"Камень" - читать интересную книгу автора (Родионов Станислав Васильевич)

Родионов Станислав ВасильевичКамень

Станислав Васильевич Родионов

Камень

Повесть

Станислав Васильевич РОДИОНОВ родился в 1931 г. в г.Туле. После окончания средней школы работал истопником, а затем 9 лет в качестве рабочего-шурфовщика и коллектора ездил с геологическими экспедициями по Дальнему Востоку и Казахстану. Окончив заочно юридический факультет Ленинградского университета, 13 лет работал следователем прокуратуры г.Ленинграда; мл. советник юстиции. Кроме того, работал корреспондентом газеты "Вечерний Ленинград", преподавателем в Ленинградском университете и юрисконсультом. В литературу вошел как автор книги "С первого взгляда" и опубликованных в журналах юмористических рассказов. Потом были детективные книги "Следователь прокуратуры", "Глубокие мотивы", "Долгое дело", "Запоздалые истины", "Вторая сущность" и другие. По двум повестям поставлены известные телефильмы "Криминальный талант" и "Переступить черту". Переводы его произведений опубликованы в ряде стран. Член Союза писателей СССР, неоднократный лауреат конкурсов МВД и СП СССР.

В книге рассказывается о работе следователя прокуратуры С.Рябинина. В романе "Долгое дело" он вступает в тяжкую схватку с умной, хитрой и безнравственной мошенницей. В повести "Камень" следователь ведет труднейший допрос, и в конечном счете открывает загадочную жизненную историю. Кончается книга криминальными фельетонами.

В кабинет его несло какой-то приятной силой. Ни допросов, ни очных ставок, ни обвинительных заключений, ни подпирающих сроков... Свободный день после дежурства, его день. "Хочешь быть свободным - носи дешевые костюмы". Кто это сказал? Неважно, он тоже может сказать. Допустим, так: свобода состоит не в том, чтобы ничего не делать, а в том, чтобы делать с охотой. Невнятно, но афористично. Кстати, на нем восьмидесятирублевый костюм цвета жухлого слона, если только бывают такие слоны. Свободный день не от дешевого ли костюма, жухлого?

Он шел быстро, вдыхая морозный и колкий воздух, - как пил охлажденное шампанское. Крупный снег падал так редко и равномерно, что казался нескончаемой сеткой, которая никак не может опуститься на город. Рябинин даже пробовал проскочить меж снежинок. И все-таки в прокуратуру он пришел запорошенный, как очкастый Дед Мороз.

Кабинет встретил его припасенной тишиной, словно догадался о настроении хозяина, - никто не ждал в коридоре, под дверь не было сунуто никаких обязывающих записок, не звонил телефон. Рябинин снял пальто и нетерпеливо потер руки...

Давно, когда он только начинал работать в прокуратуре, старый, седой и издерганный следователь порекомендовал собирать собственные обвинительные заключения. Рябинин к совету прислушался. Но эти обвинительные высекли собирательский зуд ко всему, что касалось преступности. Он записывал интересные уголовные случаи, вырезал статьи о криминальных происшествиях, конспектировал описание судебных процессов. Затем пошла криминальная психология - загадочная и разнообразная, как человеческий дух. И однажды во время допроса Рябинин поймал себя на непроизвольном действии - на клочке бумаги, потихоньку от свидетеля, он быстро чиркнул пришедшую мысль. Так и пошло. Теперь он не давал летучим мыслям растворяться там, где они растворялись до сих пор - в духовном небытии. Заслонившись от вызванных даже на очной ставке, - Рябинин писал стремительно, точно клевал бумагу шариковой ручкой; писал не буквами, а какими-то символами, которые потом не всегда и понимал. Этих бумажек скопилась щекастая папка. Ее он и взял из сейфа, обманув надежды других папок и папочек, стопок бумаг и стопочек бумажек.

Рябинин сел за стол, предвкушая радость от дешифровки этих мыслей. Конечно, много глупости; конечно, много банальности... Да ведь и крупицы золота тоже моют в пустом песке. В конце концов, свобода состоит не в том, чтобы ничего не делать, а в том, чтобы делать с охотой...

В дверь поскреблись. Он знал, что будут стучаться, скрестись, заглядывать и заходить. Но мимолетно, как к отпускнику.

- Да-да! - весело крикнул Рябинин.

В приоткрытую дверь заглянул, как ему почудилось, снежный ком. Но под комом розовело девичье лицо - за снег он принял белизну огромной меховой шапки. Из-под нее с живым любопытством смотрели темные большие глаза, ожидая вопроса.

- Вам кого?

- Вы следователь Рябинин?

- Да.

Ему показалось, что в ее глазах прибыло любопытства. Но он мог и не разглядеть - далеко они были, ее глаза. Девушка же молчала, белея головой в темном проеме двери.

- Что вы хотите?

- Посмотреть на вас.

И она пропала, словно ее и не было. Нет, была - почти неуловимый запах тех тончайших духов, которые берегут для театра, дошел до него, может быть, несколькими молекулами. Это заглядывание Рябинина не удивило - заглядывали. Чтобы увидеть следователя с лупой в одной руке и с пистолетом в другой.

Он развязал папку и вытянул из почти спрессованной бумаги какой-то листок. Первая запись, как хорошая шифровка, ввела его в тихое раздумье. "Т. Т. есть умень. пол. уд. от любого т., к. б. он ни был". Сокращения, буквы, намеки... Не язык, а кабалистика. Но он знал эти сокращения. "Т.Т." означает "творческий труд". "Пол. уд." - "получать удовольствие"... Минуты пошли, перекладывая иероглифы на мышь, которая вышла цельной, может быть, даже и мудрой: "Творческий труд есть умение получать удовольствие от любого труда, каким бы он ни был".

Дверь открылась без стука, невесомо и медленно, так медленно, что Рябинин успел подумать о визите кого-нибудь из коллег. Но огромная шапка снежной белизны теперь у порога не задержалась - девушка прошла на середину кабинетика. На ней была пушистая шубка из того же меха, что и шапка. И в руках сумочка светлой кожи, вроде бы тоже отороченная белым мехом - или Рябинину захотелось, чтобы она была им оторочена для полноты образа. Незнакомка сложила руки на груди, и ее сумочка повисла выжидательно. Девушка молчала, разглядывая следователя странным, каким-то изумленным взглядом, точно увидеть его тут не ждала, а если и ждала, то совсем-совсем другим.

Рябинин, чуть сбитый этим взглядом, непроизвольно поправил галстук:

- Слушаю вас.

- Мне нужно поговорить.

- Обратитесь в канцелярию.

- Но я хочу поговорить с вами.

- Почему именно со мной?

- Бывает, что хочется с человеком поговорить...

- Бывает, - согласился Рябинин. - Пройдите в двенадцатую комнату, там сейчас принимает заместитель прокурора.

Но она не шевельнулась - стояла, как полярный мишка на льдине, который услышал гул самолета.

- Вы меня не поняли? - спросил Рябинин.

- Это вы меня не поняли.

- Что я не понял?

- Я хочу поговорить с вами.

- А я отсылаю вас к человеку, который специально посажен для разговоров.

- Мне казалось, что следователи обожают беседовать.

- Да, по уголовным делам.

- У меня как раз уголовное дело.

- Какое?

- Я убила человека.

- Садитесь, - машинально предложил Рябинин, подавшись вперед, как птица перед прыжком в воздух.

Она села, расстегнув свою теплейшую шубку.

- Кого, где, когда?.. - быстро спросил он, впиваясь в нее взглядом.

Этот взгляд, уже независимый от него, скрестился с ее взглядом, веселым и нагловатым.

- Неужели вам нечего делать? - спросил он чуть не обидчиво, теряя прилившую было энергию.

- Я пошутила...

- Нашли чем шутить, - буркнул Рябинин, отключаясь от нее, после чего девице оставалось только встать и уйти.

- Извините, но я была вынуждена. Вы же не хотите со мной говорить...

Ее милое упрямство заинтриговало Рябинина. В конце концов, в свободный день можно позволить себе десятиминутный разговор с этим белым лукавым медвежонком. Ведь с чем-то она пришла? Коммунальная свара, пьющий муж или неполученные алименты? Да нет, тут что-нибудь потоньше и посовременнее. Например, раздел дачи, спор из-за автомашины или кража диссертационного материала...

- Ну так что у вас? - сухо спросил Рябинин.

- У меня ничего.

- О чем же вы хотели поговорить?

- Да о чем угодно.

- Как это о чем угодно?

- Разве вам не хочется поговорить с интересным человеком?

Хотелось ли ему поговорить с интересным человеком? Да он искал их, интересных людей, он тосковал по ним, по интересным людям... И если приходил свидетель с отсветом на лице ума и любопытства, Рябинин допрашивал его скоро, лишь бы сделать дело, и затевал бесконечный разговор к тихой радости обоих. Вот только не часто приходили эти интересные люди - виделись они ему чаще; и тогда было отрешение, как отрезвление; и наступало новое ожидание их, интересных людей.

Рябинин разомкнул шариковую ручку, придвинул чистый листок и записал не спеша, нормальными буквами, поскольку допроса не было: "Должны же, черт возьми, существовать прекрасные люди, коли я их себе представляю". Он осмотрел выведенные слова... К чему "черт возьми"? И ведь думал о людях интересных, а записал о прекрасных... И что о них думать, когда интересный человек сам пришел в кабинет и ждет его внимания...

- Боюсь, что разговора у нас не выйдет, - деланно огорчился Рябинин.

- Почему?

- Я не люблю нахалов.

- Я всего лишь элементарно раскованна...

- Вот я и говорю. И потом, мне с вами будет неинтересно.

- Со мной? - радостно удивилась она.

- Вы неинтересный человек, - бросил ей Рябинин поэнергичнее в лицо, в надменную улыбку.

- Почему вы так решили? - не дрогнула ее улыбка.

- Долго объяснять.

А мог ли он объяснить? Те волны, нашептавшие брошенную им мысль, были понимаемы только им. Да и правильно ли понимаемы? Ну, будет ли интересный человек одеваться с такой шикарностью? Захочет ли интересный человек кропить себя в рабочий полдень французскими духами? Будет ли у интересного человека такое спесивое лицо и такой самодовольный голос?

- Я вам не верю, - лениво, а может быть, томно отбросила она неприятное обвинение.

- Почему же не верите?

- Я молодая женщина...

- Но я уже не молодой.

- Я недурна...

- Зато я в очках.

- Я говорю по-английски.

- А я и по-русски ошибки делаю.

- Я играю на пианино...

- А я и на однострунной балалайке не сыграю.

- Я училась фигурному катанью...

- А я и простому, прямолинейному не учился.

- В конце концов, у меня высшее образование и я хороший специалист по криогенным установкам...

- А я ничего не понимаю в этих установках, и мой холодильник до того разболтался, что ходит по кухне.

- Что вы всем этим хотите сказать?

- Только то, что сказал, - нам с вами совершенно не о чем говорить.

Она, словно разрешая недоумение, медленно сняла свою могучую шапку - и открылось лицо, ничем не придавленное сверху...

Рябинин смутно отличал симпатичность от красоты. Возможно, она считалась бы красавицей, не коробь ее губы жесткие знаки надменности. Темные волосы и короткая, почти спортивная стрижка. Большие серые глаза, которые она то прищуривала, то расширяла, словно хотела испугать следователя. Арочки выщипанных бровей. Тонкий, стремительный носик. Белые худощавые щеки. Крашеные губы, казалось, куда-то тянутся - грешные губы. Она была бы красива, не коробь ее эти губы жесткие знаки надменности. Впрочем, знаки могли видеться лишь Рябинину.

Ей было лет двадцать пять.

- Вероятно, вы встречаете людей по одежке, - она расширила глаза, и те заиграли стеклянным блеском.

Странная гостья каким-то чутьем уловила источник его неприязни - не женским ли? Но она забыла про лицо, которое ярче любой одежки.

- Кстати, встречать по одежке не так уж глупо, - улыбнулся Рябинин.

- Внешность обманчива, Сергей Георгиевич.

Знает его имя... Могла спросить в канцелярии. Но зачем? Чтобы поговорить.

- Обывательская сентенция.

- Почему обывательская?

- Потому что внешность никогда не обманывает, - загорелся Рябинин, ибо задели его любимое человековедение.

- На шубу мою смотрите, - усмехнулась она.

- Внешность - это не только шуба.

- Что же еще? Форма мочек ушей?

- Лицо, глаза, мимика, манеры... Для следователя внешность не бывает обманчивой. Да и слов вы сказали достаточно.

Почему он с ней говорит? Нерасшифрованные бумаги ждут его, как некормленные дети. Потому что она спорит, а он не привык бросать начатую работу, не привык отступаться от непереубежденного человека, будь он другом, преступником или вот случайно зашедшей девицей.

- Я забыла... Вы же следователь.

- Ну и что?

- Вам нормальный человек не интересен. Вам этот... урка.

- А кого вы полагаете человеком интересным? Небось, кандидата наук?

- Не обязательно.

- Ну да, но желательно?

- Интересный... Это культурный, энергичный, современный и, может быть, загадочный...

- У вас, разумеется, все это есть?

- А почему бы нет? - спросила она с откровенным вызовом.

Чудесно. За окном хороший зимний день. Допросов нет. Он никуда не торопится и ведет себе неспешный разговор об интересных людях с красивой девушкой, источающей загадочный запах духов.

- Тогда по порядку, - решился и он не отступать от прямоты. Культурной быть вы не можете...

- Неужели не могу? - она сощурила глаза до ехидно-пронзительных щелочек.

- Вы от всего закрыты самодовольством.

- Видите меня всего полчаса...

Она хотела продолжить, но ее остановила рука следователя, которая взяла карандаш и что-то записала на листке бумаги. Рябинин скосил глаза, обозревая мысль целиком, всю. "Самодовольный человек закрыт от плохого, но он закрыт и от хорошего".

- Вы не можете быть образованной, хоть и кончили институт, потому что ваша самоуверенность безгранична, как вселенная.

- Чего еще я не могу?

- Упомянутая вами энергия к интересной личности отношения не имеет. Полно энергичных пройдох. Ну, а современность... Я не люблю этого понятия современный человек.

- Да, у вас и вид старомодный.

- Это из-за оправы, - он зло поправил очки. - И у меня нет дубленки.

Это не только из-за оправы. Из-за костюма цвета жухлого слона. Из-за галстука, вроде бы нестарого, но какого-то блеклого, как клок прошлогоднего сена. Из-за рубашки, чистой, даже новой, но с таким воротником, каких давно не носят. Из-за ногтей, нервно обкусанных за ночным столом.

- Опять вы про одежду, Сергей Георгиевич. Современность не только в ней.

- Ну-у? А в чем?

- В том, чтобы стать человеком своего времени.

- А другие времена побоку?

- Какие другие?

- Человечество-то копило в себе ум и совесть тысячелетиями. Это не только современные плоды. Человек есть сын прогресса и вековой культуры, а не только сего времени. Современный - это что, модный? Или который отказался от всего, кроме сиюминутного?

Рябинин тихо перевел дух - много говорит. И зря. Девчонка зашла поболтать и взглянуть на следователя, а он лезет в дебри нравственности, как студент на диспуте. Так и не научился он веселому трепу, то бишь светской беседе, легкой и приятной, как ее французские духи.

- А по-вашему, кто интересный человек? Который план перевыполняет?

- Который мыслит.

Она молчала, ожидая других слов, растолковывающих, поэтому Рябинин добавил:

- Интересны люди думающие.

- И все?

- Что - мало?

- А если он думающий, да необразован?

- Он все равно интереснее образованного, но не думающего.

- Занятно, - вздохнула она. - Но это только ваши личные мысли.

- Конечно, мои. А у вас чьи мысли?

Она рассеянно улыбнулась, и Рябинин понял, что его слова отлетают от нее, как от упругой воды плоские камешки, пускаемые в детстве. Он опять незаметно перевел дух - давно научился переводить его незаметно, чтобы обвиняемый не догадался о состоянии следователя. Но обвиняемого не было. Почему же он злится? Потому что его не понимают? К непониманию он привык, как к своим очкам. Или злится потому, что она пришла говорить, а разговор ей вроде бы неинтересен? Из-за такого пустяка...

Рябинин притушил свои мысли, споткнувшись на этой самой злости - откуда она к незнакомому человеку? Откуда... Да оттуда, с улицы, с транспорта, из так называемых общественных мест, где он ежедневно видел модных самообольщенных людей, считавших себя современными. И вот один из них, из самообольщенных, добровольно явился к нему в кабинет поговорить о современности; явился как представитель, как давний знакомый. Так не мстит ли он ей - за тех?

- Как же так? - заговорил Рябинин, охладевая. - Считаете себя современной, а не имеете своих мыслей? Я-то полагал, что свои взгляды - это первый признак современного человека...

- Я не знаю, что вы зовете своими взглядами.

- И этого не знаете?

- Опять подозрения! Вы испорчены своей работой.

- Вас-то в чем подозреваю?

- Ну, в серости, в глупости...

- Это не подозрения, - вздохнул он.

- Вы привыкли копаться в грязи, кругом грязь и видите.

- Милая девушка... Да серость, самодовольство и глупость хуже грязи. Грязь-то можно отмыть.

Он чуть было не пустился в разговор о грязи, о душевной чистоте, подстегнутый пришедшей мыслью. Но эта мысль была не для сидящей перед ним женщины; да пока и не сложилась она, мысль-то, в пригодную для языка форму. Рябинин знал, как помочь ей, - бумагой. Он взял карандаш, придвинул листок, и через считанные секунды она легла почти афоризмом: "Следственная работа истинного человека облагораживает. Чистый человек после грязи становится чище, грязный - грязнее".

Рябинин посмотрел на часы - сорок минут потерял.

- А почему вы не на работе?

- Прогуливаю. За это не арестуете?

- Молодая, красивая, с дипломом, все есть... А я вот не завидую. Почему?

- Бесполезно. Вам же не стать молодым и красивым, - прищурилась она.

- Потому что вас ждет неинтересная жизнь, - предрек он, расплачиваясь за ее наглость.

Он предрекал. Он частенько предрекал мысленно или шепотом, про себя, чтобы не слышали те, кому предрекают. Дураку предсказывают глупое существование, потому что того скоро раскусят. Карьеристу, у которого это на лбу написано, сулил неудачи - распознают же. Плохому человеку определял безрадостную жизнь - в нем же разберутся. Лоботрясу и маменькиной дочке предугадывал тяжкие хлопоты - кому нужны лодыри...

Но потом он вдруг узнавал, что дурак стал ученым, карьерист начальником, лоботряс как сыр в масле катается... Рябинин лишь удивлялся. Чего-то он не учитывал. Может быть, они перерождались. Или наблюдал он их слишком малый срок и поэтому ошибался. Или люди еще не успевали их раскусить, распознать и разгадать. А если все проще: дурак попадал к дураку, карьерист к карьеристу, а лодырь к лодырю?..

И Рябинин предрекал все реже, да вот опять не удержался.

- Вас еще не клевал жареный петух, - бросил он.

- Меня все больше куры, - улыбнулась она чуть ли не кокетливо, вскинула руку и провела пальцами по лбу, смахивая невидимую прядь.

Тихий толчок задел его сердце. На какой-то миг оно сбилось со своего вечного ритма, обдавая его сознание странной и сладкой болью. Что с его сердцем? Что с ним, с Рябининым?

Он оглядел кабинетик, взглядом разыскивая невесть откуда павшее наваждение. Но все прошло. Да и что было?

- Вы спешите? - спросила она настороженно.

- А у вас еще есть вопросы?

- Мне жарко...

- Разденьтесь, - предложил он, удивившись собственным словам. Ведь только что собирался ее выпроводить, только что хотел прервать этот бесплодный разговор. Но теперь он знал, что не отпустит ее, пока не разгадает того ниспадшего откуда-то стука сердца. Впрочем, эта девушка тут ни при чем. Человеческая душа устроена сложно - пятнышко, точечка, пылинка могут неосторожно толкнуть ее в прошлое. А прошлое редко трогает ум - чаще оно сжимает наше сердце.

Она сняла шубу, повесила ее на единственные гостевые плечики и вернулась на свое место походкой манекенщицы. Для чего? Или ходила так всегда, зная, что хорошо сложена? Ее фигура начала полнеть той первой легкой полнотой, которая придает женщине стать и очаровательную мягкость линий.

- Как вас звать?

- Жанна Сысоева.

- Сколько вам лет?

- Двадцать семь.

- Замужем?

- Да.

- Все-таки, зачем вы ко мне пришли, Жанна Сысоева?

- Угадайте, вы же видите насквозь...

Она посмотрела испытующим и долгим взглядом, таким долгим, что неожиданная мысль успела задеть его сначала намеком, а потом и оформиться: он ее не видит. Она не преступница, не свидетель, поэтому он ее и не видит. Смотрит отключенно, как на уличного пешехода.

Видимо, в лице Рябинина что-то произошло - она улыбнулась с какой-то далекой и непонятной ему надеждой. Тогда он, встревоженный недавним стуком своего сердца и этой ее надеждой, перешел на другое, следственное зрение, как водитель переходит на дальний свет. И сразу по-новому воспринял ее улыбку, до сих пор виденную им близоруко, - улыбалась она одними щеками при туго напряженных губах, которые жили самостоятельной, нелегкой жизнью.

- Дайте руку, - тихо попросил Рябинин.

Она покорно положила ее на стол. Он лишь прикоснулся к тонким пальцам, не тронутым физической работой. И вздохнул:

- Детство вы провели на Украине. Детей у вас нет. До сих пор жили легко и безбедно. Но потом случилась беда. Примерно дней двадцать назад... Скажу лучше - недавно. Эта беда связана с мужем...

Она отдернула руку и заметно побледнела. Рябинин смотрел на нее, удивленный этой бледностью.

- Угадал?

- Вы знали обо мне...

- Откуда же? - усмехнулся он.

- А вы не угадали, зачем я пришла, - сказала она почти со злорадством, защищаясь от испугавшего ее ясновиденья.

Но оно, ясновиденье, уже пало на Рябинина:

- Угадал. Из-за этой беды с мужем.

- Врете!

- Что... вру?

- Вы все-все обо мне разузнали.

- Зачем?

Она смешалась, теряя свою внезапную злость. Ее предположение удивило Рябинина дикой нелогичностью, которую он отнес к перепадам девичьего настроения.

- Милая Жанна Сысоева, я только сегодня и узнал о вашем существовании.

- Что я выросла на Украине, можно догадаться по моему произношению. А все остальное?

- По руке.

- Неправда.

- Почему же... Папиллярные узоры пальцев и линии ладони у каждого индивидуальны, заложены генетически и могут говорить о нервной конституции человека. Отсюда можно судить о характере. А характер частенько определяет судьбу.

- Но вы не смотрели на ладонь...

В голосе было столько возбужденной настойчивости, что ни научные доводы, ни чужой опыт ее бы не убедили. Но Рябинин и сам не все знал о своем угадывании.

- Ну, что вы легко живете, скажет любой. Нелегкая-то жизнь оставляет свои следы. У вас, к примеру, беленькие ручки...

- А если нелегкость в душе?

- Тогда она ляжет на лицо. Ну, о том, что вы бездетны, и сам не знаю, как узнал. Может быть, по тем же ручкам.

- А у детных особые руки?

- Да, выдубленные мойками, стирками, терками...

- А если все это делают бабушки?

- А таких я тоже считаю бездетными.

Она хотела возразить, уже колко прищурив глаза, но интерес к его ясновиденью пересилил.

- Теперь о вашей беде. Во-первых, вы пришли к следователю, а к нему с радостями ходят редко. Во-вторых, у вас на ногтях белые полосы. Ногти растут по миллиметру за десять дней. Судя по удаленности этих полос от основания ногтя, минуло примерно дней двадцать. А белые полосы говорят о том, что организм пережил сильное потрясение. Например, болезнь или беда. Вид у вас цветущий. Остается беда.

- А как о муже? - тихо спросила она.

- Что самое страшное для красивой девушки? Потеря любви, а не денег, должности или имущества. Кроме того, на вашем пальце есть заметный след от обручального кольца. Почему-то вы его сняли. Я связал это с бедой. Вот и все.

Все ли? Он мог бы предречь, что при ее внешности одинокой она не останется; что и невзгоды ее минуют - ну, разве только не будет возможности сменить автомашину, купить яхту или достать наимоднейшие бусы; что проживет она спокойно и тихо, вращаясь по заданной и привычной орбите от работы к магазину, от магазина к телевизору; что красота станет убывать заметно, при каждом взгляде в зеркало; что беспричинное раздражение станет прибывать тоже заметно, чуть ли не в каждом разговоре с близкими; что все чаще - может быть, от этого раздражения - начнет приходить дикая мысль об иной, неизведанной и пропущенной жизни...

Но Рябинин бросил предрекать.

- Странный вы, - сказала она, разглядывая его с новым, нагрянувшим интересом.

- Чем странный?

- Непохожий...

- На кого непохожий?

- Ни на кого. Так и должно быть...

Два рябининских вопроса готовы были сорваться с языка - как понимать его непохожесть и что значит "так и должно быть"?..

Но она вновь легко вскинула руку и провела пальцами по лбу, чуть его касаясь, - паутинку ли смахнула, мысль ли отстранила... И опять сердце Рябинина отозвалось тихой и сладкой болью. Сознание, тронутое этой болью, засуетилось отчаянно и бесплодно. Оно ринулось в детство и юность, где этой Жанны быть не могло; оно скорее вычислительной машины перебрало полузабытые встречи последнего десятилетия - Жанны и там не было. Но это легкое движение руки ко лбу хорошо ему знакомо и с чем-то связано - с далеким и чудесным, как видение из детства. Ее загадочные слова "так и должно быть"... Что так должно быть? Его странность и непохожесть на других? А ее дикое предположение, что следователь разузнал о ней, - откуда оно?

- Кто вы? - вырвалось у Рябинина.

- Дочь лейтенанта Шмидта, - улыбнулась она насильно.

- Кто вы? - повторил он.

- Узнайте. Дать вам руку?

Бывшая подследственная? Отбыла срок, исправилась, выучилась и зашла к следователю, чтобы мило побеседовать? Но она слишком молода, да и помнил он своих подследственных, тем более женщин.

- Я вижу вас впервые в жизни, - сказал он убежденно.

- Да.

- И все-таки я знаю вас давно.

- Да, - чуть подумала она.

Рябинина схватил влажный озноб - видимо, пахнуло зимой от широкого окна. У кого-то это есть... У индусов? Человек живет много жизней, не зная об этом. Умирает лишь его бренная плоть, а душа переселяется в другую плоть, вновь рожденную. Так не жил ли он вместе с этой Жанной Сысоевой в какой-нибудь иной жизни, которую он, разумеется, не помнит и не знает? Да вот она-то вроде помнит...

- Кто вы? - спросил он в третий раз.

- Жанна Сысоева, - улыбнулась она виновато, потому что не отвечала на его вопрос.

Рябинин ждал. Тогда она, словно решившись, щелкнула своей модной сумкой, раскрыла ее, что-то достала и положила перед ним, на лист бумаги с его летучими мыслями. Круглая коробка из пятнистой пластмассы, величиной со среднюю черепаху...

- Что это?

- Откройте.

Пальцы, ставшие вдруг непослушными, открывали коробку долго и неумело. Она пусто щелкнула, как орех раскололся...

На подстилающей вате зимним притушенным светом мерцал крупный кристалл.

- Боже...

Жар, который вдруг обдал Рябинина, вдруг и скатился с него, как убежавший смерч. И, как после разрушительного смерча, осталась долгая боль, все нарастающая, все сильнее стучавшая в сердце, - та же самая боль, которая приходила после ее легких касаний лба. Только теперь в этой боли не было тайной сладости, и может быть потому, что память Рябинина ожила.

Он провел пальцем по холодным вытянутым граням. Топаз... Бесценный, безупречный и бесцветный кристалл. Нет, не бесценный - есть камни и подороже. Не безупречный - на одной грани заметна щербинка величиной с детский ноготок. Не бесцветный - была в нем капля солнечной желтизны, такая малая и далекая, словно на другом конце стола лежал апельсин. И эта почти не видимая желтизна вдыхала в льдистые грани жизнь, как кровь в побелевшее тело. Топаз... Рябинин знал его на вид, на ощупь, на вкус. Он долгие годы снился ему, видясь то живым кристаллом, то прозрачным солнцем, то продолговатой луной, то граненым лимоном... Тогда Рябинин просыпался и не мог уснуть, растревоженный тем, что когда-то и где-то было и никогда и нигде не повторится. Этот камень, даже через сны, волшебно приближал его юность. Но с годами он вспоминался лишь изредка, снился все реже, упуская молодость туда, куда все идет в этом мире. Рябинин выбросил его из головы, чтобы освободить душу для иных треволнений. Мало ли что было за сорок прожитых лет... Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы.

И вот топаз лежит на столе, раздвинув время и перенесясь оттуда, из забытого, из юности. Сколько отодвинуто лет? Двадцать три года... Или двадцать четыре?

- Откуда он у вас? - спросил Рябинин не своим голосом.

Она молчала, упорным взглядом заставляя его догадаться. Но он уже знал...

- Вы ее дочь...

Рябинин вскочил. Почему-то встала и она, замерев посреди кабинета. Он подошел к окну и повернулся к ней спиной, чтобы она не видела его лица...

Снег давно не шел. Полдень вычистил небо до стеклянной синевы. Над домами, чуть не в разных концах города, стояли два столба радуги - короткие, ровные, цветные, - которые мысленно прослеживались в замкнутую арку на полнеба. В середине этой воображаемой дуги, ровно меж столбами, висело кругленькое, с четкими краями солнце. А выше радуги и солнца, через всю стеклянную синеву прочертилась сахарная тонкая линия, словно кто проехал на одном коньке.

Он смотрел в небо, пытаясь спрятать взгляд там, меж радужных столбов. Да и видел он это небо лишь глазами, не сознанием. Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы... Свободным от имущества? А от юности, от памяти, от прожитых лет?

Мир распадался на частности - на страны и города, на животных и растения, на машины и людей, на вещества и элементы, на молекулы и атомы... Ему предстояло изучать эти частности в институте, изучать физику и химию, повадки животных и поведение людей... Но ему было восемнадцать лет, и эти частности, эти кусочки его не интересовали - он хотел увидеть и познать мир целиком, поэтому отверг все специальности, как слишком узкие. Увидеть и познать... Второе его не смущало - на это есть собственный интеллект. Но вот увидеть... Оказывается, была работа, где за государственный счет возили по стране, - в геологических экспедициях. Без курсов его не взяли даже коллектором; его взяли рабочим, копать шурфы. И он пересек страну почти по диагонали, с северо-запада на юго-восток. И очутился в приморской тайге на берегах желтоватой и быстроструйной Уссури...

Небольшая геологическая партия уже работала... Его определили маршрутчиком к геологу. Рябинин ожидал узреть бородатого ученого, с трубкой, в очках, с фляжкой на боку... Из палатки выскочила тоненькая загорелая девочка и улыбнулась ему крепкими веселыми губами, но улыбнулась неопределенно - подошел ли, не подошел? Оттого что ее лицо было сухощаво, а волосы туго спрятаны под линялый платочек, Рябинину показалось, что кроме огромных карих глаз на ее лице ничего и нет. Да крепких веселых губ.

Она, Мария Николаевна Багрянцева, только что кончила университет, но за время студенческих практик в экспедиции уже поездила...

Они стали ходить в маршруты. Рябинин таскал гороподобный рюкзак, который к концу маршрута становился неподъемным. Рыл трехметровые шурфы. По берегам делал пятиметровые расчистки. Откалывал образцы. Жег сноровистые костры. Заваривал крепчайшие чаи. И сох от солнца, костров и двадцатикилометровых походов.

Маша Багрянцева, уже давно пропитанная солнцем, лишь улыбалась ему улыбкой, которую он не мог понять, - будто сама Маша тут, рядом, а улыбка далекая, прилетевшая из каких-то нездешних, загадочных сфер. Она любила камни, травы и музыку. И мечтала найти на галечных отмелях алмаз, потому что где-то в верховьях реки видела размытые кимберлитоподобные породы, сопутствующие алмазам. Ее диплом был об алмазах. Она и Рябинина зажгла этой поисковой страстью - ему теперь в каждом кварце чудился алмаз, хотя он их век не видел. У его деда был алмаз, тот им стекла резал.

Но она об алмазах рассказывала зримо - на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:

- Сережа, алмаз - самый загадочный камень, хотя человечество о нем знает не одно тысячелетие.

- А почему загадочный? - спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.

- Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен... Ни об одном камне не сложено столько легенд.

- А почему?

Она забыла про маршрут, упоенная своей любовью к алмазу.

- Сережа, он самый твердый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий - на него не действуют ни кислоты, ни щелочи, никакие "царские водки" и яды. Но он и очень нежный камень - его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса - карат, тютелька...

Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:

- Самый, самый... Самый ли он счастливый?

- А что ты знаешь о счастье?

Рябинин рассмеялся - ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурский орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках... Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом...

В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей...

Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся...

Она все так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение - уже третье? - отметало все случайное, привнесенное, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз... Все иное, все чужое.

Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя виденное лишь ей.

- Вот, - вырвалось у Рябинина.

- Что?

Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьем-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе - в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.

- Как вы обо мне узнали? - спросил он.

- Из маминых писем, которые она писала бабушке.

- И письма сохранились?

Жанна опять щелкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лег рядом с коробкой, с топазом.

Бумага не пожелтела, крепкая - только пошершавела от частых читок... Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт - он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец... "А в маршрут со мной ходит не мужик пьяный и не бывший заключенный, а юноша по фамилии Рябинин, тоже из нашего города. Худой, в очках, в ковбойке и романтик вроде меня, грешной. Пишет дневник и носит в рюкзаке "Мартина Идена". Намеревается познать жизнь. Так что, мама, за меня не беспокойся. Тигра не встретили, дикий виноград не ем и сырой воды не пью, если только она не из родника. Передай папе..."

Листок кончился - на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся - себе, далекому, в ковбойке, с "Мартином Иденом" в рюкзаке... Ей, далекой, с крепкими веселыми губами, в выгоревшей косынке...

- Смешное письмо?

- Очень, - глухо согласился он.

- А глаза у вас стали грустными...

- Как вы меня нашли? - помрачнел Рябинин.

- Вызывали вы летом женщину с нашего предприятия. Я вашу фамилию и услышала. Подумала, не тот ли? А сегодня пришла в исполком, иду коридором и вижу табличку...

Рябинин легко поморщился - она забыла, что перед ней следователь.

- Зачем вы говорите неправду? - мягко попенял он.

- С чего вы взяли?

- Да уж взял...

- На этот раз ошиблись.

- Не ошибся. На вопрос, как вы меня нашли, ответ у вас был припасен заранее. Путь в исполком лежит не этим коридором. Ну, и топаз с письмом, я полагаю, вы каждый день с собой не носите.

Ее губы попытались улыбнуться, борясь с мешавшей им жесткостью.

- А если зашла на вас посмотреть? Не допускаете?

- Как раз допускаю. Но мне кажется, что у вас есть какая-то просьба...

- А вы бы ее выполнили?

- Если в моих силах.

- Выполните просьбу незнакомого человека, пришедшего с улицы?

- Вы для меня не пришедшая с улицы.

- Сомневаюсь я в искренности таких гуманненьких жестов.

- Вы что ж, не верите в доброту?

- Ах, какая в наш век доброта?..

Рябинин пожал плечами. Не объяснять же ей суть доброты в эволюционном процессе; не объяснять, что не сила, ловкость и хитрость, не расколотые черепа и не людоедство, а доброта сохранила жизнь человечеству и вывела его в люди.

- Жанна, знаете, почему вымерли древние рептилии? По-моему, из-за жестокости. Теперешние крокодилы пожирают свое потомство и вырывают друг у друга по куску бока...

- Есть просьба! - она вскинула голову и взметнула арочки бровей. - Мне нужна тысяча рублей.

- Когда? - не задумываясь, спросил Рябинин, потому что об этом просила дочь Маши Багрянцевой.

- Завтра утром.

- Попробую собрать...

- Я пошутила, - арочки бровей спали и слегка распрямились.

- Вы что, проверяете меня?

- Я теперь всех проверяю.

- Жанна, расскажите, что у вас случилось?

- А, зола.

Но по заметному неспокойствию губ, по стеклянному блеску серых глаз, по нервности щек он видел - нет, не "зола".

- Тогда расскажите о себе...

Как она живет, чем она живет, дочь Маши Багрянцевой? Но ведь час назад он прозренно распознал ее прошлое и предрек ее будущее... Нет, не ее, не дочери Маши Багрянцевой, а той нагловатой красули, которая зашла потрепаться со следователем. Удалось ли всемогущим генам передать этой Жанне трепетную силу и неизъяснимое очарование ее матери? Хоть часть, хоть каплю?

- Что рассказать?

- Ну, хотя бы о своей работе...

- Нечего о ней рассказывать.

- Вы же говорили, что считаетесь неплохим специалистом?

- Мне-то от этого какая радость? Деньги у всех равные.

- А вы работаете лишь ради денег?

- Назовем это иначе - ради куска хлеба.

- Жанна, не унизительно ли в наше время работать ради куска хлеба?

- А ради чего?

Ради чего? За его спиной, за окном синело небо стеклянной чистоты. И тогда бывало такое же небо. А не чище ли? Однажды... Память-память что ей какие-то двадцать с лишним лет? И почему она в разговоре о работе унеслась в синее небо?..

Спал он тогда мертвецки, сраженный работой, воздухом и молодостью. Разбудить могли только комары, которые неведомыми путями набивались в палатку под утро. Как-то, поднятый их стоном, вышел он тихонько на мокрую хрусткую гальку. Не было и пяти часов. Еще и повариха не встала - лишь посвистывали птицы да урчала вода в протоке. Он повернулся к сопкам...

Выполосканное ночными дождями небо синело такой густотой, что хотелось ее разбавить. На горизонте, от самой его линии и до космоса намело великанские сугробы облаков первородной белизны, чуть подкрашенных солнцем, да и не самим солнцем, а отражением от земли его только что брошенных лучей.

Рябинину стало жаль, что кроме него этой красоты никто не видит. И тогда послышался невнятный стук на том конце палаточного ряда. Он протер очки, запотевшие от речного тумана, и глянул туда, на стук.

У своей одноместной палатки, на сосновом чурбанчике, специально выпиленном для нее шофером Анатолием, сидела Маша Багрянцева. На ее коленях белел лист фанеры, заваленный полевыми дневниками, картами и образцами. Она ничего не видела и не слышала, погрузившись в работу... Заметила ли она божественную картину неба? И когда она встала? Или не ложилась?

Рябинин бесшумно вернулся в свою палатку, опасаясь ей помешать.

На следующее утро он проснулся нарочно, приказав своим биологическим часам разбудить его этак часиков в пять. Они разбудили в шесть, когда повариха уже звякала кастрюлями. Он расстегнул палатку и выглянул...

Маша сидела так же и на том же месте, одетая для маршрута, только волосы не собраны под косынку и брошены на плечи, как копенка осенней травы. Тогда он увидел их впервые - освобожденные, русые, выгоревшие, с едва приметным глинистым блеском, словно она их вымочила в желтоватых водах Уссури.

Неужели она ежедневно встает ни свет ни заря? Зачем? Камералить? Другие геологи успевают откамералить вечером или оставляют это спокойное занятие на долгую зиму. Карьеристка. Академиком хочет стать. В восемнадцать лет нет полутонов - она карьеристка.

Днем, в маршруте, во время пустого хода по четвертичке, он спросил:

- Маша, а сколько ты спишь?

- Часа четыре-пять.

- Работаешь по утрам?

- Подсмотрел?

- А зачем работаешь?

- Я не работаю, Сережа.

- Как не работаешь?

- Работают по часам, по приказу, по правилам... У меня творчество. А творчество есть высшее проявление человеческого духа.

- Почему это высшее? - усомнился он, начитавшись о подвигах, о самопожертвовании, о самоотречении.

- В творчестве человек свободен.

Иронизирует человек, когда не согласен или когда не понимает. Как это она соединила свободу и творчество? Из книг он знал, что свобода есть познанная необходимость, а творчество - это у художников и писателей. Поэтому Рябинин хихикнул:

- Твори в маршруте, а придешь домой, в палатку, то и переставай творить.

- Сережа, творческий человек не приходит домой.

Эти слова о себе самой показались Рябинину нескромными, поэтому он чуть было не спросил, куда после работы идет творческий человек. Но она, догадавшись, что он скажет глупость, упредила:

- Сережа, смотри под ноги. Ты забыл про обещанный алмаз.

Он поверил ей, что где-то за сотни километров вверх по течению река размывает кимберлитовые трубки и несет готовенькие алмазы. И обещал найти один кристалл, коли их несет водой.

- Но тут же трава...

Они шли травой, как джунглями. Сплетенная, крепкая и густая, стояла она лесом, хоть топором секи. Его очень удивляли какие-то зонтичные с деревянными и толстыми стеблями, как стволики бамбука.

- Сережа, а ты знаешь, что алмаз считался живым камнем? - заговорила она о своих любимых алмазах. - Говорят, что шлифовать алмаз должен один человек, смена мастеров отразится на игре граней. Нельзя делать перерыва в работе, иначе утратится яркость. Мастер должен быть в хорошем настроении вот тогда бриллиант выйдет чудесным.

- А говорят, что есть целебные камни...

- Сережа, так это же алмаз. Он укрощает ярость и властолюбие. Созерцание прозрачного бриллианта разгоняет хандру. В битве побеждает тот, у кого есть алмаз. Он сгоняет с лица "пестрый цвет". А если подержать алмаз в воде, а потом ее выпить, то придет счастье и здоровье.

Рябинин упрямо решил отыскать алмаз во что бы то ни стало, настоять воды и выпить - для счастья и здоровья, хотя у него было то и другое. Но про запас. Он еще не знал, как будет необходим глоток этой воды самой Маше Багрянцевой...

Видимо, он задумался. Она ждала, не понимая, почему разговор о ее работе привел к молчаливой заминке.

До этой паузы Рябинин решил не объяснять ей того, чего она не понимает и не поймет. Теперь это решение удивило его своей глупостью - объяснять, именно объяснять все со скрупулезной доходчивостью. Кому же, как не ему; кому же, как не ей.

- Вы не спешите? - спросил он.

- Нет-нет, у меня местная командировка на весь день.

- Не любите ее?

- Кого?

- Свою работу.

- Холодильники, морозильные камеры, рефрижераторы, криогенная техника... В общем, холодрыга.

Она передернула покатыми плечами, словно прислонилась к этой самой морозильной камере.

- Что делаете лично вы?

- Что придется. Знаете, почему я командирована в город? Ищу обои для начальника сектора.

- Как... обои?

- Начальник квартиру ремонтирует. Попросил найти красивые обои. Даже нарисовал какие...

- Вы на должности инженера?

- Старшего инженера.

- И вы... согласились?

- Рыба ищет, где глубоко, а молодежь - где легко, - усмехнулась она неуверенно, точно примериваясь, можно ли с ним так шутить.

Рябинин молчал. Была бы она посторонней, он бы с ней мгновенно распрощался, потому что не мог дружески беседовать с человеком, который бегает за обоями для начальника.

- Вы начальника любите, уважаете, жалеете?..

- Он мне нужен.

- Как нужен?

- Обещал помочь с диссертацией.

- Вы же не любите эту работу.

- Поэтому и хочу защититься, чтобы быть подальше от этой работы.

- Наверное, проще было бы ее сменить.

- Женщину-инженера нигде всерьез не принимают.

- Можно овладеть интересной специальностью...

- Какой специальностью? - спросила она с такой удивленной иронией, словно он предложил ей что-то неприличное.

- Мало ли профессий, - стушевался он.

- Кандидат наук получше любой профессии.

- Вряд ли.

- Может быть, мне пойти в ПТУ? - усмехнулась она, опять смутив его убежденной иронией.

Рябинин догадался, почему он, сорокалетний мужик, смущается двадцатисемилетней девицы, - за ее иронией стоял скороспелый опыт, стояли дяди и тети, извечные враги его, которые уж точно знали, что кандидат наук лучше ткачихи. Дочь Маши Багрянцевой... А не дочь ли тех ловких дядь и теть? Тогда он тем более должен хоть как-то вклиниться в ее представление о мире и, может быть, вклиниться в ее судьбу.

- Что вы любите делать?

- В каком смысле?

- Ну, готовить, шить, стирать, вязать?

- Люблю печь пироги.

- Так не пойти ли вам в кондитеры?

Она на секунду приоткрыла рот и дрогнула тонким носиком.

- Иронизируете?

- Это же лучше, чем старший инженер, бегающий за обоями для начальника. Это же лучше, чем заурядный кандидат.

- Я впервые вижу человека, который отговаривает быть кандидатом наук.

- Потому что вы и в кандидатах будете прозябать.

- Странно... Осуждаете благородное желание заняться наукой.

Те пройдошистые люди, которых не любил Рябинин, были откровеннее. Вот так, сидя с глазу на глаз, они бы никогда не сказали, что в них кипит благородное желание посвятить себя науке; они бы выразились прямее - мол, нужны кандидатские корочки; мол, жизнь есть жизнь. Но Жанна еще не была искушена жизненным опытом и поэтому не знала, что в очевидном выгоднее признаться.

- Ваше благородное желание получить ученую степень - просто дань моде. В день защищается более семидесяти диссертаций.

- Вероятно, эта мода вызвана потребностью практики.

- Я скажу, чем это вызвано... Человеку хочется иметь какое-то положение в обществе, стать значительным. Путей для этого предостаточно. Например, сделаться руководителем производства. Но ведь надо проработать много лет, накопить опыт, проявить себя, иметь организаторские способности... Трудно. Можно стать известным рабочим. Тогда надо повкалывать, надо попотеть, надо в спецовке походить... Трудно. Можно стать военачальником. Опять-таки надо послужить не один годик, по стране мытариться, себя не жалеть... Трудно. Стать артистом, писателем, режиссером?.. Талант надо иметь, ночи не спать, да и вдруг ничего не выйдет... Трудно. Но, оказывается, есть одно звание, кандидат наук, которое трудов возьмет не много, что-то года три, а и звучит, и престижно, и вроде бы ученый, и вроде бы цель достигнута. Вот и вы... Не работу по душе, а хотите престижное звание заиметь, вроде модных джинсов.

Она выглядела разочарованной. Не ждала такой горячности и таких слов не ждала. А каких? Утешительных?

- Впрочем, многим своя работа опостылела, - не удержался Рябинин от соблазна, надеясь, что она не согласится.

Но она кивнула с готовностью. И Рябинин ни к селу ни к городу вспомнил чищенные апельсины. Они лежали за буфетным стеклом, как шершавые бильярдные шары. Оттого что продавались без кожуры, в них не убыло ни вкуса, ни сока, ни витаминов. И все-таки это были не апельсины, ибо не походили на маленькие солнца и не горели его огнем. К чему вспомнилось?

Вроде бы все у нее есть: и молодость, и здоровье, и красота, и образование... И не глупа. А жизнь не удается. С мужем худо, работа претит... Чего-то не хватает, какого-то врывного витамина, как тем апельсинам не хватало солнечной оболочки, чтобы стать апельсинами.

Но этот взрывной витамин известен...

Когда Рябинин говорил с молодым человеком, то частенько впадал в странное состояние размытости лет и возраста; он как бы стоял на временной оси меж прошлым и будущим, свободно передвигаясь туда и обратно. И тогда не знал, он ли на двадцать лет вернулся назад, молодой ли человек на двадцать лет забежал вперед... С Жанной подобное состояние не пришло, словно они были одногодки. Да и одногодки ли? Не моложе ли он ее на те самые двадцать лет?

Этот взрывной витамин известен испокон веков...

Рябинин повел головой - топаз, так и лежавший на столе, отозвался глубинным мерцанием, словно это был не кристалл, а льдистая толща.

- Жанна, вы как думаете, может человек летать? - задумчиво спросил он.

- Давно летает.

- Нет, без самолета, а распластать руки, как крылья, и полететь?

- Человек тяжелее воздуха.

- А вечный двигатель возможен?

- Разумеется, нет. Как инженер говорю.

Она не улыбнулась, даже не насторожилась, отвечая уверенным голосом студента, вытянувшего счастливый билет.

- Жанна, а вы верите в "летающие тарелки"?

- Глупости.

- А в привидения верите? В духов, в сны, в телепатию?..

- Какие привидения - мы живем в век научно-технической революции.

- Жанна, вас случайно не тянет на станцию Яя?

- Нет. А что там?

- Не знаю, я там не был, но меня тянет.

- Почему?

- Название-то какое, Яя. А на станцию Ерофей Палыч тянет?

- Зачем мне эти станции?

- А вам не хочется купить... лошадь?

- К чему мне лошадь?

- Прокатились бы.

- Я вас не понимаю.

- А наесться... жень-шеня хочется?

- Наесться жень-шеня?

- Ну, нажраться жень-шеня.

- Нет, не хочется, - отрубила она, только теперь догадываясь о каком-то подвохе.

- Жанна, вы знаете английский и музыку, но вы очень скучный человек.

- Потому что не верю в привидения и не жру этот самый жень-шень?

- Ага.

- А вы его... ели?

- Ел.

- И в привидения верите?

- Верю.

- Вы, следователь, верите в привидения?

- Случались они в моей жизни...

- А-а, так вы меня тестировали? - удивилась она, дрогнув стремительным носиком.

- Ага, тестировал.

- Что во мне определяли?

- Степень молодости.

- Я же сказала, что мне двадцать семь.

- Ну, тогда я определял склонность к романтичности.

- Опоздали, романтичность уже прошла.

- Больно скоро.

- В студенческом стройотряде мы были знаете какими романтиками? Орали песни, работали от зари до зари, ели одну кашу... А наш командир, мой сокурсник, присвоил тысячу рублей. Тоже к романтике призывал.

- И вам хватило?

- Чего хватило?

- Хватило этого ловкача, чтобы разочароваться в людях?

- А вчера пошла в химчистку за своей дубленкой. Говорят, что не могут найти. Жулье.

- У вас еще и дубленка есть? - Рябинин бросил непроизвольный взгляд на ее шубу, белевшую на вешалке наметенным сугробом.

- Что тут странного?

- Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы.

- Я не расслышала.

- А, ерунда.

- Так что в своем возрасте романтикой переболела.

- И что же теперь вместо романтики?

- Здравый смысл.

- Вот поэтому криогенная специальность и кажется вам холодной.

Она замешкалась с ответом, которые обычно были так скоры, что Рябинину казалось, что это его же вопросы отскакивают от нее, лишь переменив форму. Он тоже помолчал, раздумывая, откуда берутся приземленные, скучные люди. От рождения, от воспитания? Или от того узкого пространства, в котором вырастают современные городские дети? У них лишь квартира, улица, школа. Замкнутое, неестественное пространство. И это для детей того человечества, которое вырвалось в космос, побывало на Луне и земной шар зовет шариком... Загроможденная улица да квартирные стены влияли на психику детей, ограничивая взлеты фантазии. Но ведь каждый ребенок видит и небо...

- Ну какое отношение имеет ваша детская романтика к моей специальности? - не то чтобы она вспылила, но чуть повысила голос и расширила глаза, сразу блеснувшие серым стеклом.

- Жанна, а вы пошли бы работать дворником?

- Нет.

- Платили бы две инженерские ставки. Пошли бы?

- Нет.

- А почему?

- Потому что неинтересно.

- Уверяю вас, что интереснее, чем сидеть без дела и бегать за обоями. А вы бы не пошли. Потому что не престижно.

- Да, и не престижно.

- Жанна, а что такое "престижно"?

- Работа высокой квалификации и с хорошим заработком.

- Токаря?

- Почему токаря?

- Он может быть высокой квалификации и очень хорошо зарабатывать. Официант, шофер, наладчик, машинист тепловоза, шахтер... Прекрасные заработки. Престижные специальности?

- Нет.

- Почему же?

- Уж очень они... заурядные.

- Выходит, что престижной работой вы зовете работу романтичную. Дворничиха? Э-э... Инженер-криогенщик? О-о! Отрицаете романтизм, но держитесь за нелюбимую работу как раз ради романтизма.

Его отрицала не только она. Не раз слышал он, как моряки, геологи, летчики и даже его коллеги следователи начинали разговор о своей работе, открестившись от романтики. Им казалось, что иначе они затушуют тяжесть и значимость своего труда. Рябинин же считал романтику красотой профессии...

Она вдруг хитровато улыбнулась, отчего лицо стало неприятным, - Рябинин не знал, что у хитрости хватит сил обезобразить даже красоту.

- Сергей Георгиевич, моей маме вы бы не посоветовали сменить профессию...

- Но ваша мама не пошла бы за обоями даже для министра геологии.

Измученные маршрутами, комарами и потной жарой, геологи решились на отдых. Начальник партии объявил выходной. Лагерь сразу утратил полевую строгость и начал походить на стан потерпевших кораблекрушение, выброшенных на сушу. Забелели отсыревшие вкладыши, повисли на палатках спальные мешки, затрепетало на ветерке стираное белье...

Рябинин выволок на гальку кусок кошмы и растянулся под июльским солнцем - всех комаров сдуло в береговые заросли. Едва он распахнул "Мартина Идена", как услышал зовущий голос Багрянцевой...

Он впервые переступил порог ее жилища, удивленный, что в палатке может быть такая чистота. Пол застлан брезентом. Спальный мешок аккуратно расстелен на походной койке. И столик есть - вьючный ящик, и стулик есть сосновый чурбачок. В колья стояка вбиты гвозди, на них висело и зеркальце, и полотенце, и связка лимонника... Пахло яблоками. Тихо играл невидимый транзистор.

- Сережа, любишь музыку?

- Как и все.

- А какую?

- Есть модерновая песенка "Пришла любовь, запели радиолы..."...

- Нет, Сережа, это для города, для людных улиц. А в лесу и в горах эстрадная музыка неуместна. Тут нужен Чайковский, Бах, Вагнер...

Он решил, что его пригласили слушать музыку. Но она разложила планшет и ткнула тонким загорелым пальцем в залесенный квадрат.

- Сережа, вот тут, на сопке, в десяти километрах от лагеря, бьет минеральный источник.

- Ну и что?

Ее огромные карие глаза стали еще больше и совсем потемнели. Она придвинулась, коснувшись его плеча маленькой крепкой грудью и обдав запахом орехов, яблок и какой-то травы.

- Это волшебный источник. К нему приезжают люди из далеких городов. Одну женщину принесли на носилках, а ушла сама. Говорят, кто попьет из него, тот перестанет бояться тигров и найдет жень-шень. Ну?

- Что?

- Неужели мы просидим весь день в лагере?

Шли налегке. За спиной висело затворное ружье, к которому выдали ровно два патрона: один на медведя, второй на тигра. В рюкзаке болтался лишь хлеб с банкой тушенки. Тощая тропинка переваливала с сопки на сопку уже по таежному лесу, в сторону от поймы. Высоченные стволы маньчжурского ореха, сосны и пробкового дуба жили своими кронами где-то высоко в небе, оставив землю во влажном сумраке. Папоротники стояли загадочно, словно только что прилетели на эту землю. Свободно звенели комары, защищенные от ветра и солнца. Рябинин бил их так звонко, что ему отдавало в затылок. Маша легонько взмахивала рукой, как всплескивала, отгоняя их подальше. И рассказывала про алмазы.

- Крупные носят имена. Был такой бриллиант "Регент". Его нашел раб в россыпях Голконды, ударил себя киркой под ребро, спрятал алмаз в рану и вынес. Этим алмазом он пообещал расплатиться с матросом, если тот вывезет его из неволи. Матрос спрятал раба в трюме, но в пути убил, забрал алмаз, а тело выбросил в океан. В Мадрасе продал камень губернатору, пустился в разгул, все пропил и повесился на рее. Губернатор продал алмаз герцогу Орлеанскому, потом его украли грабители, а затем он попал к Наполеону, который вправил его в эфес своей шпаги. После падения императора бриллиант продали с аукциона...

Тропинка, долго шедшая в сопку, вдруг иссякла. Они стояли посреди крохотной поляны, сдавленной древесной стеной. У края, привалившись к стволу, приземисто насупился "балаган" - сарай из жердей, коры и моха. Рядом лежала деревянная ванна, выдолбленная в целом стволе. Обложенный мшистыми валунами, темнел родник - вода неторопливо перемешивалась, готовая вот-вот закипеть. И было темно, влажно и тихо.

- "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу..." чуть слышно сказала Маша.

- Да, темновато, - согласился он, припадая к роднику.

От остуженной воды зашлось горло, желудок и, кажется, сердце. Ему не понравился сильный привкус железа и каких-то минералов. Маша пила мелкими глотками, закрывая глаза и как бы погружаясь в себя.

- Сережа, ты будешь пугаться тигров.

- Ее бы прогазировать, да с сиропчиком...

Он стал раскладывать костерок, чтобы подогреть тушенку. Маша бродила меж стволов и гигантских папоротников...

- Ой-ой, скорей!

Рябинин схватил ружье и в два прыжка очутился рядом. Она смотрела на тощее растение, подобное чайному кустику, выросшему без солнца.

- Сережа, это жень-шень!

- Что-то непохож, - возразил он, представлявший его почему-то в виде кривого кактуса.

- Он-он, из семейства аралиевых!

- Только попила воды и сразу же нашла, - не верил он скоротечному чуду.

- Сережа, копай. Корень должен иметь форму человека.

Рябинин ножом вырыл кустик - корень оказался в форме волосатой змеи.

- Потому что молодой. Мы его попробуем...

Земля дышала влажным тропическим сумраком. На огне топилась свиная тушенка. Дым полосами бинтовал поляночное пространство. Родник неспешно крутил в своих струях нитки мха. А они сидели на валунах и грызли змеевидный корень, исходивший белесым противным соком...

Где-то под сопкой не то рыкнуло, не то хрюкнуло.

- Сережа, тигр!

Он вновь схватил ружье, но вдруг увидел Машу, словно до сих пор с ним в маршруты ходила другая женщина...

Распущенные волосы, закрывшие шею от комаров, в свете огня блестели молодой сосновой корой. Глаза, полные веселого страха, отражали лесную тьму. Крепкие губы ослабли, приоткрывшись. На щеке засохли мазки сока змеевидного корня. А рука безвольно взлетела и легко коснулась лба, что-то отгоняя может быть, тигриный рык.

Рябинина залила сладкая и великая сила, которую в тот миг он не понял. Ему захотелось броситься к Маше и сделать для нее все прекрасное, что только есть в мире. Или взлететь на ее глазах в небо - лучше с ней.

Но был тигр. Где он? Рябинин вскочил - сейчас этого полосатого он сделает пятнистым. Но тигр не пришел.

Рябинин влюбился.

Он знал за собой неудобную черту - накаляться в спорах до повлажнения очков. Тогда мысли заслоняли сидящего перед ним человека; тогда он как бы терял его из виду, увлеченный в неразрешимую даль своей идеей. Рябинин боролся с этим, вступая в подобные ристалища лишь со знакомыми людьми да с отпетыми преступниками, пробуя расшатать их пещерные взгляды. Но был простой способ не терять себя в самом палящем споре - прикрыться иронией. Рябинину помогало, хотя он не сразу отгадал причину...

Человек, говоривший слишком убежденно о слишком серьезном, кажется чуточку спесивым. Он как бы знает истину окончательную и абсолютную, которая и богу-то не дана. Поэтому умному пристало не терять иронии, которая смягчает каркас любой истины, оставляя зазорчик для сомнения и для поиска уже другой, следующей истины, опять-таки смягченной иронией...

Кажется, Рябинин утратил не только иронию, но и здоровый юмор - знай себе читает морали. Не за ними же она пришла?

Он вгляделся в ее лицо, потерянное им в споре. Хотя они проговорили часа два, напряжение ее губ не опало, с них так и не схлынуло удивление, словно она все время хотела о чем-то спросить, но давила это желание. Сперва они показались ему грешными. Не грешные, а нервные губы... И взгляд проверяющий, недоверяющий.

Рябинин, давно решивший, что пришла она лишь взглянуть на старого друга матери, опять насторожился. Видимо, он ближе был к разгадке, когда ворожил по руке, когда почти угадал. На допросе эту бы нить он не бросил, разматывая до конца...

- Жанна, что у вас произошло с мужем?

Она глубоко вздохнула, замедляя течение времени, - не хотелось говорить. Или не могла вот так сразу... Но ведь ради этого она тут и сидит теперь Рябинин не сомневался.

- Обычная история.

- Ну, истории бывают всякие.

- Он подлец, - бросила она с каким-то вызовом.

Рябинин сдержанно улыбнулся, и не потому, что ей не поверил...

Он неохотно произносил слово "подлец", подозревая, что таковых не существует. Есть средний человек, в котором чего-то больше, чего-то меньше. И этот сплав являет себя с разных сторон в зависимости от жизненных обстоятельств. Отсюда и сложность личности. В конце концов, нет законченных негодяев, а есть всего лишь обыватели, которые без нужды не сподличают.

На допросах, когда разъяренная жена припечатывала мужа смачным словом или, наоборот, называла ангелом, Рябинин старался расспросить и выудить нечто объективное.

- Уж так и подлец?

- Эгоистичный себялюбец.

Видимо, его лицо отразило далекое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:

- Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно - жил на всем готовеньком...

- А вы как выросли? - попытался он охладить быстроту ее слов.

- Тоже за бабушкой. Но уж если вышла замуж... Он зовет меня так: "Мое любимое существо". И вот его любимое существо приходит с работы. Он целует мне ручку и садится решать шахматные этюды. Он, видите ли, интеллектуал. А его любимое существо моет, варит и гладит. Ручку женщине поцеловать легче, чем вымыть посуду...

Рябинину казалось, что Жанна говорит не о том, поэтому терпеливо ждал, когда ее речь пойдет о главном. Ведь было же оно в их семейной жизни. Но она умолкла, словно исповедь ее кончилась.

- Сколько вы прожили?

- Три года.

- Жанна, но ведь все рассказанное вами - мелочи, ерунда. Вы мало прожили, он еще десять раз переменится.

- Я не сказала вам одну "мелочишку"... Он дома не ночует.

- А где он ночует?

- Где ночует мужчина, если не ночует дома?

- Мало ли где. У приятеля, у родителей, в вытрезвителе...

- Он ночует не у приятеля, не у родителей и не в вытрезвителе, сказала она с облегчившей ее откровенностью.

Рябинин вздохнул, пряча взгляд в топаз, - ему показалось, что ее покатые плечи бессильно дрогнули.

Жизнь, величайшая искусница, сочинила для людей сонмища неповторимых социальных историй. И только перед любовью у нее опускались руки придумывала случаи похожие, как работала на штамповочной машине. Или любовь у всех одинакова? Вот еще одна семья банально распадается...

Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоем до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и все пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает ее, женщину, - и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать - по дочке, по жене, по себе, и еще по кому-то и по чему-то, неведомому ему.

- А как вы жили сначала? - попытался он увести ее к лучшим дням.

- Нормально, ответила она без выразительности.

- Вы учились вместе?

- Нет, мы познакомились на пляже.

- Как на пляже?

- В доме отдыха. А что?

- Да ничего.

Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учебе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе - на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный цветок под банкой.

- Нам все завидовали, - сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.

И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть ее лицо.

- Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный... Подошел к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. "Не позорь меня!" Вышли на улицу - стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повез всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошел домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В нее мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда... Даже продукты в холодильнике...

Рябинин не верил своим глазам - перед ним сидела вдохновенная женщина. Легкая краска облила вершинки скул. Неожиданная теплота растопила в глазах всякую стеклянность. Она смотрела куда-то ввысь, поверх его головы. Так стихи читают...

- Поэтому он и дома не ночует, - прервал ее молитву Рябинин.

- Кто? - не поняла она.

- Ваш Георгий.

- При чем тут свадьба?

- Не понимаете? - искренне удивился он.

- Не понимаю.

- Вам нужно было остаться в той комнате, с тем огуречным салатом.

- Почему?

- Не принимать ни копейки чужой...

- Не чужой - отца.

- Молодость должна начинать с нуля в полном смысле. Жить, работать, любить... Поэтому всё - сами. Дом поставить, миску купить, юбку заработать, образование получить... Ни копейки ни от кого!

- И что бы это дало?

- Крепкую семью.

- Но почему?

- Потому что вам было бы трудно.

- А-а, совместные трудности...

- Они бы вас сдружили.

- Взгляды прежних поколений.

- Удивительное дельце! Материальные ценности у прежних поколений вы берете, а духовные вам не нужны.

- Сергей Георгиевич, вы динозавр. Моя бабушка и то современнее. Вы хоть почитайте газеты.

- А что пишут в газетах?

- А там пишут, что молодоженам надо вручать ключи от квартиры. Что молодежи нужно давать новую технику, что молодежь нужно выдвигать и заботиться о ней. Сколько я знаю молодых распавшихся пар. У них не было квартиры, детских яслей, материальных условий...

- Значит, так... Есть квартира и хорошая зарплата - живем друг с другом, а нет - то и до свиданья?

- Молодежь есть молодежь, Сергей Георгиевич.

- Это паразиты, а не молодежь, - не сдержался он.

Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распаленный этим очевидным, вернул ее не землю:

- Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?

- Да потому что нашел супербабу!

- Бабу... чего?

- Ну, суперженщину.

- Это что ж такое?

- Модерновая, хипповая, попсовая... Современная, в общем.

- Но вы тоже и английский, и пианино...

- Я... - она усмехнулась чуть не с презрением. - Что такое я против нее? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трех языках. Одежда от Диора, духи "Шанель"... Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулем сидит небрежно, с сигаретой. Пьет "Королеву Анну" и "Наполеон". Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна...

- И все?

- Для современного мужчины хватит.

- Мне бы не хватило.

- Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.

- По-моему, эта супердама вам и самой нравится.

- Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.

- Чего ж тогда осуждаете мужа?

- За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.

- И только-то? - усмехнулся Рябинин.

Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня... Ее мучит неопределенность. И вся трагедия? И это ее так потрясло, что на ногтях остались белесые полосы, как после черной беды?

А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовется ненавистью, а ненависть - любовью; ум - глупостью, а глупость - умом... Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.

- А вы тоже станьте супершей, - злорадно посоветовал он.

- Это не просто.

- Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские... Выучите на курсах еще один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине "Наполеон", соберите побольше анекдотов... Что там она еще - матюгается?

- Если бы вы ее увидели...

- То я бы ее поскреб.

- В каком смысле?

- Узнал бы, что у нее под анекдотами.

- Сергей Георгиевич, под анекдотами у нее французское белье.

- Маловато.

- Для женщины достаточно.

- А для человека мало.

- Георгию хватило.

- Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьет "Наполеон". Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей... Кстати, почему у вас нет детей?

- Ах, какие дети...

- Он не хотел?

- Я не хотела.

- Почему же?

- Ребенку нужен отец постоянный, а не приходящий.

Ее бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опаленную солнцем юную женщину, отнесенную от него в прошлое.

- Мужчина всегда виноват перед женщиной, - сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнес, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.

- Хорошо сказали...

- Это не я сказал.

- Классик?

- Ваша мама.

Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.

- Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?

- Я? - удивился он. - Возможно, перед какой-то и виноват...

- Даже не знаете, перед какой?

- Умышленно никому зла не делал, - нетвердо сказал он.

Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далекой и опаленной солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?

- А неумышленно, Сергей Георгиевич?

- Что-то не понимаю вашего интереса...

- Скрываете?

- Зачем вам это знать?

- Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру... А сами?

- Несправедливо женщин не обижал.

- Нет, обижали.

- Кого же? - почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь ее ответа.

- Меня!

- Что вы говорите...

- Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!

- Я не понимаю...

- У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, - тоже понизила она голос, приближая лицо.

И Рябинин увидел, что нет в ее глазах никакого стеклянного блеска слезы, простые женские слезы застелили их тончайшей пленкой.

- При чем тут моя воля?

- За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же - следователь.

- В чем я должен проговориться?

- Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжет?

- Жанна, опомнитесь...

Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие темные волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощелкивали.

- Я ждала много лет... Представляла эту встречу. Считала вас благородным человеком... Следователь, в газете о вас писали. Чуткий, сострадательный, вдумчивый психолог... Сами вы не объявились. Испугались. Не поискали меня. Пусть. Но вот я пришла сама пред ваши ясные очи. А вы читаете мне мораль и учите, как жить, притворяетесь, что будто бы ничего не понимаете. Глянула бы на вас мама!

Рябинин тоже встал, чувствуя, что сейчас произойдет какое-то странное действо, от которого ему нужно защититься, но он не сумеет; вот и очки запотели нервной матовостью; вот и его руки, как и ее, не находят себе тихого пристанища; вот и голос сел, как в вату завернулся...

- Глянула бы на вас мама, на испуганного, на жалкого! - уже истерично повторила она.

- Жанна... Я вызову врача...

- А-а-а... Врача. Якобы я сумасшедшая, да?

- Я так не сказал...

- Сергей Георгиевич, я же ваша дочь! Дочь я ваша!

- Вы с ума сошли!

Рябинин влюбился, удивившись сразу всему...

Маше Багрянцевой, которая была такой, а вдруг стала другой, словно ее подменили. Лесам и травам, запеленутым тайным сумраком. Озаренным струям реки, понесшим вместо частиц глины крупицы золота. Комарам, переставшим нудить и затянувшим что-то веселое, вроде бы "Пришла любовь, запели радиолы..." И опять Маше Багрянцевой, уже новой, уже подмененной неизвестно кем и как.

Изменились и люди. Начальник партии вдруг заговорил с Машей таким кожаным голосом, что Рябинину хотелось его осадить. Мужчины вдруг начали с Машей пошучивать, а она вдруг стала смеяться - тогда и Рябинин усмехался криво, как одноглазый пират. Мужчины вдруг стали подходить вечерами к ее палатке, якобы интересуясь залеганием пород, - Рябинин тогда оказывался рядом и спрашивал, что находится в середине земли. Повариха вдруг стала наливать Маше суп почти без тушенки - тогда Рябинин не мог есть, намереваясь переложить свое мясо в ее миску. А водитель грузовика, интеллигентного вида парень, во время поездок начал сажать Машу в кабину, хотя были и другие женщины - ну, хотя бы томная Люся.

Изменился и Рябинин, впав в странное состояние, когда беспричинный восторг сменялся беспричинной грустью. Говорил он теперь односложно, афоризмами. Выбивая образцы пород, колотил молотком по руке. Путал этикетки - в одном из мешочков начальник партии обнаружил кусок сахара, обозначенный как гнейс. Шурфы рыл долго, а выкопав, стоял на его дне и смотрел в небо. Поубавился аппетит, поприбавилось грусти. Поубавилось сна, поприбавилось радости. Утром он выходил на мокрую от росы траву, как ступал в только что рожденный мир, украдкой смотрел на ее палатку, озаренно улыбался и прыгал в остывшие и несущие потоки реки.

В начале августа заболела повариха и уехала на день в поликлинику. Дежурным сделали Рябинина, как самого молодого и неквалифицированного. Предстояло встать пораньше и приготовить кашу. Его сердце обварилось тоской - с кем же она пойдет в маршрут? Со Степаном Степанычем, пожилым рабочим, вечно смурным мужиком?

В пять утра над водой дрожал розовый туман, застилая тот берег. Рябинин зябко умылся, разжег костер и поставил на огонь ведерную кастрюлю, - как варить кашу, повариха научила. Кашу-то он сварит...

Может быть, с ней объясниться? Мол, я вас люблю... Смешно и старомодно. Простые-то мысли на слова не переложить, а как выразить невыразимое? Разве музыку перескажешь? Поэтому он не любил длиннющих монологов Ромео - стыдно болтать о своих чувствах. Стыдно болтать о том, что должно видеться без слов...

От жаркого огня кастрюля загудела. Он снял крышку и отпрянул - горячий пар шарахнул в лицо, словно взорвался котел. Рябинин пал на колени и пополз по траве, отыскивая сгинувшие очки. Их нигде не было - значит, они там, в костре. Он пошел в палатку взять запасные...

Написать ей письмо? Мол, я вас люблю... Тоже ведь болтовня, только на бумаге. А если в стихах? Люди пишут. Хорошие не получатся, а плохие ни к чему. Чиркнуть ей записку на оборотной стороне этикетки для образцов - мол, люблю. Коротко и современно. Но глупо.

Рябинин надел запасные очки и пошел в палатку поварихи за крупой и солью. Каша варилась в таком порядке рисовая, пшенная, перловая. Сегодня была очередь рисовой. Он отмерил крупы, поддел из стеклянной банки столовую ложку соли и вывалил все в кипящую воду. Та закрутила рисинки пенным водоворотом. Теперь только помешивай. Рябинин присел на бочонок с капустой...

Спеть ей серенаду под гитару у палатки, благо сквозь брезент слышно дыхание? Например, "Пришла любовь, запели радиолы..." Поют же где-то там. Смешно. Да и голос у него тонкодребезжащий, и гитары нет, и играть он не умеет. И вообще, средневековье.

Рябинин поднялся с бочонка и попробовал кашу. Она была несоленой. Осторожничал он, памятуя о пословице про недосол на столе, а пересол на спине. Пришлось добавить соли и ждать ее, уже забулькавшую...

А если к Маше прикоснуться? В любви это можно. Обнять. Поцеловать. Он краснел и оглядывался, будто замышлял коварный разбой.

Каша радостно хрюкнула. Рябинин попробовал ее - она была несоленой. Недосол на столе... Он поддел ложку соли и опустил в кастрюлю, которая, как ему показалось, поглотила белый минерал с жадностью, причмокнув.

Умыкнуть Машу? Увезти куда-нибудь в леса и горы. Но они и так в тайге. Тогда в город, в коммунальную квартиру, в комнату, где живет мама. И на чем умыкнуть? Нет ни коня, ни машины. Не поездом же.

Он еще раз попробовал кашу - она была так пресна, словно не получила ни крупинки соли. Странное физическое явление. Озадаченный Рябинин присел и всмотрелся в варево - зеленоватая масса утробно почавкивала и пофыркивала. Видимо, без молока рис зеленеет. Но куда девается соль? Рябинин зачерпнул ложку с верхом и сыпанул в кашу. Она проглотила.

А если сделать официальное предложение? Мол, я вас люблю со всеми вытекающими последствиями. Будьте моей женой, чтобы вместе пройти уготованный нам судьбой путь. Но кто он такой? Ни образования, ни специальности, ни заметной мускулатуры... И пути он пока не знал - так, вперед, в распахнутый мир...

Лагерь просыпался. Туман убегал вниз по реке, и казалось, что его гонит не ветерок, а быстрое течение. Солнце легло на прибрежную гальку, которая блеснула лакированно. Геологи чистили зубы. Рябинин снял с огня кастрюлю и подвесил котел с чаем - утром больше пили, чем ели.

К столу все шли, подшучивая над новым поваром. Рябинин ошалело раскладывал кашу по мискам...

О том, что исходным сырьем послужил рис, догадаться было невозможно. Плотная, салатного цвета масса походила на расплавленный капрон. Пахла она, или оно, почему-то аммиаком. И все-таки была несоленой.

Первым взялся за кашу начальник партии. Он коснулся ее ложкой, которая сразу же и навсегда прилипла. Начальник потянул ложку на себя. Масса, то есть каша, пошла за ложкой и так шла, пока вся не вытянулась в сарделькоподобную гирлянду. Потом уж и миска оторвалась от стола и повисла на этой перетянутой кишке, тихонько покачиваясь. Все потрясенно смотрели на опыты начальника партии, который, в свою очередь, с ужасом смотрел на резиновый жгут и висевшую миску.

- Он в нее мыло уронил, - догадался вечно смурной Степан Степанович.

Маша Багрянцева легко отщипнула ложкой толику массы и стала жевать нежно, как мороженое.

- А вы знаете, что есть очень невезучие алмазы? Бриллиантом "Великий Могол" владели восемнадцать царей и все были несчастны: погибали, изгонялись, умирали в нищете...

- И мы помрем, - сказал геофизик, разглядывая свою миску.

- Испанский король Альфонс Двенадцатый один хороший бриллиант дарил своей невесте, потом бабушке, затем сестре и в конце концов инфанте - все они быстро умирали одна за другой. Камень вернулся-таки к королю, после смерти которого ни у кого не хватило смелости взять бриллиант...

- У меня тоже не хватает, - признался начальник и опустил миску на стол, в которую жгут из каши убрался моментально, как змея в сосуд у заклинателя.

- Бриллиант "Санси" носил при себе Карл Смелый, чтобы сохранить жизнь, но был убит в сражении. Позже был убит слуга, который вез камень во дворец. Бриллиант считался потерянным, но догадались вскрыть могилу слуги и в желудке нашли этот камень...

- Когда нас завтра вскроют, то в желудках найдут эту резину, - решил водитель грузовика.

Начальник партии встал, подошел к бочонку с капустой, взял банку, откуда Рябинин черпал соль, и громко прочел наклейку:

- Сода.

- Случаем, не каустическая? - поинтересовался геофизик.

Но тут как укушенная вскрикнула томная Люся, и все обратились к ее миске. Из бледно-салатной каши торчала черная лапа гигантского насекомого такие здесь и не водились. Геофизик потянул за нее...

Из каши вылезло странное существо, каких в природе не было и быть не могло. Два громадных глаза на двух лапах... Но Рябинин существо узнал - это были его очки, завязанные бантиком...

Он растерянно глянул на Машу Багрянцеву - ее карие невыгоревшие глаза смотрели на Рябинина нежно, а ее далекая улыбка как бы приблизилась и светила только ему. И невмещаемая радость опалила Рябинина...

- Еще и ухмыляется! - своим кожаным голосом возмутился начальник.

- Вы с ума сошли, - повторил Рябинин.

- А-а, все-таки сошла? Тогда вызывайте "скорую", вызывайте!

Она ткнула кулаком в телефонный аппарат, который зло огрызнулся дряблым звоном. Это звяканье вдруг отрезвило Рябинина, возвращая к здравому смыслу.

- Жанна, да с чего вам пришла такая мысль?

- Я забыла, вы же следователь. Вам нужны доказательства, да?

- Ведь какая-то нелепость...

Она рывком села к столу, обдав Рябинина душистым, почти летним ветерком. Ему казалось, что сейчас в ее лице все подвижно и все живет своей нервной жизнью: застеленные слезами глаза, дрожащий носик, ломкие брови, резиновые губы...

- Вы с ней вместе работали, так?

- Работал.

- Вы ее любили, не так ли?

- Любил, - чуть замешкался Рябинин, не уверенный, что должен признаваться даже ее дочери.

- А вот еще доказательство...

Она затрясла сумку, вдруг позабыв, как та открывается. Рябинин ждал, опять теряя ощущение реальности, - любовь, доказательства, его дочь... Но доказательство она достала и положила перед ним веско, как официальную справку. Опять письмо Маши, кусок ее письма. Тот же крупный и ровный почерк, те же самые чернила...

"Мама, а Рябинин, о котором я тебе писала, влюбился. И в кого, думаешь? В меня. Хороший мальчик и цельная натура. Не знаю, как и быть".

- А что написано дальше?

- Об этом все.

Будь Рябинин волшебником, сделал бы эту Жанну бестелесной и невидимой, растворил бы ее в воздухе, перенес бы куда-нибудь за стены прокуратуры - или сам бы птицей взмыл на крышу с этим письмом в клюве... Хотя бы на десять минут, на одну бы минутку. Чтобы посидеть с ожившими строчками наедине и слиться с их смыслом и с тем временем...

- Жанна, а дата стоит под письмом?

- Мама никогда не ставила дат.

- Оно написано, когда вы уже были на свете.

- Но вы работали с ней и раньше.

- Нет, я работал с ней только один сезон.

- Я совсем не похожа на своего отца...

- Но вы и на мать не похожи.

- Странно...

- Пути наследственности неисповедимы, Жанна.

- Тогда извините меня...

Она успокоилась - даже поправила волосы, растрепанные нервной вспышкой. Приходил в себя и Рябинин. И чем шире разливалось в нем спокойствие, тем сильнее одолевало удивление. Как же так... Уверовать в его отцовство по нескольким строкам о любви? Ну да, если любовь... Рябинин неприятно ухмыльнулся:

- Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?

Она, опустошенная своим взрывом, вяло согласилась.

- В жизни - так.

- Женщина, а ничего не знаете о любви.

В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:

- А кто о ней знает...

- Я! - нахально бросил Рябинин.

Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.

- По крайней мере, больше вашего, - чуть отступил Рябинин.

Жанна поставила локоть на стол, уперлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:

- Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего плавания. Он был лыс, холост, курил трубку и держал попугая-матерщинника. Я пришла к капитану домой и сказала, что хочу скрасить его жизнь. Варить по утрам кофе, чистить попугаеву клетку, провожать и встречать в порту. Попугай выразился, а капитан от смеха чуть не подавился трубкой. И позвонил моему отцу...

Она замолкла, уведенная памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал - точку она не поставила.

- В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привел меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала...

Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она ее не поставит, пока не выговорится.

- А потом влюбилась в шишкобоя...

- В кого?

- Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вел рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?

- Вы же его любили?

- Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.

- Вы хотите сказать...

- Я хочу сказать, что с милым рай в шалаше, если милый - атташе.

Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви все. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, - тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.

- Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.

- Ну, а про мужа?

- Что про мужа?

- Его-то вы любили? Или он пошел как атташе?..

- Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.

Она неуемно тряхнула короткими волосами, гордясь управляемостью своих чувств.

- Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью...

- Мне понятны мотивы этого, как вы его называете, мещанина.

- Мотивы?

- Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.

- Ага! - удивленно обрадовался Рябинин.

- Что "ага"?

- Мотивы, польза...

Его удивление было адресовано ему же...

Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, - он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот "почему" Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, - чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что ученые тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это "почему?" к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория - доморощенная, для себя. Появление теорий Рябинина не смущало. Не первая. Но так и должно быть - он работал с людьми, а океан человеческих отношений изучен мельче, чем мировой.

Человеком движут мотивы... Рябинин отыскал их три - польза, любопытство, любовь. Никаких других нет, а сложность или загадочность какого-нибудь мотива объяснялась лишь переплетением трех основных. Польза, любопытство, любовь.

Но вдруг он заметил, что не все у него сходится, как в правильно составленном уравнении без какого-то махонького и вроде бы необязательного числа. Польза, понимаемая широко, могла побудить человека строить электростанцию в Сибири, а могла повести на примитивную спекуляцию. Любопытство толкало заглянуть в космос, в атом, в чужие глаза, а могло науськать и на замочную скважину. Вот только любовь - безмотивный мотив осталась сама собой, ибо любили ни за что, будь то женщина, ребенок или родина.

Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине - польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство... Они есть и у животных. А любовь - мотив человеческий.

И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.

- Вы живете первым мотивом, - сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.

- Как... первым?

- Людьми движут три мотива - польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.

- И до любопытства не дотянула? - как-то ласково удивилась она.

- Нет, вы работаете без интереса.

- Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?

- Сознательность тоже от любви - к идеям и людям.

- Опять любовь.

- Теперь мне ясно, почему распалась ваша семья.

- Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались еще быстрее.

- Но почему же, почему?

- У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус...

- Вам проще - никаких понятий.

- Понятия есть, только они не похожи на ваши.

- Знаю я ваши понятия... Небось, секс?

Она удивленно качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, - у него еще не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:

- Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?

- Из-за чего? За любовь они принимают эту... Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..

- Социальность?

- Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.

- Чью ущербность?

- Свою.

- С горя, что ли?

- Представьте себе.

- У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?

- А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?

Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала ее убежденность видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трех вселенских мотивах.

- Ну, а социально удачливые - не любят?

- Нет. Им нужна не любовь, а женщина. А вот всяким неудачникам и закомплексованным подавай любовь - для них это последнее пристанище. Чем хуже им, тем сильнее любовь. Вот откуда, Сергей Георгиевич, роковые страсти. Вешаются, топятся, стреляются... А им делать нечего, у них нет выхода.

- Вы же сами трижды влюблялись...

- У меня тогда были неуряды с отцом.

- "Я вас любил, любовь еще быть может..." От неурядов?

- А классика подтверждает мои слова, Сергей Георгиевич. Ромео - слабый мальчишка, живущий под страхом мести. Гамлета травил высший свет. Анну Каренину притеснял муж. Дубровского ловили как преступника. Телеграфист Желтков был убогой личностью. Поручик Ромашов слаб и закомплексован. Ленский - размазня...

- Сильный Онегин тоже потом влюбился...

- Когда ему стало тошно...

Рябинин молчал. Чем-то задела ее школярская логика. Что-то она выковырнула из его памяти. Молодость, командировки, разлуки...

Когда Рябинину бывало плохо - на работе ли, без работы, - он обращался к жене мысленно и еще каким-то неведомым, чуть ли не телепатическим способом. И считал, что движет им и соединяет их через пространство любовь. Но почему он вспоминал о Лиде чаще, когда ему было худо? В командировках он думал о жене постоянно, виня лишь разлуку. Но ведь в командировках ему всегда бывало худо. Тогда что ж - разлука ни при чем?

Рябинин знал за любой мыслью один подленький грех - прийти, закрепиться и сидеть в голове, будто она самая верная и единственная. Он многими годами выстрадал свое представление о любви. Но вот пришла Жанна Сысоева и выложила свое, школярское, наивное, страшное... И Рябинин умолк - нет ли в этом крупицы истины, которую так и собирают, по крупицам, а не режут ломтями? Он знал, что будет еще думать и думать...

- Жанна, а любовь к родине? Любовь к детям? Любовь к родителям? Любовь к друзьям? Тоже с горя?

- Я говорила о любви мужчины и женщины.

- Любовь, Жанна, едина и неделима, как вот этот кристалл.

- Камень...

Она пожала плечами и движением руки отмахнула ото лба ненужные ей и невидимые ему мысли. Рябинин смотрел на этот жест, готовый просить ее сделать так еще раз и еще... Глупая наследственность - зачем она наделила женщину, каких много даже в их городе, частицей другой женщины, неповторимой в мире?

- Это не камень, Жанна.

- А что же?

- Не знаю.

- Сергей Георгиевич, это топаз.

- Жанна, а не страшно жить без веры в любовь?

- Вы так и не сказали, что это такое...

- Любовь - это когда мне хорошо, потому что любимому хорошо.

Он сказал не свои мысли - ее матери.

От жары и влажности, от комаров и оводов, от своей любви Рябинин ощутил некоторую невесомость собственного тела и сладкую неповторимость окружающего мира. Неважно, что пока он не сказал ей о любви, неважно, что она ничего не сказала, - мир сделался странным и прекрасным до щемящей боли в груди. Рябинин физической работой унимал эту боль, стараясь не унять ее всю, стараясь не оставить ее на следующий день, на следующий год, на всю жизнь.

Все-таки он решил объясниться. Если они друг друга любят, то мужчине пристало первому сделать шаг. Вот только где и когда? Их жизнь распадалась на два куска - вечерний лагерь и дневные маршруты. В лагере всегда шумел народ. А в маршрутах она была деловита и быстра, как белка, - говорила лишь об алмазах да учила его геологии. И когда за шиной висит рюкзак, как многопудовый мужик сидит; когда в руках молоток и лопатка; когда пот бежит по очкам и комары вьются метелью... Говорить про любовь можно не везде и не всегда. Ему представлялась луна, какой-нибудь голубой берег, неплохо бы пальмы, какие-нибудь рододендроны...

В субботу смурной мужик Степан Степаныч с разрешения начальника партии съездил по случаю своего пятидесятилетия в райцентр, выставил на обеденный стол пять здоровенных бутылок вина с нежным и загадочным названием "Розовое" и выложил шмат свиного сала с охапкой зеленого лука. Повариха все это оформила мисочками и вилочками, превратив дощатый стол на четырех кольях в стол банкетный.

Степану Степанычу подарили отменные полевые сапоги. Он прослезился, поднял налитый стакан и сказал боевой тост:

- Не глядите, что оно розовое... Хорошее вино как пулемет - косит насмерть.

Рябинин, которому мир и так казался розовым, после двух стаканов вина узрел вокруг новые очаровательные оттенки. Фиолетовое лицо Степана Степаныча стало походить на гигантский боб, только что вынутый из гигантского стручка. Река заурчала радостно, нетрезво, заманивая поиграть. Комары, надышавшись "Розового", затеяли наглые пляски на стеклах очков. А за палаткой Маши Багрянцевой, на фоне закатного неба, вместо сосенки контурно зачернела итальянская пиния. Он счел это призывом...

Маша сидела на чурбачке и штопала. Опять играл невидимый транзистор и опять пахло сухими травами. Скрипка тянула душу изощренно, взасос. Травы пахли дурманно, сумасшедше.

- О чем бы скрипка ни пела, мне кажется, она всегда поет про одиночество.

- Вот я и пришел, - ответил Рябинин и пришлепнул букашку, похожую на вертолет.

Будь он постарше и не выпей вина... Его широченная улыбка Буратино споткнулась бы о ее слова про скрипку и одиночество; отложились бы в свое запасное русло, со временем дали бы толчок мысли и действу и - кто знает? могли бы изменить поступь рока... Но Рябинину было восемнадцать лет и он выпил два стакана "Розового".

- Ты по делу? - приветливо спросила она.

- Поговорить о вечных темах.

- Что за темы?

- Любовь, жизнь, смерть, алкоголизм...

- Наверное, о последнем? - она провела рукой по лбу, словно отстранила невидимое прикосновение.

- Я давно пьян без вина, - сказал он где-то слышанное, красивое.

- Я заметила.

Рябинин счастливо улыбнулся, силясь необычайное выразить необычно.

- Маша, чем штопать дамское белье...

- Сережа, это рюкзак.

- Чем штопать рюкзак, лучше бы заштопала кое-что мое.

- Неси, Сережа.

- Оно здесь, - гордо сказал он и ткнул пальцем в грудь.

- Майка?

- Майка... Душа!

Она рассмеялась, заглушив тревожную скрипку. На всякий случай Рябинин тоже хохотнул.

- Кто же продырявил твою душу, Сережа?

- Шерше ля ви.

Она смотрела на него, притушив необидную улыбку.

- Я хотел сказать, се ля фам.

Он хотел сказать по-французски "ищи женщину". Но два стакана крепкого вина, принятые им впервые, так соединили "шерше ля фам" и "се ля ви", что расцепить их он никак не мог.

- Я пришел поговорить о любви, - решился он.

- А ты ее... знал?

- Подозреваешь меня?

- В чем, Сережа?

- В молокососности.

- Я только спросила.

И ему захотелось быть мужественным; ему захотелось походить на тех широкоплечих и раскованных парней, которые не мучались проблемами любви, а решали их скоро и практически.

- Любовь - это секс.

Она беспомощно вскинула руку и попробовала смахнуть тень со лба.

- Поэтому любовь есть материальная потребность человека, как пища и жилье, - ринулся он углублять вопрос.

- Сережа, любовь идеальна.

- Но она вытекает из секса.

- Тогда цена ей грош в базарный день, Сережа.

Последние слова как-то отрезвили его. Он вдруг увидел обиженный излом всегда веселых и крепких ее губ, увидел карие глаза, забранные отчужденной дымкой, и воспринял ее терпеливый тон, каким говорят с детьми и пьяными. Да он же обидел ее, дурень...

- Я найду алмаз и подарю тебе, - клятвенно выпалил Рябинин.

- Большой? - Маша несмело улыбнулась, отстраняя обиду.

- В пятьдесят каратов, - такой вес счел он достойным ее.

- Сережа, английской принцессе подарили розовый алмаз в пятьдесят четыре карата.

- Тогда я найду в пятьдесят пять, - и ему захотелось добавить "только не розовый", ибо этот цвет вызвал в нем вдруг легкое отвращение.

- Сережа, императрице Елизавете Петровне русское купечество преподнесло на золотом блюде бриллиант в пятьдесят шесть каратов.

- А я найду в шестьдесят.

- Сережа, граф Орлов преподнес Екатерине Второй бриллиант в сто девяносто пять каратов.

- А я в двести.

- Сережа, английской королеве подарили бриллиант "Великий Могол" в двести семьдесят девять каратов, который англичане похитили в Индии.

- А я найду в триста!

- Сережа, но ведь я не английская королева.

- Ты лучше! - крикнул Рябинин, видимо, на весь лагерь, и выскочил из палатки, чтобы бродить всю ночь по окрестным сопкам и размышлять, объяснился ли он в любви или нет...

Жанна посмотрела на часики и тревожно сдвинула брови... Он удивился ему бы надо следить за временем. Она подняла взгляд, в котором Рябинин усмотрел нетерпение. Тогда в его мозгу как-то сомкнулись разрозненные факты - неожиданность ее прихода, претензия на родственность, ждущий взгляд... Нет, она пришла не о муже рассказать и не о любви поговорить.

- Жанна, у вас ко мне дело?

Она встрепенулась, прикрыв улыбкой выдавшую ее суету.

- Сергей Георгиевич, мне нужен юридический совет...

- Вероятно, по поводу мужа?

- Нет-нет. Вернее, не мне, а моей подруге.

- Ну, если она человек достойный, - улыбнулся Рябинин, еще не поняв этого внезапного перехода к подруге.

- А недостойному не поможете? - улыбнулась она какой-то приклеенной улыбкой.

- Помогать хочется людям хорошим. Если она грымза и мещанка...

Улыбка отклеилась, словно Жанна ее сбросила удивленными губами.

- Не понимаю вашего жаргона, Сергей Георгиевич.

- Грымзу-то?

- Нет, мещанку, Вы уже несколько раз употребили это слово.

- А вам оно непонятно?

- Это слово из лексикона девятнадцатого века.

- Мещанство-то живо и в нашем веке.

- Ах да: отдельные квартиры, полированные гарнитуры и личные автомобили.

Жанна заговорщически понизила голос, а улыбка, как ему казалось, отклеенно повисла на незримых ниточках внизу, у подбородка. Теперь Рябинин знал, что пришла она по делу и что он ей нужен. Не за разговорами пришла. И все-таки она срывалась, вступая в ненужную ей перепалку, - так велико было неприятие рябининских взглядов.

- Вы забыли дачи, - подсказал он.

- Тогда, Сергей Георгиевич, все мещане.

- За всех не расписывайтесь.

- Ну, кроме вас.

- И вас, - улыбнулся он.

- Я всю жизнь мечтаю о бежевом автомобиле, сиреневой даче и белой яхте. Мещанка, да?

- Ага, - не моргнул он глазом.

- Потому что хочу жить хорошо?

- Потому что мечтаете о вещах.

- А о них и помечтать нельзя?

- Мечтают о любви, о счастье... А о шмутках...

- Сергей Георгиевич, да вы протрите... - она споткнулась, но Рябинин знал, что ему надо протереть. - Да вы откройте газету! Планы, совещания, постановления, заседания Совета Министров - и все про вещи для людей. Я и сама работаю над бытовыми холодильниками.

- Дело ведь не в вещах. Мещанин ценит материальное выше духовного.

- Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что материальное первично, а духовное вторично?

Она спросила без иронии, серьезно, словно уличила его в неграмотности. И Рябинин опять начал злиться, узнавая в ней подосланную представительницу вселикого мещанского клана; и сразу поверил ей, что она бесповоротная мещанка, будто до этого еще сомневался, - только они умели приспособить любую философию для кухонных нужд, как привинтить колесо к своей машине или приколотить доску к своей даче.

Рябинин вскочил, чтобы сжечь ненужную злость хоть в каком-то движении. И повернулся к окну, к морозной зиме...

Ясного неба как не бывало. Крупные снежинки опять накрывали город хлопковой редкой сеткой. Они падали лениво, обессиленно. Только у его окна, влекомые наземным потоком воздуха, снежинки взмывали по стене ввысь, и казалось, что снег идет от земли к небу.

- Мещан высматриваете? - кольнул его в спину ехидный голосок.

- Уже высмотрел.

- Может, покажете?

- Идите сюда.

Он не слышал ее шагов, но она была рядом: томно пахнуло французскими духами и каменно скрипнула слишком тугая нитка кораллов.

- Видите девушку в синем пальто?

- Мещанка?

- Ага.

- На спине ярлык?

- Нет, в руке зонтик.

- Потому что красивый, японский?

- Нет, потому что из атмосферы, из космоса опустилась огромная снежинка безупречной чистоты и формы. И села ей на лицо, как собака коснулась влажным носом. А девица - зонтиком ее...

Он оставил окно и сел. Вернулась на свой стул и Жанна, глубоко и сердито вздохнув. Рябинин ответил на ее вздох запоздалым возражением:

- От первичной материи до вторичного духа надо еще подняться...

- А не поднялась, то я хуже?

- Да, хуже. Потому что вы будете жить в мире тряпок и гарнитуров, а не в мире человеческих отношений.

- Ну и пусть!

- Пусть? Вы согласны, чтобы вас ценили наравне с полированным шкафом?

Жанна мимолетно задумалась - выбил он кирпичик из ее плотной кладки.

- Можно любить и вещи, и людей, - заделала она брешь.

- Так не бывает.

- Ах, откуда вы знаете, бывает, не бывает... Ваши любимые высокие понятия распадаются на элементики.

- Какие элементики?

- Счастье возьмите. Оно сделано из творческой работы, интересного образа жизни, материальной свободы... А они в свою очередь состоят из высокого заработка, удобной квартиры, хорошего питания, семейного уюта... Что, не так?

Рябинин не знал, на что распадаются великие понятия, - ему надо было подумать. Поэтому он не ответил, успев лишь заметить, что она сбила его с накатанной логики. Не глупа, с дураком не задумаешься. А Жанна ринулась вперед, поощренная его заминкой.

- Духовное, материальное... Нету между ними рва, Сергей Георгиевич. Вам не приходило в голову, что автомобиль, дача и тот же ковер радуют душу? Получается, что промышленность работает не только на материальные потребности, но и на духовные. Не так?

Теперь она ответа ждала, теперь ему думать было некогда.

- Так. Только при виде ковра подобная душа не радуется, а благоговеет. Мещанство - это вроде религии.

- О, еще не легче. Выходит, я не просто хочу бежевую машину, а молюсь?

- Да, креститесь.

- Какому же богу?

- Угадайте.

Она скорчила милую гримаску, снизойдя до его детской игры. Но Рябинин насупленно ждал, назовет ли она своего бога.

- Не знаю.

- Ну как же! - деланно оживился он. - Если человек любит вещи больше людей, то кто его бог?

- Ах да, вещи.

- Нет, вещи лишь его представители, вроде священников. Ими бог действует на бледное воображение - может поразить автомобилем, ослепить люстрой, ошарашить дубленкой, обалдить дачей, закостенить цветным телевизором...

- Меня он обалдил беленькой шубкой, - радостно подтвердила Жанна, решив, что рябининский бог парень веселый и нужный.

- Да у него этих представителей видимо-невидимо, и они все прибывают.

Рябинин говорил с упоительной злостью, словно этот бог его слышал и передергивался. В кабинет пришла делегатка от верующих и надо успеть, пока она не ушла. Она передаст своим верующим, что о них думает следователь Рябинин. Он знал, что его понесло - и не мог остановиться.

- Деньги, что ли? - залюбопытствовала Жанна.

- Они тоже его представители.

- Сначала люди молились камням...

- Какие, к черту, камни! Только граненые, только драгоценные.

- Зевс, Юпитер...

- Эти веселые боги промотали бы любые вещи.

- Христос, Магомет...

- Они допустили серьезный просчет - обещали райскую жизнь после смерти.

- А новый бог что обещает?

- Рай завтра, сегодня! Ему поверили. Захотели пребывать в новом боге. И знаете, не прогадали. Так кто это?

- Не томите, Сергей Георгиевич, - уже рассмеялась она.

Засмеялся и он - чуть потише, чем в известной песне о блохе. Жанна смеялась над ним. Он смеялся над теми, кто пошел за новым богом. Он смеялся вторым, последним. Смеется тот, кто смеется последним. Нет, смеется тот, кто смеется первым, - последний уже хихикает.

- Жанна, да я вам напомню. Квартиру со всеми удобствами... Выше пятого этажа не предлагать... Без лифта не согласен... В десяти минутах ходьбы... Отдыхать только по путевке... Чтобы кормили, поили и развлекали... В автобус бегом, чтобы усесться... Батоны истыкать вилкой - не дай бог вчерашние... Работу поближе, поспокойнее, повыгоднее... Да этот бог отплясывал на вашей свадьбе!

Она зажмурилась и покачала головой - не знает.

- Я говорю о Комфорте. О великом боге Комфорте!

- О комфорте? - удивилась она.

- Кто молится Комфорту, живет комфортабельно.

Ее юмор испарился - видимо, рассуждения следователя показались недостойными даже смеха. Она ждала чего-то иного, какой-то философской теории или невероятного откровения: сперва злилась, потом спорила, затем смеялась... И вот - равнодушная пустота взгляда.

- Наивно, Сергей Георгиевич.

- Наивно? А ведь мещанин под счастьем понимает комфорт.

Она не ответила, задумчиво разглядывая кристалл. Рябинин видел, что она уходит от их разговора к каким-то другим берегам, к которым, видимо, придется причаливать и ему.

- И покой.

- Что покой? - не понял он.

- Под счастьем понимают.

- Да, - обрадовался Рябинин столь точному толкованию его слов о комфорте. - У мещанина одно беспокойство: как бы не обеспокоить свою душу.

Но Жанна вновь уперлась рассеянным взглядом в кристалл. Удивленные губы расслабились, арочки бровей распрямились... Что она видела в его родниковых гранях?

- Сергей Георгиевич, вы сказали, что жить надо не в мире вещей, а в мире человеческих отношений... А ведь бывают причины, которые заставляют жить среди вещей.

- Какие же?

- Разве вам никогда не хотелось уйти от людей?

Он подумал - не над тем, хотелось ли ему уйти от людей или не хотелось, а над тем, как проще ответить на этот непростой вопрос. Нет, не проще, а правдивее.

- Хотелось.

- И вы уходили?

- Уходил. Только не к вещам.

- А куда?

- К другим людям.

- К другим людям, - без интереса повторила она. - Надо иметь других людей...

- Да, надо иметь. Вот круг и замкнулся.

- Как замкнулся?

- Вы пришли-таки к человеческим отношениям.

Жанна рассеянно улыбнулась, не ответив. Он ждал. А ведь сперва спешила, на часики поглядывала - теперь же смотрит в кристалл, что-то в нем отыскивая безуспешно, потому что он для нее всего лишь камень. И про дело свое забыла, про юридическое.

- Сергей Георгиевич, мне с вами трудно говорить. И знаете почему?

- Ну, разный возраст, разные взгляды...

- Нет. Вы каждую минуту сравниваете меня с мамой. Сравниваете ведь?

- Сравниваю, - соврал Рябинин, который давно перестал сравнивать несравнимое.

Вдруг выпал недельный маршрут по воде - одним, вдвоем. Лодку, спальные мешки, палатку, продукты загрузили в машину и забросили в верховье реки. Им предстояло плыть по течению километров двести, исследуя выходы коренных пород...

Рябинин сидел на корме и правил веслом. Маша примостилась на скамейке перед ним, лицом вперед - он только видел ее выжженную косынку, плечи и загорелую тонкую шею, охваченную шнурком, на котором висела лупа. Коренные породы обнажались не часто, поэтому течение реки свободно несло их плоскодонку вперед. Рябинин тогда еще не знал, что плывет он не по воде, а по реке времени, уносящей его отсюда туда, из настоящего в будущее; не понимал, что эти бегущие глинистые берега он видит впервые и больше никогда не увидит; не ведал, что бегущие глинистые берега похожи на годы, которые и у него вот-вот побегут, стоит пройти молодости. Он сидел на корме, лениво шевеля веслом.

Уплывали низкие глинистые берега и задернутые синью сопки, оставались за бортами нетронутые заводи и урчащие протоки, отстранялись галечные косы и необитаемые островки... За кормой завихрялась и сонно всхлипывала вода. Пеной закипали встречные перекаты. С теплых берегов шлепались в воду вспугнутые черепахи. Иногда на отмели стояла одноногая цапля - тогда Рябинин переставал шевелить веслом, бесшумно наплывая на удивленную птицу. Пахло водорослями, свежей рыбой и невнятными береговыми травами.

А вечерами случалось так, что красная река бежала прямо в раскаленное солнце. Казалось, что за первым же поворотом лодка ткнется носом в этот шар и они обнимут его жаркое тело. Но вдруг все меркло и холодело - лодка ныряла в протоку, наглухо заплетенную кустами и травами. Рябинин ничего не видел и отдавался течению. В следующую минуту солнце опять ударяло в глаза, и опять он ничего не видел, и опять отдавался течению.

Маша смотрела в карту, изредка что-то писала в полевой дневник или просила его пристать к берегу и отколоть кусок торчащей скалы. Но иногда она поворачивалась к нему и роняла несколько слов, из чего он решил, что ее занятый работой ум живет и другой жизнью.

- Сережа, с городом мы связаны умом, а с природой - сердцем.

Он подозревал, что эти свои мысли она вносит в полевой дневник, куда-нибудь меж описанием структуры алевролитов и углом их падения. Такое позволяли себе старые геологи, корифеи, которые шли по земле, все на ней примечая. Рябинин бросал беспокойный взгляд на свой рюкзак, где лежала его клеенчатая тетрадка, - там он подробно, по-летописному, фиксировал, как и где ходил, сколько и чего съел, какая была погода и почему бешено рвутся носки; да полную страницу посвятил расстройству желудка после трех съеденных гроздей дикого винограда.

- Сережа, природа меня наполняет щедрее, чем театр, кино или лекции...

Он не все понимал, лишь чувствуя в ее словах глубинный смысл. Но почему он не понимает? Ведь не дурак. Неужели возраст, неужели шесть лет так разнят людей?

- Сережа, а одиночество наполняет мыслями скорей, чем умные книги или разговоры...

Он только поддакивал, в то время еще не знакомый ни с мыслями, ни с одиночеством. И он мудро смекнул, что ум и душу, как и новенький диплом в руки, вкладывает в человека высшее образование.

- Сережа, каждый из нас в природе, но природа не в каждом из нас...

Ночевали они на галечных косах, не поднимаясь в травянистые заслоны берега, - речной ветерок сдувал тут комаров. Двухместную палатку он научился ставить один, за десять минут. Маша кипятила чай на карликовом костерке, обходясь хворостом и сушеной травой. Ясное небо расцвечивалось широкими полосами - розовая у самого горизонта, переходившая выше в светло-розовую, потом в голубую, потом в бледно-голубую и, наконец, в серый зенит над их головой. В такие закаты нежно голубела и глинистая вода реки.

Спали они рядом, в мешках. Стоило ему протянуть руку, и она бы легла на ее грудь. И он бы тогда умер от удара электрического тока. Или от счастья. Рябинин считал, что Маша вверена ему на весь этот многодневный маршрут. Он ее защитник, он ее опора. И поэтому не то что протянуть руку, а заговорить о любви считал он кощунственным, как воспользоваться беспомощным состоянием женщины.

Вот если бы шпана вылезла из лодки... Но она, подлая, терлась у ларьков и гастрономов. Вот если бы тигр выскочил из пучины кустов... Но он, полосатый, бродил в сопках... Оставался алмаз. И Рябинин искал, ползая на коленях по отмелям, косам и берегам. Пока ему попадались лишь халцедоны, теплые полупрозрачные камешки с волнистой структурой - их он набрал уже целый мешочек.

Рябинин верил в любовь безмотивную и беспричинную. Но иногда его брало сомнение... Если допустить любовь за что-то, то получался базар: у меня есть одно, у тебя есть другое - вот и любовь. Если допустить любовь ни за что, то выходила некая безликость, животность, ибо любили не именно тебя, а мужчину вообще. Подобная любовь его не устраивала. Но и любовь за что-то тоже страшила, поскольку внешнего вида, высшего образования, имущества и ярких способностей он не имел.

И опять его душу ели сомнения - чаще всего ночные, тревожные, как она лежала рядом и дыхания их почти сливались. Допустим, он молчит, скованный долгом защитника, но ведь и она ни словом не обмолвилась, ни взглядом себя не выдала. Будто и не было его полупьяного признания...

Дул приятный ветер. Они откинули полог и легли головами ко входу. Над ними повисло почти южное черное небо, запорошенное звездами. Журчала вода, тихо звякая ложкой, - так они мыли кастрюлю, опустив ее на ночь в бегущую реку. Уж неизвестно в каком свете - в звездном? - видел Рябинин заброшенные за голову ее руки, коричневые и теплые, как выточенные из полуденной коры; видел темноту глаз, обращенных в темноту неба; и видел белизну начала грудей, пропадавших под вкладышем спального мешка... А может быть, он ничего не видел, а лишь смешался в голове астральный свет с его фантазией...

- Это же страшно, - тихо сказала она небу.

- Где страшно? - Рябинин радостно приподнялся.

- Если нет бога. Тогда мы останемся один на один с космосом, со вселенной...

- Бога нет, но есть настоящие мужчины, - пошутил он, намекая.

И сразу все стало на свои места: любят не за что-то и любят не просто так - любят настоящих мужчин. Не раз об этом писалось, говорилось и пелось. Рябинин даже привстал, ожидая ответа на свои слова. Но она молчала, словно укрылась запорошенным звездами небом.

- Маша, а кого женщины любят? - спросил он прямо.

- Настоящих мужчин.

- Это которые здоровые?

- Не обязательно.

- У которых высшее образование и должности?

- Нет.

- Умных, что ли?

- Нет.

- Которые всего могут добиться?

- Совсем нет.

- Хоккеистов?

Она даже не ответила. Но Рябинин горел нетерпеньем.

- Кого же ты считаешь настоящим мужчиной?

- Борца, Сережа.

Он чуть не хмыкнул. Очкастый эрудит, бородатый полярник, классный спортсмен, офицер-подводник, писатель, какой-нибудь первопроходец, какой-нибудь изобретатель... Но борец... На ковре, что ли?

- С кем бороться-то?

- Настоящий мужчина об этом не спрашивает.

- Ну с кем, с кем? - спугнул он раздражением тихую ночь.

- С силами природы, с собой, с плохим...

- А если мужчина просто работает?

- Настоящий мужчина просто не работает.

- А что же он?

- Он работает творчески, а это, Сережа, уже борьба.

- Странно, - только Рябинин и нашелся.

Маша повернулась на бок, и ее дыхание приблизилось.

- Сережа, женщине присуща жалость, слабость, жертвенность... А у мужчины - сила. Он создан для борьбы. Вот обиженный, больной, брошенный, попавший в беду... Женщина таких жалеет, помогает... А у мужчины другое желание - вступить в борьбу за этого человека. С оскорбившим, с обидевшим, с бросившим... За истину, за доброту. Если, конечно, он настоящий мужчина.

Испуганный Рябинин молчал. Он намеревался познать мир и людей, он хотел стать умным и эрудированным, он задумал отпустить бороду и закурить трубку... И все равно бы Маша его не полюбила. Потому что не борец. Не настоящий мужчина. Но он же искал тигра. Впрочем, какая там с тигром борьба... Так, взаимное мордобитие...

Жанну с матерью Рябинин уже не сравнивал. Не сравнивал ли? Почему же непроизвольно радовался ее умной мысли или красивому лицу? Ради матери?

- Вернемся к вашему делу, - спохватился он.

- Да-да, - Жанна плотнее придвинулась к столу.

- Кто она?

- Моя лучшая подруга.

- Возраст, образование, специальность...

- Сергей Георгиевич, это важно?

- Мне будет легче дать совет.

- Образование высшее, инженер, моих лет...

Она примолкла, решая, говорить ли, не говорить - и улыбнулась.

- Тоже мещанка, замужняя, бездетная...

- Я продолжу, - остановил ее Рябинин. - Глаза серые, стрижка короткая, нос тонкий, духи французские, бусы коралловые, шуба белая.

- Вы про меня? - постаралась удивиться она.

- А вы про кого?

- Про подругу...

Рябинин глянул в самую глубину ее глаз, в зрачки, которые, выдерживая его взгляд, стали какими-то острыми. Но они выдержали, оборонившись этим острием. Глаза отвел он, не выносивший лжи у человека, с которым хоть как-то соприкоснулся душой.

- Жанна, давайте говорить друг другу правду, - буркнул он в стол.

- Это вы советуете своим преступникам?

- Всем советую.

Ее удивленные губы стали еще удивленнее. Рябинин уже знал этот изгиб, значивший неприятие его слов.

- Вы в бога верите? - спросила вдруг она, сама пугаясь своего вопроса.

- А вы что - религиозная?

- Если бог есть, то он не правдолюбец и не справедливый, а главный бухгалтер. Следит за балансом нашей жизни. Пошлет радость человеку и сразу обложит его подоходным налогом - неприятностью. Поэтому, Сергей Георгиевич, я ничего не прошу - ни правды, ни счастья, ни радости... Зачем? К ним обязательно будет нагрузка. Откровенно говоря, теперь и неприятностей не боюсь. К ним же приятный довесочек положен. Только этот бухгалтер-бог стал халтурить... Беду ниспошлет, а радость послать забудет.

Рябинин давно понял, что ее гложет нешуточная тоска. Муж? Но она о нем вроде бы рассказала легко и свободно. Работа? Но работа ею не ценится. Здоровье? Тогда идут не к следователю. И Рябинин решил ждать - спелый плод сам падает с дерева.

- Все-таки без правды разговора не выйдет, - сказал он.

- В наше время правда без справочки не действительна, Сергей Георгиевич.

- За этой справочкой вы и пришли?

- А если я пришла за самой правдой? - она расширила глаза, и они вновь, как в начале их разговора, льдисто блеснули.

- Тогда вы правильно сделали.

- Сергей Георгиевич, совет нужен моему супругу.

Вздохнули они одновременно, дыхание на дыхание: она потому, что решилась на правду, он потому, что сломился лед недоверия.

- Жанна, только я не специалист по семейному праву...

- Мне нужно не семейное.

- Вообще, в гражданском праве я не силен.

- Мне не гражданское.

- Авторское, что ли?

- Нет.

- А-а, трудовое.

- Нет, не трудовое.

Рябинин умолк. Вроде бы он перебрал все отрасли права. Что там еще осталось - административное, финансовое, государственное... Но он специалист только по уголовному праву и уголовному процессу.

Рябинин тревожно всмотрелся в ее лицо - оно ответило тревожной готовностью подтвердить его подозрение.

- Уголовное?

- Да, - выдохнула она и коснулась рукой лба, отгоняя это уголовное от своей головы.

- Что вас интересует? - тихо спросил он.

- Сергей Георгиевич, да вы испугались?

- Это почему же?

- Вдруг он убил или банк ограбил?..

- Мне-то чего пугаться...

- Неправда. А меня учили быть правдивой.

- Я не испугался, а удивился.

- Да мне только узнать кое-что из ваших законов.

- Каких?

- А почему вы удивились?

Он хотел ответить, что она пришла хлопотать за того самого мужа, которого только что называла эгоистом и подлецом, которого она не любит, который ночует у супербабы...

Но не ответил, потому что в кабинете что-то произошло.

- Опять меня с мамой сравнили?

И Рябинин вновь не ответил. Она рассеянным взором окинула следователя и задержалась на его глазах - они смотрели вниз, и взгляд Жанны как бы скатился по его взгляду на стол...

Там лежал кристалл. Он светился неожиданным, мистическим светом, излучая красноватый, почти кровавый блеск. Они молча смотрели на камень и ничего не понимали...

Рябинин обернулся. Торопливое солнце, так и не поднявшись в зенит, видимо, осело на горизонт. Его плоский свет зажег рубином стекла домов на той стороне проспекта. Один случайный и отраженный лучик достал топаз.

Кристалл лежал посреди стола, розовея и затухая...

Ночь, в которую Рябинин затеял разговор о настоящих мужчинах, он почти не спал. Слова Маши про борьбу легли ему на душу с неожиданной силой, как прикипели. Ждал ли он этих слов давно, любовь ли их накалила своим заревом...

Утро обдало сладкой и щемящей надеждой, которая в молодости приходит внезапно и без причины. Может быть, ее породили ночные мысли. Или утро породило, ясное и безупречное, как первый день мира...

Солнечный свет лился горизонтально, в глаза. Синий хребет Сихотэ-Алиня лежал на краю земли прикорнувшим зверем. Высокие перистые облака, как отпечаток гигантского трилобита, разрисовали бледное небо. А из реки выходила солнечная женщина с распущенными волосами, капли воды блестели на плечах счастливыми янтариками. Рябинин глянул на несвободную грудь, стянутую купальником, на нежнейшую выпуклость живота, на бедра, отлитые природой крепко и нежно, и опустил взгляд на воду - он искал пену, ту самую, из которой рождались всякие Киприды и Афродиты.

- Сережа, купайся!

Он подошел, мужественно скрипя галькой.

- Я не буду геологом.

- Вот как?

- Я пойду на юридический.

- Почему же? - буднично спросила она, поблескивая счастливыми янтариками, окропившими ее тело и лицо.

- Юрист борется за истину.

И он пошел, мужественно поскрипывая галькой, и пополз по этой гальке, начав обычный утренний осмотр косы при свете солнца. Он искал алмаз, но уже с неохотой, необязательно, потому что этот драгоценный камень заслонила иная цель. И как часто бывает, желание исполняется тогда, когда оно прошло...

Под кустом случайной ивы, увешанной бородками сухой травы, оставшейся от половодья, рядом с пустой и громадной раковиной какого-то моллюска, в шлейфике мелко промытого песка вдруг дико блеснуло. Рябинин припал к земле, как встревоженный зверь. Показалось... Мало ли что может блеснуть на реке бутылка, консервная банка, кусок кварца или, в конце концов, выброшенная рыбешка. Он поправил очки, и в шлейфике песка призывно сверкнуло каким-то узким и глубинным блеском. Тогда он, как встревоженный зверь, прыгнул на этот блеск...

Из кварцевого песка торчал полузаметенный кристалл. Сразу ослабевшей рукой он выдернул его и положил на ладонь.

Кристалл был чист и прозрачен - ни песчинки к нему не пристало. Казалось, что он вобрал в себя прохладу ночи и свет утра, да вот еще слабенькую желтизну воды - или это река в нем отражалась? Крупный, тут уже не караты, тут уже граммы...

Задохнувшийся Рябинин бежал к Маше с протянутой рукой - она даже ойкнула, опасаясь какого-нибудь сверчка или ужонка. Но тут же глаза ее блеснули не хуже кристалла.

- О-о!

- Я обещал...

Она взяла камень нежно, как птенца. Он лежал на ладони, пожелтев еще заметнее - от ее загара, от янтарных непросохших капель, от карих глаз... Маша, перевидевшая разных кристаллов, смотрела на него с беззвучным восторгом.

- Сколько каратов? - спросил он.

- Много.

- Чистой воды?

- Не совсем чистой...

- Но алмаз?

- Нет, Сережа.

- Неужели кварц?

- Топаз, полудрагоценный камень. Откуда он тут?..

Радость отпустила Рябинина.

- Огорчился?

- Не драгоценный, а полу-...

- Ты, Сережа, как тот португальский офицер...

- Какой офицер?

- Жил в середине прошлого века и нашел алмаз в семьсот каратов. Стал богатейшим человеком. Им даже полиция заинтересовалась: не украл ли? Но комиссия определила, что это топаз. Офицер не поверил и убил всю свою жизнь, доказывая, что владеет алмазом. Кончил он плохо.

- Я плохо не кончу, - буркнул Рябинин.

- Какая красота! - она гладила прохладные грани. - Память о первой твоей экспедиции.

- Топаз не мой.

- А чей же?

- Твой.

- Как мой?

- Я дарю, я обещал.

- Нет, такой дорогой подарок не приму.

- Тогда я швырну его в воду.

Маша поверила голосу и лицу - швырнет. Она взглянула через кристалл на солнце, рукой отвела ото лба ведомые только ей мысли, привстала на заскрипевшем песке и поцеловала Рябинина - не в щеку и не в губы, а куда-то в краешек губ.

Рябинин омертвело смотрел в потухший кристалл, стараясь оторваться от прошлого и вернуться в этот кабинет. Оторваться... Можно ли, нужно ли?.. Да и не оторвался ли он давно и наглухо? Оторваться - значит, потерять. Хочешь быть свободным - носи дешевые костюмы. Нет, хочешь быть свободным - потеряй память.

Он тронул пальцами холодные грани. Ни тепло комнаты, ни отраженный луч не согрели кристалла...

Рябинин вырос среди русских озер, грибных березняков и тропок во ржи. В юности жил в картофельных полях Новгородчины, в ее болотистых речушках и насупленных ельниках. В приморской тайге он был своим для сопок, быстрожелтых рек и зарослей дикого винограда. В Казахстане его душа растворилась в ветрах, в запахах трав и степных просторах... В те времена он жил в природе и с природой, не очень ее замечая, как не замечаешь того, в неизменности чего уверен.

Рябинин рос и старел, следуя своим путем - от пользы через любопытство к любви. Была и природа в его жизни. Иногда он ездил на юг, к заваленному телами побережью; иногда выезжал за город в затоптанный лесок; иногда шел на работу выметенными аллеями парка... Но однажды на обочине загородного осеннего шоссе он увидел ржавый пучок травы и забытую летом ромашку. И кольнуло в сердце. И пронзила ясная и горячая мысль - как много им потеряно...

Где теплая и тишайшая речушка, у которой вместо берегов - согбенные ивы метут неспешное течение своими плакучими ветками? И блесткие звезды на чернущем небе, костерок среди лютиков, в чугуне кипящая вода с солью и крапивой, чтобы раки были красные... Обмелели эти речушки, или мелиораторы их высушили, или усохли они в его душе?

А где сосновые боры, в которых можно было задохнуться от жара, запаха смолы и вереска? Где еловые гривы с пещерным мраком, висячими мхами и Соловьем-разбойником, - жил там Соловей-разбойник, жил. Где болота с громадными буграми, усыпанными бусинами клюквы? Где березовые рощи, куда не ступала нога человека, - чистые, прозрачные, словно кем-то выстиранные и выбеленные?

А где мороженое - нет, не брикеты-пломбиры-стаканчики, которые фасуются где-то на заводе, а толстый диск с неровными краями, зажатый двумя круглыми вафлями, сделанный теткой тут же, на твоих глазах?

А где Маша Багрянцева?

После той пронзительной мысли Рябинин стал жить виновато - как предал друга. И когда деревья мельтешили за окном поезда, когда видел одичавшую в парке траву, когда старушка продавала у метро букет подснежников, когда показывали природу по телевизору, когда место происшествия случалось в лесу, он мысленно шептал себе, им, деревьям. "Я вернусь". Когда, где, как? Но не возвращался, затянутый городом и человеческими отношениями.

Время шло, и Рябинин следовал своим путем - от пользы через любопытство к любви. Проходя парком на работу, он урывал минутку, чтобы постоять у знакомой березы, у никогда не плодоносящей яблоньки, у белой флоксины, у лиственного осеннего подстила... Стоял потерянно, как блудный сын. Когда-то он был с ними. А теперь они его не принимали, он знал, что его не принимают...

Жанна намекающе скрипнула бусами.

- Извините, - спохватился Рябинин.

- Замечтались?

- Да, немножко.

- А о чем? - улыбнулась она.

- Вам интересно?

- Очень.

Он видел, что ей и правда интересно, коли она даже отступила от своего дела.

- О будущем, - соврал Рябинин.

- В работе своего вы достигли... Любовь у вас была...

- Выходит, впереди у меня пусто?

- У меня и то пустота, - почти игриво бросила она.

Нет, от своего дела Жанна не отступилась, да ей от него не отойти, как она ни старайся.

- Что вас интересует в уголовном праве? - спросил он, непроизвольно мрачнея.

- Сергей Георгиевич, под суд когда человека отдают?

- Когда он совершил преступление.

- А доказательства?

- И когда есть доказательства.

- А что считается доказательствами?

- Показания свидетелей, предметы, отпечатки пальцев... Есть целая теория доказательств.

Она помолчала, обдумывая его слова. Рябинин не торопил - ждал зрелого, самоопавшего плода.

- А если нет свидетелей, предметов и отпечатков пальцев?

- Бывают косвенные доказательства... Жанна, мне трудно говорить, не зная сути дела.

Она так резко мотнула головой, что короткие волосы замели голову темным рыхлым сугробиком. Рябинин понял - его дело лишь отвечать на вопросы.

- А если нет доказательств? - повторила она.

- На нет и суда нет.

Жанна опять помедлила, размышляя. Молчал и он - его дело отвечать. Что могло быть у ее мужа? Автомобильный наезд, пьяная драка?

- Сергей Георгиевич... А если что-нибудь случилось после, то это доказательство?

- Не понял.

- До прихода человека...

- Георгия, - вставил он.

- До прихода Георгия все было в норме, а после его ухода что-то случилось. Это доказательство?

Рябинин натужно молчал, как внезапно занемог, пытаясь вспомнить латинское изречение; так и не вспомнив, сказал по-русски:

- После этого не значит вследствие этого.

- Не доказательство?

- Нет, доказательство, но лишь в ряду других.

- А других нет, - заметно повеселела она.

Улыбнулся и Рябинин, сам не зная чему. Видимо, радостному лицу женщины, которое на глазах ожило красотой и надеждой. Задрожали ресницы и взметнулись арочки бровей, готовые взлететь; удивленные губы опять стали грешными; покатые плечи покатились еще женственнее; а щеки, неожиданно худощавые, так и заиграли сдержанной силой.

- Ну, вот и все, - заключил Рябинин. - Жизнь продолжается.

- Я же говорила, что бог-бухгалтер следит за балансом.

- Но ваш баланс, Жанна, еще не раз нарушится, - сказал он, спохватываясь, ибо опять предрекал.

- Следственная интуиция?

- Нет, жизненный опыт.

- Почему же он нарушится?

Рябинин замялся, но предрекать так предрекать.

- Ну, хотя бы потому, что живете вы модой.

- Модой живут знаете сколько людей? И процветают.

- Мода для тех, кто ничего не имеет за душой. А мне показалось, что в вас теплится индивидуальность.

- Спасибо. Хоть теплится.

Отпущенная ушедшим напряжением, мысль Рябинина стала свободнее. Он придвинул листок и записал "Мода заполняет пустую душу, как мутная вода след в земле. Быть модным - значит, быть не самостоятельным".

- Про меня? - она поджала губы от якобы накатившего страха; вдруг про нее?

- Про всех.

Жанна вздохнула и не то чтобы возразила, а мягко не согласилась со всеми его словами о моде:

- Потрепанная книжка всегда интересней новой.

- Это уж стадность.

- Сергей Георгиевич, из ваших взглядов можно гвозди делать.

- Взгляды такими и должны быть.

- Мне кажется, вы со своими взглядами чаще ошибаетесь, чем я со своими. Мода плохая... А ведь она приобщает к культуре скорее, чем филармония и библиотеки.

- Это новенькое, - беспокойно сказал Рябинин.

Откуда она, внезапная тревога? Он уперся взглядом в стол, пробуя ее нащупать в памяти. Что-то он сделал не так, сделал недавно, только что...

- Сергей Георгиевич, мода похожа на айсберг. Мы видим только верхушечку. А что мода рождает? Одно время стали модными белые пряди в волосах. Глупость? Не скажите. В идеале виделся человек много страдавший и переживший. Загар в моде. В идеале - бывал на морях, путешествовал, здоров. Книги собирает ради корешков... В идеале - начитан, интеллектуален. Машинки пишущие все покупают... В идеале - деловой человек, занятой, собранный. Пусть люди идут к своему идеалу. Сегодня корешок стоит, а завтра и книги прочтут. Сегодня машинка стоит, а завтра и роман напечатают.

Рябинин отыскал свое беспокойство: консультировал он вслепую, чего никогда не делал. Не во вред ли ей, Георгию, кому-то? В конце концов, не во вред ли законности...

- Жанна, что совершил ваш Георгий? - перебил ее Рябинин непрекословным голосом.

- Его только подозревают.

- В чем?

- В краже, Сергей Георгиевич.

- В краже чего?

- Бриллианта.

- Бриллианта?

- Да, бриллианта, - с вызовом бросила она, прищуривая глаза.

- Алмаза, - тихо и только себе перевел Рябинин.

Машин поцелуй остался на его губах. Они проплыли всю реку, они вернулись в лагерь, они уже ходили в другие маршруты - уже дикий виноград темно посинел и покраснели его листья. А ее поцелуй ощущался, точно вчера она прикоснулась своими губами к краешку его губ.

Теперь он чаще бывал в Машиной палатке. Они вместе камералили под приглушенную музыку транзистора, и Рябинин уже отличал Чайковского от Бетховена. Или она рассказывала про алмазы - он уже знал имена почти всех крупных бриллиантов. Или говорила о геологии - он уже знал, что породы бывают кислые, основные и ультраосновные. А его топаз лежал на видном месте, тревожно мерцая.

Последние дни их маршруты шли по сопкам, поросшим плотным мелколесьем ореха и дуба; по осыпям желтой щебенки, которая ползла под ногами куда-то вниз, в омут когтистой зелени. Они так уставали, что вечерами не было сил камералить. Поэтому сидели вместе со всеми у костра, тихонько подтягивая старым и грустным геологическим песням...

Отужинав, Рябинин пошел к костру, но Маши там не было. Не оказалось ее и в палатке. Он стал описывать беспокойные круги, все дальше удаляясь от лагеря, пока не глянул на сумеречный берег. Там белела крупная одинокая птица. Нет, не птица...

Маша уместилась на плоском обломке кварцита, поджав под себя ноги, лишь кофточка белела. Рябинин подошел, не решаясь спугнуть ее задумчивость.

Нескончаемо журчала река, где-то рядом завихряясь. Прыгали из воды за мошкой касатки, рыбы с плавниками, похожими на острые укороченные крылья. Где-то вскрикнула птица, где-то рыкнул кабан. Где-то верхами сопок прошумел уже ночной ветер. И негромко пели геологи, отчего далекость людского мира казалась ощутимее.

Ему хотелось проникнуть в ее одиночество. В чем оно, зачем оно? Грустит ли она о далекости людского мира... Размышляет ли о проблемах геологии... Думает ли о нем, о Рябинине... Или бездумно смотрит на резвых касаток, как завороженно глядит в огонь?

- Маша! - окликнул он, чтобы обратить на себя внимание.

Она тяжело подняла голову, преодолевая ту силу, которая заворожила ее. В слабом свете, идущем от звезд, от светлого песка, от белой гальки, от кофточки, мокро блеснули щеки.

- Плачешь?

- Плачу, Сережа.

- Что случилось? - быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слезы подступают и к его глазам.

- Ничего.

- Почему же плачешь?

- Без причины, Сережа.

- Без причины не плачут.

- Беспричинные слезы - самые сладкие.

Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слезы и откуда в них может взяться сладость.

- Кукушку я слушала.

- Сколько насчитала?

Он воспрял, разгадав причину этих слез, - видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.

- Много... Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.

- Ну и что?

- Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.

- В каком смысле?

- Не знаю... Буду два года не жить, а существовать.

- Из-за этого и расплакалась?

- Нет, Сережа.

- Тогда из-за чего?

Рябинин не понимал ни этих слез, ни этих двухгодичных загадочных куков. Ему казалось, что для слез нужны причины потяжелее - даже для женских. И он не замечал, как к его горлу подкатил уж вроде бы совсем беспричинный душе сжимающий ком жалости.

Маша вытерла глаза. Разбрелись по палаткам уставшие геологи. Погас костер, перестав бросать на воду далекие и какие-то шаманские сполохи. Потемнела светлая галька, и глуше заурчала река, словно тоже стала укладываться на ночь.

- Слезы от грусти, Сережа.

- А грусть отчего?

- А грусть, наверное, от счастья.

Рябинин промолчал, не найдясь. Он не видел особой разницы между грустью и скукой. И уж никак не мог соединить грусть со счастьем. Эти ее слова, как и слезы, он отнес к женской психологии, мужчине непонятной и пониманию не подлежащей, не будь она психологией любимой женщины.

- Грусть находит тогда, когда беда подвалит.

- Нет, Сережа. Когда беда, то не до грусти. В беде действуешь, думаешь, страдаешь...

- А когда же грусть?

- Когда хорошо. Так хорошо, что загрустишь и подумаешь: господи, хорошо-то как, не случилось бы чего...

Возможно, она что-то предчувствовала. Он слыхал, что иногда на женщин снисходит божественное провиденье, когда они видят чужие помыслы и слышат роет трав. Тогда Маша грустит от его любви и от его помыслов - сразу после окончания полевого сезона Рябинин намеревался поговорить с ней прямо и окончательно.

Маша встала, задев его склоненное лицо распавшейся прической. И Рябинин не удержался - положил задрожавшие руки на ее вздрогнувшие плечи. Она сняла их легко и осторожно.

- Сережа, полевой сезон не кончился. Завтра нам вместе работать.

Теперь он не сомневался, что сегодня на нее пало неземное провиденье. Отсюда и грусть, отсюда и слезы.

- Сережа, грусть - это предвестник счастья, - сказала она скорее для себя, чем для него.

Грусть - это предвестник счастья... Разумеется. До конца полевого сезона осталось две недели.

Рябинин не мог говорить, словно укладывал ее слова в своем сознании. И они почему-то не укладывались. Он смотрел на Жанну растерянно и ждуще, но она молчала, играя смутной улыбкой. Для чего? Чтобы доказать пустячность ее признания, легкость его настроения?

- Что за бриллиант?

- На колечке.

- А чье колечко?

- Ах, какая разница...

- Колечко личное или государственное? Разные статьи кодекса.

- Какого-то сослуживца.

- Значит, кража личного имущества. Сколько бриллиант стоит?

- И это нужно?

- Да, крупная или мелкая кража...

- Вроде бы четыре тысячи.

- Вы хотите сказать, что вашего Георгия подозревают в краже четырехтысячного бриллианта?

- Именно, - беззаботно согласилась Жанна.

Рябинин перевел дух, хотя не бежал, не поднимался по лестнице и уже несколько часов не двигался. Что-то перехватило дыхание. Ее слова о подозрении в краже; о том, что подозревают именно ее мужа; о цене бриллианта?.. Нет, дыхание перехватила мысль о роковом совпадении. Почему этого дурацкого Георгия не заподозрили в краже денег, автомобиля или шубы? Алмаз...

- Расскажите подробности.

- Я их почти не знаю.

- Ну, со слов мужа...

- Он проведывал больного сослуживца. А когда ушел, у того пропал этот бриллиант. Заподозрили Георгия. Вот и все.

- Уж очень скудно.

К Рябинину вдруг подкатила зудливая и знакомая волна - просветлели стекла очков, зорче стали близорукие глаза, нетерпеливо заныли пальцы рук, сухо стянуло щеки и отринулось все ненужное. Он сейчас походил на грузовик, болтавшийся по кочковатому полю и наконец-то въехавший в дорожную колею. Допрос. Рябинин повел допрос...

- Не знаю я деталей, - легко повторила Жанна.

А если допрос, то этим словам он не поверит; человека заподозрили в серьезной краже, он должен быть потрясен, посылает жену за него хлопотать и - ничего ей не рассказывает, кроме десятисловного скелета.

- Почему Георгий сам не пришел?

- Стесняется.

А если допрос, то и этим словам он не поверит человек, который не постеснялся иметь любовницу, открыто не уважать жену, жить за счет папы, быть подозреваемым в краже, вдруг застеснялся пойти за консультацией.

- Ну хоть что-то он еще сказал?

- Я могла забыть. Вы спрашивайте...

А если допрос, то он должен выбрать маску. Человек, идущий к следователю, всегда представляет его - по книгам, по фильмам, по рассказам... И контакта может не выйти, если живой следователь не совпадает с придуманным. У Рябинина был случай, когда некурящая женщина попросила закурить только потому, что в кинофильмах следователи частенько предлагают сигарету. Но каким видится следователь Жанне Сысоевой? Какую маску надеть? Поздно, они слишком долго сидят; да и знала она о нем достаточно, чтобы рядиться в маски.

- Квартира у сослуживца отдельная?

- Да.

- А сколько комнат?

Жанна почти не задумалась:

- Две.

- На каком этаже?

- На третьем.

Рябинин ощутил деревянную усталость. Такое на допросах с ним бывало только в одном случае - когда обвиняемый признавался, когда организм брал самовольный отдых. Но тут не было обвиняемого и не было признания. Неужели догадавшееся подсознание опередило сознание и отпустило все его силы, сочтя их уже ненужными?

- Сергей Георгиевич, я думала, вы будете учитывать психологию. А вы про этажи...

Рябинин слабо улыбнулся. Учитывать психологию... А ведь недавно в "Следственной практике" он прочел статью с таким названием: "Учет психологии на допросе". Господи, что еще делать на допросе, как не изучать психологию сидящего перед тобой человека. То есть учитывать.

Жанна, словно догадавшись о потерянных следователем силах, заговорила каким-то расслабленно-воркующим голосом. Видимо, искала сочувствия. Или сочла, что он уже сочувствует, коли ослабел.

- Была бы недостача денег или что-нибудь подобное... Бриллиант же всех шокирует. Драгоценный камень, старинная огранка, игра света...

- А бриллиант старинный?

- Вроде бы.

- Вы знаете, что бриллианты приносят несчастье?

- Разве?

- В истории много случаев...

- Например, какие?

Рябинин помедлил, сомневаясь, нужны ли ей сейчас мрачные замшелые рассказы. Нужны. Да и ему нужен порожний разговор для какого-то обдумывания; он пока не знал, для какого. Рябинин заговорил тягуче, выбирая из памяти истории, услышанные там, в скрытых приморскими туманами годах.

- Ну, хотя бы история бриллианта "Южная звезда". Невольница нашла на прииске крупный алмаз и отдала хозяину за свою свободу. А хозяин ее не отпустил. Она с горя утонула. Но оказалось, что алмаз найден не на земле этого хозяина. Ему пришлось судиться, он разорился и покончил с собой. За большие деньги алмаз купил торговец, хотел отшлифовать и перепродать. Но бриллиант оказался не чистой воды, его не купили, и разоренный торговец умер с горя. А вот один банкир потерял на улице редкий синий бриллиант Гоппе так этот банкир поседел. А моя знакомая купила бриллиант, положила на стол, а кошка его проглотила...

Рябинин глубоко вздохнул - последнюю историю, им придуманную, он бросил ей на одном дыхании.

- И что с этой кошкой?

- Моя знакомая сутки трясла ее за хвост.

- К чему вы это говорите? - вспыхнула она, видимо задетая не самими случаями, а его загудевшим голосом.

- Пугаю.

- Зачем?

- Чтобы наконец-то вы сказали правду.

Жанна смотрела на него, не находясь. Он знал, что теперь она и не найдется, да и не надо ей давать на это время.

- Не понимаю! Пришла за советом, добровольно, к знакомому, и вот несколько часов кряду гонит чистую туфту. Зачем?

- Что гоню?

- Лепишь горбатого, заправляешь фуфель, мажешь чернуху... Короче, врешь! - разозлился Рябинин, перейдя вдруг на "ты", перейдя вдруг на жаргон, которым с преступниками никогда не говорил, а тут с удовольствием бросил эти засиженные слова на французские духи, на коралловые бусы, на перламутровый маникюр...

Она не обиделась - лишь размазанной улыбкой попробовала защититься от его напора:

- Я правду...

- Правду? Как заподозрили Георгия, почему заподозрили, кто заподозрил, как фамилия сослуживца, посещал ли его кто другой... Ничего не знаешь!

- Георгий не говорил...

- А сколько комнат в квартире и на каком она этаже, Георгий сказал, да? - почти обрадовался Рябинин.

- Ах, вот зачем спрашивали...

- Жанна, все ты выдумала, - тихо закончил Рябинин. - Только вот не пойму зачем.

Они замолчали - оба. Он высказался, как выдохся. Она смотрела в кристалл, в его потемневшие грани, которые впитали заоконные сумерки. Может, она черпала в нем силы для того разговора, ради которого пришла? Нет, ведь для нее он всего лишь камень.

Рябинин встал и подошел к окну, разминая тело, уставшее от долгого сидения...

Солнце еще не зашло - оно было где-то за городом, на краю земли. Его последний свет, уже вроде бы отраженный от неба, лег на крышу противоположного дома. И снег, днем серый, порозовел до такой теплоты, что хотелось положить на него руки и погреть.

- Мне кажется, вам редко признаются, - как-то необязательно сказала она ему в спину.

- Почему же? - Рябинин вернулся за стол.

- Вы человеконенавистник.

Ему бы следовало обидеться, но он понимал ее теперешнюю злость:

- А ведь ты меня не оскорбила. Все дело в том, за что ненавидеть человечество.

- Разве есть то, за что можно ненавидеть людей?

- Есть качества, которые в них можно ненавидеть, - поправился Рябинин.

- Следователь должен... нравиться.

- А я не нравлюсь! - зло, подтверждая ее слова, скривился он.

Рябинин примеривал, какая бы маска подошла для ее допроса. Оказалось, самая простенькая - "свойский парень". Преступник, после дрязг с родственниками или женой, после, как правило, алкогольных перепитий, после своего нервотрепного преступления, после склок с соучастниками, после ребят из уголовного розыска, которые его ловили, - после всех этих жизненных передряг он входит в кабинет следователя и наконец-то видит человека понятного и понимающего, своего, свойского...

Эту маску Рябинин никогда не надевал.

- Потому что ты мне не безразлична! - выпалил он.

- Сергей Георгиевич, мужа ни в чем не подозревают.

- Ну и слава богу, - вздохнул Рябинин.

- В краже бриллианта подозревают меня...

Маша дала ему старинную книгу, похожую на плиту выветрелого базальта. Про алмазы. Он читал ее по ночам при живом огоньке свечи, удивляясь многовековой истории простого, в сущности, камня. Его добывали в поту и крови, из-за него сходили с ума от радости или от горя, ради него отдавали жизнь или брали чужую... Рябинин не понимал, как так могло быть, что камешек стоил тысячи и миллионы, буханка же хлеба - копейки.

А вот жизнедающие вода и воздух вообще ничего не стоили.

После ужина Рябинин дочитал последние страницы и выскочил из палатки. Маши нигде не было, но от косы, закрытой поворотом реки, доплескивался смех - женщины партии устроили там свою купальню. Переполненный историями об алмазах, Рябинин оказался возле Степана Степаныча, дробившего пробы в чугунной ступе.

- Степан Степаныч, говорят, что алмазы приносят несчастье?

- Это которые в ювелирном?

- Да, бриллианты.

Степан Степаныч, коренастый лысоватый мужик, всегда ходивший в тяжелых сапогах и ватнике, опустил пест и надсадно задумался:

- Тут рассуждение такое... Кто его не купил, у того его нет, и бояться, стало быть, нечего. А кто его купил, у того денег много, стало быть, счастливый.

Его логика подкупала. Рябинин никому бы не признался, что слушать Степана Степаныча ему интересней, чем, скажем, начальника партии, чем геофизика. У тех слова и мысли шли схожие, как подобные треугольники. Степан Степаныч находил словечки, будто на отмели с разноокатанной галькой выковыривал замысловатые камешки.

- У каждого, Серега, всяк свой камень есть. Моему корешу Витьке Начхедину этот алмаз, верно, счастье принес. Греб он его ковшами и, стало быть, осчастливился.

- Старатель, что ли?

- Зачем? Экскаваторщиком вкалывал на Севере. Ну, и прикололи ему на костюм из чистой шерсти Золотую Звезду.

- Степан Степаныч, а ваш камень какой?

Рабочий остервенело долбанул пестом кусок гнейса:

- А мой камень, Серега, есть кирпич, тюкнувший мою судьбу в самое темечко.

- Кирпич на голову, что ли, упал?

- Не кирпич, Серега, на голову упал, а я головой на кирпич. Шел и споткнулся, поскольку был аванс. Белая палата, доктора в очках, на прежнюю работу меня не допустили. И вот я перед тобой налицо, долблю каменюги в этой ведьминой ступе...

Рябинину показалось, что в Машиной палатке произошло какое-то движение. Он сорвался с места, обуреваемый нетерпением поговорить об алмазах, любви и счастье. Если каждый человек приписан к своему камню, то его камень тот, который у Маши. Алмаз. Или топаз.

Обычно Рябинин не стучал в колышек, а скребся по брезенту. И слышал ответное и звонкое: "Входи, Сережа!". Он поскребся. Ему не ответили. Он похлопал ладонью по натянутому до звона тенту, как по хорошему барабану. Или ему почудилось звонкое "Входи, Сережа!", или какая-то интуитивная сила, она же дьявольская, подняла его руку и чуть раздвинула полог...

В широкую мужскую спину, обтянутую белой рубашкой, долькой золота вжалась загорелая узкая Машина ладошка. Ее волосы воздушно пали на мужскую шею. Запрокинутое в поцелуе лицо неузнаваемо изменилось...

Рябинин прикрыл глаза от резанувшей боли, словно в них брызнула электросварка. Он опустил полог и ринулся к реке. И бежал по берегу, расшвыривая кедами гальку. Куда бежал? К людям, за помощью. В лагере беда. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу...

Он зацепился за мореную корягу и рухнул на песок. Боль в ушибленных коленях его отрезвила. Зачем он бежит? Ему же все показалось. Того, что он видел, быть не могло... Разыгралось воспаленное зноем воображение. Он тоже упал на кирпич, как и Степан Степаныч...

Рябинин быстро вернулся в лагерь. Нервными шагами дошел он до ее палатки и открыл полог. Там никого не было. Показалось, ему все показалось. Любой бы психолог объяснил рябининское видение научно: он думал о сопернике, представлял его, в маршруты ходит без шапки, темечко напекло - вот и мерзкая галлюцинация. Подобные случаи известны. Виделись оазисы в пустыне, корабли в морях и "летающие тарелки" на небесах...

Он сильно втянул в себя воздух - пахло табачным дымом. Тут курили. Но курящих в лагере только двое - Степан Степаныч и водитель грузовика. А белые рубашки по вечерам надевал только один человек - пижонистый водитель.

Рябинин пьяно добрел до своей палатки и упал лицом в спальный мешок. Какая-то незнакомая ему боль омертвила тело и спружинилась в груди, готовая вырваться наружу. Слезами ли, криком ли... Он застонал. И тут же услышал шорох у входа. Рябинин стремительно сел.

На фоне раскрашенного вечернего неба стояла Маша. Он не видел ее лица, закрытого сумерками палатки, - только контур фигуры.

- Сережа, книгу прочел? - фальшиво спросила она.

- Алмазы приносят несчастья, - нашлись у него силы на ответ.

- Не всегда...

- Я ненавижу этот камень, - хотел он крикнуть, но лишь выдохнул слова жарким шепотом.

- Сережа, он мой муж.

- Как муж?

- Об этом никто не знает, кроме начальника партии.

- Зачем муж? То есть, почему муж?

- Дочке уже три года...

Вот теперь Рябинин испугался; теперь он понял, почему она правду выдавливала мучительными порциями. Ее подозревают в краже четырехтысячного бриллианта...

Кабинет заволок ранний зимний сумрак. В нем ее лицо белело мучнисто и ждуще. Рябинину надо было что-то сказать, но слова он заменил движением встал, включил настольную лампу и задернул портьеру на окне.

Топаз изменился - сейчас бы Рябинин не признал его за тот, за свой. В нем потухло робкое мерцанье, которое, может быть, хранило свет звездных глубин вселенной. Добавилось желтизны, словно предполагаемый далекий лимон недопустимо придвинулся. Грани заблестели весело, опереточно... И Рябинин догадался, что он впервые видит свой топаз при электрическом освещении. А вдруг признание Жанны исказило его кристаллическую решетку?

- Сергей Георгиевич, вы молчите? - тревожно спросила она.

- Мне вновь нужно спрашивать?

- Вы сами сказали, что доказательств нет...

- Если нет, то их будут искать.

- Но их же нет.

- Жанна, доказательств может не быть только в одном случае.

- В каком?

- Если не было преступления.

- Вы мне не верите?

- В чем? - зачем-то прикинулся он непонятливым.

Что я не брала этого бриллианта...

- Я должен верить.

Заметила ли Жанна, что он не ответил на ее вопрос, не сказал "я верю"? Заметила. В свете матового абажура ее лицо побелело еще больше - Рябинину казалось, что эта белизна перешла на волосы и они примучнились равномерной сединой.

- Начнем все с нуля, - устало сказал он. - Рассказывайте...

Жанна скованно шевельнулась, будто предстояла непривычная ей физическая работа:

- Я шла по улице... Из легкового автомобиля меня окликнула женщина. Не знала, как попасть к центральной сберкассе. Мне было по пути... Я и подсела. У сберкассы вышла. Вот и все. А у женщины пропал перстень, лежал в сумочке на заднем сиденье...

Испуг отпустил Рябинина - бриллианты так не хранят. Он мог куда-нибудь закатиться, мог выпасть из машины на колдобине, мог попасть в руки любого случайного попутчика, мог быть потерян еще дома... Совет он дал правильный "после этого" не значит "вследствие этого". Какая-то пустячная история, не стоившая внимания.

- Подробнее, Жанна.

- Опять подробнее...

Это "опять" резануло по его успокоенности - ведь опять она отделалась почти десятисловным каркасом, как в придуманной истории с мужем.

- Женщина средних лет, в шубке из каракуля, симпатичная...

- Сколько времени вы ехали?

- Минут двадцать...

- О чем говорили?

- О пустяках. О рынке, об универмаге...

О пустяках. Он тоже спрашивал о пустяках, когда был главный вопрос, который давно бы стоило задать:

- Жанна, а кто вас подозревает?

- Как кто? Эта женщина.

- И все?

- А кому ж еще подозревать?

- Ну и как она заподозрила?

- Я уже прошла квартала два... Вдруг догоняет, да еще с сигналом, как с сиреной. И понесла, и понесла...

- А милиция?

- Был какой-то паренек...

- Из милиции?

- Я не спросила.

- Что делал этот паренек?

- Записал ее глупости, потом мои слова... Попросил разрешения глянуть в мои карманы и в сумочку. Разумеется, ничего не нашел. Ну, и чао.

- Почему же вы переживаете?

- Эта дура звонит мне и требует вернуть бриллиант.

- Как она узнала телефон?

- Я же говорила молодому человеку свой адрес...

- Вас никуда не вызывали?

- Пока нет, - медленно проговорила она, словно сомневаясь в этом.

Рябинин неимоверно устал, как будто весь день шел по ровному болоту, и зыбкий дерн дрожал под ногами до самого горизонта; устал не оттого, что шел, а от нудной одинаковости и отсутствия хоть чего-то твердого, надежного камня, палки, земляного бугра... Он вздохнул и придвинул к себе телефон. И пока набирал номер, Жанна тревожно спрашивала глазами, губами, щеками - куда он звонит?

- Здравствуй, Вадим. Ты один?

- Привет, Сергей. Ну, не один, но говорить могу.

- Я скоренько... Не поступало ли каких заявлений о бриллиантах?

- У меня на столе лежит материал о краже бриллианта у гражданки Лалаян.

- Глухой?

- Нет, стянула одна модерновая инженерша-криогенщица.

Рябинин молчал, не спуская глаз с ее ушей, которые, как ему казалось, подрагивали от желания услышать инспектора с того конца провода; эти нежно дрожащие мочки с прилипшими к ним серьгами-жемчужинками загипнотизировали его, словно теперь все дело было в них.

- Где ты? - окликнул инспектор.

- Вадим, а доказательства есть?

- Инженерша кражу отрицает, бриллианта у нее не нашли. Но вот что говорит Лалаян... Села эта девица в машину и таким хищным оком глянула на палец потерпевшей, что та почему-то испугалась, сняла кольцо и спрятала в сумку. А когда попутчицу высадила и полезла в сумку, то кольца не было.

- Что будешь делать с материалом?

- Возбудим уголовное дело и передадим в следственный отдел. А что случилось?

- Потом расскажу. Спасибо.

Рябинин положил трубку.

- Теперь вы знаете все, - негромко сказала она.

- А все ли знаешь ты? Теперь ведь ты подследственная...

- Знаю, что я не воровка.

- Жанна, - просительно заговорил Рябинин, - чтобы моя совесть была спокойна... Чтобы я смог что-то сделать... Я должен быть уверен в одном...

- В чем?

Рябинин подался вперед, к ее лицу, чтобы не упустить на нем и тени; голос его перепал с просительного на требовательный и с тихого на громкий, став каким-то каленым до звонкости; взгляд въелся в ее зрачки, стараясь через них, через глаза влить свой вопрос в сознание ее, в подсознание, - от усилий и от странного страха по спине Рябинина побежали колкие и зябкие мурашки.

- Ты взяла бриллиант?

Она вскинула руку, положила ее на грудь и дико глянула на Рябинина:

- Нет!

Ей сделалось тяжело до влажной испарины на висках, но она держала рябининский взгляд, зная, что отводить его никак нельзя. И тогда Рябинин сочувственно усмехнулся. И тогда она отвела глаза, не выдержав вторую силу насмешку.

- Неправда! - отрубил Рябинин.

- Ну почему он мне не верит? - не очень убежденно пожаловалась она кому-то, богу.

Потому что Рябинин исподволь и давно размышлял над виновным поведением; потому что скопил сотню записей, конспектов и примеров из практики; потому что даже написал статью... Он нашел три признака виновного поведения. Первый: отсутствие у подозреваемого возмущенной реакции-вспышки. Второй: поиск подозреваемым компромиссного решения. Третий: стремление подозреваемого сохранить добрые отношения со следователем. Ибо невиновный возмущен напраслиной, он не согласен на полуправду и ему плевать на чувства следователя.

А Жанна и не выдержала его откровенного вопроса.

- Когда эта Лалаян тебя догнала, ты возмутилась?

- Я удивилась.

- Но она же прямо обвинила в воровстве.

- Ее можно понять, такая пропажа...

- И что ты ей ответила?

- Пусть поищет дома, в машине...

- Ну, а инспектор тебя возмутил?

- Рыженький, веселый парнишка?

Все признаки виновного поведения - Жанна опять говорила неправду. В этом был виноват и он, знавший, что нельзя допускать лжи; и не только потому, что ему нужна правда и ложь аморальна, а и потому, что эта ложь наслаивалась и каменела, как пласты стылого бетона, - потом ее никаким ломом не возьмешь. Трудно говорить правду после лжи - легче вовсе не говорить. И после лжи бывала уже другая правда, второго сорта, что ли...

- Ну почему вы теперь-то мне не верите? - повторила она, под "теперь-то" имея в виду его разговор с инспектором.

Рябинин тупо смотрел в ее выбеленное - лампой ли, разговором ли? ждущее лицо. Он не понимал, что происходит... Весь день между ними шла изнурительная борьба. Она боролась за себя. Но ведь он тоже боролся за нее. Тогда почему же борьба?.. А если борьба, то он опять будет следователем. Какая ей нравится маска-то?.. Своего парня.

- Хорошо, - обмяк у нее на глазах Рябинин, готовый поверить во что угодно. - А почему ты смотрела на кольцо с таким интересом?

- Бриллиантик красивой огранки, - подалась она к нему, готовому поверить во что угодно.

- Что за огранка?

- Называется "Роза д'Анвер".

- Ого, фик-фок на один бок.

- Как вы сказали?

- Говорю, небось самая дорогая огранка?

- Нет, самая дорогая так и будет - бриллиантовая.

- Значит, камешек, что называется, чистой воды?

- Да, без всякого нацвета.

- Бриллиантик высшей категории?

- На высшую, на шестую группу он не вытянет. В его основании есть сколик.

- Заметный? - деловито спросил Рябинин.

- Нет, конечно. Но в лупу вид...

Она не кончила начатого слова, отпрянув от стола, точно Рябинин на нее замахнулся. Но Рябинин опустил глаза, не в силах видеть чужой униженности. Ему захотелось пропасть из своего собственного кабинета, улететь мгновенно в форточку, что ли, - и оставить эту лживую девицу, с которой так неожиданно свела судьба. Эта лживая девица была преступницей. И ему захотелось... Но топаз светился далекими годами...

Топаз вздрогнул, гулко ухнуло дерево, и волна французских духов пошевелила его волосы...

Жанна упала на стол и зарыдала на всю прокуратуру.

На следующий день Рябинин не пошел в маршрут - не мог. Начальник партии пощупал его лоб и велел лежать. Маршрутчиком к Маше определили Степана Степаныча. Рябинин побрел берегом, бездумно и слепо, пока не дошел до скалистых выходов аргиллитов. Он сел на треснутый останец, сгорбился и стал глядеть на воду.

Она похолодела, попрозрачнела, понесла клочки пены и сорванные временем травы и ветки. Утренняя галька холодила ноги не по-летнему. Чаще ложились туманы, сползая с сопок, а может быть, и с самого Сихотэ-Алиня. Стали дуть внезапные ветры, щекасто распирая палатки. Покраснели листья-плети дикого винограда, рубиново занавесив поскромневшие стволы...

Сухо хрустнула галька. Рябинин повернул голову на этот сейчас ненужный ему хруст. Маша подошла пугливо, как провинившаяся школьница. Она уже оделась в маршрутные брюки и куртку - только ее белесый платочек полоскался в руке, еще не обуздав свободных волос.

Рябинин отвернулся. Вода бежала, как бы застыв в своем вечном движении. Застыли крепкие и нависшие аргиллиты. Застыл голубеющий Сихотэ-Алинь. И он бы стыл тут, как темный останец, не трепещи над ухом белесый платочек.

- Сережа, я ни в чем не виновата...

- Почему сразу не сказала? - жестко бросил он слова на воду, и они вроде бы отскочили от нее, как плоские камешки.

- А зачем?

- Я бы знал правду.

- А зачем? - повторила она с тихой настойчивостью.

- Неизвестность устраивает только трусливых.

- Ах, Сережа, ничего ты в любви не понимаешь...

- В чужой, - злорадно добавил он.

- Даже в своей.

- Чего я не понял? - он через силу обернулся к ней, к косынке, трепещущей на уровне его глаз.

- Сережа, любовь - это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо.

- Мне теперь совсем не хорошо.

- Но тебе было хорошо.

- Да, мне было хорошо.

- Я и хотела, чтобы тебе подольше было хорошо.

- А потом что?

- Сережа, а почему тебе потом стало нехорошо?

- Садистский вопрос.

- Если счастлив любимый человек, то и ты счастлив... Не так ли?

Рябинин промолчал. Его ум не работал, а сердцу логические задачи были не под силу. Он перевел взгляд на черную, по-осеннему стекленевшую воду. Полевой сезон кончился. Осталось несколько маршрутов. Потом они разъедутся, затеряются... И конец.

- Сережа, редко у кого все сбывается, - сказала она неуверенно, как бы раздумывая, нужно ли это говорить.

Он вновь не ответил. Что у него сбылось? Да он и задумал-то лишь одно, единственное, главное. Вернее, у него появилось в жизни одно, единственное, главное, вдруг унесенное неизвестно куда и неизвестно почему. Как этой рекой, бездумно несущей пену, листья и ветки.

- Сережа, мы всегда получаем меньше, чем ждем...

Меньше, чем ждем... То, чего ждал он, не делилось на "меньше" и "больше" и ничем не мерилось - все или ничего.

- А почему, Сережа? Потому что никогда не знаем, чего ждем.

Сознание, даже отключенное, нашло в себе малые силы не согласиться. Он знал, чего ждал.

- Сережа, я пошла...

Всю последующую жизнь он хотел понять, какая же тревога заставила его глянуть на Машу тем редким и запечатляющим взглядом, который оставляет лик человека в бороздках памяти навсегда; глянуть тем взглядом, который стукнул в его собственное сердце болезненным толчком... Прощался ли он с ней, уходящей к другому, к мужу? Интуиция ли коснулась своей неосознанной ясностью? Или непознаваемое предупредило его?

Маша стояла, слабо улыбаясь как-то издалека, словно она была на другом берегу. Карие глаза потеряли ясность - грусть ли их затуманила, отражалась ли в них дымка Сихотэ-Алиня... Крепкая и беззащитная шея вздрагивала от ветерка. Струились выгоревшие волосы, увлекая ее туда, в маршрут. Она вскинула руку и провела пальцами по лбу, уже отстраняясь от разговора, от Рябинина, от уходящего и ушедшего.

- Сережа, любовь - это когда хорошо оттого, что любимому хорошо, повторила она, хотела повернуться, но вдруг нагнулась и поцеловала его в краешек губ, как тогда.

И пошла скоро, не оглядываясь...

Он просидел тут весь день. Солнце перевалило с одного берега на другой. Ветерок сменился ветром и опять ветерком. Птицы к нему подлетали, рыбы к нему подплывали, черепахи к нему подползали... Река струилась и окрашивалась небом, пока не потемнела. Тень от скалистых аргиллитов наползла на него, погребая на ночь.

И тогда он услышал смертельный и далекий крик - в лагере.

Рябинин вскочил и побежал на затекших ногах...

Повариха рыдала, упав головой на доски обеденного стола. Рядом темнел Степан Степаныч - мокрый, с несвоим, перекошенным лицом. Больше никого не было.

- Где все? - спросил Рябинин.

Степан Степаныч неопределенно махнул рукой в сторону тайги...

- Что случилось?

Они не ответили - повариха плакала, Степан Степаныч мелко дрожал мокрым телом.

- А где Маша? - почти крикнул Рябинин.

Повариха оторвала от стола страшное лицо и простонала по-кладбищенски:

- Утонула-а-а...

Рябинин не мешал слезам - омытая ими душа будет чище и спокойней. Много ли их было у этой Жанны, не первые ли настоящие? Она пробовала с ними справиться, слепо нащупав в сумочке платок... Но Рябинин тихо сказал:

- Поплачь, поплачь...

За окном потемнело до черноты. Морозец расписал стекла мельхиоровыми петушиными хвостами. Паровая батарея иногда зябко потрескивала, согреваясь. Лампа светила раскаленно, бело - к морозцу, что ли? А на столе плакала женщина.

Рябинин глянул на топаз - тот блеснул, повернув его на знакомую мысль: "Мужчина всегда виноват перед женщиной..." Она записана в дальневосточном дневнике. Почему же вспомнилось? Не из-за кристалла. Из-за ее слез. Не виноват ли он перед ней?

- Ну и хватит, - мягко сказал Рябинин, удивившись своей мягкости.

Видимо, слезы омывают не только душу плачущего, но и душу соседнюю.

- Хватит-хватит, - повторил он.

Жанна вытерла лицо. Успокаивалась она медленно, по необходимости - одна еще бы поплакала. Рябинин смотрел в ее лицо...

Другое, как другой становится земля, омытая дождями. Где прищур глаз и стеклянный их блеск? Где надменная грешность губ? Где спесивые арочки бровей? Женское лицо, омытое слезами...

- Мужчина всегда виноват перед женщиной, - тихо и непроизвольно повторил он.

- Что? - всхлипнула она запоздало.

- Жанна, у меня только один вопрос...

- Не знаю.

- Что не знаешь?

- Зачем я взяла кольцо.

- Да, зачем ты его взяла?

- Не знаю.

- Но ведь так не бывает.

- Какое-то наитие... Может быть, понравилось?

Она спрашивала у него, почему она украла бриллиант.

- Жанна, безмотивных поступков не бывает...

Рябинин считал, что нет безмотивных поступков, а есть поступки неосознанные. Когда-то у человека тлело желание, которое он подавил. Но однажды это подавленное и забытое желание, словно дождавшись своего часа, вырывается на белый свет, и человек совершает поступок. Могло быть и сложнее - слабое, мимолетное желание человек подавлял незаметно для себя, так ничего о нем и не узнав. И опять-таки оно могло вырваться из небытия неосознанным поступком.

Сейчас Рябинин думал о другом: если неосознанный поступок есть плод неосознанного желания, то ответствен ли за него человек? Ответствен, ибо человек. Неосознанность для животных; да и те, говорят, безмотивных поступков не совершают.

Но тогда получалось, что когда-то Жанна - осознанно ли, неосознанно подавила желание украсть?

- Ну почему же ты взяла?.. - задумчиво переспросил Рябинин.

- Сергей Георгиевич, и сама не понимаю. Моей рукой как дьявол водил.

Рукой водил дьявол... А почему не допустить мотив простенький, блестевший поверху, как банка консервная на куче мусора? А почему бы ее рукой водить не дьяволу, а Великому Комфорту? Бриллиант, какая-то там роза, редкое украшение... Очень пойдет к ее серым глазам и платью из тонкой серой шерсти. Эдак блеснуть прищуренными глазами и алмазными гранями. Престижненько.

- Как все вышло-то? - спросил он без особого интереса, ибо теперь это не имело никакого значения.

- Увидела я блеск... Сердце почему-то зашлось... Она положила кольцо в сумку, а сумку на заднее сиденье. Смотрит за дорогой. А рука... - Жанна споткнулась.

- Дьявола, - зло подсказал Рябинин, хотя слезы еще не просохли на ее лице.

- Мне было легко протянуть руку назад...

- А почему кольцо не обнаружили при обыске?

- Пока шла, я завернула его в бумажку и бросила в урну. А потом вернулась и вытащила.

Вот и все. Она жадно смотрела на него, торопя взглядом новые вопросы, которые теперь были ей нужны. Но рябининские вопросы иссякли. Один бесполезный, правда, был - где бриллиант? Тут он на откровенность не надеялся; не для того воруют, чтобы расставаться с добычей.

- Жанна, а где бриллиант?

Ему показалось, что он еще не кончил вопроса, как она отчаянно рванула свою белую сумочку, словно та была в чем-то виновата. Жаннина рука шарила судорожно и долго, пока не вырвалась из темного зева, не пронеслась над столом и не легла на колени, вернувшись. Рябинин смотрел на ее руку, не понимая этого странного действа. Тогда он поднял взгляд на Жаннины глаза они смотрели на стол...

Рядом с топазом, затмевая его, играл дивным светом бриллиантик.

Рябинин разглядывал драгоценный камень не прикасаясь, точно боялся оставить отпечатки пальцев. Вот они какие, эти граненые алмазы, приносящие людям несчастья... Все цвета радуги... Это без солнышка-то... Царь камней.

Рябинин протяжно вздохнул. Он давно прикоснулся к странному кругу парадоксальности, когда смыкалось несмыкаемое. Видимо, были и другие круги; видимо, были у них и другие названия - провидение, судьба, рок... Но Рябинин избегал мистики, поэтому называл их кругами парадоксальности. В конце концов, путь от пользы через любопытство к любви тоже был этим кругом, ибо от любви к самому себе человек шел к любви себе подобного. Круг парадоксальности...

Рядом с найденным им топазом через двадцать лет лег так и не найденный алмаз. Рядом с топазом Маши Багрянцевой лежал бриллиант ее дочери. Рядом с топазом, который Маша Багрянцева приняла вместо алмаза, лежал граненый алмаз, который ее дочь украла...

- Что мне делать? - тихо спросила она.

- Идти с повинной.

- Что?

- Отнести кольцо и рассказать всю правду.

- Но меня же посадят.

- Будем надеяться на лучшее. Добровольное признание, кольцо возвращено, ущерба нет, не судима, характеристики положительные...

- А суд будет?

- Скорее всего.

Она глядела на Рябинина, как на многоголовое чудовище, - отпрянула, приоткрыла рот и остановила взгляд.

- Сергей Георгиевич, я пришла к вам за помощью...

- За какой? - чуть повысил он голос.

- Сделайте что-нибудь.

- Что?

- Вы всех знаете, у вас авторитет...

- Освободить тебя по знакомству от уголовной ответственности? Нет.

- Ради памяти о маме, - сказала она то, чего Рябинин давно ждал и чего говорить ей не следовало.

- Вот ради памяти я этого и не сделаю.

- Вы же обещали мне помощь... Любую! Деньги хотели дать...

- Любую, но не противозаконную.

Жанна ничего не сказала - сидела прямо и смотрела перед собой. Но Рябинин понял, что она не видит ни его, ни раскаленной лампы, ни расписанного морозцем окна.

- Я хочу тишины, - тихо выдохнула она.

В кабинете даже батарея утихла.

- Я хочу уснуть и не проснуться...

Лампа горела по-ночному, сонно.

- Сергей Георгиевич, я хочу умереть...

Я хочу умереть, я хочу не проснуться... Рябинин не терпел подобного кокетства. Эти люди, сказав всуе греховные слова, шли домой, ложились и засыпали - до утра.

Жанна открыла сумку, опять замельтешив там скорыми пальцами. Рябинин думал, что она ищет платок. Но скорые пальцы рванули торчащий из сумки какой-то хвостик; рванули, как раскрыли спасительный парашют... В ее руке маятником качался полиэтиленовый мешочек с чем-то белым.

- Сергей Георгиевич, я покончу с собой...

Рябинин не понимал, что у нее в руке. Бомба, взрывчатая смесь, цианистый калий, стрихнин...

- Тут сотня снотворных таблеток.

И тогда он испугался, потому что в его практике бывали случаи, когда взбалмошные девицы легко хватались за снотворное. Мысли о своем уродстве, конфликты с родителями, ссора с дружком... У Жанны причина была серьезнее...

Рябинин вскочил и стрелой бросил руку вперед. Жанна отшатнулась, но уголок мешочка он схватил. Они тянули его в разные стороны ожесточенно, пока полиэтилен не разошелся по шву. Таблетки сыпанулись на пол и градинами запрыгали по паркету.

- Дура! - вырвалось у него.

- А что мне делать? - перевела она дух.

Рябинин так и не сел - ходил теперь по кабинету, и таблетки похрустывали под его ногами.

- Дура!.. - уже убежденно сказал он.

Жанна опять заплакала, но теперешние ее слезы были другими - тихими и безнадежными. Рябинин хрустел таблетками, как морозным снегом.

Допросить, доказать, предъявить обвинение, отдать под суд... А вот как вдохнуть жизнь в это запутавшееся существо? Молодость не очень горюет по настоящему, потому что живет будущим. Жанне теперь казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего.

- Мне жизнь не мила...

- Ах, не мила? - Рябинин подскочил к ней и чуть не прильнул щекой к ее щеке, соединив их дыхания. - Хочешь кладбищенской тишины? Но кладбище не самое тихое место, Жанна...

Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.

- Самое тихое место - это морг. На кладбище хоть птицы поют...

Рябинин отвернулся от нее, как оттолкнулся и вновь пошел хрустеть по кабинету.

- Горе у меня...

- Заболела, да?

- При чем тут заболела...

- У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.

- Судить меня будут!

- Это не горе, это неприятность.

Он понимал, что эти слова не для нее, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился еще больше.

Впрочем, он лукавил самому себе - мог бы помочь. Например, снять трубку и еще раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить нет, не замять дело и не прикрыть - а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом... Петельников бы все понял.

Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге... Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось...

Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.

- Неужели вам меня не жалко? - спросила она так отдаленно, что ее слова показались эхом.

- Мне маму твою жалко, - вырвалось у него.

Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.

- Пусть я ошибаюсь... Но разве у вас не было заблуждений юности?

Рябинин чуть не улыбнулся - им, далеким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.

- Мои заблуждения были иными.

- Что же мне делать... - сказала она, уже не слушая его.

- Идти с кольцом в милицию и все рассказать.

Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни ее, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стекла. Прошла минута, другая, а Рябинин все тер и тер - стекла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато...

- Сергей Георгиевич, плохой вы следователь...

- Возможно, - покладисто согласился он.

- Одну мелочь не заметили...

Рябинин только вздохнул - за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.

- Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?

- Потом глянула.

- Что ж, я с собой лупу ношу?

- Могла дома рассмотреть.

- Нет, Сергей Георгиевич.

- А что же?

- Бриллиант мой.

Он усмехнулся, догадавшись: ее последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:

- А я догадался, что ты меня весь день разыгрываешь.

Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.

- Ага, - согласился Рябинин, с далекой опаской, что цепь ее неправды еще не кончилась.

- Я говорила вам про свадьбу... Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.

- Какое кольцо? - спросил он, догадываясь.

Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далекий круг - на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь - это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.

- А Лалаян... - начал Рябинин.

- Да, это его супериха.

- Она тебя не знает?

- Никогда не видела.

- А как же попало к ней твое кольцо?

- Георгий понес бриллиант к ювелиру показать сколик... Как он скажется на цене. И потерял. А я поверила, как последняя дура.

- Ну, а дальше?

- Подкараулила эту Лалаян и хотела ей кое-что высказать. Попросила подвезти до площади, села к ней в машину. И вдруг на ее пальце мой камень блеснул. Верите, от злости, от обиды у меня кровь свернулась. А дальше вы знаете...

- Выходит, украла собственное кольцо?

Жанна кивнула с прорвавшейся радостью.

- Почему же сразу не сказала?

- Стыдно...

- А почему в милиции не призналась?

- Стыдно...

Они молчали - тихий ангел пролетел по кабинету.

Плохой он следователь... Качества следователя проверяются преступником, но последнего не оказалось. Да и не смог бы он вести следствие против дочери Маши Багрянцевой. Не следователь он плохой...

Рябинину всегда казалось, что как бы он ни общался с человеком, тот всегда бывал от него в некотором отдалении. Где-то в глубине чужого сознания лежала самая суть, к которой Рябинин пробивался, бессильно барахтаясь на какой-то поверхности. Он разгребал метры-килограммы-рубли, отталкивал повседневность и отпихивал злободневность, гребя все туда, к сути - может быть, к душе. Иногда нарочно выпивал с теми людьми, в которых билась эта суть-душа; становился к ней так близок, что, казалось, видел свет ее... Но то бывал лишь отблеск. И Рябинина все чаще дергала непринимаемая мысль - а может ли человек пробиться к человеку? Не слишком ли мы закрыты друг от друга грудной клеткой, черепом, интеллектом, социальностью?

А Жанна весь день была закрыта и ложью.

- Сергей Георгиевич, как жить с таким мужем?

- Не живите.

- Рядом существо в облике человека. Ходит, что-то делает, обменивается функциональными словами... Но с ним даже не поговорить. И тогда становится страшно. Кто это рядом со мной?

- Не живите, - повторил он.

- Можно... я приду к вам... потом?

- Я буду ждать тебя.

Рябинин встал и начал суетливо запихивать бумаги в сейф. Она смотрела на него, догадавшись, что он уходит, и ни о чем не решаясь спросить.

- Идем, Жанна.

- Куда?

- В милицию, к инспектору Петельникову.

- Не знаю, как мне теперь...

- Я знаю, - оборвал он, захлопывая сейф.

- Сергей Георгиевич, - сказала она так невнятно и вроде бы издалека, что Рябинин опять сел. - Возьмите топаз себе. Для вас это не просто камень...

Для него в этом камне застыло время, как мошка в тысячелетнем янтаре. Маша Багрянцева ушла, но то время остановилось и теперь мерцало оттуда, с берегов быстроструйной реки. Кто сказал, что время неостановимо...

- Спасибо, Жанна.

Она вздохнула откровенно, стряхивая этот день с покатых плеч. И вдруг тем незабвенным движением вскинула руку ко лбу и подалась к Рябинину с ясным и милым лицом:

- Сергей Георгиевич, расскажите про маму...

Было так...

Маша и Степан Степаныч уперлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шел первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник, и влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине - их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Ее оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд...

Ее искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты... И не нашли. Ее взяла золотисто-просветленная река, в которой она так любила купаться; взяли таежные сопки и распадки, где она нашла женьшень; взял синий и далекий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра... Взяли у людей, у мужа, у ребенка, у Рябинина.

Он не верил...

Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за лесом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот - и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы...

Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, все объяснит, извинится, махнет рукой - и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы...

Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.

Если бы Рябинина в чем-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы ее - бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул... Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошел с ней в маршрут, если бы пошел...

Рябинин не верил в ее смерть. Но партия свернула работы и уехала в город - без нее. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, и он стал жить дальше.

И все-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея - он вспомнил ее слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в ее жизни двухгодичный перерыв...

Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо ее матери, ответил:

- Я слушаю...

- Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, - безумно попросил он.

"Минуточку, сейчас подойдет... Она еще не вернулась из поля... Она в театре... Она будет позже... Что ей передать..."

Но на том конце провода молчали, собирались с силами:

- Кто вы?

- Я с ней вместе работал.

- И вы ничего не знаете?

- Знаю! - чуть не крикнул он, бросая трубку...

С годами темное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать ее слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, - теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из "Мартина Идена". О многом он жалел.

..."Сережа, любовь - это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо..." Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой. Она научила любить ценой своей жизни. Теперь он знал... Пусть была бы с мужем, пусть была бы с кем угодно, пусть бы не любила его, Рябинина, но только бы жила.

..."Сережа, мужчина всегда виноват перед женщиной..." Скажи это кто другой, он бы только рассмеялся. Почему виноват, в чем виноват?.. А ей поверил, не поняв. Жизнь вразумила его своими годами и невзгодами. И теперь он знал, почему и в чем мужчина всегда виноват перед женщиной...

..."Сережа, бойся непримиримости к людским недостаткам, чтобы не стать человеконенавистником..." Откуда она узнала о том парадоксальном круге, где-то и как-то замыкающем крайности? Откуда она знала то, что Рябинин познал лет через десять? Его работа заключалась в непримиримости к людским недостаткам. И все годы он привередливо всматривался в себя, чтобы эта положительная сила - непримиримость к недостаткам - не сомкнулась в круге парадоксальности с силой отрицательной - человеконенавистничеством...

Рябинин жил дальше. С геологическими партиями изъездил он почти всю страну, закончил юридический факультет, стал работать следователем. Он женился - сразу, внезапно, с какой-то торопливостью, словно боялся вмешательства рока. Эта поспешность его долго смущала - не дружил, не узнал, да и успел ли полюбить? Успокоение пришло в один, какой-то просветленный миг - жена была похожа на Машу. Его юношеская оборванная любовь вдруг продолжилась, и он был счастлив.

Лет семь назад Рябинин был в Хабаровске по делам и решился. Знал, что в прошлое путей нет, но решился...

Протока так же билась в темных и крепких берегах, но вместо бревна был построен мостик, к которому вела проселочная дорога. Где когда-то белел их лагерь, теперь стояли сараи рыболовецкого колхоза.

И Рябинин побрел берегом туда, где он видел ее в последний раз...

Сердце ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками. Тут ничего не изменилось. Та же река, те же темные аргиллиты... Вроде бы и тот же останец, на котором он сидел. Рябинин тяжело опустился на треснутый камень...

Она стояла вот здесь, рядом. Рябинин непроизвольно глянул на песок, ища отпечатки ее каблуков. Боже, стояла ли она здесь, было ли это - или все придумала его юношеская фантазия? Далекие годы, не любившая его женщина, чужая жена... А он сидит тут, борясь с мелкими и больными стуками сердца...

Рябинин сладко вздрогнул - выгоревший платок в ее руке светло зашелестел где-то сбоку, почти сзади. Он обернулся. Никого не было - лишь выходы скалистых аргиллитов, заросший высокий берег да синеющий на конце мира Сихотэ-Алинь. Ее не было. Он протер очки, запотевшие от близкой воды и тропической влажности. И еще раз ясно глянул на реку, камни и высокий берег...

Маша была здесь. Как же он не заметил... Она стояла меж двух глыб, на земляной площадочке, как-то подавшись к нему с порывом ветра. На земляной площадочке меж двух глыб стояло растение, похожее на чайный куст, выросший без солнца. Такой же, как на той полянке у того родника... "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу..." Который они приняли за жень-шень и съели его корень. Когда рычал тигр... Когда он в нее влюбился...

Она не умерла, а стала травами, деревьями, рекой и камнями. Она растворилась в них. У нее нет могилы. И каждому, кто ей дорог на земле, она является своей, ему лишь известной приметой. Рябинин пришел на место их последней встречи - она пришла этим растением, зная, что он догадается...

Рябинин подошел к кустику и погладил его теплые листья.