. Она была единственным живым существом среди множества экспонатов в кунсткамере коллеги-инвалида. "От сердца отрываю, Леха, сказал однорукий, - она мне как дитё. Придется списать как исдохшую. Предъявлю мышь для отчетности - тут они стадами бегают..."

Вредитель торжественно поставил кубик с зайчихой на стол и удалился в кабинет. Через минуту он вышел с большим хрустальным шаром, в котором спал Ништяк, объевшийся тертой моркови.

- А вот мы тебе, фрайерок ты штопаный, пассажирочку подгоним, умильным голосом заговорил Вредитель. - Ты тоже человек, а без бабы - какая жизнь?

Он осторожно приподнял крышку кубика, вытащил зайчиху и посадил её в шар.

Зайчиха, обрадовавшись расширившемуся пространству, забегала по шару, не замечая Ништяка. Тут же она нашла остатки моркови и жадно стала хватать их. Заяц проснулся. Вид у него был дурацкий, одно ухо выернулось и загнулось. Он шало смотрел на бегающую зайчиху.

- Глянь, глянь! - обрадовался Шелковников. - Сейчас у него инфаркт будет, у волчары позорного!

Ништяк, наконец, пришел в себя, помотал головой, выправляя ухо - и вдруг побежал за зайчихой.

- Как её кличут-то? - спросил Вредитель.

- Не имею данных, - отвечал Манилов. Он в спешке и в самом деле забыл спросить у однорукого - как звать ушастую самку.

- Назову её Профурой, - решил Шелковников. - Ништяк и Профура, а?

- Может, Машкой лучше? - подал голос осмелевший Шилов.

Вредитель посмотрел на него, как на неодушевленный и лишний предмет.

- Ты вроде институт чуть не закончил, а лепишь горбатого как Семен из МТС. Кто же зверя человеческим именем называет, а? И воще, чего ты ждешь, чего вымораживаешь? Езжай, ищи Жука-Макитрина, падлу эту, глуши его, рыбину гнилую... Подвел под монастырь, сволочь... Потом Шраму звони - пусть после банкира ко мне подъедет с торпедоносцами своими. Усек?

- Да, Алексей, ты тоже не теряй времени, Мастера ищи, - спохватился Скворцов, обращаясь к Манилову, - А я через часок в офисе буду.

В отсутствие Шилова и Манилова вновь возникла недолгая пауза, во время которой Скворцов, Шумский и Вредитель наблюдали гонки грызунов в хрустальном шаре. Впрочем, очень скоро Ништяк настиг Профуру, убегавшую вяло и неуверенно. Вцепившись зубами в холку, энергичный самец обхватил лапками шею самки и, плотно прижавшись к ней, стал "пристраиваться". Вскоре маленький пушистый хвостик задрожал, словно пушинка, колеблемая сквознячком. Профура прикрыла косые глазки и мелко сучила передними лапками.

- Ну, молодец! - воскликнул Шелковников. - Засадил по самые... тьфу ты, не помидоры же в конце концов, а?

- По самые ягодки, - сказал Скворцов. Странное дело, но его тоже развлекла эта неожиданная зоопорнуха. "Расслабиться не вредно", - подумал он и налил себе ещё стопочку.

Заяц, наконец, завершил свое действо и упал с зайчихи на бок, словно мешок. Профуре же, видимо, показалось маловато, и она продолжала вилять хвостиком - вверх-вниз, вверх-вниз...

- Game ower, - сказал по-английски Вася Шумский.

- Хорошего понемножку, - согласился Шелковников.

ЗИМЛАГ

ОТСИДЕНТ И БАКЛАН

Шахову снился сон - такой странный сон, когда сюр, абсурд и фантастика обретают свойства объяснимой (но лишь в самом сне) реальности.

Он был черной, средних размеров, птицей, похожей одновременно на чайку и ворона. Чайку - потому что летел он над морем и время от времени нырял под воду за рыбой. Ворона - потому что об этом свидетельствовал цвет оперения и некая ясно ощутимая мудрость мыслей. Он был не один - с ним летел его друг, у которого было имя, состоявшее, как это и бывает во сне, из ля-диез второй октавы, буквы "Р" с французским прононсом, двух мазков водянистого аквамарина и нескончаемых аплодисментов. Внешне он был похож на птицу-Шахова как брат-близнец.

Темное море внизу, небо вверху - ещё темнее. Длились сумерки, и были они нескончаемыми, как будто время остановилось или обрело свойства мгновенной обратимости.

В полете они беседовали с товарищем, и беседа их была полна неожиданных открытий и прозрений. Впрочем, язык беседы также не поддавался определению, как и имя собеседника, но после каждых сказанных и услышанных слов Шахова-птицу охватывала необъяснимая радость. В какой-то момент (не совсем точное выражение при отсутствии времени) явились на горизонте мощные зубчатые скалы-острова, и друзья полетели к ним - в надежде на отдых и новые впечатления.

Потом они сидели высоко над водой, на небольшом уступе, поросшем приятным наощупь мохом, и наблюдали, как внизу, у подножья скалы, разбиваются волны, и белые крупные капли, взлетая вверх, превращаются в мельчайшие брызги - как средство "после бритья" из аэрозольного баллончика.

Вдруг Шахов обратил внимание на ещё более высокую скалу, торчавшую из воды поодаль, и понял, что ему нужно лететь туда. Он объяснил товарищу свое желание, и тот согласился ждать его здесь, да хоть всегда! - скука явно была неуместна.

Та скала находилась довольно далеко (а казалось - рядом), и Шахов, до этого не испытывавший ни малейшей усталости, неожиданно выбился из сил. Но внутреннее чувство гнало его вверх, и Шахов, собрав все силы, в несколько десятков мощных взмахов добрался до восходящего потока, понесшего его к вершине. Там, на вершине (и это было совсем неудивительно) стоял дом, в котором он жил с женой Мариной, детьми Сережей, Аней, Лялей и тещей Галиной Ильиничной в Большом Харитоньевском переулке на Чистых Прудах. Шахов быстро нашел знакомое окно и с большим трудом, зацепившись коготком за щербатую жесть, взгромоздился с обратной стороны освещенного окна.

За окном Марина, ставшая странно красивой, примеряла у зеркала длинное темно-зеленое бархатное платье (отродясь не носила таких!), девочки водили по комнате каких-то уж очень больших кукол с широко открытыми голубыми глазами, а Сережа собирал из металлических деталей конструктора, пуговиц и мармелада (лимонные дольки!) устройство для регулировки восхода и заката. Он был увлечен работой, у него получалось, он даже чуть высунул язык, предвкушая результат. Но вдруг мальчик обратил внимание на окно, заметил Шахова и нормальным, обыденным тоном (как это всегда было наяву) сказал:

- Мама, папа пришел.

Марина подошла к окну; подбежали и девочки с куклами. Марина стала открывать шпингалет, но он, видимо, был густо покрыт краской после последнего ремонта и не поддавался. Шахов стал громко говорить, что сейчас, мол, он слетает за товарищем, оставшимся на скале - это совсем недалеко, это быстро, ведь не пешком же по водам, а с помощью крыльев - но Марина не слышала его и, смеясь, продолжала тянуть проклятый шпингалет. Подошел, наконец, Сережа (закончил работу) и со всего размаха ударил по стеклу тяжелым безымянным инстурментом.

Шахов проснулся.

Первые мгновения его больше всего волновала судьба товарища, оставшегося на скале в безвременном ожидании, но тут же Шахов успокоился: он бы и сам сидел бы на такой скале вечно, наблюдая волны, брызги, бескрайнее море и размышляя о жизни, не имеющей ни конца, ни начала. Только вот хорошо было бы взять с собой и всех остальных: Марину, Сережу, Аню и Лялю с куклами.

Открыв глаза, Шахов обнаружил себя в лагерном бараке, на нижней шконке с приваренными под матрасом стальными полосами. От полос этих исходил непобедимый холод, бороться с ним было невозможно, ибо, если одеяло большей частью подворрачивалось вниз, то сверху спящего продувал вечный барачный сквозняк; накрывшись же сверху, Шахов физически чувствовал железо внизу стужа, как нож, входила в тело, замораживая организм целиком и по отдельности - почки, легкие, ребра и все остальное.

Виктор Шахов в другое время не очень и огорчился бы перипетиям собственной судьбы: он, как пионер, всегда был готов пострадать за убеждения. Однако, возраст уже не тот, да и обыкновенная каторжная работа в обыкновенной зоне строгого режима разительно отличалась от чуть завышенной паечки и относительного комфорта брежневских политлагерей, в которых Шахову пришлось "отмотать" один небольшой срок. В те времена можно было встретить "лже-политических" - уголовников, севших за "политику" прямо с лесоповала, специально раскрутившихся за "анекдот" или матершину в адрес власти, чтобы избежать тяжкого общего труда. Они и в политзонах были как бы на особом счету - перековывались и резво занимали самые выгодные "должностя".

А вот бывшему политическому в уголовной зоне устроиться было сложно, приходилось напрягать все оставшиеся силы - как душевные, так и физические, не говоря уже об умственных. Виктор "пахал" в деревообработке, сколачивал ящики под яблоки, вино и прочие продукты. Норму выполнял, но все же чувствовал: если бы не близкий конец срока - плюнул бы на все, побежал бы или.... Что - "или", Шахов и сам не знал, хотя и думал об этом (о чем?) все время перед отбоем.

- Шах! - крикнули ему из противоположного конца барака. - Великий русский, блин... этот, физиолог! Шесть букв по вертикали!

"Великий русский блин по вертикали" - мысленно и машинально повторил Шахов, а вслух произнес:

- Павлов.

- Да ну? - сказали из угла. - Подходит! И рыба сошлась!

- Какая ещё рыба? - спросил Шахов.

- Да баклан, по горизонтали, тоже шесть букв.

- Баклан - птица... чайка, одним словом... - начал Шахов.

- Птица? - перебили его.

Послышались гулкие шаги, и к шаховской шконке приблизился "мужик" Фонтан, ч-ский убивец "по пьянке", очень шебутной и хваткий на любые знания. Черпал он их в основном из ежевечернего коллективного решения кроссвордов, к которому привлекался и Шахов - как "начитанный".

- Ты, Шах, не трекаешь? Правда?

- Что - трекаешь?

- За баклана.

- Зуб даю, - по-блатному сказал Шахов, поднес к губам ладонь с отставленным большим пальцем и сделал резкое движение - будто и вправду выдергивал этим пальцем зуб.

- Да верю... - пробормотал Фонтан. - Только вот зачем я тогда на вятской пересылке одному ботанику в нюх дал... за птицу. Рыба, говорю ему, и - все!

- И пингвин, - сказали из угла. - Тоже рыба.

- Ты заглохни там, дурак! - возмутился Фонтан. - А то и тебе в нюх!

По зоновским понятиям это был уже "косяк", оскорбление без правил, поэтому зек Затырин (не фамилия, а кличка), шутивший из угла, решил пресечь Фонтана.

- Дурак у меня между ног. А насчет нюха - давай, пробуй...

Фонтан решительно пошел в угол. Через мгновение там послышалась глухая возня, и в проход между шконками выкатился клубок двух тел, извивающихся и бьющих друг друга руками и ногами.

- Ты не борись, понял! Вставай, баклан, махайся! - кричал Фонтан, пытаясь вырваться из цепких объятий соперника. - Чего ты борешься, а?!

Но Затырин, занимавшийся в юности классической борьбой, не выпускал Фонтана, ломал его. Остальные молча наблюдали, не вмешиваясь, ибо таков был закон, порядок.

Шахов все же решил пресечь кровопролитие - пока ещё слабое: у Фонтана текла кровь из носа, пару раз сильно прижатого к полу, а у Затырина были разбиты губы с первого удара.

- Хватит, мужики! - сказал он, подойдя к дерущимся. - На вас же люди смотрят. Земляки, называется...

Затырин и Фонтан действительно были "полными земляками" по вольной жизни: родились в одном городе Ч. и даже работали в одном цеху на тракторном заводе: правда, тогда не знали друг друга. Но на слова Шахова они не обратили никакого внимания, продолжали месить друг друга на дощатом полу барака.

- Вы ж русские люди! - заорал Шахов. И добавил: - Век свободы не видать! - хотя и не был склонен употреблять жаргонные выражения, обходился нормальным языком.

У Фонтана взыграла совесть, хотя и отвечал он всегда насчет нее, совести, по-зековски: мол, там, где совесть была, нынче ... вырос. Было в этой поговорке нечто фрейдистское.

- Да отпусти, отпусти! - заорал Фонтан на Затырина.

- А биться будешь?

- Мы ж русские люди, а туда же, колотим друг друга. Слышал, что Шах сказал?

- А что Шах, авторитет, что ли? - заворчал Затырин, все же отпуская Фонтана.

- Кто вам воще авторитет, рожи вы беспредельные? - послышался голос вошедшего в барак Рыжика. - Устроили бойню, балбесы, шоркаетесь по полу как тряпье, весь бутор на себя собрали, шныря без работы оставили!

Рыжик легонько пнул Затырина носком утянутого и начищенного до блеска "блатного" ботинка.

- Рыжик, зачем ногой? По масти не положено, по понятиям нельзя, что я, этот, как его?... - загундосил оскорбившийся Затырин.

По лагерным законам ногами полагалось бить только сук, козлов и петухов, а "мужику" можно было заехать по роже кулаком.

- Да я что, бью тебя? - засмеялся Рыжик. - Если я тебя буду бить, дядя с мельницы... А потом, ты ж валяешься, как гнида, на полу. Вставай скорым ходом, борзота.

Затырин встал и, быстро развернувшись, чтобы ненароком не получить от Рыжика достойную мужика оплеуху, отправился в угол к своей шконке. Неожиданно заорал репродуктор; замкнулись от сотрясений драки какие-то неведомые контакты, и из динамика полилась песня - из модных, когда ударные выстукивают в темпе четырехтактного двигателя внутреннего сгорания. Не дойдя до шконки Затырин пустился в пляс. Каблуки его рабочих ботинок выделывали гораздо более сложные узоры, нежели те, что неслись из репродуктора, промежутки разделялись витиеватой дробью, похожей скорее на пение

- Ну че, посредник, рамсы разводишь? - хлопнул Рыжик по плечу Шахова. - Пойдем, "купца" замутим с грохотульками.

Грохотульками назывались твердокаменные конфеты типа драже, посыпанные то ли толченым кофе, то ли какао. Это был продукт, всегда имевшийся в наличии в зоновском магазине. В брежневские времена килограмм стоил ровно 1 рубль. Грызть их было невозможно, и рассасывались они не менее получаса: именно поэтому все зеки брали грохотульки к вечернему, средней крепости, чаю, именуемому "купцом", "купеческим"; этих конфет хватало надолго, было чем подсластить горькую жизнь.

У Рыжика не было "шестерки", как у Монгола, и чай он заваривал сам, из некоего недоверчивого принципа.

Через полчаса Шахов, прихлебывая "купца" и перекатывая во рту грохотульку, слушал Рыжика.

Рыжик, молодой, но уже закаленный зоной блатарь, умело начал беседу издалека. Он и сам не знал этого, но действовал едва ли не по учебникам для политических деятелей или военачальников типа "Как управлять массами", "Искусство диалога" и так далее. Умение это выработалось в штрафных изоляторах и БУРах, на пересылках и в "столыпинских" вагонах всевозможных "пятьсот веселых" поездов. Он в совершенстве владел методом, который сами зеки часто называют "гнилым заходом" - не всегда, кстати, осуждающе... Как-то в "столыпинском" вагоне, на этапе между Выборгом и Кировом, Рыжик умело "развел" на разговор таджика-конвоира, несшего службу в проходе вдоль зарешеченных "купе". Он долго распрашивал его о жизни, уболтал на пачку чая и буханку хлеба. Солдатик улыбался, радовался: зеки подыгрывали общим одобрением. Когда с конвоира уже нечего стало получать, Рыжик оборвал общение. "Что, земеля, скоро домой?" - сказал Рыжик. "Ага, брат! В Андижан поеду, там брат Мухтар, мать Фатима, отец Агабек, дядя Хурчум..." - стал перечислять боец. "А девушка, девушка есть?" - поинтересовался Рыжик. "Канэшно! Фотка есть, вот, смотри, моя Фазу, красавица на весь Андижан!" "Ждет тебя?" "Канэшно! Жэныться надо!" "Хорошее дело! ..ться хочется, наверно?" "Ох, брат... - засмущался боец. - Очэн хочу!" "Так хули ж ты стоишь, молчишь! - вдруг заорал Рыжик не своим голосом. - Сымай галифе, подходи к решке - сделаем!" - и, всунув в открытую "кормушку" руку, звучно шлепнул таджика по заду в галифе. Солдат переваривал сказанное минут десять, а потом стал расстегивать кобуру с "ТТ", что-то злобно пришептывая по-таджикски. Вагон дружно заорал: "Командир! Помогите! Убивают!" - и прибежавший прапорщик отнял у бойца пистолет, пообещав Рыжику хороших звездюлей при выходе на оправку.

- Так что, вот: жизнь моя катится, как алтын по майдану, - тихо и проникновенно говорил Рыжик. - Зона стала моей судьбой, только что не родился здесь... К прошлому возврата больше нет...

Он долго ещё что-то говорил в таком же высокопарном стиле, но Шахов плохо слушал, ждал, когда Рыжик закончит замысловатую увертюру и приступит к главным вопросам. Что это были за "вопросы", Виктор не знал, но догадывался. Аналитическому уму выпускника мехмата не составило труда просчитать близкий "futurum" - время было чревато, зона находилась в состоянии некоего перекачанного сверх меры пневматического механизма, и давление внутри продолжало нарастать. И, хотя оболочка механизма была "чугунной", взрыв казался неизбежным. Шахов провел несколько аналогий: чем мощнее сдерживающая структура, тем страшнее последствия катастрофы. Так, падение демократий всегда менее кроваво, нежели обвал диктатур... Он мог бы все это рассказать Рыжику, но, увы, плохо владел простым языком.

- Ты чего, Шах? Спишь, что ли?

- Да нет, задумался...

- Короче, расклад такой... - зашептал Рыжик.

После "расклада" Шахов все поставил на свои места - что ещё не стояло. Завтрашний день обещал быть насыщенным всевозможными событиями, многие из которых могли в корне изменить судьбу Шахова отнюдь не в лучшую сторону. Марина в последнем письме сообщала об обмене квартиры на Чистых Прудах с помощью Голощапова; площадь оставалась той же, но изменялся район Шаховы-Лесовицкие переезжали в Бирюлево. Марина обещала приехать, и его ещё не лишили свидания, а ведь могли: вступал в пререкания с начальником отряда, игнорировал распорядок дня. Спасибо прапору Окоемову: сказал, что, если, мол, жена приедет - договорится, дадут свидание в тот же день. Теперь же все комкалось, словно исчерканный черновик.

Сегодня ещё предстояла беседа с Монголом, этим паханом зоны, о котором все говорили с придыханием: такой, мол, справедливый, по понятиям...

А у Шахова Монгол вызывал двоякое чувство: с одной стороны, он видел его спокойствие и уверенность, видел результаты справедливых решений, с другой - знал "на все сто", что, выйдя на волю, этот в общем симпатичный русский человек примется за свое - будет организовывать кражи, аферы и рэкет, не пожалеет никого и ничего ради преступных идеалов, воспринятых им как единственная истина.

О чем им было говорить?

Какие их пути сходились - и где?

Все смешалось, как во сне: имена, разгадки кроссвордов, бакланы и фонтаны, рыжики и монголы, чайки и скалы. Явь накатывалась, словно снежный ком, обрастала новым и быстро леденела на нескончаемом ветре, дувшем со стороны Чум-озера.

ФУФЛЫЖНИК

Зек Макаров по прозвищу Парамоша отправил уже восемь писем: четыре домой, матери, два - школьному товарищу Вите, ещё два - бывшей своей сожительнице Ранетке. Отправлял он их "дорогой", через вольнонаемного прораба стройбригады. Во всех посланиях содержалась одна и та же просьба: выслать на явочный адрес ментовского городка Льдистый деньги, пять тыщ "деревянных". Именно такую сумму Макаров просадил в нарды формовщику Акуле. Акула ждал денег, а денег не было, ибо не было ответа ни на одно письмо. Видно, почта стала работать как все остальное: ползучими агонизирующими периодами. До последнего дня отдачи оставалась неделя, надеяться можно было только на чудо. Предстояло определиться: то ли ломиться, подобно помойной овце, на вахту, кричать "Караул!" и прятаться от расправы в ШИЗО, то ли обреченно ждать решения своей участи от Акулы вкупе со "смотрящим" Монголом. Тут вариантов мало: фуфло (не отданный по игре долг) есть фуфло, расплата известная, по понятиям... Лучшее - покалечат и зачушкуют в самые шестерочные низы. А могут и ниже опустить, беда...

Парамоша сидел за кражу третий раз: так сложилась его грустная жизнь. В зонах ему везло, он жил в мужицкой масти и все три раза попадал в хороший отряд, путевую бригаду. В нарды играл и раньше, "обувал" на небольшие суммы лагерных лохов, был осторожен и расчетлив. А тут как будто бес попутал: зарылся, закуражился, объявлял "На все!" - и за три часа попал на пять "косых". Для воли сумма небольшая, достал бы через час, а в зоне - целое состояние, пятьсот "вагонов" (пачек) хорошего чая, чифири год, а то полтора...

Он достал из тумбочки банку с заваренным пойлом, перелил тягучую черноту в граненый стакан и сделал пару глотков. Передать стакан было некому: последнее время мало кто делил с ним чифир, законно предполагая судьбу Макарова решенной.

- Ну-ка, Парамоша, дай хлебну малость...

Справа, в проходе, стоял Монгол. На лице его едва просвечивалась улыбка.

- Я - пожалуйста, я - всегда, - засуетился, не зная что и думать, Макаров. - Присаживайся, браток!..

Монгол сел на край шконки, принял в руки горячий стакан и пригубил норму. Лицо его перекосилось.

- Да ты, земляк, кисель пьешь, а не чай! Небось, в таком чифире ложка стоит!

- Привык - всегда крепко завариваю...

- Разговор у меня к тебе есть, - посерьезнел вдруг Монгол. - Ты ведь Акуле пять штучек в нарды просадил, так? Фуфло на горизонте...

- Так, - угрюмо подтвердил Макаров.

- Чтоб не темнить долго, слушай сюда: я тебе дам "бабки", отдашь Акуле. А потом ныряй ко мне в угол - есть серьезный разговор. Но не менжуйся, покупать не буду - дело общее...

Макаров уже как бы и не слышал вовсе слов Монгола. Что-то произошло наверное, то самое чудо, о котором мечтает всякий зек: везуха, скощуха (амнистия), фарт, баба, чай...

Монгол отхлебнул ещё немного чифира - и вновь лицо его перекосилось от нестерпимой горечи. Он сунул под макаровскую подушку бумажный сверток, подмигнул Макарову и направился в свой блатной уголок.

Спасенный Макаров, прикрывшись подушкой от посторонних глаз, развернул бумагу. Сверток-то был маловат для пяти тыщ, и само происшедшее, в свете всего тюремно-зоновского опыта, находилось за гранью реального, фантастика, да и только... Впрочем, под бумагой оказались десять "пятихаток", новеньких и хрустящих. Они были слегка стянуты слабой резинкой.

Несостоявшийся фуфлыжник аккуратно проделал обратную операцию и направился в дальний конец барака: туда, где Акула что-то оживленно обсуждал со своим "семейником" Туманом. Руки у Макарова слегка дрожали, как во время "отходняка" после недельной пьянки; в груди было прохладно.

- Ты чего, Парамон, - удивился Акула (он даже чуть испугался: сколько было случаев, когда фуфлыжник "мочил" кредитора).

Вот, бабки принес, посчитай, - равнодушным тоном произнес Макаров будто и не было мандража, страха, неведения.

- Ни хрена!... - У Акула глаза расширились как у ребенка, увидевшего зебру или гориллу. - Бабки! Во! Ништяк, йохалэмэнэ...

После отдачи долга Макаров пошел к Монголу. Там он присел на шконку, и Монгол стал ему что-то тихо втолковывать. Парамоша все кивал и кивал, как народный заседатель, - пока не появился Шахов.

ХОЗЯИН ЗОНЫ

У начальника учреждения КР 78/7 или, попроще, Хозяина "строгой семерки", полковника Перемышлева все как будто было хорошо. Его, как избранного номенклатурного офицера МВД, не коснулись никакие перемены строя, общества, идей. Исчез с глаз долой замполит Балабанов: говорят, торгует водкой в краевом центре. Туда ему и дорога; Хозяин никогда не воспринимал всерьез идеологическую абракадабру. В этом он "соглашался" с зеками, хотя и вынужден был в прошлом подписывать приказы о наказаниях за "религию", за нехорошие слова о власти и партии. А замполит свирепствовал: срывал на вечерних и утренних проверках крестики с зековских шей, по наветам шнырей и завхозов запирал в ШИЗО и в ПКТ (БУР) неосторожных ругателей. Последней жертвой "политикана" стал старичок Усаков с десятилеткой за убийство 85-летней тещи. Когда на политчасе Балабанов сообщил зекам, что "в 1918 году революция в Венгрии продержалась, к сожалению, всего три месяца", то Усаков отреагировал репликой "Недолго музыка играла...". За что был оформлен в ШИЗО на пятнадцать суток, где и скончался на восьмые сутки холода, голода и темноты.

Все это не нравилось Перемышлеву. Он любил свою службу за две производные: безраздельную власть и доход. Но властью старался пользоваться аккуратно, без произвола, больше напирая на артистизм и утробный голос. Боярское брюхо полковника вызывало у зеков подобие уважения. Даже Монгол, увидев Перемышлева, изрек: "Ну, да тут Хозяин - так хозяин! Могучий, пес...".

Зато доход Перемышлев имел. Зековская выездная стройбригада возвела ему двухэтажный теремок в Зимлаговском городке; двигалась "налево" зоновская продукция: литые сковородки и чугунки, пластмассовые игрушки (танки, вездеходы) и колонковые кисточки для живописцев. Пышно цвела туфта (приписки и двойная бухгалтерия), от которой хорошо было всем: и зекам и... Хозяину. Впрочем, кое-что перепадало оперчасти, режимникам и конвойной роте.

Нельзя было назвать Хозяина двуличным, лицо у него было одно, а вот внутри себя он с юности держал тайничок, в который и складывал истинные убеждения; их-то, убеждений, никто не мог в нем заподозрить. Он брал нагло - даже и не брал, а просто пользовался всем, чем мог; так, будто он и в самом деле был здесь полноправным и всевластным Хозяином.

А вот двуличный замполит за шесть лет своего пребывания в штате "семерки" (вплоть до разгона КПСС) ухитрился из хорошей зоны сделать почти "красную", и, самое главное, покусился на хозяйскую власть, внес в Зону разлад и гниль.

Стали беспредельничать "козлы" из Совета коллектива зоны; отмороженные бригадиры напрягали мужиков на перевыполнение и без того завышенных норм. Балабанов пытался влезть даже в снабженческие секреты, да вдруг приказом из Москвы упразднили подлеца.

Однако учреждение КР 78/7, "покраснев", вплотную приблизилось к некоей критическому пределу, за которым могли последовать разные неприятности вроде бунта или погловного отказа от работы, чего никак нельзя было допустить. Потому и выпросил Перемышлев у Москвы "добро" на перевод "законника" Монгола к себе: для наведения старого "порядка". Вместо поганого замполита...

Хозяин, впрочем, и от "покрасневшей" зоны имел причитающееся, но уже вкралась вредительская дисгармония в околюченное и зарешеченное бытие. Если раньше Перемышлев, упокоенный идиллией труда и туфты, размышлял даже о якобы любви зеков к нему, благодетелю, то сейчас подобные мысли в голову не приходили. Ясно было, зеки и без замполита продолжают по инерции пахать на страхе и голоде, какая уж тут любовь...

У Перемышлева стол был меньше, чем у Петрова: на нем едва умещались два телефонных аппарата и селектор. И уж на самом краю примостился фарфоровый чайник, накрытый вышитой салфеткой.

Хозяин вызвал по селектору прапорщика Окоемова. Розовощекий крепыш Окоемов был почти другом, ну, по меньшей мере, доверенным лицом, как у кандидата на выборах. Хитроумный и общительный прапор представлял Хозяина даже в оперчасти у Петрова - туда Перемышлев вообще никогда сам не заглядывал. Сейчас у Хозяина к приятелю никаких вопросов не было, просто он заварил хороший купеческий чаек, который никогда не пил в одиночку. А в холодильничке покоилась половина торта "Киевский"...

У Окоемова всегда было серьёзное выражение лица: он с ним и шутил, и буцкал провинившихся зеков, и пил водку или спирт в смеси с чифиром коктейль "Россомаха", традиционное зимлаговское пойло... Он же впервые привез в седьмую строгую зону отца Василия - в автозаке. Батюшка, переживший в молодости страхи столичного диссидентства, ехал, впрочем, не в зековском контейнере, а в кабине. Окоемов же, впервые в жизни, трясся за решеткой между железных переборок. Его бросало на ухабах как тренировочное чучело; он бился локтями, коленями, спиной, затылком... Зекам, видимо, было легче: их набивали в фургон, науськивая овчарок, иногда человек по тридцать, падать некуда...

- Добрый вечерок, Николай Фомич!

Окоемов собирался показать Хозяину чрезвычайно смешную и паскудную книжонку, гулявшую по отрядам зоны - сборник анекдотов под названием "Если кто-то кое-где у нас порой". Конечно, о них, зоновских ментах, анекдотов мало, все больше о ГАИ, постовых и вытрезвителях, но в общем настрое текстов сквозили презрение и ненависть. Составитель брошюры наверняка чалился в зоне пару раз, а может быть, был бит и обобран в отделении или в вытрезвителе. Стержнем книжонки, видимо, являлся бородатый анекдотишко о коллегах - говне и менте: мол, они оба - из внутренних органов. Издание вполне официальное, присылаемые книги давно уже не проверялись лагерной цензурой: вот и проскочила за колючку эдакая мерзость... Лет десять назад Окоемов с чистой совестью отшмонал бы (отнял при обыске) подобное чтиво, чтеца отправил бы в изолятор или в БУР, но нынче - пришлось выпрашивать её у владельца-зека на пару деньков, с возвратом...

- Присаживайся, Иван... (Хозяин, по примеру зеков, никогда не говорил "садись", тоже считал это слово плохой приметой). - Сейчас чайку с тортиком заколбасим. Небось, не ужинал еще?

Окоемов решил не портить Хозяину настроение дурацкой книжкой: оставил её в кармане, на стол не выложил.

Перемышлев разлил по чашкам чаек - душистый, красноватый, присланный из Москвы верными друзьями и купленный в знаменитом чайном магазинчике на Мясницкой (бывшей ул. Кирова). Хозяин заваривал отменно, не хуже Тузика, знал толк в напитке, хотя и не чифирил: больше любил такой вот, терпкий, без второсортной ненормальной горечи, прозрачный нектар. И к тортам он был неравнодушен, от чего, наверное, и раздуло: глядя сверху вниз не видел Перемышлев своих собственных форменных ботинок...

- Что там у Петрова-то слышно? - вопросил полковник, так дунув на дымящуюся чашку, что на поверхности поднялся чайный шторм. - Давно был у него?

- Был сегодня, - ответил Окоемов. - Беспокойный он какой-то, нервный. Наседки зоновские плетут Бог весть что, а он рвется меры принимать. Да и Минкевич его подзуживает. Монгол им не нравится...

- Здрасте! - возмутился Хозяин. - Будто Балабанов был хорош! Коммуняка, петух гамбургский! Из путевой зоны сделали СССР, в рот компот! Того гляди, начнут мочить друг друга!

- Так он о том же и говорит. Вроде как Монгол - это Петров предполагает - мутит воду среди блатных и мужиков, акцию готовит...

- Да и ладно, - успокоился вдруг Перемышлев. - Знаем эти акции. Повара - в котел с бульоном, нарядчику - доской по черепу... Ну, завхоза какого опетушат или замочат - туда и дорога... Что я, новых не найду? Эх, жаль, попа нет, Василия, вот кто советчик... Когда приедет-то? Ты ведь с ним корешишься вроде?

- Да не, как все... В приятельских. А будет он дня через три. Может, на Максима Исповедника поспеет...

У Перемышлева рука с куском торта остановилась на полдороги.

- Ну, даешь, Иван! Ты уже и в праздники религиозные проник! Сам-то, ха-ха, в попы не собираешься?

- Крест ношу, - с достоинством ответил Окоемов.

- Я тоже ношу, - Хозяин стер с лица улыбку. - Мы ж русские люди, в рот компот...

Он расстегнул китель, рубашку и вытащил толстую "бандитскую" золотую цепь с огромным, почти иерейским крестом, тоже золотым.

- Видал?

Окоемов молча кивнул, одобряя, но свой маленький серебряный крестик показывать не стал.

Перемышлев хотел что-то словесно добавить к показу креста, но в дверь кабинета неожиданно постучали.

- Ну, кто там, заходи! - недовольно буркнул полковник.

- Николай Фомич, нужно ваше "добро"! - с порога объявил вошедший ДПНК лейтенант Мыриков. Это был молодой безусый человек, подтянутый и строгий на вид. Мундир на нем сидел безукоризненно, зато шапка падала чуть ли не на нос - Мыриков недавно состриг пышную неуставную шевелюру, и голова сразу уменьшилась.

- Какое ещё "мое добро"? Брюки, ботинки? - пошутил Хозяин.

- Да нет... тут другое: контролер Баранов требует ключи от церквы нашей. Говорит, что ключи для Монгола: мол, ворюга хочет посетить Божий храм.

- А я что, митрополит? Просит - дай. Скоммуниздить там нечего, да Монголу и не нужно...

- Ага! - обрадовался Мыриков и собрался было уходить, но Перемышлев остановил его.

- Ты, это, знаешь что? Замени Баранова этим, как его? Петром... забыл фамилию... тоже контролер. Он с Монголом частенько в разговоры вступает может, высмотрит что или на слух определит. Пусть Петр Монголу ключи отнесет, понял?

Мыриков кивнул и исчез за дверью, а Перемышлев и Окоемов продолжили чаепитие. Хозяин забыл, что хотел сказать о кресте, так и оставшимся снаружи и странно сочетавшимся с советским мундиром внутренних войск. На кителе, слева, выделялись к тому же два ряда орденских планок и латунный значок с серебряным Феликсом за 20-летнюю безупречность.

Половина торта быстро исчезла в желудках сотрапезников; причем, три четверти досталось Хозяину, а Окоемов едва успел ухватить остаток кондитерского шедевра. Прапорщик, вкушая, все размышлял: показывать полковнику анекдоты - или обождать повышения тонуса, настроения, выбрать удобный момент перемены темы разговора.

Однако склад рассудка Перемышлева был косным: он с большим трудом менял направление. Сейчас он, заинтригованный известием Мырикова о ключах для Монгола, пытался найти для этого факта какой-нибудь логический ряд. Но - логика отсутствовала. Сам Хозяин в храм заходил редко, но если заходил службу выстаивал до конца, соблюдая устав: остро чувствовал чужое первенство, некое "генеральство" отца Василия и "маршальство" невидимого Господа Христа. Службы были поприятней занудных партсобраний с Балабановым во главе. И пели зеки отменно. Правда, Перемышлев никак не мог заставить себя подойти к батюшке ранним утром, рассказать все и склонить голову под епитрахиль: мешала проклятая ирония, покрывавшая глубокий страх. Впрочем, Хозяин исповедался и причастился один-единственный раз: в Москве это было, в храме близ Павелецкого вокзала, после крупной пьянки в гостинице МВД... Старичок-священник отнесся к полковнику с участием, выслушал - и сам спросил кое-что. Перемышлев чувствовал себя хорошо: люди вокруг были свободны, и, хотя преобладали пожилые женщины, но и мужчины и даже военные имелись: столбиком стоял, не шелохнувшись, флотский кап-раз, по виду ровесник... В зоновском же храме Николай Фомич никак не мог уравнять себя с зеками: жуликами, разбойниками, мошенниками, насильниками, а в другой классификации - "блатными", "мужиками", "козлами" и отверженными-обиженными "петухами". Для всех была общая чаша. Храм св. Моисея Мурина и иерей в нем были вне действия законов - как официальных, писаных статей, так и неписаных "понятий". Но из служащих "семерки" один лишь прапорщик Окоемов невменяемо входил в его пределы, ставил свечи, покупал книги, пел вместе с зеками в левом хоре - и исполнял все, предписанное православным христианам от начала века сего...

- Ты, Ваня, проконтролируй ситуацию. Сходи, погляди сам - что там, в церкве, Монгол делает... Добро? А я домой поеду, рабочий день кончился... что мы, стахановцы, что ли? - Перемышлев протянул руку Окоемову для рукопожатия: оно состоялось.

Прапорщик отправился в жилзону, а Хозяин - домой.

На КПП караульный боец Мухин остолбенело открыл рот: у полковника в проеме расстегнутой шинели сиял на груди здоровенный золотой крест.

СВИДАНКА КОЖЕМЯКИНА

Зек Игорек Кожемякин по кличке Рэцэдэ с большим трудом выцарапал у режимной части трехдневное свидание с женой Наташей. Он был молод, двадцати восьми лет, отбывал второй двухлетний срок за хулиганство... Потерпевшим оба раза был один и тот же гражданин: сосед по коммуналке Сергей Витальевич, учитель физкультуры, склочный лыжник. В этот раз Сергей Витальевич получил деревянным кулинарным отбойником, оставившим на лбу спортсмена шестнадцать точек-шрамиков - они расположились кружочком и издали были похожи на символическую надпись. А Кожемякину повезло: то ли судья оказался в хорошем настроении, то ли ветер перемен затронул судейство, но те же два года второй раз по той же статье были подарком. Через восемь месяцев у Кожемякина - "звонок". Такой срок на одной ноге можно отстоять...

Наташа приехала с большой клетчатой сумкой (в таких "челноки" возят из Туретчины свой ходовой и недолговечный товар), наполненной продуктами разного свойства: консервами, мясом, яйцами, тортами. Кожемякина сняли с работы, и в пятнадцать ноль-ноль он уже обнимался с суженой, а в пятнадцать сорок пять "шмонал" затаренную сумку, выкладывая на скрипучий круглый стол её содержимое. К его удивлению, среди ассортимента не оказалось чая - ни пачки, ни крупиночки... Было, правда, кофе в зернах; была и кофемолка. Чая не было. Настроение испортилось, пришлось идти к соседям: за стеной зоновский парикмахер Акимыч уже четвертый день (из пяти "козлячьих") общался со своей старухой, чифирил безбожно и задымил все свиданочное помещение кубинскими сигарами - то ли понт у него был такой, то ли и вправду любил он крепость, запах и толщину экзотического курева... Чай Акимыч дал, но объявил, что Рэцэдэ должен будет отдать энную сумму в зоне. "Как же, отдам! - губищи раскатал..." - ехидно думал Игорек. - "Козла кинуть - не западло, разберемся...".

Да и чай оказался туфтовый, развешивали в неведомом "АО "Пампас", крашеные опилки, солома... Впрочем, кофеиновые мурашки побежали по телу после первого глотка.

Игорек не переставал удивляться изгибам собственной судьбы: в детстве ему прочили шикарное будущее, институты и дипломы, квартиры и машины. Диплом он, правда, успел получить - выучился на инженера-наладчика станков с программным управлением. Но за три дня до свадьбы и за неделю до отъезда по распределению в крупный областной центр, Игорек стукнул соседа Сергея Витальевича лыжной палкой по голове, да ещё в присутствии всех остальных соседей. С черепом соседа ничего не произошло, лишь кожа разошлась на лысой голове, а Игорек был препровожден в райотдел милиции. Потом - скорый суд, тюрьма (СИЗО), этап, зона общего режима, два года сумасшедшей жизни: невыполнимая норма, разборки, штрафные изоляторы и пониженное до предела питание... Одним словом, битва за жизнь, конец которой совпал по времени с концом срока. Надо сказать, что и медовый месяц превратился в сутки свидания, которое с огромным трудом выхлопотала Наташа через какого-то большого эмвэдэшного чина: зоновское начальство Игорьку свидание не давало как рьяному и неисправимому нарушителю правил внутреннего распорядка.

На свободе Кожемякин провел два года; освободившись, на Сергея Витальевича стойко не обращал внимания, контролировал себя. Но вдруг сорвался, будучи в легком подпитии, размахался колотушкой... Теперь уже строгий режим принял его в свои, на первый взгляд, ласковые объятия. Порядка было больше - на общем режиме творился видимый и невидимый беспредел, а на строгом тянулась затяжная "холодная война", в которой никто не мог победить. Зона то краснела, то чернела; жизнь по "понятиям" сменялась тихой анархией, анархия - козлячьим прессом (давлением т. н. "активистов", якобы вставших на путь исправления). Игорек со своим малым сроком и вторичной однородной статьей получил ироническую кликуху Рэцэдэ (от слова "рецидивист"); впрочем, третий срок (тьфу! тьфу! тьфу!) мог бы обернуться как раз особым, для рецидивистов, режимом с полосатым ватничком на плечах... Конечно, люди на строгом были намного вежливей и солидней общережимного молодняка, но опасности и здесь подстерегали на каждом шагу. Новичков "кидали" вежливо, без грубой силы, а если кто-то не мог получить свое обратно, то принимал на себя общее малозаметное, но уничтожающее презрение. Игорек разглядел водовороты, не стал лезть в бездны познания, а уперся рогом: работал как папа Карло в зоновской литейке, бегал с восемнадцатикилограммовым ковшом туда и обратно...

- Натусь, а у нас в Рогощинске литейное производство есть?

- Зачем тебе, Игорек?

Жена пребывала в счастливом неведении об изнанке тюремно-зоновской жизни. Еще при первой ходке, на получасовом свидании в тюрьме Наташа, обратив внимание на бледный вид супруга, посоветовала ему обратиться к терапевту. Игорек после этих слов чуть не упал со стула: ему было и смешно, и грустно. Наташа удивилась такой реакции, ведь она своими глазами видела расписание приема врачей на стене тюремного коридора: окулист - по четным с 10 до 14; стоматолог - по нечетным - с 14 до 17; и далее - хирург, терапевт, даже гастроэнтеролог... Стены свиданочного помещения в тюрьме были обиты красивым, под дерево, пластиком; не менее симпатичен был и дизайн зоновской "свиданки"; поневоле Игорьку вспомнился князь Потемкин с его "деревнями"; Наташа, как и царица, верила глазам своим.

На самом деле по облупленным грязно-зеленым стенам тюремных камер сновали тысячи клопов, а в здешней, зоновской санчасти основными медикаментами были аспирин и фенолфталеин (бывший пурген). Командовала медициной баба Надя по прозвищу Пионерка, майорша с фельдшерским образованием, прошедшая основную практику в партизанских соединениях Ковпака. Она давно уже была в запасе, на пенсии (восемьдесят два!), но от службы не отставлялась: попробуй, найди хорошего "лепилу" (врача) для Зимлага. Баба Надя тащилась (развлекалась) по-своему: от головы давала фенолфталеин, а от "ж..." - аспирин. Могла вместо лекарства сунуть в руку пакетик с презервативом - это была фирменная шутка старой партизанки. Санчасть пустовала, ибо температура ниже 38-ми считалась симуляцией, а сломанная рука - зловредной мастыркой (самоувечьем).

- Натусь, я хочу после освобождения работать в литейке: это хорошие деньги.

- Горячий цех вреден для здоровья! - возмутилась Наташа. - Это расплавленный металл, страшная жара, духота, тяжелая работа, я видела!

Игорек грустно подумал, что через трое суток он будет снова бежать через весь цех с ковшом раскаленного жидкого чугуна. Почему-то разливка была на расстоянии 50 метров от формовки. Месяц назад из ковша вылетела капля расплавленного металла, упала в правый валенок (в цехе был колотун, сквозняк, ни одного стекла в окнах). Вслед за каплей из валенок вылетел сам Игорек. Обжегся, слава Богу, несильно: спасли толстые шерстяные носочки...

Кожемякин ухитрялся выполнять норму, трудился, привыкнув, по инерции, даже с каким-то энтузиазмом. На личную карточку капали небольшие суммы, которые он по заявлению отсылал Наташе: ещё во время первой отсидки, через девять месяцев после незабываемого "медового дня", родился сын Данилка, а время наступило неспокойное, ничего не сулящее. Потихоньку отнималось приобретенное, а уж о каких-то льготах и речи не было. Но Игорек знал, что в любой литейке на свободе он, натренированный ежедневными спуртами с ковшом, выполнит три нормы - как говорится, с легонца - семью прокормит.

Он молчал, разглядывая Наташу: ей сам Есенин мог бы стихи посвятить. Чуть сдвинуты пропорции лица, фигуры; именно этот сдвиг создавал этот, как его, шарм... В последние два-три десятилетия вдруг размножились в России русоволосые, зеленоглазые, сероглазые и длинноногие. Поголовная чернявость и кареглазость шестидесятых исчезала: седели старики и старухи; на свет появлялись ангелочки с соломенными волосами: таков был сынок Данилка. Нация, кровь побеждала иноплеменные растворители. Даже затраханные "телки" возле гостиниц давали сто очков вперед любой Джулии Робертс или Шарон Стоун.

Жаль, что жизнь так глупо складывается, думал Игорек, в другое время он бы устроил Наташке красивую жизнь; впрочем, ещё не вечер.

Кожемякин не сетовал на судьбу: она сложилась неудачно, но гадать, "что могло бы быть, если бы" Игорек не хотел - считал случившееся закономерным. Более того: он даже предполагал, что мог бы сесть на гораздо больший срок, что ему повезло - не убил лыжника, Бог придержал руку, ведь с обратной стороны отбойного молоточка был топорик. Что ж, всем повезло. Правда, в наличии имеется абсолютно никчемный диплом, и зря потрачены целых пять лет на учебу в нелюбимом вузе, но именно во время учебы Игорек и познакомился с Наташей, отбив красавицу у местной знаменитости, историка-краеведа Козинера. Этот Козинер был тот еще: французская волчья шуба, очки, искусственная благородная седина, поставленный голос - и манеры, манеры. Ему бы уж точно досталось не молоточком, а топориком... если что.

Игорек бросил взгляд за окно.

На самом деле вечер уже давно уступил ночи и густо потемнело за зарешеченным окном комнаты свиданий. Потолок чуть потрескивал; на втором этаже в оперчасти прохаживался из угла в угол "кум" Петров. (Из ушей его вновь висели провода: на этот раз наушники были подключены к подслушивающим устройствам ниже этажом; тишина, треск, гудение, ритмичный скрип кроватных пружин) С пригорка, на котором располагался административный корпус, хорошо был виден стоящий в жилой зоне храм св. Моисея Мурина: светились полуовальные красные и зеленые окна с витражами. Прожектор со столба обдавал мощным лучом небольшой фонтанчик перед храмом - четыре алебастровых мальчика, взявшись за руки, творили хоровод на круглом постаменте; внизу примерзал к хваткому льду подробный, до перышка, отлитый из местного чугуна лебедь...

Игорь Кожемякин по кличке Рэцэдэ, "мужик" по масти, инженер по диплому, а по жизни - почти неудачник, оценил пейзаж за окном, а повернувшись, увидел, что суженая его уснула, свернувшись калачиком на скрипучей металлической кровати.

Игорек ещё три месяца назад написал заявление на венчание в зоновском храме: захотел устроить Натахе небольшой праздник. Сразу после свидания должен был приехать о. Василий, совершить обряд и таинство. Рэцэдэ не очень-то верил в Бога: мол, почему допускает, если есть, всякую несправедливость? Например, некоторые люди сидят ни за что, а другие воруют, бьют - и как с гуся вода... Но, с другой стороны, многое в жизни изменяется явно не по человеческому произволу, а по неведомой воле. Вот писали в газете: трехлетний пацан выпал из окна на двенадцатом этаже, а какой-то вояка-майор ухитрился поймать его в полы шинели. Что это? Ловкость рук? Попробуй, поймай... Да и устроение материального мира говорило о том, что существует какой-то неизвестный план, какая-то хитрая задумка. А раз есть план, то должен быть и плановик. Без расчета табурет не сколотишь, а тут - мир. Небесные тела движутся по расчисленным орбитам, и невидимая мелочь, частицы, нейтроны там или протоны... Короче, что-то есть.

Так думал Игорек Кожемякин по кличке Рэцэдэ, невольный зек, русский человек.

Он бережно, стараясь не разбудить, подвинул Наташу к стене; сам прилег на краешке. И быстро уснул, вычтя, как обычно, ещё один день из остатка срока.

ЧУШОК И ПЕТУШОК

Мало кто не чифирил в зоне; козырную "индюшку" заваривал Тузик "смотрящему" Монголу; поташнивало от черноты и густоты привычного "киселя" нардиста Макарова; парикмахер ("козел") Акимыч суетился на свиданочной кухне, помешивая и поднимая до кондиции грузинскую "туфту", и лицо его было хотя и упитанным, но коричневым; во всех бараках в разное время гоняли по кругу стаканы, чашки и кружки зеки всех мастей; сержант Жуков похлебывал "Россомаху" из кефирной бутылки; пробавлялись слабо-купеческим отцы-командиры...

Пятидесятилетний чушок Михаил Сергеич Бусыгин, бывший Миксер, а ныне Марьиванна, кентовался в позорной 9-й бригаде с настоящим "петухом" Гулей (по документам - Георгий Андреевич Докукин). Нельзя было назвать их содружество "семьей" в зековском понимании; делили заработанное нечистым трудом: Марьиванна до полуночи тянул лямку в постирушках; Гуля два-три раза в неделю обслуживал определенным способом чересчур озабоченных... Плата была разной: Марьиванна, кроме чая, не приносил ничего, зато получал стабильно; Гуля же, стараясь из всех сил, мог явиться, торжествуя, с мешочком сладостей и масла, а мог - с синим от побоев (били ногами) лицом. Впрочем, били нечасто, реже, чем шныря Соплю: зеки держали "петухов" и "чушков" на положенном расстоянии, но шибко обижать "обиженных" не дозволяли строгие "понятия"...

Бусыгина-Марьиванну никто не понуждал "петушиться" подобно Гуле и другим - Катьке, Варюхе, Раисе Максимовне. Он зачушковался неожиданно: раскрутился с трехлетней добавкой за побег с общего режима, где отбывал пятилетний срок за организацию небольшой финансовой "пирамиды" в родном городке. Уже отсидел Бусыгин на общем четыре года, трудился в стройбригаде на выезде, да вдруг, при выгрузке из автозака, что-то кольнуло в сердце, голову обдал сумасшедший сквознячок - и побежал он, не обращая внимания на выстрелы необученных конвоиров - мимо, мимо... И поймали его лишь через неделю, сняв с платформы товарняка: подфартило Бусыгину, арестовывали его обычные железнодорожные менты, не били, не вязали руки колючей проволокой, как вэвэшники... А на строгом режиме Бусыгин целый год не мог придти в себя, впал в депрессию: не ходил в баню, ложился спать в робе; вскоре и ботинки перестал снимать, распространяя вокруг себя непристойный запах. Потому и вышвырнули его из отряда в один прекрасный день - как говорится, вынесли на сапогах... Наконец, запоздало прошла депрессия, но печать неприкасаемого осталась несмытой - навсегда.

А у Гули история была по-тюремному банальной: двадцать одно (очко), фуфло (неотдача долга), "счетчик" - и закономерная жестокая расплата. Опетушили его два года назад на Кировской (Вятской) пересылке, ночью, спящего, и с утра жизнь Жоры Докукина, бывшего десантника и нагловатого таксиста, потекла в невообразимом доселе русле. Даже на самом дне сознания не осталось хотя бы малой памяти о прошлом. Жена, сын - все было забыто, изорвано; сидеть (за смерть пассажира при пьяном вождении) оставалось семь лет, но изменить судьбу и масть Гуля-Жора был не в состоянии, и никто, ни "кум", ни вор, ни президент, не мог помочь ему... А ведь первый срок на общем режиме (по "хулиганке") пролетел как неделя: и зона была доброй, и работа в ней - непыльной... А теперь, на строгом, беспробудное и беспросветное одиночество объяло бывшего Жору Докукина, тягостная работа и страшная паскудная масть день за днем выдавливали из сильного тела последние остатки человеческой сущности.

Вот и скентовались они на строгом режиме с Бусыгиным-Марьиванной, проводя долгие вечера за разговорами и разгадкой добытых по случаю кроссвордов. Гуля, сохранивший немного армейского здоровья, мог (в своей масти) дать отмашку любому, его побаивался даже главпетух Кочубей (Раиса Максимовна). Марьиванна на драку был слаб, но зато хорошо просчитывал всевозможные варианты грядущих дней.

Они чифирили за бараком, в недостроенной, но уже используемой по любой нужде уборной. Вони не было: испражнения и желтые натеки замерзли. Было холодно, но безветренно; к тому же развели "военные" небольшой костерчик для кипячения чая и сугрева своих малокалорийных организмов. Называли они друг друга старыми, настоящими именами.

Сегодня друзья-подруги решили обсудить замеченное шевеление в зоне. Собственно, заметил, конечно же, Бусыгин-Марьиванна, глаз у него был острый.

- Тебе бы опером работать, - неудачно пошутил Жора-Гуля.

- Ты что? Да я, знаешь... я тебе!... - сразу обиделся товарищ.

Даже в своем опущенном состоянии Бусыгин сохранял кое-какие принципы жизни и не допускал даже проблесков мысли о стукачестве и сотрудничестве с "органами": он ненавидел их всех, от Хозяина до синеющих на вышках "чурок". И хотя понимал, что "не место красит человека, а человек место", но ничего не мог с собой поделать: будь у него автомат - стрелял бы с закрытыми глазами... Жизнь его была искалечена, вину Бусыгин делил пополам - между собой и Системой. Он люто ненавидел закон и уже в КПЗ надеялся на чудо, на милость, на амнистию. Трех суток в полутемном помещении с зарешеченной лампой хватило сполна; если бы выпустили - никогда Бусыгин больше не встал бы на преступный и полу-преступный путь, уехал бы куда глаза глядят, наслаждался бы свободой, может быть, даже стал бомжом... Но только бы не видеть этих стен под крашеной "шубой", не слышать храпа, звяканья ключей и засовов, мерных шагов и сонных вскриков "товарищей по несчастью"... Но трое суток в КПЗ окончились санкцией прокурора на арест и коротким этапом в ближнюю тюрьму - и годом ожидания суда в душной переполненной энергичным "молодняком" камере... Его уважали за возраст и "дело" (вот, мол, как надо "бабки" строгать!), советовались и подсовывали газетные кроссворды для быстрого решения... Он же научился у "молодых" разговаривать с "мусорами" на иронически-повышенных тонах и легко подчинился новым для себя "законам жизни"...

Жаль, сорвался... упал, ниже некуда...

- Ладно, не обижайся - обижен уже, - ляпнул ещё невпопад Жора-Гуля. Лучше поясни: что надвигается?

- Будет большой кильдым, - уверенно сказал Бусыгин-Марьиванна. Монгол вызывал Раису Максимовну, наверное, цэу давал - на случай...

- А нам что делать?

- А ни х..! - разозлился Бусыгин. - Что ты в своем статусе можешь сделать? Твой номер - от ноля половинка... Засохнем, затихнем и подождем. Но заточки свои при себе придержим - вдруг пригодятся?

- Мне заточку не надо, - уверенно объявил Жора-Гуля. - Я правой валю любого наглухо...

Бусыгин посмотрел на приятеля с едва заметной усмешкой, про себя подумав: "Что ж ты не "валил", когда тебя в Вятке через шконку перегибали? Эх, боец..." А вслух сказал:

- Нет, Георгий, не петушись, вооружайся. Чувствую, кто-то без головы останется...

Гуля-Жора хотел что-то ответить (ему не понравилось слово "петушись", вроде намек какой-то), но тут скрипнула в шатких петлях прогнившая дверь уборной, и ввалилась, легка на помине, жирная и коротконогая "Раиса Максимовна", она же - бывший завхоз 2-го отряда Юрий Кочубей, ставший главпетухом зоны полтора года назад.

- Заседаем! - радостно объявил Кочубей. - Побег готовим! Чифиром поднимаем настроение! Зек, опившийся чифиру, прыгает вверх и в сторону на десять метров! И мне - пару глотков!

Марьиванна протянул ему кружку с уже остывающим зельем. Кочубей сделал два наглых тягучих глотка и сразу же вытащил из кармана длинную папиросину "Казбек".

- Покурим, - не попросил, а констатировал Гуля-Жора.

- Кокурин? Так он неделю назад откинулся! Га-га-га!... - выдал древнюю шутку главпетух. И схватился за живот, будто ему так стало смешно, что заболело.

Гуля-Жора облизнул губы языком раза три. Это был нехороший признак: после облизывания мог последовать удар по челюсти правой рукой. Или ногой по известному месту. Кочубей-Раиса стер с лица улыбку.

- Оставлю, не ссы...

Говорить с главпетухом явно было не о чем. Если что и знает, то не скажет, а советоваться опасно: Кочубей работал на два фронта. Бусыгин Кочубея ненавидел почти как мента и месяц назад уже собрался было вокнуть в глаз ему, спящему, гвоздь-сотку. Жаль, Жора-Гуля отговорил: избил главпетуха кулаками, выпустив убийственный пар из себя и приятеля. Но с того как с гуся вода, привык к тумакам за свои девять отсиженных.

- Что там слышно? - все же решил снять напряжение Бусыгин.

- Где - там? - деланно удивился Кочубей. - На воле - полный бардак, в газетах бутор, по телику - сплошные "сеансы", аэробика, шейпинг без трусов.

- Хули мне воля эта! - разозлился Бусыгин. - Я про зону спрашиваю!

- А что - зона? - Кочубей как будто издевался. - Зона на месте, амнистии не предвидится, менты все живы.

Жора-Гуля протянул руку, медленно вытащил из пальцев главпетуха дымящийся окурок, глубоко затянулся, а затем сгреб "Раису Максимовну" за клочной ватник и ударил головой о закрытую дверь. Затрещали пропитанные мерзлой мочой доски. Дверь открывалась наружу, поэтому Кочубей вылетел из уборной и упал лицом в сугроб, но тут же вскочил, стал отряхиваться.

- Во, падлы, что делают! - закричал он. - Обиженного обижают, петухи гамбургские!

Что он кричал дальше, Бусыгин и Жора-Гуля не слышали: дверь захлопнулась сквозняком. Приятелей обдал хлесткий морозец.

- Надо в барак двигать, - поежился Бусыгин. - Что-то ветер поднялся, задубеем здесь. И чифир кончился.

Жора-Гуля закивал, соглашаясь, и стал собирать причиндалы: жестяную заварочную банку, кружку и четырехногую стальную подставочку. Все это он сложил в брезентовый мешочек, на дне которого покоилась початая стограммовая пачка "индюшки" - на завтрашнюю раскумарку...

Ветер уже поднимал на крыше уборной оторвавшийся кровельный лист и шлепал им по доскам, издавая театральные громоподобные звуки. Костерок пропал, остались тусклые красноватые угольки. Бусыгин по старой туристской привычке помочился на них: за дымящиеся головешки можно было схлопотать суток 5 изолятора... А скоро уже должны пойти по баракам менты: проверять тех, у кого личная карточка помечена красной полосой, означавшей "склонность к побегу". К их числу относился и Бусыгин-Марьиванна.

"Обиженные" вышли из уборной и побрели по утоптанному снежку к недалекому бараку: там, в тесной каптерке, светилось лишь одно окно главпетух Кочубей уже намазал зеленкой рассеченный лоб и лелеял мщение.

РЕЗКА МЕТАЛЛА

Ночная смена в промзоне была престижной, как на воле - бухгалтер фирмы или мясник. Норму держали ниже, чем днем, можно было спокойно испить чифиру, покалякать с кентами, а то и зажарить на самопальной плиточке заныканной картохи.

Однако в эту ночь бригада резки металла трудилась по-стахановски, выщелкивая ручными резаками из двенадцатиметровой арматуры аккуратные полуметровые штыри. Всего штемпельнули триста штырей, которые предстояло заточить с одной стороны до штыковой остроты. Штыри предназначались для огораживания единственной зоновской клумбы, разбитой между храмом св. Моисея Мурина и спортивной площадкой. Это дело было новым: с большим трудом выпросили у Хозяина добро; выделили и "ухажера"-садовника, бомжа Хатапыча. Старик Хатапыч на воле одно время трудился в зелентресте, был сведущ в тонкостях посадки и взращивания травки и цветочков. Он же, по сходству, следил за "жидкой зоной" - так зеки называли двухсотлитровый аквариум с разноцветными, пучеглазыми и хвостатыми рыбками в бывшем Красном Уголке, переименованном в "Блаткульт".

Когда последний штырь был заточен, мужики присели чифирнуть. Двенадцать человек погнали по кругу здоровенную нестандартную восьмисотграммовую кружку. Бригадир Храп в личной каптерке опрокинул в себя стопку припасенной водки: его, козла, к "чаю" не звали, да он и не настаивал... На столе перед ним лежал пропуск с печатью и подписью режимника Минкевича: триста металлических изделий разрешалось вывезти на электрокаре в жилую зону. Храпу не впервой было завозить в жилзону металл: то ремонтировались "локалки" между отрядами, то варили из уголков рамы для новых стендов с призывами к исправлению и чистой совести. На хрена, думал Храп, козе баян - то есть, зекам - клумба? И на кой её огораживать в декабре, когда никаких цветочков? Впрочем, не долго думал - пусть лошадь думает, у неё голова большая. Храп быстро сжевал с горбушкой шмат сала, припасенный с последней, внеочередной (за ударный труд) посылки и стал одеваться. "Гнида" у него была синяя, не "воровская", но зато утепленная гагачьим пухом из раздерибаненного финского "танкера". И шапка не байковая с подобием меха, а в натуре меховая, из крашеного пыжика...

Бригада чифирила почти молча, пару раз перебросились словами - Витя Топор оценил чифир как "смертельный". В прениях по этому вопросу выступил Стос Тамбовский: полностью согласился с предыдущим оратором. Остальные молчали, затягиваясь табачным дымом скрученных из "Известий" цигарок.

Было около двух часов; над зоной стояла неполная луна, изредка покусываемая серыми облаками. Тишина исторгала неназойливые потрескивания шатких цеховых конструкций да шорохи оголодавших грызунов.

Бригадир Храп вышел из каптерки в полном облачении. В дополнение к общему козырному набору на ногах у него сверкали "директорские" бурки из белого войлока с желтыми кожаными голенищами. Ночью он мог пофорсить в них без особого риска.

Мужики медленно, с достоинством, поднялись и двинулись к груде нарезанных и заточенных штырей: грузить на электрокар. Храп хотел рыкнуть на неторопливых работников, но что-то остановило его; было в мужиках странное равнодушие к его, Храпа, личности. Стос Тамбовский вообще, зыркнув, посмотрел сквозь бугра как через нечто прозрачное и непрочное.

- Поеду, свезу железяки, - пробормотал Храп. - А вы вон те двадцать листов рубаните - и в люлю, бай-бай... Я на вахте предупрежу, чтоб не наезжали.

Груженая машинка, мерно стрекоча, двинулась к выезду из цеха. Храп ловко объехал контейнер, прибавил оборотов и скрылся в морозной ночи. Мужики молча посмотрели ему вслед, а потом пошли мимо указанных листов к резакам: нужно было сварганить ещё сотню штырей, из них четыре экземпляра оставить в цеху, а остальные разнести по трем точкам.

На вахте Храп разбудил ДПНК (дежурного помощника начальника колонии) лейтенанта Мырикова. Тот вышел осмотреть груз - больше для проформы, ведь выезжал Храп не на волю, а в ту же зону, только жилую. Пропуск был в порядке. На всякий случай Мыриков обхлопал Храпу карманы, но в них ничего не было, кроме синего шарикового стержня и "марочки" - носового платка с подробным рисунком в белом квадрате: совокупление Кинг-Конга с зубастой негритянкой.

Электрокар двинулся в дальний правый угол жилзоны - туда, где возвышались очертания храма св. Моисея Мурина с едва светящимися витражами полуовальных окон. Возле храма утаптывал снежок замерзающий контролер Петр, ждал, когда его сменит прапорщик Окоемов.

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА В СТЕПЯХ УКРАИНЫ

Барак первого отряда был поделен кирпичной стеной на две части. В одной обитала на особом положении выездная строительная бригада, а в другой - обслуживающий и начальствующий персонал из числа зеков: повара, нарядчики, культорги, парикмахер Акимыч, фотограф Слепаков, киномеханик Штырько, шныри оперчасти, магазина и БУРа, расконвойщики, электрики, сантехники и иные, без зазрения совести работавшие в "запретке" и на вахте - вопреки всем понятиям и законам тюрьмы и зоны. Все они носили на рукавах "повязки", на самом деле являвшиеся ромбическими значками с условными аббревиатурами типа КЧ (культчасть), СК (Совет коллектива), РК (расконвойка), ЧК (читальня-клуб) и иными. Эта часть 1-го отряда называлась остальными зеками "козлятником", а обитатели - "козлами". Такова была их закрепленная масть, сменить которую возможно лишь на ещё более позорную. Никак нельзя вернуться обратно в мужицкое сословие.

Иерархия "козлятника" определялась степенью близости к оперчасти и доходам зоны. Особняком стояли повара, выкраивавшие из лагерной нормы усиленное офицерское питание. На недоступной высоте находился Псюк, шнырь-посыльный капитана Петрова, почти неприкосновенная личность. Псюк почти не общался ни со своей "мастью", ни с иными. Длительные разговоры он вел лишь с "кумовьями" (операми), иногда снисходил до солдат конвойной роты, а вольнонаемных производственников почитал хуже зеков. Идиёты, думал Псюк, добровольцы грёбаные... Впрочем, шнырь ни на кого не стучал: не потому, что не хотел, а потому что не мог; кто б его, волка позорного, пригласил бы чифирнуть или распополамить шмат сальца? Но в негласном "сучьем списке" Псюк числился одним из первых.

Объединяло "козлятник" одно: все считались "вставшими на путь исправления". Исправляться стали ещё с первой "ходки", а у многих за плечами было по двенадцать-семнадцать лет общего срока, по три-четыре судимости. Но почти с каждой "ходки" "козлы" освобождались условно-досрочно: по двум третям срока - домой, по половинке - на поселение... А если и не освобождались, то имели в зоне сытные и теплые привилегии. Особое место занимали "спецы" в разных областях.

Киномеханик Штырько отбывал восьмилетний срок за нанесение тяжких телесных повреждений своему собутыльнику: того послали за бутылкой, но, сука, вернулся лишь на следующий день. Всей компанией решили выдавить из кореша деньги на пузырь. Метод был известен: утюг на живот или на задницу, вилку - в розетку... но по пьяни все перепутали, утюг сначала нагрели до предела, а потом стали прижигать связанного несчастного... И Штырько поехал "паровозом" на свой второй срок, уже твердо зная зоновскую судьбу: хозобслуга ждала его, ибо он был разносторонним специалистом-универсалом, мог и сапоги тачать, и электроприборы ремонтировать, и хлеб резать так, чтобы всем хватало и ещё больше - оставалось...

А начинал Штырько на первой ходке баландёром (раздатчиком баланды) в тюрьме родного города Куровска. С каждого захода по тюремным коридорам доставалось ему граммов 150 сахара да первого-второго две-три порции... Погорел будущий киномеханик на рыбе: ухитрился привязывать к черпаку карася: каждый зек, ждавший ухи у "кормушки", был уверен, что рыба падает именно к нему в шлюмку (миску). Не повезло Штырько в коридоре особого режима: "полосатик" Грех на привязанную рыбу не купился и выплеснул горячую уху-могилу прямо в лицо хитроумному баландёру. Коридор закипел стуком и криками, явился корпусной командир, и через два часа Штырько уже ждал этапа в зону в боксе для провинившихся "козлов". Лицо его пострадало несильно, а вот правый глаз потерял не менее сорока процентов зоркости... В зоне общего режима он попал на непыльную службу цехового шныря, а через год поднялся до завхоза отряда. И освободился, отсидев половину своего трехлетнего срока за злостное хулиганство...

С высоты проекционной комнаты Штырько презирал колготящих в зале зеков: они, болваны, по пять-шесть раз смотрели одни и те же фильмы из спецкинопроката МВД: "Бесприданницу", "Обрыв", "Анну Каренину" и во время сеансов шумно реагировали на экран. На первых рядах обычно сидела блатколлегия во главе с Монголом, эти обычно молчали, лишь изредка переговариваясь на отвлеченные темы. Раз только Монгол "выступил" довольно громко, во время просмотра "Петровки, 38": зековский зал, повинуясь силе искусства, горячо "болел" за милиционеров. "Вы чего шумите, овцы хреновы? крикнул Монгол, поднявшись с места. - Это ж мусора нашего брата щемят! А вы радуетесь!" Зал затих.

Штырько Монгола ненавидел как бы за свою несостоявшуюся "карьеру": ведь он, Штырько, тоже готовился на воле к блатной жизни, предполагая себя в виде золотозубого и синего от наколок блатаря. Детство и юность Штырько протекали именно в такой среде, пропитанной романтикой гоп-стопа, взломанных дверей и раскоцанных карманов. Но тюрьма оказалась страшной бездной, из которой щелкали клыками законы и беззакония, олицетворенные надзирателями, дознавателями и сотоварищами по отсидке. За блатной флёр, за поступки, за слова и даже за рисунки на теле надо было отвечать - больше умом, чем кулаками, а также и голодом, холодом и иными муками штрафных изоляторов и БУРов. А ума у Штырько оказалось столько же, сколько и силы духа - мало... Голодать и мерзнуть он не хотел, поэтому из множества инстинктов сформировалась в подсознании спасительная хитрость, не оставившая его до последнего времени.

Штырько регулярно докладывал капитану Петрову о виденном и слышанном. Видел он мало, а слышал достаточно, и не с высоты "будки", а снизу. Ловкий киномеханик обнаружил под полом кинозала довольно просторное "место", не перегороженное лагами (туфта строителей!), и пробирался по этому ходу прямо под первый ряд с блатарями. Согнувшись в неудобной позе и приставив к доскам стакан из тонкого стекла, он испытывал нескончаемое удовольствие от обилия информации. Эти сведения Штырько небольшими порциями скармливал начальнику оперчасти, стараясь не переборщить, чтобы хватило надолго. Так были им выявлены две "дороги", по которым уходили и приходили воровские "малявы" (письма) с установками к действиям. Наградой была пятидневная "свиданка" с женой Галей, давно уже неофициально брошенной, но приехавшей по первому зову с большим количеством жратвы и чая. Чай Штырько тут же запродал по ходовой цене свиданочному шнырю, ибо не чифирил и даже не пил "купеческий", предпочитая растворимый кофе - "сам на сам".

Этой ночью киномеханик Штырько не спал: лежал с открытыми глазами. Он уже сутки пытался осмыслить то страшное, что произошло вчера вечером во время киносеанса - крутился фильм "Пламя гнева" о партизанах-ковпаковцах...

Как обычно, Штырько, врубив проектор, спустился в "фойе", приподнял тайный люк из четырех не приколоченных досок и нырнул в темноту подполья.

Вначале ничего не было слышно (на экране шел бой с карателями), потом стрельба стихла (Ковпак задумался над картой), и Штырько, наконец, услышал разговор. Говорили поначалу как всегда ни о чем, типичный блатной треп о ментах, бабах.

Вдруг Штырько почувствовал, как стакан буквально леденеет, обжигая смертельным холодом правое ухо.

- Рыжик, - сказал Монгол, - а киномеханик-то в будке?

- Не, - ответил Рыжик, - опять под полом сидит, слухает, сучий потрох...

- Досиделся, - добавил Валек-Костоправ...

- Петушить пора демона, - Рыжик стукнул каблуком в пол. - Слышь, ты, окорочок!

- Мочить его надо, а не петушить, - процедил Монгол. - Как кино хоть называется?

- "Подводная лодка в степях Украины", - пошутил кто-то...

Но этих последних слов Штырько уже не слышал. Стакан выпал из его рук. Он медленно отполз в район шестого-седьмого ряда и затих. Мысли вдруг разбежались в разные стороны, словно тряпки и тетрадки в стихах о Мойдодыре. Бесхитростная темнота подполья объяла киномеханика; он вдруг услышал слева от себя странное свистящее дыхание, прерываемое издевательским смешком. Глаза как будто различили что-то черное, чернее мрака, лежащее рядом бесформенной тушей. "Ты кто?" - прошептал Штырько. "Да никто..." - как будто послышалось в ответ.

Штырько быстро пополз обратно к люку, думая только о том, как его встретят на выходе бойцы Монгола, как они сначала слегка придушат его, а потом поволокут, обездвиженного, в какую-нибудь подготовленную для этого каптерку. Оставаться под полом, отдаляя неизбежное, не было никакого смысла, и Штырько осторожно приподнял доски.

Никто не встречал его, и он благополучно добрался до будки, сменил катушку с пленкой, а после сеанса вернулся в барак. Однако руки и ноги были как будто склеены в суставах эпоксидной смолой, такое же оцепенение объяло все остальные органы. Лишь желудок вдруг разразился мучительной энергией: минут сорок киномеханик сидел "орлом" над очком "дальняка" (уборной).

Спасение могло снизойти лишь из оперчасти, но Штырько никак не мог им воспользоваться: капитан Петров не знал о "подполье". Киномеханик, набивая цену, не выдавал свой "источник".

Теперь он лежал, уставясь в потолок, и пытался собрать разбегающиеся мысли. Перспектива вырисовывалась мрачная: ничего, лучше этапа в другую зону, не предвиделось. А на этапе могло случиться всякое, в тюрьме оперчасть другая, в "столыпинском" вагоне её вообще нет, как нет и специального купе для перевозимых "козлов"...

Завтра вечером Штырько должен был демонстрировать зоне художественный фильм "Судьба". "Если обойдется - посмотрю кино", - подумал киномеханик. "Судьбу" он крутил четвертый раз, но никак не мог досмотреть: всякий раз долг сексота гнал его под иссохшие доски зрительного зала.

Почти все "козлы" спали. Кроме Штырько бодрствовал лишь банщик Крыло: он медленно и страстно пережевывал бутерброд с повидлом и маргарином.

За окном стрекотнул электромотор: проехал на каре бригадир Храп с тремя сотнями заточенных металлических арматурин.

МОСКВА

ЧАБАН ЩЕБРЯНСКИЙ И НЕКРАСИВАЯ ЛИДОЧКА

Председатель правления Федеральной приватизационной ассоциации Георгий Давыдович Щебрянский беседовал в своем кабинете с некрасивой девушкой. Особа эта явно выпадала из интерьера, сочетавшего в себе многообразие стилей - от классицизма напольных часов строгой башенной формы до модерна ползучей и летучей мебели. Стилей много, но все они были собраны воедино в некую красивую "систему", гармоничную и пропорциональную, метафорическую, образную... Девушка, однако, могла бы послужить эталоном без-образия: никаких пропорций, никакой гармонии, все было мелким на широком лице, только уши отличались нормой, но казались - огромными. Из широких бедер вытекали тонкие, словно затвердевшие струйки, ноги.

Девушка сидела смирно, изображая кротость; Щебрянский же вертелся вместе с вертящимся стулом - как будто его ежесекундно подключали к слабому, но ощутимому электричеству. Он вообще был такой "живчик", невысокий, круглый и дерганый. Чернявость намекала на нацию, несколько злобствующих газет из "Давыдыча" сделали "Давидовича", но эти намеки не имели почвы. Щебрянский, к удивлению дотошных журналистов, вырос в настоящем русском селе Тихонино (колхоз "Заря будущего"), в семье сильно пьющего механизатора Давыда и чуть меньше пьющей доярки Нины. Братья (трое) и сестры (две) вели обычную для бывших советских людей жизнь: пьянствовали, добывали пропитание, матерились, пели и плакали. У одного из братьев, Эдика, в доме были земляные полы - доски истопили в одну из холодных зим.

Их с детства ожидала такая жизнь - может быть, не столь упадочная и нищенская в случае более продолжительного существования Советской власти. Ни учиться, ни работать братья и сестры не хотели. До начала девяностых все держали свиней - кормили краденым комбикормом и дешевым хлебом из сельпо. Колхоз не давал пропасть, умереть с голоду, но ничем не поддерживал, так сказать, духовно. Общество разлагалось, превращалось из муравейника в гадюшник. Кончился колхоз, стали потихоньку кончаться и колхозники. Водка стала не та, и Эдик, только что освободившийся из тюрьмы по амнистии (избил жену, ей же и посажен был), отравился суррогатом; его парализовало, и он лежал, мыча, среди вони тряпок и смертного "духа" истоптанных земляных полов. "Будешь пить, козел?" - говорила ему жена и наливала полстакана, и он пил, едва шевеля синими губами. Она наливала себе сполна, а потом бесстыдно, стоя, отдавалась его брату Максиму, такому же пьяному, но ещё не парализованному. "Мэ, мэ", - беспокоился Эдик. Таковы были присоединенные к Щебрянским зятья и невестки, все порченые изнутри, вошедшие в новые семьи гармонично и без зазоров. Жорик-выродок (так его называли братья) был исключением из правила вырождения: слыл с малых лет вундеркиндом, учился только на "пять", поступил на радость всему колхозу в МВТУ им. Баумана, а после занимался аэродинамикой полетов в закрытом НИИ - на окладе 160 рублей (плюс премия сорок процентов). Научная деятельность интересовала его лишь постольку, поскольку она обеспечивала множество статусов, давала финанасовую независимость, открывала перспективы для обретения ниши в обществе. Жорик гордился, что это он сам, без "волосатых лап" и взяток, пробился - если и не на самый верх, то уж прочно встал на палубе для среднего класса. С приходом демократии, рынка и других благ цивилизации аэродинамический "совхоз", как и колхоз "Заря будущего" рухнул в бездну неплатежей, инфляции, банкротства, акционирования и рэкета. Все кончилось, Жорик решил съездить в родное Тихонино, романтически поклониться Родине - и там, на берегу Пыжихи, рядом с голым мычащим Эдиком (его принесли мыть и обстирывать), глядя на мертвые, пустые коробки свиноферм, и - обернувшись на пьяных невесток и зятьев, окунающих Эдика в мутную воду - Жорик вдруг понял, что принципы аэродинамики (в смысле вылета в трубу) вполне применимы к экономике и финансам. Он быстро вернулся в Москву.

Особенно подходила для "трубы" недвижимость, и Георгий Давыдович занялся ей плотно, с научным подходом, с разработкой методик и стратегических концепций. Само слово "федеральная" появилось в названии ассоциации (тогда у неё на счету было 50 долларов и 10 тысяч "старых" рублей) за день до указа, запрещавшего кому попало использовать определенные символы и слова (федеральный, российский и т.д.) в названиях фирм и предприятий. Это была удача - впрочем, Жорик её спрогнозировал. Кое-кто пытался давить на него, требовал закрытия, роспуска, снятия с документов запретного прилагательного, но Георгий Давыдович уперся, "прилагательное" никому не отдал и вскоре был закономерно призван со своим детищем на федеральный уровень. Труба заработала.

Не все, конечно, удавалось зафукать, что-то застревало, не шло, но и летело многое: особняки в престижных пределах Садового кольца, отели и мотели, рестораны и хлебозаводы, уральские копи, сибирские прииски. Мимо "трубы" проскочили, например, Московский планетарий (школьники отстояли), космическая станция "Мир" (космонавт Л. пригрозил самосожжением)... В планетарии планировалось открыть казино под названием "Планетарий судьбы" со стриптиз-баром на фоне звездного неба, а космическую станцию предполагалось использовать для всемирной световой рекламы прокладок "Чап". Бился Щебрянский и в Думе - за хороший, нужный Закон, по которому недвижимостью объявлялось все, что было на неё хоть немного похоже, включая недра, леса, черноземы и глиноземы, памятники старины и уникальные оборонные предприятия, атомные подводные лодки и... космические станции. Депутаты уже было согласились, но неожиданно, словно полк воеводы Боброка из засады, выскочили никому не известные эксперты, подняли шум и протащили свой вариант: недвижимостью назывался такой объект, который можно было репродуцировать с помощью имеющихся технологий. Такой вот ударчик нанесли...

Но Щебрянский отыгрался на квартирках. Уж тут недвижимости хватало, и двигалась она в одну сторону. Главное было централизовать управление потоками, а потому прибирались к рукам небольшие риэлтерские фирмы. Влившись в ассоциацию, они получали пакет с планами на ближайшие пару лет и приступали к энергичной деятельности под мощной "крышей". Как действовали Щебрянского не волновало, мораль для него не была даже категорией - так, игровая приставка, рудимент... Если кто-то скатывался в криминал, то отвечал сам за себя, так что "органы" к Георгию Давыдычу претензий не имели, одни намеки.

Недавно люди Щебрянского выявили ещё две незадействованные фирмы. За одну из них взялись сразу, подставили в секретарши некрасивую Лидочку. Она-то и докладывала теперь Чабану - так за глаза звали Щебрянского сотрудники ассоциации - о проделанной работе.

- Девонька, это не ты своему шефу делаешь минет, это он, по большому счету, мне его делает... хотя, по правде, я идейный гетеросексуал, улыбаясь, сказал Чабан. - Терпи. Главное - информация, а ты у нас преуспела на поприще сбора ея.

Лидочка улыбнулась, и улыбка её была бы похожа на зевок акулы, если бы акула могла зевать.

- Ты говоришь, он из бывших комитетчиков?

- Да. А вот остальные, Георгий Давыдыч, странные люди. На комитетчиков они не похожи, на бизнесменов тоже не очень... Но знают друг друга давно. К тому же...

- Послушай, милая, - перебил её Щебрянский. - Зачем ты мне рассказываешь то, что, может быть, и интересно, но не мне, а каким-нибудь ментам или конкурентам этого... Зубкова. Два вопроса задаю тебе: что они имеют? что они могут иметь? Жду ответа.

Лидочка кивнула и стала аккуратно вынимать из сумочки трубки бумаг. Развернув одну из них, она прочла:

- Голощапов Андриан, в прошлом диссидент, ныне - квартирный маклер, вывел фирму "Добрые Люди" на риэлтерскую конторку "Сирин". "Сирин", возглавляемый бывшим офицером-связистом Скворцовым, по данным Голощапова располагает базой данных скрытой московской недвижимости - практически бесхозными помещениями. Зубковым принято решение: завладеть базой - или легально, по договоренности; или изъять её, не брезгуя никакими средствами. Во время минета удалось подсмотреть в бумажку Голощапова. Адрес "Сирина" есть.

Щебрянский потер ладони. Фирмочки, оказывается, вовсе не просты. К тому же, одна хочет сожрать другую. Георгий Давыдович, правда, не мог понять, как Лидочка могла заглянуть в бумажку во время минета?

А она, угадывая мысли Щебрянского, сказала:

- Зубков на столе сидел. А я стояла на коленях.

Щебрянский вздрогнул. Он обладал хорошим воображением. Невысокий рост компенсировался неуемной сексуальной фантазией; его возбуждали красивые женщины, но не в чистом, так сказать, виде, а в униженном. Он, например, купил певичке Тине Шток платье за шесть тысяч долларов, а потом с наслаждением сдирал это платье с желанного тела, и не просто сдирал - рвал в клочья, только трещало. Тина обливалась слезами, как всякая женщина, лишиваяся понравишейся тряпки, но Георгий Давыдыч дорвал шедевр кутюрье Ронсана до конца, трахнул Тину на лохмотьях и даже никак не компенсировал утрату - не купил взамен ничего, хотя Тина и надеялась. Охрана вывела её из особняка к машине через черный ход, накинув певичке на плечи синий дворницкий халат.

Вот это Лидочкино "сидел на столе" возбуждало его, словно лохмотья дорогого платья. Лидочка была "униженной" - не кем-то, а самой природой, паскудными генами, сколотившими из подручного материала сплошное безобразие...

Георгий Давыдыч нажал кнопку на телефонном аппрате и сказал:

- Альбертик, зайди...

Вошел Альбертик, секретарь и помощник по "общим" вопросам, высокий, лет сорока, с залысинами брюнет. Национальность его определить было трудно, склонялась она, конечно, к Кавказу, Средней Азии. Или вообще - к югу... Альберт Сатаров успел побегать по Афгану в составе разведроты, но как-то везло: не убили и не ранили, хотя к концу службы из друзей по призыву в живых осталось трое. Сатаров пришелся по душе Щебрянскому - мораль для закаленного ветерана не была даже рудиментом и приставкой, её не было вовсе в его лексиконе. Есть цель - достигаем её, а все остальное - бутылочное стекло под сапогами, лютики и кузнечики, окурки и мандариновые корки...

- Альберт, возьми у Лидочки адрес и данные - и пусть две команды обработают скоренько.

Альберт взял у Лидочки бумажку, стал читать. По мере чтения лицо его не менялось, лишь в одном месте он чуть заметно усмехнулся ("Про минет прочел", - догадался Щебрянский).

- Все понял, - сказал Сатаров. - Приступаю.

- И без оглядок, да? - добавил Щебрянский.

Альбертик кивнул.

Когда он исчез за дверью, Георгий Давыдович посмотрел на Лидочку, затем встал с вертящегося стула, обошел стол и сел на него - прямо перед агентессой. Лидочка подняла голову: взгляд её был страшен.

"Как она хороша!" - подумал Щебрянский.

ЗИМЛАГ

ЗВЕРИНЕЦ

6-я бригада 7 отряда была самой организованной, но при этом - самой нетрудоспособной, ленивой и, если честно, ни на что не годной. Именно в ней были сосредоточены "нацмены", чуранцы, они же - "хачики", "зверьки" и "нехристи". Тут царила атмосфера всеобщей тупой многозначительности; прищурившись, как Ленин в Горках, беседовал в блатном углу Эльхан с внимательными земляками; не менее важно и уверенно объяснял что-то Хамиду Турбабаеву Берды Гузиев, его сосед по аулу; некоторые даже во сне сохраняли на лицах печати идиотизма посвященных в нечто.

- Шархинды, бля, урюк. Галсам курту биринбей перда, - важничал перед земляками Эльхан. - Урус кильдым сися.

- Пархат балда, - согласился с ним Рамазан Абдулапов. - Зона батон, зона гаттырбын. Москва, бля, указ пышты.

- Парчун. Я их маму ...л, тувам берма... Мочибей!

- @азозлилсяР-льханЮ

- разозлился Эльхан.

- Мочибей! Мочибей!

- EоромР7аоралиРAлушателиЮ

- хором заорали слушатели. Глаза у всех горели.

Потом земляки стали обниматься с Эльханом, говоря одно и то же:

- Тренды, усос...

- льханР

Эльхан Пихуев родился в Бержу-Бакы, столице бывшей автономной, а теперь - полусуверенной республики Чуран. Детство его прошло быстро, как будто и не было вовсе. С семи лет он не расставался с ножом: сначала со складным, перочинным, а затем - выкидным, лагерной выделки (подарил сидевший три раза дядя Жухляр). Этим подарком Эльхан (тогда ещё Эльханчик) сделал "решето" из Лукума Яндарсаева, нехорошего одноклассника, после чего ему пришлось бросить школу, Бержу-Бакы и вообще родимый Чуран и бежать в Россию - отсиживаться у дальней родни, ждать, пока ближняя родня разберется с родственниками потерпевшего. Одноклассник выжил, но остался инвалидом, и Пихуевым пришлось заплатить круглую сумму за его лечение и за прощение Эльханчика: родственники порезанного разрешили ему вернуться в Бержу-Бакы. Но "помиловка" запоздала: Эльханчик спутался в России с компанией приблатненных земляков-гастролеров и вскоре уже чалился на малолетке с пятью годами срока за грабеж.

Впрочем, брат потерпевшего все равно поклялся зарезать обидчика.

Эльхан выглядел постарше сверстников, и отличался крайней отмороженностью: какой-нибудь острый предмет всегда был с ним, и Эльхан не задумываясь размахивал им при всяком удобном случае. Поэтому, едва достигнув восемнадцати, Эльхан Пихуев "раскрутился" на "малолетке" ещё на три года и попал в зону строгого режима в Курской области. Тут ему понравилось меньше: кулаки и острые предметы стояли на втором плане, никто ни с кем не дрался; за отход от "понятий" просто били - бывало, до смерти. Махать и угрожать ножом запрещалось (достал - бей!); в отличие от малолетки никто не отказывался от капусты (а ведь её козлы едят!) или от колбасы (она ведь на ... похожа!). Если что-то падало на пол, то уронивший кричал: "На бархотку упало!" - и без зазрения совести поднимал - будь то недокуренный чинарик или хлебная птюха. Земляков в той зоне почти не было; почти потому что в петушиной бригаде отбывал второй срок известный всей стране эстрадный певец Алмаз Задеков, некоронованный король московских педерастов. Отношение к Задекову автоматически переходило и на Эльхана, как ни пытался он отодвинуться от земляка-суперпетуха. Ничего не оставалось, как только идти на следующую "раскрутку", и Пихуев, недолго думая, истыкал заточенным супинатором безобидного столовского шныря Иваныча.

Теперь же, с общим сроком 14 лет и шестилетним остатком, Эльхан Пихуев управлял чуранским землячеством в 7-й строгой зоне Зимлага. Постепенно он приобрел навык малого рассуждения, оценивал чужие поступки и ситуации в зоне с собственной невысокой кочки. Несколько месяцев подряд он думал об одном: что лучше - былое растворение земляков в общей зоновской массе, в разных отрядах или нынешнее сосредоточение всех в одном бараке? Конечно, приятно было засыпать и просыпаться под родную чуранскую речь, но зато стало меньше возможностей влиять на зону в целом. Еще этот шайтан Монгол... думает, что он главный, командует, грозит... Все чуранцы давно уже были вооружены, у каждого имелась в "нычке" заточка или "мойло", а у самого Эльхана хранился в неприступном тайнике настоящий наган - земляки подогнали, выложив крупную сумму одному зоновскому менту. Воровские и вообще тюремно-лагерные законы и понятия Эльхан принимал по принуждению; бескровные кражи он презирал, считая более благородным занятием групповой разбой с устрашающим "мочиловом"; лагерные разборки на сходках блатных казались Пихуеву чем-то вроде пионерских собраний; правда, через день-два после собрания кто-то ломился за спасением в оперчасть или, не успев, оказывался в санчасти с неизлечимыми увечьями... Но Эльхан, будь у него побольше влияния и земляков за спиной, с удовольствием устроил бы вместо "сходняка" резню. "Хорошо бы ещё человек пятьдесят наших посадить сюда," думал Эльхан. - "Я бы тогда русскую маму ...л".

Еще нечто приятное волновало сердце: должен был приехать родственник на свиданку, грев привезти, маляву подогнать - как, мол, там, на родине? Родственника этого Эльхан в глаза не видел никогда, написали - брат троюродный...

Больше ничего дельного или приятного в голову не приходило.

- Харды, мирбобай? - кивнул он Жумбату Козылову. - Чилим тренды. Телевизор бурдюк пархат. Купеческий пильхым шолты, в натуре, бля...

- Балманды зибрях менты, га-га,

- 7асмеялсяР

- засмеялся Козылов и, взяв из тумбочки банку, пошел заваривать "купеческий", не слабый чаек, но и не чифир, в натуре...

Эльхан махнул рукой: ночью в их барак мало кто заходил. Пихуев считал, что боятся: это было частичной правдой. Впрочем, у зеков не было особенной нужды для посещения "зверинца", а менты ныряли туда лишь в корыстных целях...

А вот ещё русский мулла Василий был неприятен Эльхану. После первой же "встречи" в зоновском клубе земляк, Хабры Бурдыгов, вдруг веру поменял, крестился, стал Харитоном каким-то. Хороший земляк был, сильный, чемпион борьбы... Хорошо, что откинулся уже, не смущает остальных. Можно, конечно, замочить муллу, но если посмотреть: нельзя будто... Почему?

Выпили "купеческий", говорили долго с Жумбатом. Раскурдай неохота зимой начинать, холодно очень. Говорят, в Чуране беспорядки, стрельба. Может, по этапу всех туда отвезут? Там свои все... только зарезать могут за калеку того. Совсем ума нет в двадцатом веке у дураков: какая кровь такая? Сам нарвался, собака...

Потом Эльхан отослал Жумбата, лег на спину и прикрыл глаза. Думать и вспоминать было нечего, и он уснул. Вслед за ним, как по приказу, притихли и стали укладываться остальные. Мухаррям Турсунов свалил с тумбочки кружку, она покатилась, громыхая, и все зацыкали на него, а Жумбат сказал, сверкнув глазами:

- Измарды, падла! Кизлы дахрям!

ГОЛУБЬ И СОБАКА

Сержант Шибаев ведал кобелями и суками. Под его командованием находились 16 овчарок разного возраста и три полуторагодовалых ротвейлера. Эти обученные животные были предназначены для караульной службы, периодически осматривающей "запретку", для препровождения этапируемых в фургон автозака или в "столыпинский" вагон, для погони по следу за бежавшим зеком и, наконец, просто для устрашения. Собаками "нагоняли жуть" на вновь прибывших, и хотя новички были в основном людьми бывалыми, но все равно страшились зубастых тварей, рвущихся с поводков с рычанием и слюной.

Шибаев собак не любил. Он попал на эту службу благодаря глупости призывного механизма. Сержант с детства, лет с семи, не вылезал из голубятни, дома держал клетки с иными птицами: канарейками, снегирями, щеглами и попугаями. Он был членом общества голубеводов и мечтал стать орнитологом, подобно Н.Н. Дроздову, ведущему передачи "В мире животных". Однако при поступлении на биофак не добрал Шибаев одного балла и осенью был призван на действительную службу. Свою роль сыграли всевозможные "птичьи" документы - справки Общества, грамоты и медали голубиных чемпионатов. "Во какой животновод знатный!" - определил военком. "Купец", полковник ВВ, записал его в свою команду, и вскоре Шибаев очутился в Зимлаговском питомнике. Здесь он прошел первоначальную подготовку под руководством Главного собаковода, майора Чухмарева; изображая зека, бегал в "гниде" с толстенным ватным рукавом от науськанных овчарок, убирал в вольерах собачье говно и кормил с рук довольно милых щенков, которым предстояло впоследствии стать почти людоедами. Служба, с точки зрения любого бойца, была непыльной, но для Шибаева - ненавистной... Лишь в начале второго года службы ему удалось достать в Злоямово две пары пермских гривунов, которых он поместил в компактной голубятне над вольером с ротвейлерами. Пара прижилась. Заядлый голубятник Монгол с удовольствием наблюдал в погожие летние дни полеты белоснежных птиц над зоной. Правда, полеты всегда сопровождались общим лаем, в котором просто заходились кобели и суки питомника: они ненавидели голубей, видимо, считая, что пернатые отнимают у них некий неизвестный им "кусок хлеба".

Начальство в лице командира конвойной роты капитана Щукина, опера Петрова и Хозяина, тоже бывшего голубятника, смотрело на голубей сквозь пальцы. Рядовые относились по-разному: кто равнодушно острил, кто громко издевался. Зимой Шибаев боялся, как бы оголодавшие бойцы не сожрали его любимцев, и запирал голубятню на огромный висячий замок, дужку которого можно было перерезать лишь автогеном. Впрочем, солдаты боялись ротвейлеров и не покушались.

Посетил как-то шибаевское хозяйство и отец Василий, к собакам отнесся равнодушно, а голубям обрадовался, долго говорил что-то о Божьей птице. Шибаев слушал в пол-уха: он, если и не знал, то догадывался обо всем ещё с детства. Поп ему понравился: обходительный такой... И собак назвал Божьими тварями, но оговорился, что твари эти - нечистые. Кошечки, мол, лучше... На что сопровождавший отца Василия прапор Окоемов заметил, что кошечки "побегушника" не споймают, маловаты больно. "Господи, помилуй!" - сказал батюшка.

У сержанта Шибаева была отдельная каптерочка на территории питомника. Он почти не имел касания с остальными бойцами, не возил зеков в автозаке, никогда не стоял на вышке с автоматом, не обходил с псом на поводке освещенный прожекторами предзонник. Два-три раза в неделю к нему на помощь являлся ефрейтор Витя Шантуй, настоящий чукча, сын оленевода, глаза-щёлочки... У Вити была бронь от службы, но он напросился сам, хотел попасть в ВДВ, в парашютисты, но то ли в военкомате напутали, пропустили букву "д", то ли нарочно подстроили, и Витя очутился в Зимлаге: конвоировал зеков из краевого центра в зону. Многие горемыки его хорошо знали: в автозаке он безотказно угощал сигаретами всех желающих и рассказывал громким голосом, как хорошо в Анадыре и вообще на Севере. "Белый мишка совсем большой, - говорил Витя. - Уважаем, однако... Водку тоже уважаем, а чай совсем хорошо".

Именно Витя приучил Шибаева к крепкому чаю, почти чифиру. Они хлебали его из алюминиевых кружек вприкуску с соленой горбушей из Витиных посылок. Витя как-то попытался угостить рыбкой ротвейлера Угрюма, но тот отреагировал бешеным лаем и, видимо, возненавидел оленевода за это издевательство. "Неправильный, злой, однако, самец, - констатировал Витя. Собачка хуже песца."

До дембеля оставалось около девяти месяцев. Время поползло медленно, неделя казалась месяцем, а месяц - годом. Никак не кончалась зима, казалось, навеки обступившая леса, озера, реки и зоны. Голуби сидели взаперти, словно блатные в крытке, но не тужили: тепло, свет, пшеница и забота Шибаева создавали для птиц гармонию ожидания. "Под майским солнышком налетаются вдоволь, а осенью поедут со мной на дембель", - мечтал сержант. - "То-то мамаша удивится: из армии, скажет, голубей своих треклятых притащил... А я отвечу: ма, какая ж это армия? Сплошные псы, однако..."

Без Шибаева собачье хозяйство должно было неминуемо придти в упадок. Четвероногие вэвэшники подчинялись сержанту как Господу Богу. Ни один двуногий боец не мог взять пса без команды собаковода, а команда заключалась в еле заметном кивке головой: мол, слушайся, не бузи... Если бы собаки были людьми, то на дембель сержанта могли бы ответить неповиновением, бунтом. Особенно к этому были склонны ротвейлеры, своенравные и внутренне злобные. Один только Шибаев властвовал над своим обученным воинством, в котором Угрюм, Запрет и Резня являлись как бы гвардейским подразделением. Именно ротвейлеры использовались для устрашения; они же предназначались для задержания побегушников, следуя за розыскной овчаркой во втором ударном эшелоне. Впрочем, за год с лишним службы Шибаеву ещё ни разу не приходилось участвовать в погонях или давать псам "добро" на подобные действия.

Одна из голубок разродилась яйцом, из которого вылупился жёлтый салабон. Теперь она пригревала его в углу, отгоняя любопытных соплеменников. Птенец появился не вовремя, какие зимой дети? Шибаев должен был, по правилам, скрутить голубенышу шею и выбросить с глаз долой, но сначала забыл это сделать, а потом просто пожалел голубку, лелеющую своего первенца. Да и папаша был хороших кровей, умный и сильный самец с солидным и правильным характером. Пахан, одним словом... И летал по семь-восемь часов, когда уже вся остальная команда ныряла в нагул. Он же следил сквозь дыру от сучка в половой доске за обитателями нижнего этажа, а иногда всовывал голову целиком, поддразнивая собак. Ротвейлеры прыгали, мечтая откусить птичью башку, но достать, конечно, не могли.

Нельзя сказать, что Шибаев вообще ненавидел собак. Он любил животных, птиц и иных представителей земной фауны, но одних, как голубей, он любил вблизи, всем сердцем, а на других предпочитал смотреть сквозь стекло телеэкрана или металлическую сетку вольера. Собаки относились к последним, и лишь нужда службы заставляла заядлого голубятника "наступать на горло собственной песне". Шибаев кормил, поил, холил и лелеял свою злобную свору; он обманывал собак, изображая любовь, и собаки верили ему. Исключение составлял лишь один непослушный матерый кобель Захват, но он три месяца назад погиб в схватке с Угрюмом. Сошлись две злобы; ротвейлер оказался по-бандитски крутым и буквально порвал в куски хитрого, но по старости ослабевшего Захвата. А Шибаев за недосмотр отделался устным нецензурным выговором от Хозяина и капитана Щукина.

Ранняя зимняя ночь уже вовсю распоряжалась в замкнутом пространстве исправительно-трудовой колонии строгого режима №7. Облака наверху разбежались, словно псы, обнажив многоокое звездное небо. Шибаев, изучивший из любопытства, на досуге, астрономию, хорошо разбирался в расположении созвездий Северного полушария. Он наблюдал их мерцание, сопоставляя неподвижный свет с полетами голубиных стай. Вывод давно был сделан в пользу живых и пернатых: холодная красота никак не прельщала сержанта, к тому же он не верил ни в каких инопланетян, и космос был для него не более чем красивой мишурой, бижутерией жизни... Ничего не происходило там; зато здесь, на земле, происходило все: взлетали голуби, лаяли и рычали собаки, мерзли часовые на вышках и зеки в зоне, приходили и уходили письма, текло время, приближая одних к дембелю, других - к "звонку" (концу срока). Наконец, из голубятни хорошо был виден в глубине зоны зековский храм, в котором и сейчас, если вглядеться хорошенько, тускло поблескивали стекла полуовальных окон.

ОТБОЙ В ЗОНЕ

Алексей Николаевич Помыткин, он же Монгол, находился в трудном положении. Воровская установка в последней "маляве" предписывала одно, а на уме было иное. Вроде бы Монгол никак не мог, будучи авторитетным "бродягой", вдруг поступить по-фрайерски; с другой стороны, жизнь совсем недавно открыла ему новые ценности... "Рано, рано все это, - с горечью думал Монгол, - ну, хоть бы годик-два ещё помыкать воровскую долю!"

С такими мыслями он вошел в храм около восьми часов вечера, а вышел из него заполночь. У паперти контролер Петр топал валенками - шур-шур! Снег лежал на плечах, на спине и на шапке-ушанке.

- Меня стережешь, командир? - усмехнулся Монгол. - Ты что, снежная королева, что ли?

- Долго ты там думал, - не обидевшись на "снежную королеву", молвил Петр. - Уснул, поди?..

- Да нет, что-то не до сна мне сегодня...

- Что так?

- Грехов много, - молвил Монгол - и непонятно было: всерьез или посмеивается он над контролером. - А ещё грешить и грешить...

- Как это? - заинтересовался Петр, надеясь уловить что-нибудь интересное - по просьбе Хозяина.

- Молча. Так и вовсе не откинешься, сдохнешь за колючкой.

- Говорят, амнистия намечается, - успокоил Петр.

- Какая мне амнистия? Вот когда из БУРа выходишь - это амнистия. А в натуре, так и на том свете не отговоришься, не отмажешься, никакой скощухи...

- Нет, говорят, всех коснется.

- Ага, прикоснется. Вот если б помер кто там, - Монгол показал пальцем вверх, - тогда, может, чего и вышло. Сталин, к примеру, помер - была амнистия. А сейчас если кто помрет - как бы воще сроков не добавили...

- Шутишь?

- Шучу.

Монгол повернулся к дверям храма и осенил себя крестным знамением широко и неспешно. Потом нахлобучил на затылок добротный кроличий треух и спустился с крыльца к контролеру.

- Иди, не мерзни. Ключи не потеряй.

Вместе с ключами Монгол сунул в карман Петру две десятирублевых купюры.

Петр посмотрел вслед Монголу. Сказал тот вроде что-то, но к чему непонятно было.

В бараке почти все спали. Только опившиеся чифиру Акула и Коныш шпилили в "двадцать одно". Акула проигрывал полученные от Макарова денежки. Он поскрипывал зубами, нервничал.

- Ну-ну, - сказал Монгол, остановившись на мгновение возле играющих.

Акула посмотрел в спину Монголу, но ничего не сказал: был заход, и он, подув для фарту на пальцы с тремя картами, стал медленно вытягивать их: как будто могло что-то перемениться в масти и в значении набранных очков.

- Заканчивайте шпилево, - предложил из своего угла Монгол. - Что у вас, праздник завтра?

- Последнюю, Монгол, последнюю... - запросил Акула. - На все, Коныш!

У Акулы был перебор.

Монгол хмыкнул и махнул на играющих рукой.

Через четверть часа монголо-макаровские деньги заначивал в матрас счастливый Коныш, а Акула лежал на шконке, уставясь невидящими глазами в бурый обкуренный потолок. Ему было жаль проигранного: запасы чая подходили к концу, подогреться было неоткуда... Хотелось жрать, пить, курить.

Коныш отделил одну "пятихатку" от выигрыша и пошел с ней к Монголу. Тот уже разделся, лежал под одеялом на спине, прикрыв глаза.

- Братан, на общак, - тихо произнес Коныш.

Монгол открыл глаза, вытянул из-под одеяла руку и взял купюру.

- Круговорот воды в природе, - констатировал он.

- Что? - не понял Коныш.

- Закон Ломоносова.

- Ништяк, точно, - Коныш сделал вид, что дошел до сути сказанного...

Вдруг застучали сапоги, захлопали двери. В барак ворвался морозец. В облачке прозрачного пара двигались трое: ДПНК Мыриков, прапорщик Окоемов и контролер Зуев с деревянной киянкой.

- Так! - заорал Зуев и грохнул киянкой об первую попавшуюся шконку. Побегушники здесь?

- Что ж ты, демон, делаешь? Людям завтра пахать, а ты молотишь, орешь, как потерпевший! - предъявил Зуеву проснувшийся Валдай, стропальщик литейки.

- Молчать! - заорал Зуев ещё пуще - так, что от него отшатнулись Мыриков и Окоемов.

Они обошли барак. Мыриков посветил мощным фонарем в лицо Карамбе, откинул одеяло с Ваньки-Балконщика. Это были единственные "побегушники" в отряде. На их карточках стояла красная полоса. На всякий случай ДПНК посветил на Монгола: тот даже глаз не открыл.

Карамба проснулся, пробормотал что-то обидное в адрес всех ментов и снова уснул крепким сном здорового человека. Карамба, он же Сергей Селютин, бежал из мест заключения дважды, в общей сложности пробыв на свободе 12 часов. После первого побега из зоны общего режима в Курской области он успел за четыре часа свободы выпить восемь кружек пива и литр водки. Очнулся в вытрезвителе и долго не мог убедить дежурного лейтенанта в том, что он, Селютин, вовсе не подзаборный алкаш, а бежавший из колонии опасный уголовник. Наконец, ему поверили, и он снова очутился за решеткой с добавкой в два года. Бежал ещё раз, заведя ранним утром стрелу подъемного крана за предзонники и замайнав себя на крюке... На этот раз он гулял целый день: лето в Волгоградской области располагало к отдыху, поэтому Карамба отправился на пляж, где привлек внимание милиционеров своей спиной, синей от татуировок. Но это случилось ближе к вечеру; до этого Карамба успел поиграть на гитаре для симпатичной девушки, а также выставил в "двадцать одно" азартного лоха. Сумма была приличной, и Карамба успел заныкать "бабки" в потайной карман, а после - ухитрился пройти все тюремно-зоновские шмоны - и провез деньги в зону в виде "подъемных"...

Ванька-Балконщик, многоопытный домушник, сам по жизни был вроде лоха. Для него не было неприступных дверей, замков, но в быту он демонстрировал чудеса наивности. Бежал он из зоны один раз: на побег его подбил Витя Астафьев, пермский чернушник. В жилой зоне 4-й строгой Краслага меняли деревянный предзонник на бетонный, но просчитались: бетона не хватило, и в одном месте пришлось оставить бревенчатый частокол с колючкой поверху. В это же время в жилзону, вопреки всем правилам, загнали КРАЗ-фургон. Витя Астафьев водить авто не умел, зато Ванька петрил в этом деле. Они проломили на КРАЗе деревянный частокол и вылетели на поляну, по которой унеслись к ближайшему леску. Там "друзья" расстались: Витя исчез бесследно, оставив зоне шесть недосиженных лет; Ванька-Балконщик на КРАЗе доехал до неизвестного ему райцентра, поставил на уши "хату" местного депутата, напился, наелся от пуза и - сдался органам. К двум недосиженным месяцам добавили три года и отправили в Зимлаг. Впрочем, он не сильно расстраивался, рассматривая новый срок как новое приключение. Ванька с удовольствием рассказывал о побеге всем желающим и в тюрьме и в зоне... А на проверку он и не шевельнулся.

Окоемов хотел поговорить с Монголом - начать с отвлеченных тем, с батюшки Василия и церковки вообще... Потом можно было бы перейти к осторожному выяснению и обнаружению тонких намеков на толстые обстоятельства. Но "смотрящий", верно уж, досматривал десятый сон.

МОСКВА

НОЧЬ БАНКИРА СЕВРЮКА

Ночь была повсюду, словно кто-то участливый укрыл мерзнущую землю черным шерстяным одеялом с луной, звездами и облаками.

Над Зимлагом простирался непроницаемый мрак полуночи, а Москва лишь подтягивала на себя край черноты. Угрюмый и веселый земной мир продолжал существовать в снах и в бессонных заботах: двигались сквозь ночь запоздалые пешеходы, ехали автомобили и поезда, взлетали и садились авиалайнеры.

А вот что произошло в Москве, на углу Красноармейской улицы и Эльдорадовского переулка.

- Дай закурить! - сказал одинокому прохожему другой одинокий прохожий, а когда тот достал пачку сигарет "Мальборо" - ударил его по голове газетой, свернутой в трубку. Внутри газеты находился отрезок кабеля в свинцовой оболочке и поэтому первый прохожий упал без чувств, а второй, наклонившись над телом, вытащил из внутреннего кармана куртки портмоне с двумя сотнями долларов и двадцатью рублями. Потом грабитель пошел в ночной магазин, купил бутылку фальшивой водки, выпил - и уже через два часа, потеряв сознание, медленно и безнадежно замерзал в придорожном сугробе.

Потерпевшего нашла старушка, вышедшая на прогулку с мопсом, вызвала всех, кого нужно было, и теперь он лежал под капельницей в реанимации института Склифософского. Ограбленного звали Егор Никитич Пряхин, он работал лифтером в здании Государственной Думы, совершал (ради геморроя) еженощный променад. Теперь из-за его важной персоны в районе от Речного вокзала до стадиона Динамо всю ночь свирепствовали ОМОН, СОБР, РУОП и муниципальная милиция.

А через час с небольшим совсем близко от места происшествия проехал черный автомобиль "Лексус" представительского класса. В салоне за тонированными стеклами виднелись три силуэта, а в багажнике почти не шевелился банкир Валерий Анатольевич Севрюк, которого ничему не научило общение с правильными людьми. Он и не мог пошевелиться, потому что с ног до головы был заклеен лентой типа "скотч" - Шрам сказал: "Не жалеть денег на мелочевку", поэтому имеющимся у братвы скотчем можно было обклеить человек триста.

Банкиру было почти хорошо. Он, можно сказать, смирился со своей участью, не ждал пощады и понимал, что разговаривать с ним не будут; хорошо бы, дали сказать самому что-нибудь...

Но в общем и в частности говорить было нечего, даже если бы и разрешили. "За все нужно платить", - думал Севрюк. Он понимал, что попал в безвыходное положение не тогда, когда его, чуть оглушив, заклеивали скотчем и помещали в багажник, а давно - три года назад, когда он, соблазнившись легким наваром, согласился переводить через банк воровские деньги.

Конечно, хотелось жить. И ясно было, что эта желаемая жизнь вот-вот кончится. Приближалась какая-то страшная стена, за которую должны были перебросить его бренное тело: что там? "Хоть бы не мучили", - подумал Валерий Анатольевич. "Да нет, не будут... небось, порубят на куски и закопают на пустыре каком-нибудь. И никто на могилу-то и не придет...". Впрочем, на могилу, даже если бы она маячила в перспективе, прийти и вправду было некому: немногочисленную родню (седьмая вода на киселе!) Севрюк от себя отодвинул, даже отцовскому двоюродному брату не дал тыщу баксов, хотя тот просил для дочки, на приданое, на свадьбу. Не дал - не потому, что был жаден, просто всякая сумма имела счет и соответствие, а в тот момент ну никак нельзя было оторвать от капитала даже малую кроху... "Зря не дал, девке без приданого нельзя, особенно сейчас..." Он стал думать о том, что было бы, если бы он дал деньги, не тыщу, а, скажем, пять... нет, пять многовато... три... нет, две дал бы. Или полторы... Дочка дядькина как её звать-то? - рада была бы. Да от штуки баксов бы кипятком писала! И жених её тем более. Может, и на могилку пришли бы... Где она, могилка-то? И кто вообще на неё придет? Неужто компаньон этот, дятел хренов, Анджей? Это ж надо, придумал называть себя - Анджей... На самом деле он Андрюха, Андрюшка, Андрейка... Впрочем, раздражение на компаньона вдруг пропало: Вадим Анатольевич сообразил, что Анджея-Андрюшку, сейчас, вероятно, везут в другом багажнике другой машины... Злорадства не было: все же друг детства, вместе голубей гоняли, одних и тех же девок трахали. А вот жену Вадим Анатольевич вдруг помянул с такой злобой, что, будь он чуть поуже и попластичней телом, то уж наверняка, подобно знаменитому Гудини, выполз бы из скотча, просочился бы в щель багажника - и домой, убить её, суку рваную... В багажник её, козу противную! - и на двадцать восемь частей! В кислоту её, гадину, в известь - чтоб и следа не осталось!

Но комплекция Севрюка никак не могла позволить ему стать подобным Гудини. И не жену его, Татьянку, везли в багажнике, а его самого. Она же, супруга, вполне вероятно находилась сейчас в объятиях Алика Запекушина, этой накачанной падлы. И он опять, как тогда, называет её "севрюжкой". Надо было в первый же раз валить обоих, кухонным ножом: ей в сердце, наповал, а ему - наотмашь, по яйцам. Потом нос отрезать, уши... Сейчас сидел бы в тюремной камере, живой и голодный, а не лежал бы, набитый икрой и коньяком, в багажнике, агонизируя последними воспоминаниями.

"Господи, как жить-то хочется!!!" - каким-то внутренним криком-воплем прозвучала мысль.

И в ту же секунду "Жигули", подпрыгнув, резко остановились. Банкир в багажнике больно ударился затылком. Хлопнула дверь, послышались невнятные голоса.

- Давай, давай, открывай, не греби мозги, - сказал кто-то громко и приказным тоном.

- Стволом-то не тыкай, командир! - отвечал другой - по голосу, кажется, его, Севрюка, "охранник" Кучумай. - Он у тебя на предохранителе? А то пальнешь еще... Умеешь обращаться с оружием? А?

Громкий многоголосый мат заглушил все остальное. Потом застучало, загрохало.

Вдруг стало легче дышать: открылся багажник.

На Севрюка, заслоняя звезды, смотрел курносый, в веснушках, человек в пятнистой каске - как у американских солдат во Вьетнаме. Ствол короткого автомата был направлен прямо в лицо банкиру.

- А это что, мумия? В музее сп......ли?

ЗИМЛАГ

МОНГОЛЬСКАЯ ДУМА

Монгол не спал, просто лежал с закрытыми глазами и, конечно, почувствовал луч фонаря, скользнувший по векам. Он никогда не "бегал", его проверяли по другой категории.

Возле шконки Монгола на трехслойной мешковине лежал Подкумок. Во сне он шевелил хвостом, потому что всегда был недоволен. Чему радоваться? Еда эпизодическая, хлеб да изредка шкурки от свиного сала. Вкусную сырую рыбу Подкумок ел один раз за всю свою двухлетнюю жизнь, как и сметану, от которой с желудком произошли неприятности. За них-то Подкумка и вышвырнули в раннем возрасте из свиданочного корпуса, где он только-только пытался развернуться в вопросе жратвы и тепла. Теперь он обитал в бараке, где, правда, тоже было тепло, но и неуютно от табачного дыма и назойливых людишек. Как-то раз зеки попытались напоить Подкумка чифиром, обожгли всю морду. Пришлось целые сутки отлеживаться в щели под бараком, опасаясь проклятых крыс. Но, если сравнивать барак с улицей, где властвовал нескончаемый мороз, то, конечно, жизнь Подкумка была сносной. И ногами его никто не бил, в отличие от свиданочного шныря Шухера или здешнего Сопли... А кошку ему уже два раза приводил контролер Зуев, маниакально охочий до сексуальных зрелищ.

Отстучали каблуки проверки, хлопнула дверь барака.

Монгол перевернулся на левый бок и взглянул на кота. Привычная мысль о сравнении тут же облеклась в затейливую фантазию. Монгол постоянно сравнивал себя с тем или иным существом, попадавшимся ему на глаза, будь то человек или зверь, машина или дерево. На кота он вроде не был похож, хотя и обустраивал свою лагерную жизнь, можно сказать, с кошачьей ловкостью. Привыкнуть же к несвободе Монгол никак не мог, всегда с внутренним нетерпением ждал "звонка" или любого другого резкого изменения судьбы. А кот? Что кот... вечный фрайер, не более того. И погонялово у него стремное. Монгол как-то сравнивал себя даже с сексотом-киномехаником, что нынче снова торчал под кинозалом и подслушивал их блатные разговоры. Хорошо шуганули, пса... впрочем, никто не собирался "мочить" сексота: Штырько был весь как на ладони, блаткомитет, словно консилиум психологов, давно уже просветил насквозь его поганую душу.

Погонялово у него самого тоже не ахти: что за Монгол такой, почему?... Не было ни узких глаз-щелочек, ни смуглости - ну, разве что от чифира чуть пожелтело лицо, так это у всех имеется - кто прихлебывает по утрам и вечерам. Монгол напрочь забыл - откуда взялась эта кличка, кто первый окликнул его - в шутку или всерьез - Монголом. Кажется, на малолетке... или уже на строгом?

А если бы не сел? Учился сносно, схватывал знания легко и не по верхушкам шарил, а вникал. Мог бы стать... да кем, кем?

Вот никак Монгол не мог представить себя сидящим в вонючем сыром подполье и слушающим чужие разговоры. Такой подлый вариант судьбы был исключен... но почему? Почему одни мыкаются по изоляторам и БУРам за блатную идею или за свои зековские интересы, а другие цепляют на рукава козлячьи "косяки", жрут в три пуза и стучат в четыре уха? Почему другие вообще не сидят и сидеть не собираются? Работяги, инженеры, писатели, профессора, студенты - священники, наконец... Ну, об отце Василии разговор особый: этот мог подсесть неоднократно, Совдепия попов не жаловала. Да что там попов! Монгол не застал в зоне пидорного замполита, но наслышан был о его антирелигиозном и ином буйстве. Теперь приходилось исправлять порченую зону: воровская терапия действовала медленно, козья зараза проникла в понятия, настало время общей хирургии. Впрочем, один человек пытался его сегодня отговорить - Витя Шахов, "политик", загулявший по собственной воле в уголовную зону. Монгол выслушал его, но, даже согласившись со многими доводами, остановить ничего не мог.

Монгол потянул цепочку, выдернул из кармана висящей на гвозде куртки объемистые карманные часы "Молния", отщелкнул узорчатую стальную крышку: два часа тридцать четыре минуты. Шесть минус два тридцать четыре будет три двадцать шесть. Ровно столько времени оставалось для сна.

УТРО ВСЕХ

До настоящей зари было далеко, ночная тьма все ещё давала роздых изможденным телам и душам зеков. А миллионы будильников, наручных, карманных, российских, японских, китайских, швейцарских и иных часов показали утро, и уже бодрствовали некоторые служители: контролеры чаевничали за полчаса до подъема и вывода контингента осужденных на обязательную физзарядку; солдаты конвоя неспешно натягивали гимнастерки и прочее, готовясь к поездке в краевую тюрьму за этапируемыми; собаковод и голубятник Шибаев кормил своих пернатых питомцев подсолнечными семечками с рук, а рядовой чукча Витя Шантуй заваривал внизу чифир и чистил очередную рыбку-нельмочку.

Капитан Петров спал в одной постели с женой. Ему снились хорошие сны: например, как он вместо попа Василия едет в джипе; правда, почему-то вместо офицерской формы поповское облачение и к тому же, не совсем ясно - опер ли он? или уже поп? что делать со стукаческими записями? стереть их или передать кому-то... кому следует, а кому? А вот и диктофон, лежит на сиденье справа...

На "диктофоне" сон Петрова прервался. Проснувшись, он сразу вспомнил, что хотел прибыть на службу с уже готовым докладом относительно Монгола и компании. Капитан потянулся за термосом с чаем, но не нашел его на стуле возле кровати. Пришлось подниматься, беспокоя жену. Лида сказала что-то обидное, но капитан уже накрыл её одеялом и ничего не слышал. В кухне он громыхнул чайником о конфорку (сразу завизжала дочь за стеной).

После чая доклад сложился в голове весомыми кубиками. Часы с поломанной кукушкой показывали пять-сорок пять; планерка у хозяина как обычно, в семь. Капитан на всякий случай глянул в окно: за ночь "четверку" занесло снегом целиком, и сугроб был похож на престижно-белый джип.

Режимник Минкевич не проснулся, а очнулся - со свинцовой головой. Вчера перебрал: пришлось к водке добавить спирта в компании с соседом, отставным подполковником МВД, полным коллегой, так сказать... К тому же, ночью что-то раза четыре громыхнуло в тайге, в стороне Злоямово: будто кололи гигантские яйца об чей-то гигантский лоб. "Вояки испытывают", решил Минкевич. Сосед согласился с ним. Спьяну они забыли, что уж который год никто ничего не испытывает из-за нехватки финанасов и отсутствия приказов сверху. Потом собутыльники отключились; режимник, хотя и добрался до двери квартиры, но не помнил - как...

Настроение было препаршивое, исправить его могла лишь очередная порция спиртного. "Клин хреном вышибают", - подумал Минкевич, заставил себя встать, достал из холодильника початый "пузырь" и отпил из горлышка чуть более ста граммов: полегчало. Жил он один, жена бывала наездами, а остальное время околачивалась у своей матери, перемывая косточки мужу и всем остальным "придуркам, алкашам и подлецам".

У Минкевича не было машины, ему предстояло добираться до зоны в дребезжащем и промерзшем жестяном ПАЗе, собиравшем "безлошадных ментов" по всему зимлаговскому городку Льдистому. После опохмелки мысли сложились в аккуратную кучку, из которой режимник стал их выуживать по одной, словно червяков для наживки. Первое: нужно было срочно организовать в зоне генеральный шмон, прошерстить как следует нардистов из пятого отряда и "зверьков" из третьего. Второе: заказать зоновскому художнику Мазюре расписные открытки-приглашения - близился 50-летний юбилей, отпраздновать хотелось с шумом и шиком... Третье, четвертое и все остальное Минкевич перенес на следующий день и с двумя оставшимися мыслями побрился, оделся и отпил из "пузыря" ещё граммов пятьдесят... Вскоре он с отличным настроением трясся в "Пазике", насмешливо поглядывая на трезво-задубевших и озабоченных коллег.

Хозяин имел привычку являться в зону сразу после зековской физзарядки. Водить он не умел и использовал для поездок "персоналку" в виде "УАЗа" ржавого, битого-перебитого, но вседорожного и всепогодного. Водитель, сержант Марков, выпрашивал у Перемышлева новое авто, но полковник привык к УАЗу как англичанин к "остину" и покупку "тачки" отложил на неопределенное время.

Перемышлев собирался в зону неспешно и педантично. День он спланировал за завтраком, для виду советуясь с супругой Еленой Константиновной. Она же, солидная и рассудительная женщина, давно знала эту игру, но подыгрывала мужу, притворно задумываясь над его вопросами. Ей, если честно, давно уже были безразличны зоновские дела - и муж вместе с ними. Надежды устремлялись на сына, учившегося в Москве, в сугубо гражданском, престижном, и к тому же - гуманитарном вузе. (Витя метил в журналисты, хотя до армии обзавелся лишь дипломом ветеринарного техникума в краевом центре.)

После первого бутерброда с "Докторской" на ум пришли вчерашние мысли об оперчасти и Монголе. Перемышлеву не хотелось расставаться с авторитетным блатарем; весь предыдущий опыт службы в МВД показывал бесперспективность борьбы с воровской организацией - не на свободе, а именно в зонах и тюрьмах. Собственно, никакой организации и не было: из среды "романтиков большой дороги" выделялись яркие личности, цепко державшиеся за "понятия" и "закон". Все это шло из глубины веков; Перемышлев внимательно изучал вопрос, читал классиков... На русской каторге верховодили "бродяги" опытные "сидельцы", следившие за соблюдением неписаных правил босяцкого мира. Надо сказать, что правила эти были наивными и простыми - вроде "уговоров" в детской игре. Но несоблюдение их каралось жестоко. А самое главное, на каторге был чисто легализован "общак" - своеобразная касса взаимопомощи узников, в которую каждый новичок вносил "влазного", а потом пользовался всеми "социальными" льготами. Начальство острогов в эту сферу не совалось, руководствуясь законами, писаными в Своде Законов Российской Империи, а не инструкциями сверху.

В современной же зоне "общак" был лакомым куском для чутких оперов. За обнаружение "кассы" офицеру светила лишняя звезда на погон, а рядовым "шмонщикам" - отпуска и иные награды. А если обойтись без рапортов начальству и без звезды, то можно чуть-чуть разбогатеть, или... Из-за "общака" частенько лишались покоя, а то и жизни, его "хранители", соблазнявшиеся доступностью и обманчивой бесконтрольностью: бес путал, давили долги и голодное брюхо, "общие" деньги тратились, продукты сжирались, и нежданная "воровская" ревизия энергично выявляла эти "нарушения". Лагерным ревизорам могла бы позавидовать любая схожая госслужба: никаких отговорок, протестов и кассаций; в лучшем случае бегство в бригаду чушков и петушков, изолятор, БУР, другую зону; в худшем шея под топор...

Перемышлев "общаками" интересовался лишь теоретически: что нам Таити, нас и здесь неплохо кормят... Нельзя было давить зеков с усилением: рано или поздно "пресс" должен треснуть, и тогда - бунт. А бунта Перемышлев боялся больше всего. За бунты в зонах лишались звезд генералы в Москве и полковники на перифериях. Однако приказы сверху предписывали давление усиливать, принимать меры, разоблачать и шмонать, изымать и изолировать, устрашать и ликвидировать. Давление усиливалось, напряжение нарастало, и лишь своими силами, обманом и туфтой отписок, можно было остановить взрыв. Но - пока Бог миловал, думал Перемышлев.

На втором бутерброде он вспомнил отца Василия: поп был антипод. Худой и хлипкий на вид иерей излучал незнакомую Хозяину энергию, хотя и двигался медленно и говорил степенно. Он наверняка был младше Перемышлева - лет на десять-двенадцать, - но полковник называл его не иначе как "батюшкой" - и ничего не мог с собой поделать. Вслед за полковником "батюшку" приняли все остальные. Даже циничный и невменяемый боец Кондратюк при виде отца Василия преображался, подтягивал ремень, приглаживал дембельский чуб.

Третий, четвертый и пятый бутерброд Хозяин сложил в бумажный пакет. Туда же влетели: ополовиненная копченая курица, головка чеснока и пакетик с молотым красным перцем.

Перемышлев допил чай - душистый, крепкий - вприкуску с шоколадной конфетой "Белочка", сунул пакет со снедью в широкий неуставной карман мундира, а освободившиеся руки - в рукава шинели, которую держала наготове заботливая Елена Константиновна. А папаха давно уже была на голове.

Личное время кончалось, наступало время зоны.

Нет нужды распространяться о пробуждении остальных: Окоемов уже инструктировал контролеров перед подъемом; сержант Жуков вовсе не пробуждался, а если бы кто его и попытался разбудить, то немедленно получил бы сапогом по спине или по морде; боец Мурад Алимжанов, проснувшись, оделся очень быстро, но все равно никак не мог согреться; Кондратюк, наоборот, обливался в умывальной комнате холодной водой, рыкал и крякал, ухал и гоготал, раскидывая ледяные капли на сослуживцев; все остальные молча чистили зубы, брились и материли Кондратюка - кто шепотом, а кто и мысленно...

* * *

Монгол спал крепко, а проснулся резко. Он не любил нежиться в постели: все равно придется выскакивать из-под одеяла в холод умывальника, лучше сделать это побыстрей. На зарядку он всегда выходил, не брезговал, как, бывало, на малолетке.

Тузик уже бежал в "блатной" угол с заваренным чифиром. Монгол сделал первые два глотка и почувствовал, как по телу побежали кофеинистые мураши. "Смотрящий" кивнул Макарову, махнул рукой Гурычу: те быстро подошли, присели на шконку. Белая чашечка поплыла по кругу.

- Зеки! На зарядку! - верещал, будто он здесь главный, завхоз Фартило.

Начали с приседаний; контролер Русских отмахивал правой вверх-вниз, и отряд дружно исполнял. Головы в ушанках то появлялись, то исчезали за каменным парапетом, отделявшим отрядный дворик от контролера. Монгол присел один раз, и больше не вставал: как обычно, закурил, остался на корточках. С ним за компанию присел нардист Макаров - нарывался на неприятности, ибо лишь "авторитету" негласно дозволялись подобные вольности.

- Эй ты, фуфель! - заорал Русских. - Тебя зарядка не касается?! В шизняк захотел, рожа?!

- Сам фуфель! - лениво, но громко и злобно огрызнулся Макаров. Петух!

Он ловко, щелчком, отправил тлеющий окурок в сторону контролера. "Чинарик" попал в пухлую щеку "физорга": искры мелкие искры посыпались в снег.

Русских от удивления чуть не проглотил свой собственный, висевший на нижней губе окурок. Он даже закинул на затылок форменную шапку-ушанку, как бы пытаясь вначале получше рассмотреть наглеца. Из под шапки выбился залихватский рыжий чуб.

- Чего лупишься, чурбан? - продолжил нардист.

Русских перепрыгнул через парапет и медленно стал приближаться к Макарову. Вскоре его яловые сапоги сияли голенищами почти на уровне лица Монгола, так и сидевшего на корточках. А Макаров - встал. Он хотел с разворота оглушить контролера оплеухой, а потом - ножками его, ножками... Но чуть замешкался, опоздал.

Кулак контролера вонзился нардисту прямиком в солнечное сплетение. Там не было никакого "пресса": лагерных калорий едва хватало на поддержание минимального здоровья. Макарова согнуло, как говорится, буквой "зю", он пытался вдохнуть ускользающий воздух. В глазах мелькали ярко-красные звезды.

Контролер хотел добавить Макарову сапогом, метя в грудь, под сердце, но неожиданно вмешался Монгол: перехватил летящий сапог за голенище. Русских кувыркнулся на спину и ударился затылком о расчищенный бесснежный асфальт. Он ничего и подумать не успел, а над ним уже сомкнулись зеки, человек семь, во главе с Тузиком. Вскоре сознание контролера померкло. Впрочем, он был жив, и ему сразу начал сниться суматошный сон: бегущие люди, вспышки, скрежет и грохот.

"Уснувшего" и окровавленного контролера двое зеков оттащили на "дальняк" в бараке и бросили там в позорной близости от "очка".

- Здесь не сдохнет, сучий хлам, - сказал один, отряхивая руки словно от некоей заразы.

- Да хоть бы и сдох! - возразил другой. - Дверь надо черенком подпереть.

Визжащего завхоза Фартилу-Пунина топтали ногами недолго, но зато долго запихивали в обломок керамической трубы, оставшейся после летнего ремонта. Никак не удавалось: завхоз бился и вертелся как вошь на гребешке, пока Валдай не вырубил его - чифирным березовым поленом по затылку. Снаружи остались ноги и задница шире плеч. Оказавшись в трубе, завхоз очнулся и снова завизжал, но теперь уже звуки были глухими и направленными, похожими на тревожные паровозные гудки.

Зарядка закончилась.

Макаров никак не мог отдышаться. Он сидел на снегу и видел сквозь сетку локалки, как зеки соседнего девятого отряда преследовали своего "физкультурника". Молодой контролер Черепков, недавний стажер, пытался было в прыжке уцепиться за верхний край локального ограждения, но Корма не дал: стянул молодого мента обратно в отрядный дворик. Черепков свалился мешком, перевернулся на спину и тут же заплакал, увидев Рыжика, бегущего к нему со стальной шконочной полосой в руке. Рыжик с размаху ударил контролера по сучащимся ногам, перебил их... Черепкова оставили лежать на снегу.

- Жить захочет - уползет, петушок! - хохотнул кто-то из толпы.

В четвертом отряде так и не смогли поймать горластого Зуева. Шустрый мент нокаутировал Голована, подсек подножкой Петруху Вятского и, легко увернувшись от медленных зековских кулаков, юркнул в барак; тут же, с грохотом, подпер дверь двухэтажной "шконкой". В бараке собирал из прохода окурки престарелый шнырь Сумец; Зуев без слов хрипло гаркнул на него, загнал под шконку. Сам же - заметался по бараку, обдумывая дальнейшие действия. Глянул в окно - стекло было покрыто густыми морозными узорами, ничего не видно.

Зеки четвертого отряда не стали штурмовать собственный барак, оставив Зуева "на десерт".

Точно так же заканчивалась зарядка во всех остальных отрядах, исключая "зверинец" и "козлятник". В считанные минуты почти все контролеры были нейтрализованы различными способами: убили пока лишь одного Каратыгина, курировавшего 11 отряд. Контролер был неплохой с точки зрения зеков, не вредный, но ему не повезло: нерасчетливо махнул обрезком дюймовой трубы Жека Кисель, исполнявший роль первой "торпеды" (как и Макаров), и Каратыгин упал ничком, мгновенно лишившись своей скучной жизни. Вся жизнь Каратыгина была связана с Зимлагом, он родился в поселке Льдистом, Отец его был опером в одной из зон, а мать - медсестрой в зоновской санчасти.

В десятом отряде зарядку вел начальник отряда капитан Зализнов, обладатель своеобразного рекорда - он уже четырнадцатый год учился на заочном отделении пединститута. Раньше Зализнов был боксером, добрался до мастеров и даже один раз выходил в четвертьфинал чемпионата страны. Но дальше - никак. Не хватало умственных способностей, трудновато было с тактикой боя. Поэтому Зализнов бросил спорт и на волне спортивных привилегий колобком вкатился в гуманитарный вуз, выбрав почему-то "русский язык и литературу" - хотя путал сложно-подчиненное предложение с деепричастным оборотом. Правда, Зализнов славился ещё и тем, что знал наизусть сказку Ершова "Конек-Горбунок" (на каждом самодеятельном концерте с выражением читал отрывки), а на спортивных смотрах демонстрировал свою рельефную мускулатуру, которой позавидовал бы Шварценеггер. Кличка у Зализнова была - Холодец...

Холодец сразу ушел в глухую защиту: от упругих мышц отскакивали и кулаки и орудья, а голову капитан умело оберегал, используя все свое боксерское мастерство. Но вскоре почувствовал, что силы иссякают: очень уж много зеков наседало на него одного.

- Братцы! - глухо закричал капитан Холодец из-под сдвинутых локтей. Не бейте, братцы! Лучше свяжите!

Эти мольбы ещё больше разозлили зеков. Никоим образом они не могли признать "братцем" туповатого мента, по любому поводу пускавшего в ход пудовые кулаки. Толпа, наседавшая на Холодца, расступилась, и четыре мужика швырнули в него скамью с шестью чугунными ногами - кстати, единственную в зоне... Кости обеих рук хрустнули; капитана понесло вместе со скамьей на стену барака; он ударился о неё спиной и осел, полураздавленный, в серый снег... Одна из чугунных ног, проскочив меж сдвинутых рук, выбила Холодцу глаз. Ему стало так больно, что боль как бы перешла в кайф, почти оргазм: ни о чем не хотелось заботиться, думать. И не думая, а повинуясь остаткам известного инстинкта, Зализнов, не имея возможности опереться на сломанные руки, пополз по снегу, подобно большой змее - куда-нибудь.

Дежурный помощник начальника колонии или, короче, ДПНК Мыриков на вахте посматривал на часы: вот-вот, отбарабанив зарядку, должны были появиться контролеры; потом зеки потянутся из локалок, группами, в столовую. А после завтрака - съём в промку, утренняя проверка, первая смена... Лейтенант глянул в окно. Пошел неожиданный с утра снег (в вечерних новостях обещали иное), с востока явился, будто проснувшись, порывистый ветер. Мало того, что и падающий снег не оседал, так ещё и лежавший доселе белый покров разметывался со съёмного плаца по стенам бараков и ограждениям локалок.

Еле видный в метельных вихрях к вахте бежал вприпрыжку прапорщик Бронько по кличке Панцирь. На левой ноге не было сапога, зато к лодыжке присосалась белая змея-портянка. Бронько что-то кричал, и лицо его было искажено.

Мыриков выбежал из дежурки, пока ещё ни о чем не думая и ничего не понимая.

- Буза! - кричал Бронько. - Буза в зоне! Еле ушел! Убивают!

Он пробежал мимо Мырикова и юркнул в дежурку. Портянка как раз перед входом совсем размоталась и слетела с ноги. Сильный порыв ветра взметнул её вместе со снежной пылью и понес над жилзоной: неважно, в какую сторону, ибо неминуемо она повисла бы на колючей, под током, проволоке, окружавшей зону тремя смертельными рядами.

Мыриков задержался, вглядываясь в метель. Из узких калиток локалок как будто вытекали темные массы. От них отделялись отдельные черные фрагменты и двигались в сторону вахты. ДПНК попятился к двери дежурки. Там Панцирь энергично накручивал диск телефонного аппарата, орал в трубку что-то нечленораздельное.

Мыриков выхватил у него трубку и прислушался.

- Что там у вас? Говорите! - спросил капитан Петров.

- На проводе ДПНК Мыриков.

- Говори, Мыриков.

- Не знаю, как и сказать... тут что-то происходит вроде...

- Знаю, что там у вас. С вышек доложили. Сейчас будем меры принимать. А ты тоже ушами не хлопай.

- Они сюда бегут, - глянув в окно сообщил Мыриков. - Мы с Бронько сейчас запремся.

- А остальные где?

- Нету.

Петров выдержал короткую паузу (во время которой Мыриков думал, что сейчас-то и скажет опер что-нибудь важное) и - неожиданно прервал связь. Мыриков так и остался с коротко вопящей трубкой в руке и некоторое время удивленно смотрел на нее.

Бронько уже закрыл замок на два оборота и подтаскивал к двери вахтенный несгораемый шкаф с постановлениями о нарушениях.

- Локалку! - вспомнил вдруг Мыриков.

Он оттолкнул Бронько, открыл дверь и выскочил во дворик дежурки.

Вахтенный домик был, как и бараки, локализован в трехметровом ограждении из металлических обрезков. Калитка, хоть и хлипкая на вид, могла дать немного времени: пока сломают, пока дверь вышибут - глядишь, солдаты с прапорами поспеют, с собачками шибаевскими... Так не бывает, что-то должно произойти, кто-то должен помочь, это невероятно, но это и не сон.

Мыриков изо всех сил захлопнул калитку.

- Ссышь, на-чаль-ни-чек! - крикнули ему из уже приблизившегося авангарда зеков.

ДПНК отвечать не стал, забежал в дежурку и стал энергично помогать Бронько: шкаф был тяжел.

Как только дверь была приперта, в окно постучали. "Как они быстро с калиткой-то..." - подумал Мыриков, обернулся и увидел расплюснутую о стекло рожу: это Васька Механизм пугал ментов. Он улыбался, обнажив темные от чифира рандолевые фиксы. За ним к окну подскочил кто-то другой и со всего размаха ударил в стекло метровой заточенной арматурой. В дежурку разом ворвались мороз, мат и страх. Пока Мырикова и Бронько спасала лишь решетка, но и её уже энергично выковыривали из кирпичного проема двое зеков.

- Стакан, стакан! - закричал Бронько.

- Какой стакан, зачем? - не понял Мыриков, отталкивая зеков от окна шныревской шваброй.

- Сюда, сюда! Скорей! - Бронько показывал на дверь в помещение для кратковременной изоляции нарушителей дисциплины. Это и называлось "стаканом". В настоящий момент там находился толстяк Киря-Шнапс, неисправимый картежник и хулиган, пойманный ночью в чужом отряде за игрой... В "стакане" с большим трудом помещался человек нормального роста и телосложения, а Киря-Шнапс был самым большим человеком 7-й зоны. Лишь крепкая нервная система позволила ему спокойно, без ругани, вынести в стакане более трех часов. Сейчас он спал по стойке "смирно", ибо ни согнуть ноги в коленях, ни раздвинуть руки в локтях не было никакой возможности.

Трясущимися руками Мыриков открыл замок "стакана". На пол дежурки немедленно вывалился Киря-Шнапс и, ударившись об пол, проснулся.

- Что за мутотень?! - вопросил он из лежачего положения.

Но ни ДПНК Мыриков, ни Панцирь-Бронько не обратили на его слова никакого внимания. Взгляды обоих устремились внутрь "стакана", едва превышавшего по объему стандартный бытовой шкафчик. Бронько оказался сообразительней и ловчей: выхватил у Мырикова ключи, прыгнул в "стакан" и мгновенно захлопнул дверь. Ключи дважды повернулись. ДПНК, как зачарованный, смотрел на дверь, пока его не вернул в реальный мир голос открывшего один глаз начитанного Кири-Шнапса:

- Боливар, падла, не вынесет троих... О.Генри написал, б...

Решетку уже выдернули из оконного проема. Она вывалилась слишком быстро и резко, раскроив лоб зазевавшемуся зеку Мишке Лучку. В окно полезли страшные лица, похожие на обтянутые кожей черепа. С голов сваливались шапки, метались туда-сюда металлические штыри в руках, грозя отправить на тот свет случайно подвернувшегося.

- Назад! Назад! Понял?! Назад! - из всех сил закричал Мыриков. Он был совсем молодой человек и никак не верил в конец чего-либо. Даже надпись "конец" на киноэкране казалась ему уловкой: там, за экраном, все продолжалось, точно... И тем более никак не могла закончиться его собственная и любая другая жизнь - ведь она только началась.

- Ты меня на "понял-понял" не бери! - рявкнул в ответ первый из лезших в окно, Филька-Скупердяй. Боковым секущим ударом штыря он сломал лейтенанту шейные позвонки, и Мыриков, задыхаясь, упал на пол - медленно и мучительно умирать.

Киря-Шнапс, быстро сообразив, что происходит в зоне, откатился под стол, подальше от зековских ног.

Бронько в "стакане" стоял тихо, едва дышал - и был уверен, что спасется.

ЗИМЛАГ

ОБЩИЙ ОБЗОР

"Не армия и даже не банда. Прав был диссидент", - думал Монгол, наблюдая за происходящим в жилзоне из кабинки КПП отрядных локалок. Он сидел в кресле, ноги под столом упирались в обездвиженное тело дежурного "козла"-открывальщика. Штаны с "козла" были спущены: кое-кто, ретивый и озабоченный, хотел надругаться над ним, но Монгол не позволил. Дежурного просто избили - настолько сильно, насколько позволило тесное помещение - и впихнули под стол. Там он и лежал, уже в сознании, но притворяясь вообще мертвым.

Из застекленной кабинки, возвышавшейся над землей по типу постов ГАИ, хорошо было видно передвижение бунтующих отрядов и бригад. Впрочем, вряд ли можно было назвать это "передвижением" в смысле, скажем, армейской передислокации. Одно темное пятно-толпа двигалось в сторону столовой; другое - к "козлятнику"; третье - наплывало на "вахту" и подбиралось к выходу в промзону. На вышках беспокоились солдаты: кое-кто, вопреки, уставу, уже перенаправлял автомат с "запретки" на локалки отрядов. Между "пятнами" мелькали фигурки отделившихся зеков: одни преследовали кого-то, другие порознь бежали к "магазину" в надежде на быстрый грабеж.

- Братан, все ништяк! - заорал ворвавшийся в кабинку Корма. - Вахта наша! Там пацаны из "стакана" Панциря выкуривают! А ДПНК замочили, дураки!...

- Что ж ты не уследил? - поморщился Монгол. Мыриков, по его мнению, был слишком молод для смерти.

- Да задержался я у "зверинца"... "Хачики" закрылись, законопатились наглухо, не зайдешь... А у Эльхана - ствол. Он из него пальнул через окно, Шитика зацепило в ногу.

- Сука! - процедил Монгол. - Они думали, волчары позорные, что это по их душу такой хипиш! Много чести... Где Корж со своим шарабаном?

- Сейчас выкатят. У них снаряд закосорезил.

- Как выкатят - пусть пальнут по "зверинцу", разъ...т его на хрен! Не хотят заодно по правде - пусть дохнут сами напоказ! - распорядился Монгол. - А потом - по шлюзу промки долбите!

- Ага! - обрадовался Корма. - Всё, я дернул!

- А ДПНК зря грохнули. Плохо... - бросил ему вслед Монгол. - Тузика пришли ко мне.

Корма пулей слетел по перекладинам трапа и побежал к единственному в жилзоне производственному помещению - цеху игрушек в подвале под одиннадцатым отрядом. Там работали "танкисты" и "ракетчики", штамповали, соответственно, танки и ракетные установки из плохонькой пластмассы.

Пружина, ещё вчера невидимая, затянутая наглухо в глубину воровского ствола и удерживаемая Монголом на предохранителе, распрямилась и выбросила заряд. Теперь никто не мог управлять действием; Монгол выполнил "воровскую" установку, блатная прослойка и мужицкая масса двинулись в указанном направлении (во всех направлениях), но поскольку не было и не могло быть конкретных требований - кормили средне, с работой напрягали несильно, "козлы" как будто притихли - то и протест сразу же после начала обрел черты необузданного мятежа, сопровождающегося убийствами не тех, кого надо, и разрушением самих остатков фундамента "каторжанских понятий". Все законы, и внешние, и внутренние, рассыпались прахом. Во главе движения оказалась царственная сила анархической инерции; словно огромный чугунный шар покатился по зоне в сторону шлюза промки, за которым находились ПКТ, ШИЗО, ненавистная оперчасть и вся остальная краснопогонная хевра.

Впрочем, в первую очередь "козлятник", находившийся справа от шлюза, должен был принять на себя самый мощный удар. "Козлы" делали зарядку сами, а в каптерке беседовали присланный для руководства прапорщик внутренних войск Окоемов и "главкозел", он же завхоз зоны и председатель Совета коллектива Лунников по кличке Жукипукин. Окоемов относился к "козлам" любого ранга двояко; с одной стороны, администрации нужны помощники, а с другой - толк от них был небольшой; повязки (косяки) на рукав цепляли в основном из двух побуждений - или желали привилегий и сытой жизни, или бежали в "козлятник" от долгов и иных неприятностей. Да об этом и не один Окоемов знал...

Локальные ограждения "козлятника" отличались повышенной крепостью и красотой: обрезки металла были любовно обработаны напильниками, а затем ошкурены для блеска. Зато калитка закрывалась лишь на ночь: "козлы" могли входить и выходить из локалки без особого разрешения.

Если бы Окоемов, соскучившись от беседы с Жукипукиным, не взглянул в окно, то мятежники застали бы "козлятник" врасплох. Окоемов увидел, как в двухстах метрах слева зеки, вооруженные стальными арматурами, лезут в окно "вахты". О дальнейшем можно было догадаться.

- А-а-а! - заорал Окоемов и, отшвырнув стул, бросился на улицу.

Жукипукин удивленно посмотрел ему вслед, затем перевел взгляд на прапорскую шапку, оставшуюся на столе. Завхоз хотел было сказать что-то, но тут до его слуха донеслись невнятные крики.

Это "ударная группа" во главе с Ванькой Одессой приближалась к "козлятнику".

Жукипукин схватил окоемовскую фуражку и тоже выбежал из барака.

Окоемов успел защелкнуть калитку. "Козлы", только что приседавшие и махавшие руками, быстро разбегались кто куда. А бежать-то и некуда было.

Вдруг невдалеке раздался мощный хлопок, почти взрыв. Над одиннадцатым отрядом поднялось небольшое облачко пара и дыма. Что-то просвистело в воздухе. И тут же затрещала непрочная, как и всё зоновское, кровля "зверинца". Рухнули чердачные перекрытия. Исчез крытый листовым железом "угол" крыши: барак стал похож на большой вагон. Раздались выстрелы: Эльхан Пихуев палил из нагана в снежное никуда.

Зеки, собравшиеся было штурмовать "козлятник", стали разворачиваться к "зверинцу", восприняв происшедшее как приказ к перемене цели. Однако через минуту раздался второй хлопок, и самопальный снаряд, выпущенный из самопальной пушки зоновского умельца Коржа, ударил в ворота шлюза, разделявшего жилую и рабочую зоны. Чуть замешкавшись, зеки ринулись обратно, к шлюзу, где уже грудилась искореженная сталь и остатки фанерных плакатов "На свободу - с чистой совестью!", "Осужденные! Сознавайтесь в совершенных, но не раскрытых преступлениях!" и "Гражданин! Искупи проступки трудом!" с портретом автора изречения, полузабытой на воле знатной ткачихи Валентины Гагановой.

А Корж в локалке 11 отряда уже готовил третий выстрел - по клубу. Пушка была сработана "танкистами" и "ракетчиками" из разномастного металллолома. Детали пушки по одной заносили в зону, выдавая их то за наглядные пособия ПТУ, то за какие-нибудь приспособления быта. А на взрывчатку для снарядов сгодилась та самая плохонькая пластмасса, обработанная специальным составом. Коржу до фени был этот бунт и все остальное: его увлекал творческий процесс. Размышления и неожиданные "научные" находки приводили его в полное исступление. Так было всю жизнь; уже четвертый срок мотал Корж за "науку": изобрел суперсверло, с помощью которого Сеня Чума с товарищами разбомбил сейфы в трех облюбованных сберкассах; получил в домашней лаборатории порошок-нюхостоп для уничтожения запахов на месте преступления; открыл формулу выигрыша в денежно-вещевой лотерее ДОСААФ и, наконец, сконструировал агрегат для штамповки царских червонцев из фольги и свинцовых кружочков. За это и получил он последний срок - 9 лет строгого режима. А всего набралось 23 с половиной года... Но Корж, он же Владимир Николаевич Керженцев, 45-летний, холостой и средне образованный, в зонах не скучал, везде для него находилось "дело", к которому не жаль было приложить голову и руки. Это именно он, например, несколько лет назад собрал для Коляна Мыло настоящий автомат, почти как знаменитый "Узи", даже лучше. Но об этом никто не знал...

Третий, самый мощный снаряд, обрушился на здание клуба. Халтурнные конструкции, возведенные на песке (цемент пошел на домик Перемышлеву, на дачку начальнику производства) рассыпались, тяжелая кровля целиком (тут почему-то постарались строители, ничего не украли) упала вниз, погребла зрительный зал, киноаппараты, сцену с занавесом и комнаты двух кружков: шашечного и лепки.

Черно-серая масса зеков выдавливалась сама собой в промзону. К ним присоединялись работавшие в ночную смену.

Бригадир Храп, ещё ночью рассмотревший что-то опасно-гибельное в поведении мужиков, заперся в каптерке механического цеха, служившей ему кабинетом. Дверь в каптерку сосредоточенно ковырял стамеской Стос Тамбовский, остальные, во главе с Витей Топором, молча ждали.

- Мужики! - кричал из каптерки обезумевший от страха Храп. - Чего вы хотите, мужики? У меня тут водяра есть, возьмите, пейте! Ещё шоколад, консервы, сгущенка, маргарин! Берите все, по-братски!

- Ишь, козлина, как затоварился... - пробормотал злобно иркутянин Гурон, бывший браконьер-соболятник.

Дверь стала поддаваться, петли и замок уже болтались, что называется, на соплях.

- Берите дрыны, мужики! Отойди, Стос! - скомандовал Топор, закинул на затылок ушанку и, разбежавшись, ударил в дверь оголенным выпуклым лбом. Треснули доски проема, дверь вывалилась вовнутрь.

Храп стоял в стойке каратиста, приготовившись к последнему бою.

- Разъ..у! - завизжал он, подражая то ли Брюсу Ли, то ли ещё кому, запомнившемуся по видеокассетам вольной жизни. Правая нога бригадира просвистела в воздухе, словно снаряд, и вслед за этим свистом упал навзничь вырубленный Стос. А окрыленный успехом бугор уже готовился ко второму удару: зря, что ли, он тренировался днями и ночами, зря, что ли, испытывал изученные приемы на "мышах", "овцах" и "мухоморах"? Однако второй удар мужики-зеки, не знавшие вообще никаких приемов, сумели остановить. Храпа ударили с двух сторон стальными арматурами - он поставил умелый блок, но неожиданно руки пронзила невыносимая боль. Рукава куртки задымились.

Следующий удар стального штыря пришелся по уху, в котором, одновременно с ещё одним всплеском боли, что-то зашипело.

Храпа били Гурон, Колдыка, Дюпель и Спонсор, четверо: по числу штырей, заготовленных с ночи и сунутых для "разогрева" в пышащую жаром "буржуйку". Мужикам хватило десяти минут, чтобы превратить бывшего каратиста и бригадира в окровавленную груду мяса и костей. Потом они пили водку и ели шоколад, рассовывали по карманам банки сгущенки.

Когда бригада уходила из цеха, чтобы присоединиться к основной толпе, уже штурмовавшей административный корпус, Храп был ещё жив. Среди множества безумных мыслей, посетивших в эти минуты его мозги с осколками черепа, была одна, странно приятная для подобных обстоятельств: "Если не подохну освобожусь условно-досрочно, как инвалид..."

Кожемякин-Рэцэдэ проснулся суматошно, разбуженный испуганным голосом жены.

- Игорек, Игорек! Что это, Игорек?

Игорек, не открывая глаз, подскочил, как ошпаренный, сел на кровати и стал щупать вокруг себя рукой в поисках Наташи. Но она сама схватила его за руку.

- Да проснись ты! Смотри в окно!

Рэцэдэ, утомленный едой, чаем, куревом и любовью, никак не мог разлепить веки. А когда, наконец, глаза его открылись, то он увидел за окном нечто, поразившее его воображение: возле административного корпуса шевелилась толпа зеков, вооруженная кто чем: железом, деревом, камнями. Все они что-то орали по-фене, не разберешь. Авангард во главе с Кормой пытался проломить чугунной трубой дверь в ту часть здания, откуда можно было проникнуть в оперчасть, режимку и в кабинет самого Хозяина. Впрочем, последнее вряд ли могло удаться, потому что дубовую дверь недавно сменили на броневую, и не от зеков, а от солдат, норовивших проникнуть всюду, где чувствовалась слабина замков и запоров.

- Это бунт, Натаха! - констатировал Игорек. Вот тебе и обвенчались...

- Бунт? - переспросила Наташа. - Значит, хорошо, что ты здесь, а не там, да?

Игорек посмотрел на Наташу и подумал согласно, что, да, хорошо, но плохо, что ты здесь, прекрасное созданье. Потому что не взяв штурмом ту дверь, очень скоро братва возьмет эту. А дальше трудно предположить: что будет. Игорьку вообще вдруг расхотелось думать о чем бы то ни было. Он натянул штаны хэбэ, встал с кровати и осторожно приоткрыл дверь. Сначала было тихо, а потом в конце коридора хлопнула дверь и из темноты выбежал свиданочный шнырь. Он молча, щелкая подковами на ушитых и лоснящихся ботинках, промчался мимо, хлопнул другой дверью и исчез.

- Натаха, слышь, одевайся!

- Почему?

- Свидание окончено. Быстро иди на вахту - пусть выпускают за зону. Если мужики сюда ворвутся - будет очень... как бы это сказать... чревато неприятностями.

По коридору вдруг застучало, затопало. Во все щели ворвался многоголосый гул. Завизжал свиданочный шнырь, потом смолк. Заверещала Акимычева бабка, загудел и сам парикмахер. Грешки за ним водились, конечно.

"Быстро они", - только и успел подумать Рэцэдэ.

Дверь в комнату чуть не слетела с петель, распахнулась и ударилась о стену. Вбежали трое: Акула, Серый и Кабан. Игорька они как будто и не видели вовсе.

- Во, на хрен, да здесь коза!

Наташа отскочила от разлапистого Кабана к окну. Губы у неё дрожали. И была она в одной ночной рубашке с игривыми кружевами.

У Игорька дыхание почти остановилось.

- Стоять, демон! - закричал он что было сил, превозмогая странное удушье.

- О, да это Рэцэдэ! Ты чего, братан, мы шутим! - добродушно сказал Акула. - Держи кардан!

Он протянул руку, и Игорек купился на уловку, подал свою. В это время подкрался Кабан и исполнил подлую подсечку. Игорек упал, ударившись затылком о ножку кровати. Тут ему добавил и Акула - сапогом по почкам, по-ментовски.

А Серый уже валил онемевшую и потерявшую всякую способность к сопротивлению Наташу на кровать, рвал рубашку.

- Давай по быстрому, ещё делов - до пупсика! - посоветовал Акула. - Да и нам невтерпеж... Я крайний, товарищ, вы за мной! - добавил, придуриваясь...

Он полез в карман за папиросами, облизывая вдруг пересохшие губы. Неожиданно мощный удар в спину свалил его на пол. За ним, почти одновременно, упал и Кабан, откатился к окну, подальше от ног.

- Вы чё, падлы, обкурились, что ли? Это ж Рэцэдэ, путевый пацан, а это баба его, - тихо говорил блатной фраер Корма, стаскивая с Наташи Серого. Тот, целиком озабоченный одним, упирался, не хотел подчиняться.

- Да я тебе кадык вырву, змей! - обозлился Корма и, навалившись, всадил Серому локоть в нос. - Ты че, блатней блатного?

На Наташу брызнула кровь. Она в ужасе закрыла лицо, ещё больше размазав красное. Серый свалился с кровати, пополз под неё.

- Слышь, Корма, бес попутал! - закричал с пола Акула.

- Монголу расскажешь, - отмахнулся Корма.

- Да я и не успел ничего! - радостно высказался Серый уже из-под кровати.

Вдруг дверь снова открылась, и в комнате появилась голова с раскосыми глазами и в солдатской пилотке. Это был ефрейтор Витя Шантуй, чукча-чифирист, заглянувший на шум и на свою беду в свиданочное отделение.

- Мент, сукой буду! - обрадовался Шантую Кабан. - Мочи гада!

- А ну, тормозни! Это ж Витек-чукча, путевый боец! - остановил его Корма и обратился к чукче. - Слышь, воин: тут баба, надо её отвести на КПП, пусть домой дёргает! Понял? И сам живым выйдешь, хорошо?

- Хорошо, однако, - согласился Витя. - Пойдем, баба, домой.

Он потянул Наташу с кровати за руку, но вдруг заметил кровь.

- Нехорошо, зёма, - показал он глазами.

Корма, чтоб не объясняться с солдатом-ментом, молча кивнул на Серого, утиравшего окровавленный нос лиловой, видавшей виды, "марочкой"...

- Игорька откачать - и в зону! - приказал Корма. - Здесь делать нечего... Ну, хавку, курево, чай берите.

Он накинул Наташе на плечи пальто, сунул в руки сумочку.

- Пошли! Я вас с бойцом до решки доведу, а то нарветесь на гоп со смыком...

Наташа остановилась уже у самой двери, оглянулась: Игорек лежал на полу, а над ним энергично и напоказ махал казенным вафельным полотенцем Акула, несколько минут назад сам же и вырубивший своего нынешнего "пациента". Серый выползал из-под кровати, поливая пол кровью из носа. Кабан, можно сказать, мило улыбался вслед.

- Да ни хрена, отдышится! Рви когти, дама! Другого раза не будет! подтолкнул её Корма. - У него "звонок" скоро, наобнимаетесь еще...

Он глянул на Наташину сумочку.

- Слушай, а бабки-то у тебя есть? Ты уж подкинь на общак, а? За Игорька. Себе оставь на билет, на цацки...

Игорек уже открыл глаза.

- Эй, Корма! - махнул он рукой.

- Все ништяк, Рэцэдэ, - ответил Корма. - Щас в зону пойдем. А она домой...

Наташа уже вытащила из сумочки мятые купюры. Корма быстро выхватил несколько, покрупней.

- Без обиды?

Рядовой Шантуй осуждающе покачал головой, но, поскольку сам находился на волосок от смерти, не стал предъявлять претензий как положено по уставу.

Молодая женщина, солдат-чукча и блатной фрайер Корма прошли к решетке КПП зоны мимо зеков, уже ворвавшихся в эту часть корпуса и сновавших по коридору кучными группами. Слышно было, как в одной из комнат бьют "козла" Акимыча и пропускают через скорый "хор" его не такую уж и старую старуху: бабий визг смешивался с басом парикмахера и разноголосьем мужиков.

- Вы чё здесь нарисовались? - спросил громко Корма. - Тут ничё не ловится. Давай на улицу!

- Давай на улицу! - повторил командирским голосом, выделившись из толпы, Евгений Кирсанов по кличке Лаборант. Этот зек стоил отдельного разговора: глаза у него горели, он и внутри весь пылал, охваченный, как пламенем, значительностью происходящего. Лаборанту хотелось выделиться в бунте, взять в свои руки хоть часть руководства.

Толпа пошла, толкаясь, обратно к узким дверям. Кирсанов уже что-то громко говорил - тоном, не принимающим никаких возражений.

У решетки КПП Корма пробыл недолго, но все же больше, чем нужно: дежурный прапор Сиклеев не хотел впускать Шантуя с Наташей Кожемякиной.

- Как я её пущу, слышь, - говорил он скороговоркой. - Кто шмонать её будет, она ж со свиданки идет, слышь, вдруг выносит что-нибудь, чего нельзя, а шмонщики все у Хозяина, и открывать вообще не велено... Ты, слышь, отойди отсюда вообще, не положено стоять даже тут...

- Ты, аллигатор! - прервал его Корма. - Я щас братков свистну замочим бойца, а бабу вы.... А тебе срок. За халатность. Понял? Открывай, ухожу...

- Ладно, понял, слышь, только уходи быстрей, не положено. А ты, Витя, почему тут? - бормотал Сиклеев, пытаясь разглядеть, далеко ли по коридору ушел Корма.

- Открывай, значит, зёма, - сказал Витя. - Нехорошо ждём. Я у Шибая был, чифир пили, птичек-собачек кормили. Потом в зону ходи, гляди. Теперь опять к Шибаю надо, однако.

Щелкнули замки, дверь открылась, и Витя втолкнул Наташу внутрь. И сам вслед за ней быстро протиснулся в узкую щель, потому что Сиклеев сразу стал закрывать.

Решетчатая дверь захлопнулась, снова разделив два мира, в одном из которых можно было по Электрической дороге-просеке доехать до поселка Злоямово, оттуда до краевого центра К., до Москвы и даже до Лондона и Парижа, а в другом нельзя было пройти по прямой более трехсот семидесяти метров.

МОЗГОВАЯ АТАКА

Хозяин собрал всех, кого только можно было собрать, в своем кабинете. Конечно, для этой цели больше подошел просторный кабинет Петрова, но там было опасно: два окна выходили в промзону, и стекла в них были уже расколочены камнями и обрезками чугуна.

Набилось в 12 квадратных метров 14 человек: сам Хозяин, режимник Минкевич, опер Петров, командир конвойной роты капитан Щукин - и остальные, рангом поменьше, прапорщики, офицеры-производственники и два начальника отрядов, 5-го и 7-го.

- Ну что, командиры? Песец подкрался незаметно? - объявил Перемышлев безо всякой подготовки. - Что будем делать? У кого есть предложения по существу, а?

- Я в управу уже сообщил. Спецназ "Ураган" к нам собирается, прохрипел Щукин. Горло у него было обмотано белым шарфом по случаю острого тонзиллита: много курил капитан, да и сейчас дымил, прикуривая одну за одной...

- Спецназ? - сверкнул глазами Хозяин. - А твои молодцы что? Их к параду 7 ноября готовили, да? У тебя вон, Кондратюк, первое место по рукопашке занял на межзональных...

- Да кроме этого охламона у меня больше и нет никого! Я, если честно, как автомат в руках бойца увижу, так сразу думаю: щас он пальнет не в ту сторону и - по тайге, домой, в дезертиры! - зашептал Щукин, стараясь делать это как можно громче. - Осталась шелупонь одна, ей Богу, москвичи да чурки!

- А чурки-то откуда у нас? - удивился Перемышлев. - Вроде отделились? Откуда призыв?

- Из Москвы, - пояснил, вступая в прения, Петров. - Вы что, Николай Фомич, в столице давно были? Вроде недавно. Там же этих...

- Ты, это, капитан, в рот компот, - перебил его Хозяин. - Ты неверный тон берешь, осади! Лучше думай, почему твоя оперативная часть оказалась в неведении относительно планов лагерной блатоты...

- Да я...

- Головка от буя, - завершил прение Перемышлев, махнув на Петрова рукой. И посмотрел на Минкевича

Режимник надеялся, что очередь до него дойдет в конце "симпозиума". И в голове было пусто. До начала беспорядков мысли Минкевича устремлялись в основном к предстоящему юбилею и к концу рабочего дня, когда можно было бы распить с кем-нибудь из сослуживцев литр водки или ещё чего-нибудь крепкого. Но все переменилось разом, и в это, в бунт, подполковник никак не мог поверить до конца. Хотелось вернуться в начало утра, к опохмелке.

Хозяин, поняв, что Минкевичу сказать пока нечего, обратил взгляд на начальников отрядов. Один из них, майор Твёрдый, соответствовал фамилии по всем статьям. Зеки 5 отряда называли его "Корчагиным", иногда даже в заявлениях на выдачу валенок писали "начальнику отряда майору Корчагину", за что получали взыскания в виде лишения тех же самых валенок.

- Я уверен в одном, - утробным баритоном объявил майор Твердый. - Надо принимать решительные, неотложные меры. Надо действовать энергично и твердо, пока процесс не принял формы необратимости... Ещё хотелось бы...

- Ты под Горбача не коси, - прервал Перемышлев. - Выключи микрофон на хрен. Сказать нечего - усохни и не воняй...

- Я офицер, между прочим, - начал обижаться Твёрдый. - Я...

- Здесь я офицер, - объявил Хозяин, расправив плечи, словно орлиные крылья. - А ты говно.

- Можно я скажу? - обратился к Перемышлеву лейтенант Рогожин, молодой и энергичный, мечтавший о карьере в органах.

- Валяй, накладывай...

- Думаю, что нужно немедленно выявить эпицентры бузы. В этих точках наверняка баламутят лидеры, а они оперчасти известны в лицо и поименно. С вышек можно нейтрализовать их. Поодиночке...

- Как это - нейтрализовать? Ты что, Рогожин, инструкции не знаешь? В зону с вышек стрелять нельзя, - заволновался Перемышлев. - Да нас за это дело в..... и высушат, рыбья твоя голова!

- Ну, Николай Фомич, сейчас время другое, надо вопросы решать неформальными методами! Вон, в Москве...

- Москва далеко, они там, может, с жиру бесятся, палят друг в друга! А тут Зимлаг!... Да и стрелять из чего? Из автоматов? Заключенные тогда из нас форшмак сделают! И стрелков у нас нет.

- Как - нет? - вступил в беседу Петров. - Я мастер спорта по стендовой. И карабин у меня есть, с оптическим прицелом. Добровольно соглашаюсь, Рогожин прав...

Хозяин медленно обвёл взором присутствующих. Лица у всех были разные: от "ящика" Минкевича до буратинистого Рогожина. Но ни в одном лице не было ответа на главный вопрос: что делать? И даже уверенность Рогожина в своей правоте была лишь способом выделиться, набрать очки для перехода в другую лигу. И Петров, видимо, мыслил лишь сегодняшним и завтрашним днем, не заглядывая в чуть отдаленное будущее.

- Нет, стрелять не будем... - тихо, но твердо произнес Перемышлев. - Я себе не враг...

И неожиданно, словно ответ на слова Хозяина, где-то вдалеке, приглушенная стенами, раздалась короткая автоматная очередь.

Все оцепенели, как чиновники в финале "Ревизора".

- Что там за пидорас шмаляет? - разрядил обстановку Хозяин. - Петров, пойди выясни... Да нет, чего время терять? Все идем к тебе в кабинет, поглядим на зону...

- Да там они все стекла раздолбали, там колотун... И опасно, возразил Петров.

- Ты что, не офицер, что ли? Ну-ка, все встали, в рот компот - и пошли за мной! - злобно скомандовал рассерженный Перемышлев.

Он вышел первым, чуть не открыв дверь в другую сторону - настолько был зол; остальные двинулись за ним, по старшинству.

В петровском кабинете и вправду было холодно, как на дворе. На столе лежала чугунная болванка величиной с порядочную грушу. Другая болванка угодила прямо в портрет Дзержинского: на месте рта зияла рваная дыра с изгибом идиотической улыбки.

Хозяин посмотрел в окно - осторожно выглянув из-за оконного проема.

Примерно три сотни зеков стояли возле здания. Они чуть расступились: в центре круга на снегу лежало тело, под которым расплывалось темно-красное пятно. Двое мужиков подкатили бочку из-под краски. На неё резво запрыгнул "какой-то нервный" (так определил его Перемышлев) с горящими от возбуждения глазами, в шапке набекрень.

Это был Евгений Кирсанов, он же Лаборант.

- Братва! Зеки! - завопил, испугав близстоящих, Лаборант. - Косая сука смерть вырвала из наших плотных рядов дорогого кента, сидельца со стажем, босяка и бродягу по всей прошлой жизни, путёвого мужика по масти Гриню Козырька! Краснопогонная петушня подло замочила его, наплевав на высокие идеалы! Змеи не знают жалости, позорные волки плюют на права человеков! Мы, познавшие весь бутор существования за высоким забором, оголодавшие в БУРах и "шизняках", заявим этой мышиной своре своё гордое - "На ...!"

- На ...! - разноголосым хором подтвердила толпа.

"Во чешет! - подумал Хозяин. - Не хуже замполита."

- Отрежем когти кровавого беспредела, пронизавшего все поры и дыры! продолжал бушевать Лаборант. - Наш хипиш - краеугольный камень, который красной нитью пройдет по Зимлагу, сшибая с вышек озверевших мусоров с волынами!...

"Кто же это стрелял?" - Хозяин был просто потрясен случившимся. Никогда в зонах под его началом не стреляли в зеков, да ещё с вышки супротив всякого устава и закона.

- Николай Фомич! Я догадываюсь, откуда это стреляли, - объявил вдруг комроты Щукин. - Наверное, с той вышки - там бойца не видно, видать, сбежал, сучий потрох, в казарму... интересно, автомат с собой взял, или зекам оставил?

- Ты звони, уточняй, а не гадай тут! Цыганщину развел! - заорал Перемышлев. - Догадываюсь! Видать! Наверно! Интересно! А если с этой вышки сейчас в другую сторону начнут поливать?

Щукин уже лихорадочно крутил диск телефонного аппарата.

- Эй, Хрупаков! - зашептал он в трубку. - Комроты на проводе. Что там у вас?...

Щукин долго слушал объяснения лейтенанта Хрупакова, кивал головой, хмыкал и даже улыбался, на что Хозяин среагировал матерным бормотанием.

А за окном гремел новоявленный лидер большинства.

- Смрадные тучи беспредела начали сгущаться не вчера. Изверги-замполиты в одной упряжке с хитрожопыми "кумовьями" и идиотами-отрядниками всегда давили зековский контингент лишениями "свиданок", "дачек" и "ларьков", щемили вместе с проклятыми "козлами" бессловесных мужиков...

- Этот петух Корчагин свиданки меня лишил! - выкрикнул низенький изможденный мужичок в рваном ватнике. - Ко мне баба приехала, за три тыщи кэмэ, а он, идиёт, лишил! Петух!

- Петух! - подтвердили из толпы.

Майор Твёрдый ринулся к окну.

- Это кто, я петух? Я идиот? Это я - "Корчагин"? Да я тебя, сволочь серая, в шизняке сгною!

Наступила общая тишина, продлившая не более полминуты.

- Вот они, псы кудлатые, спрятавшись за решкой, насмехаются над горемыками-каторжанами! - заорал во все децибелы Лаборант-Кирсанов. - Бей их, братцы!...

Зеки после призыва Лаборанта сразу забыли про убиенного Козырька. В ажиотаже кто-то даже наступил на мертвое тело.

В окно полетели новые болванки, болты, камни и даже снежки, наскоро слепленные голыми руками. И если тяжелые предметы пролетели мимо или попали в прутья решетки (один болт угодил в портрет Дзержинского, вырвав из холста часть щеки), то пара снежков досталась Твердому, залепив жгучим мороженым правый глаз.

- И вправду идиот... - констатировал Хозяин. - Все, идем обратно! Щукин! Какими сведениями располагаешь?

- Докладываю: с вышки стрелял чурбан... то бишь, москвич Мурад Алимжанов. Автомат у него отобран, сам боец нейтрализован сослуживцами. Сейчас на его место направлен ефрейтор Шантуй. В зоне убито двое: контролер Каратыгин и ДПНК Мыриков.

- А его-то за что? - удивился Хозяин. - Молодой ведь совсем, не настырный был, не вредный...

- Товарищ полковник! - официальным тоном перебил его Петров. - У меня есть предложение: использовать имеющихся собак для устрашения и разгона беснующейся толпы!

- Собак? - переспросил Перемышлев, восприняв заявление Петрова всего лишь как как часть шумового фона.

- А что? - влез Минкевич. - Сколько там у этого зоотехника боевых единиц, а? Пусть хоть раз поработают, проглоты!

- У Шибаева в собачнике девятнадцать особей, - доложил Щукин. - Три ротвейлера, остальные овчарки. Также голуби...

- Щукин! - покрутил пальцем у виска Хозяин. - Птички-то здесь при чем? И воще: какие собаки?

- Товарищ полковник! Да спустим полканов - эта малина разбежится кто куда! - горячо поддержал идею молодой Рогожин. - Не съедят же они их?

- Кто кого? - спросил Перемышлев. - Собаки зеков или зеки собак?

В этот момент "обстрел" кабинета усилился. В окно влетел тяжелый предмет, обмотанный клубящейся вонючим дымом тряпкой. Он исчез под одной из "тумб" наркомовского стола, распространяя оттуда синеватое удушье. Майор Твердый полез вытаскивать "газовый снаряд", но никак не мог просунуть толстую руку в узкое пространство между полом и "мебелью".

- Ладно, - махнул рукой Хозяин. - Давай, Щукин, распоряжайся. А мы все идем обратно. Пора приступать к решительным действиям - если, конечно, не поздно уже...

- Майор! Да переверни ты его на хрен, стол этот! - заорал на Твердого Минкевич.

Щукина как ветром выдуло из кабинета, воздух в котором сгустился до туманной консистенции.

Твердый перевернул стол вместе со всем, что стояло на его поверхности, и, схватив дымящийся предмет, тут же швырнул его обратно в окно. На улице заорали зеки, беснуясь в кураже радостной злобы.

- Всё, идем! - скомандовал Перемышлев и шагнул к двери. И тут же он вспомнил: среди участников "совещания" не было Окоемова. А ведь именно смекалистый прапор мог посоветовать что-нибудь дельное. Впрочем, о переговорах речи, конечно, быть не могло: в зоне ментов убивают, с вышки чурбан застрелил заключенного. А что ещё будет?

ИГО МОНГОЛА

Алексей Помыткин, он же Монгол, покинул застекленную кабину симулянта-локальщика, из которой следил за происходящими в зоне событиями. За те полчаса, что он там находился, разные мысли сложились и разложились в мозгу. В частности, Монгол успел поразмышлять о смысле жизни: эти размышления охватывали его всякий раз, когда приходилось переступать некий невидимый порог, разделяющий одно личное бытие на два других бытия, совсем непохожих. Но если раньше он предполагал, что мир в целом безобразен и глуп, а пути, ведущие человеков от колыбели до могилы, отличаются лишь расстоянием, то теперь засомневался. Конечно, думал Монгол, жизнь идиотская: начинается неизвестно как и кончается неизвестно чем - то есть, умиранием и уходом в беспамятную пустоту. Вот он я, рожденный и умирающий, вот она, жизнь, в которой хоть день - да мой, и вот он, день, в котором и час в радость. И никакой, казалось, тайны: одни мелочные секреты. Но лет восемь назад, в забытый день и час вдруг явилась иная мысль, никак не желавшая уходить - вопреки всем попыткам Монгола изгнать её. Он, если бы кто-нибудь попросил изложить суть этой мысли, наверное, затруднился бы, ибо не обладал красноречием, хотя язык был "подвешен" - в основном для словесного отпора разным посягателям: на свободу, время, деньги... Мысль была тревожной. В пересыльной камере Выборгской тюрьмы Монгол попытался объяснить свои ощущения умному человеку, диссиденту Бардину, писателю и теоретику антибольшевистского террора. Андрей Дмитриевич много чего рассказал внимательному Монголу, кое-что было интересным, а кое-что - не очень. Скажем, совсем, неинтересными были рассуждения Бардина о Декларации прав человека - Монгол-то точно знал, что писаные права никак не совпадают, а то и прямо противоположны реальным правам. Поразили Монгола рассказы Бардина о святых людях - эдакие, казалось, красивые сказки, чем-то похожие на блатные песни. Правда, сам Бардин рассказывал обо всем с некоей усмешечкой, чуть иронично, сам как будто не очень верил... Но именно эти рассказы, как говорится, запали в душу, и сердце стало по любому поводу "обливаться кровью" и как будто жило само по себе, обращаясь к Монголу с вопросами из-под сломанных ребер. Постепенно складывалось и развивалось новое понятие, и Алексей охотно продолжил бы беседу с Бардиным, но, освободившись, закрутился в воровских делах: тут тоже началась "перестройка", появились свои "горбачи" с мутными предложениями. Одна за другой прошли крупные "сходки", на которых многие "перемены" были приняты, но ещё больше - отвергнуто, что вызвало тотальные конфликты, сопровождавшиеся мочиловом, опускаловом и кидаловом. "Свояки", улыбавшиеся друг другу на "сходняках", втайне приговаривали друг друга: началась незримая война без объявления. Центровой консерватор и хитрец Вредитель объединил вокруг себя закаленных отсидчиков, придерживавшихся старого бродяжьего закона. На знамени было начертано славное имя Васи Бирюзы, знаменитого идейного уркагана, успевшего в молодости поучаствовать в битвах "воров" и "сук". Самого Бирюзу, добивавшего в Соликамске второй "четвертак", подло уничтожили, задушили - то ли менты, то ли засланные "лохмачи" по указке самозванных "авторитетов" новой волны. Для воспитанного на дальних зонах Монгола Вася Бирюза был так же легендарен, как для обычного человека, например, Чкалов или Гагарин. Монголу довелось на второй ходке видеть старика мельком, в коридоре Вятской тюрьмы: менты поставили этапников лицом к стене и провели в сторону санчасти крепкого, среднего роста, пожилого зека. Краем глаза Монгол определил: это Бирюза вел ментов, а не они его.

Когда страсти поутихли, а враги-друзья затаились, Монгол попытался найти Бардина; и нашел, но тот поднялся высоко: депутатствовал на большом сходняке в Кремле, гвоздил тамошних сук и рогометов. А когда спустился чуть пониже, в генсеки Национальной Лиги, стал почти доступен, то уж Монгол как раз был арестован в Екатеринбурге - по подозрению, без веских улик - шили соучастие: бесследно исчез журналист Забабкин, эта очередная "совесть" всех "Укропов Помидорычей". Пристегнуть Монгола к делу Забабкина не удалось, зато прокатили по старому и забытому: ещё в начале "перестройки" Монгол организовал на Дедовском полиграфкомбинате многотиражный выпуск талонов на мясо, масло, водку и табак. Их напечатали в завал, так много, что к концу мероприятия люди Монгола раздавали талоны старушкам в очередях - по десятиметровому рулону каждой. Подельщику, главному инженеру Митяеву, дали семь общего; Монголу как безответственному лицу - четыре родного строгого.

Так и не удалось Монголу ещё раз побеседовать с умным человеком Андреем Бардиным по прозвищу Камень.

Монгол удивлялся внешним переменам: прокуратура, ментовка и ГБ-ФСБ в былые времена наседавшие на всех без разбору, почти честно игнорируя чины и звания, вдруг разом стали похожи на ГАИ. За деньги (валюту) можно было откупиться хоть от "мокрого дела"; "важняки", в прошлом наводившие страх на преступный мир, занимались уютной мелочевкой. А некоторые - быстро богатели, обеспечивая семье покой и комфорт: действовали прямо по идеологии преступного мира - "хоть день да мой..."

Прокуратура энергично ловила бывшего министра культуры Сергея Стучку, разрешившего на Красной площади сабантуй сексменшинств с музыкой и фейерверком - и всего-то 10 "штук" долларов на лапу дали! Теперь же Стучка, в прошлом успевший тоже поименоваться "совестью" прогрессивных сил, отсиживался за кордоном, а менты и прокуроры упорно требовали у разных стран его выдачи. Эксперты и сыщики разъезжали по миру, посещали штаб-квартиру Интерпола в благословенной Швейцарии, писали запросы, рапорты, отчеты, служебные записки. Машина энергично крутила колеса, смазанные командировочными расходами. Еще удивительней было дело отставного генерал-майора Кашина, рассказавшего телезрителям похабный анекдот про чукчу. Против вояки возбудили уголовное дело, нанятая комиссия голодных этнографов и нищих языковедов усиленно выясняла степень оскорбительности подобных анекдотов, а сытая и шикарно одетая пресса гвоздила Кашина как разжигателя национальной розни. "Следаки" с экспертами без дела не сидели: опять катались за казенный счет - то в Страсбург, то в Анадырь, то в штаб квартиру ЮНЕСКО, то на Аляску - опрашивать эскимосов о житье-бытье.

Генпрокурор время от времени попугивал сильных мира сего неким компроматом, якобы собранным в двадцать восемь чемоданов. Но никто не боялся, все привыкли к разоблачениям, народ цокал языком: "Вот хапанули, суки! Молодцы, сволочи!" - и никаких прозападных "отставок", позоров и расследований...

Поэтому, когда рядом с Генеральной Прокуратурой обнаружилась "малина" с голым заложником, Монгол только посмеялся. Несчастный бизнесмен был гуманно приклеен эпоксидной смолой к унитазу и просидел на нем полтора месяца: родня упорствовала в жадности и все это время торговалась с залетными беспредельщиками. Неладное заподозрил полупьяный сантехник, явившийся на ликвидацию засора ниже этажом. Он-то и позвонил в "Контору". Приехал наряд, штурмом взял "хату", повязал бандюков. Унитаз с бизнесменом, конечно, отбили от пола, а потом хирурги в Склифе отделяли от ягодиц вместе с фрагментами кожи фарфоровые части.

Поглазеть на штурм вышло полпрокуратуры: советники юстиции, "следаки", завхозы и огромная толпа девок-секретарш в мини-юбках.

Обо всем этом Монгол читал в газете год назад и, читая, радовался за свою путевую "братву": пока творилось такое, можно было ни за что не волноваться.

Но все же, начиная с неопределенного дня и часа, его вдруг понемногу стало тревожить общее развитие событий в стране. Мир, в котором он жил, преступный мир, быстро изменялся в худшую сторону. Казалась бы, все шло путем: росло влияние воровского закона; ослабла ментовская удавка, перестали, как в советские времена, щемить зека в зонах и тюрьмах - и тут же упало общее качество кадров. Естественный отбор сквозь огонь, воду и медные трубы БУРов, "шизняков" и "крыток" сменился возможностью легкого скачка в "авторитеты" с какого-нибудь шаткого, но упругого трамплина денежного или беспредельского. Увеличилось сверх нормы число соискателей: не смогли поделить по-братски даже мультимиллионера Дубовицкого (всем хватило бы с лихвой), так и искромсали его в офисе вместе с женой Региной, изрешетили обоих из акээмов, а напоследок все подпалили, изничтожили словно Мамай прошел. Отморозки, нечего сказать...

Одновременно с интересом к формам общественной жизни и к её изменениям у Монгола возник интерес к самому себе. Не то чтобы он вдруг возлюбил себя (никогда не любил особенно), а просто жалко стало - и не теперешнего, взрослого, а того пацана Леху, что сиживал когда-то в голубятне, гонял мяч и шайбу, прогуливал уроки и мог однажды повернуть не налево, как случилось, а направо - как хотелось. Мать, конечно же, мечтала видеть его не вором, пусть и "в законе", а флотским офицером, подобно покойному деду по отцу Алексею Фомичу, инженер-капитану первого ранга, зачинателю советских авианосных кораблей. "Будешь, Алеша, на всем готовом: и одежка и кормежка", - приводила веские доводы мать. - "Дедушка во время войны был сыт, одет и обут, не то, что мы здесь, в эвакуации." Правда, Серафима Николаевна не поминала о трех ранениях "сытого и обутого дедушки", а также о том, что, сопровождая на эсминце печально известный конвой PQ-17, Алексей Фомич был выброшен взрывной волной за борт в ледяную воду и провел в ней более трех часов. Лишь могучие запасы организма и жизнелюбивая вятская кровь не дали окоченеть до смерти. Монгол частенько думал об этом - то в БУРе, то в ШИЗО - внутренне изнывая до отчаяния от голода и холода. "Дед, наверное, застрелился бы, если бы дожил до моих отсидок. И меня бы грохнул недрогнувшей рукой."

Все эти мысли неслись со скоростью экспресса "Москва-Питер". Монгол давно уже думал не словами, как бы "читая" или "проговаривая", а по-другому - невозможно было объяснить: как... За пять-шесть минут он успевал прокрутить невероятные объемы "оперативной" информации, проанализировать их и вынести решение. Еще быстрее "крутились" воспоминания; но тут с анализом было посложней, кто-то внутри начинал оспаривать результаты, растаптывал в прах аргументы. После этого ныло, как у старпёра, сердце, хотя Монгол на здоровье не жаловался, был крепок и закален.

Вернувшись к событиям, происходившим в зоне, Монгол не смог оценить их хотя бы с малой толикой логики. Никак не выходило, что подобный "хипиш" нужен "семерке": зона, конечно, малость покраснела, но не была, скажем, такой беспредельной как "пятерка", где нижние шконки продавались этапникам за деньги, отморозки отбирали посылки и передачи у бессловесных мужиков, а менты до смерти гноили в шизняках идейную отрицаловку. Здесь, на "семерке", он, Монгол, мог бы справиться с уклоном без всякого бунта. Ну, исколошматили бы пару "бугров", напрягающих работой; поджарили бы кого-нибудь из кухонного персонала; "зверьков" загнали бы дальше дальнего и все, песец! Никакого хипиша и кильдыма, мужики пашут, едят, пьют чай; блатота ест, пьет чай, бережет мужиков от "наездов" и паники; зона дает план; Хозяин добреет и держит на привязи кумовьев...

"Хорошо ему в Москве, - подумал Монгол о Вредителе. - Давай, Леха, организуй народ, дави, Монгол, шуми, действуй: деньги дадим... Держим на контроле Зимлаг."

Так и написал Вредитель в последней "маляве": "держим на контроле", будто он секретарь райкома или директор спецПТУ для малолетних и трудновоспитуемых, а не бродяга, арестант и и босяк, пусть даже и в законе...

Монгол вдруг понял, что бунт на "семерке" заказан Москвой исключительно из-за него, Монгола, что просто в других зонах и нет человека, способного своим авторитетом поднять блатных и мужиков на бузу. Ведь большинство знает, что такое зоновский или тюремный бунт, чем он кончается... За другим бы не пошли, даже за Рыжиком или за Кормой не пошли бы. Но, похоже, сейчас уже не идут и за ним, Монголом: сами по себе громят, режут, бьют, жрут магазинные продукты. Короче, все шло так, как и предупреждал его этот баклан-диссидент Шахов. Надо было прислушаться.

Он присел на корточки возле будки. Тузик бежал от барака со знакомой белой чашечкой. Из-под самопальной салфетки струился еле заметный парок.

Обгоняя Тузика промчались двое в несуразных чушковых "гнидах": один высокий, другой пониже. Монгол узнал "обиженных", Мариванну и Гулю. Гуля размахивал левой рукой, а правой прижимал что-то, находившееся под ватником. Петухи бежали к "зверинцу".

- Монгол, смотри! - вдруг завопил Тузик и махнул правой рукой вверх, чуть не уронив чашку с чифиром.

Алексей поднял глаза. В небе кружил дельтаплан, управляемый Ванькой-Балконщиком. Со стороны КПП стрекотнул АК-74, дельтаплан повело в сторону, но Балконщик выправил его и поднялся повыше. Вторая очередь его не достала, и вскоре летучий зек завернул на ещё один вираж, пытаясь выпрямить полет в направлении Чум-озера.

- Во дают! - восхитился Тузик, ставя перед Монголом чашку.

- Кому тюрьма, а кому мать родна, - согласился Монгол.

- Ему бы щас гранату какую - он бы пособил братве! - продолжал радоваться Тузик.

- Дай Бог ему живому слинять отсель, - махнул Монгол на Тузика рукой. - Ладно, чифирнем - и в промзону!

Он отхлебнул из чашечки пару глотков, передал Тузику. Тот тактично отпил положенное и задвигал левой ладонью, как бы обмахивая грудь: мол, все, хорош, больше не буду.

Из домика "вахты" тянулся черный дымок: зеки выкуривали из "стакана" Панциря-Бронько, обложив "убежище" горящими кусками автомобильных скатов. Прапор и сам бы вышел, но уронил под ноги ключи и никак не мог согнуться, чтобы поднять их. "Какая ж сука его придумала, стакан этот?!" - извивался Бронько в узком вместилище, задыхаясь от едкого дыма.

Справа от "вахты" более сотни самых оголодавших мужиков осаждали "магазин-ларек". Ларечный шнырь Касимов (Индюк) спрятался в бочке с хамсой. Рыбы, впрочем, в бочке было маловато, зато рассолу хватало, и татарин Касимов молил аллаха, чтобы зеки побыстрей поделили конфеты, сигареты, маргарин и ушли: между крышкой и поверхностью вонючей жижи едва хватало места для головы, приходилось время от времени нырять.

У локалки "козлятника" бушевала толпа побольше, но её пока ещё сдерживал уговорами Окоемов. Сами "козлы" уже заперлись, загородились шконками и вооружились стальными шконочными полосами, справедливо полагая, что в плен их брать не будут. Стоять решили насмерть.

- Вот же эпическая сила! Такая фортецыла накрылась! - ни к кому не обращаясь громко говорил мечущийся по бараку завхоз Жукипукин-Лунников. Мне же через год домой по двум третям, а?

- Мужики! Вы только не волнуйтесь, - волновался в локалке Окоемов. Какие у вас претензии? Изложите по существу. Зачем же всех подряд мочить, калечить?

Окоемов вовсе не боялся зеков, он давно уже вообще ничего не боялся, кроме перемен в чем-либо. У него даже мелькнула мысль выйти из локалки, поговорить с каторжным народом поближе, лицом к лицу.

- Требования наши просты, понял! - заорал объявившийся и в этой группе зеков, словно Фигаро, Лаборант. - Чтоб сюда приехал министр, а ещё лучше президент! Мы президенту нашему верим, а вы, мусора, вводите его в заблуждение. Он, поди, не знает, как нас щемят в местах лишения свободы! А не приедет никто - будем всех подряд мочить, калечить!...

Со стороны промзоны вдруг послышался грохот и лязг открываемого шлюза. Внутренние ворота раздвинулись, открыв взорам зеков, "обстреливавших" административное здание, более сотни солдат в касках под прикрытием пластиковых щитов. В руках бойцов были резиновые дубинки. Солдаты, однако, не двигались.

Не двинулись и зеки.

МОСКВА

МУСОРОПРОВОД

1

Галина Ильинична Лесовицкая никак не могла предположить, что её тихая и кроткая Мариночка, доченька её послушная, неожиданно, да ещё и с детьми, отправится в аэропорт Домодедово, чтобы лететь в ужасный край, в Зимлаг, в Злоямово! Только что она позвонила и сообщила это пренеприятнейшее известие! Впрочем, Галина Ильинична пометалась, нервничая, недолго: вспомнила себя - и покойного мужа в Иркутлаге. Она, молодая и красивая, тоже ездила, Боже мой, в общем вагоне - в такую даль! И поездка не принесла ничего - ни ей, ни Грише. Свидания не дали, жить и работать было негде, видела она мужа лишь один раз - когда вели по "коридору" из колючей проволоки на завод ЖБИ - стропить и грузить на платформы огромные плиты. Она его узнала сразу в серой массе, не могла не узнать, да и он вдруг поднял голову, кивнул ей и даже чуть махнул рукой. Вот и все.

В нынешнее время в лагерях свидания почти без проблем, и, говорят, заключенному даже могут дать отпуск по чрезвычайным обстоятельствам - для этого нужно, чтобы внезапно умер близкий родственник (это буду я, знала старушка) или случилось стихийное бедствие: землетрясение, ураган, пожар...

Никак не могла Галина Ильинична полновесно осудить дочь за её самовольство. "Пусть, пусть... Пусть она сама увидит жизнь во всей её, ха-ха, красе...". Когда Виктор сел первый раз, Галина Ильинична сама возила дочь: пока Мариночка двое суток пребывала на свидании с Виктором, мать её жила в грязной двухэтажной гостинице с неуместно игривым названием "Гнездышко" - кроме неё "гнездовались" два снабженца и старичок-отец, приехавший, как и Лесовицкие, на свидание к сыну.

"Мама, не забудь о "Добрых Людях! Четырнадцать ноль-ноль! - кричала в трубку дочь. - И Андриану дай пятьсот долларов! - если возьмет, конечно..." (Марина была уверена, что Голощапов будет благородно отказываться, но знала, что мать настоит на своем).

Галина Ильинична ничего не забыла и уже с 13.30 выглядывала в окно: не подъехала ли та красивая машина с риэлтерами? На улице ничего не происходило, если не считать того, что трактор, экскаватор и группа людей в оранжевых жилетах разбирали завал камней на месте ночного бара "Русский Самурай". Двое мужчин (один, что странно, нес ведро) вышли из подъехавшего авто и пошли в подъезд, но это были не риэлтеры, да и авто не иностранное, а наше, русское. "Москвич". (Галина Ильинична безошибочно отличала иномарки от отечественных машин, но все отечественные упорно называла "москвичами", абсолютно не замечая разницы).

А в 13.55 к дому подъехала иномарка с "Добрыми Людьми" - старушка сразу узнала красивую, выдержанной формы, машину. Вышли те самые, что были в прошлый раз, вежливые и приятные молодые люди (впрочем, один был неопределенный какой-то - из-за бритой - ах, мода! - головы). Он-то и заметил Галину Ильиничну в окне, приветливо махнул ей рукой и что-то, улыбаясь, сказал товарищу. Тот закивал головой...

- Карга старая уже в окне засветилась, усекла нас, - сказал Ваня Хлюпик и помахал рукой. - Лыбится.

- Ништяк, доулыбалась, - подтвердил Ширяйка, посмотрел налево и увидел руины "Русского Самурая". - Глянь, братан: землетрясение, что ли?

- "Дорожный патруль" смотреть надо. Сказали: бомба с механизмом. Абубакара-Черныша на части разорвало, а Жир-Хан - я с ним на Вятлаге чалился - задохнулся под обломками. И х.. с ними, двумя зверями меньше стало...

Под козырьком подъезда качались два только что опохмелившихся мужика в "польтах" и кроличьих шапках: типичные алкаши из "спального" района, явно безработные или малооплачиваемые. Рядом стояло ведро с мусором, а чуть поодаль - бутылка с остатком водки.

- Ну, и чё, чё? - бормотал тот, что повыше. Он был совсем пьян, его "вело" в сторону, но он хватался за товарища, а тот все пытался отцепить чужие пальцы от своего рукава. - Ты мне адрес напиши, куда ехать. Я же по шестому разряду пахал, на все руки, бля...

- Ручки нет, - отвечал второй, пониже ростом, коренастый.

- Как - нет? - пьяный повернул голову и мутными глазами посмотрел на идущих к подъезду Хлюпика и Ширяйку. - Мужики, ручка есть, а? на айн момент, а?

У Хлюпика был "Паркер" с золотым пером (он "заиграл" его у Голощапова ещё месяц назад - и не отдал). Ваня не хотел давать какой-то пьяни хорошую ручку и толкнул Ширяйку:

- Есть ручка? Дай мужику.

- Да откуда? Что я, писарь, что ли? Сам дай.

Высокий схватил Хлюпика за рукав:

- Земляк, адрес запишу - и все, а? Дай!

- Ладно, - сжалился Хлюпик. - Только не дави сильно.

- Да что я, семижильный, что ли? - обиделся высокий. - Щас в подъезде, на приступочке... Пойдем, Шурик!

Алкаши, качаясь, провалились в подъезд, однако Шурик ведро с мусором не забыл, успел подцепить его костлявым пальцем. Ширяйка и Хлюпик вошли следом.

- Вызывай лифт, - сказал Хлюпик Ширяйке и повернулся влево, где у приступка качались эти алкаши, собиравшиеся писать что-то на сигаретной пачке.

Ширяйка вызвал лифт и тоже подошел, вытащил сигаретку.

Высокий снял с авторучки колпачок, осмотрел, цокая языком, золотое перо и неожиданно, каким-то неуловимым, словно бросок кобры, движением кисти вонзил авторучку прямо в выпуклый глаз Ширяйки. И тут же, чуть подковырнув, выдернул её. Вывалился и глаз - окровавленный комок висел на скуле.

Ширяйка закричал бы - так было больно и страшно - но высокий ткнул его, перевернув ручку, другим, не острым концом, в солнечное сплетение - и крик захлебнулся в зародыше.

Одновременно коренастый "Шурик" схватил Хлюпика костлявой рукой за "причиндалы" между ног и, сдавив словно клещами, резко рванул вниз. Ваня и закричать не смог, даже если бы захотел. А "Шурик" боднул Хлюпика выпуклым лбом в переносицу (что-то затрещало) и, зацепив левой "клешней" за верхнюю губу, потащил к лифту. Ширяйку за шиворот поволок высокий.

Почти одновременно спустилась кабина. Открылись створки.

Все поехали.

- Ну вот, - сказал "Шурик". - Сработали.

- Чуть не прокололись, с ведром этим дурацким...

- Кто ж знал, что здесь до сих пор мусоропровод работает? А без ведра могли ещё быстрей засыпаться. А с авторучкой - экспромт, ценю...

- А кто делал?!, - похвалил себя высокий. - Я на девятый нажал - там никого нет, все на работе...

- ...Скажу... все, - простонал очнувшийся Хлюпик. - Не мочите...

- Штуку баксов, - сказал высокий, - и ты свободен! Шучу...

Лифт остановился на девятом этаже. Шурик и высокий вытянули Хлюпика и Ширяйку не лестничную клетку, затем поволокли дальше, на площадку с мусоропроводом между пролетами.

- Я... ты... глаз мне... мусор... - простонал Ширяйка.

- Я не мусор, - сказал высокий. - Если не веришь - ксиву покажу. Мусор - это ты. Без ксивы.

- Ну что, - вмешался Шурик. - Пакуем молодого, он все равно не знает ничего, а с лысым поговорим чуток?

Высокий кивнул.

Они поставили Ширяйку на ноги; Шурик чуть придержал его, пока высокий открывал (вернее, отрывал от трубы) крышку мусоропровода. Потом высокий повернулся к Ширяйке и концами пальцев ударил его куда-то под печень. Вспыхнула иллюминация, радужные блики поплыли перед единственным глазом Ромы Ширяева, бывшего учащегося машиностроительного техникума, убившего за прошедшие пол-года девятерых квартиросъемщиков, из них - двух девочек в возрасте восьми и двенадцати лет.

Шурик и высокий перегнули тело через край отверстия мусоропровода и, чуть поднатужась, втолкнули внутрь. Ширяйка вначале пополз меж стенок трубы, потом что-то остановило его: возможно, это была кобура с наганом под мышкой.

- Не убьется, как думаешь? - спросил Шурик.

- Нет, не должен... На восьмом этаже застрянет... Или на седьмом. А, может, на пятом... Доползет, не сдохнет, - сказал высокий. - Давай пари на штуку баксов, а?

Шурик махнул на него рукой и обратился к Ване Хлюпику: тот, широко открыв глаза, смотрел в потолок.

- Ну что, товарищ? - улыбнулся Шурик. - Как вы себя чувствуете? Жалобы есть?

- Гена... Паыч... Зуб-ков, - еле выговорил Хлюпик.

- Устарело, - с сожалением посмотрел на него высокий. - Еще говори.

- Голо... щап-ов Андри... ан. Всё.

- Во! Зер гут! - обрадовался высокий. - Это уже эксклюзив! Но все равно пойдешь к другу своему, он не даст тебе упасть.

Не прошло и минуты, как Ваня Хлюпик уже находился в мусоропроводе. Страшная теснота объяла его, стены вонючей трубы как будто сжимались, а тело, наоборот, распухало. Лысая голова упиралась в подошвы Ширяйкиных сапог. Постепенно Ширяйка стал сползать вниз, в бездну, вслед за ним, сантиметр за сантиметром, двинулся и Ваня.

- М-м-м... - еле выдавил он он из себя.

Шурик и высокий уже собрались зайти в кабину.

- Загудел, - сказал Шурик. - Живыми возьмут. Звони, Толик...

Толик вытащил из кармана мобильник и нажал две кнопочки.

- Алей, милисия? - сказал он. - Здеся люди в мусерепрёводе, на Лебедяньськой, девятьнасять... Их разиськивиет милисия, они много людей замосили, - вдруг он переменил голос и сказал властно, грубо и грозно. - С тобой не шутки шутят, псина легавая, а сообщают местонахождение опасных преступников! В мусоропроводе, да, в Бирюлево, на Лебедянской, девятнадцать. Кто? Х... в пальто! Выезжай, а то помрут...

Толик нажал кнопку отбоя, а Шурик - кнопку лифта. Кабина стояла на месте, створки дверей открылись.

- Что мы делаем, Насос? - сказал Толик уже в кабине. - Что за жизнь, что за нравы - авторучкой в глаз! И кого? не Бонда, не Сигала какого-нибудь, не "морского котика" - отморозка паршивого, качка, сморчка и червячка... Помнишь, в Италии... эх, елы-палы!

- Планида у нас такая, - успокоил Толика Насос. - Не забудь, нам ещё этого, как его, голого и щапого искать... Ты Скворца набери - пусть подскажет.

- В машине наберу, - сказал Толик.

Они вышли из подъезда и бегом побежали к своей "волге", стоявшей метрах в тридцати от подъезда.

Уже стали выезжать слева между домами, как вдруг справа, воя сиренами, выскочили два милицейских "бобика" с мигалками.

- Живыми возьмут, факт! - сказал Шурик. - Поехали!

"Волга" медленно покатилась к арке. Толик уже набирал на мобильнике номер Скворцова.

ЗИМЛАГ

МОСКАЛЬ

Бойцы Сяпаев и Крутиков приволокли Мурада Алимжанова в казарму как пойманного дезертира - без автомата, без ремня, без шапки. По пути они свалили его в снег и по два раза ударили ногами, разбили нос. Главное: правое ухо потеряло чувствительность, промерзло до полной белизны.

Мрачной улыбкой встретил его лейтенант Рогожин. Тут же стоял улыбающийся, как всегда, Кондратюк. Рогожин кивнул Кондратюку, и тот, ухватив Мурада за ворот шинели, потащил его в уборную-умывальную. Там он прислонил его к кафельной стене и изо всей силы, прицельно, ударил носком сапога по яйцам.

- Ах ты злыдня! Москаль поганый! Чурка! - сказал Кондратюк. - Щас я из тебя чебурека буду делать!

Мурад сразу упал, вернее, осел по стене - стёк, словно нечто жидкое. Умерли все мечты, стало не до Ташкента, замелькало перед глазами, как будто он, Мурад, несся по неведомой дороге то ли на машине, то ли на поезде - со страшной скоростью. Мелькнул по пути дядя Гулям: он тоже иногда поколачивал Мурада, но по яйцам не бил никогда, не лишал потомства. А вот под дых все время бил, тоже больно.

Кондратюк стал избивать лежащего Мурада выборочно: раз по ребрам, два раза по спине, один раз по голове. Эти удары, впрочем, не достигали того уровня боли, что принес первый удар. Мурад лежал, закрыв лицо руками; медленно останавливалось летящее пространство. Зачем ехал в Москву, думал Мурад, зачем? Лучше бы к дедушке Гафуру в помощники подался, овечек пасти. А ведь будто хорошо было: торговали, банан, картошка, урюк, петрушка, русских баб имели как надо. Правда, два раза Мурада Спартак-Москва бил в метро, а из брата Джамала вобще футбол сделали, по вагону катали. Хорошо в другом месте родиться, поменять все. Русским хорошо родиться или на худой конец Кондратюком, хохлом. Мурад ясно представил себя на месте Кондратюка: как он, Мурад-Кондратюк, больно бьет в пахнущей хлоркой уборной Кондратюка-Мурада; как тот, чурбан, ползает по кафельному полу, хочет домой, в Ташкент, в горы - к дурно пахнущим овцам, овчаркам и дедушке Гафуру...

А настоящий Кондратюк хотел напоследок прыгнуть на настоящего Мурада сверху, упасть ему на спину или на грудь задницей - чтобы выбить из "хабибулина" последние остатки здоровья. Он видел в каком-то американском фильме: именно так прыгали угрюмые бойцы на поверженных соперников. Кондратюк не был садистом, просто хотелось проверить: действительно ли таким образом у человека отбиваются сразу все внутренние органы? Он отошел от лежащего Мурада шага на четыре, к умывальникам, для разбега.

- Ладно, хватит с него! - скомандовал вошедший Рогожин. - Пусть отдышится - и в "красный уголок", за спецснаряжением. Будем зону крушить, зеков учить. Нам бы до вечера продержаться - уже из столицы края на пяти вертолетах спецназ спешит на помощь.

- Забьем как мамонтов! - обрадовался Кондратюк. И пнул напоследок Мурада. - Вставай, боец, искупай вину! Повезло тебе!

- Это точно, - покачал головой Рогожин. - А то Петров его, чурбана, в дисбат оформит, на Русский остров. Там вевешников не любят: сразу трахнут, петухом сделают.

- За что? - удивился Кондратюк.

- Не знаю. Но не любят нашего брата, точно.

Кондратюк подумал, что его-то не трахнули бы, он бы уж отмахался, поразбивал бы рожи и ребра.

Рогожин вышел, вслед за ним подался и Кондратюк.

Мурад недолго лежал на розовом кафеле. Боль постепенно уходила, уступая место апатии, безразличию. Но Мураду не хотелось отправляться в дисбат на неведомый и страшный русский остров, где трахают вевешников ни за что и всех подряд. Поэтому он встал и побрел к двери.

В красном уголке уже выдавали спецснаряжение: пластиковые щиты, дубинки, каски. Кондратюк стоял в полном облачении, шлем у него был спецназовский, с прозрачным пластиковым забралом - подарил боец из "Урагана" после зональных соревнований по рукопашке. Хохол бодро помахивал дубинкой и даже приложил по спине молодого солдата Селимова: тот криво улыбнулся в ответ.

- Короче, воины! - весело голосил Рогожин. - Бьем изо всех сил, как учили! Лучше - по голове, чтоб черепушки трещали! Если кого замочим спишут, не боись! Спецназ из столицы края уже вылетел, помогут! А наша задача - волну сбить, тормознуть бузующую сволочь! Плохо, что БМП на приколе - под что, хочу спросить, у механика руки заточены? А?

Бойцы, вразнобой, ответили командиру: под что.

Рогожин старался, подделываясь под простеца, употреблять, как ему казалось, "народные" выражения - с матерком и ветерком.

Мурад постарался тоже быстро, насколько позволяло пошатнувшееся здоровье, вооружиться дубинкой и щитом. Каска, правда, ему досталась неважнецкая: на пару размеров больше, зато и закрывала большую площадь головы.

- Ну, бойцы! К бою! На выход! Чему вас учили, а? Давай, вспоминай на ходу! И ещё раз повторю для непонятливых: мочим всех подряд, не жалеем никого, а то, ежли не мы их, то они уж нас, точно, трахнут во все дырки, командовал Рогожин

- Особенно молодых, красивых и упитанных! - добавил, шутя, Кондратюк, не подумав о том, что Рогожин-то и был как раз тот самый - молодой и красивый, упитанный ещё на комсомольских харчах.

У Рогожина после этих слов Кондратюка быстро сползла с лица та самоуверенная улыбка, с которой он существовал на службе. Эта улыбка была частью придуманного им "имиджа", очень важной частью: мол, на меня можно положиться, поручайте все, что угодно, выполню! Рогожин мечтал о службе в Управлении, хотел заниматься наукой: изучать воров в законе, блатных фрайеров и беспредельщиков. Но, конечно, знал он, без практики теория мертва: хорошую методику не разработаешь... Он, впрочем, никогда не рвался в Органы, но попал в комсомольский набор в самом конце... или в начале?

Сейчас он был доволен: комсомол развалился, и вряд ли бывший первый секретарь обкома взял бы его с собой в пришедший на смену комсомолу шоу-бизнес. Вышвырнули бы - и все. А то могли и "паровозом" пустить, бросить демократам в пасть, как Людочку Синцову: нашли бумагу, что она внештатный оперработник Комитета... Так они же все там числились! А опозоренная Людочка спилась и сблядовалась, потом и вовсе исчезла куда-то говорили, сошла с ума, попала на вечную койку в Шацк.

В подавлении бунта Рогожин участвовал впервые - как и все зоновские, от солдата до Хозяина. Можно было выплыть на самый верх - или навсегда остаться в летёхах, жить в этом занюханном и зачуханном поселке, пить спирт с отставными зоновскими мусорами. Жениться и то не на ком, одна путевая телка на весь Льдистый - Викуля Петрова, кумовская дочка, да и та с гонором, крикливая надменная тварь... А можно было подняться на этом бунте, взять инициативу в свои руки. Хозяин явно не понимает ситуации: время другое, надо методы корректировать, творить, выдумывать, пробовать. С первого января все зоны под Минюст переходят, это солидно. Наверное, и обмундирование поменяют, петлички прокурорские навесят...

Рогожин не боялся зеков: на стороне вевешников была сила: дубинки, щиты, каски, хорошее питание. Он отогнал от себя тревогу, вернул улыбку. Сейчас Петров, небось, уже на вышке: отстреляется. Главное: лидеров отсечь и завалить. А то и вправду, если поймают - трахнут в одно место. Больно, наверное... И убьют потом. Сто процентов.

- Вперед! За мной! В шлюз! - весело и бодро закричал Рогожин и, помахивая дубинкой, зашагал к выходу из "красного уголка".

За ним, толкаясь и гремя щитами, похожие на средневековых ландскнехтов, поспешили бойцы конвойной роты внутренних войск.

Мурада захватил общий воинственный настрой. Сейчас как дам - башку зыку разнесу, думал он. Хотелось пощупать себя между ног - проверить наличие и степень припухлости, но руки были заняты щитом и дубиной. Да ещё кто-то придал ему ускорение пинком по пояснице. Мурад оглянулся.

- Давай, москаль, мочи! - улыбался из-под забрала Кондратюк. - А то я из тебя чебурека делаю!

КОЗЕЛ И КРЫСА

Кот в самом разгаре бунта занимался неблаговидным, с точки зрения любого зека, делом: шарил по тумбочкам в опустевшем бараке. Впрочем, кроме кота в помещении находился ещё и шнырь Сопля, бывший Железяка. Но он лежал на верхней шконке, укрытый несколькими одеялами и ватниками, с двумя подушками, закрывавшими живот и ниже: так он заранее приготовился к подавлению бунта, когда солдаты и спецназовцы начнут бить и убивать всех подряд. Конечно, лучше спрятаться в одном укромном месте жилзоновской котельной, но туда хода не было, враз нарвешься на увечья.

Подкумок и раньше проверял содержимое зековских тумбарей, научился открывать дверцы лапой, делал все тихо, но никогда ничего не находил, хотя и надеялся. Поэтому и сегодня, когда барак вдруг опустел в самое неожиданное время, кот проводил тщательное обследование, стараясь, впрочем, ничего не переворачивать, больше пользоваться ноздрями, нежели загребущими лапками.

И вот подфартило: в одной из тумбочек Подкумок обнаружил вскрытую жестяную банку с недоеденными (лагерные чудеса!) кильками в томате. Банка была вскрыта, но жестяная крышка придавлена и опущена ниже низкого. Пахло вкусно, но достать не было никакой возможности. Все же кот вытянул банку из тумбаря, и она покатилась по полу, источая томатный соус. Можно было слизать его, но кот все же надеялся вытащить из-под жестянки хоть одну рыбку и упорно пытался просунуть внутрь банки лапу. В какой-то момент это ему удалось, жестянка чуть прогнулась, лапка вошла в щель, и коготки нащупали кильку - но назад не пошла лапка, застряла. Подкумок придавил банку другой лапкой, потянулся - и в подушечки вонзились рваные жестяные края. Кот жалобно завыл.

Шнырь, услышав кошачий вой, ещё сильнее вжался в шконку: зеки любили кота, не знали о его подлом нутре, поэтому на вой мог прибежать какой-нибудь сердобольный.

Подкумок, завывая, шел по бараку. Банка стучала по полу, словно протез.

В этот момент и появился Тузик: чаек кончился, нужно было добавить из нычки.

- Ах ты козел! - сказал он коту, увидев банку на лапке. - Все, кранты тебе, крыса!

Тузик сунул в карман "гниды" чай, схватил кота за хвост и выбежал с ним в локалку. Там он раскрутил орущее животное, словно центрифугу, хотел шваркнуть его тупой башкой о стену барака, но в последнюю секунду передумал и, сделав ещё пару оборотов, размахнулся молотобойцем и выпустил кошачий хвост.

Подкумок, отчаянно завывая, поднялся в воздух над предзонниками и отправился на свободу. Тузик, в перерывах между сроками, набил руку в перебросах грева мающимся в зоне дружкам, метал всегда точно и далеко, поэтому и кот, рассекая морозный воздух, полетел через колючку без проблем - как раз рядом с вышкой, на которой прилаживался с карабином добровольный снайпер капитан Петров.

Время замедлилось для кота - как в фантастических романах замедляется оно для космонавтов, летящих сквозь Вселенную со скоростью света. Панорама зоны развернулась перед Подкумком во всей красе. Выползал едкий черный дым из вахтенного домика: там в тесном "стакане" геройски погибал, как потом напишут в "сучке", прапорщик Бронько. Зеки, столпившиеся возле домика, злились, что прапорщик не выходит из "стакана" - всем хотелось поизгаляться над нагловатым, но, впрочем, не очень жестоким Панцирем. Но ключи невозможно было поднять, Бронько, задыхаясь, пытался присесть, но все напрасно, все...

По белому снегу от строения к строению метались группы зеков.

Возле шлюза продолжалось противостояние основной силы и рогожинских бойцов.

С противоположной стороны зоны, метров на пятьдесят выше кошачьего апогея, разворачивался в последнем вираже самодельного дельтаплана Васька Балконщик. Раненая (в мышцу) нога не доставляла ему особых хлопот, близкая свобода была сильнее боли, а капли крови не достигали земли - разметывались в невидимую розовую пыль порывами морозного ветра.

С южной стороны, там, где в пятистах километрах от Зимлага находился Красноямск, виднелись в воздухе три медленно (или быстро?) приближающиеся точки.

Вдруг все исчезло.

Кот шмякнулся с высоты не менее десяти метров в свежий и рыхлый сугроб, наметенный рано утром двумя бойцами-первогодками. Банка слетела с лапки, но лапка кровоточила, на неё невозможно было ступить. И вместо хвоста будто воткнули деревянную палку. Подкумок недолго полежал на боку, помяукал на всякий случай, но, поскольку никто не появлялся, встал - и пошел вдоль забора с колючей проволокой, понемногу осмысливая своими кошачьими мозгами все происшедшее. Что-то подсказывало ему: кончилась беззаботная, хоть и тревожная жизнь, начинается существование. Когда Тузик назвал его, кота, "крысой", Подкумок почувствовал внутри себя, как нарастает злоба: оскорбление было смертельным. Правда, в отличие от человека, кот не мог мстить: в самом деле, не вцепляться же в горло тому, кто иногда подкидывал жратвы, подогревал кошачью кишку рыбьим хвостиком или кожурой сала? Да и где он теперь, этот хам?

Огороженный мир, где, с одной стороны, было голодно, холодно и опасно, а с другой - спокойно и в меру сыто, - этот мир исчез, остался за колючей проволокой.

Перед Подкумком развернулся во всю свою ширь другой мир - бесконечная земля, снег и лед, деревья и болота, птицы и звери, тропы и нехоженые места. Оглянувшись на неприступный предзонник, Подкумок мяукнул ещё раз машинально, зная уже, что никто не придет на его зов - и, прихрамывая, побежал по снегу в сторону едва видной за полем черной полосы соснового бора.

СУВЕРЕННЫЙ ЧУРАН

- Халда! Шартым!

- кричал, бегая по бараку с наганом, Эльхан Пихуев. Он никак не ожидал такого раскурдая, не думал что русские овцы будут бунтовать и резать всех подряд: вроде тихие были, пахали, бараны, на папу Карло.

Полчаса назад Пихуев пристрелил своего земляка Жадабова: случайно, наган будто сам пальнул, но Эльхан сказал землякам:

- Перды кизяк. Оперчасть бухлы. Сука, михидлям...

Жадабов, с огромной кровавой дырой на месте левого глаза, лежал на шконке. Правый глаз был открыт и смотрел искоса на всех, кто обращал на него внимание.

Но мало кого интересовало мертвое тело. Чуранцы бегали вслед за главарем от окна к окну. В бараке поднялась густая пыль: в бригаде жили без шнырей, все были блатными, никто не хотел махать веником и тряпкой, считал западло. А русских Монгол к чуранцам в бригаду не пускал.

Ничего нельзя было разглядеть сквозь покрытые морозными узорами стекла. Что-то происходило в зоне, ясно, раскурдай. Но пока только обвалившаяся после артиллерийского удара Коржа крыша напоминала об изменившейся с утра обстановке. Сквозь несколько проломов в потолочном перекрытии в барак начал проникать ползучий мороз.

Вокруг барака никто не бегал, никто не штурмовал его: как будто чуранцев и не было вовсе.

- Хасан, бля, биркурюк

округР1аракаР=иктоР=еР1егалЬ =иктоР=еРHтурмовалР5гок :акР1удтоРGуранцевР8Р=еР1ылоР2овсеЮ

- %асанЬ 1ляЬ 1иркурюкS!

- позвал Эльхан Хасана Пиропо

ва, шустрого молодого чуранца, всегда все знавшего о зоне.

- Паплакат, усос... Мочибей хильдяк, - согласился Хасан

- Гилям манда урлы.

Он пошел в уборную, открыл замороженное окно и выпрыгнул в локальный дворик. Это было его ошибкой: он даже не огляделся по сторонам. И когда стал отряхивать снег с ботинок, притопывая и напевая шутливую чуранскую песенку "Вжики-втыки", тут-то и настигла его пагуба в лице "обиженного" Гули Докукина.

Гуля ударил Хасана локтем правой руки - по левой скуле. Это действие было разрушительным: челюсть молодого чуранца треснула сразу в нескольких местах, а нос оказался свернутым. Хасан упал в снег возле окна.

Он и хотел бы попросить пощады, но не мог ничего сказать: боль захлестнула его, потащила в бессознательную темноту. Он даже не успел разглядеть склонившегося над ним лица Марьиванны.

- Готов декханин, не боец уже, - сказал Бусыгин-Марьиванна, оглядев Хасана. - Ты, Георгий, кажется, всю челюсть ему раскрошил...

- Это что! - стал невовремя хвастать Жора. - Я, когда служил, одному сержанту ногу сломал кулаком - а на ноге знаешь какая кость?

Они оттащили Хасана за угол чуранского барака и чуть присыпали его снежком, чтобы не сразу было заметно: человек это лежит или, может, бревно... Затем вернулись к окну и присели за пирамидой из семи-восьми старых шконок, приготовленных к сдаче в металлолом.

Эльхан надеялся, что Хасан принесет ему добрые вести: можно было бы напасть на русских сзади, порезать человек двадцать и вернуться в барак: пусть попробуют взять, зубами загрызем! А ещё лучше к санчасти подобраться, она близко, старую докторшу, Пионерку, пленить. Посадим в зиндан под барак, место есть, человек двадцать можно запихать. Потом требования объявим, вертолет попросим и мешок с деньгами - сколько в мешок влезет? - в Чуран полетим как герои...

Хоп, сука буду, партач лукум! Хасан монгеге ёп! - заорал Эльхан. Жумбат! Харды мудю!

- AогласилсяР

- согласился Жумбат и гордо оглядел притихших земляков.

Эльхан пошел в уборную и вновь открыл окно, через которое "нырнул" в зону разведчик Хасан. Он был осторожней: высунул голову на мороз, огляделся по сторонам, пощупал наган в кармане бушлата.

Никого не было вокруг. Где-то вдали слышался грохот (бунтовщики ломали что-то), раздавались неясные крики. Еще дальше, за зоной, за тайгой возникло и нарастало странное стрекотание - будто работала швейная машинка.

Эльхан перебрался через подоконник, ступил в утоптанный снег, заглянул за угол барака: там лежало какое-то бревно, присыпанное снегом, вроде, не было раньше? Эльхан отвернулся: бревно так бревно, что за дела? - и хотел было направиться в сторону калитки, но не успел сделать даже пол-шага.

Гуля-Жора Докукин ударил его стальной полосой, выломанной из локального ограждения. Удар пришелся по правому колену, и Эльхан упал как подкошенный, на спину. Правая рука, выпустив рукоять оружия, сама собой выскочила из кармана и в паре с левой метнулась к колену, охваченному огнем боли.

- Ох, биля... А-а-а, мат твоя... у-у-у... - завыл Пихуев.

Марьиванна добавил чуранцу, чтоб не орал, обломком кирпича: бил в лицо, чтобы крови было побольше, давил на психику.

Гуля, которому несколько раз приходилось обслуживать главаря чуранцев по полной петушиной программе, размахнулся и хотел вообще вбить голову ненавистного "зверя" в снег и в землю, но Бусыгин остановил его.

- Не спеши, поговорим с ним, - сказал Марьиванна и взял

Эльхана двумя пальцами за подбородок.

- Шалты, пидор... - простонал чуранец, едва шевеля окровавленными губами и ворочая прикушенным языком. - Макар хурдя... Шалты, мудю...

- Ага, мудю! - сплюнул в снег Гуля. - От пидора слышу... Отмучилась, сука... Что он может сказать? Ну-ка, Сергеич, карманы проверь у него...

Бусыгин ощупал ватник и сразу обнаружил наган. Он торжественно, словно археолог, вытащил оружие и показал Гуле.

- Ствол! - обрадовался Гуля. - Все! Теперь живем!

Он взял у Марьиванны наган, осмотрел его. Патронов было пять: два Эльхан израсходовал, ранив зека Шитика и убив земляка Жадабова.

- Зер гут, - довольно объявил Гуля. - На всех хватит. - На, подержи пока... - он бросил наган Бусыгину.

Бусыгин с лету подхватил наган, а Гуля снова взялся за

стальную полосу.

- Ты чего? - спросил Бусыгин.

- Как чего? - удивился Докукин. - Буду мочить зверя.

- За что?

- За все хорошее! - обозлился Гуля.

Бусыгин открыл рот, но больше ничего не успел сказать: бывший десантник и таксист, а ныне обиженный, петух и чушок Георгий Михайлович Докукин размахнулся, словно лихой казак, и опустил на голову Эльхана Пихуева свой чуть заржавленный "меч". Что-то хрустнуло и чавкнуло, ноги чуранца дернулись раза два - и он перестал существовать как единица человечества.

Бусыгин поморщился и отвернулся. Жора-Гуля был, однако, спокоен будто ему каждый день приходилось приводить в исполнение смертные приговоры чуранцам. Он взял мертвого Эльхана Пихуева за ноги и потащил его за угол, положил рядом с живым ещё Хасаном Пироповым.

- Ну, че, пошли к зверям домой - поглядим, какие они без головы, ха-ха! - предложил Гуля, вернувшись к Бусыгину. - Давай-ка сюда ствол...

- Давайки у Майки... погоди, я сам хочу. - Бусыгин еще

раз осмотрел наган. - Ну что, как тут бабахать? Курок нажимаешь - и все?

- И все, - подтвердил Жора-Гуля. Ему хотелось самому

пострелять, но все же он понимал, что Бусыгину с его здоровьем наган нужнее. Сам же надеялся на кулаки и ноги: вроде здоровье было еще, хоть давила его зона из тела, как пасту из тюбика...

Они обошли барак. Дверь была заперта. Тогда Гуля, разбежавшись по грязноватому снежку, подпрыгнул и обеими ногами ударил в окно рядом с дверью. Упал в снег - и тут же вскочил, отшел в сторону.

Из разбитого окна, словно каркающее и хлопающее крыльями воронье, вылетели слова:

- Мохряк растум! Гигра ухлюп, гигра мохряк! Эльхан, усос, жване-шенде!

И тут же высунулась усатая, покрытая на щеках недельной щетиной, морда с толстыми красными ушами, прилепленная к худому, непропорциональному телу. Это был Салах, земляк Эльхана. Только он разговаривал с Пихуевым - ну, почти на равных.

Бусыгин поднял наган, прицелился - и нажал курок.

Пуля попала Салаху в рот, выбила золотые зубы и, изменив направление, вошла в мозг - странно маленький в такой большой голове. Салах упал на подоконник и как бы переломился пополам, подобно скатке на солдатском плече. В ту же секунду подскочивший Гуля вытянул тело Салаха из окна, бросил в снег и, встав на него, прыгнул в окно. То же самое проделал Бусыгин. Он все время поглядывал на наган: боялся, что тот может выстрелить сам.

Вскоре в чуранском бараке усилился шум, крики. Грянул ещё один выстрел.

МОСКВА

СМОТРИНЫ С КАТАФАЛКОМ

Некрасивая секретарша-студентка Лида сделала Зубкову минет и удалилась: он отпустил её пораньше. Да без неё и вовсе можно было обойтись: все эти "базы данных", эта показуха для чересчур любопытных, не требовали много времени: Зубков сам справился бы за пол-часа. Можно было бы и девку посимпатичней найти, но уж больно безотказной была Лидочка, эдакая телочка-страшилочка с колокольчиком на тонкой шейке, такой слабой шейке с пульсирующей жилкой... обхвати вот так, большим и указательным пальцем, да....

Да и ни к чему была бы "симпатичная", у них, блядей смазливых, есть интересы, соблазны, или - подумать страшно! - жизненные цели... Впрочем, вполне возможно, что и у Лидочки были "цели", но они явно простирались лишь на учебу и заработок поприличней... А он ей за каждый раз - пятьдесят долларов, не шуточки... Она побольше иного министра огребает...

В таких размышлениях Зубков проводил те пятнадцать минут, в которые тщетно пытался застегнуть на брюках "молнию": "собачка" соскочила... Пуговицы понадежней. Так и не справившись с "молнией", Зубков бросил это занятие: куртка была длинной, а раздеваться ему скорей всего не придется. Незаметно.

Две "пробки" подстерегли его на пути к "Сирину", но он не принял их за предзнаменование, как мог бы принять иной суеверный. Таким был Кибирщиков (тот, что "пробивал" Скворцова): тут тебе и кошечки, и тараканы во сне, и "постучи по дереву", и "наступи на ногу", не говоря уж о понедельнике, тринадцатом числе и бабе с пустыми ведрами. Однако, сколько всего было, а ничего не случилось: служит себе, сволочь, да ещё своих сдает потихоньку то тем, то этим... Кибирщиков позвонил в самый неподходящий момент, пришлось оторваться на пять минут, а ведь уже к финалу шло. То, что сообщил суеверный подлец, Зубков в основном без него знал - вычислил. Раз удалось "пробить" - значит, не такой уж большой шишкой был коллега Скворцов. Уволился - и хер с ним, так генералы решили, видно... Но все же эта "база данных" - дело занятное, выгодное и практически безопасное, как ни взгляни. Отдаст, куда денется - или поделится по-братски...

Офис "Сирина" тоже не потряс воображение: не ахти какой домишко, так, начало тридцатых, трехэтажный кубик.

Зубков нажал кнопку домофона возле двери (тоже мне домофон, надо видюшку ставить, да не одну...).

- Вы к кому - и кто? Представьтесь, пожалуйста...

- К Скворцову - Зубков. Коллега в прошлом и в настоящем. Есть веский повод пообщаться по делу, - сказал "Генок" в домофон, выбрав для фразы интригующую интонацию с ударением на "деле". "Уж учили, знаем..."

Щелкнул электронный замок, и дверь открылась, впуская Зубкова в офис как Али-Бабу в пещеру с золотом.

Он поднялся на три ступеньки вверх и сразу же оказался в приемной. Впрочем, приемной это помещение назвать было трудно: три компьютера, никакой секретарши, только за одним "Пентиумом" сидел какой-то пришибленный очкарик и увлеченно толкал в виртуальные лузы не менее виртуальные биллиардные шары. Стук, правда, был настоящий, гулкий, четкий...

"Если это Скворцов - урою тут же, скатаю на стример все винчестеры, а там разберемся... Нет, не может быть, не Скворцов... Или все же он?".

Очкарик повернулся на шаги, встал и, широко улыбнувшись, протянул узкую:

- Шумский, Василий. Левая рука шефа. А вам вон туда,

где обивочка.

Своей левой рукой Вася показал - куда.

Зубков пожал вялую Васину ладошку и, развернувшись чуть вправо, увидел обитую дерматином (дешевка!) дверь, незаметную на фоне пластиковых стен почти такого же цвета.

- Не стучите, входите, - приветливо посоветовал Шумский. - Там один шеф. У нас клиентуры немного, так, концы сводим потихоньку...

"На кой ляд она вам нужна, клиентура эта... - подумал Зубков, открывая дверь. - Если у вас эта база - зачем вам клиентура, а?"

Скворцов сидел за стандартным мягко-серым офисным столом и что-то отчеркивал карандашом в листе бумаги.

- Вы Зубков? Коллега? - сказал он, подняв голову.

- Некоторым образом, - Зубков, играя "бойца в запасе", поднял руку чуть вверх - как бы протягивая для рукопожатия и одновременно приветствуя.

Скворцов встал, обошел стол и, подойдя к Зубкову, пожал руку - чуть опустив её вниз.

- Присаживайтесь, - сказал он, возвращаясь на свое место. - Говорите, веский повод? По делу? Вы, конечно, риэлтер? Или чиновник? Сразу скажу: если ваши предложения требуют оплаты наличными - ну, вы понимаете, что я имею в виду - то извиняйте, стараемся не пачкаться. Да и наличных у нас кот наплакал.

"Имею в виду... - усмехнулся Зубков мысленно. - Что имею - то и введу...". А вслух сказал:

- Да нет, не чиновник... Угадали: риэлтеры мы, фирма "Добрые Люди". Расселение, съезд, разъезд. Помогаем людям соединять семьи или, наоборот, растаскиваем по разным углам, как кошек и собак... Купля-продажа в меньшей степени, да сейчас, сами знаете, какой спрос...

- Полезное дело, - усмехнулся Скворцов. (Посетитель, впрочем, усмешки этой не заметил).

- Сплошные убытки, - посетовал Зубков. - То старики попадутся, то молодые, но привиредливые донельзя. Нет, конечно, зарабатываем, на жизнь хватает. Но где развитие?

- Где?

- А в интеграции, вот где! - горячо воскликнул "Генок". - Весь мир кооперируется, Европа свою валюту придумала, одну для всех, а у нас, как при нэпе: малый бизнес, малый бизнес!... Какой с него прок, с этого бизнеса, если он - малый? Он большим должен быть. Корпоративно надо мыслить.

- Безоговорочно с вами согласен, - сказал Скворцов. - Но вот кто с кем кооперироваться будет?

- У вас чайку не найдется? - спросил Зубков. - В машине печка сломалась, продрог маленько...

- Из термоса - будете?

- Да хоть из шланга - лишь бы горячий!

Скворцов вытащил из стоящей под ногами сумки большой двухлитровый термос, достал из стола чашки и нацедил чаю.

Зубков на всякий случай подождал (всякое бывает!) пока Скворцов первым отхлебнет. Потом и сам шумно потянул горячий и душистый чай.

- На Кировской брали? - спросил он, качая головой в знак одобрения напитка. - Вкусён, стервец!

- Да, на Мясницкой, - подтвердил Скворцов. Ему в общем и в частности стал уже надоедать этот "играющий тренер" без царя и Бога в голове. Система его действий просчитывалась до чиха и пыха, на пять-семь ходов. "Нет, не шахматы, - подумал Андрей Витальевич. - И не нардишки... Вторую игру он любил больше первой, ибо находил в нардах приятное сочетание случая (везения) и расчета. В шахматах давно не было остроты, комбинации были доступны лишь игрокам не выше уровня кандидата в мастера - они просто не "всё" знали. Уже и компьютеры обыгрывали гроссмейстеров, а дальше что? В нардах же действовали: азарт, фарт, провидение, случай - в виде двух маленьких кубиков с точками на гранях. И решение принималось быстро согласно положению фишек и выпавшим на кубиках точкам. Скворцов все ситуации и проблемы, которые решал или только пытался решить, делил как раз на "шахматы" и "нарды": к "нардам", например, относились давнишние (1981 год) поиски рулона платиновой сетки весом более 300 кг, похищенной с предприятия №:642. Скворцова привлекли как аналитика, и он появился в самый разгар "мозговой атаки", которую проводили сообща два муровских "сыскаря", четыре комитетчика и "важняк" из Генпрокуратуры. Вслушавшись в мнения, Скворцов быстро сообразил, что и "сыскари" и комитетчики с "важняком" стоят на правильном пути, но весьма длинном во времени. Это было недопустимо, ибо "сверху" жали, а при отсутствии результатов могли и вовсе "удушить", "удавить" - то есть, уволить, как это бывало много раз, настоящих "профи" и двинуть на освободившиеся места "сынков" и райкомо-горкомо-обкомовских выдвиженцев. Ошибку Скворцов нашел быстро: была неверной "опора", "сыскари" исходили из, как им казалось, главного вопроса: кто сп...л? Решить задачу можно было лишь методом "перебора", а подозреваемые были ох как не просты во всех смыслах. К таким без ордера не сунешься... Андрей Витальевич предложил "опору" иную: что можно сделать из сетки? Один из "сыскарей" тут же, как он думал, в шутку, сказал: "Ну, участок огородить... как "рабицей". "А у кого есть дачка?" - серьезно спросил Скворцов. Оказалось, что из двенадцати человек лишь двое имеют дачи с участками, зам. директора по производству и начальник инструментального цеха. "Так поезжайте, осмотрите", - предложил Андрей Витальевич. - "Тут ведь ордер не нужен..." Сыскари, а ними и комитетчики, пока ехали, скептически усмехались и шутили - вплоть до того момента, пока не увидели сетку. Ей был огорожен участок за дачей зам. директора - так оригинально решил он на время спрятать похищенное. Взяли его через час, "подельников" у него не было даже в собственной семье (именно поэтому и решил он так "завуалировать" платину сетка и сетка, не золотая же...). И получил свои "десять", чудом избежал "вышки"... А ровно через месяц Скворцова, как якобы специалиста по платине, вызвали в один закрытый НИИ: у них пропала платиновая чашка (весьма тяжелая) для каких-то химических реакций. К приезду Андрея Витальевича уже прошерстили, поставили на уши весь институт, но чашку так и не нашли. "Все, труба..." - плакался Скворцову начальник первого отдела. - "Уволят как несоответственного. А мне год до пенсии. Застрелюсь!". Чашку Скворцов нашел тем же методом, но ещё быстрей: увидел кругломордого полосатого кота, бродящего по коридорам. Драгоценный сосуд использовала тетя Валя-уборщица, налившая в чашку молочка для "кыси" и поставившая её в уголок за портьеры. Это были короткие "нарды"...

- Так что насчет кооперации? - повторил он устало.

- Вот он я, весь как на ладони, - честным голосом сказал "Генок". - А я - это моя фирма, это мои "Добрые Люди". Вот я и предлагаю скооперироваться и учредить большую ассоциацию... ну, союз, что ли?

Скворцов хотел ответить, но неожиданно дверь открылась, заглянул Вася Шумский и сказал:

- Витальевич, от Сергея Петровича приехали, подарок какой-то привезли. Что сказать?

- Что ещё за подарок? - удивился Скворцов.

- Да выйдите к ним - это минуту займет.

- Извиняйте, - сказал Скворцов. - Я покину вас, но лишь на мгновенья, не успеете и закурить - кстати, курите, здесь можно. Я так, балуюсь, пол-пачки "Винстона" в день...

Пока Скворцов отсутствовал, "Генок" успел (да он, собственно говоря, сразу начал это делать, как только вошел!) оценить обстановочку, предметы быта, мебель, компьютер... "Точно, есть база... - думал Зубков. - На кой ляд простым риэлтерам столько компьютеров? В биллиард играть? Интересно, как они расслабляются, а? В сауне с пивом и девками? Или пьют запоем?"

Скворцов отсутствовал недолго - и вошел в кабинет с большой коробкой.

- Вот, хороший человек подарок прислал!

Он открыл коробку, вынул из неё темную нестандартную бутылку с смазанной этикеткой.

- Бог ты мой! - воскликнул Скворцов. - Шустов! 1901-й год! Уникально! И икорка тут есть, и семужка!

Он достал из шкафа за спиной две хрустальные стопки.

- А ну как мы с вами за кооперацию сейчас шустовским остограммимся... Не слабо?

- А не подделка? - выдавил Зубков, стараясь склеить из губ подобие улыбки. "Шустовский! Откуда? Такой флакон на тыщи полторы баксов тянет! Что за чудеса?"

- Да что вы, - засмеялся Скворцов. - Человек прислал.

Он разлил коньяк по стопкам - и все время качал головой, нагнетая восторг.

- За кооперацию честных и добрых людей! - сказал Скворцов.

- Принято, - кивнул Зубков. - Без дебатов.

Скворцов опрокинул стопку одним махом, будто это была "кристалловская" водка, а не коньяк столетней, без года, выдержки. Потом подвинул к Зубкову шоколадную плитку.

Зубков не стал "глотать" коньяк. "Быдло, да и только! Выжрал на двести долларов и не подавился. А я глоточками, глоточками..."

Скворцов тем временем вставил в горлышко стеклянную пробку и убрал бутылку в шкаф. Потом внимательно посмотрел на Зубкова и сказал:

- Ну вот, хоть раз в жизни и мы хорошего коньячка испили!

- Какие наши годы, ещё не раз выпьем! - поддержал "Генок".

- А вот уж хуй, - неожиданно произнес Андрей Витальевич. - Чего же это я буду с тобой, вурдалаком, пить, Геннадий Палыч? "Добрые Люди"! Тебя в асфальт пора закатывать, суку, а ты все ещё сверху по нему ходишь, ездишь... Койоты-то твои, значит, бедняжку Хромову загрызли, а теперь к Лесовицким поехали?

Если бы Геннадий Павлович Зубков выпил до этого ещё пару чашек чая, то, несомненно, разразился бы непроизвольным мочеиспусканием. Не от страха - это чувство в принципе ему было незнакомо (так, наверное, ничего не боялся какой-нибудь птеродактиль или стегоцефал) - а от неожиданности высочайшего уровня. Все-все смешалось, какой там "дом Облонских"! - салат "оливье", винегрет, помойка...

- Что вы имеете в виду? - спросил "Генок" машинально, только потому, что, видимо, никак нельзя было молчать.

- Что имею, то и введу, - сказал Скворцов.

Вот это больше всего поразило Геннадия Палыча - просто телепатия какая-то - он даже мысли не допускал о совпадении. Горло, язык и губы объяла хваткая ледяная немота. Он встал и зачем-то несколько раз кивнул головой, то ли подтверждая что-то, то ли откланиваясь. Когда он уже взялся за ручку двери, Скворцов произнес:

- Одно хорошее дело сделали, Геннадий Палыч - на Кибирщикова вывели... Оборотней надо давить. Но не смягчает, не надейтесь.

Зубков вышел в приемную на "деревянных" ногах. Рушилось все, что с таким трудом он собирал, строил и склеивал все последние годы. Подбирал кадры, искал объекты, изучал ходы, комбинировал и лавировал, заводил связи, обрабатывал нужных людей... Только сегодня он втолковывал Хлюпику о невозможности суда, тюрьмы, зоны... А теперь что?

Огорчение и размышление продлилось ровно столько времени, сколько потребовалось для выхода из кабинета Скворцова. Едва Зубков прикрыл дверь, как получил страшный удар бейсбольной битой по коленной чашечке. "Деревянная" нога как будто в щепки разлетелась. Боль вспыхнула негасимым пламенем. Он упал - и ещё в падении "заработал" "сорок шестым" с ребристой подошвой по печени - но сознания не потерял, успел разглядеть окружающую действительность. Она была такова: вместо пришибленного компьютерщика Васи Шумского в вертящемся кресле сидел относительно молодой (лет тридцати) коротко стриженый субъект в черной суконной куртке. Можно сказать, одни лишь глаза у него были добрыми, а все остальное, вместе взятое, излучало силу, власть, смерть. Через все лицо субъекта, от виска к подбородку, тянулся тонкий шрам. Вытянув к упавшему Зубкову руку, он почему-то грозил ему указательным пальцем - словно малолетнему шалуну.

Зубков видел, что и справа и слева стоят две пары неизвестных ног, тут же упирается в пол бейсбольная бита. Сил не было посмотреть вверх, а вот у стены Зубков заметил ещё двоих, явно выпадающих из общего стиля: какой-то черножопый с бегающими глазками суетился в явном страхе, а рядом пьяно покачивался здоровенный красномордый мужик в сером пальто и в кроличьей шапке с отвязанными, но не опущенными ушами.

Это был Виталик Бабанов по кличке Спец, бывший муровский сыскарь, изгнанный из "крутой ментовки" за частые и длительные запои и ставший четвертым компаньоном Скворцова по операциям с недвижимостью. Удивительно, но факт: их ничто не связывало в прошлой профессиональной деятельности просто до восьмого класса они сидели за одной партой, и Бабан все время списывал у Скворца - пока не получил паспорт и не ушел на завод, потом в армию - и так далее. Встретил его Скворцов возле винного магазина, из которого Спец-Бабан вышел с бутылкой дешевой фальшивой водки. Его трясло мелкой дрожью.

Скворцов не читал ему лекций о вреде алкоголя, алкаш он и есть алкаш. Но, как говорится, талант и мастерство не пропьешь. К тому же, Спец и в МУРе работал профессионально - хоть пьяный, хоть сраный, просто начальству обрыдло каждый день видеть его опухшую морду и нюхать перегар на планерках. Да тут ещё интерполовская делегация узрела майора в коридоре: он шел, держась за стеночку. "Ему плохо?" - спросил у переводчика Клод Санже, офицер связи. - "Он ранен?" Но тут Бабанов запел "...Кое-где у нас порой честно жить не хочут", и переводчик не успел ничего соврать...

А в "Сирине" Бабану понравилось, хотя он и отнекивался вначале от предложения Скворца, думал, что придется сидеть с бумажками, оформлять, переписывать и регистрировать. А работка-то оказалась - пыльной, знакомой.

Вот и час назад он, проводив "объект" (т.е. Зубкова) до двери "Сирина", вернулся в пивную, где ждали его собутыльник с клиентом. Собутыльник, Петр Федорыч Хоперский бывший мастер-скорняк, а ныне бомж по кличке Хоперинвест, оставшийся без квартиры год назад из-за собственной глупости, из чувства мести помогал Спецу искать "черных риэлтеров" и отмороженных любителей чужой жилплощади.

Сосо Беридзе, шустрый и, как все соотечественники, блатной с рождения, уже три месяца искал какого-нибудь спившегося, лучше старого, москвича, желающего избавиться от квартиры в пользу национального меньшинства. И наконец удача улыбнулась: старый бродяга познакомил его с отборной московской пьянью. Пьянь эта (в лице Спеца-Бабана) законно (но не по праву, считал Сосо) обладала уютной однокомнатной квартирой в самом-самом Центре, на улице Богдана Хмельницкого.

Сосо подготовился основательно: затарил багажник "девяносто девятой" ящиком водки (не мелочился, купил хорошую) и подъехал в условленное время к "пивняку", где и встретился с "пассажирами".

Михалыч (так представился Спец) произвел на Сосо отрадное впечатление, квартирка, хоть и пыльная, неухоженая тоже была хороша, и 150 "штук" рублей за неё Михалыча устроили, хотя и предложил ему Сосо для начала сотню. Михалыч же торговал за двести, но сошлись на середине. Предстояло оформить предварительную сделку, и Михалыч-Спец повел "клиента" прямо в "Сирин", к Скворцову - ехать не нужно, вот она, за углом конторка-то...

Бомжа Хоперинвеста оставили на улице, чтоб не испугать служащих.

И "контора" понравилась Сосо: компьютеры, очкарик-"шестерка"; так, средних доходов нежирное место...

- У шефа клиент, сейчас он освободится, - сказал очкарик. И показал на кресло: мол, сядьте, отдохните.

Сосо сел, Михалыч достал недопитый "фунфырь" и глотнул немного. Все было хорошо.

А через десять минут плохо стало. Сначала пришли трое с картонной коробкой, явно "братаны" какие-то, один худой, с длинным шрамом на фейсе, и два "качка", почти близнецы... К ним вышел шеф, отвел худого в уголок, что-то сказал, взял коробку и вернулся обратно в кабинет. Потом вышел мусорского вида крепыш в кожаной куртке, и глаза его были пустыми как у мороженной рыбы. Один из "качков" достал из-под пальто бейсбольную биту и врезал крепышу по коленке - так затрещало, так затрещало!

Теперь крепыш лежал на паркетном полу, косил глаза туда-сюда.

На Сосо никто не обращал внимания. А ведь у него сердце превратилось в воздушный шарик из непрочной тонкой резины, в гондон какой-то, и кто-то под ребрами дул в него, надувал, не зная, что надо остановиться, наконец... Самому совсем дышать трудно стало, хоть падай и ползи... Михалыч же как ни в чем ни бывало снова достал из кармана бутылку, приложился к ней и протянул Сосо: мол, хлебни. Сосо хлебнул (сразу горячо стало и легче на сердце) и сказал ни к кому не обращаясь:

- Я домой ыду, харащё?

- Кто тебя, бля, держит? - ухмыльнулся тот, что держал биту. - Вали на хрен! - и приложил Сосо битой по ягодицам. Хоть пальто толстое, а все равно больно.

Сосо пулей вылетел из офиса на улицу, забежал за угол, расстегнул штаны и, избавлясь одновременно от мочи, страха и злобы, стал орошать ржавый мусорный бак - никак не мог остановиться. А надо было, потому что с тылу подъехал милицейский "бобик" и оттуда вышли двое дюжих ментов с дубинками и один, поменьше, с автоматом. Сержант.

- Что, падла? Москву поливаешь? - сказал автоматчик. - Ссышь на столицу нашей родины, черножопый гад? А ну, паспорт кажи!

Сосо полез было за документами, они были в порядке (Сосо состоял в фиктивном браке с одной московской алкашкой), но в случае придирок он расчитывал откупиться парой сотен рублей. Однако документы даже не дали достать. Один из ментов изо всей силы врезал ему по руке дубинкой.

- Ты куда тянешься, сволочь? А ну, к стене: раздвинь ноги!

Это было привычно, Сосо исполнил сразу. Рука просто горела.

- А ну, Василь, обшмонай его: похоже, ствол у него!

Из внутренних карманов пальто и пиджака полетело в снег все: портмоне с документами, две пачки "пятихаток" и две точно такие же аккуратные "куклы" (Сосо расчитывал, если удастся, "кинуть" при расчете лохов-алкашей). Теперь же он думал о том, что, если начнут придираться, он обязательно сдаст им этот офис, где людей мочат ни за что бейсбольными битами...

- Ну чё? - спросил сержант-автоматчик. - Нет ствола?

- Нэма, - отвечал Василь. - И документы гарны, сам подывысь, Мыкола...

- Вижу, - сказал Мыкола. - Ну, тогда свободен.

У Сосо сердце сжалось от радости: дам им на ящик водки, думал он.

- Звыняйте, дядя... - сказал Василь - и в ту же секунду на Сосо обрушились сразу два дубинатора: один, сильно, по ягодицам, в то же самое место, куда попали бейсбольной битой, а второй, послабее, по голове. Беридзе упал как раз между стеной и мусорным баком...

Очнулся он, впрочем, довольно быстро, но выползти из-за ящика никак не мог: нога подогнулась необычным образом. А когда он уже осилил положение и хотел выползти, то вдруг услышал, как сюда, в арку, во дворик въезжает машина. "Мусора вернулись, я их маму...", - содрогнулся Сосо и пополз обратно.

Но это был не "бобик", а черный "лексус" представительского класса. Он остановился прямо под окном, и тут же медленно открылся багажник. Открылась и правая дверца. Вышел водитель: в нем Сосо узнал того "качка", с битой. Распахнулось и окно офиса: оттуда высунулся второй "качок" и сказал:

- Щас, братан... упакуем.

Через несколько минут из окна прямо в багажник пополз длинный бумажный сверток, обклеенный полосами скотча. Водитель задвинул его подальше и ещё накрыл промасленным тряпьем.

Из окна выпрыгнул второй.

- Бля, никогда я не налюбуюсь на эту тачку! Умеют делать!

- Да, Чурка в тачках понимает... У него, понял, ни кола, ни двора, а машина всегда путевая... - ответил качок-водитель-бейсболист. - Сказал: вернусь из Зимлага - новую куплю, а эту себе заберешь...

Он сел за руль. Багажник медленно закрылся. Сел и второй.

- Ну че, поперли? - сказал он.

- Прут огурцы у тети Фроси, а мы помчимся с ветерком, - ответил водитель. - А Шрам?

- Шрама отвезут. Нам петлять нельзя, раз-два - и в Горки! А то получится опять, как ночью сегодня, с банкиром этим гребаным.... Вот он когти-то рвал, козлина!

Заурчал мотор, и "Лексус" медленно, словно огромный крадущийся кот, выехал в арку и исчез, унося в неизвестном направлении ещё живого полковника запаса Комитета Государственной безопасности СССР Геннадия Павловича Зубкова.

Сосо, наконец, выполз из-за мусорного бака, стал шарить рукой по снегу, увидел портмоне. Документы были на месте, но ни денег, ни "кукол" не было.

- Сюки, я их маму... Козли, своличь! - шептал Беридзе, а ему казалось, что он кричит.

Кое-как он встал и вдоль стенки пошел к арке. Он не надеялся ни на что, но выйдя на улицу увидел свою "девяносто девятую". Она стояла на другой стороне улице, на том же месте. Слезы единственной за сегодняшний день радости потекли у него из глаз.

ЗИМЛАГ

ДЫХАНЬЕ СМЕРТИ

Стояние солдат и зеков могло бы продлиться вечно, если бы не амбиции лейтенанта Рогожина и неизбывная дурь Кондратюка. Противоборствующие не молчали: из толпы зеков сыпались в адрес солдат всевозможные оскорбления, перемешанные с уговорами: мол, дома вас мамки ждут, а дождутся - гробов. Бросайте дубье, волки позорные! - и по койкам!

Забьем как мамонтов, отвечали солдаты.

Вперед пытался снова выдвинуться Лаборант, он уже заготовил несколько мощных политических призывов, но его оттеснили Корма и Рыжик, вооруженные заточенными штырями.

- Краснопер-р-рые! - заорал Рыжик, словно потерпевший. - Это вам не кошкам хвосты крутить, додики! Малолетки!

- Эй ты, бройлер в котелке! - показал Корма штырем на Кондратюка, стоявшего во втором ряду. - Ссышь, когда страшно?

- Зеки! Расходитесь по баракам! - уверенно командовал Рогожин, хотя знал точно, что уже никто никуда не уйдет. - Сейчас приедет прокурор, будем разбираться!

В толпе зеков засмеялись: всем было известно, что прокурор - это такой прикол, что вместо прокурора даже по заявлению приходит какой-нибудь пожарник или переодетый опер: внимательно и участливо выслушивает жалобы и исчезает, оставляя чересчур доверчивым право надеяться сколь можно долго.

Рогожин ждал выстрелов. Петров должен был с вышки обезвредить по очереди Корму и Рыжика. Если зеки останутся без лидеров, то бить их будет намного проще.

Заблуждался Рогожин. На самом деле отчаянной толпе были уже не нужны никакие лидеры; Корма и Рыжик стали рядовыми участниками и могли разве что притормозить откровенный беспредел.

Выстрел все же прозвучал - но пуля прошла мимо, дав ещё минуту жизни одному из блатных. Это выстрелил Петров: чуть дернулся ствол карабина, когда мимо вышки со свистом пролетел серый, в полоску, котяра.

Группа зеков, человек пятнадцать, рванулась к вышке с незадачливым кумом-снайпером. Остальные продолжили стояние, которое, казалось, могло бы продлиться сколь угодно долго.

Но все испортил Кондратюк, возжелавший отличиться к приезду батьки "з Воронежу". Может, наградят чем...

- Отделение! За мной! - завопил оголтелый хохол и, вырвавшись из-за щитов, побежал прямо на зековскую толпу. Он держал щит на вытянутой левой руке, а правая рука раскручивала дубинку на каких-то немыслимых оборотах. Сама дубинка у Кондратюка была с секретом: высверлена во всю длину и залита свинцом.

Ни зеки, ни солдаты не ожидали такой прыти. Отделение не последовало за командиром; Рыжик, купившийся на внезапность, не успел среагировать подобающим образом и упал с раздробленным черепом под ноги Кормы.

- Ах, сука... - прошептал Корма и, размахнувшись от плеча, рубанул штырем зарвавшегося солдата. Но Кондратюк, как учили, четко прикрылся щитом и пригвоздил в отмашку по корпусу следующую жертву, потом добавил сверху, словно двуручным мечом, по голове. Это досталось Гурычу, у которого после первого же удара произошел разрыв селезенки. В голове что-то треснуло, но все же кости черепа выдержали удар. Старый зек упал чуть поодаль Рыжика. Лицо его перекосилось, он ещё дышал, но ничего не мог сказать, хотя и думал навязчиво о недоделанной сетке для вольнонаемного.

Все продолжали находиться в оцепенении, лишь Корма, после неудачного удара, рвался, расталкивая мужиков, тянулся к Кондратюку, пытался достать его штырем. Но хохол, ловко, как киношный Джеки Чан, лавируя в толпе зеков, наносил точные удары. Вокруг него один за другим падали мужики, и двоих, Рыжика и Гурыча, уж точно нельзя было откачать.

Гурыч, он же - Виктор Леонтьевич Синичкин, был ещё жив, и, едва дыша, удивлялся собственной нелепой судьбе. Он пережил два бунта в разных зонах (правда, со второго раскрутился на пятерик), был уверен, что переживет и третий, пусть и с раскруткой. Он хотел жить. Ему недавно исполнилось пятьдесят семь, сидеть оставалось два годика с месяцем. Гурыч уже списался с сестрой одного зека, она обещала устроить его в рыбсовхозе, поближе к воде и рыбе, к сетям и лодкам. И вот: какой-то демон в каске смел все своей паскудной дубиной.

А Рыжик, в миру и по паспорту Андрюша Лавров, умер сразу. Он и подумать ничего не успел о своей жизни, которая началась в подмосковном городке Д., а закончилась в Зимлаге. Рыжик ни на что, конечно, не надеялся: был уверен, что бунт для него окончится в лучшем случае в "крытке", где он и помрет - от голода или от ножа. На воле его никто не ждал, ну, может быть, встретили бы старые кенты, да и то с одной целью: втянуть в какое-нибудь криминальное мероприятие. А переступить с уголовной тропинки на какую-нибудь иную он не мог - давно уже потерял способность различать множество путей, делил человечество поровну на лохов и "людей". Теперь он был мертв, и его незрячие при жизни глаза прояснились - будто именно сейчас хотел он что-то рассмотреть получше. Но опоздал.

Кондратюк покалечил с дюжину мужиков и хотел прорываться обратно к шлюзу, откуда так никто и не двинулся для поддержки. Лишь Рогожин вопил не своим голосом: "Вернитесь, бойцы!" - как будто Кондратюк был множественным числом.

Свирепый хохол уже смел на своем пути какого-то хлипкого, но храброго зека, оставалось перескочить через ящики с заготовками для литейки пять-шесть шагов. Но вдруг как будто клещами сдавило ключицу: Кондратюка развернуло на месте, и те же самые клещи, разжавшись на ключице, впились ему в горло. Сразу же время замедлило свой ход. Как на экране телика перед Кондратюком явилось лицо: он сразу узнал зека Помыткина, а по-блатному Монгола.

Монголу не хотелось убивать этого молодого идиота, но пальцы не слушались рассудка и продолжали сдавливать податливое горло. Ломались хрящи солдатского кадыка: этому приемчику Монгол был обучен в далекой юности, но никогда не доводил его до конца, использовал лишь для устрашения встречавшихся на его пути "отморозков" и "беспредельщиков".

Так они и исчезли за ящиками, повалившись в утоптанный сотнями ног снег. До самого конца Кондратюк думал, что вот-вот получится провести контрприем, вывернуться и размозжить череп этому вовсе не такому уж сильному зеку. Вот сейчас, ещё секундочку, глотнуть кислороду - и...

Монгол же, необученный никаким приемам восточных и иных единоборств, но закаленный в уличных и тюремных боях, нисколько не ослабил хватки, додавил до конца, да ещё напоследок рванул голову врага левой рукой, словно открывая неподатливую крышку: жизнь Кондратюка оборвалась, об этом известил негромкий, но резкий щелчок свернутого шейного позвонка.

Боец Кондратюк, прощаясь с уходящей жизнью (не дождался батьку, смертью храбрых пал), успел ещё механически восхититься: ему свернули шею как в кино про того ниндзю.

КИНО

Штырько уже ранним утром, засыпая и проваливаясь в пустоту после бессонной и нервной ночи, вдруг подскочил на шконке, будто ему вонзили булавку в пятку или в ягодицу.

Он догадался, почему его не стали "мочить" или "опускать" вечером прошедшего дня. Им было не до него, а раз им было не до него, значит, было до чего-то другого, во много раз более важного. Этим "другим" мог быть только бунт. В зоне хотя и не говорили на столь опасные темы, но где-то внутри, в атмосфере, в барачном гуле, храпе и топоте витало это слово, как будто начертанные огненной рукой письмена. Бунт!

Штырько, обожженный догадкой, заволновался так, будто это против него лично готовилось страшное действо. Надо было спасаться, но, увы, спастись можно было лишь в том самом месте, откуда начался его путь к погибели. Но выхода не было, поэтому Штырько встал со шконки и стал осторожно распихивать по карманам четыре дневных паечки - нарезанные тонкими ломтями. Положил и луковицу.

Штырько на цыпочках прошел в умывальную и там набрал в двойной полиэтиленовый кулек воды из-под крана. Затарившись - вышел из барака. До подъема оставалось еще, может быть, более часа.

По пути к клубу ему встретился молодой контролер Черепков, бывший стажер из завербованных дембелей, ещё нисколько не понимавший лагерной жизни - ни изнутри, ни снаружи. Он явно хотел, исполняя долг службы, обыскать Штырько, но увидев на рукаве "косяк" с аббревиатурой "КВЧ" (культурно-воспитательная часть), махнул рукой.

В клубе Штырько отодвинул заветные доски и нырнул в бездну своего спасения. Два литра воды и хлеб - что ещё нужно человеку для недолгой безопасности? Он расстелил бушлат, лег на него, подложив под голову кулак, и успокоился.

Проснулся Штырько от страшного грохота - как будто само небо с планетами и астероидами рухнуло на Зимлаг. Треск, лязг и гулкий шум продлился с минуту, а потом стало так тихо, что, казалось, исчезло все, что до этого существовало: зона с гудящими и урчащими цехами, поселок Льдистый с периодическим ревом трейлеров и все остальное, имевшее признаки человеческой жизни.

Штырько на четвереньках прополз к невидимому выходу, нащупал доски и толкнул их спиной, но они не поддались - будто медведь сел на них. "Забили, замуровали!" - мелькнула мысль. Кричать не было смысла, те, кто забивал, могли быть где-нибудь рядом, не ушли далеко. Нужно было выждать время, потерпеть, но Штырько почему-то хотелось рвать зубами сухие доски, ногтями выцарапывать из земляного пола путь к неограничееному пространству, к небу.

ЧАСТЬ 2. ЗЛОЯМОВО

Небо, черное и изглоданное облаками, как будто наваливалось на тайгу, душило её со всеми многочисленными обитателями. Если бы кто-нибудь мог взглянуть на тайгу сверху, расположившись над сопкой Шуховской, то увидел бы на востоке редкие огоньки райцентра Злоямово, за ним - ничего, тьма; на западе - тьма; на юге - тьма... Может быть, и находились там какие-нибудь безлюдные деревни, заимки без электричества, но лишь севернее можно было бы с величайшим напряжением различить фосфорическое мерцание: спали, играли в карты и нарды, убивали друг друга самодельными "заточками", чифирили, беседовали о Боге и судьбе, мучились в воспоминаниях заключенные полутора десятков лесных зон Зимлага, разных режимов, всего более 35 тысяч человек. Мерцали - сотни ярких и тусклых лампочек над запретками, рассекали ночь прожектора над вышками, теплились окна бараков и административных зданий.

А у самого подножия Шуховской высокое око могло бы разглядеть костер и машущие руками фигуры. Можно было бы даже услышать человеческую речь, густо сдобренную препохабными присловьями.

Борька Сосна, низложенный уральский "беспредел", держал речь перед такими же лихими людьми.

Он со товарищи бежал из колонии строгого режима 3 года назад. Не имея реальной возможности выбраться из тайги поближе к большим городам, они осели в Злоямовском районе и промышляли обыкновенным разбоем и грабежом: отнимали у грибников грибы, у ягодников - ягоды, совершали два-три раза в месяц налеты на сельские магазины, опустошали по очереди три коммерческих ларька в райцентре Злоямово. Местные жители успели за это время привыкнуть к существованию в черных дырах тайги небольшого (8 особей) количества татей. Банда (шайка) Борьки стала для злоямовцев таким же закономерным явлением как, например, хитрая и злобная росомаха, голодные зимние волки или ракука, обитавшая в неприступном заболоченном Безрыбье. С ними смирились, но и спуску не давали. Когда бандит Чубчик попытался силой сойтись с дочерью лесника Шумилова, то лесник, недолго думая, в три дня выследил и изловил незадачливого Ромео и кастрировал его с помощью подручных ветеринарных инструментов. Чубчик долго не мог оправиться, но через несколько месяцев привык к своему новому положению, оказавшемуся вскоре ещё более двусмысленным.

- Ну, што? - Борька повел по сидящим у костра лиходеям тяжелым взглядом голубых глаз. - Надо дергать поближе к Красноямску, здесь ловить больше не хрена. Подохнем с голодухи как мамонты.

- Твоя правда, Борис, - поддержал его Шикарный, хотя и знал, что эта "поддержка" Сосне до звезды: решил, значит, так оно и будет.

- А раз так - встанем и пойдем. Ну-ка...

Но договорить Сосна не успел.

Страшный грохочущий рев вырос откуда-то над поляной. И без того черное небо на миг стало ещё черней. Что-то огромное, крылатое пронеслось, ломая верхушки сосен, и скрылось в северном направлении.

ФОРТУНА

По воле стихий, закинувших в турбину заплутавшую в облаках птицу, и летчицкой нерасторопности, сегодня, 12 декабря, в 18.05, в тайгу, в восьми километрах от Злоямово, рухнул авиалайнер ТУ-154, следовавший рейсом "Москва-Владивосток" с посадками в Красноямске и Хабаровске, с 78 пассажирами на борту. Причем, рухнул не в погибельном пике, а, можно сказать, спланировал на верхушки сосен, скосил чуть ли не гектар хвойных крон, а затем, повинуясь штурвалу, удачно проехал на хвосте более километра по ещё тонкому льду Чум-озера и выехал на припорошенный снежком песчаный берег, ударившись о стену корабельных сосен и вызвав своим падением короткий пожар и не ко времени пробуждение большого бурого медведя. Корпус серебристой птицы разломился пополам. Именно в эти мгновения погибло большинство. Левая рука одного из пассажиров, оторвавшись от туловища, упала прямо в берлогу. Топтыгин открыл свиные глазки, взревел в бессильной злобе, но, учуяв кровь и мясо, успокоился, заурчал благостно и сожрал руку целиком, с "Ролексом" на запястье и с золотым перстнем на безымянном пальце. Это не долетел до места назначения председатель Совета Директоров компании "Златорусь" Нияз Шалманович Иванов, отец двоих детей и любящий муж диктора Свободного ТИВИ Анны Пяткиной, красавицы и любимицы народа.

Немногие остались живы и, палимые изнутри инстинктом самосохранения, а снаружи - физическим огнем, выползали наружу из-под дымящихся обломков. Детей в самолете не было, жалеть было некого, поэтому никто никого не жалел.

Три московских бандита, Вася Чурка, Теря и Юрик Дрючок, оставили товарища помирать с куском дюраля в животе. Беднягу ожидала мучительная смерть, а бывшие друзья, забыв о недавних брудершафтах и клятвах типа "век свободы не видать", двигались на четвереньках в безопасное место - подальше от авиаруин.

Пенсионер-безумец крушил локтями все, что вставало у него на пути: как будто не в час катастрофы, а в час пик в переходе "с кольцевой на радиальную". Он разбрасывал в стороны части обшивки, сплющенные кресла и причудливо изогнутые багажные полки. Лысина старика была перепачкана чем-то ярко-красным - может быть, чужой кровью, а может быть, и своей.

Поджарый юноша, обтянутый джинсой, корчился от боли под четырьмя спрессованными креслами и мертвыми людьми в них. У молодого человека были сломаны обе ноги. Никто и не пытался вытащить его, все остальные боролись за свою личную жизнь.

Впрочем, некий пожилой супруг в клочковатой кожаной куртке остервенело выдергивал из-под металлических хитросплетений свою "половину". Женщина визжала, заглушая крики остальных и гул пламени. Наконец, мужчине удалось освободить несчастную, и они, поддерживая друг друга, торопливо удалились к соснам, не замечая, что из-под шаркающих ступней разлетаются в стороны зеленоватые долларовые купюры.

Постепенно пятнадцать человек собрались в одном месте - в ста метрах от дымящегося самолета. Кто-то, неопределимый в сумерках, развел костер. Сидели молча, говорить было не о чем. Не было лишь троих московских бандитов.

Товарищ бандитский дотягивал последние времена, как и джинсовый юноша, потерявший от боли сознание и видевший в беспамятстве перед смертью, как положено, всю свою короткую жизнь с подробностями: дискотеки, бары, заряженные папироски, концерт "Эйс оф Бейс"... Спасать этих двоих было некому: живые, кто не был ранен, находились в состоянии некоего ступора, вызванного катастрофой. Мужчина и женщина (супруги) как самые малопострадавшие оказывали посильную помощь всем, кто просил её.

Беззвучно плакал человек в истерзанном синем мундире ГА. Это был командир авиалайнера Алексей Мокроусов, главный, можно сказать, виновник катастрофы.

* * *

Так прошло более четырех часов с момента падения авиалайнера.

Рушился на землю снег. По нему, по свежему, из разных сторон, почти одновременно, заспешили к месту трагедии три группы озабоченных людей: поисковая команда Керимбаева, 17 злоямовских добровольцев и банда (шайка) Сосны. Именно сосновская лихая бригада опережала остальных и находилась всего в 5 километрах от места назначения. Бандиты шли в полном составе, "восемь рыл", как метко подметил Борька, вооруженные обрезами и ножами. Сам Сосна обладал автоматом АК-74, отобранным три года назад при побеге у перепуганного конвоира-вевешника.

СОСНА

Бандюги ещё и не вышли "с базы" (так подонки называли свое логово), а уже начался дележ мифических денег и вещей. Пассажиров в расчет не брали. "Ну, один там, можа быть, живой остался, случайно," - убеждал себя и соратников Сосна, - "а остальные крякнули, как пить дать...".

Борька был опытный главарь. Он сызмальства числил себя бандитом. Лет четырнадцати отроду он уже руководил в родном уральском городке группировкой подростков-беспредельщиков: они отлавливали мужиков с получкой или авансом, отбирали деньги, а потом били ногами, вырабатывая в себе силу воли и безжалостность. Один раз, правда, чересчур упрямый мужик, не желая отдавать заработанное, откусил Борьке безымянный палец. За это мужика забили насмерть: ударили по голове доской с торчащим гвоздем-соткой. Сосна отсидел свои пять с половиной лет - начал на "малолетке", а закончил взрослым общим режимом.

После отсидки Сосна удачно вписался в "новое время", когда ещё не началась дележка с разборками, а процветали грубый отбор, гоп-стоп и кистень с винторезом. Но вскоре в городке появились серьезные люди с тихими голосами и неяркой, но породистой преступной внешностью. Борькины помощники быстро исчезли: может, пропали без вести, или сами, почуяв капканы, улизнули, как говорится, от греха подальше. Вскоре "тихие люди" добрались и до Сосны, забили ему стрелку и включили счетчик, но Борька, имевший тоже кой-какое чутье, сам посадил себя - устроил в ресторане "Эдем" дебош со стрельбой по зеркалам и музыкантам оркестра. Дали ему семь.

Борька умел прокручивать в голове тактические варианты. Правда, тактику он путал со стратегией, не учитывал больше половины всевозможных факторов, но, обладая луженым горлом и хлестким ударом правой, упорно вел в неведомое и явно не светлое будущее вверенный ему нынче коллектив деклассированных элементов. К тому же, никто из "коллектива" не был способен просчитать какой-либо вариант даже на два часа вперед, не говоря уже о днях, неделях и месяцах.

КЕРИМБАЕВЦЫ

Спасательно-поисковая команда из Москвы, выброшенная в тайгу на бреющем полете из супер-самолета МИГ-125м и ведомая бывшим активистом-альпинистом, аквалангистом и спелеологом Виктором Керимбаевым, вовсе не собиралась кого-либо спасать. То есть, конечно, если кто-то остался в живых - пожалуйста, Керимбаев готов был предоставить медикаменты и вертолет. Но главное, что интересовало группу, находилось в багажном отделении авилайнера - несгораемый и непотопляемый специальный бочонок с двадцатью килограммами "желтого брома" - геноваля 5 поколения, разработанного ещё в советское время яйцеголовыми биологами в секретной лабратории Института астромедицины. Стоил бочонок более пятисот миллионов долларов и предназначался колумбийскому бизнесмену, уже оплатившему половину стоимости. Продавцы в целях безопасности выбрали окольный путь: Красноярск - Владивосток - Токио - Гавана - Богота - Медельин. Посадка близ Злоямово не входила ни в чьи планы.

Виктор Керимбаев знал толк в поиске чего-либо - да, честно сказать, вообще взялся бы за поиск чего угодно, лишь бы платили деньги. А они ему были очень нужны: до сих пор не мог он поставить памятник на могилку родной матери, не мог отправить дочь на учебу в престижное учебное заведение.

В славное и стабильное время "застоя" Виктор Керимбаев входил (вместе с нынешним министром-спасателем Вадимом Михно) в золотую "десятку" номенклатурных путешественников. Первым в списке стоял знаменитый кинопутешественник Сенкевич, последним - Виктор Керимбаев. "Десятка" регулярно удивляла крещеный и некрещеный мир: то пройдут на лыжах от Мурманска до Анадыря, то покорят Северный полюс на мотоциклах, а то совершат что-нибудь универсальное - прыгнут, например, без парашютов с самолета в Тихий океан и тут же нырнут на большую глубину, исследуют таинственное подводное царство. А вынырнут - и на водных лыжах несутся по волнам в облаках морской пены, только сияют и полощутся на ветру государственные флаги Родины, закрепленные в специальных штативах на спинах смельчаков.

Керимбаев же специализировался на поиске: искал Янтарную комнату, казну Наполеона, степной бункер матроса Железняка, клад Емельяна Пугачева. Хоть и не нашли ничего, но работу проделали немалую, много было написано об искателях в прессе, а под конец и наградами не обошли, дали "Знак Почета".

Теперь же подобные деяния совершались хаотически, неподготовленными людьми. Какой-то сомнительный чемпион целый год прожил в племени людоедов-харцтуков в бразильской сельве, обучил гостеприимных и туповатых каннибалов приемам ушу и таеквондо - племя активизировалось, пошло вдоль берегов Амазонки, сметая на своем пути все живое; правительству Бразилии пришлось для нейтрализации людоедов задействовать дивизию тамошнего спецназа. Впрочем, спецназ потерял чуть ли не половину личного состава.

Даже в космос летел кто хотел, отстегивай баксы - и сто в гору. Собирался Барин, куровский бандюган, уже и в состав экипажа включили, но помешал непредвиденный арест - вездесущие руоповцы нашли в багажнике бандитского "BMW" патрон от АКМ и пакетик с героином. Вместо него баба полетела, жена банкира Блюмкина Аза.

А уж поисками занимались все, кому не лень. Какой-то безработный учитель географии нашел - на бумаге, конечно - библиотеку Ярослава Мудрого и предлагал спонсорам профинансировать подземную экспедицию по его карте; парикмахерша модного салона объявила себя колдуньей в третьем поколении и, не выходя из квартиры, указывала места зарытых кладов; отставной военный летчик звал желающих в Сибирь (над которой он всю жизнь летал) и обещал показать разведанные им алмазные месторождения; местонахождение "золота партии" указывали чуть ли не два десятка ясновидцев, экстрасенсов и колдунов. Профессионалам стало тяжело соперничать с дилетантами, потому что за спинами последних вдруг встали мощные издательства, телепрограммы и лимонно-желтые газеты, огребавшие крупные суммы на сенсациях - и чем сенсация была глупей и невероятней, тем больше интереса проявляли к ней зрители, читатели и потребители сопутствующей рекламы.

В общем, Керимбаев не то чтобы выпал из "обоймы" - сама "обойма" переполнилась, к достижениям и спонсорам протянулась длинная очередь. На этом этапе Виктора подобрал Абрам Лукич, которому Керимбаев приглянулся как знакомый тип беззаветного комсомольца-добровольца.

И то: благородные поиски - скажем, пропавшего ребенка - оплачивались скудно; приходилось браться за грязную работу, искать мешок с героином для мафии, украденную дорогостоящую иномарку для жирного молодца с золотой цепью на немытой шее, все это за гроши и без души. А на Абрама Лукича работалось, пусть и души было маловато, зато гроши не переводились, и организация была поставлена по-партийному: сказали: надо, ответил: есть!

ЗЛОЯМОВЦЫ

Злоямовские добровольцы шли к месту падения самолета на лыжах и на энтузиазме. Никаких медикаментов, кроме трех пузырьков йода и негодного желтого пирамидона, в местной санчасти не нашлось. Да и санчасть существовала номинально: последний фельдшер, Володич, умер в числе ещё двенадцати односельчан две недели назад - сволочи-бизнесмены вспомнили, наконец, про Злоямово и завезли по зимничку фуру отравленной водки.

Порыскали по домашним закромам, но находили все больше старушечий корвалол да всякие мази "от ревматизму". Слава Богу, обнаружились у ветеринара бинты. Имелся у коновала и морфин-симплекс для возбуждения сексуальной тяги у домашней твари, но он про него никому не сказал: молча сложил десятикубовые ампулы в сумку и, как единственный медик, зашагал вместе со всеми. По пути ветеринар удалился на некоторое время от посторонних глаз и, как обычно, поддержал ослабевший организм тремя кубиками дурманящего зелья.

Руководил злоямовской группой председатель колхоза Николай Жмутыков, молодой, но уже крепкий хозяйственник. А хозяйство в колхозе было исключительно натуральным: Злоямово более семи лет существовало автономно, подобно атомной подводной лодке, по приказу сидящей на дне у вражеских рубежей. Пекарня была своя и снабжала злоямовцев вполне съедобным хлебушком. Про мясо и овощи можно не говорить: всего этого было в достатке. С конфетами выходила неувязка, но - вдруг научились выпекать медовые пряники - благо, что меду и в тайге и на двух злоямовских пасеках тоже хватало...

Функционировала единственная школа с единственным учителем и директором, доктором биологических наук Станиславом Егоровичем Шуцким. Когда-то Шуцкий, коренной москвич, проиграл приятелю-провинциалу московское распределение (играли, конечно же, в преферанс) и получил в виде утешения Злоямово. За двадцать три года он лишь четыре раза выезжал за пределы района: на защиту кандидатской, на передачу "В мире животных" (изловил ракуку), на защиту докторской и на передачу "Очевидное-невероятное" (демонстрировал клонированного в школьной лаборатории микрозайца). Да и не хотел он никуда уезжать: привык, обзавелся семьей, хозяйством, помогал биологическими изысканиями наращивать колхозную мощь. Статьи Шуцкого печатались в Лондоне и Нью-Йорке. Дети его боготворили.

Станислав Егорович командовал в составе экспедиции школьным подразделением: двумя накачанными подростками из кружка бывших "красных", а ныне "малиновых следопытов". Подростки-акселлераты катили поставленный на две пары лыж так называемый "Иерихон", агрегат Шуцкого, предназначенный для оживления погибших, как предполагалось, пассажиров. Станислав Егорович нес гитару, с которой не расставался ещё со времен легендарного КСП. Хотелось, как в студенческие годы, посидеть у костерка...

ТОЧКА ПАДЕНИЯ

На месте катастрофы уже происходили события. Бандитские посланцы из Москвы, рыская по лесу в поисках чего-либо похожего на дорогу, наткнулись на мишку. А это животное, хоть и зовется косолапым, но в случае необходимости может развить весьма приличную скорость. Такая необходимость и обнаружилась в виде отставшего от бегущих товарищей Юрика Дрючка.

Сначала мишка, догнав, как бы обнял его и повалил на землю, казалось, без признаков злобы... А когда встал, то выяснилось, что у Юрика разорвана грудная клетка, а с головы снят самый настоящий скальп - как в фильмах про индейцев...

Теперь накачанный Дрючок, совсем некстати похожий на индейца, быстро умирал, не видя даже неба, а лишь вонючую бурую шерсть своего убийцы. Медведь же, злой на весь мир за свой не ко времени разбуженный организм, ещё и сократил мгновения жизни жертвы, раскрошив маленький череп Дрючка мощным ударом когтистой лапы. Но, то ли он был сыт рукой председателя Совета директоров компании "Златорусь" Нияза Шалмановича Иванова, то ли чем-то не понравился запах и вкус Дрючка - есть он его не стал, ушел куда-то в лес, рыча и ломая мерзлые ветви.

Бандитов осталось двое, и они не нашли лучшего варианта, чем вернуться ко всем остальным, ближе к руинам лайнера.

Потерпевшие уже развели три костра. Все слышали человеческие крики и медвежий рев в лесу, и поэтому никто не удивился возвращению двоих оттуда, куда ушли трое. И никто ни о чем не спрашивал.

Бандиты присели у огня. Стриженый Чурка (русский по имени Василий) дрожащей рукой вытащил из кармана кожанки пачку "Мальборо", вышиб сигарету. Длинноволосый Теря услужливо поднес золотой "Ронсон".

- Это, понял, масть нам прет, - облизнув пересохшие губы произнес Чурка-Василий.

Теря удивился.

- А Махновец? А Дрючок?

- А чего? Махновец ещё в самолете кони двинул... Вон какой шкворень ему в брюхо въехал... А Дрючок сам виноват - надо было в Москве не качаться до усеру, а трусцой бегать, рывок держать. Ты ж видел: косолапый его на рывке взял. Помнишь, в прошлом году барыгу мочили из "Домгаза"? Я ведь его тоже на рывке взял, даже контрольный забабах не понадобился. У него с первой "маслины" череп наперекосяк пошел... А нам масть прет, я тебе говорю! Главное, не суемся никуда, сидим тихо. И про баксы не забудь, ищи кейс... И вместе со всеми ждем подмоги. Тут, когда падали, я деревню видел, а вот в какой стороне - забыл...

Вася Чурка обо всем говорил одинаково, не напрягаясь. Он привык к чужим смертям, привык "мочить" тех, кого надо было, привык как к комфорту нынешних роскошных "малин" с икрой и коньяком "Хенесси", так и к длительным походам с сухим пайком - то по тайге, то по степи, а то и по песчаной пустыне. Конечно, в голову лезли иногда всякие глупые мысли типа: а что? а зачем? есть ли Бог? почему книжки про любовь щемят сердце? Но Вася отгонял эти мысли, топтал их каблуками ребристых ботинок, а также и босыми ногами. Он не любил быть один - это да, это верно - но никогда ни на кого не полагался, верил лишь себе, своему чутью, давно уже ставшему настоящим звериным.

Пока Вася говорил, Теря согласно кивал головой.

- Колхознички, небось, уже сюда чешут... - произнес он, потянулся, разминая косточки, и даже хотел улыбнуться, но вдруг упал навзничь одновременно с грохотом, похожим на артиллерийский залп.

Вася-Чурка перекатился через лежачую сосну, сделал кувырок, подпрыгнул и затаился за другим деревом. "Ни х.. себе колхоз," - подумал он.

Это не был артиллерийский залп. Разведчик Борьки Сосны, потомственный беспредельщик Кузя Тамбовский, подкравшись к Тере, почти в упор выстрелил ему в спину. А вот разорвало Терю действительно как снарядом, ибо в патрон Кузя набивал обломки гвоздей, гайки и шурупы, взятые при налете на Сахаровский хозмаг в дальнем поселке нефтяников. Вся спина Тери была разворочена железным ассорти, а часть гвоздей, гаек и шурупов вышла через грудь, выломав ребра... Умер Теря сразу.

Люди, пригревшиеся у костра, все ещё находились в некоем оцепенении после катастрофы, поэтому кроме Чурки никто никуда не думал бежать. Однако Сосна для острастки все же пристрелил ещё и пассажира - сивоусого Грицка Иваныча Кондратюка, воронежского хохла, добиравшегося в Зимлаг уговаривать сына ехать с ним после армии в вiльну Украйну. Хохол не успел ничего подумать: упал, сраженный очередью, возле своего большого, довоенного образца, чемодана, наполненного гостинцами.

- Ну што, суки?!!! - истошно заорал Борька. - Гоните бабки, рыжье, брюлики!

Сосна, конечно, был немного ошарашен большим, нежели ожидалось, числом оставшихся в живых пассажиров. Но главное сделано: он правильно определил тех двоих (Чурку и Терю) как самых опасных. Одного Кузя завалил, а где второй?...

Пассажиры медленно снимали с себя золотые безделушки, часы, доставали из карманов и сумок кошельки и бумажники.

Чурка в это время отползал по снежку. Сгущались ранние декабрьские сумерки, и Василию удалось незаметно перевалиться за ещё один лежачий ствол и прикорнуть в узкой полуканавке. Он полез под штанину и осторожно вытащил из-под резинки на левой лодыжке "беретту" с серебряной рукоятью восемнадцать зарядов, заказной полуавтомат, подарок зоновского кента Жихаря Тульского.

Вышла к костру вся сосновская команда, оглядывала дрожащих пассажиров. Чубчик обнаружил симпатичную девушку и с удовольствием изнасиловал бы её, но не мог: во-первых, последствия операции лесника Шумилова были необратимыми, а во-вторых, поддавшись на уговоры соратников, Чубчик сам исполнял посильные девичьи функции. Был он улыбчив и рыжеволос.

- Давай, суки-падлы, распрягайся, кто што! - снова принялся орать Сосна, нагоняя жути на потерпевших.

- Борис, - обратился к нему один из соратников. - Глянь, что я нашел...

В руке соратник держал веером деньги - те самые доллары из Васиного кейса.

- Што это за фуфло? - сплюнул в снег Боря.

- Это баксы. Доллары, значит... Тут штук триста... Можно в Москву отсюда слинять, ксивы купить, прописаться где-нигде...

Сосна задумался. Ему не хотелось покидать обжитое место и возвращаться в опасные городские условия, дважды направлявшие его стопы за решетку и колючку. За три года он полюбил таежную житуху: костры, драки с соратниками, кражи домашнего скота, грабежи селян и магазинов, охоту на лосей, медвежат и редких кабанов. А тут ещё такое необычное дело: в тайгу упал самолет. И пассажиры вот они, сидят, овцы, молчат в тряпочку. Их тут человек пятнадцать, што ли?... Борька вспомнил, как в зоне один старый бомж рассказывал о своем двухгодичном рабстве в Чечне. Что, мол, запродали его в Москве на Казанском вокзале собутыльники - за 200 доперестроечных рублей... Хорошее дело, думал Борька, эх, жаль, Чечня далеко - тут ведь на три тыщи доперестроечных!.. А с "бабками" и здесь хорошо. Можно село какое-нибудь занять, жителей замочить, паспорта переделать - никакой Москвы не надо...

Он больно ткнул соратника стволом автомата в грудь.

- Спрячь и никому не показывай!

Соратник (Кизяк) понимающе (так ему казалось) кивнул. И пошел собирать деньги, ибо часть их уже присыпало снежком.

А Вася Чурка решил, что за здорово живешь эти беспредельные рожи его не возьмут: вальнет пару-троечку, верняк... А то, если масть и дальше попрет, то и всю непонятную кодлу... Патронов хватит. Вон тот рыжий, в голубоватой телогреечке, вылитый пидор. Улыбается, глазенки бегают. Но бешеный, видать, психованный... А общаковые бабки спасать надо, дело святое.

Вася на пробу прицелился в Чубчика. В этот момент совсем рядом хрустнула ветка. Васин палец нервически надавил на курок. "Беретта" пукнула (на ствол был привинчен симпатичный глушитель), и Чубчик упал лицом в костер, не успев подумать ни о смерти, ни о жизни, ни о женщинах, которых он так и не познал ни одной - потому что с четырнадцати лет "чалился" за решеткой, поднимался с режима на режим, и имел дело лишь с тюремно-зоновскими педерастами. А незадолго до гибели сам присоединился к их отверженной касте.

Боря только что собрался было застрелить ещё кого-нибудь из пассажиров, чтобы ввергнуть их сборище в полный атас, чтобы потом, уже безо всяких волнений и сомнений, вычистить наскоро карманы, чемоданы и прочее, опустошить весь район бедствия - и свалить обратно на "базу... но падение Чубчика все испортило.

Чубчик лежал лицом в костре, а в затылке у него темнела небольшая дырочка, из которой вытекала крупными каплями маслянистая кровь.

Почти стемнело. Снег прекратился, расчистилось небо, и выкатилась над соснами яркая и большая луна.

Боря заметался с автоматом, заорал:

- Сюда все, волки позорные! Сюда! Ко мне, быстро, все!...

Через минуту возле него уже сгрудились взволнованные разбойники Кизяк, Рыба, Банан, Кочевряга, Кузя Тамбовский...

Не было только Шикарного - на нем в этот момент сидел Вася Чурка и выдавливал из ослабленного таежной жизнью тела последние остатки духа. Он стягивал вражеское горло широкой тесьмой с небольшим алюминиевым крестиком. Шикарный не сопротивлялся нисколько: сразу осознал - что ждет его через короткое время. Одна только лихорадочная однообразная мысль быстро-быстро вертелась в остывающих извилинах: зачем отошел от костра, чего интеллигентничал, мог бы и на виду отлить, никто б не пикнул...никто...

- Тихо! - заорал Боря на всех сразу и прислушался к лесу. Медленно повернувшись он увидел, что с правой стороны выдвигается какая-то мощная фигура - спокойно, не прячась.

А-а-а, сука, на, получай!

Загремели выстрелы, Боря выпустил в фигуру чуть ли не пол-рожка,

и она вдруг взревела не человечьим, а звериным голосом, потому что оказалась тем самым мишкой, что сожрал руку бизнесмена с "Ролексом" и уничтожил бандита Дрючка. Перепуганный топтыгин развернулся на кривых лапах и через мгновение вновь растворился в темноте леса. Далеко он, впрочем, не ушел, а перевалившись, подобно Васе Чурке, через сосновый ствол, коварно затих, затаился... Ни одна пуля почему-то его не задела.

- Так! Все! - заорал Боря. - Собирай все, что на глазах, и рвем когти! Где Шикарный?

- Да х.. его знает! - откликнулся изрядно нервничающий Кизяк. - Может, отлить пошел?

- Зачем, куда? Здесь нельзя было? Иди, ссы на самолет! - взбеленился главарь. - Вы что, оборзели, сучары? Давай, собирай тряпье, рыжье, бабу с собой забираем...

- Какую? - решил уточнить Кузя Тамбовский. - Тут их три штуки...

- Молодую, дятел! - Боря показал стволом: какую...

Мазурики разбежались исполнять приказ. Кузя срывал с женщин и мужчин последнее, утаенное ранее или забытое... Рыба, Банан и Кочевряга полезли к обломкам самолета. Кизяк продолжил собирание зеленых купюр, торчавших из под снега - луна светила как прожектор, белизна снега способствовала хорошей видимости.

Боря сам, нисколько не доверяя соратникам, отправился на разведку нужно было отыскать Шикарного или хотя бы выяснить: что случилось?..

Боря Шикарным дорожил. Этот додик и интеллигент вносил в деятельность банды красивую струю: никогда не матерился, не похабничал. Даже конвоира при побеге завалил красиво: проткнул ему шею длинной стальной проволокой. Хоть бы кровинка пролилась!

Впрочем, Вася-Чурка уже удавил Шикарного и с приобретенным обрезом сменил свое место на прямо противоположное. Он решил зайти со стороны самолета, от хвостового оперения. Тут он наткнулся на рыщущих среди обломков Рыбу, Банана и Кочеврягу. Те бродили, поочередно зажигая спички: высматривали ценности в развороченных грудах металла и человеческих останках. Вася взял их на прицел.

Тем временем кое-кто из пассажиров оправился от потрясения. Это были: беззаветный супруг, вытащивший свою женушку из-под обломков; девушка Оля во всем кожаном (куртка, юбка, сапоги) - та самая, на которую пал выбор Сосны; девятнадцатилетний чемпион Европы по плаванию на спине Валентин Гоготулин.

Окровавленный пенсионер выглядел бодрее всех, но продолжал безумствовать: время от времени взмахивал руками и что-то шептал.

Юноша-пловец был удручен: его терзали мысли о бесполезности любимого спорта, ведь в тайге негде плыть, да ещё и на спине. Вот если бы он оказался среди жертв кораблекрушения, как в фильме "Титаник", совсем другое дело... А лучше бы занимался лыжами... но где лыжи?

Валентин опасливо перемигнулся с девушкой Олей - ему казалось, что она тоже размышляет о выходе из сложившейся ситуации. Он решил осторожно переползти поближе к ней - может быть, им удастся скрыться в темноте тайги. Четвероногие казались слабее двуногих, непроходимые буреломы пугали гораздо меньше, чем бандитский плен...

Тем более, что рожи у бандитов были не просто бандитские, а настоящие людоедские.

Ольга Ферье, в девичестве - Жилкина, машинально мигнула в ответ Валентину Гоготулину. У неё не было никакого желания бежать отсюда: она предполагала, что "спасатели" вот-вот должны появиться на месте падения-посадки. В её планы не входил побег, потому что в багажном отделении полуразвалившегося лайнера находился важнейший груз. Именно Ольга Ферье сопровождала спецбочонок с "желтым бромом" по личной просьбе Абрама Лукича.

АБРАМ ЛУКИЧ И ЖЕЛТЫЙ БРОМ

Заказ на желтый бром поступил в 1975 году из недр Комитета государственной безопасности - для тайных операций в Африке потребовалось средство генетического выбора. Создавали средство выбора, а вышло средство уничтожения всего негритянского населения, исключая почему-то пигмеев и племя су-су, жившее на территории Гвинейской республики. Коммунисты вовсе не хотели уничтожать негров Африки, да ещё оставлять в живых одних пигмеев и су-су. Поэтому "желтый бром" в его первоначальной молекулярной конфигурации был комитетом отвергнут. Опытный образец и формулы пролежали в архивах вплоть до прихода к руководству Комитетом ренегата Катина, широко открывшего "народу" двери лубянских хранилищ - ради гласности и общечеловеческих ценностей.

В числе народа и даже во главе какой-то его части оказался шустрый и напористый Абрам Лукич Гунидзе. Ему-то, при содействии старого райкомовского дружка полковника Генки Зубкова, достались три ампулы с "желтым бромом" и бумаги с формулами. Абрам Лукич сразу сообразил, какое счастье ему привалило. Он обладал первоначальным капиталом, нажитым методом "хап-хап" в предыдущие годы, и обширным кругом друзей-приятелей, готовых за небольшие (с точки зрения, например, Говарда Хьюза) суммы помочь в организации мафиозной структуры. Впрочем, Абрам Лукич брезговал употреблять подобные выражения из газетного лексикона.

Некоторое время парторга-бизнесмена одолевали мучительные сомнения: то ли продать препарат ближневосточной стране, с которой Абрама Лукича связывала приблудная хромосома; то ли воспользоваться старыми связями на Кавказе (еще одна хромосома). Но победили не чуждые хромосомы, а свое, родное, серое вещество.

Фирму назвали "Инвал" - потому что вкладывали куда попало иностранную валюту; вскоре и как нельзя кстати случилось приятное присоединение к большому государственному фонду, занимавшемуся поддержкой инвалидов. Название обрело иной, как будто даже главный смысл. Уменьшились налоги и увеличились доходы, хотя "Инвал" отчислял круглые суммы на олимпийские заезды в инвалидных колясках, на массовые заплывы безруких в Женевском озере, на обучение пистолетной стрельбе незрячих людей. Вершинами благотворительной кампании стали: парашютный прыжок на Эверест 53-летнего олигофрена Гапона Старопонтова и пятидесятитысячная (в долларах) литературная премия имени Нельдихена, присужденная знаменитой слепоглухонемой транссексуалке Виктории Ерофеевой за книгу "Крематорий русской литературы". А на очереди было покорение Северного полюса группой пензенских долгожителей.

Пока слепые и глухонемые стреляли из пистолетов и получали литературные премии, пока безрукие пересекали Женевское озеро, а умственно отсталые прыгали на Эверест, в недрах "Инвала" постепенно раскручивались шестерни научной работы. Была создана секретная лаборатория, найдены безработные "мозги" - те самые, что зачинали "желтый бром" при советской власти. Из десяти кандидатов и докторов семеро согласились работать на Абрама Лукича. (Один отказался, потому что был неплохо пристроен в солнцевской бригаде, второй - выпросил аванс, запил - и неожиданно умер от попадания в дыхательное горла хлебной крошки с пиджачного рукава...)

Был и ещё один, третий-десятый, а точнее - первый "мозг", занимавшийся проблемами "желтого брома"; к институту астромедицины он прямого отношения не имел, хотя и закладывал, так сказать, фундамент всех последующих исследований. Но, кроме дипломной работы в архиве Ленинки на ст. Левобережная найти ничего не удалось. Станислав Егорович Шуцкий как будто растворился в необъятном русском пространстве. Абрам Лукич полагал, что бывший вундеркинд вполне мог пересечь границу и пристроиться где-нибудь в Беркли или Кембридже. Саддам Хуссейн охотно взял бы такого умника созидать абсолютное оружие, отличающее, например, американцев от иракцев, а евреев от турков. Могли похитить Шуцкого и люди Измарды-Аги - вывезли, небось, в Чуран, посадили в зиндан, ждут выкупа...

Конечно, Абрам Лукич страшно удивился бы, узнав, что Станислав Егорович Шуцкий во главе "малиновых следопытов" спешит сейчас к тому самому месту, где находится спецбочонок с "желтым бромом". А ведь именно дипломная работа Шуцкого заинтересовала в 1974 году комитетчиков и вызвала к жизни страшное средство.

Лаборатория "Инвала", впрочем, сработала на славу и без Шуцкого: "желтый бром" выполз из пробирок и разместился в солидном пятисотлитровом резервуаре.

Абрам Лукич, по большому счету, сам не знал, зачем ему это вещество. Власти он не жаждал, шантажировать правительства стран мира не хотел, не был он и мизантропом, желающим изничтожить род людской. Денег у Абрама Лукича скопилось предостаточно: в одном только "Банке Пьера Лило" в Берне медленно и верно прирастала небольшими и надежными процентами семизначная сумма. Удовольствий жизни Абрам Лукич вкусил с избытком: юность в чине инструктора райкома ВЛКСМ наградила будущего мультимиллионера массандровскими винами, длинноногими комсомолками, закрытыми саунами и распределителями комсомольских съездов с черной икрой по цене кефира. К большим чинам не рвался, но, будучи однажды вставлен в "обойму", кочевал по должностям: то ведал спортом района, то культурой села; недолго, при Андропове, руководил обыкновенной баней - попал под короткие репрессии того времени. Когда грянула долгожданная "перестройка", Абрам Лукич, парторг КБ "ЛЮКС", проявил чуткость, швырнул партбилет прямо на стол большому начальнику и организовал безвозмездную реставрацию нескольких полуразрушенных православных храмов в ближнем Подмосковье - горячо приветствовал духовное возрождение. Действовал энергично, храмы росли на глазах, а фамилии сотрудников, спешивших утром в пивную и опаздывавших к началу литургии, бывший парторг записывал в красную книжечку. Сам он, правда, никак не мог заставить себя подойти перед службой к батюшке и рассказать ему, например, как в детстве он предавался постыдному пороку, в юности - украл у бабки десять рублей, а в зрелом возрасте - аккуратно и бессовестно заложил товарища органам за чтение книги Солженицына.

Был и ещё один грешок. В 1967 году юный комсомолец Абраша принимал деятельное участие в закладке под один известный бронзовый монумент памятной капсулы с посланием комсомольцам 2017 года. Активист Гунидзе, находясь в нетрезвом состоянии, подменил утвержденный вариант своим собственным. Если райкомовский текст содержал твердые убеждения в том, что в 2017-м коммунизм пройдет по всей земле, на Марсе будут яблони цвести, а деньги можно будет увидеть лишь в музеях, то текст комсомольца Гунидзе повествовал об обратном, а в качестве приложения фигурировало подробное описание минета, только-только входившего в моду у членов ВЛКСМ. "А вы, товарищи? - спрашивал в конце послания будущий бизнесмен. - Как вам там, в далеком 2017-м любится и ...тся?"

Наутро после закладки капсулы началось трясучее похмелье, продлившееся долгие два с половиной года - вплоть до празднования (1970) столетия Ильича. Все это время Абраша боялся, что вожакам комсомола придет в голову идея дополнить капсулу свежим содержанием. Но, слава Богу, в 1970-м стали закладывать новые капсулы под другие памятники... В середине 90-х Абрам Лукич, уже будучи гендиректором "Инвала", хотел даже найти капсулу, посмеяться с друзьями над проказами юности, но оказалось, что монумент давно снесли и сразу же украли, а на его месте воздвигли стеклянную коробку казино и стриптиз-бара.

С приобретением "желтого брома" духовные искания Абрама Лукича закончились, начались материальные перевоплощения... На инвалидные деньги инвальщики организовали поиски потенциальных покупателей; действовали энергично, используя мощный потенциал нищих экс-разведчиков, экс-сыщиков и экс-дипломатов. Наконец, вышли на колумбийских "товарищей" - те денег не пожалели, сделали мощную предоплату и теперь ждали бочонок с товаром. Генерал Гильермо Рохас собирался использовать "желтый бром" для обработки подходов к Долине Алых Ликов: слишком уж настырными были эти американцы из бюро по борьбе с наркотиками, все искали что-то, вынюхивали, подслушивали, высматривали... На них-то и решено было проверить действие уникального средства: к бочонку прилагался англо-американо-катализатор. Евро находился в завершающей стадии разработки.

Но пока - доставка "желтого брома" в Долину Алых Ликов оставалась под вопросом: самолет догорал, а спецбочонок покоился под обломками; группа Виктора Керимбаева приблизилась к месту назначения, а злоямовские добровольцы устроили привал в полутора километрах от опустевшей берлоги топтыгина; Ольга Ферье-Жилкина обдумывала план нейтрализации основных бандитских сил, а юный чемпион Европы по плаванию на спине Валентин Гоготулин, прижимаясь к мерзлой заснеженной почве накачанным животом, медленно подползал к самой Ольге.

МОСКВА

ВЫСОКОЕ ДАВЛЕНИЕ

Нельзя сказать, что для Андриана Голощапова именно деньги были смыслом жизни. Нет. Также не питал он больших иллюзий насчет своих стихов - какие там стихи, даже не вирши. Амбиции его не простирались далее той единственной книжки "Антисовет", которая принесла ему короткую, но приятнейшую славу борца с режимом.

Он, скорее, был рабом комфорта и уюта, но такого, который в идеале, на "чуть-чуть", был лучше того, что имелся на самом деле - в настоящем. В застойные советские времена он нашел себе вполне приличное (и приличествующее) для "почти диссидента" место - устроился дежурным электриком в трест "Спецгазификация". Работа была более чем легкой, незатруднительной. На неё вообще можно было не ходить, сиди себе дома и жди звонка: мол, товарищ Голощапов, в коридоре второго этажа не работают две лампы дневного света, просим заменить. И все. Однако Андриан устроил дело так, что в конце концов вообще не приходил по звонку, а посылал вместо себя коллегу-поэта Сашу Макарцева (тот только что освободился из Дубровлага и белобилетно бедствовал. На работу с дипломом филолога нигде не брали, поэтому Макарцев принял предложение Голощапова "работать секретно и сообща" как весьма выгодное. "Секретно" - потому что устраивался Голощапов по своим документам, а работало подставное лицо; "сообща" означало, что Голощапов принимал звонки из треста и его филиалов, а Макарцев бегал по Москве и по коридорам учреждений с лампами, пробками и стремянками). Так же точно Голощапов устроился ещё в три места. Художник Лютов подметал за него 2-ю Тверскую-Ямскую, драматург Пазинский мыл окна в Госкомиздате СССР, и даже сам Вадим Кирза зимой 1981 года кидал за Голощапова уголек в котельной медучилища №24 в Большом Харитоньевском переулке. Все устроенные были благодарны Андриану, ибо не имели прочного социального статуса: кто-то освободился, кто-то готовился сесть, а кто и вовсе только-только прибыл "покорять Москву" из-за Урала или с берегов Черного моря. Голощапов же имел с каждого "наемника" 40 процентов заработка и считал - материально эти "две пятых" оптимальной платой за подобный "найм", а морально - как бы "церковной десятиной"; церковью был он, а все остальные - прихожане...

Тут-то и подловил Андриана с его батрацко-бедняцким "приходом" зоркий и чуткий майор Геннадий Павлович Зубков. Именно Зубков, выявляя связи различных групп творческой интеллигенции (для доклада начальству по общей картине), обнаружил, что к некоему Голощапову, сомнительному безыдейному субъекту, сходятся вполне ощутимые, видимые ниточки - как паутинки к паучку. Из такого натюрморта вполне мог родиться групповой портрет антисоветской организации или батальное полотно террористического заговора. Зубков незадолго до этого крупно отличился, перескочил из старлеев в майоры, мечтал повторить прыжок.

Геннадий Палыч лично понаблюдал за Голощаповым на улице, а потом подослал к нему лейтенанта Струкова под видом налогового инспектора: мол, есть сигнал от соседей, что вы катаете валенки, а налоги не платите. Струков, слушая объяснения перепуганного Голощапова (Какие валенки? Клевета, ошибка!) осмотрел квартиру, но ничего любопытного или странного, кроме картины Лютова "Харя Кришны, харя в раме" (Голощапов как-то утром приобрел её у создателя за бутылку портвейна "777") не обнаружил. "Рисуют, блин, хари какие-то!" - доложил Струков. - "Приснится, товарищ майор, такое, блин, - комиссуют на хрен из органов...".

В общем, Зубков, определив характер и пристрастия "объекта" решил "взять" Голощапова - на улице, как в старые добрые времена, подсадить в машину - и на Лубянку. Мол, куда это мы? Пару вопросов, и вы свободны, гражданин Голощапов...

Андриан потом как ни старался - так и не смог вычеркнуть из памяти этот страшный, черный, ужасный день. Говорили довольно долго и в основном на какие-то отвлеченные темы: об искусстве, о религии, о поэзии даже. Ну, как водится, Зубков предложил сотрудничество, на что Голощапов, успокоенный общим тоном беседы, ответил гордым "нет!". Тогда Геннадий Павлович обошел стол, взял стихотворца за шею левой рукой, чуть сдавил сонную артерию, нагнул его, ударил коленом в нос - и в таком виде, окровавленного, буквой "зю" - вывел из кабинета. Они пошли - вернее, шел Зубков, а Голощапов семенил на полусогнутых - по коридору; наконец, свернули в открытую дверь. Это был кабинет, почти такой же, как у Зубкова, с портретом Феликса, но за столом сидел человек в белом халате и укладывал в кожаный ридикюль (как у чеховских докторов) никелированные инструменты: щипцы, хитроумные, с загибами, ножницы, какие-то странные крючки и длинные иглы. Все это Голощапов увидел, чуть скосив глаза из неудобного положения, проморгавшись от выступивших слез. Из носа на паркетный пол падали капли крови.

"Здорово, Нилыч! - сказал Зубков и протянул свободную правую руку. "О, кого я вижу! - сказал Нилыч. - Генок!" Улыбка у Нилыча была добрейшая, белозубая и фотогеничная, а вот телосложение под халатом (широкие плечи, длинные руки) да и сам халат не внушали доверия. "А это кто с тобой, Генок?" - так же весело удивился Нилыч. "А это Андриян", - сообщил Зубков. "Николаев, космонавт?" - ещё больше удивился Нилыч. - Что, и он тоже?" "Да нет, это стихотворец. Антисоветчик Голощапов". Нилыч подошел поближе, взял Андриана за подбородок двумя пальцами правой руки. "Что, не колется, что ли?" "Ну", - подтвердил "Генок". Нилыч чуть приподнял Голощапова за подбородок и сказал тихо, можно сказать, добродушно: "Ты, Андриян, почему не колешься? Ты колись. Тухачевский кололся, Блюхер кололся. И ты колись. Хорошо?".

Вернулись в кабинет Зубкова, и Андриан подписал бумаги, стал Щупом-информатором. Много потом чего было, но самое интересное развернулось в последние годы. Квартирное маклерство Голощапова пришлось ко двору Зубкова, они столковались быстро, но Андриан так и не мог понять: случайно они встретились в вагоне метро или Зубков нашел его, следил за ним и подставился? Больше всего Андриан боялся, как бы полковник снова не схватил его за шею и не пригнул голову; он был уверен, что Зубков способен на такое даже в общественном месте, а не то что на Лубянке. И зря Зубков напомнил ему про учетную карточку агента-информатора - Голощапову на неё было наплевать, не такая уж он видная фигура. Главное: не схватил бы за шею, не ударил бы коленом в нос.

Впрочем, возобновление неприятного контакта обернулось хорошими деньгами - таких Голощапов с маклерства своего не имел; ну, дадут баксов двести-триста, а то и вообще отделаются дешевкой какой-нибудь, подарочком. Вот и Маринка Шахова, получившая от зубковской фирмы двадцать штук, хотела, небось, отделаться... ну, штукой баксов, не более. А то и пятью сотнями.

Голощапова преследовала одна смутная, неясная, но навязчивая мысль. Он как-то обнаружил, что при расселениях не сходятся кой-какие числа, количества. Менялось столько-то, а обменялось - на пару семей меньше. Уехали они, что ли? Зубков подыскал иногородний вариант? Но какой дурак станет уезжать из Москвы - здесь жизнь полегче, работы побольше, можно найти источник дохода, а в провинции - труба дело, нищета и морока, на заводах зарплату выдают продукцией; хорошо, если это колбаса, а если чугунные трубы? Всякий раз, когда Голощапов уже хотел было поинтересоваться у Зубкова о причинах несовпадений, тот останавливал его попытки на взлете: вручал энную сумму, премию, вознаграждение - и Андриан умолкал, ещё и не начав говорить. Деньги приятно грели и тело и душу, не хотелось никаких забот, приходило ощущение власти над пусть небольшим, но все таки миром: десятком магазинов, двумя любимыми барами, Большим театром и "досугом" по объявлению из "Московского комсомольца". Поэтому Голощапов не особенно настаивал на обладании каким-то, в общем-то, лишним, ненужным знанием.

Ну, если Маринка даст по минимуму пятьсот долларов - это тоже неплохо. Надо, конечно, отказаться, но ведь будут настаивать, особенно Витькина теща Галина Ильинична - упрямая старушка. Покорячусь - и возьму, думал Голощапов.

Он решил сейчас же позвонить Шаховой, посочувствовать в очередной раз отсидке Виктора и томительному ожиданию Марины, спросить о здоровье мамы и детей, в общем, надо на брюшке подползти, повилять хвостиком немного. Деньги на дороге не валяются.

Голощапов накрутил диск телефона.

- Я вас слушаю, - ответила Галина Ильинична.

- Галина Ильинична, это я. Узнали? - Голощапов постарался примешать к голосу немного эйфорических пузырьков.

- Ах, Андриан, я вас всегда узнаю! И только что собиралась звонить вам. Дело в том, что ваши друзья-риэлтеры к двум часам так и не пришли...

- Какие риэлтеры?

- Да те, что вчера привезли деньги, доплату - такие любезные, приятные люди! Они сказали, чтобы мы всей семьей ждали их к 14.00 - нужно подписать оставшиеся бумаги, да и детям подарки обещали привезти...

Голощапов удивился:

- А разве не все подписано? Ведь вы вроде по ордеру вселились, все заверено, все уплачено.

- Нет, риэлтеры сказали, что остались, как говорится, последние точки над "И"... Но я не это хотела сказать: дело в том, что мне показалось, будто я видела, как они, риэлтеры, выходили из своей иностранной машины это было больше часа назад - но так и не дошли до нас. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, вы же знаете мое зрение. Машина, кстати, на которой они - якобы - приехали до сих пор стоит возле дома. Да! Самое интересное: недавно приезжала милиция и из нашего мусоропровода вытащили двоих взрослых людей, абсолютно грязных и дурно пахнущих; говорят, что один без глаза, а второй глухонемой. Сосоедка сказала, что их давно разыскивала милиция. Но кому нужны одноглазый и глухонемой? Что они могли совершить? Это какой-то сюрреализм! Вы Сальвадора Дали любите, Андриан? Представьте себе, я знала двоюродную сестру его жены Галы...

- А сейчас где они?

- Кто? Представьте себе, двоюродная сестра - она русская женщина, она...

- Да нет же, Галина Ильинична, - перебил Голощапов. - Милиция где?

- Ах, милиция! Она уехала. Да, и ещё вот что: вы непременно - слышите? - непременно должны зайти сегодня к нам. Мариночка просила вам кое-что передать. И не отнекивайтесь, ясно?

- А где же сама Марина? - удивился Голощапов.

- Вот это - самая неожиданная новость! Вы представляете, Марина с детьми улетела к мужу в этот ужасный Зимлаг! У меня, конечно, был микроинфаркт, но осудить я её не могу. Вы же знаете, что с Григорием Анатольевичем было после войны, уж я и настоялась в очередях с передачами, и наездилась по таким дырам, что...

- Извините, Галина Ильинична, кто-то звонит в дверь - я свяжусь с вами чуть позже, - сказал Голощапов и положил трубку.

На самом деле никто не звонил.

За короткое время мозг стихотворца и маклера нагрелся до точки кипения. Мысли бурлили как в гейзере, но не представлялось никакой возможности отсортировать их и рассмотреть каждую в отдельности. В одном не сомневался Андриан: двое в мусоропроводе - Ваня Хлюпик и Ширяйка. Зрение у Галины Ильиничны было неплохое; малая толика маразма, конечно, имелась, но глаза были острыми. Просто она никак не могла сопоставить солидных риэлтеров из рекомендованной другом семьи (Голощаповым) фирмы с вонючими полутрупами; она скорее признала бы, что обозналась, ошиблась, не разглядела. Голощапова в доме Лесовицких... нет, не любили, но, скажем так: приветствовали и уважали. И главное - ему доверяли!

Ему же сейчас было совершенно все равно - как там кто к нему относился и относится. "Лучше бы они дошли", - думал Голощапов о Хлюпике с Ширяйкой, уже не предполагая, а точно зная, почему не сходились концы с концами при завершении обменов-расселений. "Ну, я-то здесь с какого боку? Знать ничего не знаю и не ведаю, обратился в фирму, солидную, с лицензией и регистрационным номером, помогли, все нормально, до свиданья, спасибо".

Но что-то все же не складывалось так, как хотелось бы. Милиция, конечно, появится - или вызовет повесткой. Но как Хлюпик и Ширяйка очутились в муоропроводе - словно какие-то отбросы? Почему кто-то из них оказался без глаза, а другой - глухонемым? Хорошо бы, конечно, посмотреть на машину, если это их "ауди", то номер должен быть - ОИ 765. Голощапов решил снова "звякнуть" Галине Ильиничне: пусть старуха сходит, посмотрит номерок.

Он уже крутнул первую цифру, как в дверь позвонили.

Голощапов тихо положил трубку и на цыпочках подошел к двери, посмотрел в глазок. В глазке, чуть искаженная оптикой, сияла жизнерадостная широкая и усатая "морда" в самой настоящей пожарной каске. Голощапов, когда подошел к двери, уже учуял легкий запах чего-то горелого.

- Кто? - беспокойно спросил он.

- Х.. в пальто! - крикнул пожарник. - Сгоришь, мужик! Открывай, бля, не ищи на жопу приключений!

Голощапов снял цепочку, повернул ключ.

Когда дверь открылась, майор ГРУ Толик Рублев по прозвищу "Штукубаксов" снял медную каску и - бум! - ударил ей Голощапова в лоб.

- И сказал: кара-барас, - пробормотал стоявший за спиной Толика Шура Насос.

Переступив через Голощапова они вошли в квартиру; Шурик захлопнул дверь, но цепочку не стал накидывать.

Голощапов открыл глаза. Он уже сидел в своем собственном кресле, а напротив на диване сидели два незнакомца: крепкие жилистые мужики, можно сказать, похожие друг на друга, шатены оба. Усов ни у кого не было, равно как и блестящей медной каски.

Один из них внимательно посмотрел на Голощапова и встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно.

- Ну что, Андриан? - сказал он вдруг жалостливо и почему-то шмыгнув носом, вроде как всхлипывая. - Яйца оторвать тебе? Или руку перебить для начала?

- Какого... начала? - переспросил Андриан. Голова у него гудела после удара каской.

- Начала конца, - сказал второй. - Ибо все имеет начало и конец, альфу и омегу. Вот и будет тебе, сука ты вонючая, альфа омеги. Ферштеен?

- Фер... штеен, - выдавил Голощапов. Он, кстати, довольно неплохо владел немецким: ещё до своего полу-диссидентства каким-то чудом попал в состав комсомольской делегации на съезд молодых социал-демократов ФРГ, и, готовясь, учил язык - потому что хотел "слинять", попросить убежища, рассказать "Немецкой волне" всю правду о кошмарной советской действительности. Но, во-первых, было страшновато, а во-вторых - не так уж и много фактов было на руках. Ну, группенсекс в райкоме комсомола, "хатки за взятки" в жилкомиссии исполкома, битье граждан в милиции - и все. Поэтому Голощапов решил отложить измену Родине до следующей поездки, а пока - копить факты.

И дело пошло, возникло, так сказать, супердосье на всю власть целиком - с примерами и эмоциональными комментариями. Но не удалось больше попасть за кордон: Голощапова застукали на безобразной пьянке - и росчерком пера изъяли навек из золотого списка...

- Не спи, замерзнешь, - вывел Андриана из оцепенения веселый голос. Говорить-то будешь что-нибудь?

Это сказал тот, что сидел на диване. А тот, что стоял, высокий, подошел к креслу и взял Голощапова за шею правой рукой, большим и указательным пальцами. И чуть нажал.

Хватка была помощней зубковской. У Андриана что-то щелкнуло в голове, а отдалось в горле. Сухой такой щелчок, как будто нажали кнопку на магнитофоне.

- В 1979 году я познакомился с майором КГБ Зубковым, Геннадием Павловичем, - сказал отчужденно-механическим голосом Голощапов. - Наше сотрудничество длится до сих пор. В 1980 году я дал Зубкову подробную информацию о деятельности поэта Александра Макарцева. Поэт был арестован, а затем по суду направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу специального типа, где и скончался в начале девяностых годов...

- Чего ж он написал такого, что его в психушке сгноили? А? - перебил Голощапова Толик Рублев.

- Ничего особенного, тему Бога затрагивал в стихах, почти во всех упоминал Господа. А Ленина назвал "симбирским черепом".

- Вот вражина какая матерая! - весело засмеялся Насос, но глаза у него были злыми. - А мы их с тобой где искали, а, Толик? Ну, давай, колись дальше...

- В 1982 году не удалось... (тут Голощапов чуть было не вставил "к сожалению", но вовремя спохватился) не удалось возбудить дело по Лютову, известному художнику, так как некоторые из его полотен были куплены дочерью одного из членов Политбюро... Да и на Западе много о нем говорили - по разным "голосам". Хотя, конечно, Лютов имел больше шансов оказаться если не в психушке, так в Дубровлаге, в Мордовии - по 70-й и 71-й статьям УК...

- Ну, 70-ю помню, а 71-я? Что это? - спросил Толик.

- Лютов за войну агитировал. На каждой пьянке кричал: "Пора бомбить Европу! Танками пройтись по этой гнили!". Или - когда перепьет командовал: "Орудия к бою! Заряжай! По сокровищнице мировой живописи огонь!" Это он Лувр имел в виду... А утром сокрушался, как будто и вправду по Лувру стрелял. Он, Лютов, умер в 93-м - сгорел от спирта "Рояль"...

- Ладно, хватит мемуаров, - сказал Насос. - Давай, освещай последний год.

- Я хотел про Шахова еще, - попросил Голощапов.

- Только быстро, - кивнул Толик.

- В 1984 году я предложил Зубкову информацию о своем приятеле Викторе Шахове. Шахов - фигура известная, политолог, аналитик, теоретик, к тому времени уже издавший книгу статей за рубежом. Он как раз заканчивал новую работу под названием "Бунт и террор", его с ходу можно было раскручивать по 66-й статье через попытку организации... Но перестройка спутала все карты, старых диссидентов стали отпускать, а новых не предвиделось... Вскоре случился путч, и Зубков ушел из органов... А год назад вдруг окликнул меня в вагоне метро. Так и сказал: "Щуп, ты, что ли?".

- Это ты, значит, Щуп? - хмыкнул Толик.

- ...Я стал снова на него работать в качестве агента, но агента - по недвижимости. Искал варианты для расселения больших квартир, ну и все остальное... А тут как раз Шахов прислал мне письмо: мол, помоги жене с тещей продать или обменять с доплатой квартиру, мне сидеть ещё долго, а они бедствуют... Я забыл сказать, если вы не знаете: Шахов сидит в лагере, в Зимлаге, по уголовной статье, кого-то чуть не убил - или убил? Вот я и решил помочь... через Зубкова.

- За политику, значит, не достали, а через квартирку - прищучили? Или прищупили? - тихо сказал Толик и - вдруг заорал так, что задрожали стекла. - Говори, гнида: знал, что они людей убивают, а?!!! Говори, сука!... У меня в Анголе Чомба Бешеный кололся как орех! - Толик схватил Голощапова за шею, ударил лицом об колено и тут же отскочил, чтоб не сильно пачкать кровью брюки.

Андриан упал с кресла на ковер. Во рту было солено, он выплюнул на ковер осколки зубов, перемешанные с кровью. Все это уже было когда-то, а потому и страх перерос себя, стал не чувством, а состоянием. Голощапова били редко, но в основном именно били, ибо дрался он не часто, хотя и рассказывал после рюмки-другой о своих победах. Как-то мужик в очереди за вином (в пору борьбы с алкоголем) отвесил ему оплеуху и вызвал "за угол" продолжить. Голощапов ушел, смешавшись с покупателями. Но та оплеуха была вся на виду, в открытом свободном пространстве, можно было легко избежать продолжения. Теперь же, как и на допросе у Зубкова, бежать было некуда. Голощапов вначале замыслил побег, но, так сказать, в переносном смысле: хотел рассказать все, да не все, немножко оставить на случай, если воспрянет Зубков. Но эти двое и некто невидимый, за ними, судя по всему, не склонны были упускать его - ни в каких смыслах. И Зубкову, вполне вероятно, требовалось уже не воспрять, а воскреснуть. Голощапов был догадлив.

- Не жнал, но догадывался... - сказал Андриан с пола. - Вщё хотел выяшнить, куда делись люди, но никак не полусялось спросить... А хотел, сестно...

- А на Скворцова, на "Сирин" как вышел, гад? - уже спокойней спросил Толик.

- Слусяйно, клянусь! Засол весером, в конце рабосего дня посмотреть, сто за фирма, нет ли работки, не нузен ли пофредник... Спрятался в скафу, а потом, когда все усли - вылез. Ну, полажил по компьютерам, насол кое-сто... Правда, рассыфровать не шумел...

- Тебе, Щуп, в ЦРУ надо было устроиться... Или в МОССАД. Ишь, бля! В шкаф! - сказал Насос.

- Да просто повезло, подфартило ему, гаду, - поморщился Толик. - Пора заканчивать. Что он ещё сможет сказать? Пустой мешок.

- Нет, Толик, - сказал Насос. - Лучше так: что мы ему теперь можем сказать?

Толик посмотрел на Голощапова. Тот лежал у него под ногами. Лицо его было в крови, нос явно сломан, выбито несколько зубов. "Хорошо бы ликвиднуть его, суку... - подумал Толик. Он так и сделал бы лет десять-пятнадцать назад. Но с той поры за ним протянулась такая вереница мертвых, что впору было самому уже вставать в конец собственной очереди. Толик устал. Среди мертвых были, конечно, и трусливые голощаповы и отмороженные ширяйки с хлюпиками... но были и случайные, нечаянные люди, женщина даже одна была, можно сказать, красивая женщина... Можно даже сказать, что Толик любил эту женщину. Но когда она кой-куда падала, он не только не подал руку, а напротив, подтолкнул её - "чтобы, товарищ генерал, наверняка!"

Так что усталость Толика Рублева, майора ГРУ Генштаба по прозвищу Штукубаксов, спасла Голощапова от неминуемой гибели. "Одно дело - приказ, святое дело, - думал Рублев. - И совсем другое - личная просьба друзей, пусть даже таких замечательных как Скворец. Нет, не буду убивать, хватит. Да Скворец и не просил убивать-то".

- Слушай, писарь, - сказал он Голощапову, ткнув его носком сапога. Тебе дается шанс. Мы сейчас уходим, а ты делаешь следующее: берешь билет на самолет, на поезд, на пароход... да, короче, хоть в космос, но чтобы через три дня тебя в Москве не было! И чтоб был от неё - на расстоянии не менее двух тысяч верст. Областные и районные центры для проживания запрещены, усек?

- Да, - с чуть заметной радостью в голосе прошептал Голощапов. Он все же думал, что убьют, не верил в жизнь.

- Да, товарищ, - добавил Насос. - Тут люди, дети, женщины, а вы так себя ведете! Нехорошо.

Насос встал, подошел к лежащему Голощапову, нагнулся и, схватив его за воротничок рубашки, поставил на ноги.

- И на работу! Понял, сука! - сказал он, глядя Андриану прямо в глаза. - И не писарем, а пахарем! Чтоб духу твоего возле коммерций и бизнесов всяких не было! Умри и не воняй!

- Про литературу забыл, - сказал Толик.

- Что? Какую литературу? - удивился Насос. - А, ну да, ну да... Это тоже не забудь, сволочь.

Насос повернулся на пол-оборота, будто уже хотел отойти, но неожиданно въехал Голощапову правым коленом в низ живота, захватив большую часть мужского достоинства.

Запрыгали картины и бра на стенах, вздулся пузырем сервант, диван из розового стал черным. Затем все слилось в одну темнеющую на глазах каплю, которая обрушилась на Голощапова. Сознание его померкло.

- И секс тоже, - сказал Штукубаксов. - Все, отходим. Теперь в кофейню, по сто пятьдесят.

- Что-то у вас, товарищ, неверно с цифрами, - удивился Насос. - Видно, в школе нелады с арифметикой были? Ясно же записано - двести пятьдесят. Да, кстати, какого это ты Чомбу Бешеного в Анголе колол? Как орех, да?

- А что? Не веришь, что ли? На штуку баксов спорим: Колька Манилов из "Вектора" не даст соврать. Ну, спорим, а?

Хлопнула дверь.

ЗЛОЯМОВО

НЕДОСТОЙНЫЙ ИЕРЕЙ

На восток от места катастрофы (километров эдак пятнадцать) тайга вдруг обрывалась, давала небольшую передышку фантастическому "путнику" или реальному побегушнику из-за колючки: тут когда-то затеяли ЛЭП-500, согнали зеков - и за короткое время пробили двухсоткилометровую просеку. Потом оказалось, что ЛЭП здесь не нужна, потому что нужна в другом месте восточней на полторы тысячи километров. А это уже другой край, другое управление лагерей, иные ископаемые, иные зверушки...

Зимой по просеке стали ездить лесовозы; иногда автозак доставлял внеочередной этап в зону; ГАЗ-51 "фургон", задыхаясь и откашливаясь, привозил во внутренние войска молодое пополнение. Летом-весной-осенью движение замирало из-за непролазной грязи, а зимой чуть оживлялось. Просека почти упиралась в Злоямово; именно по ней добралась до покупателей злокачественная водка, унесшая в могилу жизни целой дюжины злоямовцев... Самозародившуюся дорогу назвали Электрической, так и говорили: "Ну что, вертушку подождем или по Электрической почапаем?..."

Один человек регулярно путешествовал на джипе "Чероки" по Электрической в обоих направлениях и, как это ни странно, по служебной надобности. А служил он Богу.

Батюшка Василий попал в Злоямовский район по собственному желанию лишь наполовину. В другую половину укладывались неприятности в епархии. Согревало лишь более чем полное наличие жены и детей (пятеро). Попадья Дуся легко удерживалась в такой глухомани сердцем принятой обязанностью подчинения суженому, человеку подневольному, подобно офицеру-пограничнику: там застава, тут приход...

Совсем недавно служба отца Василия протекала в стабильном существовании в самой середине царства безбожной идеологии, охраняемого мощной армией и вороватой плановой экономикой. Но, будучи одарен проповедническим талантом, батюшка в землю его не зарывал, а всячески использовал, приводя в восторг прихожан. За то и бывал подвергнут "прессовке" со стороны бдительных советских и партийных органов. Так длилось время.

Вдруг грянули большие государственные перемены: к власти пришел общительный и словоохотливый мухомор, в считанные годы одурманил народ и спровоцировал разложение великой державы на полтора десятка, абсолютно, во всех смыслах, неравных частей. Зато в этих частях воцарились: грабительская рыночная экономика и свободная от идеологии безграничная свобода совести (вплоть до полного её, совести, исчезновения). Стали распространяться неформальные секты: кришнаиты (качурики), хаббардисты (шурупы), иеговисты (могильщики), Белое Братство (фантомасы) и прочие, прочие, прочие.

Православные воспряли в общем ряду, а сама Церковь неожиданно стала частью нового официоза и имиджа "всяких, уважающих себя людей". В большие праздники в храмах было тесно. Поближе к царским вратам, стояли, напустив скорбь ума на скобленые лица, председатели, секретари, депутаты, мэры, префекты. Свеча (чтоб не креститься, что ли?) в правой руке; "подсвешники" - прозвал их народ.

Батюшка Василий на волне то искренних, то фальшивых симпатий стал на короткое время популярен (зачастили визитеры: набожные парторги и белозубые американские репортеры). Свалилась как снег на голову эта нежданная слава, самому отцу Василию неприятная, а матушке Дусе - совсем наоборот. Но вскоре иерея затмили академик Горький, журналисты Червиченко и Забабкин, писатель Нуй и другие, не менее достойные люди. Батюшка решил удалиться от сквозняка перемен: выпросил новый приход в Д., в 40 километрах от Москвы.

Именно эта предпоследняя "застава" у иерея вышла боком: приход подвернулся хороший, но весьма беспокойный.

Начиналось, правда, как у всех: приезжали научные сотрудники из закрытого московского КБ, помогали восстанавливать храм. Лица такие хорошие, открытые. Русские лица... И руководил ими симпатичный мужик коренастый, лысоватый, немногословный. Кто на литургии отсутствовал, того мужик записывал в красную книжечку. Но некоторые его не боялись, вместо храма посещали пивной бар "Пильзенец"...

Потом вдруг сотрудники, выдохнув вчистую энтузиазм, исчезли; контингент, то есть приход, стал прежним: богомольные старушки, местные мужики с раздумьями, да бандиты из райцентра П., давно уже перешагнувшего в криминальной славе за пределы России - поговаривали, что им Бельгия платит за "боюсь".

С них, бандитов, все и началось...

Как-то батюшка Василий, отпев очередного упокойника, вышел на паперть - порадоваться майскому солнышку. И увидел, как к ограде храма подъезжает большое черное авто, знаменитый "мерседес-600". Когда красавец остановился, то на нем сразу сошлись все солнечные лучи, поглощаемые глянцевым мраком. А из бездны вышли трое: блистающие одеждами и здоровьем недобры молодцы. Двое - почти близнецы, с детскими лицами, а третий - постарше, почему-то в старой кепке-восьмиклинке и в костюме от Версачи вместо обычной в таких случаях кожаной куртки.

Этот "старший" поздоровался издали с поклоном, а затем поднял глаза вверх и сказал удивленно:

"Батя, а кумпол где?"

"Нету", - ответил батя с грустным юморком в голосе, - не заработали..."

"Как - не заработали?" - ещё энергичней удивился "старший". - "Мы ж ещё в марте пахану десять штук "зеленых" на кумпол отстегнули!"

"Какому пахану?" - в свою очередь удивился отец Василий.

"А тому, что в вашем ларьке сидит...".

В ходе скоротечной разборки выяснилось, что приходскому старосте Леониду Петровичу были отпущены средства на "кумпол". Он же средства сии утаил и использовал для поездки в Арабские эмираты за "видаками" и золотыми цепочками.

"Щас я эти рамсы разведу", - процедил "старший" и хотел было направиться в храм, где в это время староста руководил церковной лавкой, но батюшка преградил ему дорогу.

"Здесь нельзя," - добавил он веско и показал на крест.

"Старший" от креста отступил, но, в свою очередь, показал батюшке висящий под пиджаком, в красивой кобуре, "макар":

"Ничего, в другом месте можно..."

Видно было, как вырываются из юных утроб его спутников похабные матерные булыжники, как они сдерживают камнепад неимоверными усилиями воли. "Все, поехали, - сжалился над молодняком "старший". Они исчезли в темноте салона. Дверцы мягко закрылись. И сразу грянул гром внутри. Батюшка перекрестился.

Когда авто растворилось в пыльном пространстве, иерей поспешил в храм, где попытался объяснить плутоватому старосте его ошибку. Леонид Петрович вдруг заупрямился, стал решительно отказываться от всего: мол, никто ничего не давал, ничего, мол, не брал. В эмираты ездил, но с познавательной целью. Батюшка на это отвечал, что с познавательной и христианской целью надо было бы в Палестину, к святым местам стопы направить. Но Леонид Петрович поджал губы и замолчал.

Вскоре сребролюбивый староста исчез на целую неделю. А появился измочаленный, с черными тенями под глазами, будто некий пустынножитель, борец с плотским... Шея у старосты была в гипсе.

Вслед за этим батюшку Василия вызвали в епископат, где показали бумагу. В бумаге красивым почерком были расписаны фантастические связи настоятеля с организованной преступностью. Батюшка оправдался тем, что окормляет всех; что и Христос, Господь наш, не оставил разбойника без своего участия и ввел его в Царствие Небесное.

Оправдание приняли, но предложили, не искушая врага, немного пострадать: поехать в дикое место и взять на себя трудное бремя просвещения таежных охотников, бывших колхозников, буровиков и столь любимых иереем преступников - заключенных пятнадцати лесных зон общего, строгого и особого режимов.

Так отец Василий очутился в Злоямово, да не в самом, а в семи километрах от него, в обезлюдевшем сельце Кишкино. Храм свв. Флора и Лавра, 17 прихожан, из них 9 старушек, 3 старичка, остальные - мужички-боровички, разными путями забредшие в одинокий населенный пункт. Вот и вся "застава"...

Впрочем, окормление вдруг оказалось намного обширней самого прихода. В один прекрасный день к отцу Василию явился человек в форме - прапорщик внутренних войск Окоемов - и предложил отбыть на автомашине с фургоном в расположение ИТК строгого режима.

"По просьбе граждан осужденных... ну, и нас, кто, значит, с другой стороны..."

"Да это настоящий "воронок"!

"Автозак", - вежливо поправил батюшку Окоемов.

И началась служба.

Вскоре батюшка "обслуживал" уже все пятнадцать зон, в том числе и два "особняка", где содержались "самые-самые", в полосатых робах. К "полосатикам" особого режима батюшка и ездил с особым удовольствием: люди были степенные, спокойные, матом не ругались даже в исключительные минуты. Разве что однажды, когда отец Василий рассказывал о предательстве Иуды, выматерился вполголоса высокий голубоглазый зек с вытатуированными на веках словами "Вор спит. Не буди."

Храм (св. Моисея Мурина) был лишь в одной зоне строгого режима. Проектировал его мошенник с архитектурным дипломом, а строили - карманники, домушники, хулиганы, убийцы и грабители.

Вышел дом Господень на славу: как говорится, живого места не было, чтоб без украшения. А перед папертью оборудовали "граждане осужденные" фонтан с пляшущими вокруг мраморными детками и лебедем. Отец Василий вначале едва смех сдержал, а потом призадумался и умилился... Он уже видел, с каким старанием раскрашивают зеки, например, новогодние открытки. Есть специалисты-каллиграфы с запасом "золотых" чернил; эти умельцы выписывают нехитрые фразы типа "желаю успехов" на любой вкус: от готики до славянской вязи, позавидовал бы монах-летописец... А шкатулочки какие режут, какие записные книжечки мастерят для обмена на чай! хоть сейчас на выставку.

В каждой зоне батюшка начинал свое служение со знакомства. Зеков собирали в клубе, отец Василий выходил на сцену и спрашивал: "А нужен ли вам недостойный иерей, детки?" (Он всех называл детками - и стариков, и молодых, хотя и сам был ещё совсем молодой, сорокалетний). Реагировали по-разному: бывало, хором одобряли батюшку, а иногда авторитетный некто отвечал за всех, как в седьмой строгой - поднялся с первого ряда здоровенный медведеподобный мужик, синий от татуировок, и, старательно проглатывая жаргон, сказал:

"Я, батюшка, в Бутырке ещё привык, там к нам каждое воскресенье в хату-камеру отец Глеб захаживал. Так что, будьте любезны, значит..."

Этот же мужик, по прозвищу Кувалда, авторитетный и т. н. "воровской", после службы поинтересовался у отца Василия - какой, мол, у него крест? золотой или серебряный? Простой, отвечал батюшка... Это непорядок, посетовал Кувалда и сообщил, что у него на воле есть этого серебра "вот тако-ой оковалок", из него и надо батюшке сделать козырный крест, а ювелира он, Кувалда, найдет, за базар отвечает, порожняк не гонит... Отец Василий от "оковалка" вежливо отказался, пошутив, что его, может, за безупречную службу впоследствии наградят золотым крестом с каменьями... На что Кувалда резонно заметил, что каменьями светить перед нашим (ихним) братом тоже ни к чему, стремное дело...

В храме преп. Моисея Мурина, эфиопа и разбойника, принявшего покаяние, подвизавшегося в пустынном Египетском монастыре и убитого разбойниками же, батюшка Василий отпел за год служения более сотни своих "деток". Они умирали от туберкулеза, от болезней сердца, от ножей и иных острых предметов, от тоски... Крестин поменьше: большинство прихожан были крещены в младенчестве. И венчал иерей с дюжину пар: кто заочно обрел свою сокровенную любовь, а кто тянул с воли под тюремный венец давнюю суженую.

МОСКВА: ОГЮСТ ФЕРЬЕ

Далеко от Зимлага, от Злоямово и Безрыбья, в Москве, в высотном доме у Красных ворот бодрствовал в предутренние часы Огюст Ферье, легкий французский гражданин. Но нелегкая занесла его в российские пространства: жажда денег и счастливая любовь. И то и другое однообразно воздействовали на огненную натуру романца, вызывая в душе волнительные вибрации.

Россия почти понравилась Ферье: что-то среднее между Китаем и Бразилией, мрачно-веселые люди, вонючие клошары в метро, всеобщая бандитская мода (трудно отличить простых людей от криминальных), смесь роскоши и разрухи, цивилизации и марсианства. Всюду храмы, в которые страшно заходить: торжественно, как в Лувре, стены увешаны шедеврами, но глазеть нельзя, разговаривать нельзя, курить нельзя, стой и умирай от жажды, от всего...

Впрочем, в храмы француз не часто заглядывал. Зато каждый вечер ужинал в Бизнес-Центре, роскошном (во Франции такого нет) тусовочном обиталище иностранцев, гангстеров, бизнесменов, артистов и писателей. Здесь можно было встретить великую Эллу Буслаеву в обществе знаменитого педераста или королеву детектива Арину Вайнер под руку с балашихинским "беспредельщиком", может быть, ещё неделю назад втыкавшим пыточный электропаяльник в задницу вон того офраченного бизнесмена, что так мило беседует с колумбийским послом. Менее частыми гостями были враз обнищавшие корифеи советской литературы; редкие исключения лишь подтверждали общее правило. Появлялись Аркадий Вселенский и Евгений Тищенко, экс-барды коммунизма. На их лицах лежала печать несостоявшейся преждевременной смерти - именно этого не хватало в натуре. Евгения Тищенко убивали несколько раз - во франкистской Испании в 1965 году фашисты били его ногами; в США ударил головой пьяный расист; совсем недавно на Кубе выбил четыре фарфоровых зуба здоровенный мулат, поклонник Че Гевары. Вот тебе и братский Остров Свободы!

Аркадия Вселенского, творца живизмов и стихопыров, били реже, но зато ещё при Андропове прямо из Бразилии вывезли в Антарктиду: за участие в подпольном альманахе "Пекин". Энергичные оперативники Комитета провели операцию в считанные часы: ещё утром Вселенский давал сомнительные интервью в Рио-де-Жанейро; а вечером этого же дня беседовал с полярниками на станции Мирный, сложил строки о пингвинах - мыслящих птицах... И очерк-эссе и стихи были радиограммой переданы в "Правду" и немедленно опубликованы.

Иногда в Бизнес-центр приводили под руки живого классика, девяностодвухлетнего Витю Чусового, основоположника литературного натуробатализма, трижды выдвигавшегося на Нобелевскую премию, но не получившего её из-за происков врагов. Витю усаживали в кресло в углу, откуда он и вещал об ужасах войны, перемежая подробности каннибализма и некрофилии громким веселым матом.

Все они - Тищенко, Чусовой, Вселенский - начинали неплохо, но как будто опоздали исчезнуть или вовремя "завязать" подобно алкоголику, не остановившемуся в нужный час и сошедшему с ума в делириуме. Их прошлое было овеяно славой, во многом заслуженной, но нынче похожей на альбом со старыми фотографиями: "А вот, смотрите, здесь мне семнадцать, я на турнике подтягиваюсь 26 раз". И фотография дрожит в руках, и ноги, пораженные подагрой, ноют...

В Бизнес-центре заключались крупные сделки и обделывались мелкие делишки. В туалетной комнате муж бил жену ногами за улыбку, подаренную рязанскому плейбою, а в потаенной комнате 777 некто с дрожащими руками проигрывал в тривиальное "очко" свой последний долларовый миллион. Поджарые официанты сновали с подносами: питье, жратва. Люстры "Женева" обдавали посетителей швейцарской надменностью: фигуры не отбрасывали теней и потому представлялись фантомами.

Именно здесь, в Бизнес-Центре, фантом Огюста Ферье познакомил фантом колумбийского наркобарона с фантомом Абрама Лукича; здесь была заключена между ними сделка, могущая перевернуть мир как полное ведро и выплеснуть из него человеческую пену.

Так красиво думал француз.

Не меньше денег Огюста Ферье интересовала женщина, на которой он недавно женился. С Ольгой его познакомил Абрам Лукич; Огюст купился не на ножки или нечто подобное, а на все сразу. Ольга была совершенством. Ферье сказал об этом Абраму Лукичу, и тот согласился вслух, вспомнив, однако, без слов, как подобные "совершенства" прыгали по баням в застойные годы, как они... и сказать нельзя, а подумать - приятно. Впрочем, конкретно Ольга была недоступна Абраму Лукичу, находилась за пределом его прямого влияния, подчиняясь лишь косвенной необходимости.

Француза и его любовь не поколебал бы никакой компромат. Он был закодирован самим собой на страсть, иные женщины не вызывали у него даже ухажерского интереса; этикетная вежливость, дежурная улыбочка, механические манеры - вот все, на что он был способен в отсутствие молодой жены...

Нынче он проснулся в три часа ночи: почудилось, что Ольга шепчет ему что-то, рассказывает потрясающую историю о том, как она... ее... Но как ни вслушивался Огюст в невнятный шепот - разобрать ничего не смог.

Он открыл глаза и привычно переключился на финансовые проблемы: они с Ольгой должны были получить хороший процент от сделки с генералом Рохасом. Ольга сама изъявила желание сопровождать груз в Колумбию: женщина вызывает меньше подозрений и ослабляет бдительность возможных врагов и конкурентов; в самом деле, какая опасность может исходить от зеленоглазой красавицы-блондинки с точеной греческой фигурой? Трудно представить, что эта миниатюрная статуэтка владеет пистолетом как домохозяйка шумовкой и в случае необходимости сделает любое, даже очень сильное тело, похожим на шумовку. Или на дуршлаг. Таких женщин Ферье видел лишь в американских фильмах м считал их выдумкой режиссеров. А в России подобные экземпляры существовали естественно, как кошки или проститутки. К тому же, именно Ольга предложила Огюсту присвоить пару литров "желтого брома", и сама вызвалась исполнить требуемые действия. Объясняя мужу детали операции, красавица оперировала незнакомыми словами типа "усушка", "утруска", "бой"...

Сумма процентов приближалась по значению к любовной страсти, и Ферье представил момент пересчета купюр: никакого шуршания отдельных бумажек, а лишь глухое бряканье падающих в кейс пачек. Так бьется сердце.

МОСКВА: АБРАМ ЛУКИЧ

Если бы Абрам Лукич знал мечты Огюста Ферье, то, несомненно, посмеялся бы над наивным французом. А француз был наивен; дураком не назовешь, ума хватает, но хитрости никакой: шаромыга, шантрапа, шваль... Как будто гувернантка из тургеневского романа воплотилась в образе современного месье с ноутбуком. F8, delete...

Нет, Абрам Лукич ничего не замышлял против Ферье с процентами француз автоматически попадал под давно запущенный каток элементарного разбоя. Деньги, которые Абрам Лукич время от времени кому-то выплачивал, всегда и немедленно отбирались у владельцев сотрудниками 2-го техотдела "Инвала". Конечно, ни "сотрудниками", ни "отделом" нельзя назвать обыкновенную бандитскую шайку, свившую гнездо под инвалидным крылышком: Сизый, Миня и Бармалей. А Огюсту Ферье предстояло быть уложенным по частям в коробку из-под телевизора (диагональ - 72 см) и зарытым в Подмосковье, близ известных Горок Ленинских - в сотне метров от тропинки, по которой в 1924 году несли главный гроб революции пылкие соратники покойного. Три двухкубовые ямы уже были готовы, как и бетонные столбы линии электропередач для придания захоронениям одновременно правдоподобия и скрытности.

Две другие могилы предназначались Ольге Ферье и командиру поисково-спасательной группы Виктору Керимбаеву.

Абрам Лукич мало интересовался издержками производства. Конечно, его занимала неожиданная авиакатастрофа, но о бочонке он тоже не беспокоился "бабки" колумбиец отстегнул, вот тебе и вся малина. А если он, как говорится, козел, рыпнется, то кроме простых Сизого, Мини и Бармалея найдется на колумбийскую Жучку крутой и сложный Тобик... Полкана спустим! Совецка власть не таких обламывала! (Тут Абрам Лукич перегнул палку: по старинке подумал о себе как о Советской власти).

Однако, время шло, а ни факсов, ни сигналов на пейджер, ни сигналов спутниковой связи от Керимбаева и Ольги не поступало. Сама катастрофа в целом была удачным исходом, на неё списывались большие проблемы, а именно: засвеченные контакты с хитрым колумбийским идиотом (такие "генералы" у нас в прапорах ходят) и с глупым французским аферистом. Конечно, неплохо было бы испытать "желтый бром" на агентах из наркотического бюро, проверить, так сказать, кто есть ху, прояснить возможности отравы... Но на нет и суда нет. Много денег - деньги без счета - какая разница?

ЗЛОЯМОВО: ТОЧКА ПАДЕНИЯ

Валентину Гоготулину так и не удалось подползти поближе к девушке (Ольге Ферье). Он продвинулся лишь на несколько метров, как вдруг ощутил странную тяжесть в затылке. Лицо оказалось расплющенным о ледяную землю, стало трудно дышать. Это наступил ему на голову кирзовым сапогом здоровенный бандит Кочевряга. Пловцу стало страшно, как никогда не бывало. Время остановилось; качнулись в разные стороны сосны, открывая за собой безбрежную тьму. Где-то в другом пространстве заиграла гармонь, грустно запели незнакомые женские голоса. Сердце стало маленьким, детским - и продолжало уменьшаться. С протянутыми руками Валентин Гоготулин выбежал из душного чулана навстречу падающей луне. Сердце, остановленное страхом, перестало биться.

Кочевряга выстрелил из обреза в уже неподвижное тело чемпиона, затем перевернул его на спину, поднял пальцем верхнюю губу: золота не было. Кочевряга сплюнул и медленно обвел взором живых еще, но неподвижных пассажиров.

Револьвер у Ольги Ферье был маловат для серьезной перестрелки, но вполне достаточен для быстрой ликвидации трех-четырех "любителей" (каковыми, по её мнению, были бандюги). Она уже давно извлекла оружие из-под французских трусиков: никелированный и абсолютно бесшумный "тайгер-б17" лежал под рукой, чуть присыпанный землей со снегом.

Но первой жертвой Ольги Ферье стал вовсе не Кочевряга.

Группа Керимбаева подошла к месту падения авиалайнера скрытно, бесшумно; уже более получаса Виктор наблюдал происходящее в окуляры прибора ночного видения. Один из бойцов держал на мушке Кочеврягу, другой - Кузю Тамбовского. Остальные тихо ждали приказа.

Керимбаев был в растерянности. Он никак не ожидал застать на месте катастрофы живых пассажиров, да ещё постепенно становящихся мертвыми! Какие-то странные людишки, морды, одна страшней другой, мелькали в отблесках костров, матерясь и постреливая из разнокалиберного оружия. Спасательная группа вовсе не была подготовлена к схватке с бандитами, хотя и состояла в основном из отчаянных и битых жизнью ребят. Но почти все они были специализировались в основном на поиске, следопытстве, а не в боях и схватках... Нужно было принимать решение, но какое? Отступить, уйти обратно к точке "Z"? Без бочонка? А деньги, деньги? Четверть лимона! Дочери квартира, учеба в университете, матери - достойный памятник на Хованском кладбище! И - бросить все... ну, на время, разумеется... У Керимбаева запершило в горле, он еле слышно кашлянул.

Ольга выхватила из-под снежно-земляного бугорка "тайгер" и выстрелила на звук: так учили её в закрытом Центре ГРУ, и так она затем учила слепых в секциях "Инвала". Пятиграммовая пулька со смещенным центром тяжести вошла Виктору Керимбаеву в левое предплечье, затем, дробя кости и разрывая сухожилия, спустилась ниже и достигла сердца. Командир спасателей умер в одно мгновение.

Бойцы его, восприняв гибель командира как приказ к атаке, выскочили на поляну, беспорядочно стреляя из помповых ружей. При этом сразу были убиты ещё четверо пассажиров: пожилые супруги, менее всех пострадавшие при падении ТУ, друзья-шахтеры, Иван и Петр, ещё вчера обсуждавшие с соратниками из Воркуты планы железнодорожной блокады всей России, шалый пенсионер с окровавленной лысиной. А также - смертельно ранен тридцатидвухлетний чуранец Ахмат Яндарсаев, летевший в К. с кинжалом, чтобы найти и зарезать кровника. Теперь он катался по снегу со свинцом в кишках, выкрикивая (так ему казалось), а на самом деле шепча: "Зима, зима! Сибир, биля!..."

Всех пятерых бойцов Керимбаева тремя очередями срезал Борька Сосна. Потом Кузя Тамбовский и Кизяк добили топорами раненых (в том числе и чуранца), - скорее, из своеобразного милосердия, нежели из жестокости.

Больше всех досталось Ольге Ферье. Хваленый револьвер заклинило на втором выстреле. Застрявшая в стволе пуля предназначалась Кочевряге.

Забыв (или не зная?), что это женщина, Рыба, Банан и Кочевряга били Ольгу сапогами и прикладами обрезов, быстро превращая красивое тело в окровавленное месиво. Вскоре уже и не было никакой боли, она, Ольга, сама была боль.

Их остановил Сосна, всадив приклад АК в спину Банана.

- Что творите, падлы?! Я сказал: бабу с собой!...

Он взглянул на Ольгу.

- Хорошая телка была!

- Стремная только... - робко вставил слово Кочевряга. - Глянь, у неё и "шпалер" имеется!

Он подобрал "тайгер" и протянул его Борьке.

- Петушачий какой-то, - хмыкнул главарь. - Видишь, на нем птички да цветочки нарисованы...

Сосна обхватил пальцами чеканную серебряную рукоять, направил ствол на тело под ногами и выстрелил.

ИЕРИХОН

Злоямовцы услышали выстрелы, будучи в полукилометре от цели. Жмутыков, коротконогий, круглый и упругий как ниппельный мяч, деловито засуетился.

- Детишек надо назад отправить, - сказал он, обращаясь к Шуцкому. Это, видать, наши бандюги лесные загуливают.

Шедший рядом ветеринар, метр с кепкой, вес полсотни кило, с иронией посмотрел на "детишек": они без напряжения несли агрегат Шуцкого - тяжелый металлический куб с длинным раструбом.

Шуцкий поморщился, потому что подростков отпускать не хотел. Кроме пацанов "Иерихон" нести некому, да и включать его нужно без контакта с землей.

Они с ветеринаром уже испытывали уникальный агрегат во время весенней эпидемии ящура: крупный рогатый скот поднимался после 7-8 часов клинической, а точнее, самой настоящей смерти и - уходил в неизвестном направлении. Коровы вскакивали как ошпаренные и мчались в тайгу со скоростью гепарда. Это вызывало восторг у злоямовцев, но все попытки отыскать в урманах хотя бы одну воскресшую особь не увенчались успехом.

О судьбе буренок могли бы рассказать сосновские лиходеи, целый месяц питавшиеся мясом, да волки из Бисовой лощины.

Жмутыков посмотрел на Шуцкого и мысленно согласился с ним. Впрочем, агрегат тут ни при чем: стрелять могли и не бандюги, а пацанам предстояло одним возвращаться в Злоямово через ночную тайгу...

- Ладно, пусть... - буркнул Жмутыков.

Но идти уже было некуда: злоямовцы вплотную приблизились к невидимой черте, отделявшей их от мира, где вот уже несколько часов подряд безудержно лилась кровь.

Первым это почувствовал ветеринар. Кайф от морфина-возбудителя выветрился, и его охватило волнение, свойственное трусливым или не опохмелившимся людям. Жора (так его звали) схватил Шуцкого за плечо.

- Станислав, дело плохо!...

Шуцкий выдержал паузу, но, так и не ответив, закричал:

- Пацаны! Марш сюда! Агрегат держите крепче!

Подростки, тяжело дыша, вынесли вперед "Иерихон".

Меж сосен, в слабых отблесках гаснущих костров, мелькали движущиеся силуэты, слышалась невнятная речь.

- Сосна, точно! - убедился Жмутыков, расстегнул кобуру на поясе (как "капитану корабля" ему полагалось оружие по закону) и вытащил бельгийский наган образца 1898 года. Барабан был полон - видимо, оружие не использовалось со дня изготовления.

- Ну что, Жора, будем включать? - потирая руки и облизывая губы молвил злоямовский гений. - Сейчас мальчики развернут его градусов на 5... вот так, так... Потом я замкну конденсацию, а ты по свистку переведешь тумблер на два деления. На два!

- Прошлый раз на пол-тыка хватило... - удивился ветеринар.

- Прошлый раз опять говядину подымали, а тут люди. К тому же гангстеров нужно отключить хоть на минуточку! Давай, товсь!

Акселлераты с "Иерихоном" на плечах сдвинулись чуть правее. Шуцкий повернул рукоятку конденсации. Внутри агрегата возник змеиный шип, медленно переходящий в пока ещё слабый, но пронзительный свист.

Возле чудо-техники, кроме подростков, остались Жмутыков, Шуцкий и ветеринар Жора. Остальные злоямовцы, опасливо переглянувшись, отошли назад. Кое-кто спрятался за стволы сосен.

На черном корпусе мерцала красная лампочка. Вдруг она вспыхнула неестественно ярким кровавым светом.

- Жора, пли! - заорал Станислав Егорович.

Прямо под раструб агрегата выскочил небритый человек в расстегнутом ватнике, с обрезом "тулки" в правой руке. (Это был Кизяк).

- Че тут за кильдым, бля, а?

Вновь взволновавшийся Жора дрожащей рукой повернул тумблер до отказа и попытался даже преодолеть стопор ограничителя - хоть на пол-тыка...

ВОСКРЕШЕНИЕ МЕРТВЫХ И СМЕРТЬ ВСЕХ ЖИВЫХ

Вася-Чурка находился среди дюралевых останков авиалайнера. Он сидел за частью обшивки на каком-то бочонке и сквозь иллюминатор наблюдал происходящее. Он видел, как пристрелили парнишку-пластуна в спортивном костюме с буквами "СССР" на спине, как мочили этих лохов, что выскочили под стволы прямо из лесу... Чурка хотел тоже открыть стрельбу из дареной "беретты", больно уж жалко ему стало: волки позорные, забили в смерть ногами и прикладами такую красивую бабу...

Вася привык к злодейству. Он не был убийцей-киллером, но двоих лишил жизни по заказу: зоновского барыгу и стукача Мазлова, оказавшегося после освобождения у руля концерна "Домгаз", и журналиста Забабкина, разнюхавшего номера счетов воровского "общака" и домогавшегося доли у изумленной братвы. Участвовал Вася и во многих перестрелках с врагами: когда делили с солнцевскими Дорогомиловский рынок, когда наезжали на азербайджанских "зверьков" в Центре, когда брали штурмом ресторан "Узбекистан" на Неглинной, нагоняя жуть на разбушлатившихся без меры чеченцев... Кого-то, конечно, если и не пристрелил, то изувечил.

Кроме почета и уважения друзей (и врагов) Вася ничего не заслужил. Семьи и дома не было (держался старого "закона"), за границей не бывал, машину, правда, держал хорошую ("Лексус"), но ездил то без прав с номером, то без номера с правами... Вася чрезвычайно уважал понятия преступного мира, но чересчур их идеализировал, понимал буквально, как старовер. Никогда не грабил, да и не воровал: жил на "долю", по праву заработанную "разводкой рамсов" (вроде мирового суда) в тюрьме и на свободе и безотказным участием во всех боевых действиях блатного мира. Жизнь выкатилась из интернатского детства прямо за решетку и продолжала безостановочно катиться, обрастая, как снежный ком, неисправимыми делами. И теперь предстояло совершить ещё одно.

Вася решил начать с длинного и лопоухого (это был Банан).

Но не успел Чурка - ни выстрелить, ни даже как следует прицелиться.

На той стороне поляны вдруг послышался какой-то шум, крик. Неожиданно, как из-под земли, вырос зримым стекловидным столбом пронзительный металлический свист, поднялся до нестерпимой ультразвуковой высоты и медленно пошел на понижение.

Стало неуютно. Васе захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться или хотя бы заткнуть уши чем-нибудь непроницаемо-мягким... Свист быстро превратился в лавиноподобный гул. Небо как будто покрылось сеткой трещин, затем вдруг обрушилось со звоном; сосны, только что непоколебимо стоявшие на страже таежного покоя, полезли из земли, словно дождевые черви. Обнажившиеся корни шевелились как щупальца. Потом деревья стали валиться друг на друга; затрещала древесина, полетели в разные стороны ветви и сучья.

Объемистый заостренный сук вонзился Васе в грудь чуть выше солнечного сплетения. Он упал без чувств и уже не видел происходящего.

Первый звуковой пузырь, выпущенный из "Иерихона" нервным ветеринаром, пронес на своей невидимой оболочке уже мертвое тело Кизяка и, упруго поддавшись, выбросил его на расстояние более двух километров по гиперболической кривой. Затем пузырь лопнул. Рыба, Банан и Кочевряга обрели мгновенную смерть. Умер одновременно с ними и до сих пор проливавший слезы командир экипажа ТУ Алексей Мокроусов. Кузя Тамбовский взорвался как гигантская "лимонка", разбросав в зоне поражения осколки собственных костей. Боря Сосна, живучий как кот, некоторое время ещё дышал и видел, как вдруг пополз куда-то труп в синей "мастерке" с надписью "СССР" на спине, как шевелилось окровавленное тело "кожаной" красотки, пристреленной им полчаса назад, как закричал вдруг "Лышенько!" сивоусый дядька-хохол, мгновение назад лежавший мертвым возле своего чемодана с гостинцами. Чубчик, опершись на локти, поднял из углей выгоревшее, с пузырящейся кожей, лицо и застыл в этой позе. Теря, свистя сквозной дырой в груди, пытался чиркнуть колесиком золотого "Ронсона". Вздохнул и чему-то улыбнулся задушенный Чуркой Шикарный, он же Марлэн Зипунов, в крещении - Маркелл... "В Москву, в Москву!" - визг Ольги Ферье был почти сравним с действием "Иерихона". Открыли глаза и молча смотрели в звездное небо шахтеры Иван и Петр. Шарил ("Биля, биля"...) возле себя рукой Ахмад Яндарсаев - искал кинжал. Пенсионер, схватив дымящуюся дровеняку, побежал в атаку на невидимого врага. Поднялись и сели, обнявшись, у костра супруги, убитые спасателями Виктора Керимбаева. Сами спасатели медленно вставали на ноги, искали едва отверстыми очами своего командира, который, однако, продолжал лежать: лишь подгибал под себя ноги и руки, сворачиваясь в клубок - будто прячась от кого-то. Оскальпированный медведем Юрик Дрючок, обхватив руками окровавленную голову, выкрикивал прямо в землю матерные слова.

Послышался скрежет металла там, где находился полуразвалившийся корпус ТУ: это пытались освободиться от оков катастрофы погибшие при падении пассажиры. Московский бандит Махновец, выдернув из разорванного кишечника дюралевый осколок, извивался удавом между двух пар расплющенных кресел. Джинсовый юноша хохотал, наблюдая происходящще вокруг. Председатель Совета директоров компании "Златорусь" Нияз Шалманович Иванов в изумленном ужасе разглядывал свою кровоточащую левую культю, а правой рукой пытался вытащить из внутреннего кармана пиджака сотовый телефон...

Вскочил Вася Чурка и, придерживая окровавленными руками болтающийся меж разбитых ребер сосновый сук, побежал в таежный мрак.

У агрегата, перекинув из-за спины на грудь видавшую виды гитару, бил в восторге по струнам Станислав Егорович Шуцкий, впервые узревший настоящую победу своего гения. Давил что было силы тумблер обезумевший ветеринар Жора. Председатель Жмутыков палил вверх из дореволюционного нагана, выражая одобрение достижениям науки, прогресса и общечеловеческих ценностей, главной из которых, по мнению председателя, была, конечно же, жизнь. Подростки с любопытством и дрожью наблюдали происходившее в лунном свете поголовное оживление. Остальные безымянные злоямовцы сгрудились в темноте и мрачно молчали в тревожном ожидании.

Торжество жизни продлилось недолго. Через сорок секунд второй пузырь (раза в четыре больше первого), не сумев преодолеть узкий раструб "Иерихона", вернулся обратно в камеру конденсации и, разорвав её титановые стенки, лопнул.

В следующее мгновение мертвыми стали все: живые и ожившие, пассажиры и бандиты, спасатели и злоямовские добровольцы. Упал с оскаленным в страшной радости ртом Станислав Егорович Шуцкий. Лопнули струны гитары, на которой злоямовский гений так и не научился играть.

Бежавшего Васю настигли два небольших пузыря, отделившихся от гигантского. Вначале его швырнуло оземь; сук выбило из раны как пробку из шампанского, и с напором шампанского ударила фонтаном кровь. Второй пузырь поднял Чурку в воздух и вынес над соснами к Электрической дороге-просеке.

Медведь, все это время пролежавший за поваленным стволом, вскочил сразу после первого "оживляжа". Страх обуял косолапого злодея; ослаб, как от ранней малины, желудок. Мишка присел ненадолго, а потом завопил жалобно, словно и забыв, что совсем недавно снимал человеческие скальпы и стращал врагов одним своим появлением.

Вокруг лежали мертвые тела двуногих. Так и не добрались до своего последнего пристанища в Горках Ольга Ферье и Виктор Керимбаев. Жизнь прервалась и для всех остальных.

Медведь, почуяв чужую смерть, немного успокоился и, обнюхивая лежащих, поковылял к обломкам самолета. Там он обнаружил предмет знакомой формы. Почти такой же бочонок утащил он прошлым летом со Злоямовской пасеки: он был полон вкуснейшего меда. Удовольствие оказалось самым запоминающимся, хотя и всадила жало в медвежий нос настырная и жестокая пчела. Топтыгин обхватил бочонок лапами и прижал к груди. Потом оглянулся и зарычал, отпугивая возможных претендентов на добычу. Никого вокруг не было, и медведь пошел на задних лапах к берлоге, из которой его выманила человеческая рука с дорогими швейцарскими часами на запястье.

НЕДОСТОЙНЫЙ ИЕРЕЙ И ЧУРКА

Джип катился по Электрической в сторону Зимлага, высвечивая мощными фарами обледеневшие колеи. Оборотистый движок и полный привод ухитрялись вытягивать тяжелый автомобиль из скользких провалов. "Козырная тачка", подумал отец Василий. Джип ему подарил жулик Колян Мыло, освободившийся из тюрьмы краевого центра два месяца назад. Колян обещал батюшке придти, наконец, туда, где "свет во тьме светит"... Но отец Василий не обольщался: путь Коляна мог затянуться. По освобождении его встречали аж на трех автомобилях, в одном из которых лежал мешок с деньгами - "на карманные расходы". Ведь Мыло был "вор в законе", да ещё с такой богатой биографией, позавидовал бы кто угодно... но кто завидовал?

А машина явилась как нельзя кстати: слишком уж велики были расстояния, слишком ненадежны были расчеты на присылаемый "воронок". То есть "автозак"... Правда благочинный, отец Артемий, положил глаз на джип, и батюшка Василий уже подумывал: как бы так поумней подарить "козырную тачку" начальству - чтобы не остаться без колес, обменом на "Ниву" хоть какую...

Батюшка привычно крутил баранку, размышляя о превратностях судьбы. Ему нравилось житье-бытье в здешних краях. Он чувствовал себя (о, прочь, гордыня!) продолжателем дел св. Стефана Пермского: чем не "новые зыряне" эти разукрашенные дикими рисунками люди? Слава Господу, крест тоже был излюбленным изображением зеков: его "накалывали" на груди и на руках, на запястьях и предплечьях, с цепями и без цепей. Крест украшал главы символических соборов, занимавших у некоторых "носителей" чуть ли не полспины... И внимали "новые зыряне" словам о Христе в основном с детской наивностью, задавая умилительные "каверзные" вопросы. Противились лишь особо закосневшие; нет, не в злодействе, а в безверии; чаще всего это были полуинтеллигентные "малосрочники" и "первоходочники" общего режима, севшие, как им казалось, "по ошибке", "случайно". Они надеялись не на Бога, а на "удачу", которую выцарапывали из обстоятельств любыми доступными способами - деньгами, связями, мелким и крупным стукачеством, торговлей (барыжничеством).

Отец Василий ужасался при виде остекленевших глаз. Какой молитвой, думал он, пробить брешь в этой ледяной стене? И молился.

Джип, качаясь подобно ладье, продвигался меж двух хвойных стен. Крупяной снежок уже не выстукивал мелкую дробь по лобовому стеклу. Поредели светлые облака, и обнажилось черное многозвездное небо. Мелькнули уходящие вправо две полу-дороги (скорее, тропы), они вели (так по карте) к раскольничьему скиту "Безрыбье". Название дали злоямовцы - скит расположился в странном месте, близ Народного болота, где не было ни зверя, ни рыбы. Там учитель Шуцкий поймал реликтовую ракуку, современницу птеродактилей и брахиозавров - тварь издавала звуки, подобные чистке сковороды вилкой, питалась всеядно: травой, торфом, мясом, глиной, сухим валежником. Сама мерзкая животина служила пищей болотным анахоретам, считалась рыбой и дозволялась в редкие дни.

Отец Василий посещение "Безрыбья" отложил на неопределенное время предполагал затруднения в общении, ибо не был силен в "букве". А именно "буквой", слышал от знающих людей батюшка, были сильны такие вот скитские староверы - как, например, и столичные баптисты, поголовно знавшие наизусть Священное Писание. Дискутировать с ними мог лишь такой же "энциклопедист", иному же через споры о "букве" отверзались глубины сатанинские...

Нечто необычное вдруг мелькнуло: возле правой "стены", обхватив руками сосновый ствол, стоял человек. Так стоят, обнимая столб, городские алкоголики, ждущие машину из вытрезвителя - знакомая, но совершенно невообразимая в тайге ситуация.

Батюшка надавил на тормозную педаль; не выключая мотора, вышел из кабины и, подбирая полы рясы, вернулся назад - посмотреть.

Никто сосну не обнимал. Обессиленный человек сполз на снег, лежал лицом вниз. Кожаная куртка на нем была изодрана в клочья, шапки не было, левая нога обута, а правая - боса... Коротко стриженая светлая голова слегка подергивалась.

Батюшка взволновался, сразу вспомнив о бандюгах Борьки Сосны. Правда, самого отца Василия они не трогали: были предупреждены зоновским начальством и злоямовскими охотниками. Недели две назад, ночью, к батюшке явился Шикарный, он же Марлэн Зипунов, правая рука Сосны... эдакая "совесть" бандократии, проворовавшийся бармен и картежник. Шикарный изъявил желание принять святое крещение - и как можно быстрее - потому что ему приснился страшный сон.

"Оглашенный" пожелал и в крещении остаться Марлэном. Батюшка долго втолковывал неофиту, что таких имен в святцах нет, имя это, видимо, составлено из фамилий известных баламутов и богоборцев и свойственно лишь особым нехристям, да и то больше - женщинам. Шикарный, вздохнув, согласился окреститься в честь св. мученика Маркелла, сожженного за Христа при Юлиане Отступнике - и день совпал как раз...

"Сосновцы, точно", - думал батюшка, ощупывая конечности лежащего человека на предмет переломов. Кости вроде были целы, и отец Василий осторожно перевернул несчастного на спину. Лицо человека было залито кровью, к крови прилипли щепки, хвоя. Левый глаз оплыл. На белой рубашке под расстегнутой курткой расплывалось в середине груди темное пятно. Чистое правое око вдруг открылось.

- Кто ты, детка? - спросил отец Василий.

- Чур... ка... - еле слышно, с трудом разлепив губы, вымолвил лежащий.

МОСКВА

ПОЛЕТ

Дети были рядом, деньги были целы, самолет набирал высоту, и Марина медленно успокаивалась - внутренне, ибо внешне давно была уже спокойна. После душного салона микроавтобуса самолет казался безопаснейшим средством передвижения.

Мир, с которым Марина Шахова-Лесовицкая столкнулась несколько часов назад был иным. Иным - в том смысле, что он, мир этот, предназначался для обитания мертвых. Все в этом мире было странным - от неетественного рокота двигателя (чересчур тихо) до слов, которые выползали из ртов пассажиров "форда". Да и не слова это были вовсе, а какие-то фонемы-черви, насекомые-мутанты, аналоги которым можно было бы найти лишь в химерическом фильме ужасов. Слова выползали, нарастала угроза.

- Придушить её, что ли? - сказал тот, "шкаф, что втолкнул Марину в салон "форда".

После этого пассажиры долго обсуждали: что делать с ней, Мариной, причем, вероятно, не стеснялись в выражениях, и их счастье, что она понимала не все, а то бы нахлестала по щекам.

Все изменилось, когда в разговор вступил некто, сидевший в глубине салона. Слова были из того же языка, но голос был живым пока (так Марина и подумала: пока), что-то в нем было человеческое, и если не одухотворенное, то уж, конечно, одушевленное.

- Стоять, казбек! - сказал этот голос, когда к Марине, к её лицу, протянулась широкая ладонь в желтой лайковой перчатке. - Остынь... Ты одна?

- Я с детьми, - сказала Марина. - Они у киоска остались, игрушки рассматривают. Мы собираемся лететь в Красноямск.

Тамошняя, что ли?

Нет. Я москвичка. Коренная, между прочим...

Ну да... А в Красноямск за каким... этим?

- К мужу на свидание, в поселок Льдистый... Он сидит там.

Те, остальные, вдруг замолчали.

В Зимлаг?

Да, это место так называется...

И кто он, твой муж?

Шахов... Виктор. Он диссидент...

- Политик, что ли? - прогнусавил кто-то из темноты. - Так политиков у нас нету щас!

- Он сел не за политику... Он ударил одного... человека. И тот умер.

- Понятно, - сказал человеческий голос. - Это ты у него научилась лезть во все дыры? Сколько ему вкатили?

- Его приговорили к шести годам.

Билеты взяла?

Нет, не успела еще...

Марина не совсем понимала смысл этого разговора. Из логики происшедшего с ней должны были что-то сделать: отобрать деньги, избить, изнасиловать, убить, наконец. Ни к чему она не была готова и находилась в странном состоянии: непостижимым образом сочетались: покорность судьбе и неудержимая решимость. Марина знала, что если ещё раз к её лицу потянется рука в лайковой перчатке, то она обязательно сломает один из обтянутых желтой кожей пальцев. Так её Виктор научил. "Если что - хватай за палец и ломай его, как карандаш, как деревянную палочку. На, потренируйся..." - и он давал ей ломать какие-то толстые щепки.

Но больше рука не тянулась. Марина посмотрела в щель между шторками: дети так и стояли возле киоска, но уже младшая, Ляля, стала беспокойно оглядываться по сторонам, морщила лоб, искала глазами её - маму.

- Ладно, подруга... Лети в Зимлаг, - сказал голос. - Мы тоже в ту сторону, между прочим... Так что увидимся. Дрючок, пойди с ней в кассу, пусть дадут билет - если есть, на наш рейс. Ну, или на следующий...

Чудной ты Васек, - хмыкнул Дрючок. - Тебе видней.

- Конечно, - согласился Васек. - Я же Чурка. А ты Дрючок... Да, и Тере скажи - он там в буфете кантуется с телками - пусть поторопится, через сорок минут регистрация начнется.

- Охота ему без толку гусей гонять! - сказал кто-то. - Что за понт?

- Да молодой просто, - сказал Чурка. - Тебе сколько, Махно?

Сорок два... Погоди, нет... Сорок четыре.

- Ну вот. А ему двадцать четыре. Тебе надо, чтоб сразу: давай-давай... А ему - поухаживать, языком помолоть...

- Я же говорю: понт!

Дверь "форда" открылась.

...Аня и Сережа сидели впереди, Лялю Марина взяла к себе. Минут сорок оставалось до посадки.

- Мама, посмотри! - закричал Сережа. Он весь полет не отрывал глаз от иллюминатора.

Марина посмотрела в иллюминатор.

Мама, вниз, вниз посмотри! Вертолеты летят.

Ниже и вправду летели вертолеты - три, четыре, может быть, и больше... Они направлялись на север, пересекая курс авиалайнера.

Геологи, - знающе пояснил пассажир за спиной.

БЕЗРЫБЬЕ

Затворники и затворницы Безрыбья вышли на ежевечернюю закатницу, когда темнеющее декабрьское небо прошила серебристая стрела стонущего в падении авиалайнера. Юдо вышло из пике, пропахало железным брюхом верхушки сосен и исчезло в стороне Чум-озера.

Старец Кирьяк (Кириак) по прозвищу Нога (вместо правой была деревянная култыха) проводил взглядом знамение и горестно развел руками, показывая народу (а всего перед ним стояло 6 человек), что ничего хорошего в этой жизни уже не предвидится, что где-то там, за непроходимыми лесами и высокими горами триста лет празднует свою победу железный сатанаил, растет вавилонская башня, отбивают топотуху срамные девки и непотребные козлища в человеческих личинах.

Братья и сестры давно уже все понимали без слов, научились определять мысли по движению зрачков и дрожанию губ. Тем более, максимум информации нес жест 208-летнего Кирьяка.

Трудно было назвать "староверами" эту небольшую общину, отделившуюся от мира в 1714 году. Тогда их было более сотни, всего лишь несколько стариков, остальные - молоды и полны сил, веры и знания. Место для скита нашел тогдашний "водитель" Мануил, строгий книжник и постник, ярый, до экстаза, молитвенник и - весьма скорый на расправу с непокорными. Он и принес в Безрыбье на своих плечах восьмипудовый сундук с правильными книгами, по которым и текла жизнь общины вплоть до пожара в 1764 году, уничтожившего почти всю уникальную библиотеку. Мануил не вынес потрясения пожаром - и скончался в беспамятстве через несколько дней.

С той поры Безрыбье медленно стало превращаться из раскольничьего скита в нечто вроде современной секты сверхоригинального Порфирия Сидорова, ходившего зимой в трусах и называвшего тараканов и клопов "милашками".

Лично Кирьяк-Нога исповедовал, подобно Сидорову, культ здоровья и силы, к 60 годам мог обходиться без воды, еды и воздуха 15-20 дней, к 150 овладел телепатией в пределах собственного небогатого словаря, простым гипнозом и даже мог телепортироваться на небольшие (до километра) расстояния, чего, впрочем, не делал никогда - из боязни оказаться дезориентированным. Читать он не умел, так что опасения отца Василия насчет "буквы" были напрасны: Священное Писание "водитель" Кирьяк-Нога знал фрагментарно, в вольном переложении отца и старших братьев, последний из которых, Фронтасий-Око, погиб в схватке с гигантской ракукой 196 лет назад.

Обрядовая система безрыбцев была проста: утром - встреча солнышка, вечером - проводы... Оба действа сопровождались пением короткого гимна "Нерушима, яко сила...", сочиненного самим Кирьяком лет 90 назад.

Безрыбцы из нужды вернулись к ветхозаветным семейным принципам: братья женились на сестрах, матери жили с детьми; это привело к тому, что последние приплоды оказались нежизнеспособны: кто умер при рождении, кто после, от детских недугов. Единственный выживший, двадцатилетний Фомка, был вроде юродивого, материл старца, плевался на закат, неделями пропадал в тайге и даже появлялся иногда в Злоямово - менял кедровые орехи на "Беломор". Батюшка Нога тоже плюнул на Фомку, сквозь пальцы смотрел на его табачные и таежные увлечения: в семье не без урода. Его не считали, хотя он был восьмой. На этом уроде, похоже, должна была завершиться история "Безрыбья", полная темноты, страха и греха.

После проводов солнышка, коротко поразмыслив о страховидном явлении ревущей птицы, Кирьяк-Нога решил сдвинуть общину с насиженного места и удалиться на север, откуда приходили в его чуткий мозг невнятные телепатические слухи о великом множестве братьев, живущих в уютных обителях. Обители эти, слышал Кирьяк, находись в нескольких верстах от Безрыбья и были надежно ограждены от дьявольского мира: никто не мог проникнуть в них, никто не мог их покинуть против воли начальствующих. Туда-то, в нетронутую благодать уединения, и намеревался завтра сразу после восходницы (встречи солнышка) повести свою братию "водитель" Кирьяк-Нога.

Ночью в южной стороне были слышны странные звуки: то как будто бесы хлопали в ладони и раскручивали на бечевах свои дьявольские трещотки, то как будто падали с неба на землю гигантские яйца... Это было второе знамение.

Обитатели Безрыбья, оповещенные о предстоящем странствии, готовились по-разному: кто отсыпался, кто чинил одежду в свете плошки, наполненной ракучьим жиром...

Фомка сидел на прогнившем скрипучем крылечке. Со стороны леса его совсем не было видно, лишь медленно двигался во тьме маленький красный огонек папиросы. Раз только луна высветила никогда не сходившую с лица урода белозубую плейбоевскую улыбку.

НЕДОСТОЙНЫЙ ИЕРЕЙ И ЧУРКА (окончание)

Чурка лежал на кровати отца Василия. Чуть скосив глаза он видел справа, в окне, силуэт одноглавого храма с крестом и мерцающую бесчисленными звездами тьму. Что-то ещё более темное подступало к его ложу с левой стороны, огромное бесформенное существо.

Он уже согласился со смертью, как с единственно возможным выходом из нестерпимой боли, тоски и неожиданного страха. Совсем недавно - когда? он, Чурка, и друзья его Теря, Махновец и Дрючок, покурив анаши в лесочке возле аэропорта Домодедово, обсуждали предстоящие в зонах Зимлага значительные события. Красивой телке они помогли купить билет на самолет, и она отправилась на свидание к мужу в Зимлаг, в тот самый поселок Льдистый, куда и они держали курс - поддержать Монгола и большой хипиш на "семерке". А сегодня кто-то выстроил каменную стену, отделившую его, Чурку, от остального мира. За стеной остались мертвые Махновец, Теря, Юрик Дрючок и, может быть, живой ещё корешок Жихарь Тульский, черный "Лексус" в гараже на Нагатинской улице, упавший самолет, чемоданчик с общаковскими долларами, Москва, тайга, Сочи, Зимлаг, мертвые и живые. Хотелось найти объяснение всему, что было: казалось, что вот-вот загремят железные засовы, звякнут ключи и замки, войдут пупкари-стражники и поведут по длинному коридору очередной тюрьмы к очередному дознавателю. Нужно было срочно размыслить: отвечать или идти в полную несознанку? Но, кроме правды, ничего на ум не шло. Кто-то, чересчур добрый, словно отец, заглядывал в самое сердце, и оно сжималось от этого взгляда.

Василий Чурка, оказался по документам Прохоровым, сыном Григория.

Только что батюшка Василий прочел вслух 23-ю главу Святого Благовествования от Луки и принял от умирающего очень подробную исповедь по чину "Егда случится вскоре больному дати причастие"; правда, раб Божий уже не мог вымолвить ни слова, и священнику пришлось говорить как бы за него, исполнившись сознанием и верой исповедываемого.

Всякий раз, когда иерей называл какой-нибудь грех, Василий Прохоров медленно закрывал и тут же открывал глаза в знак согласия. Начали с малых и перешли к тяжким, а Василий все сдвигал и раздвигал веки, не пропуская не единого упоминания. Часа через два стало пусто в кладезе грехов, что добровольно взвалил на себя отец Василий. Он возложил епитрахиль на голову кающегося и произнес важные слова...

После чего - причастил умирающего.

Лицо Василия Чурки-Прохорова изменилось. Он вдруг стал усиленно шевелить губами, пытаясь выдавить из себя некие очень важные слова. Иерей пристально посмотрел на него, и Вася, оставив попытку молвить слово, клонился головой влево, косил глаза, пытаясь рассмотреть что-то, чего не видел сам священник.

"Может быть, может быть... - пробормотал иерей, догадываясь.

Василий тоже утвердительно прикрыл и снова открыл очи, и попытался сложить из потрескавшихся губ подобие улыбки. Но ничего не получилось.

Батюшка осторожно снял с него тяжелую от воды и крови кожаную куртку. Ему показалось, что такая одежда не подобает телу, расстающемуся с душой, равно как не подобает она и душе, обретающей вечность.

ЗИМЛАГ

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТЕОРЕТИКА

Шахов принимал участие в бунте - не мог не принять, поскольку, с одной стороны, руководствовался в своей тюремно-лагерной жизни теми же законами, что и большинство зеков, а с другой стороны, его личные принципы не могли оставить его безучастным к практике того, чему он в теории посвятил обширную часть своей жизни.

Он, впрочем, не сделал ни малейшего шага, ни попытки, чтобы как-то повлиять на ход событий. Все шло так, как он и предполагал, о чем и предупредил Монгола. Тот, впрочем, явно неохотно беседовал с ним и, если и верил теории, то тоже с неохотой, натужно преодолевая в себе какое-то невидимое препятствие.

Но "правда Шахова" была налицо: никакое руководство, даже самое умелое, жесткое и суровое, не могло направить бунт в организованное русло. Нонсенс: организованный бунт; можно организовать, подготовить лишь вспышку - все равно, что добыть огонь... и поджечь им склад ГСМ. В дальнейшем возможны лишь два варианта: гашение (подавление бунта) или пользование плодами - последствиями "огня". Какие "плоды" мог принести лагерный бунт, Шахов затруднялся ответить. Замкнутое пространство зоны и её отдаленность от центра, от магистралей, от всего, что называлось "цивилизацией", лишали бунтовщиков всякой возможности на благополучный и всеобщий исход. Почти лишали...

Поэтому Шахов вместе со всеми, в толпе, штурмовал вахту, а затем и административный корпус. Он тоже размахивал заостренным металлическим штырем, выдернутым из клумбы перед храмом св. Моисея Мурина, тоже радовался выстрелам из самодельного орудия по чуранскому бараку и административному корпусу.

Правда, Шахов по-человечески пожалел убиенного ДПНК Мырикова, но отнес его смерть к числу неизбежных и даже необходимых. "Не он, так другой". Еще он подумал о покойном Димке Шевыреве, авторе несуществующего романа "Переворот": вот кто наблюдал бы сие по-секретарски, с вожделением завзятого театрала или меломана! какое представление! какая музыка, бля! Впрочем, писать он об этом не стал бы, наверное, - как не писал ни о чем, что видел и знал...

Уже после полудня ясно стало, что бунт принял необратимые черты произвольного разрушения. Контингент зоны разделился на пять-шесть неравных групп. Лишь одна из них, не самая многочисленная, кое-как удерживалась от нарастающего психоза Монголом и Кормой; остальные метались от почти опустевшего магазина к вахте, от вахты - к административному корпусу, от корпуса - к "козлятнику" и полуразрушенному клубу.

Зеки удерживались от штурма "козлятника" исключительно благодаря присутствию на его территории прапора Окоемова. Он разговаривал с зеками, осаждавшими локалку, успокаивал их, призывал к спокойствию. "Вам то же самое и отец Василий скажет", - напирал на уважение к священнику Окоемов. Он надеялся, что батюшка вот-вот объявится в пределах зоны, поможет успокоить беснующуюся толпу.

По мнению Шахова, Окоемов, как бы ни уважать его стремления, делал бунтопротивное дело. От успокоения и умиротворения зеков не было никакого толка: все равно, рано или поздно, явится спецназ ГУИНа с громким названием "Ураган" и начнет "зачистку" места, подавит все так, что и следа не останется. Поэтому лучшим вариантом продолжения было бы следующее: быстро собрать мощную ударную группу (авангард Васьки Механизма распался: кто побежал в столовую - бить поваров и хлебореза; кто - потрошил остатки ларечного склада; сам Васька присоединился к Монголу и Корме) и резко штурмовать выбранную точку - это может быть шлюз или слабое место под одной из вышек (там недавно пытались отремонтировать рухнувшие ограждения предзонника, но не нашли ни средств, ни материала). Крушить полагалось без оглядки, не жалея никого и ничего. "Слава Богу, никто из своих не тормозит, нет таких гуманистов", - подумал Шахов. Он вспомнил, как шел в октябре 93-го через Крымский мост в колонне возбужденных граждан, вознамерившихся выпрямить (или повернуть?) страну. И был шанс, да сплыл. Сразу в колоннах тогдашних мятежников объявились то ли провокаторы, то ли просто глупцы, кричавшие: "Товарищи! Не трогайте витрин! Не ломайте ларьки! Не бейте лиц кавказской национальности! Мы же цивилизованные люди!"

"Болваны", - подумал тогда Шахов. Разве бунт бывает цивилизованным? Даже французские студенты, протестуя против какой-нибудь чепухи вроде "отмены бесплатных завтраков", крушат все вокруг, жгут дорогие автомобили, забрасывают тяжелыми предметами именно витрины магазинов, возбуждая и склоняя к поддержке массу индиффирентных обывателей.

В 93-м случилось то, чего он больше всего боялся: возникло нелепое "руководство" в виде пары отставных генералов и нескольких горластых депутатов высокого ранга - они направили основную группу, "ядро восстания", в Останкино, штурмовать телецентр, где их, конечно же, ждало полное разочарование в виде мощной и загодя подготовленной обороны. Эта "оборона", впрочем, на поверку оказалась самой настоящей профессиональной засадой, запросто, как кроликов, расстрелявшей безоружных "штурмовиков". Провокация или глупость: кому нужен был далекий телецентр? Рядом, на Шаболовке, был почти такой же; в центре Москвы находились несколько радиостанций - их и надо было брать под контроль. Дело дошло до трагикомедии: уже после всего Шахову рассказал приятель, как поддался на призыв идти к Генштабу: в толпе раздались команды типа "Первая группа - по Кропоткинской - на Генштаб! Вторая - по Арбату! Вперед, товарищи!" И часть товарищей, поверив в несуществующие "группы", пошла штурмовать Генштаб, имея в наличие мощное вооружение в виде плакатов "Дерьмократы - вон из России!", "Ельцин - ложись на рельсы!" и т. п. У ворот Генштаба энтузиасты стали выкрикивать лозунги; тут же кто-то громко командовал: "Автоматчики! Готовсь! Гранатометы - к бою!" Приятель Шахова вертел головой во все стороны, но так не увидел ни одного вооруженного "бойца".

Наконец, железные ворота открылись, и медленно выехала БМП с пулеметом и, надо отдать должное, вояки гуманно стрельнули поверх голов. Приятель Шахова сразу залег и быстро уполз по газонам Гоголевского бульвара в сторону метро, чудом не попал под омоновский "замес" и благополучно добрался домой. То же, видимо, сделали и все остальные...

В зоне ожидать проявлений гуманизма не приходилось. Если снова откроется шлюз, и в нем появится БМП, то стрелять будут не поверх голов, а ниже, ниже.

- Шах, о чем задумался? - крикнул ему давешний любитель кроссвордов Фонтан. Он быстро шел к бараку чуранцев; рядом поспешал Затырин, с которым они вчера вечером бились из-за птицы-баклана.

- А вы куда?

- Да Корма послал, посмотреть... Говорят, два петуха пол-бригады черножопых перестреляли и переколотили... А Рыжика солдат грохнул помнишь, тот, что мне чай носил?

- Солдату тоже вава, - добавил Затырин. - Монгол...

Тут на Затырина, резко повернув голову, посмотрел Фонтан. Затырин сразу замолчал.

- С вами, что ли, пойти... - задумчиво произнес Виктор.

- Ну да! - обрадовался Фонтан. - Пошли! Здесь все равно делать нечего! И времени мало осталось: вот-вот спецназ объявится, надо будет по баракам разбегаться...

- Зачем? - удивился Затырин (он за четыре "ходки" ни разу не попадал в "бунт").

- За сеном! - сплюнул в снег Фонтан. - В бараке, глядишь, не так сильно отколошматят. А тут, по зоне, начнут гонять как футбольный мяч, здоровья лишат... А то и вовсе замочат - из автоматов.

- В зоне разве можно? Вроде по уставу не положено? - уже не удивился, а испугался Затырин.

- Это когда мирно - нельзя, а когда такой хипиш - мочат без разбора всех подряд.

- Ну и что? Будем ждать, пока нас начнут бить, мочить? - усмехнулся Шахов.

- А ты что предлагаешь, Шах? Что? - Фонтан с мольбой - надеждой заглянул Шахову прямо в глаза. - Что?

Шахов молчал.

Что-то тихо как-то в зоне, - пробормотал Затырин.

Он был, конечно, не прав: тихо не было. Со всех сторон доносились голоса, что-то стучало и звякало, гремело и ухало. Бойцы Рогожина после геройской гибели Кондратюка вернулись в шлюз и ждали нового приказа, а первую очередь - спецназовцев "Урагана" на вертолетах.

МОСКВА

ЭКСПЕРТИЗА

Скворцов нечасто думал о смысле жизни. Он считал себя прагматиком, расчетливым человеком; старался и внешне выглядеть эдаким "механизмом", биокомпьютером. Размышления он отдавал на откуп литературе и искусству: поэтам, писателям, художникам. Он любил красивое: романы с описаниями возвышенных чувств, описания природы и муки героев в оперном пафосе сочиненной жизни. Впрочем, приходилось и грязь принимать такой, какой она была - липкой и долго не смываемой. Сама специфика деятельности (выбранной, кстати, ещё в пионерском возрасте) предполагала взвешенное, равновесное восприятие всего, что происходило вокруг. Необходимо было оценивать ситуации и высчитывать варианты, анализировать события, сопоставлять факты и реалии, поворачивать вспять неподдатливое время - и в этой системе координат эмоции были всего лишь одним из компонентов, они учитывались без обратной связи. Сострадание отвергалось как помеха в работе, лишний шум, трение, трещина.

События, случившиеся в последние два дня, тоже подверглись скрупулезному анализу. Скворцов обдумал по привычке все возможные "исходы", которые, впрочем, уже не были возможными, так как случлось именно так, а не иначе. "Добрые Люди" прекратили свое существование и юридически, и физически; одновременно закрылся и "Сирин" - вот это как раз интересовало Андрея Витальевича: можно ли было обойтись без закрытия "детища"?

После того как "люди Вредителя" увезли в неизвестном направлении бывшего полковника Зубкова, Скворцов пришел к выводу, что в ближайшее время в "Сирине" появится ещё кое-кто. Два варианта: это могли быть настоящие, действующие "младшие братья" из внутренних органов (Скворцов не обольщался: многие из ментов - профессионалы не хуже Мастера, вычислить могли кого угодно) или - люди, посланные тем, кто проворачивает кормило жилого и нежилого фонда Москвы. Скворцов знал даже фамилию этого человека, уж слишком часто приходилось сталкиваться со следами его "деятельности на кривых тропах рынка недвижимости. Георгий Давыдович Щебрянский контролировал это "поле чудес" как официально, так и негласно. Историю с прилагательным "федеральный" Скворцов знал и удивлялся (вплоть до уважения) этому человеку, отдавшему талант системщика на службу корысти. К тому же, Щебрянский был молод - и пока ещё успевал везде, не замедлял хода. Скворцов придавал большое значение "скорости жизни", ибо сам жил по часам двадцатилетней давности - и тоже успевал. Он помнил, как однажды ему пожаловался сослуживец: "Андрей, стареем... Десять лет назад впрыгивал в вагон метро, успевая придержать сходящиеся двери, а теперь они закрываются перед носом. Так и в очереди - хоть в магазине, хоть в авиакассе - раньше кончалось на мне, а теперь - как раз передо мной". Скворцов посоветовал ему ускорить шаг, сократить сон, вставать из-за стола чуть голодным.

Итак, кто бы не появился в офисе "Сирина", менты или люди Щебрянского, несли они с собой одни лишь неприятности. Милиция, впрочем, могла только "нагрянуть" - без последствий, ибо не имела (по причине отсутствия в природе) никаких признаков криминала в деятельности "Сирина", об уликах и говорить не приходилось... Общение с вором в законе никак не могло служить поводом для серьезного "наезда" с обыском и задержанием.

А вот от Щебрянского могли явиться люди посерьезнее. Им не нужны санкции с печатями. Устное распоряжение Чабана давало им неограниченные полномочия. Скворцов не испытывал страха перед возможной схваткой с какими-нибудь бывшими десантниками или действующими рецидивистами - дело привычное; он не любил резких перемен, "революций", "термидоров" всяких... Ну, вступим с кем-то там неизвестным в открытую борьбу - уложим их штабелями - а дальше что? Все равно не дадут существовать как раньше. Но ведь и открывал Скворцов свой "Сирин" отнюдь не на веки вечные, так и рассчитывал: наскрести средств на продолжение дальнейшей профессиональной деятельности. В идеале это должен быть Аналитический Центр - нет, лучше Аналитический Союз, сокращенно АС... союз аналитиков - СА, Союз Скворцова СС, Союз деловых - СД - смешно и грустно...

Деньги были собраны в достаточном количестве. Скворцов чуть подхваливал себя мысленно, за то, что не отнял ни у кого деньги, взял то, что даже не "плохо лежало", а вообще как бы не существовало. Если бы не он, то, в конце концов, тот же Щебрянский обнаружил бы все эти полуподвалы, бельэтажи и чердачные квартирки. Конечно, ему понадобилось бы на это чуть больше времени, но... именно поэтому надо разбегаться в разные стороны, ибо вполне возможно, что они уже едут.

- Вася! - крикнул Скворцов.

Шумский вошел так быстро, будто его подгоняли чем-нибудь раскаленным или электрическим.

- Что случилось, Андрей Витальевич?

- Быстро ищи Манилова и Мастера, мы сворачиваемся.

- Что за спешка? А компьютеры?

- Оставляй, что не успеешь собрать. Новые купишь. Торопись, Вася. Кажется, у меня заработала интуиция.

- Ха, ха, ха, - сказал Вася чуть насмешливо.

Скворцов улыбнулся.

- Да есть, есть она... интуиция. Или нюх... Да, знаешь что - выдерни винчестеры из всех машин. Потом разберемся, что к чему...

Через час все уже были в сборе. Манилов, недовольный тем, что ему не удалось поучаствовать ни в одной "нейтрализации", был мрачен: роль порученца и исполнителя явно не подходила ему. Он считал, что вполне можно было сладить и с Зубковым и всеми прочими без помощи Насоса и Штукубаксова. Он, кстати, знал Насоса - вместе проходили практику в Крыму близ Севастополя, в расположении полка морской пехоты.

Мастер, напротив, был доволен: он исполнил все, как полагается, нигде не прокололся. Разве что черномазый этот слинял куда-то? но это не прокол, это отход, помои... Хотя, конечно, отставному сыскарю хотелось бы прихватить "до кучи" и хитрожопого грузина - не будешь, гад, зариться на квартиру майора милиции! "Надо было прихватить шакала, - огорчился Бабан. Коля Манилов научил бы его родину любить".

Вася выдернул винчестеры из всех компьютеров и бросил их в сумку. На одном из них была та самая база данных, за которой решил поохотиться Зубков, и которую искал теперь, по предположению Скворцова, Чабан-Щебрянский.

- Что ж, - сказал Скворцов. - Остается сделать два хода; первый ход делим деньги. Нас четверо, денег - семьсот пятьдесят две тысячи шестьсот двадцать долларов США. Поровну не делим, это коммунизм, а коммунизм - это разврат. Следовательно, мне причитается триста, а остальные делим на три по сто пятьдесят на брата...

- А две шестьсот двадцать в остатке? - напомнил Шумский.

- Предлагаю отдать их Мастеру на опохмелку, - сказал Андрей Витальевич. - Вон как у него ручонки-то трясутся, глянь...

У Бабанова и вправду тряслись руки - будто он тренировался, собираясь стать барабанщиком. И вообще ему было нехорошо, хотелось выпить, и даже не просто выпить, а напиться до выпадения в иные измерения, и очнуться снова в том же состоянии - с трясущимися руками и свинцово-бамбуковой головой. Он как-то раз не пил целый год - и весь год был прибит тоской по утреннему похмелью, как будто его, протрезвив, лишили родины или любви.

Скворцов открыл сейф.

ДЕНЬ БАНКИРА СЕВРЮКА

Помещение, в которое втолкнул Вадима Анатольевича Севрюка пахнущий самогоном, одеколоном и рыбой малорослый милиционер, было намного больше багажника автомобиля. Справа от двери зияло "очко" с чугунными выступами в форме ступней, над ним торчала труба с медным краном, а прямо у стены было деревянное лежбище, во всю ширину, вроде раздвинутой тахты. Царил полумрак, подсвечиваемый тусклой зарешеченной лампой над дверью.

Милиционер, прежде чем закрыть дверь камеры, скуки ради отвесил банкиру пинка - так, что Севрюк, не удержавшись на месте, полетел на лежбище и там ткнул пальцами в чье-то тело.

Дверь захлопнулась, лязгнули засовы.

- Ты чё, волчара, вальтанутый, а? - сказал дребезжащий, почти старческий голос.

Тело поднялось, и костистый кулак ударил Севрюка по зубам. Банкир отскочил.

- Я-то при чем, это мусор толкается!

- Мусор? Так бы и сказал, извини...

Глаза Вадима Анатольевича понемногу стали привыкать к полумраку, и он разглядел собеседника. Это и вправду был старик, такой кащей, как будто всю жизнь питался лебедой и отрубями.

- Дед Матрос, - сказал он и протянул руку, ту самую, которая только что соприкоснулась с лицом Вадима Анатольевича.

- Севрюк, - тоже представился банкир, пожимая твердую, словно вобла, ладонь.

- Нормальное погонялово, - одобрил Дед Матрос, - бывает и хуже. Ну, ничего, на тюрьме новое получишь. Первая ходка?

- Первая. Впрочем, нет, год условно давали... давно, ещё в техникуме.

- Условно не в счет. Ладно, ложись, набазаримся еще... Пиджак сыми - и под голову.

Севрюк заполз на лежбище, снял пиджак и улегся на спину. Ядовито-зеленый потолок был в каких-то разводах, выпуклостях и трещинах. Тишина то накатывалась мозговым гулом, то разрежалась отдаленным матом. Можно было спокойно, если получится, оценить обстановку, прокрутить обратно пленочку происшедшего.

...Когда открылся багажник, и на Севрюка посмотрел омоновец в каске, то, возникнув в глубине подсознания и выйдя наружу, пронеслась по всему телу волна-цунами: спасен!

- А это что за мумия? - сказал омоновец. - Из музея сп....ли?

Дружно загоготало все подразделение. Их было восемь человек, все как на подбор, широколицые, раздувающиеся от мышц, от энергии, с автоматами АК-74.

- В Склиф везем родственника, - честно ответил Клоп.

- В багажнике? - омоновец вгляделся в Клопа. - А ты не в розыске, земляк, а? Что-то рыльник твой знакомый...

- Да Клоп я... то есть Миша я, Круглов, центровой... А в багажнике трясет меньше, командир, и спокойнее. Да и в салоне места нет. Слышь, вот, на, возьми. Нам ехать надо.

Появилась мощная рука Клопа с пачкой долларовых купюр.

Гоготанье братьев по оружию стихло. Омоновец спокойно взял пачку, осмотрел её внимательно и сказал:

- Еще половинку такой, раз; этот, из багажника, пусть сам в Склиф идет - ноги целы, два; а если не раз-два, тогда марш всей кодлой в автобус со шторками - вон стоит, три. Нет - стреляю, это четыре. Лады?

- Слышь, командир, ну, давай ещё одну такую целую, и мы его сами довезем...

Омоновец посмотрел в багажник, на Севрюка, у которого кричали, вопили и рыдали глаза.

- Ты чё, не понял? - сказал он Клопу. - Борзой, да? Короче, вынимайте, разбинтовывайте - и по домам, в люлю! И половинку такой вот, - помахал он пачкой, - пришли сюда махом.

Клоп не стал напрягать командира, больше ничего не сказал, наклонился над багажником и стал отклеивать от Севрюка скотч.

Как только ноги и руки стали свободны, Вадим Анатольевич Севрюк, председатель правления Дум-банка, вылетел из багажника, словно обрел, пока ехал, крылья. И побежал то ли под бандитский, то ли под милицейский свист в рассветную мглу - не оглядываясь и не различая дороги. Лишь когда вылетел на Ленинградское шоссе, то остановился и, заметив подъезжающий к остановке автобус, сделал последний рывок и прыгнул в салон.

Автобус оказался экспрессом и без остановок пыхтел до метро "Речной вокзал". Севрюк забился в угол на последнем сиденье и сдирал с брюк и пиджака лохмотья скотча. Не по сезону он был одет, но никого из малочисленных пассажиров не удивил, все давно уже привыкли к чудесам "постперестроечной" эпохи.

В метро он проник (не ездил лет пять уже) тем же способом, каким проникал в школьные годы - придержал незаметно "клыки" турникета - благо, не было ни одного мента - и бегом помчался вниз по эскалатору.

То, о чем он размышлял в багажнике, было забыто, стерто, разорвано и растоптано. Сейчас - домой на 2-ю Тверскую-Ямскую, в джакузи, потом выпить - и к Танюшке, под одеяльце...

Консьержка Виктория Семеновна Филимонова, мощная пятидесятилетняя тётка в униформе, тоже не удивилась жильцу, вбежавшему в подъезд в мятом костюме, покрытом какими-то чешуйками. За шесть лет работы Филимонова насмотрелась всякого, натерпелась многого; устраивалась в приличное место, к солидным людям, а оказалось - пьянь, шваль, фулиганьё. Видела Филимонова и цыган с гитарами проклятыми, и бесчувственные от выпитой водки тела, вываливающиеся из личных вертолетов на газон, и стрельбу из автоматов, пистолетов и пулеметов, и семь трупов на том же газоне после взрыва противотанковой гранаты, и на нем же - бесстыдный группенсекс.

Филимонова только ехидно посмотрела вслед Севрюку и прошептала: "Беги-беги...". И подумала: "Ничего, станет наш Зюганыч президентом отольются тебе, буржую проклятому, наши слезки пролетарские". Впрочем, Филимонова никогда никаким "пролетарием" не была, всю жизнь работала то вахтером, то лифтером, то газетным киоскером. Да и нынешнее место оплачивалось вовсе не по-пролетарски: три сотни настоящих долларов. Но Филимонова не пропускала по возможности ни одного митинга коммунистической партии, а в свободное время распространяла среди жильцов газету со странным названием "ПРАВДЫ КРАСНОЕ ЛИЦО".

Севрюк не сразу стал открывать дверь, вначале прислушался: нет ли бандитской засады? Но сразу же отмел подобный вариант: если уж и приедут, то не сюда, а в офис. Или на улице прихватят, как вчера вечером...

Он махнул рукой, тихо, стараясь не щелкать замком, открыл дверь, вошел в прихожую и осторожно снял дорогие сапоги из желтой кожи. Еле удержался, чтобы не крикнуть, как в былые годы: "Танюшка! Муж пришел! Люби его!"

На столе в гостиной стояла початая бутылка "Текилы". Вадим Анатольевич не удержался и отхлебнул прямо из горлышка - нужно было разрядиться, дать толчок нервной системе, кровеносной системе. Ожгло.

И вдруг он услышал доносящийся из-за двери спальни странный звук - как будто урчал электромотор. Согласно всему происшедшему "до того" и благодаря коварной "Текиле" Севрюка сразу пронзила нелепая и страшная мысль: Танюшку пилят электропилой. Но это предположение было отвергнуто мгновенно: если бы Танюшке только показали электропилу, она бы завизжала на смертельную дозу децибел.

Севрюк подошел к двери спальни, осторожно приоткрыл её и всунул в щель голову.

Бронзовый ночник с тремя наядами и красным шелковым колпаком красиво подсвечивал мускулистое тело Алика Запекушина. Атлет, говнюк, каскадер, сволочь, автогонщик, свинья и паскудный пидор возлегал (именно так!) на белоснежных простынях. Рядом сооблазнительно сияла Танюшкина попка, и на нее-то, на попку, положила эта гнида свою накачанную волосатую ногу.

Храпели они поочередно, Танюшка слабо гулила, словно малолетняя, а Алик урчал и чмокал губами.

- Севрю... севрюшка моя, - сказал он шепотом и, скрипнув зубами, перевернулся на спину.

Вадим Анатольевич прикрыл дверь и отправился в ванную. Там, в зеркальном туалетном шкафчике, он не нашел ничего, кроме маникюрного набора с микроскопическим ножичком. Идти с голыми руками на Запекушина Севрюк не мог - силы были неравны абсолютно, даже фактор внезапности не помог бы... Поэтому из ванной он отправился на кухню, где и нашел златоустовский набор ножей "Дюжина". 1-й номер был почти как маникюрный, а вот двенадцатым можно было разделать небольшого кита или большого моржа. Ножи отковали из метеоритного сплава, всего два набора: один подарили демократы Златоуста Президенту Хвоеву, а второй достался Севрюку за круглую сумму в пять тысяч долларов. В доме ножами никто не пользовался по причине сверхзаточенности: даже легкое прикосновение вызывало порез и кровотечение. Теперь, наконец, чудо-набор дождался своего звездного (метеоритного?) часа.

...Утром Вадим Анатольевич Севрюк не выдержал, рассказал Деду Матросу все, как было. Дед Матрос вначале не хотел ничего о "деле" слушать: на хрена мне эти грузила, меньше знаешь - больше живешь, да и по понятиям не положено по "делу" толковать... Но уж очень хотелось банкиру выговориться, да и нечего было скрывать: он ведь сам пришел, сказал все, уйти от ответственности теперь уже не представлялось возможным.

- Тяжкие телесные со смертельным исходом, - констатировал Дед Матрос. - Пять лет расстрела солеными огурцами. Шучу. А так: сто одиннадцатая, от пяти до пятнадцати... Ну, если аффект признают - двушкой или трешкой отделаешься. Ты готовился долго?

- Куда? - недоуменно переспросил Севрюк.

- Не куда, а к чему. Ну, нож там точил или нет, сразу яйца рубил или думал что-нибудь перед этим, мозговал? Когда замыслил - давно? Или сразу озлился?

Севрюк вспомнил, как он в багажнике мечтал отрубить Запекушину яйца. Это, если сознаться, могло сойти за умысел. А в каком багажнике? - спросит следователь. Как объяснить?

- Ничего не мозговал, пошел на кухню, взял секач, зашел в спальню, примерился и сразу - вжик! Правда, хотел ещё Таньке голову отрубить, но она, змея, под кровать нырнула, не достал, - рассказал Вадим Анатольевич.

- Поскользнулся, упал, очнулся - гипс, - процитировал Дед Матрос. - А половой член? Так, значит, и отскочил?

- Да... Алик пополз за ним, рукой тянулся, но я ногой его, член этот, под кровать, к Таньке отфутболил. И ушел.

- Ну ты злоде-е-ей! - восхищенно протянул Дед Матрос. - Мужичок, бля, ломом подпоясанный! Молодец! Зря только ты повинился: надо было на бабу все валить, ни хрена, мол, не знаю ихних делов, откусила, наверно... Щас бы не ты, а она в КПЗ парилась. Зря кололся, зря...

Дед Матрос замолчал, как бы воображая что-то в своей седой голове, потом сказал, вздохнув:

- Да... Ну и смертушка, прости Господи... Вражине, козлу не пожелаю. Как звали-то его?

- Кого? - не понял Вадим Анатольевич.

- Терпилу твоего замоченного.

- Алик... Олег.

- Царствие ему Небесное, - ещё раз вздохнул Дед Матрос.

ЛЮДИ ЩЕБРЯНСКОГО, МАНИЛОВ И БАБАН

Альберт Сатаров быстро собрал две группы. Одна из них в количестве четырех человек, вооруженная "береттами" и мощным "ноутбуком", отправилась в офис "Добрых людей", другая, бойцы Лямцин, Лихов и Могилян, - под личным руководством Сатарова - в "Сирин". Связь держали по рации, к тому же Альберт, во избежание накладок, выдержал небольшой интервал между посещениями.

Через час первая группа вышла на связь.

- Берт, здесь пусто как в черепе. Вроде середина рабочего дня, хоть кто-то должен быть, а? - доложил Слава Конкин, тоже, как и Сатаров, бывший "афганец".

- А на вид?

- На вид чисто, никакого шмона или расхода. Даже компьютер на прием работает, в Интернете.

- Ладно. Скачайте винчестеры - и домой. А мы сейчас на свой объект выезжаем.

Помощь не нужна?

- Нет. У нас объект попроще. Я боялся, что вам подмогу придется гнать. Все, до встречи...

Группа Сатарова разместилась в джипе "Ниссан". Взревел мотор, и мощная машина рванула в переулок между домов.

Офис "Сирина" не произвел впечатления на Сатарова, видал он такие резиденции на одном месте. Впрочем, бывало, что за неприглядным фасадом скрывалось нечто.

Домофон не ответил, и один из подручных Сатарова, Женя Лямцин, уже собрался вернуться к "Мицубиси" за инструментами, но Альберт толкнул дверь, и она открылась, выбросив на входящих легкий сгусток теплого воздуха.

Никого не было.

Сатаров осмотрел компьютеры - ни один не работал по причине отсутствия жестких дисков. На полу валялась треснутая бейсбольная бита, а окно, выходящее во двор, было лишь прихлопнуто, но не закрыто на шпингалет.

В кабинете на столе были разбросаны бумаги с цифрами, схемами и таблицами - их Сатаров аккуратно сложил в стопку и сунул в сумку.

- Может, бандюки на них наехали? - высказал предположение один из бойцов.

- Кто здесь без нас на них мог наехать? Это ж Центр, тут Вредитель держит все - кроме риэлта, который держим мы... А шаромыжники скорее на магазин полезут, а не в фирму без вывески. Ее же пробивать надо, обхаживать... Нет, что-то здесь не то... Женя, сходи на улицу, осмотрись, спроси у кого-нибудь: может, видели что?

Есть.

Женя Лямцин потянул на себя дверь офиса и неожиданно увидел перед собой человека. Пальто на нем явно было с чужого плеча, подвисало самым несуразным образом, и лицо не внушало уважения: подслеповатые глазки под очочками. Какой-то неясный тип, затруднительный для ориентировки: он мог быть и интеллигентом, и бомжом и вообще кем угодно. И странная желтизна лица как будто говорила о запущенном хроническом гепатите.

- К кому, мужик? - строго спросил Женя, ткнув очкарику в грудь указательным пальцем.

- Простите, я ищу ветеринарную аптеку, - сказал желтушный. - Это не здесь?

- Нет, - сказал Женя и стал выходить из проема, напирая на непрошеного гостя и как бы сталкивая его со ступенек. Одновременно он носком ботинка зацепил дверь и захлопнул её - чтобы очкарик не смог увидеть Сатарова и ещё двоих, шмонающих помещение.

- Извините, - сказал этот ублюдок и, чуть не упав, соскочил на асфальт мостовой. Затем, даже не оглянувшись, пошел по улице - медленно - и щурил глаза на вывески.

Женя Лямцин посмотрел ему вслед, затем сел в джип, завел его и въехал во двор за офисом. Там махал метлой какой-то краснорожий алкаш в спецодежде. Женя вышел из джипа и поманил его пальцем.

- Чего изволите, господинчик? - шмыгнул носом краснорожий.

Женя протянул ему сторублевку. Тот буквально выхватил её из руки, и мгновенно она исчезла в кармане ватной безрукавки, наброшенной поверх выцветшего халата.

Ну, что, как работа? - поинтересовался Лямцин.

- Нормалек, - ответил дворник. - Метем понемногу... Щас ничаво, зима... Весной плохо, за сосульки мозги гребут, за снег на крыше. А я высоты боюсь.

Сегодня-то когда мести начал?

Да когда? - с утра и шоркаю.

Неожиданно кто-то тронул Лямцина за плечо. Он обернулся и увидел перед собой того самого охламона в очках, что лез в офис.

- Товарищ, - сказал желтушный очкарик. - Может быть, она во дворах где-то?

Кто, бля? - стал раздражаться Женя.

- Аптека ветеринарная. Говорят, что по улице нигде такой аптеки нет. А вы сказали...

- Слушай, чмо, - перебил Женя Лямцин, приставив к груди очкарика указательный палец. Он хотел сказать недоноску и дохляку о том, ч т о он, четырехглазый, есть на самом деле, и что он, Женя, сделает с ним, если он, недоносок, не исчезнет мухой.

Но очкарик вдруг развернулся чуть вправо, наклонился - и трижды, очень быстро, раз-два-три, ударил Женю. Первый раз - тыльной стороной левой ладони в подбородок, второй - коленом в солнечное сплетение, а третий указательным пальцем в шею.

Затем он открыл дверцу джипа и легко, будто всю жизнь таскал мешки, бросил бесчувственное тело ветерана первой чеченской на заднее сиденье. Затем нагнулся и вставил Лямцину в рот небольшой резиновый мячик.

- Учись, Бабан, - сказал он дворнику. - Я пойду в офис, а ты этого стереги. Чуть что - ткни метлой в дыхло или в яйца, только не веником, а обратной стороной. И посильнее, не жалей - себе дороже встанет... Я его не связал, времени нет...

Мастер-Бабан кивнул. Ему нравилось, как Манилов работает. Сам Мастер был большим спецом по наружке, а вот на задержаниях не особо отличался. Мог, конечно, треснуть в челюсть, руку заломать, через бедро приемчиком бросить... Но это элементарно, по обязательному курсу.

Манилов ушел, а Лямцин тут же зашевелился, что-то промычал. Бабан тут же ткнул его метлой - и не один раз, а для страховки - два, сразу и в яйца и в "дыхло". Лямцин затих.

Он, впрочем, не вырубился. Было больно, но к боли он привык, мог терпеть, хорошо держал удары и самообладания не терял - даже когда сидел в яме у чеченцев, как Жилин и Костылин.

Эти мужики явно были профи, никакие не бандиты и уж тем более не тихие риэлтеры. Что-то шефы напутали, прокололись... Надо было пробить основательней... "Хрен с ними, - подумал Женя. - Буду лежать тихо - и все, не убьют же они меня? Если это "комитетчики", то лучше не дергаться, здоровье не купишь...".

Больше "задержанный" не мычал и не дергался. Бабан вынул из ватника "чекушку" и приложился к ней, занюхал выпитое рукавом дворницкого халата.

Неожиданно открылось окно офиса, и оттуда высунулся Манилов.

- Давай, Бабан, принимай...

Мастерь ещё раз ткнул Лямцина для страховки метлой в солнечное сплетение и выпрыгнул из машины.

Манилов подал через окно тело Альберта Сатарова, начальника службы безопасности "самого Щебрянского". Сатаров дышал часто, тихо. Глаза его были открыты, он смотрел невидящим взглядом в вечернее зимнее небо.

- Там ещё двое, я их в сейф поставил у Виталича в кабинете, - доложил Манилов.

Сатарова втащили на заднее сиденье джипа и положили рядом с Лямциным.

- Чем ты его? - спросил Мастер.

- Пальцем, - ответил Манилов. - Через пару минут оклемается, будем ему вопросы задавать.

ИНВАЛ

Марик Бармалей устал от этой козлячьей жизни. На самом деле он был никакой не Бармалей, а Марк Иваныч Ромашов, тридцатилетний мужик, бывший греко-римский борец, супертяж, мастер спорта. Жизнь его с юности удачно складывалась, и если бы не эта фуфлыжная перестройка, то и сложилась бы как надо. Звезд с неба не хватал, но в союзную двадцатку всегда входил, был гордостью района, три раза Москву брал... Проблем не было - да никаких! Он ведь одних талонов на питание получал в день на двадцать рублей, лопнуть можно от таких килокалорий! А когда все пошло наперекосяк, то пришлось жить на другие талоны - те, что получали все граждане. Литр масла на месяц, литр водки, десять пачек чая, два кило мяса. Стало не до греко-римской борьбы, началась борьба за существование. Спортбазу "Солнышко" прикрыли; потом из неё сделали самый настоящий бордель под непонятным названием "От Зэ до Рэ". Когда Марик сунулся забрать свой личный тренажер из спортзала, то его избили железными трубами, наплевав на регалии, лысые малолетки-акселлераты; лежал он в больнице, да не в той, что раньше, с отдельными палатами и кормежкой на убой, а в обычной районной - с грязными полами, пьяными санитарками и мутной водицей под названием "рисовый суп".

А жить хотелось так, как раньше, то есть - сыто; хорошенько все обдумав (неделя ушла на мучительный процесс) Марик решил вступить в преступное сообщество, чтобы не его били, а он сам бил железной трубой кого захочет.

Приняли его сразу, по протекции бывшего коллеги-борца Шурика Тертого. Марик хоть и не сидел ни разу (какие твои годы, успокоил Тертый), но братве понравился за бесстрашие и упрямость - почти ослиную. Когда он пошел на Аслана Тунгусова в ресторане "Узбекистан", тот даже выстрелить не мог, смотрел как под гипнозом, а ведь наган в руке держал. Марик Аслану чуть шею не свернул, потом бросил его очень далеко, три стола смело как лавиной.

Нынешняя "служба" считалась повышением. Марик до этого пробился в бригадиры, собирал бабки с трех супермаркетов и одного кабака и был доволен жизнью, но тут ему подбанчили новую работку - начальником технического отдела в фирме "Инвал". Это было непыльно, не в тягость, денежно, но, как считал Марик, чересчур. "Понятия" он принял всей душой, готов был за них горло, бля, грызть - так же, как десять лет назад принял в ту же самую душу "идеалы советского спорта" и за Родину, которая выдавала ему талоны на усиленное питание, готов был заломать на ковре кого угодно. Особенно Марику нравились "авторитеты", "воры в законе". Он понимал, конечно, что ему до них далеко, что надо будет отсидеть хоть разок в тюрьме и в зоне, там проявить себя прежде... Но, если честно, сидеть не очень-то хотелось.

Сегодня в 16.00 Марика вызвал Абрам Лукич, эта гнида... Марик не считал Абрама Лукича даже просто живым существом, для него Гунидзе был предметом, тумбочкой, умеющей говорить... Из-за таких как Абрам Лукич страна развалилась, думал Марик, они, падлюки, погубили наш советский спорт. (Для Марика страна и спорт были неразделимы).

- Марк Иваныч, - сказал Гунидзе. - У нас возникли проблемы. Товар, вероятно, не прибыл - и не прибудет к месту назначения. Нелепая случайность - упал самолет, все, вероятно, погибли, в том числе и сопровождающий, товар исчез. Витя Керимбаев, которого я отправил на поиски, тоже не выходит на связь.

- А нам-то что? - буркнул Марик. У нас-то какие трудности?

- Если честно - никаких, - весело сообщил Абрам Лукич. - И даже более того, по поговорке "клин клином вышибают", возникшие проблемы нейтрализовали проблемы будущие.

- А попроще? - поморщился Бармалей (он не понимал "проблем" и "нейтрализаций").

- Марик, - торжественно произнес Абрам Лукич. - Я доверяю тебе, как самому себе: мы получили за товар предоплату - и об этом знаю только я... теперь - и ты. Сегодня получишь свои двадцать тысяч долларов. И коллегам твоим - по десять выпишу...

Марик задумался. Еврогрузин (так называл Гунидзе остряк Сизый) что-то мудрил. Двадцать штук, конечно, на дороге не валяются, но сумма в устах Абрама Лукича казалась одновременно и большой и маленькой. Маленькой потому что "Инвал" имел дело не менее, чем с шестизначными цифрами; большой - потому что предыдущие "премии" руководства не превышали пяти "штук". Что-то здесь не то, думал Марик.

- Когда получать-то? - спросил Марик.

- Да через часок! - отвечал Абрам Лукич. - Но самое главное: через недельку здесь может этот латинос появиться, из Колумбии, так надо будет жестким прессингом его встретить. А этим кто у нас занимается? - техотдел. Так что будьте наготове, со службы не отлучайтесь, по первому зову чтобы...

Марик кивнул.

В комнате техотдела Сизый и Миня резались в "двадцать одно". Бармалей прикрыл дверь поплотней, собрал на глазах изумленных коллег карты в ладонь и бросил их в корзину для бумаг.

- Ты чего, оборзел... Марк Иваныч? - Миня встал и аж зубами заскрипел от злости - ему фартило, он уже снял с Сизого семьсот рублей...

- Короче, это, - сказал Марик. - Нам Абрам премию выписал - по... десять штук на рыло.

- Рублей? - хмыкнул Сизый.

- Нет, зеленых...

Миня уже хотел было разразиться чем-нибудь матерным, но услышав про "десять штук зеленых", сел обратно на стул и закурил.

- Что-то здесь не то, - сообщил Марик. - Чувствую.

- Ясный хрен, - согласился Сизый. - Когда это он нам столько давал? Рыбина гнилая, без понту жабры не откроет.

- Короче, через час сказал придти, получить, - Марик посмотрел на сотрудников. - Ну и что, будем получать? Или как?

- Конечно: или как, - сказал Сизый.

- Надо бы сверху "добро"... - засомневался Миня.

- Какое добро? - вскинулся Сизый. - Скажи еще: подпись от месткома и печать от парткома. Совсем ты, Миня, съехал, за лохматого катишь...

- Бабки в сейфе, сто процентов, - сказал Марик. - А сейф в кабинете. Придем не через час, а через двадцать минут. А сколько там бабок - не знаю...

- Лимон, не меньше! Или два! - убежденно выговорил Сизый.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТЕОРЕТИКА

Шахов принимал участие в бунте - не мог не принять, поскольку, с одной стороны, руководствовался в своей тюремно-лагерной жизни теми же законами, что и большинство зеков, а с другой стороны, его личные принципы не могли оставить его безучастным к практике того, чему он в теории посвятил обширную часть своей жизни.

Он, впрочем, не сделал ни малейшего шага, ни попытки, чтобы как-то повлиять на ход событий. Все шло так, как он и предполагал, о чем и предупредил Монгола. Тот, впрочем, явно неохотно беседовал с ним и, если и верил теории, то тоже с неохотой, натужно преодолевая в себе какое-то невидимое препятствие.

Но "правда Шахова" была налицо: никакое руководство, даже самое умелое, жесткое и суровое, не могло направить бунт в организованное русло. Нонсенс: организованный бунт; можно организовать, подготовить лишь вспышку - все равно, что добыть огонь... и поджечь им склад ГСМ. В дальнейшем возможны лишь два варианта: гашение (подавление бунта) или пользование плодами - последствиями "огня". Какие "плоды" мог принести лагерный бунт, Шахов затруднялся ответить. Замкнутое пространство зоны и её отдаленность от центра, от магистралей, от всего, что называлось "цивилизацией", лишали бунтовщиков всякой возможности на благополучный и всеобщий исход. Почти лишали...

Поэтому Шахов вместе со всеми, в толпе, штурмовал вахту, а затем и административный корпус. Он тоже размахивал заостренным металлическим штырем, выдернутым из клумбы перед храмом св. Моисея Мурина, тоже радовался выстрелам из самодельного орудия по чуранскому бараку и административному корпусу.

Правда, Шахов по-человечески пожалел убиенного ДПНК Мырикова, но отнес его смерть к числу неизбежных и даже необходимых. "Не он, так другой". Еще он подумал о покойном Димке Шевыреве, авторе несуществующего романа "Переворот": вот кто наблюдал бы сие по-секретарски, с вожделением завзятого театрала или меломана! какое представление! какая музыка, бля! Впрочем, писать он об этом не стал бы, наверное, - как не писал ни о чем, что видел и знал...

Уже после полудня ясно стало, что бунт принял необратимые черты произвольного разрушения. Контингент зоны разделился на пять-шесть неравных групп. Лишь одна из них, не самая многочисленная, кое-как удерживалась от нарастающего психоза Монголом и Кормой; остальные метались от почти опустевшего магазина к вахте, от вахты - к административному корпусу, от корпуса - к "козлятнику" и полуразрушенному клубу.

Зеки удерживались от штурма "козлятника" исключительно благодаря присутствию на его территории прапора Окоемова. Он разговаривал с зеками, осаждавшими локалку, успокаивал их, призывал к спокойствию. "Вам то же самое и отец Василий скажет", - напирал на уважение к священнику Окоемов. Он надеялся, что батюшка вот-вот объявится в пределах зоны, поможет успокоить беснующуюся толпу.

По мнению Шахова, Окоемов, как бы ни уважать его стремления, делал бунтопротивное дело. От успокоения и умиротворения зеков не было никакого толка: все равно, рано или поздно, явится спецназ ГУИНа с громким названием "Ураган" и начнет "зачистку" места, подавит все так, что и следа не останется. Поэтому лучшим вариантом продолжения было бы следующее: быстро собрать мощную ударную группу (авангард Васьки Механизма распался: кто побежал в столовую - бить поваров и хлебореза; кто - потрошил остатки ларечного склада; сам Васька присоединился к Монголу и Корме) и резко штурмовать выбранную точку - это может быть шлюз или слабое место под одной из вышек (там недавно пытались отремонтировать рухнувшие ограждения предзонника, но не нашли ни средств, ни материала). Крушить полагалось без оглядки, не жалея никого и ничего. "Слава Богу, никто из своих не тормозит, нет таких гуманистов", - подумал Шахов. Он вспомнил, как шел в октябре 93-го через Крымский мост в колонне возбужденных граждан, вознамерившихся выпрямить (или повернуть?) страну. И был шанс, да сплыл. Сразу в колоннах тогдашних мятежников объявились то ли провокаторы, то ли просто глупцы, кричавшие: "Товарищи! Не трогайте витрин! Не ломайте ларьки! Не бейте лиц кавказской национальности! Мы же цивилизованные люди!"

"Болваны", - подумал тогда Шахов. Разве бунт бывает цивилизованным? Даже французские студенты, протестуя против какой-нибудь чепухи вроде "отмены бесплатных завтраков", крушат все вокруг, жгут дорогие автомобили, забрасывают тяжелыми предметами именно витрины магазинов, возбуждая и склоняя к поддержке массу индиффирентных обывателей.

В 93-м случилось то, чего он больше всего боялся: возникло нелепое "руководство" в виде пары отставных генералов и нескольких горластых депутатов высокого ранга - они направили основную группу, "ядро восстания", в Останкино, штурмовать телецентр, где их, конечно же, ждало полное разочарование в виде мощной и загодя подготовленной обороны. Эта "оборона", впрочем, на поверку оказалась самой настоящей профессиональной засадой, запросто, как кроликов, расстрелявшей безоружных "штурмовиков". Провокация или глупость: кому нужен был далекий телецентр? Рядом, на Шаболовке, был почти такой же; в центре Москвы находились несколько радиостанций - их и надо было брать под контроль. Дело дошло до трагикомедии: уже после всего Шахову рассказал приятель, как поддался на призыв идти к Генштабу: в толпе раздались команды типа "Первая группа - по Кропоткинской - на Генштаб! Вторая - по Арбату! Вперед, товарищи!" И часть товарищей, поверив в несуществующие "группы", пошла штурмовать Генштаб, имея в наличие мощное вооружение в виде плакатов "Дерьмократы - вон из России!", "Ельцин - ложись на рельсы!" и т. п. У ворот Генштаба энтузиасты стали выкрикивать лозунги; тут же кто-то громко командовал: "Автоматчики! Готовсь! Гранатометы - к бою!" Приятель Шахова вертел головой во все стороны, но так не увидел ни одного вооруженного "бойца".

Наконец, железные ворота открылись, и медленно выехала БМП с пулеметом и, надо отдать должное, вояки гуманно стрельнули поверх голов. Приятель Шахова сразу залег и быстро уполз по газонам Гоголевского бульвара в сторону метро, чудом не попал под омоновский "замес" и благополучно добрался домой. То же, видимо, сделали и все остальные...

В зоне ожидать проявлений гуманизма не приходилось. Если снова откроется шлюз, и в нем появится БМП, то стрелять будут не поверх голов, а ниже, ниже.

- Шах, о чем задумался? - крикнул ему давешний любитель кроссвордов Фонтан. Он быстро шел к бараку чуранцев; рядом поспешал Затырин, с которым они вчера вечером бились из-за птицы-баклана.

- А вы куда?

- Да Корма послал, посмотреть... Говорят, два петуха пол-бригады черножопых перестреляли и переколотили... А Рыжика солдат грохнул помнишь, тот, что мне чай носил?

- Солдату тоже вава, - добавил Затырин. - Монгол...

Тут на Затырина, резко повернув голову, посмотрел Фонтан. Затырин сразу замолчал.

- С вами, что ли, пойти... - задумчиво произнес Виктор.

- Ну да! - обрадовался Фонтан. - Пошли! Здесь все равно делать нечего! И времени мало осталось: вот-вот спецназ объявится, надо будет по баракам разбегаться...

- Зачем? - удивился Затырин (он за четыре "ходки" ни разу не попадал в "бунт").

- За сеном! - сплюнул в снег Фонтан. - В бараке, глядишь, не так сильно отколошматят. А тут, по зоне, начнут гонять как футбольный мяч, здоровья лишат... А то и вовсе замочат - из автоматов.

- В зоне разве можно? Вроде по уставу не положено? - уже не удивился, а испугался Затырин.

- Это когда мирно - нельзя, а когда такой хипиш - мочат без разбора всех подряд.

- Ну и что? Будем ждать, пока нас начнут бить, мочить? - усмехнулся Шахов.

- А ты что предлагаешь, Шах? Что? - Фонтан с мольбой - надеждой заглянул Шахову прямо в глаза. - Что?

Шахов молчал.

Что-то тихо в зоне, - пробормотал Затырин.

Он был, конечно, не прав: тихо не было. Со всех сторон доносились голоса, что-то стучало и звякало, гремело и ухало. Бойцы Рогожина после геройской гибели Кондратюка вернулись в шлюз и ждали нового приказа, а первую очередь - спецназовцев "Урагана" на вертолетах.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МОНГОЛА

Солдат был молод - и мертв. Абсурдность сочетания этих слов поразила Монгола. Нехорошо умирать 20-летним; конечно, если смотреть глубже, то вообще нехорошо умирать, хоть в сто лет... Для чего же тогда все это: голуби, книги, церкви?

Неужели это я, думал Монгол, лишил жизни двадцатилетнего глупого парня, не дал ему шанса поумнеть, стать зрелым человеком? И сколько раз я сам мог умереть вот таким же молодым - под ножом на пьяной "малине" или под битками тюремных спецназов? Какие повороты привели меня к этим деревянным ящикам, за которыми я лежу теперь в обнимку с трупом убитого мной солдата? Разве не я пол-ночи провел в зоновском храме - и молчал там, вопрошая незнамо кого о чем-то, невыразимом словами?

Все это пронеслось в его мозгу быстро - словно вонзили и сразу вытащили длинную острую "заточку". Шум бунта исчез, как будто выключили назойливую радиопередачу.

На уровне подсознания оценил Монгол происходящее и уже действовал автоматически. Он выглянул из-за ящиков: зеки напирали на рогожинских солдатиков, оттесняя их обратно к шлюзу. Рогожин метался - то прятался за щиты и спины, то в запале бесстрашия выскакивал вперед, махал руками и командовал. Но солдаты лишь отмахивались дубинками, не атаковали - и даже в перспективе не могли быть подвигнуты к активным действиям: исчезнувший и погибший Кондратюк унес с собой весь запас смелости и невменяемого "задора". В Рогожине вообще никакого задора не было, карьеризм же не мог являться прочной опорой для рискованных действий. А былой комсомольский задор вообще таковым не являлся - это было актерство чистой воды, сучья личина...

Монгол переоделся быстро. Выходить из-за ящиков прямо сейчас он не собирался: зеки, загнав солдат в шлюз, снова разделились на несколько групп. Рыжика и Гурыча несли в инструментальный цех, но невовремя куда-то исчез зек Кирсанов-Лаборант, некому было толкнуть речь над телами убиенных. Лишь Корма шел чуть поодаль и тихо матерился: с Рыжиком они были кенты, много видели в жизни и терпели сообща.

"Кто раньше появится - отец Василий из Злоямово или спецназ из Красноямска?" - подумал Монгол. Ему-то никак нельзя было дожидаться спецназа: убьют по наколке оперчасти, спишут на бунт, одним баламутом меньше станет, такая вот простая логика... Монгол усмехнулся сам себе; встал вопрос как перед Гамлетом в кино: быть или не быть, а точнее, что спасать - душу или шкуру?

Монгол, вопреки всем увещеваниям отца Василия, не мог вымести из себя последние осколки любви к жизни. Себя он не любил, а вот саму жизнь свою братву на блатхатах, сходняки в ресторанах, уходы от омоновских облав поминал не иначе как с сентиментальной тоской. Словно зверь привык он к этой вольной жизни, платил за неё томительными отсидками, но снова и снова возвращался в нее. Даже навестить мать - когда была жива - и то во сто крат было приятней именно так: откинувшись после срока или (свалив с дела) с чемоданом подарков и денежным "прессом". Мать знала только о первой судимости, а потом всегда уже думала, что "Алеша за ум взялся, сам на жизнь зарабатывает и мать кормит".

За два-три часа разговора с Вредителем или Корейцем Монгол, не задумываясь отдал бы пару лет жизни. В зоне он тосковал по воле, а на воле поминал зону - угол в бараке, фотки на стене, цветок в горшке на полочке. Он чувствовал, что здесь что-то не так, не то, ненормальное что-то, но ничего не мог с собой поделать. Инерция блатной преступной жизни руководила его действиями. Лучшее определение всего этого было спето Никулиным: меня, мол, засосала опасная трясина, и жизнь моя - вечная игра. В кино было смешно, но в словах, как в жизни, не было никакого юмора.

Надо было торопиться, время поджимало. Зековским, звериным, волчьим, воровским чутьем чуял Монгол приближение развязки - кровавой и страшной.

Он, чуть пригнувшись, пробрался за ящиками в помещение, где стояла пила-циркулярка. Здесь не было ни окон, ни дверей - то есть, для них были сделаны отверстия-проемы, но ни стекол, ни самой двери как таковой. Однако сюда не задувал ветер с зоны, и хорошо просматривался выход в жилую часть.

Там, в жилзоне, чуть правее бани, стоял храм св. Моисея Мурина, которому Монгол, себе на удивление, отдал столько сил и забот. И прошедшей ночью именно он, Монгол, запер его на ключ и отдал этот ключ контролеру Петру.

Целиком храм не был виден, из-за ограждения высовывалась лишь маковка с крестом.

Алексей хотел перекреститься, но было как-то неудобно, будто вокруг толпился народ, и сотни, тысячи глаз оценивали его искренность. Три сложенных пальца все же потянулись ко лбу, и раздался глуховатый стук: путь троеперстию преградило забрало спецназовского шлема, снятого с мертвого бойца.

ХОЗЯЙСКИЙ РАСЧЕТ

Николай Фомич Перемышлев не был настроен панически, хотя паникой уже было охвачено большинство сотрудников вверенного ему "учреждения". Впрочем, как было не паниковать: капитана Петрова убили, размозжив голову стальной болванкой, выпущенной из пращи; сержант-собаковод Шибаев заперся в своем собачнике и наотрез отказался выпускать в зону собак (на это все же решился Перемышлев - после трехчасового и тщетного ожидания спецназа из Красноямска); снарядами, выпущенными из самодельного зековского орудия развален выход из жилзоны в промку, разрушена кровля "уголка Дурова", уничтожен зоновский клуб: на его месте теперь громоздились обломки камней и древесины, металла и тряпья; прапорщик Окоемов держал оборону в "козлятнике" (зачем? для чего?); какого-то отважного бойца "замочили" зеки возле шлюза; режимник Минкевич неожиданно оказался пьян в стельку и лежал под столом в собственном кабинете; комроты Щукин потерял ориентацию и способность отдавать приказы: "мне кажется, что можно было бы", "вероятно, это ликивидировали капитана Петрова", "думаю, что можно пропсить помощи у собак" - и так далее...

В общем, положение было аховое, но Перемышлев не унывал. На то она и зона, чтобы в ней происходили всяческие непотребные вещи: бунт, поножовщина, педерастия, карточная игра и голодовка. Может быть, где-нибудь в европах, думал Перемышлев, зеки сидят в теплых камерах и пьют какао у экранов телевизоров, а у нас - свой путь. Кто хочет какао - пусть едет в Европу, там сидит... На "семерке" как-то кантовался месяца два самый настоящий поляк, Лешек Раджецкий, работал в стройбригаде подсобником - чуть не умер, истощился за две недели, и остальное время провел в санчасти пока не приехали за ним свои краковские "менты" и не увезли его досиживать срок (девять лет за мошенничество с дорогими иномарками) в родную Речь Посполиту... А наши ничего, сидели, пахали как папы карлы, ели как в Бухенвальде - и не загибались. Тюрьма должна учить, думал Хозяин, тюрьма должна давить... но не выдавливать ничего из зека - особенно этого, как его, раба, да... Нынешний бунт и случился именно потому, что чересчур энергичные инструкции "сверху" придавили осужденных. Вот и забузовали, заколготили...

Перемышлев не жалел людей: ни капитана Петрова, лежавшего сейчас на вышке с проломленной башкой, ни глупого солдата Кондратюка, ни ДПНК Мырикова, ни контролера Каратыгина - и уж тем боле ни одного из зеков - как мертвых, так и тех, кому ещё предстояло сегодня умереть. Не жалел - не потому что был жесток или так уж изначально черств - просто привык к чужим лишениям и чужим смертям, отгораживая себя от зоновского мира; нет, не отгораживая, а поднимая себя на постамент начальственной власти, неподсудной ни суду, ни чувству.

Перемышлев жалел голубей Шибаева: замкомроты Хрупаков расстрелял из акээма голубятню над собачником, в щепки разнес нехитрое строение, а потом веером молотил по самим птицам, поднимавшимся в стылое небо. Одному гривуну удалось уйти, остальных Хрупаков положил в снег, забил, как мамонтов. Плачущий Шибаев хотел спустить собак на Хрупакова, но в самый последний момент пожалел "отца-командира"... А собаки рвались в бой: особенно сучка Резня - просто билась в вольерную сетку, шерсть летела клочьями.

Разразился звонком телефон, и Перемышлев медленно, чтобы не вводить себя в состояние ажиотажа, снял трубку.

- Полковник Перемышлев, - сказал он тихо.

- Ты чего там шепчешь, Коля? Живой? - раздался в трубке бодрый голос начальника краевого УИНа генерал-майора Живолубова по прозвищу Крупский.

- Живой, - доложил Перемышлев. - Живее всех живых. А вот Петрова с нами больше нет, Владимир Ильич.

- Пал смертью храбрых, - добавил "Крупский" - как будто сам был свидетелем смерти опера. - Представим посмертно. А остальные?

- Есть павшие: человека три или четыре. И ещё будут.

- Ладно, не ссы, Колян - летит "Ураган", - стихами протявкал генерал-майор. - Встречай... через четверть часа у вас будут. С вертолетов - прямо в зону. А Минкевич как там? Помогает?

- Помогает, - сообщил Перемышлев. - Эффективно помогает, со знанием дела. Его тоже представим... потом.

- Ну и слава Богу! - обрадовался Живолубов. - Я знал, что вы не дрогнете! Ладно, жди: скоро все кончится...

В трубке быстро запикало.

- Песец, - сказал Перемышлев и бросил трубку на аппарат.

Короткий зимний день шел на убыль. Еще не темнело, но как-то по-особенному серело, сникало, расплывалось. Небо наполнилось густыми облаками и, видимо, готовилось вновь обрушить на землю снег.

"Будет снегопад - никакого "Урагана" не будет", - подумал Хозяин.

Он нажал кнопку селеткорной связи.

- Щукин! Ты чем занимаешься?

- Готовлю бойцов к выходу в зону, товарищ полковник! - бодро отрапортовал комроты. - Рогожин и Хрупаков помогают.

- А Шибаев что? Так и не открыл?

- Нет. Даже голос не подает. Я его, гада, в дисбат оформлю... на Русский остров.

- Ну-ну... - сказал Перемышлев и подумал: "Какой дисбат? Собак в зону нельзя пускать, это Шибаев по уставу делает, не придерешься... Хотя, конечно, урагановцы собакам сто очков дадут вперед по части загрызания...".

Дверь распахнулась, и в кабинет Перемышлева вместе с прохладой сквознячка вбежал контролер Баранов по кличке Усатый Нянь.

- Николай Фомич! Ура! Летят, родимые! Летят, хорошие! Всё! - заорал Усатый Нянь и побежал к окну, стал показывать рукой, приглашая полковника посмотреть.

Но Перемышлев не поднялся: чего смотреть, и так все ясно. Летят. Сейчас высадятся и начнут гонять зеков. Спецназ "Ураган" - не рота при зоне, в которой на одного чурбана два болвана. В "Урагане" бойцы обученные, суровые, все прошли и Афган, и Чуран, а кто и Боснию с Герцеговиной...

- Кружат, кружат! - комментировал Баранов, подпрыгивая на носках от нетерпения. - Пять вертушек! Ох, хорошо!

- Ты чего такой нервный? - спросил Перемышлев.

- Садиться будут в зону, - сообщил Баранов, не обращая внимания на Перемышлева. - В зону будут садиться!

- А ну, пошел вон! - рявкнул Перемышлев. - Вон!

Усатый Нянь от неожиданности дернулся всем телом к окну - было бы открыто, рыбкой вынырнул бы. Потом, быстро развернувшись на носках, прыгнул к двери - и исчез.

Теперь, когда все стало ясно с "Ураганом", Перемышлев вдруг почувствовал тупую боль в сердце - словно кто-то обхватил его пятернёй и использовал как кистевой эспандер - ррраз... два...

УРАГАН В ЗИМЛАГЕ

Вертолеты (точнее, два из пяти) зашли на посадку, нырнув под надвигающийся с севера облачный фронт. Взметнулся под винтами густой белой пылью снег; посыпались из открывшихся люков спецназовцы, похожие на киборгов из американских фильмов. Три вертолета зависли над зоной на относительно большой высоте.

Прапорщик Кирилл Татаринов выпрыгнул из кабины в снег последним: он командовал группой и должен был проследить, чтобы все действовали по инструкции. А инструкции были просты: не стрелять, не применять технику, обойтись по возможности "малой кровью"... Последнее, впрочем, Татаринов не воспринимал как инструкцию: или кровь есть, или её нет; что такое "малая кровь"? два человека? три? сто пятьдесят? сломанный нос или проломленная голова?

Зеки, находившиеся в цехе металлоконструкций, услышали рокот вертолетных винтов, но не придали этому значения; они привыкли к постоянному шуму в промзоне: цеха работали в три смены. Лишь Корма, услышав странное стрекотание, приглушенное стенами цеха, забеспокоился и, перескочив через тело убиенного товарища, рванулся, вглубь затемненного помещения.

Спецназовцы уже врывались в цех.

Атака "Урагана" являла собой полную противоположность зековскому бунту. Передвижение было четким и отработанным до деталей, как будто действовал один многорукий организм, управляемый единым мозгом. Непостижимым образом двенадцать спецназовцев ухитрились взять в кольцо более сотни зеков, участвовавших в импровизированной гражданской панихиде. Они закружили вокруг плотно сбившейся толпы и - не атаковали, нагнетая в рядах бунтовщиков панику и страх.

Татаринов командовал отчасти знаками, отчасти короткими рублеными сокращенными фразами типа "сле!" (слева), "вни!" (внимание), "товсь!" (готовься). Лишь одна команда была заготовлена без сокращений - "бей!", но пока ещё не была отдана. Сам прапорщик кружил в общем танце, помахивая спецдубинкой легко и свободно, как на соревнованиях. Именно Татаринов полгода назад подарил Кондратюку свой шлем с забралом - уж больно понравился ему пробившийся в финал настырный и хваткий боец... Впрочем, он давно забыл про него - не забивал голову лишними симпатиями и антипатиями. Есть дело - дело надо делать. А остальное - снежная пыль...

"Ураган" и делал свое дело: медленно и верно настраивал зеков на движение к выходу из цеха. Зеки, конечно, не знали, что там, за дверьми, их поджидает вторая группа спецназа под командованием лейтенанта Челубеева. Именно на челубеевцев была возложена "задача прямого подавления". Лейтенант Челубеев тоже удивлялся инструкции "малой крови". "Бесконтактное каратэ, что ли? Что мы здесь, в бирюльки играем, маневры проводим?" Челубеев не собирался выполнять глупое указание - решил мочить как в прошлом году, на двенадцатой зоне в Морозниках. И бойцов предупредил, чтобы не расчувствовались ненароком...

Блатной Корма, даже если бы знал о гуманной инструкции, все равно в неё не поверил бы. Он на своем недолгом веку участвовал в трех хипишах, один из которых был "на тюрьме", в ещё более сжатом пространстве. Отделался Корма пробитым черепом и сломанной рукой...

Нынешний бунт, замышлявшийся как бескровная буза, неожиданно превратился в кровавое побоище. Теперь, когда зеки удовлетворили свои основные инстинкты - пожрали, побили, поорали - стал сходить на нет утренний кураж. Еще утром бунтовщики находились в предвкушении неизведанного - нынче уже все произошло. Уже били контролеров-ментов, убили ДПНК, начальника оперчасти; уже гвоздили бригадиров и нарядчиков, завхозов и иных "козлов"; уже стреляла пушка "конструктора Керженцева"; уже двое обиженных, Гуля и Мариванна, разгромили "зверинец", постреляли и покалечили чуть ли не половину чуранцев; уже разгромили магазин-ларек и выгребли все съестное... Все уже было, уходило в прошлое, от куража и вдохновения остались злоба и страх, тлевшие теперь в каждом зеке.

Корме удалось чуть опередить спецназовцев. Он незамеченным пробрался к контейнерам с металлической стружкой, перевалился через борт одного из них и стал разгребать спиралевидные, острые как лезвия, стальные полоски. Руки его мгновенно стали красными от крови, но Корма не останавливался, разгребал стружку как крот, зарывался все глубже и глубже. В живот ему вонзилась невидимая распрямленная стружка; как будто пираньи рвали его на куски - так было больно. Но Корма терпел, потому что никак не хотел умирать под дубинками спецназа "Ураган".

Зеки поддались кружению бойцов Татаринова, купились на обманку - и рванулись к выходу, расталкивая друг друга и поглядывая на спецназовцев; те, впрочем, даже не замахивались.

Зато на выходе сразу стало происходить невообразимое. Челубеевские "коммандос" втоптали в снег зеков - тех, кто первыми вылетел в широко открытые цеховые двери. Теперь Валдай, Акула, Коныш, Кабан, Серый и Игорек Рэцэдэ, окровавленные с переломанными ребрами, пробитыми черепными коробками и сломанными конечностями, беззвучно и бессильно шевелились в снегу. "Шуки, шуки...", - шептал Акула, выплевывая остатки зубов.

Игорек Рэцэдэ, невольно попавший в эту компанию, совсем не понимал происходящего. Ему досталось по затылку - треснула черепная кость, что-то оборвалось в сознании, что-то в нем, сознании, изменилось - ичезла оболочка, и мысли, стоявшие на полках подобно книгам, попадали, открылись, рассыпались перепутанными страницами... Игорек вдруг ясно увидел Наташу: она шла по рыхлому снегу к автостанции поселка Льдистый, поминутно оглядываясь на зону, на зависшие в небе вертолеты, на дым и пар, тянущийся радужным столбиком из-за предзонников. Игорьку показалось даже, что и он мог бы сейчас встать и пойти вместе с женой на автостанцию, уехать отсюда домой, в Рогощинск, устроиться на работу в литейку местного ремзавода и воспитывать Данилку. Но как только он попытался встать, то исчезла Наташа; не было никакой улицы, серая бетонная стена до самого неба возвышалась перед глазами, а поверху тянулась колючка. Потом и это исчезло, и Игорек погрузился в долгий и сладкий сон.

"Зря, что ли, я инглиш зубрил?" - подумал Васька Рычагов по кличке Механизм. - "Хрен вам, падлы! Сорвусь!". Он не стал выскакивать вместе со всеми в дверь, а, подпрыгнув повыше, ухватился за рельсу с лебедкой, подтянулся - и через мгновение уже сидел на подоконнике высокого и широкого окна с выбитыми стеклами. Теперь он видел обе группы спецназовцев - и ту, что шуровала в цехе, и ту, что гвоздила зеков снаружи.

- Че делаете, суки легавые?!!! - заорал Механизм. - The villains, bastards! Where a validity? Where the human right?

'тоРBворитеЬ ?сыР:удлатыеп!!!

Что творите, псы кудлатые?!!!

"Это что за неуловимый Джо? Ишь ты, "бабушка в окошке"... - удивился Татаринов. - "Сейчас сшибу...". Прапорщик размахнулся дубинкой как городошной битой и метнул её в Ваську.

Дубинка звучно, как в кино, ударила Механизма в лоб; другой бы отключился мгновенно, но Васька как раз и славился в зоне прочной лобовой костью - он головой, на спор, разбивал в щепы обрезную дюймовую доску, загонял в стену гвоздь-сотку... Поэтому Механизм не выключился, но и на подоконнике не удержался, упал наружу, прямо под ноги двоих челубеевских воинов. Но - подскочил как мячик, жахнул с размаху кулаком по забралу одного из бойцов - и побежал в сторону административного корпуса.

Неожиданное явление сверху наглого зека чуть спутало действия челубеевской группы. Она в полном составе (исключая командира Челубеева) ринулась за Механизмом, предоставив остальным зекам свободу действий помиловку, так сказать... Челубеев даже не стал ничего кричать вслед бесполезно...

Механизм мчался, перепрыгивая через присыпанные снегом металлоконструкции, ящики и ржавеющие детали. Он не оглядывался, лишь продолжал по инерции и в безумном кураже выкрикивать нечто, для спецназа непонятное:

- Help! The people kind! The hooligans of vision deprive!

"Ураган" настиг его у стены административного здания. Васька прижался к обледеневшим кирпичам, встал в стойку, но первый же из спецназовцев набежал на него, обманул ложным разворотом и с левой руки вбил "дубинатор" точно в печень. Рычагов сполз в снег, успев лишь обхватить руками голову чтоб дураком не сделали, пусть лучше убьют...

На него обрушился град ударов, выдержать который не смог бы, наверное, и Майк Тайсон. Челубеевцы били методично и слаженно: один по позвоночнику, другой по ногам, третий в область головы... Наконец, азарт достиг наивысшей точки, и боец Женя Гиреев решил последним ударом отправить Василия Рычагова если не на тот свет, то уж и от этого света подальше... Однако удар был остановлен.

Женя Гиреев, подброшенный вверх неведомой силой, упал рядом с Васькой.

- Не дам!!! - крик сей поднялся над зоной словно металлический дирижабль.

Полковник Перемышлев, Хозяин седьмой строгой, размахнулся по-колхозному и влепил затрещину бойцу Кострыкину, стоявшему рядом. Кулак, впрочем, не достиг цели: Кострыкин уклонился. Другой боец, сержант Лядов среагировал на неожиданное нападение как учили: ударил полковника концом дубинки точно в переносицу.

Бойцы "Урагана" не были приучены к ударам в пол-силы. Поэтому полковник умер почти сразу, не успев даже хоть немного пожалеть о своей безрассудности. Если бы он остался жив, то поведал бы, что, увидев из окна своего кабинета как дюжие воины убивают зека, не выдержал и поспешил на помощь не потому, что какая-то особенная жалость поднялась в нем - никак не мог Перемышлев стерпеть увиденного: чужаки-инопланетяне уничтожают зека человека из Зимлага, принадлежавшего ему, полковнику Перемышлеву - так, как принадлежат ему пальцы рук и ног, жена, сын, собака Джулька и двухэтажный теремок в поселке Льдистый.

Подбежавший Челубеев растолкал своих бойцов, увидел на плечах убитого погоны и сказал:

- Полковник погиб как герой. Где этот гад?

Бойцы обернулись к стене. Васьки Рычагова не было - как будто не он только что лежал окровавленный, с затухающим от множества ударов сознанием.

Два вертолета поднялись в воздух, три - уже сели, и из них выпрыгивали остальные бойцы "Урагана".

Зеки разбегались по баракам.

ВРЕМЯ, ПРОСТРАНСТВО, ДВИЖЕНИЕ

Прапорщик Сиклеев, дежуривший на основной вахте, в целом был доволен: бунт застал его в уютном месте, никто не мог приказать ему покинуть дежурку и отправиться в зону - на подмогу бойцам роты. А когда появился спецназ "Ураган", то вероятность такого приказа вообще отпала. Приятно было, что грядущие перемены никак уже не смогут коснуться его, Сиклеева: он честно исполнил свой долг, охранял с двумя солдатами пеший выход из зоны, никого не выпустил, кроме Натальи Кожемякиной, приезжавшей на свидание к мужу. Мог и не выпустить.

- Жигалов! Завари-ка чайку - что-то стало холодать! - крикнул Сиклеев солдату, скучавшему с автоматом в малом шлюзе.

Жигалов обрадовался приказу - так любого солдата радует смена обстановки, положения, места пребывания. Он бегом побежал за чайником в "дежурку", где спал сержант Жуков.

Сиклеев собрался было открыть сейф - там был заначен килограмм шоколадных конфет - но вдруг зазвенел звонок: кто-то шел из зоны. Сиклеев нажал кнопку: открылась первая, глухая металллическая дверь. За решеткой стоял спецназовец в шлеме с забралом, но без дубинки.

- Куда, братан? - дружелюбно спросил Сиклеев - он уважал спецназ, хотя сам был в последнем ряду на физподготовке, стрелял неважно, бегал и прыгал ещё хуже, зато хорошо писал постановления на помещение зеков в штрафной изолятор ("шизняк").

- На улицу, - глухо сказал из-под шлема спецназовец. - Открывай, братан...

Только когда указательный палец прапорщика Сиклеева прикоснулся к кнопке замка зарешеченной двери, что-то шевельнулось в мозгах, тревожное подозрение запоздало щелкнуло в сознании (почему без дубинки? почему ему на улицу нужно? надо хоть удостоверение проверить, фамилию записать...), но уже нельзя было остановить палец, и дверь открылась раньше, чем Сиклеев оформил тревогу в действие.

Спецназовец скользнул в помещение вахты, сделал шаг к выходу, но неожиданно развернулся и резко ударил Сиклеева (прапор уже все понял до удара, ноги стали даже не ватными - жидкими) в то место, где шея поворотом переходит в плечо.

Прапорщик молча, словно в театре, упал на пол с деревянным стуком.

Заскрипела вторая дверь - это солдат Жигалов вернулся с чайником. Мысли его все время вертелись вокруг предстоящего дембеля, вокруг будущей жизни: Жигалов собирался идти в милицию, лучше всего в ППС (патрульно-постовая служба), ездить на машине, как ездят американские полисмены... О другом он и не думал - не на завод же, в самом деле, идти? Да и какой завод - все стоит, ржавеет... Жигалов как раз хотел посоветоваться с Сиклеевым - прапор до зоны служил в обычной милиции Красноямска, ездил на патрульной машине.

- Товарищ прапорщик, - сказал Жигалов, открыв дверь. - Чаек в сборе!

Он не успел даже удивиться - спецназовец правой рукой потянул чайник на себя, а левой (костяшками пальцев) щелкнул солдата по лбу. Жигалов охнул и свалился под ноги спецназовца с не менее громким стуком.

Спецназовец снял с плеча Жигалова автомат и вышел из зоны на волю - в поселок Льдистый.

Казалось, крепко спавший Жуков не пробудится даже в эпицентре землетрясения, однако сержант после второго удара об пол тела Жигалова открыл глаза. Ему, как и Сиклееву, повезло сегодня: он не попал в зону. А вот Кондратюк попал, замочили его подлые зеки. И капитана Петрова замочили, и ДПНК Мырикова... Здесь, на вахте было как-то поспокойней, поуютней. Сержант, не отягощенный проблемами нервной системы, спал хорошо, о бунте думал как о чем-то происходящем далеко: так, впрочем, и было; мир зоны, казалось, отделенный от свободного мира несколькими рядами колючки, считанными метрами, на самом деле был подобен какой-нибудь туманности Андромеды, Сириусу. И обитатели были под стать инопланетянам, как зеки, так и те, кто надзирал, охранял, конвоировал.

Жуков потянулся - и вскочил быстро, нырнул в приоткрытую дверь.

На полу лежал бесчувственный Жигалов с разбитой мордой, чуть поодаль Сиклеев с блаженной улыбкой на лице.

Жуков, как положено, надавил кнопку тревоги и выбежал на улицу.

Снег валил, словно кто-то из ведра высыпал на землю эти тяжелые белые хлопья. Жуков прищурил глаза: по улице быстро шел от зоны человек в камуфляжке и шлеме с забралом. В правой руке у него был автомат.

- Земеля! - крикнул ему вслед Жуков. - Тут никто не пробегал?

Спецназовец, не оборачиваясь, помотал отрицательно головой и через несколько мгновений уже скрылся в уплотнившейся массе снегопада.

Жуков вернулся на вахту. Жигалов уже не лежал, а сидел на полу, тряс головой, словно что-то подтверждая, и мычал.

- Где твой автомат, падла?!! - крикнул ему Жуков и, не дожидаясь ответа (догадался!), побежал обратно, на улицу, на ходу расстегивая кобуру с "ТТ".

Но "спецназовца" уже не было; да если бы и был, то никак не разглядел бы его Жуков за сплошной стеной снега. На всякий случай сержант выстрелил пару раз в белое никуда, на авось.

Тишина.

МОСКВА

ЛЮДИ БАШМАКОВА

Министр Башмаков лично присутствовал на допросах гадов, которых бирюлевские менты вытащили из мусоропровода по звонку неизвестного. Впрочем, допросом все происходившее назвать было трудно. Один из мерзавцев ничего не говорил, хотя очень хотел, но кроме мычания так ничего и не выдал; другой говорил, но все невпопад, путался и плакал. Глаз ему, по его словам, выбил авторучкой страшный человек в сером пальто, прикинувшийся алкашом-мухомором. Очнулся он в вонючем и скользком аду, в тесноте и скрежете...

Впрочем, дознавателям удалось по обрывкам фраз одноглазого выяснить следующее: полковник Зубков, генеральный директор фирмы "Добрые Люди", вышел через своего бывшего информатора Голощапова на базу данных столичной недвижимости, принадлежащую коллегам из фирмы "Сирин". Тот же Голощапов выводил "Добрых Людей" на варианты расселений с "осадками". Какой "осадок" они явились удалять в этот раз, Ширяйка забыл, но обещал вспомнить. Но Башмаков не особенно волновался: найти несостоявшуюся жертву не составляло труда, этим уже занимались сотрудники.

Спецкоманда Башмакова (т. н. "Соколы") выехала к офису "Добрых Людей", но нашла там лишь молодую секретаршу, редкую уродину. Та, как оказалось, была единственным нанятым работником в фирме, ничего толком не знала, но на всякий случай её изолировали - на 72 часа по закону. Затем отправились в офис "Сирина".

Район быстро прозондировали и оцепили, затем бойцы спецназа осуществили проникновение в помещение. Были готовы ко всему.

Однако дверь в офис оказалась открытой, в комнатах никого не было, и командир "Соколов" майор Сильвестров хотел связаться с министром, просить отбой... но неожиданно один из бойцов услышал шорохи в несгораемом шкафу. Шкаф был вскрыт - в нем находились двое в спецобмундировании службы безопасности Ассоциации недвижимости. Они то ли спали, то ли находились в состоянии наркотического опьянения, это предстояло выяснить.

Осмотрели двор: там, в джипе "Мицубиси-паджеро" были обнаружены ещё двое "спящих": сам начальник службы безопасности Ассоциации недвижимости Альберт Сатаров и его водитель-боец Лямцин (бывший собровец). Лямцин, впрочем, был в полном сознании, но с кляпом во рту. Ничего говорить не захотел, потребовал связи с Щебрянским. То же заявил и пришедший в себя Сатаров.

Пришлось везти этих охламонов на Петровку. Там, опять же в присутствии Башмакова, Сатарова и Лямцина допросили опытнейшие дознаватели Моляев и Дубонос. Допрашиваемые рассказали все, что знали, но знали, как оказалось, немного. Сатаров, правда, поведал о квартирке, приобретенной Щебрянским: она была оформлена как раз на самого Сатарова, но он там был всего лишь один раз, да и то парился в прихожей.

В квартире Голощапова оперативников Башмакова также ожидал "облом": она была пуста как барабан, кроме мебели ничего не было, со стен были сняты какие-то картины, в шкафу остались лишь явно не самые лучшие тряпки, а на полу валялась каска пожарника образца пятидесятых годов, с круглой вмятиной... Еще ковры остались - видимо, по причине своей громоздкости...

Маклер-поэт исчез. Именно исчез, а не вышел к соседу за утюгом или в магазин за пивом. Осмотр квартиры произвели поверхностно, но и этого было достаточно, чтобы понять: Голощапова били. Оперативники нашли осколки зубов, обнаружили капли крови на ковре. Впрочем, следов борьбы не было...

Допросили, наконец, и страхолюдную секретаршу. Несколько часов отсидки в камере возымели действие, и уродина, до этого прикидывавшаяся овечкой, неожиданно раскололась. В "Добрых Людях" Лидия Королева работала по личному заданию Щебрянского и прекрасно была осведомлена как о деятельности "подведомственных", так и о деятельности своего могущественного босса.

"Вот она, мафия", - подумал Башмаков. - "И откуда взялась-то, а? Люди как люди, студентка, научный сотрудник, полковник... Ну, этих, из помойки, в расчет не беру: быки, торпеды... По крайней мере, Акээму будет что доложить: повязали волков позорных...

Так и доложили.

УХОД

Виктор Шахов ушел в пролом под вышкой.

На вышке лежал мертвый капитан Петров.

Лыжи Шахов украл в сарае на окраине Льдистого: счастье, что попались не с ботиночными креплениями, а простые, с ремешками и завязками, хоть и явно не те по размеру - подростковые. Но то ли старая мазь на них подходила к морозу и снегу, то ли сам Шахов в эйфории свободы чересчур резво взял спурт - бежали лыжи хорошо.

Шахов, хотя и был "свободен", но все же неформально - из Зоны ушел самовольно, без документов, без справки об освобождении. Да и кто мог бы дать эту справку во время бунта?

Он отошел от Льдистого километров на пять, не больше. Но и это расстояние вскоре оказалось невыносимым для тела - хоть и тренированного, но лишенного запасов энергии. Общая эйфория кончилась, кураж рассеялся. Душа, впрочем, продолжала радоваться свободе, сопротивляясь телесному ропоту.

Варежки, которые Шаху вручил Фонтан, оказались хороши. Зек сам связал их в часы лагерного досуга из распущенного свитерка: двойные, пестрые, колючие.

Минут за пять до прибытия "Урагана" зеки (более сотни) полезли в этот пролом - результат последнего выстрела чудо-пушки Коржа. Вслед за ними подался и Шахов. "Я не пойду. Чего ловить? - сказал Фонтан. - Поймают убьют точно, а тут, глядишь, обойдется. И куда бежать - тайга кругом..." С ним согласился и Затырин.

Когда прощались, Шахов подумал, что сейчас бы обняться по-русски не мешало бы, но у зеков объятия были не в чести. Пожали руки.

Шахов вышел к Электрической просеке примерно через два часа. Открылось второе дыхание, и он довольно резво добежал до просеки-дороги.

Куда было идти дальше, Шахов пока не знал, но догадывался, что нужно двигаться в сторону Злоямово. Больше некуда было двигаться: на юге стояла стеной тайга, на севере уже через полсотни километров начиналась продуваемая всеми ветрами тундра.

Просека тоже немало продувалась: по ней воздух тянулся, словно пылесосом, в восточном направлении. Шахов давно уже обратил внимание на местную "розу ветров" - восточная стрелка преобладала, редко являлась масса леденящего циклона из льдов океана, и ещё реже были размораживающие наплывы с юга.

Вдруг сосны как бы раздвинулись, отошли назад, и Шахов выехал на поляну - так ему вначале показалось. Но, когда он посмотрел - как при переходе улицы, налево и направо, то увидел, что и не поляна это вовсе, а накатанная просека - конца ей не было видать - протянувшая с запада на восток. В восточной её стороне, скользя и проваливаясь в снег, шел человек - невозможно было разглядеть даже одежду, тем более - лицо.

- Эй! Эй! - машинально, поддавшись неведомому чувству, закричал Шахов. Это было нерасчетливо с его стороны: что за человек шел?

Путник развернулся на крик и быстро пошел к Шахову - видимо, ступая в собственные следы.

Метров за сто Шахов уже увидел, что это был военный - солдат или спецназовец.

"Приехали," - сказал сам себе неудачливый беглец.

Но спецназовец (в правой руке у него был автомат) поднял забрало шлема и сказал:

- Ну что, теоретик? Лыжи навострил? А куда?

Это был не кто иной, как Монгол, с которым они вчера вечером обсуждали проблемы бунтов и мятежей, террора и революций.

- А ты? - ответил вопросом на вопрос Шахов. У него от сердца отлегло все, что накатилось секунду назад.

- Туда же, - усмехнулся Монгол. - Видишь, какой косяк запорол: ментовскую робу нацепил. Никому не расскажешь?

Виктор промолчал, видел, что Монгол иронизирует.

- Ну, пошли, - сказал Монгол, не дождавшись ответа. - Это Электрическая, здесь ЛЭП хотели тянуть, да раздумали. Теперь это просто дорога, зимник. В Злоямово упирается, через Кишкино тянется... Дойдем - а там посмотрим...

- Что ж, пошли, - согласился Виктор. Делать было нечего, оставалось только идти, идти, идти, на ходу выбирая возможную цель, меняя средства по факту происходящего.

ЭПИЛОГ. ВЗГЛЯД С ВЫСОТЫ

Тяжелый с виду ИЛ-76 качнул крыльями, разворачиаясь к Красноямску.

Взрослые пассажиры вздрогнули, на миг испугавшись аварии, а дети испытали ощущения, подобные замираниям сердец на аттракционах парка культуры.

Авиалайнер держал курс на краевой центр К. Внизу простирался в таежных дебрях Злоямовский район, равный по площади Нидерландам. С высоты пяти километров на востоке можно было увидеть асимметричный райцентр Злоямово и почти из него исходящую полосу, рассекающую тайгу, а на северо-западе маленькие темно-коричневые прямоугольники, огороженные со всех сторон тремя параллельными линиями.

"Мама, внизу городок!" - закричал Сережа. - "А вот ещё один... и еще, еще!"

Отталкивая друг друга ринулись к иллюминатору Аня и Ляля. Марина тоже взглянула быстро (боялась высоты), но ничего не увидела.

Если бы летели пониже да помедленней, то открылось бы многое.

Увидели бы все летящие:

как по просеке-дороге, названной Электрической, бредут в сторону Злоямово двое путников; видимо, дойдут они до какой-то ещё неведомой цели

как навстречу им катит на "джипе-чероки" опаздывающий в 7 зону строгого режима иерей Василий; ему сегодня предстоит венчать Игорька Кожемякина и его красавицу Наташу, но не может быть венчания, потому что Игорек в настоящий момент умирает с проломленной головой на жгучем, истоптанном солдатскими сапогами и спецназовскими ботинками зоновском снегу, а Наташа, ничего не зная об этом, ждет попутки в сторону Злоямово;

как бредет на Запад, матерясь вперемежку то по-русски, то по-английски незадачливый, а, впрочем, везучий зек Васька Рычагов по кличке Механизм; ему повезет ещё раз: он встретит посланцев Вредителя, которые доставят его в Москву и даже отправят ещё дальше на Запад, в далекий город Лондон представлять братву на берегах Темзы;

как улетает все дальше от Зимлага, на юг, Ванька-Балконщик на самодельном дельтаплане; ему тоже повезет, но недолгим будет это везение, и через две недели он снова будет разминать косточки на дощатом настиле в КПЗ-ИВС;

как в 7-й строгой зоне управления Зимлаг теснятся зеки в маленьком храме св. Моисея Мурина, бывшего разбойника; перед храмом же перетаптываются на морозце, помахивая дубинками, спецназовцы "Урагана" и солдаты конвойной роты; не решаются бойцы на штурм; не решается отдать приказ о штурме прапорщик Кирилл Татаринов, хоть и тщится подвигнуть его неугомонный лейтенант Рогожин;

как оплакивает своих расстрелянных голубей сержант Шибаев, и молчит рядом товарищ его, чукча Витя Шантуй;

как задыхается под полом обрушившегося клуба стукач и козел киномеханик Штырько; его кости, обглоданные крысами, найдут через два месяца зоновские строители ремонтники;

как заваривают чифир в отхожем месте "обиженные" Марьиванна (Михаил Сергеевич Бусыгин) и Гуля (Георгий Докукин), перебившие едва ли не половину чуранского контингента;

как выбирается из металлических стружек истекающий кровью блатной Корма;

как в разгромленном кабинете оперчасти поминает убиенного капитана Петрова и Хозяина Перемышлева режимник Минкевич, заглатывая без закуски, стакан за стаканом, дешевую водку "Праздник души";

как жалобно подвывая и прихрамывая идет на север меж снегов и сосен несчастный кот Подкумок, потерявший навсегда свою не всегда уютную, но теплую обитель...

А если, развернувшись подняться повыше, подлететь поближе да очами позорче оглядеть Москву-столицу, то можно бы увидеть:

как доживает последние минуты бывший полковник КГБ Геннадий Зубков, задыхаясь под бетонной плитой в гараже Василия Чурки;

как резво бежит по рельсам вагон поезда №45, уносящий бывшего поэта, диссидента, осведомителя и наводчика Андриана Голощапова в далекий город Апатиты, где закончит он свою жизнь, приняв смерть от тяжелого кулака в одном из пивных баров;

как радуется жизни банкир Севрюк, возлегающий рядом с дедом Матросом на настиле КПЗ;

как премьер-министр Андрей Константинович Митин по прозвищу АКМ принимает в Кремле высокого гостя из европейской страны, а думает только о своей Родине;

как офицеры ГРУ по прозвищам Штукубаксов и Насос отдыхают от трудов полуправедных, легко и бесшумно пьянствуя в "кофейне" на северной окраине столицы;

как Вася Шумский с разбегающимися глазами выбирает себе компьютер последней модели - получше, чем тот, что видел он у Вредителя;

как вор в законе Шелковников по прозвищу Вредитель дочитывает, сидя в мягком кресле, последние страницы "Капитанской дочки";

как старушка Галина Ильинична Лесовицкая, не зная о том, что чудом сегодня осталась в живых, смотрит в телевизор и ничего не понимает, всему удивляется;

как размышляет придавленный небывалой бессоницей "король недвижимости" Георгий Щебрянский - он охвачен новым, неведомым ранее чувством; это страх;

как лежит на койке тюремной больницы неудавшийся владелец магазина убивец и мазурик Ширяйка, ставший одноглазым по вине майора ГРУ Рублева по прозвищу Штукубаксов;

как в тюремной камере оглядывает сокамерников волчьим взглядом бывший блатной, а ныне ссученный ренегат Хлюпик - в тщетной надежде, что не скоро узнает его порядочная братва;

и, наконец, увидим, как сгибается под тяжестью бесчувственного тела бывшего майора милиции Бабана эксперт и разведчик, аналитик и романтик Андрей Скворцов; он уж донесет до места одноклассника и почти коллегу, а потом, допивая остатки шустовского коньяка будет долго размышлять о превратностях судьбы, приведших его из джунглей Бразилии и Аргентины в белокаменные... нет, не джунгли, конечно, но уж и никак не пределы той Москвы, котрую он знал раньше и любил безмерно...

А когда вернемся, то узрим:

Как "недостойный иерей" Василий едет на джипе обратно в свое сельцо Кишкино, и везет он двух продрогших и голодных путников; урчит оборотистый движок, вертятся шипованные колеса, движется неуместный в безлюдном ледяном краю автомобиль - меж сосен и снегов.