"Красавица Амга" - читать интересную книгу автора (Данилов Софрон Петрович)

Глава первая

Зимний день быстро пошёл на убыль. Подёрнутая морозным маревом долина реки уже теряла ясные очертания и сливалась в одно с массивами стылого леса и хмурым тяжёлым небом. Незаметно и вкрадчиво, словно охотничий пёс, подступали сумерки и, сгустившись до угольной черноты, как-то буднично поглотили всё без остатка: и горы, и лес, и речное лоно, и пути-дороги человеческие. Казалось, уже не оставалось в мире ничего, кроме этой лютой стужи да жуткой тьмы, немой завесой соединившей землю и небо.

Громоздкий дом Митеряя Аргылова притаился под восточной горой в излучине реки. Из трубы его вылетали искры, в тот же миг алчно пожираемые мглой. Хозяин вышел на подворье. Остановясь возле коновязи, он приподнял наушник меховой шапки и прислушался. Было тихо, лишь за хотоном, у сеновала, под копытами лошадей поскрипывал снег. Старик пошёл к амбарам, стоявшим в ряд перед домом, и с силой подёргал замки на дверях. Прежде особо не заботились о запорах, а теперь настали такие времена, что нельзя довериться и железным замкам. Вот уж почитай пять лет весь белый свет ходит ходуном, как вода в турсуке: нынче живёшь, а увидишь ли солнечный свет завтра — этого и бог, как видно, не знает. До недавних пор старик Аргылов не мог нарадоваться тому, что живёт поблизости от оживлённой Нельканской дороги — у ворот широкой торговли. Он дивился уму и дальновидности своего деда, удумавшего поставить здесь этот дом. Но теперь всякий раз, когда красные день и ночь снуют по тракту, угрожают ему оружием, уводят у него лошадей или отбирают съестные припасы, Аргылов в бессильной ярости клянёт своего давно истлевшего в земле деда: «Безмозглый дурак! Выбрал место возле становой дороги!»

Прислушиваясь, Аргылов забеспокоился: вроде чего-то недостаёт. Чего? Старик постоял, понурив голову, и вспомнил вдруг: «Голубчик мой, Басыргас! Вечерами, когда я выходил вот так же проверять замки на амбарах, он подскакивал и, ласкаясь, прыгал ко мне на грудь…» Аргылов покосился на пустующую собачью конуру у амбара и вздохнул. Бедного Басыргаса на днях подстрелили красные: кинувшись прямо из конуры, он опрокинул на спину красноармейца, который требовал у Аргылова лошадей. Перетрухнул тогда Митеряй, опасаясь, что порешат и его, да обошлось. «Бедняга Басыргас! Говорят, собака лишена разума. А вот Басыргас за версту узнавал, кто красный, кто белый. Только наедут красные, он — ширк в конуру и лишь ворчит. А с белыми бывал очень ласков».

Сходив до ветру, Аргылов вернулся в дом. Длиной в восемь, шириной в пять саженей, сгроханный из могучих в обхват брёвен, дом был разделён посредине капитальной стеной. В южной благоустроенной половине жил хозяин с семьёй, вторая предназначалась для жилья хамначчитов и имела отдельный выход. На подворье, кроме того, стояла ещё юрта, построенная из тонких брёвен, поставленных стоймя, — тоже для хамначчитов. «Белая» половина имела на левой стороне хаппахчы с дверями на обе половины дома. В середине разместилась огромная двусторонняя печь — камелёк: одной стороной к хаппахчы хозяев, другой — к югу.

На «чёрной» половине дома и в дворовой юрте в лучшие времена жили по семь-восемь семей прислуги и хамначчитов. Теперь не то. Как только установилась эта богом проклятая власть красных, так сразу же отделились четыре семьи хамначчитов. Мало того, под нажимом новой власти пришлось им выплатить уйму денег и даже выделить — подумать только! — часть собственного кровного имущества и скота. Нынче дворовую юрту занимает многодетная — мал мала меньше — семья Хоохоя, а в «чёрной» половине большого дома живут бездетная семья старика Аясыта, в прошлом очень удачливого охотника, также семья Халытара, известного хвастуна и враля, хотя работника неплохого. Их теперь хамначчитами не называют, они теперь джуккахи — «соквартирники». Хамначчитом мог бы называться разве только Суонда, холостяк средних лет, живущий вместе с хозяевами в их половине. В позапрошлом году ревкомовцы потребовали, чтобы Аргылов распустил работников, чтобы он, как выразились они тогда, «не эксплуатировал чужой труд». Аргылов тогда сказал про Суонду, что не намерен его задерживать, пускай-де уходит на все четыре стороны. Для вящей убедительности он, не будь дурак, попросил самих ревкомовцев, чтобы они убедили Суонду уйти от Аргыловых и тем самым избавить его, Аргылова, от лишних нареканий. Ревкомовцы с жаром пустились растолковывать Суонде, что такое гнёт богачей, горемычная судьба хамначчита и желанная свобода, но Суонда ни за что не хотел покинуть Аргыловых. Сидел лишь и тряс отрицательно косматой головой. Разве можно его теперь называть хамначчитом, если он у Аргылова остался жить по доброй воле и даже вопреки настояниям представителей власти?

Зайдя в дом, Аргылов разделся у дверей. Повесил на гвоздь шубу с облезлым подбоем из беличьих шкурок, а поношенную пыжиковую шапку, порыжевший ошейник из собольих хвостов и ровдужные рукавицы с оторочкой из лисьих лапок он бережно положил сушить на висячую загрядку перед камельком и обратился к Суонде, сидящему перед затухающим огнём:

— Станешь ложиться, так заткни трубу и запри дверь.

Не выказав особого почтения к хозяину, тот еле слышно бормотнул что-то в ответ.

Хозяин зашёл к себе в хаппахчы. Жена, отвернувшись к стене, кажется, уже спала. Раньше Аргылов не мог без насмешки слушать про то, как бывает сладок и желанен сон, думал, что так болтать могут одни лентяи. В ответ на это он говорил: кто меньше спит, тот и счастлив, так как больше наработает. Но в последние годы он по себе узнал, как бывает дорог сон. Оказывается, нет большего наказания, чем лишиться его. Сон к Аргылову не шёл и этим вечером: только смежит веки, как в голове начинается ералаш: мысли и воспоминания путаются, как гагары в сети. Когда потухли последние уголья в камельке, с нар у наружных дверей донёсся могучий храп. «Этот леший засыпает сразу, стоит ему коснуться головой подушки, — с завистью подумал Аргылов о своём хамначчите. — Ему, ведьмаку беззаботному, ещё бы не спать!» А тут, ко всей этой маете, пошло вздрагивать за спиной одеяло.

Это плакала Ааныс. Аргылов зло двинул жену локтем:

— Чего тебе и на этот раз не хватило, что опять залилась в три ручья? Небось опять взгрустнулось по распрекрасной дочери? Не бойся, никто её не съест: в худшем случае выскочит замуж. Лучше бы вспомнила о сыне, помолилась бы за него, неизвестно, в живых ли…

Одеяло успокоилось, но сон уже совсем отлетел, и Аргылов пролежал так очень долго. Злость его постепенно улетучилась, и пришло запоздалое чувство раскаяния: почему в злой заносчивости своей он думал, что лишь он один, избранная душа, проводит бессонные ночи в страданиях, когда то же происходит и с его Ааныс? Вместо того чтобы утешить, он на неё прикрикнул… Хотя досадно всё же, когда жена встречает тебя спиной. Но человек раскрывает душу перед тем, кому доверяет, в ком находит поддержку и внимание. Он же с женой прожил больше трёх десятков лет, но, по правде сказать, помнит не много случаев, когда они проводили супружескую ночь в нежной ласке и душевном согласии. Было, правда, несколько таких случаев, но давно, в молодости — так давно, что было ли? Если уж рассудить теперь, в старости, когда кончилась былая прыть и силы уже на исходе, он, признаться, был мужем грубым, как немятая бычья кожа.

Женщине нравится, когда с нею говорят тепло, балуют её! Ей по душе, когда муж приветлив и ласков, а супружеское ложе — не холодное. А что он, Аргылов, дал своей суженой, кроме крика, угроз да безрадостных, похотливых объятий? Жену принято называть госпожой, хозяйкой дома. Но если быть откровенным, Аргылов жену свою не особенно-то чтил за госпожу, не считал её ровней себе. Вопреки воле отца, желавшего высватать для него дочь богача из соседнего улуса, он выбрал себе в невесты дочь просто зажиточных хозяев из-за редкой её красоты. Даже обычного в таких случаях сватовства и других церемоний не было, у девушки и согласия её не стали спрашивать. Попросту говоря, алчный отец продал свою дочь за тугой мешочек и тридцать голов скота. Не от этого ли с той ещё давней поры Аргылов стал глядеть на жену как на вещь, недёшево купленную. А если так, могла ли Ааныс ожидать от него ласку да любовь? Ведь любовь требует времени, и не малого, а у Аргылова всю жизнь было его позарез — всё работа, бесконечная купля-продажа, долгие отлучки. Жил он взахлёб, второпях, недоедал, недосыпал и, залезая под супружеское одеяло, в любви был груб да тороплив. Так, не разбирая вкуса, что ни попадя хватая, спешит насытиться вконец изголодавшийся человек.

Как теперь понимает Аргылов, Ааныс долго ждала от него мягких рук, горячего сердца и радости любви. Не дождалась… Однажды, грубо отброшенная к стене, она вскрикнула: «Больно же! Ведь и я человек…» Не придал он тогда этому значения, пропустил мимо ушей.

А между тем, как теперь вспоминается, Ааныс всё же его любила. Встречая мужа из долгой поездки, она, бывало, так и светилась. Иногда, проснувшись ночью, он обнаруживал тесно припавшую к нему мягкую грудь Ааныс и её голову у себя на груди. Выбранив: «Спать не даёшь!», он обычно отталкивал её прочь. Короток век у безответной любви, и она стала гаснуть: улыбку заменил отчуждённый взгляд, приветливые слова — холодное молчание. Более тридцати лет на одном ложе и под одним одеялом они спят, повернувшись друг к другу спинами. Как чужие…

Аргылов настолько привык к присутствию жены, что вроде и не замечал уже её, пожалуй, заметил бы только, вдруг исчезни она. С молодых лет до старушечьего возраста вечно в хлопотах ради него и ради его детей, не получая в награду ни одного задушевного слова, доживала она свой бабий век. Если рассудить здраво, так единственным верным ему человеком была и есть только она, Ааныс. А он? Как видно, правду говорят, что человек умнеет лишь тогда, когда станет уже наступать на свою бороду.

Аргылов притронулся к одеялу:

— Ааныс…

Ответа не последовало.

Он приподнял голову и прислушался: жена не спала. Аргылов приподнял край одеяла и сухими негнущимися пальцами неумело погладил притихшую жену по голове:

— Ну, Ааныс! Ты не сердись…

Она в ответ не шевельнулась. Раньше в таких случаях Аргылов не деликатничал, но в этот раз почувствовал себя как-то скованно. Молча полежав чуточку, он вздохнул и попробовал потихоньку за плечи повернуть жену к себе лицом. Та резким движением сбросила мужнины руки. Только было разнежившийся налимьей печёнкой Аргылов вдруг вскинулся, как спущенная тетива самострела, и зло толкнул жену в спину.

— Она ещё ломается!

Аргылов вскипел от ярости. Правду говорят, что у бабы волос долог, а ум короток: захотелось ему побаловать жену, так она же ещё и брыкается! И чего она добивается, дура? Теперь-то уж вовек не дождёшься ты, чтобы я в чём-либо уступил тебе или что попросил. Как захочу, так и заворочу: могу подмять под себя, могу оттаскать за волосы — на всё моя воля! Да чем ты отличаешься вон от той шубы на крючке? Да ничем, дурья башка! А я-то хорош, разнюнился! Любила она меня! Чёрта с два! А вот ненавидит — это уж точно! Мало того, и дочь склонила к тому же: прошлым летом та, приехав на каникулы, глядела на отца как на врага. Ну ладно, пусть только вот жизнь поуспокоится, я вас, голубушек, приструню!

Аргылова ещё долго мучила бессонница. Потом зыбкую полудрёмоту его оборвал треск, старик в испуге вскочил, но тут же понял, что это лопнула на морозе ледяная обмазка дома, и выругался про себя.

«Смахивает на ружейный выстрел, — подумалось Аргылову. — Ну и времена настали! Не удивишься, если вот сейчас под твоими окнами загремит бой». По трактовой дороге в эти годы валило и красных и белых — не счесть! Шёл слух, что в Аяне, на побережье Охотского моря, высадилась армия генерала Пепеляева, прибывшая из Китая. Неизвестно, насколько правда… Дай бог, чтобы не оказалось ложью. Только почему-то сынок, Валерий, не подаёт вестей, как ушёл весной с Артемьевым, так и канул без следа. Одна надежда, что сынок весь в меня, моё копыто, обойдёт насторожку самострела!

Вспомнив, как давеча проверял замки на амбарных дверях, Аргылов усмехнулся: ещё запирает, будто в амбарах хранится что-нибудь путное. «Товарищам» ничего не досталось — опоздали они, выгребли лишь немного зерна, оставленного для отвода глаз. Конечно, выпытывали: «Куда спрятал добро?», да только как же, скажет он им! Угрожали, что дом отберут под коммуну, а самого пустят по миру, да почему-то последнее время замолкли. Не иначе нагнал на них страху генерал Пепеляев, слух о нём стал заливать их норы. Ну погодите теперь, мокрые суслики! Аргылов утешил себя наконец, убаюкал этими приятными мыслями и задремал. Но не долог был его покой. Даже в дрёме чутким ухом старик уловил дальний, ещё на трактовой дороге, скрип санных полозьев. Послышалось, как сани съехали с тракта и направились к дому. Ну и гонит коня этот путник! Вот он открывает уже жердяные ворота изгороди, вот завёл коня во двор, остановился возле коновязи. Кто бы мог это быть? Неужели опять эти дьяволы из ревкома припожаловали к нему на ночь глядя? О боже ты мой, дали бы немного покоя хоть ночью!

В дверь постучали — вначале тихо, затем настойчивее. Эта туша Суонда разве проснётся? Храпит, стервец, как ржавая пила.

— Суонда! Нохо!

Храп набрал новую силу и стал подобен храпу жеребца, а в дверь уже били ногами.

Кляня про себя и дрыхнущего хамначчита, и нежданного ночного гостя, Аргылов поспешно влез в торбаса и вышел из хаппахчы, мельком заметив, что жена тоже проснулась и села на постели. В кромешной тьме не сразу нащупал он железный крючок на двери и проглотил едва не вырвавшийся по привычке вопрос: «Кто там?» Бесполезно спрашивать: человек с ружьём — теперь и бог, и тойон. Вместе с валом морозного воздуха, занимая весь дверной проём, ввалился человек в огромной дохе.

— Дорооболорун! Крепко же вы спите в такое тревожное время!

Сердце Аргылова, до того бешено колотившееся, враз будто бы остановилось, перехватило дыхание.

— Бэ… Балерий?

— Да, отец, это я! — хриплым с мороза голосом отозвался вошедший. — Где Суонда? Не можешь поднять этого подлеца?

Ночной гость чиркнул спичкой и направился было к нарам, где лежал не вполне ещё проснувшийся Суонда, но старик схватил его за рукав:

— Не надо! Эй, Суонда! Приехал наш Валерий! Встань, оживи огонь.

— Бояться ещё всякого дерьма! — рыкнул Валерий. Тяжело вздымаясь в дохе, он подошёл к круглому столу и засветил на нём жирник.

— Ну, сынок, раздевайся! — Аргылов стал развязывать кожаные завязки на дохе сына, неприязненно поглядывая на эту густо облезающую доху из оленьей шкуры. — Откуда приехал?

— Из Нелькана.

Общими усилиями — с кряхтением и сопением — отец и сын принялись снимать доху, и тут из спальни кинулась к сыну простоволосая Ааныс. Уткнувшись лицом в широкую грудь сына, слепо шаря руками по его плечам и спине, будто стараясь убедить себя, что это не сон, она запричитала:

— Сыночек! Голубчик! Миленький!..

— Ну, это я! Это я… — отчуждённо, с холодком отозвался сын и отстранился от матери.

— Ты дашь человеку раздеться или нет?! — окоротил жену Аргылов-отец. — Лучше иди-ка поставь чайник.

Ааныс, сгорбившись, побрела в югях. Освободившись от дохи и растопырив застывшие пальцы, Валерий поспешил к огню, даже не взглянув в сторону Суонды, стоявшего у камелька. Старик Аргылов любящими глазами оценил сына, фигура которого чётко обозначилась на ярком фоне пламени: высок да строен, для якута — парень хоть куда. И мать и отец ростом не высоки, а гляди-ка, от двух низкорослых родился такой молодец! По всему может Валерий соперничать с русскими: чистое и румяное, чуть удлинённое лицо, мягкие каштановые волосы, светло-карие глаза — всё это у него от матери, пусть так… В остальном же — весь в отца: характером, речью, складом ума. Только уж больно горяч и дерзок — молод ещё…

— Суонда, коня распряги и заведи в сарай…

— Нет-нет, не надо! — Валерий не дал отцу договорить. — Сена немного задай. Я выпью чай и поеду дальше.

— Что-о? Даже не переночуешь?

— Не могу.

— Что за спешка такая! — рассердился отец. — Поезжай утром! Если так уж надо, встанешь пораньше…

— Нет-нет, нельзя! Иди, Суонда, задай коню корму. Да очисть его скребницей от куржака.

Отец покосился на сына, но промолчал. Суонда вышел во двор.

— В Амге много ли красных? — спросил Валерий.

— Не считал, что-то около двухсот.

— Здесь бывают?

— А как же!

— А просишь остаться! Заявятся ночью или утром — что тогда?

— Погоди-ка, а ты зачем приехал сюда? Куда путь держишь? — вопросом на вопрос ответил отец.

Валерий кивнул в сторону «чёрной» половины: не подслушивают ли?

— Э, дрыхнут! — нетерпеливо отмахнулся Аргылов. — Я тебя спрашиваю, куда и зачем ты едешь?

— Еду далеко…

— Ну, а всё-таки?

— В Якутск.

— Куда, говоришь? — вскинулся ошеломлённый старик. — К красным?

— К ним.

— Что-то несёшь пустое!

— Это правда, отец. — Обескураженный вид старика подействовал на Валерия, и он сказал уже потеплевшим голосом: — Лучше меня обычай знаешь: хочешь убить зверя — лезь к нему в берлогу.

— Объясни-ка, растолкуй.

— Ну, отец, это долго рассказывать!

— Пусть будет долго! — Аргылов сел перед камельком на стульчик, сплетённый из тонкого тальника, к сыну пододвинул другой. — Ты со мной загадками не разговаривай, я тебе всё же отец. С самого отъезда как в воду нырнул: нет того чтобы по-людскому вспомнить о нас, послать хоть весточку. А явившись в родительский дом, хотя бы для приличия поинтересовался, как мы тут живём. То ли спешка тебя заела, то ли вовсе забыл нас.

Валерий понял, что рассердил отца, но не подал виду, что винится в этом. Стоя лицом к огню и спиной к отцу, он явственно ощущал на себе его тяжёлый взгляд, и то, что взгляд этот по-прежнему действовал на него, взрослого мужчину, раздосадовало и обозлило.

— Разве я хожу по гулянкам, — вскипел он. — В поисках игр и забав? Говоря по правде, сам не знаю, буду ли завтра в живых. А вы тут на тёплых полатях…

Сын не юлил, не заискивал, и это пришлось Аргылову по душе: «Моя кровь! Этот скорей сломается, чем станет гнуться!»

Гнев его рассеялся.

— Никто не говорит, что ты праздно шатаешься! Время сейчас и вправду такое — только встав утром, можно сказать, что переночевал. А ты совсем пропал. Думаешь, нам от этого сладко?

— Хоть и не слал вестей о себе, про вас всё знал. Потому вот и заехал.

— Ладно, оставим это! Встретились живы — спасибо и на том. Всё-таки нужно вести себя помозговитей, не лезть в самое пекло.

— Это как понимать?

Старик уловил настороженность в тоне сына и решил переменить разговор.

— Понимай как можешь, не маленький. — Аргылов многозначительно крякнул. — Мы здесь живём в глухом неведении, как в кожаной суме сидим. Садись-ка вот да рассказывай: как и что на востоке? Есть слух — идёт сюда войско генерала Пепеляева. Правда ли?

— Правда, — смирился Валерий, тоже усевшись на стульчик перед камельком спиной к огню. — Отряд Пепеляева в Охотск и Аян прибыл ещё осенью. Семьсот человек в отряде. Народ отборный, как крупные караси в неводьбе. Большинство офицеры, генерал на генерале, полковник на полковнике, все испытанные воины. У Пепеляева план: сначала взять Якутск, затем завоевать Сибирь и двинуться дальше в Россию. Все, кто против Советов, собрались под его знамя. Отряд нашего Артемьева тоже присоединился к нему. Пепеляев давно был бы уже здесь, да задержался в Нелькане — тунгусы его там неохотно обеспечивали ездовыми оленями. На днях только тронулся в нашу сторону.

— Слава богу всемогущему! — От избытка чувств старик Аргылов закрыл лицо ладонями и шумно во всю грудь вздохнул. — Дождались и мы светлых дней…

Незаметно появившаяся Ааныс передвинула стол поближе к камельку, разлила чай.

— Ну, поешь, голубчик. Вот оладьи, чохон, земляника в сметане. Наверное, в чужих краях ты этого и не видел.

Отстраняясь, она села в сторонку и уже не сводила глаз с дорогого лица.

— А теперь расскажи о себе, — потребовал отец.

— О себе? Вот еду…

— Вижу, что едешь! Я насчёт того — с какой целью?

— По личному приказу Пепеляева.

— У них что — кроме тебя никого не нашлось?

— Об этом я их не спрашивал.

— Спрашивать надо! А то все так и норовят словчить, чтобы деревья валил другой, а белки бы все достались им. Не будешь спрашивать, весь век будешь валить деревья для других.

— Не из таких дураков! Ещё неизвестно, кому больше достанется белок.

Старик Аргылов выплеснул на шесток камелька недопитый чай, оттолкнул на середину стола блюдце из-под чашки и обратился к жене:

— Иди, собери сыну на дорогу провизии. Лепёшек там, масла, мяса варёного. И отдай Суонде — пусть получше уложит.

Ааныс попыталась что-то спросить, но, встретив суровый взгляд старика, молча отошла. Дождавшись, когда она зашла в югях, Аргылов вперил в сына пронзающий взгляд:

— Ты знаешь, куда и на что идёшь?

— Знаю.

— «Знаю»! Если б знал, так бездумно не ответил бы. Что тебе генерал приказал?

— Неизвестно разве, каковы бывают приказы на войне?

— Значит, секрет?

— Если уж так сильно хочешь знать, так слушай. Должен я установить связь с нашими сторонниками. Объединить их. Узнать планы красных. Сообщать своим о каждом их шаге. Когда генерал подступит к городу, должен поднять мятеж и уничтожить советских руководителей…

Со двора зашёл Суонда, и Валерий замолчал.

— Не беспокойся, продолжай. Суонда, иди попей чайку.

Недовольный Валерий только крякнул, но продолжал:

— Такова моя задача. Что будет дальше — и сам не знаю.

— Ваших людей там много?

— Найдутся…

— Стоят ли доверия?

— Не знаю.

— Не знаешь, а едешь! Уж не думаешь ли ты, что в Чека сидят дураки? Понимаешь ли, что быть там опаснее, чем под градом пуль?

— Тебе не угодишь: знать — плохо, не знать — тоже плохо! Если все будут сидеть сложа руки…

— Умные люди, я тебе сказал, белок подбирают.

— Сомневаюсь, чтобы такие «умники» остались в выигрыше.

— Зря сомневаешься: при дележе они не останутся без своей доли. Скорей всего, заграбастают ещё чужую.

— Это мы ещё посмотрим!

Убедившись, что сына не переспорить, старик замолчал. За лето старик сильно сдал. И прежде низкий да худой, он стал теперь совсем маленький, будто усох. Лицо его вытянулось. Щёки совсем запали, только глаза по-прежнему были остры и живы. Если время кому и пошло на пользу, так только Суонде: стал он поперёк себя шире, напоминая «зелёное пузо», — карикатуру, рисованную комсомольцами на богачей. Незнакомый человек мог бы Суонду принять за хозяина, а отца — за его хамначчита.

— Сволочи! Сами-то боятся идти, так посылают его… Подлецы!

— Ты про кого, отец? — Ааныс подошла к столу. — Валерий, куда ты едешь?

— Куда б ни ехал, тебя не касается!

Не обращая внимания на ворчание мужа, Ааныс подошла к сыну:

— Сыночек, когда поедешь?

— Сейчас.

— Тыый?! В такой мороз? У тебя же была лисья доха. Зачем ты надел эту рвань? Да и шубёнка плоховата…

— По-твоему, большевики очень жалуют людей в лисьей дохе! — оборвал жену Аргылов. — В Якутск твой сын едет!

— В Якутск? — Ааныс подошла к сыну, погладила его рукав. — Сынок, постарайся там увидеться с сестрой твоей. Что-то уж больно долго нет писем от Кычи.

— Дура баба! Разве он туда едет в поисках родни?

— Ладно, ладно… — чтобы избежать лишних уговоров, согласился Валерий. — Ну, мне пора. Затемно я должен миновать заставы красных.

— Заставы красных вдоль тракта, надо ехать по обходной, Суонда тебя проводит до безопасных мест. Суонда, иди запряги Валерию моего коня — он посвежее. А сам поедешь на Валерином.

Суонда оделся и молча вышел, прихватив с собой мешок с провизией, приготовленный Ааныс. Начали одеваться и отец с сыном.

— Оружие надёжное? — шёпотом спросил отец.

— А как же! Суонду не особенно-то пускай себе за пазуху.

— Не беспокойся, Суонда — человек верный. К тому же на окрике далеко не уедешь. Наметил себе, где будешь в пути останавливаться?

Подошла мать с берестяным ведерцем в руках.

— Кыче, девочке моей. Там — сливки с земляникой, её лакомство.

— Ну, давай, давай!

— Голубчик, ради бога, береги себя…

Не дослушав, Валерий толкнул дверь и шагнул за порог. Отец последовал за ним. Протянув руки в пустоту, мать осталась стоять в морозном облаке, хлынувшем снаружи.

Суонда запряг в сани коня Аргылова и перетащил туда поклажу молодого хозяина. То ли благословляя, то ли нрощаясь, старик бормотал что-то, обходя несколько раз своего коня. Разобрав вожжи, Валерий сел в сани.

— Ты уж щади коня, — сказал старик, подойдя к саням. — Пепеляев-то сам скоро ли в наши места пожалует?

— Примерно через месяц.

— Скажи-ка, дело их надёжное? — Голос старика дрогнул.

— Можно надеяться. Сам я верю крепко. Примкнул же я к этому Артемьеву.

— Говорят, что к красным подходят на подмогу новые войска.

— Пусть! Один воин Пепеляева стоит пятерых, не чета бродягам вроде Коробейникова. И наверное, генерал не стал бы затевать такой поход, если бы не был уверен. Корни он пустил вширь и вглубь, говорят, ему помогают японцы и американцы.

— Ну, и слава господу…

— У нас нет другой надежды. Надо надеяться.

Суонда выехал за изгородь. Направляя вслед за ним своего коня, Валерий только сейчас заметил, что всё ещё держит под мышкой берестяное ведёрко. Шёпотом выругавшись, он закинул его в сугроб.

— Ну, прощай, отец!

— Будь осторожен, сынок…

Уехали… У ворот раза два всклубился морозный туман, и всё поглотила тьма. Облокотясь о коновязь, старик Аргылов долго ещё стоял, пока не утих вдали стук копыт.