"Песнопевец" - читать интересную книгу автора (Желязны Роджер)

Желязны Роджер Песнопевец

После того, как все разошлись, выслушав рассказ о происшедшем, а остатки останков убрали — еще долго после этого, пока тянулась ночь, поздняя, чистая, с множеством ярких звезд, двоившихся и мерцавших в прохладных водах Гольфстрима вокруг станции, я сидел в кресле на маленьком заднем дворике за моим жилищем, потягивал пиво из жестянки и следил за тем, как заходят звезды.

Чувства мои были в неприятном смятении, и я еще не совсем четко представлял себе, что же делать дальше.

Продолжать расследование было опасно. Конечно, я мог бы плюнуть на оставшиеся шероховатости, нерешенные маленькие загадки, беспокоившие меня: ведь то, что мне поручили, было выполнено. И хотя у меня было желание узнать побольше, я имел полное право поставить мысленно «Закрыто» на папке с этим делом, отправиться за гонораром, а затем жить припеваючи.

А что до моего беспокойства — что ж, никто никогда не сможет все разузнать, никого не встревожат те незначительные детали, которые продолжают волновать меня. Я вовсе не обязан вести расследование дальше этого момента.

И все же…

Может быть, это и называется чувством долга. По крайней мере, именно оно само по себе заставляло меня действовать, и принуждение это маскировалось такими общепринятыми словами, как «чувство долга» и «свобода воли».

Так ли это? Или все дело в том, что люди унаследовали мозг обезьяны — с глубокими извилинами, отвечающими за любопытство, которое может привести к добру — или худу.

Тем не менее, я должен оставаться на станции еще некоторое время — хотя бы для того, чтобы не лишать свою легенду правдоподобности.

Я еще глотнул пива.

Да, надо бы получить ответы на те вопросы, которые меня волнуют. Извилины этого требуют.

А еще надо повнимательнее осмотреться вокруг себя. Да, решил я, так мы и сделаем.

Я вытащил сигарету и принялся было прикуривать. И тут вниманием моим завладело пламя.

Я уставился на трепетные языки пламени, осветившие ладонь и скрюченные пальцы левой руки, поднявшейся, чтобы защитить их от ночного бриза. Пламя казалось чистым как сами звезды, расплавленным и маслянистым.

Языки пламени были тронуты оранжевым с синим нимбом и время от времени открывали мерцающий вишневый фитиль, похожий на душу огня. А затем полилась музыка…

Музыка — именно это слово, по-моему, и подходило лучше всего, потому что по сути своей это явление было скорее похоже именно все, хотя в действительности являлось чем-то таким, с чем мне никогда не приходилось еще сталкиваться. Вообще это были не звуки в обычном понимании этого слова. Они всплыли во мне, как всплывают воспоминания, без каких-либо внешних стимулов, и не хватало силы самосознания, чтобы повернуть мысль к необходимости прийти в себя и соотнести действия со временем — как во сне. Затем что-то приостановилось, что-то высвободилось и чувства мои двинулись к кульминации. Это были не эмоции, не что-то, им подобное; а скорее состояние нарастающей эйфории, наслаждения, удивления — все это переполняло меня, сливаясь с нарастающим беспокойством. Что-то росло и что-то растворялось — но что это было на самом деле, я не знаю. Это была угнетающая красота и прекрасная угнетенность — и я был ее частью. Походило на то, что я испытывал нечто, чего еще не доводилось испытать, нечто космическое, величественное и вездесущее, но игнорирующее все окружающее.

И все это усиливалось и усиливалось по своим собственным законам, пока я не согнул пальцы своей левой руки настолько, что пламя лизнуло их.

Боль моментально прогнала наркотический транс, и я, вскакивая на ноги, щелкнул зажигалкой; звук предупреждением ударил по моим мыслям. Я повернулся и побежал через искусственный остров к маленькой кучке зданий, в которых располагались музей, библиотека и контора.

Но в этот момент что-то опять накатило на меня. Только на этот раз уже не чудное музыкоподобное ощущение, коснувшееся секундами раньше. Теперь это было нечто зловещее, несшее страх, ничуть не менее реальный от того, что, насколько я понимал, он был иррационален. Все это сопровождалось полным искажением ощущений, и меня шатало на бегу. Поверхность, по которой я бежал, казалось, гнулась и волновалась, и звезды, здания, океан — все плыло, накатывалось прибоем и откатывалось назад, вызывая приступ тошноты. Несколько раз я падал, но тут же вскакивал и рвался вперед. Какое-то расстояние я, по-моему, преодолел ползком. Закрыть глаза? Ничего из этого хорошего не вышло бы: все кривлялось, корчилось, перемещалось и пугало не только снаружи, но и внутри меня.

И все-таки мне необходимо было преодолеть всего лишь несколько сотен ярдов, несмотря на все эти чудеса, и, наконец, мои руки коснулись стены, я нашел дорогу, нащупал дверь, толкнул ее и вошел внутрь.

Еще дверь, и я в библиотеке. Казалось, прошла вечность, прежде чем я нашарил выключатель.

Шатаясь, я добрел до стола и сразился с его ящиком, вытаскивая оттуда отвертку.

Затем, стиснув зубы, я на четвереньках добрался до дальнего экрана Информационной сети. Налетев на консоль управления, я успешно щелкнул выключателем, пробудив машину к жизни.

Потом, все еще на коленях, держа отвертку обеими руками, я освободил левую сторону панели от крышки. Крышка упала со стуком, больно отдавшимся у меня в голове. Но доступ к деталям был открыт. Три маленьких изменения в схеме, и я мог передать нечто, что в конечном итоге вольется в Центральный банк данных. Я решил, что сделаю эти изменения и отправлю два самых опасных куска информации — о том, что, как я предполагал, имеет место и, в конце, концов связано с чем-то достаточным, чтобы послужить однажды причиной возникновения проблемы. Такой проблемы, которая причинит большой ущерб человеку, который сейчас так мучил меня.

— Вот что я задумал! — сказал я громко. — А теперь прекрати свои фокусы, или я выполню свою угрозу!

…И как будто с моего носа сняли искажавшие окружающее очки: вокруг снова была самая обычная реальность.

Я поднялся на ноги и закрыл панель.

Вот сейчас-то, решил я, как раз и самое время для той сигареты, которую я было начал закуривать.

После третьей затяжки я услышал, как во внешнюю дверь кто-то вошел.

Доктор Бартелми, невысокий, загорелый, с сединой на макушке, жилистый, ступил в комнату — голубые глаза широко открыты и одна рука слегка приподнята.

— Джим! Что стряслось? — спросил он.

— Ничего, — ответил я. — Ничего.

— Я видел, как вы бежали. И видел, как вы упали.

— Ага. Я решил пробежаться. Поскользнулся. Немного растянул связки. Все в порядке.

— Но почему вы так спешили?

— Нервы. Я все еще расстроен. Я решил пробежаться или сделать что-нибудь еще, чтобы привести в порядок нервишки. Ну, к примеру, сбегать сюда и взять книжку — ну, что-нибудь почитать перед сном.

— Дать вам успокаивающего?

— Нет, все в порядке. Спасибо, не надо.

— А что вы делали у машины? Не надо баловаться с…

— Боковая панель отвалилась, когда я проходил мимо. Я только поставил ее на место, — махнул я отверткой. — Должно быть, ослабли винты.

— О…

Я шагнул и приладил панель на место. Когда я затягивал винты, зазвонил телефон. Бартелми подошел к столу, нажал кнопку и ответил.

Через мгновение он сказал:

— Да, минуточку, — повернулся ко мне, кивнул. — Это вас.

— В самом деле?

Я встал, двинулся к столу, взял трубку, кинул отвертку обратно в ящик и задвинул его.

— Да, — сказал я в трубку.

— Порядок, — ответил голос. — Я думаю, нам лучше потолковать. Вы навестите меня?

— А где вы?

— Дома.

— Ладно. Я приду. — Я повесил трубку и повернулся к Бартелми. — Ну вот, и книга теперь не нужна. Сплаваю ненадолго к Андросу.

— Уже поздно. Вы уверены что в состоянии это сделать?

— О, сейчас я чувствую себя хорошо, — ответил я. — Извините, что потревожил вас.

Казалось, он расслабился. По крайней мере, уступил и мрачно улыбнулся.

— Может быть, это мне надо пойти и принять лекарство, — проворчал он. Когда такое случается… Знаете, вы напугали меня.

— Ну, что случилось, то уже случилось. И кончено.

— Вы правы, конечно. Ну, как бы то ни было, приятного вечера!

Он повернулся к двери, и я вышел следом за ним, погасив свет, когда проходил мимо выключателя.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Он отправился обратно к домам, а я двинулся к причалу, решив взять «Изабеллу».

Чуть позже я отошел от берега, по-прежнему недоумевая. Все эти странности, в конечном счете, вполне могли естественным образом соотноситься с проблемой человека.

Случилось это в мае и не так уж давно, хотя сейчас кажется, что прошло достаточно много времени. Я сидел в глубине бара «У капитана Тони» в Кей Вест, справа у камина, потягивая свое обычное пиво. Было уже чуть больше восьми, и я решил, что на этот раз, похоже, зря только потерял время, когда в бар через широкую переднюю арку вошел Дон. Он огляделся, скользнул по мне взглядом, отыскал свободный табурет в переднем углу бара, занял его и что-то заказал. Нас разделяло много людей и, к тому же, группа музыкантов вернулась к возвышению позади меня и начала новую песню, громко открывая счет, так что мы поначалу просто-напросто сидели там и осматривались.

Через десять-пятнадцать минут Дон поднялся и пошел к задней стене вдоль дальней стороны бара. Немного спустя он повернулся обратно и оказался рядом со мной. Я ощутил его руку на своем плече.

— Билл! — сказал он. — А что ты здесь делаешь?

Я поднялся, приветствуя его, и улыбнулся:

— Сэм! Господи!

Мы пожали друг другу руки.

— Здесь слишком шумно и нам не дадут поболтать, — сказал он затем. Пойдем куда-нибудь.

— Хорошая мысль.

Немного погодя мы оказались на темном и пустынном берегу залива, пахнущего соленым дыханием океана. До нас доносился лишь шум его да стук случайных капель. Мы остановились и закурили.

— Вы знаете, что Флорида продает отсюда свыше двух миллионов тонн урана ежегодно? — спросил он.

— По правде говоря, нет.

— Ну, это так… А что вы слышали о дельфинах?

— Ну, с этим легче, — ответил я. — Это прекрасные дружелюбные существа, настолько хорошо приспособленные к окружающей среде, что своим образом жизни не причиняют ей никакого вреда и в то же время всецело наслаждаются жизнью. Они разумны, они вообще не проявляют никаких признаков злобности. Они…

— Достаточно, — поднял он руки. — Вы вроде того дельфина. Я знаю, что вы бы это подчеркнули. Вы иногда мне напоминаете этих существ — так же скользите по жизни, не оставляя ни следа в поисках того, за чем я вас посылаю…

— Не забудьте дать мне рыбки.

Он кивнул:

— Договор обычный. И задание вроде бы относительно легкое: определение по принципу «да» или «нет», и оно не отнимет много времени. Происшествию всего несколько дней, и то место, где оно случилось, совсем рядом.

— О! И кто в этом замешан?

— Я хотел бы разобраться в деле, касающемся дельфинов, обвиненных в убийстве.

Если он предполагал, что я что-то скажу на это, он разочаровался. Я раздумывал, припомнив новости прошедшей недели. Два водолаза погибли в то же самое время, когда в этом районе наблюдалась необычная активность дельфинов. Люди были искусаны животными, чьи челюсти, судя по следам, напоминали челюсти бутылконосых дельфинов, обычно посещавших эти парки и иногда даже селившихся в них. Тот же парк, в котором произошел инцидент, был закрыт до выяснения обстоятельств дела. Свидетелей нападения, насколько я помнил, не было, и ни в одной газете я не мог найти следов, чем же кончилась вся эта история.

— Я серьезно говорю, — сказал он наконец.

— Один из тех ребят был опытным проводником, отлично знавшим весь этот район, не так ли?

Он просиял — это было заметно даже в темноте.

— Да, — подтвердил он, — Мишель Торнлей… Он, можно сказать, работал еще и проводником. Он был служащим «Белтрайн Процессинг». Подводный ремонт и обслуживание добывающих заводов компании. Бывший военный моряк. Человек-лягушка. Крайне квалифицированный. Другой парень, его приятель с Андроса, был новичком в подводном деле — Руди Майерс. Они вышли вместе в необычный час и отсутствовал очень долго. В то же время было замечено несколько дельфинов, быстро поднимавшихся с глубин. Они перепрыгивали «стену», вместо того, чтобы проходить сквозь «калитку». Другие дельфины пользовались обычными проходами, а эти были не в себе, как сумасшедшие. В течение нескольких минут все дельфины, бывшие в парке, покинули его. Когда служащие отправились на поиски Майка и Руди, то они нашли трупы.

— А как это дело попало к вам?

— Институт дельфинологии не пожелал признать этот поклеп на своих подопечных. Они утверждают, что никогда не было подлинно достоверного случая неспровоцированного нападения дельфина на человека. И они не желают, чтобы этот факт лег в досье в Центральном банке данных, если на самом деле ничего подобного не было.

— Ну, это и в самом деле не сумели доказать. Возможно, в гибели людей виновато какое-то другое животное. Испугавшее заодно и самих дельфинов.

— У меня нет никакой версии, — проговорил Дон, закуривая. — Но ведь совсем не так уж давно запретили убивать дельфинов во всех странах мира и по-настоящему оценили работы таких людей, как Лилли, чтобы развернуть широкомасштабные работы, нацеленные на изучение этих существ. Как вам должно быть известно, они привели к некоторым поразительным эффектам и результатам. Известная проблема — были ли дельфины настолько же разумны, как и люди, стояла недолго. Установлено, что они высокоразумны — хотя разум их совершенно другого типа, чем наш, так что, возможно, полного сходства не может быть ни в чем. Именно это и стало основной причиной сохранения проблемы во взаимопонимании, и как раз это ясно представляла себе большая часть людей. Основываясь на этом, наш клиент полностью отрицал выводы, сделанные из происшедшего — то есть утверждение о том, что эти могучие, свободно организованные существа по характеру своего разума могли стать врагами человеку.

— Так значит, Институт нанял вас, чтобы разобраться со всем этим?

— Неофициально. Мне сделали это предложение потому, что характер происшедшего требует действий и ученого, и сыщика. Вообще-то, основным инициатором была состоятельная пожилая дама, интересы которой совпадают с интересами Института: миссис Лидия Барнс, бывший президент Общества друзей дельфинов — неправительственной организации, боровшейся за принятие законодательства о дельфинах несколько лет тому назад. Вот она-то и платит мне гонорар.

— А какого рода роль вы решили отвести в этом деле мне? — поинтересовался я.

— «Белтрайну» понадобится принять кого-нибудь на место Мишеля Торнлея. А как ты считаешь, справишься с этой работенкой?

— Может быть. Расскажи-ка мне поподробнее о «Белтрайне» и парнях.

— Ну, — сказал он, — насколько помнится, где-то около поколения назад доктор Спенсер из Харвела доказал, что гидроокись титана может производить химическую реакцию, в ходе которой атомы урана выделяются из морской воды. Однако, стоило это дорого и не получило практического воплощения до тех пор, пока Сэмюэл Белтрайн не выступил со своей экранной технологией, организовал маленькую фирму и быстро превратил ее в большую — с уранодобывающими станциями вдоль всего этого участка Гольфстрима. Его процесс был полностью чистым с точки зрения окружающей среды: он занялся бизнесом в то время, когда общественное давление на промышленность было таким, что некоторые экологические жесты концернов были весьма щедрыми. Итак, он выделил немало денег, оборудования и рабочего времени на создание четырех подводных парков в окрестностях Андроса. Участок барьерного рифа делал один из них особенно привлекательным. Он установил хорошую плату — однако, я сказал бы, заслуженно. Он сотрудничал с учеными, изучающими дельфинов, и в парках обосновывались лаборатории. Каждый из четырех районов был окружен «звуковой стеной» ультразвуковым барьером, который удерживал всех обитателей района внутри и не пускал туда посторонних — если говорить о больших животных. Единственное исключение — люди и дельфины. В нескольких местах в стене располагались «звуковые калитки» — пара ультразвуковых занавесов в нескольких метрах друг от друга — которые имели простое управление, находившееся внизу. Дельфины были способны научить друг друга обращению с этими приспособлениями и были достаточно воспитаны, чтобы закрывать за собою дверь. Они сновали туда-сюда, приплывали в лаборатории по своему желанию, чтобы учиться и, я думаю, обучать исследователей.

— Стоп, — сказал я. — А как насчет акул?

— Из парков их выгнали в первую очередь. Дельфины даже помогали изгонять их. Лет десять прошло с тех пор, как избавились от последней акулы.

— Понятно. Скажите, а для компании эти парки обременительны?

— Вообще-то, нет. Сейчас ее работники заняты лишь обслуживанием размещенного там оборудования.

— А многие служащие «Белтрайна» работают в парках проводниками?

— Немногие и не на полный день. Они бывают в тех районах, которые хорошо знают, и владеют всеми необходимыми навыками.

— Я бы хотел взглянуть на медицинское заключение.

— Они здесь, вместе со снимками трупов.

— Теперь насчет человека с Андроса. Руди Майерса. Чем он занимался?

— Он закончил медучилище. Долго работал в нескольких домах. Пару раз арестовывался по обвинению в кражах у пациентов. И в первый раз следствие прекратили. Во второй — отсрочка в исполнении приговора. А впоследствии нечто вроде отстранения от этой работы. Это случилось лет шесть-семь назад. Потом было множество мелких работ, ничем себя не скомпрометировал. И последнюю пару лет работал на острове в чем-то вроде бара.

— Что вы имеете в виду — «вроде бара»?

— Они имели лицензию только на продажу алкоголя, но появлялись там и наркотики… Тем не менее, шума никто не поднимал.

— Как назывался бар?

— «Чикчарни».

— Что это такое?

— Персонаж местного фольклора. Разновидность древесного духа. Озорник. Ну, вроде эльфа.

— Достаточно колоритно, я полагаю. А это не на Андросе ли поселилась Марта Миллэй?

— Да, на нем.

— Я ее поклонник. Я люблю подводные съемки, а ее снимки всегда хороши. На самом деле, она же издала несколько книг о дельфинах. Кто-нибудь поинтересовался ее мнением об убийствах?

— Она уезжала.

— О, надеюсь, она скоро вернется. Я бы хотел с ней познакомиться.

— Значит, вы беретесь за работу?

— Да, я в ней нуждаюсь.

Он полез в пиджак, достал тяжелый сверток и протянул его мне.

— Здесь копии всего, чем я располагаю. И не нужно говорить…

— Не стоит говорить, — подхватил я, — что жизнь поденки будет словно вечность.

Я опустил сверток себе в карман и повернулся.

— Приятно было повидаться, — бросил я.

— Уже уходите?

— Куча дел.

— Тогда — удачи!

— Спасибо.

Я пошел налево, он пошел направо — вот и все, что было потом.

Станция-Один представляла собой что-то вроде нервного центра того района. Прежде всего она была больше всех других добывающих станций, и на ее поверхности располагались контора, несколько лабораторий, музей, амбулатория, жилые помещения и несколько комнат для отдыха. Это был искусственный остров, неподвижная платформа около семисот футов протяженностью, и она обслуживала восемь других фабрик района. Она располагалась в виду Андроса, крупнейшего из Багамских островов, и если вам нравилось обилие воды вокруг вас так же, как и мне, то вы нашли бы панораму мирной и более чем привлекательной.

Из инструктажа в первый день по приезду я узнал, что мои обязанности были на треть рутинными, а на две трети определялись волей случая. Рутинной частью был осмотр и техническое обслуживание оборудования… Остальное непредвиденные ремонты, пополнение запасов — словом, работенка для подводного мастера на все руки, которая производится тогда, когда появляется необходимость в этом.

Сам руководитель станции Леонард Бартелми встретил меня и показал все вокруг. Этот вежливый невысокий человек, который, казалось, получал наслаждение от разговора о своей работе, среднего возраста, овдовевший, сделал станцию своим домом. Первым, кому он представил меня, был Фрэнк Кашел, которого мы обнаружили в главной лаборатории поедавшим сэндвич и наблюдавшим за ходом какого-то опыта.

Фрэнк поклонился, улыбнулся, встал и пожал мне руку, когда Бартелми представил меня:

— Это наш новый сотрудник, Джеймс Мэдисон.

Он был черноволос, с легкой сединой, и несколько морщин подчеркивали его челюсти и скулы.

— Рад иметь вас под рукой, — сказал он. — Поглядывайте, не попадутся ли хорошенькие камушки, приносите мне веточку-другую кораллов. Мы заживем прекрасно.

— У Фрэнка хобби — коллекционирование минералов, — пояснил Бартелми. — Это он автор выставки в музее. Мы пройдем туда через несколько минут, и вы ее посмотрите. Это весьма интересно.

Я кивнул:

— Ладно. Я запомню. Посмотрим, что я смогу для вас найти.

— Вы что-то в этом понимаете? — спросил Фрэнк.

— Немного. Когда-то я был эдакой ищейкой.

— Ну поглядим.

Когда мы вышли, Бартелми заметил:

— Он делает деньги на стороне, продавая на выставках образцы самоцветов. Я запомнил это прежде, чем отдавать ему слишком много свободного времени и интересных образцов.

— О!

— Я имею в виду, что, если вы почувствовали, что это действительно ценная вещь или более, чем случайная находка, вы должны дать ему понять, что хотите иметь с нее определенный процент.

— Я понял. Спасибо.

— Не поймите превратно, Фрэнк прекрасный парень, только слегка рассеянный.

— Как давно он здесь живет?

— Около двух лет. Геофизик. И очень авторитетный.

Затем мы остановились у склада оборудования, где я познакомился с Энди Димсом и Полом Картером. Первый — худощавый, с чем-то зловещим в наружности из-за корявого шрама на левой щеке, такого, что даже густая борода не скрывала его полностью; другой — высокий, красивый, гладколицый, и по комплекции между полнотой и тучностью. Они чистили какие-то цистерны, когда мы вошли, и, вытерев руки, потрясли мою и сказали, что рады со мной познакомиться. Они занимались той же работой, что предстояла и мне, а обычный штат включал четырех таких работников, занятых делом попарно. Четвертым был Пол Валонс, который с Рональдом Дэвисом, старшим по судну, укладывал свертки с инструментом в буй. Пол, как я узнал, был напарником Майка, и они дружили еще с флотских времен. Я должен был с ним работать большую часть времени.

— Скоро вы сами себя доведете до такого же скотского состояния, жизнерадостно бросил Картер, когда мы подошли. — Наслаждайтесь же своим свободным утром. Срывайте бутоны роз.

— Ты ужасен потому, что вспотел до неприличия, — заметил Димс.

— Скажи это моим железам.

Когда мы пересекали остров, Бартелми заметил, что Димс был самым способным подводником из всех, кого он знал. Когда-то он жил в одном из подводных городов-пузырей, потерял жену и дочь из-за аварии, вызванной проектом «Румоко-2» и остался наверху. Картер приехал сюда с Западного побережья около пяти месяцев сразу после развода или ухода из семьи — он не говорил об этом. С той поры он работал в «Белтрайн» и стал отличным связистом.

Бартелми повел меня через вторую лабораторию, которая освободилась только сейчас, чтобы я мог восхититься огромной светящейся картой морей вокруг Андроса, бусинками света, показывающими размещение и состояние оборудования, поддерживавшего ультразвуковые стены вокруг парков и станций. Я видел, что мы находимся в границах, охватывающих ближайший парк.

— В котором из них случилось несчастье? — спросил я.

Он повернулся ко мне, внимательно изучил выражение моего лица, а затем показал, не выдавая, никаких чувств:

— Это было дальше. Вон там. По направлению к северо-восточному концу парка. Что вы об этом слышали?

— То, что было в последних новостях, — ответил я. — А что, обнаружилось что-либо новое?

— Нет. Ничего.

Кончиком пальца я нарисовал перевернутую букву «Л» по лампочкам, ограничивающим район.

— А «дырки» в стене нет? — спросил я.

— Никаких неисправностей оборудования не было давным-давно.

— Вы думаете, это были дельфины?

Он пожал плечами.

— Я химик, — сказал он затем, — химик, а не специалист по дельфинам. Но вот что поразило меня — откуда-то я это вычитал — хотя дельфин дельфину рознь. Обычные дельфины вполне мирные, возможно, с разумом, равным нашему собственному. Но ведь они тоже должны подчиняться закону распределительной кривой — огромное количество обычных особей в ее середине, некоторое количество негодяев и идиотов на одной стороне и гениев — на другой. Возможно, есть среди них слабоумные, которые не в состоянии осознать своих действий. Или с комплексом Раскольникова. Большая часть того, что нам известно о дельфинах, возникла в результате изучения усредненных обычных образцов. А если бы в короткое время были проведены статистические исследования, они подтвердили бы закон кривой. А что мы знаем об отклонениях в их психике? Да ничего — и он снова пожал плечами. — Итак, я думаю, что это возможно, — заключил он.

Тогда я вспомнил о подводных городах-пузырях и людях, которых никогда не встречал, и я подумал о том, что дельфины всегда чувствовали подлость, вину и гнусность тех дьявольских затей. Я загнал эту мысль назад, туда, откуда она пришла, но только тогда, когда он сказал:

— Я надеюсь, вы не слишком обеспокоены?

— Удивлен, — сказал я, — но и обеспокоен тоже. Естественно.

Он повернулся, а когда я последовал за ним к двери, сказал:

— Ну, следует запомнить, что, во-первых, это случилось на большом расстоянии к северо-востоку в самом парке. У нас там нет действующего оборудования, так что ваши обязанности не приведут вас сколько-либо близко к тому месту, где все это произошло. Во-вторых, команда из Института дельфинологии обыскала весь район, включая и наши здешние постройки, с использованием подводного поискового снаряжения. В-третьих, вплоть до дальнейших распоряжений будет продолжаться ультразвуковая локация вокруг любого района, где хоть один из наших друзей будет совершать погружения — а акулья клетка и декомпрессионная камера используются при всех спусках под воду. И пока точной разгадки нет, все начеку. А вы получите оружие — длинную металлическую трубу с зарядом и гранатой — этого вполне достаточно, чтобы убить и взбесившегося дельфина, и акулу.

Я кивнул.

— Хорошо, — сказал я, когда мы направились к следующей группе зданий, это позволит мне чувствовать себя увереннее.

— В любом случае я заговорил бы об этом немного погодя, — сказал он. — Я все думал, как бы поаккуратнее выложить вам это. Так что, у меня на душе тоже полегчало… Эта часть зданий — контора. Сейчас она пуста.

Он толкнул открытую дверь, и я последовал за ним: столы, перегородки, кабинетная начинка, конторская механизация, кондиционер — ничего необычного и, как уже было сказано, ни человека внутри. Мы прошли по центру помещения к двери в его дальнем конце и пересекли узкий проход, отделяющий соседнее здание. Затем мы последовали туда.

— Это наш музей, — сказал мой проводник. — Сам Белтрайн считал, что будет чудесно иметь свой маленький музей и показывать его посетителям. Он полон морской всячины так же, как и моделей нашего оборудования.

Кивнув, я огляделся. По крайней мере, модели оборудования не подавляли, как я боялся. Пол был покрыт зеленым ковром, и миниатюрная модель станции находилась на столообразной подставке вблизи передней двери; показывалось и все ее оборудование. Полки на стене позади нас демонстрировали увеличение наиболее важной части его, и там же были планшеты с абзацем или двумя пояснений и истории.

А еще там были древняя пушка, два фонаря, несколько пряжек от поясов, немного монет, сколько-то проржавевшей кухонной утвари, размещенной рядышком трофеи с вековой давности судна, что все еще лежало на дне не особенно далеко от станции, если верить карте. У противоположной стены на подставках было несколько скелетов, а на стене — много маленьких, а также цветные рисунки и прекрасные образцы морской фауны: от тонких колючих рыбешек до дельфинов и вплоть до полноразмерного макета, к которому я решил вернуться несколько позднее, когда появится свободное время. Там был и огромный отдел, включавший выставку минералов Фрэнка Кашела, аккуратно оформленную и снабженную ярлыками, отделенную от выставки рыб окном и поднятой немного высоковато, но все-таки привлекательной акварелью с названием «Очертания Майями», нацарапанном в нижнем углу.

— О, Фрэнк — художник, — заметил я, — недурственно.

— Нет, это его жена, Линда, — ответил Бартелми, — сейчас вы с ней познакомитесь… Она за следующей дверью. Она — наш библиотекарь и делопроизводитель.

Когда мы прошли в дверь, ведущую в библиотеку, я увидел Линду Кашел. Она читала, сидя за столом, и посмотрела на нас, когда мы вошли. На вид ей было лет двадцать пять. Ее длинные волосы, выгоревшие на солнце и зачесанные назад, держались заколкой с камушком. Синие глаза на продолговатом лице с ямочкой на подбородке, нос с легкой горбинкой, брызги веснушек и очень ровные, очень белые зубы были продемонстрированы нам, когда Бартелми поздоровался и представил меня.

— Иногда вам может понадобится книга, — сказала она.

Я посмотрел на полки, витрины, оборудование.

— У нас хорошие копии стандартных справочников, которыми пользуются постоянно, — добавила она. — Я могу получить факсимильные копии чего угодно, если вы предупредите меня заранее, скажем, за день. Есть и несколько полок обычной беллетристики, легкого чтива, — она показала на стеллаж у переднего окна. А вон там, справа от вас — хранилище кассет: в основном, записи подводных шумов, голоса рыб и прочее — отчасти для продолжения образования, чем тут занимаются, отчасти для национального Научного фонда, и, наконец, музыкальные записи, для нашего собственного развлечения. Все внесено сюда, в каталог, — она поднялась и хлопнула по картотечному ящику, показав на ключ указателя у него сбоку. — И если вам захочется что-нибудь взять, а вокруг никого нет, я пойму, что вы были у меня, если вы запишите номер книги имя и дату в этот журнал, — она показала конторскую книгу в углу стола. — И если вы хотите задержать что-нибудь подольше, чем на неделю, пожалуйста, намекните мне об этом. Здесь есть еще ящик с инструментами — самый нижний ящик стола, на случай, если вам когда-нибудь понадобятся какие-нибудь плоскогубцы. Но не забудьте положить их на место. Вот вроде бы и все, о чем я могла вспомнить, закончила она. — У вас есть вопросы?

— Вы много рисуете сейчас? — спросил я.

— О, — сказала она, снова усаживаясь, — вы видели мою мазню. Боюсь, что за той дверью единственный музей, в котором есть моя работа. Но я отношусь к этому спокойно. Я знаю, что мне плохо удаются такие вещи.

— Мне это скорее понравилось.

Она скривила рот:

— Когда я стану старше, мудрее и еще что-нибудь в этом духе, то я, быть может, попробую написать что-нибудь снова. Я сделаю что-нибудь, что пожелаю, с водой и горизонтом.

Я улыбнулся, потому что не мог придумать, что сказать еще — и она тоже. Потом мы ушли, и Бартелми дал мне потратить остаток дня на то, чтобы заселиться в коттедж, где раньше жил Майк Торнлей.

После ленча я отправился к Димсу и Картеру, чтобы помочь им в складе оборудования. В результате мы управились быстро. Поскольку до обеда было еще далеко, они предложили мне сплавать, посмотреть затонувший корабль.

Он находился где-то в четверти мили к югу, за «стеной», на глубине около двадцати фатомов — то, что от него осталось… — жутковатый, как обычно выглядят подобные вещи, освещенный колеблющимися лучами наших светильников. Сломанная мачта, треснувший бушприт, кусок палубной обшивки и расколотый орудийный лафет, торчащий из ила, волнующаяся стайка мелкой рыбешки, которую мы вспугнули где-то не то у корпуса корабля, не то в нем самом, несколько пучков водорослей, колышущихся в струях течения — вот и все, что осталось от чьих-то надежд на успешное плавание, от долгих трудов неизвестных корабелов и, может быть, нескольких людей, последние взоры которых ловили ужасные картины то ли штормов, то ли схватки, а затем все заполонили неожиданно распахнувшиеся холодные объятия серых, голубых и зеленых вод.

Может быть, они шли морем, намереваясь пообедать на Андросе, как сделали это мы, освободившись от погружений. Мы ели на скатерти в красную и белую клетку в баре близ побережья — только здесь было сосредоточено все, что делал человек на острове; внутренняя же территория Андроса была защищена мангровыми топями, лесами из пиний и красного дерева, населена разнообразными птицами. Еда была хороша, а я проголодался.

А потом мы еще посидели, покурили и поболтали. Я все еще не познакомился с Полом Валонсом, хотя по графику должен был работать с ним в паре уже завтра. Я поинтересовался у Димса, что из себя представляет мой напарник.

— Здоровый парень, — сказал он, — почти с тебя ростом, только красавчик. Характер замкнутый. Прекрасный водолаз. Они с Майком каждую неделю уезжали на уик-энд, облазали все Карибские острова. И держу пари, у него на каждом острове по девчонке.

— А вообще — как он?

— Да ничего, я думаю. Я же говорю, характер у него скрытный, он не больно-то и показывает свои чувства. Они с Майком были давнишними друзьями.

— А что вы думаете насчет смерти Майка?

Картер вмешался в разговор:

— Это один из тех проклятых дельфинов, — сказал он. — Никогда не следует валять с ними дурака. Однажды один из них, чертов скотина, проскочил подо мной и чуть меня не разорвал.

— Они ребячливы, — сказал Димс, — и зла не замышляют.

— А я думаю, замышляют. И эти их гладкие скользкие туши похожи на мокрые аэростаты. Отвратительно!

— Ты к ним несправедлив. Они игривы как щенята. И, возможно, это имеет какой-то сексуальный подтекст…

— Дряни! — бросил Картер — Они…

Раз уж я положил начало этому спору, подумал я, то мне и тему менять. И я спросил, правда ли, что Марта Миллэй живет неподалеку отсюда.

— Да, — подтвердил Димс, ухватившись за удобный повод прекратить спор. Она живет здесь, мили четыре ниже по побережью. Она мне показалась очень ловкой и изящной, хотя я видел ее только один раз. У нее свой маленький порт. Гидроплан, парусное судно, приличного размера закрытый катер и парочка небольших, но мощных моторок. Живет она одна в длинном низком здании прямо у самой воды. Туда даже дороги нет.

— Мне страшно нравятся ее работы. Вот бы как-нибудь с ней встретиться…

Он покачал головой:

— Держу пари, что у тебя ничего не выйдет. Она терпеть не может людей. У нее даже телефона нет.

— Жаль. А вы не знаете, почему это так?

— Ну…

— Она уродина, — сказал Картер. — Я встретил ее однажды. Она стояла на якоре, а я плыл мимо к одной из станций. Это было до того еще, как я про нее узнал, поэтому я подплыл ближе — всего-навсего поздороваться. Она что-то сказала сквозь стеклянное дно своей лодки, а когда увидела меня, то начала визжать и кричать, чтобы я убирался, что я распугаю ей всю рыбу. И она сорвала брезент и накинула себе на ноги. Но поздно — я успел разглядеть. Она симпатичная, нормально выглядевшая женщина — выше пояса. А вот ноги ее скрючены и безобразны. Я расстроился из-за того, что смутил ее. Я был настолько смущен, что не знал, что и сказать. Я только кивнул ей: «Простите!», махнул рукой и уплыл.

— Я слышал, что она вообще не может ходить, — сказал Димс, — хотя, говорят, отлично плавает. Я никогда не видел этого сам.

— А что, это после аварии, или как?

— Не совсем, насколько я понимаю, — ответил он. — Она наполовину японка, и я слыхал о том, что мать ее ребенком жила в Хиросиме. Видимо, пострадала наследственность.

— Печально.

— Да.

Мы встали и отправились назад. Позже я долго лежал без сна, размышляя о дельфинах, затонувших кораблях, утопленниках, полулюдях и Гольфстриме, который разговаривал со мной через окно. Наконец я стал вслушиваться в него, и он подхватил меня, и мы вместе дрейфовали в темноту, куда бы в конце концов он ни направлялся.

Пол Валонс был, как и говорил Энди Димс, почти моего роста и красавчик, одетый как на рекламном плакате. Еще бы лет двадцать и он бы, возможно, выглядел бы даже выдающимся. Некоторые парни способны завоевывать все вокруг себя. Димс также был прав насчет необщительности. Он был не особенно разговорчив, хотя это не выглядело проявлением недружелюбия. Что же касается его способностей водолаза, я не мог оценить их в первый день, отработанный с ним, потому что мы оба были заняты на берегу, пока Димс и Картер уплыли к Станции-Три… И снова склад оборудования…

Я не думал, что это было очень хорошо — толковать с ним о дельфинах; разговор, уж скорее всего, следовало вести о делах более насущных и, вместе с тем, достаточно общих. Так прошло утро.

После завтрака, однако, когда я начал загадывать вперед, пересматривая свои планы на вечер, я решил, что о «Чикчарни» от него можно узнать гораздо больше, чем от кого-либо другого.

Он опустил клапан, который прочищал, и уставился на меня.

— Для чего вам эта забегаловка? — спросил он.

— Слышал, как ее поминали, — ответил я, — вот и захотелось поглядеть.

— Они торгуют наркотиками без лицензии, — сказал он мне, — торгуют бесконтрольно… Если вы захотите перекусить, то нет никакой гарантии, что вам не попадется какое-нибудь дерьмо, сваренное в чулане деревенским дурачком.

— Тогда ограничусь банкой пива. Все же хочется взглянуть на это место.

Он пожал плечами:

— Не слишком там много такого, на что стоит посмотреть. Не здесь…

Он вытер руки, оторвал с настольного календаря листок и быстро набросал мне карту. Я увидел, что бар располагался чуть в глубине острова, поближе к птицам и мангровым деревьям, грязи и красному дереву. И был он к югу от того места, где я был прошлым вечером. Бар следовало искать на реке, здание располагалось над водой на сваях, сказал он мне, и я мог подвести лодку прямо к причалу, примыкавшему к нему.

— Думаю, съезжу туда сегодня вечером, — проговорил я.

— Помните, что я вам сказал.

Я кивнул, сворачивая «карту».

Вторая половина дня прошла быстро. Нагнало тучи, прошел короткий дождь буквально на четверть часа — и затем солнце вернулось, чтобы высушить палубы и свежевымытый мир. Снова рабочий день закончился для меня рано, благодаря тому, что с работой мы управились быстро. Я принял душ, сменил одежду и отправился на поиски легкой лодки.

Рональд Дэвис, высокий темноволосый человек с диалектом Новой Англии, сказал, что я могу взять быстроходную моторку, пожаловался на свой артрит и пожелал хорошо провести время. Я кивнул, развернул моторку в сторону Андроса и пошлепал туда, надеясь, что в «Чикчарни», помимо наркотиков, есть и что перекусить; не хотелось терять времени, останавливаясь где-нибудь еще.

Море было спокойным, и чайки ныряли и вертелись, издавая хриплые крики, когда волны, поднятые моторкой, достигали их заповедных краев. У меня не было никаких идей насчет того, что я сделаю потом. Я не любил действовать подобным образом, но иного выбора у меня просто не было. Не было настоящего плана работ, не было ни единой зацепки. Поэтому я решил набрать как можно больше информации, причем побыстрее. Именно скорость казалась мне особенно необходимой, когда у меня не было идей, не было наметок предстоящего решения.

Андрос вырастал передо мной. Я определил свои координаты от места, где мы ели вчерашним вечером, затем отыскал устье реки, которое Валонс набросал для меня на карте.

Поиски заняли минут десять, и я сбавил газ и медленно последовал по извилистому руслу. Время от времени я поглядывал на отвратительную дорогу на левом от меня берегу. Листва разрасталась все гуще и гуще, и, наконец, я полностью потерял ее из виду. В конце концов ветви сомкнулись над моей головой, замкнув меня на несколько минут в аллее и в преждевременных сумерках, прежде чем река снова повернула, заставив меня обогнуть угол и открыв мне то место, которое мне нарисовали.

Я направился к причалу, к которому было пришвартовано несколько других лодок, привязал свою, взобрался на причал и огляделся. Здание справа от меня единственное, внешне похожее на маленький сарай и вытянувшееся над водой было срублено из дерева и так покрыто заплатами, что я усомнился, осталось ли что-нибудь там от материала первоначальной постройки. Около него стояло с полдюжины экипажей и выцветшая надпись гласила, что название бара «Чикчарни». Продвинувшись вперед, я поглядел налево и решил, что дорога, мимо которой я проплывал, была лучше, чем я предполагал.

Войдя, я обнаружил отличный бар из красного дерева, возвышающийся надо мной футов на пятнадцать, выглядевший так, как будто перенесен сюда с борта какого-либо лайнера. Восемь или десять столов было расставлено по всему помещению, несколько из них были заняты, и дверная занавеска висела слева от бара. Кто-то нарисовал вокруг нее грубый нимб из туч.

Я двинулся к бару, став его единственным посетителем. Бармен, толстяк, который нуждался в бритье вчера точно так же, как и днем раньше, положил газету и поднялся.

— Что закажем?

— Пива, — ответил я. — И могу я получить что-нибудь перекусить?

— Минуточку.

Он двинулся дальше вниз; щелкнул маленький холодильник.

— Сэндвич с рыбкой и салатом? — спросил он.

— Пойдет.

— И хорошо. Потому что это все, что у нас есть.

Он приготовил сэндвич и протянул мне, пододвинул и пиво.

— Это вашу лодку я слышал только что? — поинтересовался он.

— Верно.

— В отпуск?

— Нет. Я только что устроился на Станцию-Один.

— О, водолаз?

— Да.

Он вздохнул:

— Значит, вы вместо Майка Торнлея. Бедняга.

Я предпочитаю в подобных случаях слово «преемник», потому что оно кажется мне более подходящим для человека и не напоминает процедуру замены изношенной детали. Но я просто кивнул:

— Да, я все об этом слышал. Паршиво.

— Он часто бывал здесь.

— Я это тоже слышал — тот парень, с которым он погиб, тоже работал здесь.

Он кивнул:

— Руди. Руди Майерс, — сказал он. — Работал здесь пару лет.

— Они были хорошие друзья, да?

Он покачал головой.

— Не особенно, — помолчав, сказал он. — Они были просто знакомыми. Руди работал в заднем зале, — он глянул на занавеску, — вы знаете.

Я кивнул.

— Главный проводник, высший медицинский чиновник и глава посудомоек, сказал он с отрепетированным легкомыслием. — А вас интересует…

— А что за фирменное блюдо в вашем заведении?

— «Розовый рай», — ответил бармен. — Неплохая штука.

— И как?

— Немного дрейфуешь, чуть-чуть паришь и ясно светишься.

— Может быть, в следующий раз, — сказал я. — А они с Руди часто плавали вместе?

— Нет, это единственный раз… А вы побаиваетесь?

— Меня все это не слишком порадовало. Когда нанимался на работу, никто не предупредил меня, что я могу быть съеден. А Майк когда-нибудь рассказывал о необычных морских событиях, о чем-нибудь вроде этого?

— Нет, что-то не припомню.

— А как насчет Руди? Он что, так любил плавать?

Бармен уставился на меня и начал хмуриться:

— А чего это вы спрашиваете?

— Потому что мне пришло в голову, что я могу найти концы. Если Руди интересовался всякой такой всячиной, а Майк наткнулся на что-то необычное, он мог прихватить с собой приятеля, чтобы посмотреть вместе на это диво.

— Диво — это вроде чего?

— Черт бы меня побрал… Ну, если он на что-то наткнулся, и это что-то было опасным, я должен об этом знать.

Бармен перестал хмуриться.

— Нет, — ответил он. — Руди ничем таким не интересовался. Даже если бы мимо проплывало лох-несское чудовище, он не двинулся бы с места, чтобы поглазеть на эту тварь.

— Тогда почему он поплыл?

Бармен пожал плечами:

— Понятия не имею.

У меня возникло подозрение, что если я спрошу еще о чем-нибудь, я только разрушу наши с ним чудесные отношения. Поэтому я поел, выпил, расплатился и ушел.

Я вновь двинулся по реке до ее устья, а потом на юг вдоль берега. Димс говорил, что этим путем надо пройти мили четыре, если считать от ресторана, и что это низкое длинное здание прямо на воде. Все верно. Я надеялся, что она вернулась из того путешествия, о котором понимал Дон. И худшее, что она могла сделать — приказать мне убраться. Но она знала ужасно много такого, что полезно было бы послушать. Она знала район и знала дельфинов. И я хотел выслушать ее мнение, если оно у нее было.

Небо по-прежнему было достаточно светлым, хотя воздух, казалось, стал чуть-чуть холоднее, когда я опознал маленькую бухту на подходящем расстоянии, сбросил газ и двинулся к ней. Да, там было жилье, в самом ее конце слева, прямо напротив крутого берега, а над водой выступал причал. Несколько лодок, одна из них парусная, стояли на якоре с той стороны, их защищала длинная белая дуга волнолома.

Двигаясь со всей осторожностью, я направился туда и обогнул оконечность волнолома. Я увидел девушку, сидящую на причале, и она заметила меня и потянулась за чем-то. А затем она смотрела поверх меня, пока я шел под защитой волнолома. Заглушив мотор, я причалил к ближайшей свае, следя при этом, не появится ли вдруг она с багром в руках, готовая отразить атаку захватчика.

Но этого не произошло, так что я взобрался на наклонную аппарель, что привела меня наверх. Девушка только что закончила приводить в порядок длинную, бросающуюся в глаза юбку — наверное, именно ее она и доставала чуть ранее. Сверху на Марте был купальник, и сама она сидела на краю причала, а ноги ее были спрятаны от любопытных взглядов под зелено-бело-синим ситцем. Волосы у нее были длинные и очень черные, глаза — большие и темные. Внешность — самая обычная, с легким восточным оттенком того самого типа, который я находил чрезвычайно привлекательным. Я помедлил наверху аппарели, чувствуя немалую неловкость, когда встретился с нею глазами.

— Меня зовут Мэдисон, Джеймс Мэдисон, — сказал я. — Работаю на Станции-Один. Здесь я новичок. Можно мне войти к вам?

— Вы уже вошли, — заметила она, а затем улыбнулась, похоже, ради эксперимента. — Но вы можете пройти оставшуюся часть пути, и я уделю вам минутку.

Так я и сделал, и, когда я приблизился, она пристально посмотрела на меня. Это заставило меня проанализировать мои чувства — те, которыми, как мне казалось, я научился владеть после достижения совершеннолетия. И когда я уже готов был перевести свой взгляд вдаль, она сказала:

— Марта Миллэй — только ради того, чтобы представиться вам по правилам, и снова улыбнулась.

— Я давно восхищаюсь вашими работами, — объяснил я, — но это лишь часть причины, пригнавшей меня сюда. Я надеюсь, вы поможете мне обрести чувство безопасности моей работы.

— Убийство, — предположила она.

— Вот именно… Ваше мнение. Я хочу услышать его.

— Ладно, вы его услышите, — сказала она. — Но я была на Мартинике, когда произошло убийство, и все, что я знаю, почерпнуто только из сообщений в газетах и одного телефонного разговора со знакомым из Института дельфинологии. На основании знаний, полученных за годы знакомства, того времени, что проведено в фотографировании, в играх с дельфинами, на основании того, что я их знаю и люблю, я не верю, что подобное возможно — что дельфин может убить человека. Сообщение это противоречит всему моему опыту. По многим важным причинам — возможно, каким-то дельфиньим концепциям братства, по ощущению разумности — мы кажемся им весьма важными, настолько близкими, что мне даже кажется, что любой из них скорее умрет сам, чем увидит кого-либо из нас убитым.

— Так вы отвергаете возможность убийства дельфином человека даже в качестве самозащиты?

— Я думаю так, — сказала она, — хотя у меня нет фактов об этом происшествии. Тем не менее, это более важно — отталкиваясь от вашей формулировки — самое важное именно то, что все это было оформлено так, что вовсе не походит на работу дельфинов.

— Как так?

— Я ни разу не слышала, чтобы дельфины пользовались своими зубами так, как это было описано. Этот способ был задуман, исходя из того, что в клюве — или под носом — у дельфина сотня зубов и где-то восемьдесят восемь на нижней челюсти. Но если дельфин вступает в схватку — к примеру, с акулой или касаткой — он не пользуется зубами, чтобы кусать или рвать врага. Он сжимает их поплотнее, образуя очень жесткую структуру, и что есть мочи таранит противника. Передняя часть черепа дельфина на удивление толста и сам по себе череп достаточно массивен, чтобы погасить сильное сотрясение от ударов, наносимых дельфином — а они наносят потрясающие удары, потому что имеют могучие шейные мускулы. Они вполне способны убить акулу, отдубасив ее до смерти. Так что, если бы даже допустить, что дельфин способен на убийство человека, он не стал бы кусать его — он его как следует вздул.

— Так почему никто из этого дельфиньего института не выступил, не сказал этого.

Она вздохнула:

— Они делали это. Но газеты даже не воспользовались заявлением, которое туда послали. Очевидно, никто даже и не задумался над тем, что это достаточно важное свидетельство, чтобы оправдать обвиняемого любого сорта.

Она, наконец, оторвала свой взгляд от меня и посмотрела поверх воды.

— Я думаю, что их равнодушие к ущербу, который они нанесли, и нежелание затягивать эту историю, наиболее всего достойно презрения, и это именно двигало ими, а вовсе не озлобленность, — сказала она наконец.

Незадолго освободившись от ее взгляда, я нагнулся, чтобы сесть на край причала, и мои ноги спустились вниз. Стоять и разглядывать ее сверху вниз это усиливало и без того ощущаемое неудобство. Вместе с ней я стал разглядывать гавань.

— Сигарету? — спросил я.

— Не курю.

— А мне можно?

— Давайте.

Я закурил, вынул сигарету изо рта, чуток подумал, а затем спросил:

— А у вас есть какие-нибудь соображения насчет того, из-за чего могла случиться эта смерть?

— Это могла быть акула.

— Но акул в этом районе не было много лет. «Стены»…

Она улыбнулась.

— Может быть несколько вариантов проникновения, которыми могла бы воспользоваться акула, — заметила она. — Сдвиг на дне, открывший расщелину или туннель под «стеной». Кратковременное короткое замыкание в одном из генераторов, которое не было замечено — или, что тоже может быть, короткое замыкание в системе контроля и управления. И вообще, частоты, используемые для создания «стены», как предполагалось, вызывают полное расстройство у многих видов морских обитателей, но не обязательно смертельны для них. Акула, обычно старающаяся избегать «стены», могла попасть в сильное течение, которое протащило ее через «стену». Животное при этом, конечно, будет измучено, а затем обнаружит, что очутилось в ловушке.

— Это мысль, — сказал я. — Да. Спасибо. И вы не разочаровали меня.

— А я подумала, что разочарую.

— Почему?

— Все, что я делала — это пыталась оправдать дельфинов и доказать возможность того, что внутри ограждения была акула. Вы же сказали, что хотели услышать нечто, что позволит укрепиться в мысли о безопасности своей работы.

Я снова ощутил неловкость. У меня внезапно возникло иррациональное ощущение, что она как будто все знает обо мне и просто играет со мной.

— Вы сказали, что вам близки мои работы, — неожиданно сказала она. Включая и две книги снимков дельфинов?

— Да. Но я наслаждался и текстом.

— Там не слишком много текста, — заметила она, — и тому минуло несколько лет. Возможно, это было слишком уж затейливо. И прошло уже слишком много времени с той поры, когда я смотрела на мир так, как писала там.

— Я думаю, вы достигли восхитительного соответствия текста темам снимков: маленькие афоризмы под каждой фотографией.

— Возможно, что-нибудь вспомнится?

— Да, — сказал я, и один из отрывков внезапно пришел мне на память. — Я помню снимок дельфина в прыжке, когда вы поймали его тень над водой, подписанный: «В отсутствии отражения, что боги…»

Она хихикнула:

— Долгое время я думала, что эта подпись чересчур уж остроумна. Однако, позднее, когда я получше узнала моих дельфинов, я решила, что это не так.

— Я часто задумывался над тем, какого сорта религией или религиозными чувствами они могут обладать, — сказал я. — Религиозное чувство было общим элементом для всех человеческих племен. И казалось бы, что нечто подобное обязательно должно было бы появиться, когда достигается определенный уровень разумности, в целях установления взаимоотношений с тем, что по-прежнему находится за пределами досягаемости разума. И хотя меня ставило в тупик, какие именно формы приняло бы это среди дельфинов, само по себе замечание это заинтриговало. Вы сказали, что у вас есть какие-то соображения на этот счет?

— Я много размышляла, наблюдая за ними, — ответила она, — я пыталась анализировать их характеры, исходя из их поведения и физиологии. Вы знакомы с тем, что писал Йоганн Хьюзинга?

— Слабо, — признался я. — Прошло немало лет с тех пор, как я прочел «Хомо Людус» и книга поразила меня — грубый набросок того, что ему никогда не завершить полностью. Но я помню основную его посылку: свое бытие культура начинает как разновидность сублимированного игрового инстинкта, элементы священнодействия и праздничных состязаний, продолжавшихся одновременно с развитием институтов, и, возможно, остающихся навечно присутствовать на каком-то уровне — хотя на анализе современного мира он остановился совсем коротко.

— Да, — сказала она, — инстинкт игры. Наблюдая за их развлечениями, я не раз думала, что они настолько хорошо приспособились к своему образу жизни, что у дельфинов никогда не возникало нужды развивать комплекс общественных институтов, так что они находятся на тех уровнях, что гораздо ближе к ранним ситуациям, учитываемым Хьюзингой — условия жизни их явно благоприятствуют дельфиньим вариантам праздничных спектаклей и состязаний.

— Религия-игра?

— Это не совсем точно, хотя я думаю, это часть истины. Проблема здесь заключается в языке. У Хьюзинги была причина использовать латинское слово «людус». В отличие от греческого языка, который имеет различные термины для праздности, состязаний, различного времяпрепровождения, латинское же слово обозначало основное единство всего этого и сводило к единой концепции, обозначающейся словом «людус». Различие между игровым и серьезным у дельфинов наверняка отличается от наших представлений так же, как наше — от представления греков. Наш разум, тем не менее, способен представить себе значение слова «людус», и мы можем объединить примеры деятельности всего широкого спектра образов поведения, рассматривая их как формы игры — и тогда мы имеем наилучшую позицию для предположений так же, как и для интерпретаций.

— И таким образом вы выводили заключение об их религии?

— Нет, конечно. Я только сделала несколько предположений. Вы говорите, что у вас ничего подобного не было?

— Ну, если я и строил предположения, то только нахватав чего попало с потолка. Я бы счел это какой-то формой пантеизма — возможно, нечто родственное менее созерцательным формам буддизма.

— Почему — менее созерцательным? — поинтересовалась она.

— Из-за активности, — пояснил я. — Да они ведь даже не спят по-настоящему, ведь так. Они регулярно поднимаются наверх, чтобы дышать. Они всегда в движении. Как бы им дрейфовать под каким-нибудь коралловым эквивалентом храма в продолжении какого-либо времени, а?

— А как вы думаете, на что был бы похож ваш мозг, если бы вы никогда не спали?

— По-моему, это трудно представить. Думаю, что это мне показалось бы крайне утомительным со временем, если не…

— Если не что?

— Если бы я не получал отдыха в виде периодической дневной дремоты, я полагаю.

— Я думаю, что тоже самое может быть и у дельфинов, хотя с умственными способностями, которыми они обладают, я не нуждалась бы в периодичности.

— Я не совсем вас понял.

— Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно и дремать, и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не рвать процесс мышления на кусочки.

— Вы имеете в виду, что они постоянно слегка подремывают? Они отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?

— Да, мы делаем то же самое — только в гораздо меньшей степени. Это нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровне подсознания: слабый шум, продолжающийся, пока мы заняты каким-либо важным делом, и более давящий на сознание. Мы учимся подавлять его — это то, что мы называем «учиться сосредотачиваться». Сосредоточиться — в какой-то степени означает «удержать себя от дремоты».

— И вы считаете, что дельфины одновременно могут и спать, и вести нормальную умственную деятельность?

— Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себе этот сон как некий особый процесс.

— Что значит «особый»?

— Наши сны в значительной степени визуальны по своей природе, ибо во время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд. Дельфины же, со своей стороны…

— Ориентированы на звукоряд. Да. Если допустить этот эффект постоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру, которой они обладают, то похоже, что они могут плескаться, наслаждаться своими собственными звуковыми снами.

— В какой-то мере — да. А не может ли подобное поведение быть подведено под термин: «людус»?

— Я даже не знаю.

— Одна из форм его, которую греки, конечно, рассматривали как особый вид деятельности, дав ей название «диагоги», лучше всего переводимое как «умственное развлечение», «досуг для ума». В эту категорию входила музыка, и Аристотель, размышляя в своей «Политике», какую пользу можно извлекать из нее, допуская, в конце концов, что музыка могла приносить пользу, делая тело здоровым, способствуя определенному этосу и давая нам возможность наслаждаться вещами в собственном виде — что бы это ни означало. Но, принимая во внимание акустический «дневной сон» в этом свете как музыкальную разновидность «людуса» — хотела бы я знать, не может ли это действительно соответствовать определенному этосу и благоприятствовать особому способу наслаждения?

— Возможно, если они владеют опытом.

— Мы по-прежнему даже близко не понимаем значения иных звуков. Полагаете, они озвучивают какую-то часть этих опытов?

— Возможно. Но если бы у вас были другие предпосылки?

— Тогда это все, что я могу вам сказать, — ответила она. — Мой выбор увидеть религиозное значение в спонтанном выражении «диагоги». Ваш выбор может быть другим.

— Да. Я принимаю это как психологическую или физиологическую необходимость, даже рассматривая это так, как предлагаете вы — как форму игры или «людус». Но я не вижу способа выяснить, действительно ли такая музыкальная деятельность есть нечто религиозное. В этом пункте мы не способны полностью понять их этос или их собственный способ мироощущения. Концепция настолько чуждая нам и извращенная, насколько, вы понимаете, отсутствует возможность общения — даже если бы языковый барьер был бы куда слабее, чем сейчас. Короче, кроме действительного поиска способа влезать в их шкуру и, отсюда, принять их точку зрения, я не вижу способа вычислить религиозные чувства здесь, даже при условии, что все остальные ваши предположения верны.

— Вы, конечно, правы, — согласилась она, — выводы не научны, если они не имеют доказательств. Я не могу доказать этого, ибо это только ощущения, впечатления, интуиция — и я предложила их вам только в этом качестве. Но иногда, наблюдая за тем, как они играют, слыша издаваемые ими звуки, вы можете согласиться со мной. Подумайте над этим. Попробуйте это почувствовать.

Я продолжал глядеть на воду и небо… Я уже услышал все, за чем я сюда шел, а остальное было не так уж важно для меня, но подобное удовольствие на десерт я имел далеко не каждый день. И я понял затем, что девушка понравилась мне даже больше, чем я думал, и очарование это росло в то время, когда я сидел и слушал — и не только из-за предмета беседы. Так, отчасти продолжая разговор, а отчасти из-за своего удивления, я сказал:

— Продолжайте. Рассказывайте дальше, об остальном. Пожалуйста!

— Об остальном?

— Вы определили религию или нечто в этом роде. Скажите же мне, как по-вашему, на что это может быть похоже?

Она пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она затем. — Если убрать хоть одно предположение, сама догадка начинает выглядеть глупо. Давайте остановимся на этом.

Но такой вариант оставлял мне совсем немногое: сказать «спасибо» и «доброй ночи». И я принялся усиленно размышлять над тем, что она мне рассказала, и единственное, что пришло мне на ум, было мнение Бартелми об обычной распределенной кривой относительно дельфинов.

— Если, как вы предполагаете, — начал я, — они постоянно размышляют и истолковывают сами себя, их вселенная нечто вроде изумительной снопесни, то они, возможно, подчиняются ей по необходимости — одни несравненно лучше, чем другие. Как много Моцартов может существовать в племени музыкантов, чем чемпионов в племени атлетов? Если все они участвуют в религиозной «диагоги», из этого может следовать, что некоторые из них — самые лучшие игроки? Могут ли они быть жрецами или пророками? То ли бардами? Священными песнопевцами? Могут ли районы, в которых они живут, быть святыми местами, храмами? Дельфиньими Ватиканами или Мекками?

Она рассмеялась:

— Теперь увлеклись вы, мистер… Мэдисон.

Я посмотрел на нее, пытаясь разглядеть нечто за очевидно насмешливым выражением, с которым она разглядывала меня.

— Вы посоветовали мне подумать над этим, — сказал я, — попытаться прочувствовать это.

— Было бы странно, если бы вы оказались правы. Верно?

Я кивнул.

— И, возможно, существует также паломничество, — сказал я, вставая, — если только я правильно истолковываю это… Я благодарен вам за те минуты, что отнял у вас, и за все остальное, что вы дали мне. Вы не сочтете ужасным нахальством, если я когда-нибудь снова загляну к вам в гости?

— Боюсь, я буду весьма занята, — сказала она.

— Я понимаю. Я очень благодарен вам за сегодняшнюю беседу. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я отправился назад, к моторке, завел ее и, проплыв мимо волнолома, направился в темнеющее море, оглянувшись лишь раз в надежде обнаружить только то, что должно было быть — девушку, сидевшую на причале, и задумчиво глядевшую на волны. Она похожа на Маленькую Русалочку, решил я.

Она не помахала мне вслед. Но, быть может, было темно, и она просто не заметила.

Вернувшись на Станцию-Один, я почувствовал себя достаточно вдохновленным, чтобы направиться в комплекс контора-музей-библиотека и посмотреть, что мне пригодится во время знакомства с материалами, касающимися дельфинов. Я направил свои стопы через остров к передней двери, миновал неосвещенные модели и выставки оружия и свернул направо, я толкнул открытую дверь. В библиотеке горел свет, но само помещение было пустым. Я обнаружил несколько книг из списка: которые не читал, отыскал их, полистал, но после второй книги угомонился и отправился записать их.

Пока моя рука записывала названия, глаза скользнули по верху страницы амбарной книги и наткнулись на одно из имен, записанных там: Мишель Торнлей. Я посмотрел на дату и обнаружил, что запись сделана за день до его гибели. Я закончил записывать отобранные материалы и решил полюбопытствовать, что это он взял перед своей смертью. Да, почитать и поучиться. Это были три статьи-обзора, а индекс одного из номеров указывал, что это была звукозапись.

Две книги, как выяснилось, были просто-напросто чтивом. Когда же я включил запись, мною овладело очень странное ощущение. Это была не музыкальная запись, а скорее нечто из отдела морской биологии. Да. Если же совсем точно — это была запись звуков, издаваемых китом-убийцей, касаткой.

Тут даже моих скудных познаний вполне было достаточно, но я все же, чтобы не сомневаться, проверил их по одной из книг, что оказались под рукой. Да, кит-убийца, несомненно, был самым главным врагом дельфинов, и где-то не так давно Военно-морской центр подводного плавания в Сан-Диего проводил эксперименты, используя запись звуков, издаваемых касатками во время схватки с дельфинами, в целях совершенствования прибора, предназначенного для отпугивания их от рыбацких сетей, в которых дельфины часто по нечаянности погибали.

Для чего же эти записи могли понадобиться Торнлею? Если их проигрывали с помощью какого-нибудь водонепроницаемого агрегата, это могло вполне оказаться причиной необычного поведения дельфинов в парке в то время, когда был убит Мишель. Но почему? Зачем вообще делать что-то подобное?

Я сделал то, что делаю всегда — сел и закурил.

И во время перекура мне стало еще более очевидно, что все было совсем не так, как казалось во время убийства, и это заставило меня еще раз рассмотреть природу нападения. Я подумал о снимках, на которых видел тела. О медицинских отчетах, которые читал.

Укусы. Следы жевания. Раны…

Артериальное кровотечение, прямо из сонной артерии.

Многочисленные ранения плеч и грудной клетки…

Если верить Марте Миллэй, дельфины подобным образом не убивают. И все же, насколько я помнил, у них множество зубов — пусть не слишком уж жутких — но пилообразных. Я начал перелистывать книгу в поисках фотографий челюстей и зубов дельфина.

Пришедшая ко мне затем мысль была с мрачными, более чем с информационными обертонами: там, в соседней комнате, есть скелет дельфина.

Раздавив сигарету, я встал, прошел через дверь в музей и начал искать выключатель. Он обнаружился не сразу. И в разгар поисков я услышал, как дверь на другой стороне комнаты открывается.

Повернувшись, я увидел Линду Кашел, переступавшую порог. Сделав следующий шаг, она взглянула в моем направлении и застыла, подавив невольный вскрик.

— Это я, Мэдисон, — сказал я. — Простите, что невольно напугал вас. Я ищу выключатель.

Прошло несколько секунд.

— Ох, — сказала она затем. — Он внизу, за витриной. Сейчас покажу.

Она прошла к передней двери и пошарила за моделью.

Свет зажегся, и она нервно хихикнула.

— Вы напугали меня, — сказала она. — Я заработалась допоздна. Необычная штука, но я двинулась обратно. Я вышла подышать воздухом и не заметила, как вы пришли.

— Я взял книги, что выбрал себе, — сказал я, — но благодарю за помощь в поисках выключателя.

— Я с удовольствием запишу книги для вас.

— Я уже сделал это, — признался я. — Я оставил их там, потому что захотел еще раз посмотреть на выставку, прежде чем отправлюсь домой.

— О… Ну, я как раз собиралась закрывать. Но если вы хотите ненадолго задержаться, я позволю вам это сделать.

— И чего это мне будет стоить?

— Выключите свет и захлопните за собой двери — мы их не запираем. А окна я уже закрыла.

— Хорошо, будет сделано… Простите, что напугал вас.

— Все в порядке, большой беды не случилось.

Она сдвинулась к передней двери, повернулась, когда дошла до нее, и улыбнулась снова — самая удачливая улыбка за весь этот вечер.

— Ну, спокойной ночи.

Прежде всего я подумал о том, что не было заметно никаких признаков экстренной работы, проводившейся в последнее время, перед тем, как я появился здесь. Второе, о чем я подумал — что она слишком настойчиво пытается заставить меня поверить ей, а третья мысль была и вовсе грязной. Но с проверкой следовало погодить. Я обратил свое внимание на скелет дельфина.

Нижняя челюсть с ее игольчатыми острыми зубами очаровала меня, и размер их был почти что самой интересной особенностью. Почти что, но не самой. Наиболее интересным во всем этом был факт, что нитки, которыми крепилась челюсть, были чистыми, невыцветшими, сверкающими на концах, как свежеотрезанные — вовсе не походили на более старые нити во всех прочих местах, где крепление экспоната было нитяным.

А то, что я счел особенно интересным насчет размеров — челюсть была такой величины, что могла великолепно служить холодным оружием.

И это было все. И этого было достаточно. Но я снова и снова трогал кости, проводя по ним рукой, я еще раз осмотрел клюв, я еще раз подержал челюсть. Почему — я не мог дать себе отчет до того мгновения, пока гротесковое видение Гамлета не просочилось в мой мозг. Или это действительно было нелепостью? Затем мне на память пришла цитата из Лорен Эйсли: «…Мы все потенциальные ископаемые, все еще несущие в своих телах грубость прежних существований, отметки мира, в котором живые существа текли с немного большим постоянством, чем тучи от эпохи к эпохе». Мы вышли из воды. Этот парень, скелет которого я трогал, всю жизнь провел там. Но оба наших черепа были построены из кальция, морского вещества, избранного в самые ранние наши дни и ставшего теперь неизменной частью нашего организма; в обеих черепах размещался большой мозг схожий, но все же разный; оба казались содержащими центр сознания, разума, осмысления окружающего со всеми сопутствующими удовольствиями, скорбями и различными вариантами смерти, которое влечет за собой существование, проведя некоторое время внутри этих маленьких твердых кусочков карбоната кальция. Единственная существенная разница, которую я ощущал, была не в том, что этот парень рожден дельфином, а я — человеком, а скорее в том, что я покуда еще жил — очень маленькое время по меркам шкалы времени, по которому я странствовал. Я отдернул руку; хотел бы я знать, испытаю ли я неудобство, если мои останки будут когда-либо использованы в качестве орудия убийства.

Не имея больше причин оставаться здесь, я собрал свои книги, закрыл дверь и ушел.

Вернувшись в свой коттедж, я положил на стол у кровати принесенные книги и оставил ночник включенным. Я снова вышел через заднюю дверь, которая вела на маленький и относительно тесный внутренний дворик, удобно расположенный справа у края острова со свободным видом на море. Но я не остановился, чтобы праздно полюбоваться пейзажем. Если другим дозволено было прогуляться и подышать свежим воздухом, то почему этого нельзя сделать и мне?

Я прогуливался, пока не нашел подходящее место; маленькую скамейку в тени амбулатории. Я сел там, очень хорошо укрытый, и в то же время имея полный обзор коттеджа, который недавно покинул. Я ожидал долгое время, чувствуя, что поступаю подло, но слежку не прекращал.

Минута тянулась за минутой, и я почти уже решил, что ошибся, что запас, взятый из предосторожности, израсходован и что ничего не случится.

Но вот дверь в дальнем конце конторы — та, через которую я вошел в прошлый раз — открылась, и показалась фигура человека. Он направился к ближайшему берегу острова, а затем так изменил походку, чтобы это казалось простой обычной прогулкой тому, кто только что заметил бы его. Он был высок, почти что с меня ростом — и это сужало поле поиска, так что мне было почти что необязательно ждать и смотреть, как он войдет в коттедж, предназначенный для Пола Валонса, и немного погодя увидеть, как внутри вспыхнул свет.

Немного погодя я улегся в постель со своими дельфиньими книжонками и размышлял над тем, что некоторые парни, похоже, все делают кружным путем, а потом ломают себе голову, досмотрев пакет с машинописным текстом, который дал мне Дон, не для того ли меня родили, чтобы привести все в мире в порядок?

На следующее утро, во время самой муторной фазы пробуждения, когда ты уже проснулся, но кофе еще не пил, я побрел по своей комнате и чуть не споткнулся о что-то на полу. Но все же не споткнулся, перешагнул — возможно, даже чуть наступив, прежде чем сознание зарегистрировало его существование. Некоторое время эта штука валялась, а затем возможное значение ее дошло до меня.

Я остановился и поднял ее — продолговатую твердую записку в обертке, которую, я сообразил сразу, подтолкнули под заднюю дверь. По крайней мере, она лежала возле нее.

Я взял ее с собой на кухонный стол, разорвал и открыл, извлек и развернул бумагу, которая была запечатана. Отхлебнув из чашки кофе, я прочитал плотно отпечатанное послание несколько раз: «Прикреплено к грот-мачте в обломках затонувшего судна около фута под илом».

И все. Вот и все.

Но я неожиданно полностью проснулся. Это было не просто послание, которое я нашел весьма интригующим, гораздо важнее был тот факт, что некто выделил меня в качестве адресата. Кто? И почему?

Где бы это ни было, а я уверен, что там было нечто — я был гораздо больше обеспокоен тем, что кто-то осознал настоящие причины моей работы здесь, и я сделал невольный вывод, что эта персона слишком много обо мне знает. Шерсть у меня встала дыбом, в крови заиграл адреналин. Ни один человек не знал моего имени; такое знание несло опасность самому моему существованию. В прошлом я даже убивал, чтобы защитить свое инкогнито.

Моим первым побуждением было бежать, бросив дело, избавиться от своей новой личины и спасти себя способом, знатоком которого я стал. Но тогда я никогда не узнаю, кто, где, как, почему и каким образом раскусил меня, обнаружил. Самое главное, кто это был.

И, изучив послание еще раз, я не был уверен, что успешное бегство будет означать для меня конец опасности. Ибо не было ли в записке элементов принуждения? Не выраженного словами шантажа, намека на определенное приказание? Письмо словно бы говорило: «Я знаю. Я молчу. Я буду молчать. Ибо ты должен кое-что для меня сделать».

Конечно, мне надо отправиться проверить обломки корабля, хотя я должен дождаться окончания дневных работ. Но ломая себе голову над тем, что я могу там найти, я решил обращаться с этим осторожно. Впереди целый день размышлений над тем, где я мог проколоться, и у меня есть время обдумать самые надежные меры самозащиты. Я потер свое кольцо, в котором дремали смертоносные споры, затем встал и отправился бриться.

В этот день нас с Полом послали на Станцию-Пять. Обычные работы — проверка и обслуживание. Скучно, безопасно, рутинно. И мы едва ли вспотели.

Он не подал виду, что не знает, где я был вчера вечером. Более того, он даже несколько раз сам заводил разговор. Один раз он спросил меня:

— Ну: как, были в «Чикчарни»?

— Да, — ответил я.

— И как он вам?

— Вы были правы. Забегаловка.

Он улыбнулся и кивнул.

— Попробовали что-нибудь из их фирменного? — спросил он чуть погодя.

— Только чуток пива.

— Это самое безопасное, — согласился он. — Майк, мой друг, который погиб, частенько захаживал туда.

— О?

— Я ходил с ним поначалу. Он заказывал что-нибудь, а я сидел и ждал, пока он не спуститься.

— А сами ничего не заказывали?

Он покачал головой:

— Имел печальный опыт, когда был помоложе. Испугался. В любом случае, он заказывал что-нибудь — я имею в виду, там, в «Чикчарни». Он заходил туда, в заднюю комнату за баром. Вы не видели?

— Нет.

— Ну, пару раз ему становилось плохо, и мы повздорили из-за этого. Он знал, что этот гадюшник не имеет лицензии, но это его не беспокоило. В конце концов я сказал ему, что куда безопаснее принимать какую-нибудь дрянь на станции, но его беспокоило, что правила этой чертовой компании запрещают подобные штуки. Глупости, по-моему. В конце концов я сказал ему, что пора бросить, если он не хочет, чтобы дело кончится плохо, и, если уж он не в силах дождаться, пока придет конец недели, чтобы заняться этим где-нибудь в укромном уголке. Я прекратил эти попытки поездки.

— А он.

— Только недавно.

— О.

— Так что, если вы туда собираетесь за этим делом, то я скажу вам то же самое, что и ему говорил. Занимайтесь этим здесь, если уж не можете дождаться свободного времени, чтобы забраться куда-нибудь подальше и в более приличное место, чем это «Чикчарни».

— Я запомню это, — сказал я, раздумывая, не было ли это частью какого-либо плана, и не подстрекал ли он меня на нарушение правил, установленных компанией, чтобы затем избавиться от меня. Это казалось чересчур уж дальновидным и смахивало на слишком параноидальную реакцию на мой счет. И я прогнал эту мысль.

— Ему еще раз стало плохо?

— Думаю, да, — ответил он, — но точно не знаю.

Вот и все, что он пожелал сказать мне на эту тему. Я, конечно, хотел расспросить его о многом, но наше знакомство пока было таким, что мне для этого требовалась какая-то лазейка, чтобы прошмыгнуть сквозь нее, а он не дал мне ни одной зацепки.

Итак, мы закончили работу, вернулись на Станцию-Один и отправились каждый по своим делам. Я остановился и сказал Дэвису, что хотел бы попозже взять лодку. Он показал мне, какую именно, и я вернулся в коттедж и подождал, пока он не отправится пообедать. Затем я вернулся к пристани, сунул в лодку свое водолазное снаряжение, затем ушел. Эта тщательная конспирация была необходима, потому что одиночное погружение запрещалось правилами и потому что меры предосторожности Бартелми изложил мне в первый же день. Правильно, они касались только внутренней части района, а корабль лежал за нею, но я не хотел объясняться, где я буду находиться.

Конечно, мне в голову приходила и мысль о том, что это могло быть ловушкой, готовой захлопнуться в любом случае. Но покуда я надеялся, что у моего приятеля из музея челюсть все еще находится на месте, и не стоит принимать в расчет возможность подводной засады. Кроме того, у меня с собой был один из тех маленьких смертоносных прутьев, заряженный и подготовленный. Все было вполне ясно, я не забыл ничего. Не то, чтобы я не принимал в расчет возможность западни для дурачка — просто я решил быть осторожным, проявляя свое любопытство.

И поскольку я не знал, что случится, если меня заметят погружающимся в одиночку в снаряжении компании, я должен был рассчитывать на свою способность объяснить мою вылазку — если, конечно, меня застукают на этом нарушении семейного спокойствия — тем, что задумал автор этой записки.

Я достиг, как мне показалось, необходимого места, встал на якорь, скользнул в свое снаряжение, перевалился через борт и пошел вниз.

Прохладное спокойствие охватило меня, и я спускался медленно, осторожно, точно нес что-то хрупкое. Затем, опускаясь все глубже и глубже, я покинул прохладу и свет, вступив в холодную тьму. Я включил лампу, освещая все вокруг.

Несколькими минутами позже я нашел корабль, покружил около него, обыскивая окрестности в поисках признаков человека, маскировавшегося под дельфина-убийцу.

Но нет, ничего. Кажется, я был один.

Затем я направился к корпусу старого корабля, посветил вниз, на отколотый кусок с обломком грот-мачты. Он выглядел нетронутым, но ведь и я понятия не имел, что там зарыто и как давно.

Пройдя рядом, а затем поверху, я прозондировал кучу ила тонким прутиком, который прихватил с собой. Немного погодя я убедился, что там находится маленький продолговатый предмет, вероятно, металлический, дюймах в восьми от поверхности.

Приблизившись, я раскопал ил. Вода замутилась, свежий ил пополз, чтобы заполнить освободившееся место, раскопанное мной. Ругаясь про себя, я протянул левую руку, согнув пальцы ковшом, и медленно и осторожно погрузил ее в грязь.

Я не встретил препятствия, пока не добрался до коробки. Ни нитей, ни проволоки, ни подозрительных предметов. Это определенно был металл, и я проследил контуры: где-то шесть на десять и на три дюйма. Коробка была в самом низу и крепилась к мачте двумя прядями проволоки. Я не ощутил соединения с чем-то еще и потому поднял — по крайней мере, на мгновение — чтобы лучше разглядеть.

Это была маленькая, очень обычно выглядевшая защитная коробка с ручками на обеих концах и наверху. Проволока была пропущена через две из них. Я стряхнул моток пластикового шнура и завязал узел на ближайшей ручке. После того, как я выпустил шнур на порядочную длину, я опустился и воспользовался плоскогубцами, которые захватил с собой, чтобы разрезать проволоку, крепившую коробку к мачте. А затем поднялся наверх, вытравив остаток шнура.

Назад в лодку, а затем — вон из снаряжения, и уж затем осторожно, по сантиметру, я вытащил коробочку из глубины. Ни движение, ни перепад давления не привели в действие никакую мину, так что я почувствовал некоторое облегчение, когда наконец-то поднял ее на борт. Я поставил коробку на палубу и подумал о том, что я совсем беззащитен.

Коробка была закрыта, и что бы там ни было внутри, оно двигалось, когда я встряхивал ее. Я ковырнул ее отверткой. Затем я перевалился через борт в воду и, держась там и вытягиваясь через борт, прутом откинул крышку.

Но, кроме плеска волн и шума моего дыхания ничего не нарушало тишину. Тогда я снова влез в лодку и заглянул в коробку.

В ней лежал холщовый мешочек с подвернутым вниз клапаном, плотно закрытым. Я вскрыл его.

Камни. Он был наполнен дюжиной ничем не примечательных с виду камней. Но с каких это пор люди стали так заботиться о простых камнях? Ясно, что здесь скрывались какие-то большие ценности. Я подумал об этом, хорошенько обтер несколько из них полотенцем. Затем я повертел эти камни в руках, внимательно осматривая их со всех сторон. Да, несколько вспышек ударило мне в глаза.

Я не лгал Кашелу, когда на его вопрос, что мне известно о камнях, ответил: немного. Только немного. Но что касается этих, то моих скудных познаний было достаточно. Отделив наиболее многообещающие образцы для эксперимента, я отколол от грязного минерала несколько включений. Несколькими минутами позже края отобранных мною образцов показали великолепные режущие способности на различных материалах, которыми я их проверял.

Кто-то тайком припрятал алмазы, еще кто-то решил дать мне о них знать. А мой информатор — чего он хотел, чтобы я сделал с этой информацией? Очевидно же, что если бы он просто хотел проинформировать власти, он сделал бы это и без меня.

Сознавая, что меня используют в целях, которые мне непонятны, я решил сделать то, чего от меня, вероятно, и ждали, потому что это все равно совпадало с тем, что я должен был сделать.

Я сумел причалить и выгрузить снаряжение без каких-либо проблем. Возвращаясь в коттедж, я нес завернутый в полотенце мешочек с камнями. Новых записок под дверь не засовывали больше. Я отправился в душевую и принялся отмываться.

Поскольку я не мог придумать, в каком месте лучше всего укрыть камни, то засунул мешочек в мусоросборник и перекрыл выходной патрубок — теперь их не смоет.

Выглянув и осмотревшись, я увидел, что Фрэнк и Линда кушают на внутреннем дворике, так что я вернулся к себе и поел на скорую руку. Затем я полюбовался на закат — может быть, минут этак двадцать. А потом, когда прошло, как мне показалось, достаточно времени, я снова отправился обратно.

Все вышло еще лучше, чем я предполагал. Фрэнк сидел и читал в одиночестве на своем дворике. Я подошел и сказал:

— Привет!

Он повернулся ко мне, улыбнулся, кивнул и отложил свою книгу.

— Привет, Джим, — сказал он. — Теперь, когда вы пробыли здесь уже несколько дней, как вам нравится это место?

— О, прекрасно, — ответил я, — ну, просто прекрасно. А вам?

Он пожал плечами:

— Не жалуюсь. Мы хотели пригласить вас к себе на обед. Может быть, завтра?

— Великолепно. Спасибо.

— Приходите около шести.

— Ладно.

— Уже нашли какие-нибудь интересные развлечения?

— Да. Что из того, то я хочу посоветоваться с вами и воскресить свои старые навыки охотника за камнями.

— О? Подобрали какие-то интересные образцы?

— Мне здорово повезло, — сказал я. — Это действительно была поразительная случайность. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь смог обнаружить нечто подобное, если бы не воля чистого случая. Хотите, я покажу вам?

Я вытащил камни из кармана и вывалил ему в руку.

Он разглядывал их. Он трогал их пальцами. Он перемешивал их. Возможно, прошло с полминуты.

— Вы хотите знать, что это такое? — спросил он затем.

— Нет, я уже знаю.

— Я вижу. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Где вы нашли их?

Я тоже улыбнулся — неторопливо.

— А еще есть? — спросил он.

Я кивнул.

Он облизнул губы и вернул камни:

— Может быть, вы решитесь рассказать мне, какого рода была залежь?

Тут мне пришлось соображать куда быстрее, чем за все время после моего приезда сюда. Что-то в той манере, в которой он спрашивал меня, напоминало плетение паутины. Я полагал, что мне будет вполне достаточно маски любителя-контрабандиста алмазов при разговоре с ним как с естественным скупщиком контрабандных камней. Однако, теперь мне пришлось переворошить все мои скудные познания, которые я имел о предмете беседы. Самые большие шахты мира — это те, что в Южной Африке, где алмазы были найдены замурованными в породу, известную под названием «кимберлит» или «синяя земля». Но как они попали туда? Из-за вулканической деятельности — кусочки огня, что были пойманы в ловушку потоком расплавленной лавы, подвергнуты сильному нагреву и давлению, которые изменили их структуру, превратив в твердую кристаллическую форму, так любимую девушками. Но были и наносные, аллювиальные месторождения-алмазы, что были сорваны со своего первоначального водами древних рек, нередко уносивших их на громадные расстояния от месторождения и накапливавшие их в далеких от берега карманах. Конечно, все это было характерно для Африки, и я не знал, насколько мой экспромт будет верен для Нового Света, для системы Карибских островов, воздвигнувшихся благодаря вулканической деятельности. Возможность того, что местные месторождения представляют собой варианты вулканических трубок или наносов не исключались.

Ввиду того, что поле моей деятельности было весьма ограничено сроками пребывания здесь, я ответил:

— Аллювиальное. Это была не трубка — я могу вам это сказать.

Он кивнул.

— Какая-либо идея у вас есть насчет того, как продолжить ваши поиски? — спросил он.

— Пока нет, — ответил я. — Там, где я их взял, есть еще немало. А что до полной площади этого месторождения — ясно, что мне об этом говорить еще рано.

— Очень интересно, — сказал он. — Вы знаете, это совпадает с мнением, которого я придерживаюсь относительно этой части света. Вы не могли бы дать мне хотя бы очень приблизительный намек, из какой части океана эти камни?

— Извините, — сказал я. — Вы понимаете…

— Конечно-конечно. И все же, как далеко уходили вы отсюда в своих послеобеденных экскурсиях?

— Я полагаю, это зависело бы от моих собственных желаний насчет этого насколько позволяет авиационный и водный транспорт.

Он улыбнулся:

— Ладно. Не буду больше на вас давить. Но я любопытен. Теперь, когда вы их нашли — что вы собираетесь делать дальше?

Я тянул время, прикуривая.

— Наберу их столько, сколько смогу, и буду держать пасть на замке, сказал я наконец.

Он кивнул:

— А как вы собираетесь их продавать? Уж не останавливая ли прохожих на улице?

— Не знаю, — признался я. — Я еще об этом не слишком-то задумывался. Полагаю, что смогу пристроить их каким-либо ювелирам.

Он усмехнулся:

— Если вам очень повезет, вы найдете какого-либо ювелира, который рискнет воспользоваться случаем и даже пожелает иметь с вами дело. Полагаю, вам хотелось бы скрыть все это от огласки, чтобы доходы, которые вы получите, не были официально оприходованы? Не подлежали налогообложению?

— Я вам уже сказал, что хочу набрать их столько, сколько сумею.

— Естественно. Видимо, я буду прав, утверждая, что цель вашего прихода ко мне — преодолеть трудности, связанные с этим желанием?

— Вообще-то, да.

— Я понял.

— Ну?

— Я думаю… Действовать в качестве вашего агента в делах вроде этого означает рисковать своей шкурой.

— Сколько?

— Нет, простите, — возразил он чуть погодя. — Это, вероятно, все равно слишком рискованно. Кроме того, это противозаконно. Я семейный человек. Случись это лет этак пятнадцать назад, ну, кто знает? Простите. Вашу тайну я не раскрою, не беспокойтесь. Но только вряд ли я соглашусь участвовать в этом предприятии.

— Вы уверены в этом?

— Наверняка. Даже учитывая все выгоды, опасность для меня слишком высока.

— Двадцать процентов, — предложил я.

— Не будем больше об этом.

— Может быть, двадцать пять… — не отступал я.

— Нет. Даже пополам — и то едва ли.

— Пятьдесят процентов?! Вы спятили!

— Пожалуйста, не орите так. Вы что, хотите, чтобы вся станция слышала?

— Виноват. Но об этом и речи быть не может. Пятьдесят процентов! Нет. Лучше уж я сам обращусь к такому, пусть он даже и надует меня. Двадцать пять процентов — это самое большее. И кончим с этим.

— Боюсь, что мне это ни к чему.

— Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы вы подумали над этим.

Он усмехнулся.

— Такое будет трудно забыть, — признался он.

— Ладно. Ну, увидимся.

— Завтра в шесть.

— Верно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Итак, я отправился обратно, обдумывая возможное развитие событий и действия людей, приводящие в своей кульминации к убийству. Но в картине было все еще слишком много пробелов, чтобы закончить ее так, как она мне понравилась бы.

Я, конечно, был весьма обеспокоен тем фактом, что нашелся некто, который ощутил, что мое присутствие действительно представляет собой нечто большее, чем его внешнее проявление. Я снова и снова размышлял над причинами разоблачения моей тайны, но так и не видел, на чем мог поскользнуться — я был весьма осторожен насчет своих полномочий, не сталкивался ни с кем, с кем был знаком раньше. И я начал убеждаться, что ни раньше, ни теперь не допустил никакого случайного прокола.

И тогда я решил, что должен быть внимательнее и продолжать расследование дальше. Я полагал, что смогу осмотреть место, где были найдены тела. Я еще не был там — и в основном потому, что сомневался, что найду что-либо полезное для расследования. И все же… Я внес это в свой список утренних дел — если смогу слетать туда перед обедом у Кашелей. Если же нет — тогда на следующий день.

Хотел бы я знать, совершаю ли я поступки, рассчитанные другим — как это было с камнями. Я чувствовал, что это было так, и был весьма смущен — почти так же, как и удивлен, когда обдумывал мотивы поступка информатора. Однако, в этот момент мне не оставалось ничего другого, кроме как только ждать.

И пока я обдумывал все это, я услышал, как со мною поздоровался Энди Димс. Стоял Димс рядом со своим коттеджем, покуривая трубку. Ему хотелось знать, не интересует ли меня партия в шахматы. Она меня не интересовала, но я пошел играть. Я проиграл две и загнал его в пат на третьей. Я чувствовал, что ему было немного неловко, но большего, по крайней мере, я сказать не могу.

На следующий день Димса и Картера послали на Станцию-Шесть, пока наша с Полом очередь была заниматься разнообразными поручениями внутри и около склада оборудования. Это просто занимающая время процедура, решил я, отдохну, прежде чем снова приниматься за свою работу.

Так это и было вплоть до полудня и несколько позже, и я уже начал размышлять, а хорошей ли кухаркой окажется Линда Кашел, когда в склад влетел Бартелми.

— Собирайтесь, — сказал он. — Нам надо на выход.

— В чем дело? — спросил его Пол.

— Какая-то неисправность в одном из ультразвуковых генераторов.

— Какая?

Он покачал головой:

— Трудно сказать, пока мы не притащим его сюда и не проверим. Все, что я знаю, — это на пульте погасла лампочка. Я хочу вытащить все в сборе и поставить новый агрегат, а не пытаться произвести ремонт на месте под водой, даже если это будет выглядеть простым делом. Я хочу поднять его и очень тщательно исследовать в лаборатории.

— Где он расположен?

— К юго-западу, на глубине фатомов в двадцать восемь. Поглядите на пульте, если хотите. Это даст вам больше информации. Но не тяните слишком долго, ладно? Там много чего надо погрузить.

— Ладно. А что за судно?

— «Мэри Энн».

— С соблюдением новых инструкций?

— Да. Грузите все. Я пойду вниз и предупрежу Дэвиса. Потом схожу переоденусь… Скоро вернусь.

— Тогда мы сходим поглядим.

— Да.

Он ушел, а мы продолжали работать, погрузили снаряжение, подготовили акулью клетку и подводную декомпрессионную камеру. Мы проделали два захода на «Мэри Энн», а затем воспользовались возможностью взглянуть на карту, не узнали из нее ничего нового и вернулись за агрегатом, который был погружен на тележку.

— Когда-нибудь погружался в этом районе? — спросил я Пола, когда мы начали маневрировать тележкой.

— Да, — сказал он, — некоторое время тому назад. Это очень близко к краю подводного каньона. Именно там большой кусок «стены» выдается углом. За этой секцией периметра сразу очень крутой обрыв.

— Это как-то осложняет дело?

— Нет, — сказал он, — разве что вся секция разрушится или что-то снесет ее вниз. Тогда нам осталось взять якорь и подцепить туда новый агрегат из запасных вместо провалившегося в расщелину. Это было бы лишь немногим больше. Я покажу тебе эту работу на агрегате, который мы заберем.

— Хорошо.

Вскоре к нам присоединился Бартелми. Он и Дэвис, который тоже пошел с нами, помогли донести все собранное оборудование. А двадцатью минутами позже мы тронулись в путь.

Лебедка была снаряжена: к ней прицепили акулью клетку и декомпрессионную камеру, так что получилось нечто вроде тандема в таком вот порядке. Пол и я повели агрегат вниз, поглядывая, чтобы провода на выходе не запутались, и освещая все вокруг во время спуска. Мне еще ни разу не приходилось пользоваться декомпрессионной камерой, но я находил, что было очень удобно иметь ее внизу, если учитывать, что у предстоящих работ могут быть неприятные следствия. Было приятно сознавать, что если я буду ранен, то смогу добраться до нее, просигналить, и меня без промедления доставят прямо наверх, не останавливая для декомпрессии: глубинное давление будет снижаться в этом колоколе по ходу дела и постепенно дойдет до нормального, пока меня будут волочь в амбулаторию на острове. Славные мыслишки.

Мы установили клетку на дне неподалеку от агрегата, который находился на месте и без видимых повреждений, а затем всплыли над ним парой фатомов дальше и восточнее, осветив его. Мы действительно находились на краю ущелья. Пока Пол проверял ультразвуковой генератор, я двинулся поближе к краю и направил вниз луч своего фонарика.

Выступающие каменные пики и извивающиеся трещины. Рефлекторно я отпрянул от края бездны и повернул фонарь в сторону. Но затем вернулся и стал наблюдать за работой Пола.

Десять минут отняла у него операция освобождения агрегата от креплений. И еще пять — поднять его на проводах.

Немного погодя, периодически поводя лучами фонарей, мы обнаружили сменный агрегат, спускающийся сверху. Мы подплыли, чтобы встретить его и подвести к месту. В этот раз Пол предоставил возможность поработать мне. Я показал знаками, что хочу это сделать, и он написал на грифельной доске: «Давай, погляжу, на что ты способен».

Я принялся монтировать новый агрегат, и это отняло у меня минут двадцать. Он проверил работу, похлопал меня по плечу и кивнул. Я начал было подключать систему, но остановился и посмотрел на него. И он подал мне знак продолжать работу.

Это заняло всего несколько минут, и когда я закончил, то почувствовал удовлетворение от того, что сейчас на далекой станции на панели снова загорится огонек. Я повернулся, чтобы дать знак, что работа сделана и что можно оценить ее и восхищаться.

Но напарника со мной больше не было.

На несколько секунд я застыл, уставившись в пустоту. Затем начал водить вокруг лучом фонаря.

Нет. Нет. Ничего…

Чувствуя, как нарастает во мне панический страх, я двинулся к краю бездны и нагнулся над ней с фонарем в руке. По счастью Пол двигался не слишком быстро. Но он действительно направлялся ко дну. Я ринулся за ним со всей скоростью, на какую только был способен.

Азотное опьянение, гроза водолазов или «восторг пустоты» обычно поражает на глубинах до двухсот футов. Мы спустились где-то на сто семьдесят, не более, но Пол определенно демонстрировал симптомы азотного опьянения.

Позаботившись о собственном самочувствии, я догнал его, схватил за плечо и повернул назад. Через стекло его шлема я разглядел то блаженное выражение, которое было написано на лице Пола.

Взяв его за руку и плечо, я потащил его назад, буксируя за собой. Несколько секунд он следовал за мной, не сопротивляясь.

Затем он стал бороться со мной. Я предвидел эту возможность и принял позицию из дзю-до «квансецу-вазе», но очень быстро обнаружил, что дзю-до не особенно годится под водой, особенно когда клапаны баллона слишком близки к вашей маске или загубнику. Я отворачивал голову подальше, откидывал ее назад. На некоторое время я утратил возможность тащить его назад таким способом. Но я не отказался от своих приемчиков. Если бы мне только удалось поддержать его чуть дольше и не допустить, чтобы азотное опьянение поразило самого меня, то я получил бы преимущество — я в этом уверен. Кроме всего прочего, у него пострадала не только координация движений, но и способность к мышлению.

В конце концов я дотащил его до агрегата — бурная лавина пузырей рванулась из воздушного шланга, когда он выплюнул загубник и не было способа вернуть его обратно без того, чтобы не отпустить самого водолаза. Впрочем, может быть, именно из-за того, что он стал задыхаться, мне стало чуть легче справляться с ним. Впрочем, не знаю.

Я втолкнул его в камеру, последовал за ним и запечатал дверь. Он почти смирился и начал поддаваться. Я сумел сунуть ему в рот загубник, а затем рванул сигнал подъема.

Мы начали подниматься почти сразу же, и хотел бы я знать, о чем думали в этот момент Бартелми и Дэвис.

Они достали нас очень быстро. Я почувствовал легкое дребезжание, когда мы наконец-то попали на палубу. Вскоре после этого вода схлынула. Я не знал, сравнялось ли к тому времени давление в камере с наружным, но переговорное устройство ожило, и послышался голос Бартелми — я как раз вылезал из своей амуниции.

— Через несколько минут двинемся, — сказал он. — Что стряслось? Насколько все серьезно?

— Азотное опьянение, — доложил я. — И Пол начал погружаться, и начал бороться со мной, когда я попытался вытащить его.

— Пострадали оба?

— Нет, не думаю. Он ненадолго потерял загубник. Но теперь дышит нормально.

— В таком случае, в каком он состоянии?

— По-прежнему «под мухой», я полагаю. И упадок жизнедеятельности, выглядит как… пьяный.

— Порядок. Можете уже освобождаться от вашего снаряжения…

— Уже освободился.

— …и раздеть его.

— Уже начал.

— Мы радировали на остров. Медик прилетел и ждет в лаборатории. Впрочем, предупреждали, что ему необходима, главным образом, декомпрессионная камера. Так что мы медленно и осторожно доведем в ней давление до нормального на поверхности. Я займусь этим прямо сейчас… А у себя самого вы чувствуете какие-либо симптомы опьянения?

— Нет.

— Ладно. Вы покинете камеру через некоторое время… Вы что еще хотите мне сказать?

— Да нет, пожалуй.

— Тогда все в порядке. Теперь я свяжусь по радио с доктором. Если я вам понадоблюсь, свистните в микрофон. Он это выдержит.

— Ладно.

Я освободил Пола от снаряжения, надеясь, что он вскоре начнет приходить в себя. Но он не очнулся.

Он сидел, сутулясь, бормоча что-то с открытыми, но остекленевшими глазами, и то и дело улыбался.

Хотел бы я знать, что с ним стряслось. Если давление и в самом деле было снижено, он должен был прийти в себя почти мгновенно. Возможно, надо снизить давление еще чуть-чуть, решил я.

Но…

А не погружался ли он раньше, еще до начала рабочего дня?

Продолжительность декомпрессии зависит от общего количества времени, проведенного под водой в течение двадцатичасового периода, от общего количества азота, усвоенного тканями, частично — головным и спинным мозгами. Мог ли он погружаться, чтобы поискать что-нибудь, скажем, в иле, у основания сломанной мачты, среди обломков старого затонувшего корабля? Возможно, погружаться надолго, тщательно обыскивая все в тревоге? Зная, что сегодня предстоит работать на берегу, зная, что в течение всего рабочего дня в ткани тела не попадет ни молекулы азота? И вот неожиданная авария, и он должен рисковать. Он делает вид, что все в порядке, возможно, даже поощряет новичка продолжить и закончить работу. Отдыхает, пытается справиться с собой…

Очень может быть. В этом случае ценность декомпрессии, проводимой Бартелми, исчезает. У него данные о времени и глубине погружения — но только последнего погружения Пола. Черт побери, насколько я понимаю, он мог побывать в нескольких точках, разбросанных в различных местах на дне океана.

Я нагнулся над ним, изучая зрачки его глаз, чтобы привлечь внимание к себе.

— Как долго ты был утром под водой? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Я не нырял, — ответил он затем.

— Мне нет дела до того, зачем ты нырял. Меня куда больше заботит твое здоровье… Как долго ты был внизу? И на какой глубине?

Он покачал головой и повторил:

— Я не нырял.

— Черт бы тебя побрал! Я знаю, что ты нырял. Это было у старого затонувшего корабля, да? Там где-то около двадцати фатомов. Но сколько ты там пробыл? Час? Или еще дольше?

— Я не нырял, — настаивал он. — Это правда, Майк! Я не нырял.

Я вздохнул, откинувшись назад. Быть может, он говорил правду. Люди устроены по-разному. Возможно, что его особенности физиологии сыграли такую шутку, и это был другой вариант — не тот, что предполагал я. Однако, все это было так близко к истине… На мгновение я примерил его на место поставщика камней, а Фрэнка — на место укрывателя краденого. Итак, я пришел к Фрэнку со своей находкой, Фрэнк сообщил Полу о таком обороте дела, и тот, забеспокоившись, отправился, пока все на станции спали, убедиться, что его добро по-прежнему там, где он и предполагал. Во время неистовых поисков его ткани накопили много азота, а затем произошло все остальное. И эта стройная гипотеза поразила меня своей логичностью. Но коснись это меня, я нашел бы способ прервать погружение. Я всегда мог соврать что-нибудь для того, чтобы подняться наверх раньше срока.

— Ты не можешь вспомнить? — попытался я еще раз.

Он начал без особого воодушевления клясть все на свете, но потерял последний энтузиазм после дюжины-другой слов. А затем он протянул:

— Почему ты не веришь мне, Майк? Я не нырял…

— Ладно, я верю тебе, — сказал я. — Все в порядке. Так что, отдыхай.

Он потянулся и вцепился в мою руку.

— Значит, все прекрасно, — решил он.

— Ага.

— Все это так — как никогда не было прежде.

— С чего ты взял? — поинтересовался я.

— …прекрасное.

— О чем ты? — настаивал я.

— Ты знаешь, я никогда не притронусь ни к одному из них, — сказал он в конце концов.

— Тогда в чем же дело? Ты знаешь?

— Проклятая красота… — сказал он.

— Что-то стряслось на дне? Что это было?

— Я не знаю. Уходи! Не зови это обратно. Все так, как должно было быть. Всегда. Не та дрянь, что ты взял… Начало всех неприятностей…

— Прости, — сказал я.

— …это началось…

— Я знаю. Прости, — рискнул я. — Добытые вещи… не иметь…

— …говорено, — говорил он. — Растранжирь их…

— Я знаю. Прости. Но мы дали ему, — продолжал я.

— Ага, — отреагировал он: — Затем… О, господи!

— Алмазы… Алмазы в безопасности, — предположил я быстро.

— Дали ему… О, господи! Прости.

— Забудь. Скажи мне, что ты видел, — попросил я, пробуя вернуть его к тому, о чем мне хотелось услышать.

— Алмазы… — сказал он.

Затем он разразился длинным и бессвязным монологом. Я слушал. Снова и снова я говорил что-нибудь, чтобы возвращать его к теме алмазов, все готовился бросить ему имя Руди Майерса. Ответы его оставались фрагментарными, но в целом картина начала проясняться.

Я спешил, стараясь узнать как можно больше, пока не вернулся Бартелми, чтобы продолжить декомпрессию. Я боялся, что Пол неожиданно протрезвеет именно таким образом и срабатывает декомпрессия, если вы не ошиблись в диагнозе. Он и Майк, насколько я понял, принесли алмазы — но откуда они, установить не удавалось. Сколько бы я ни пытался выяснить о роли Фрэнка, Пол лишь только бормотал какие-то нежности по поводу Линды. Но кое-что я все-таки сумел из него вытянуть.

Видимо, Майк о чем-то проболтался однажды, приняв в заднем помещении «Чикчарни» наркотики. Руди это настолько заинтересовало, что он составил снадобье, несколько иное, чем «Розовый рай» — и, наверное, не один раз. Это могло быть одной из тех коварных ловушек, о которых я слыхал. И после этого Руди обслуживал Майка и выведал у него всю историю, и почувствовал, что запахло долларами. Только Пол оказался куда умнее, чем он думал. Когда Руди затребовал плату за молчание и Майк сказал об этом Полу, Пол выдал идею о «помешательстве» дельфинов в парке и предложил Майку поучаствовать в этом чтобы он предложил Руди встретиться с ним в парке для получения платы. Остальное было окутано какой-то дымкой, потому что упоминание о дельфинах сдерживало его. Но он, очевидно, поджидал в условленном месте, и они с Майком занялись Руди, когда тот добрался до места засады; один держал жертву, а другой обрабатывал шантажиста дельфиньей челюстью. Но было не совсем ясно: или Майк был ранен в схватке с Руди и Пол решил прикончить его и придать и ему вид дельфиньей жертвы, или же он спланировал эту часть заранее и после первого убийства напал на Майка, застав его врасплох. В любом случае дружба между ними со временем ослабела, и дело с шантажом окончательно рассорило их.

Примерно такой рассказ я выслушал, перемежая его бормотание своими наводящими вопросами. Очевидно, убийство Майка потрясло его больше, чем он предполагал. И он по-прежнему называл меня Майком, говорил, что сожалеет о случившемся, и я поддерживал его бред.

Прежде, чем я сумел вытянуть из него что-либо еще, вернулся Бартелми и спросил меня, как идут дела.

— Пол бредит, — ответил я, — и больше ничего.

— Я чуть подольше проведу декомпрессию. Может быть, это приведет его в чувство… Нам осталось немного, и нас уже ждут.

— Хорошо.

Но декомпрессия не привела его в чувство. Он оставался все таким же. Я пытался его перехитрить, вытянуть из него что-нибудь еще, особенно насчет источника алмазов — но что-то вышло наперекосяк. Он начал реагировать по-другому.

Он бросился на меня, схватил за глотку, но я отбил атаку, удерживая его на месте. Он уступил, заплакал, забормотал в ужасе, что признался во всем. Я разговаривал с ним медленно, тихо, пытаясь утешить его, вернуть к прежнему, доброжелательному восприятию действительности. Но ничего не помогало, и я замолчал, оставаясь начеку.

Потом он задремал, и Бартелми продолжил декомпрессию. Я следил за дыханием Пола и время от времени проверял пульс, но, казалось, ухудшения не наступало.

К тому времени, когда мы добрались до станции, декомпрессия была закончена полностью, и я открыл люк и вышвырнул наше снаряжение. Пол вздрогнул, открыл глаза, уставился на меня и сказал:

— Это была судьба.

— А как вы себя теперь чувствуете?

— Нормально, мне кажется. Только устал: на ногах не удержусь.

— Позвольте подать вам руку.

— Спасибо.

Я помог ему выбраться из камеры и опуститься на сидение приготовленного кресла на колесиках. Там были и молодой врач, и Кашел, и Димс, и Картер. Я не мог помочь желающим узнать, что происходит в этот момент в голове у Пола. Доктор проверил сердцебиение, пульс, давление, посветил ему в глаза и уши и заставил кончиком пальца дотронуться до кончика носа. Затем он кивнул, махнул рукой, и Бартелми покатил кресло к амбулатории. Доктор прошел часть пути, разговаривая с ним. Затем он вернулся с полдороги и попросил меня рассказать обо всем, что произошло.

Я так и сделал, опустив только ту часть истории, о которой узнал из бреда. Затем доктор поблагодарил меня и снова повернул к амбулатории.

Я быстро догнал его.

— На что это похоже? — спросил я.

— На азотное опьянение, — ответил врач.

— А не похоже на какую-то особую его форму? — уточнил я. — Я имею в виду то, как он реагировал на декомпрессию и вообще?

Он пожал плечами.

— Люди по-разному устроены и не похожи друг на друга не только внешне, но и внутренне, — пояснил он. — Сколько бы вы ни изучали физиологию человека, вы все равно не сможете сказать, как он станет вести себя, выпив — будет веселым, печальным, буйным, сонным. То же и здесь. Думается, он только теперь приходит в норму.

— Без осложнений?

— Ну, я хочу сделать электрокардиограмму сразу же, как только мы доставим его в амбулаторию. Но, думаю, с ним все в порядке. Слушайте, а там, в амбулатории, есть декомпрессионная камера?

— Весьма вероятно. Но я здесь новичок. Я не уверен.

— Ну, а почему бы вам не пойти с нами и не выяснить? Если ее там и нет, то я хотел бы затащить туда подводный ее вариант.

— О?

— Только из предосторожности. Я же хочу оставить парня в амбулатории на всю ночь с кем-нибудь, кто станет приглядывать за ним. Если будет рецидив, то неплохо будет иметь эту штуку под рукой, чтобы еще раз провести декомпрессию.

— Понятно.

Мы поймали Бартелми у дверей. Другие же тоже были там.

— Да, в амбулатории есть камера, — сказал Бартелми в ответ на вопрос врача. — Я посижу с ним.

Сидеть вызвались все, и ночь в конце концов была разделена на три вахты: Бартелми, Фрэнк и Энди соответственно. Каждый из них, конечно, был хорошо знаком с оборудованием для декомпрессии.

Фрэнк подошел и тронул меня за руку.

— Раз уж мы сейчас не можем ему помочь, — сказал он, — то, может быть, все-таки пообедаем?

— О? — сказал я, автоматически поглядев на часы.

— Сядем за стол около семи вместо шести тридцати, — сказал он с улыбкой.

— Прекрасно. Только мне нужно время, чтобы принять душ и переодеться.

— Ладно. Приходите сразу же, как только будете готовы. У нас еще останется время, чтобы выпить.

— Порядок. А выпить хочется. До скорого.

Я пошел в свой коттедж и принял душ. Новых любовных записочек не поступало. Ну, а камешки по-прежнему покоились в мусоросборнике. Я причесался и пошел обратно через остров.

Когда я был около лаборатории, показался доктор, разговаривающий через плечо с кем-то в дверях. Вероятно, его собеседником был Бартелми. Подойдя, я увидел в руках врача чемоданчик.

Он пошел прочь. Увидел меня, кивнул и улыбнулся.

— Думаю, с вашим другом все в порядке, — сказал он.

— Хорошо. Как раз об этом я и хотел спросить.

— А как вы сами себя чувствуете?

— Нормально. Нет, действительно хорошо.

— У вас вообще не было никаких симптомов. Верно?

— Конечно.

— Прекрасно. Если будут, вы знаете, куда обратиться. Так?

— Да.

— Ладно, тогда я пошел.

— До свидания.

Он направился к вертолету, стоявшему у главного здания. Я же двинулся дальше, к дому Фрэнка.

Фрэнк вышел встретить меня.

— Что сказал доктор? — спросил он.

— Что все, вроде бы, в порядке, — ответил я.

— Угу. Заходи и выкладывай, что будешь пить. — Он открыл дверь.

— Лучше всего бурбон, — ответил я.

— С чем-то?

— Только лед.

— Ладно. Сейчас вернется Линда, она накрывает на стол.

Он отправился готовить выпивку. Хотел бы я знать, скажет ли он хоть что-нибудь насчет алмазов, пока мы одни. Но он ничего не сказал.

Он повернулся, подал мне пойло, поднял свой стакан в коротком салюте и сделал глоток.

— Ну, рассказывай, — предложил он.

— Ладно.

Рассказывал я весь обед и еще после. Я был очень голоден. Линда готовила вкусно, а Фрэнк задавал и задавал вопросы, вытягивая мельчайшие подробности расстройства Пола, а это утомляло. Я задумался о Линде и Фрэнке. Я не видел возможности сохранить в тайне интрижку, вроде этой, на таком маленьком острове, как наша станция. Что же на самом деле знал, думал и чувствовал Фрэнк? Как следует себя вести в этом их причудливом треугольнике?

Я посидел с ними какое-то время после обеда и почти что ощущал нарастание напряжения между ними — именно о нарастании этом, похоже, и заботился Фрэнк, медленно ведя беседу по той колее, которую наметил. Я не сомневался, что он упивался неудачей Пола, но чувствовал себя все более и более неловко в роли буфера в проявляющемся раздоре, столкновении или возобновлении старой ссоры. Поблагодарив за угощение, я освободился как можно скорее, сославшись на усталость — что было наполовину правдой.

Фрэнк немедленно поднялся.

— Я провожу вас, — сказал он.

— Хорошо.

Так он и сделал.

Когда мы наконец добрались до моего дома, он произнес:

— Насчет тех камней…

— Да?

— Вы уверены, что их намного больше — там, откуда вы их взяли?

— Пойдемте, — предложил я ему и провел вокруг коттеджа во дворик и повернул, добравшись до него. — Сейчас последние минуты заката. Почему бы нам не полюбоваться им? Я сейчас вернусь.

Я вошел в заднюю дверь, подошел к раковине и открыл слив. Около минуты у меня ушло на то, чтобы достать мешок. Я открыл его, зачерпнул двойную пригоршню и вышел из дому.

— Подставляйте руки, — сказал я Фрэнку.

Он сложил руки ковшичком, и я наполнил их.

— Ну, как?

Он двинулся поближе к свету, лившемуся из открытой двери.

— Господи! — произнес он. — Так вы действительно нашли месторождение?

— Конечно.

— Ладно. Я продам их для вас. Тридцать пять процентов.

— Двадцать пять, не больше. Я уже говорил об этом.

— Просмотр камней и минералов на этой неделе в субботу. Человек, которого я знаю, сможет быть там, стоит лишь ему дать знать. Он предложит хорошую цену. Я дам ему знать — за тридцать процентов.

— Двадцать пять.

— Жаль, что мы близки были к сделке и не смогли сторговаться. Что ж, мы оба внакладе.

— Ну, ладно. Тридцать.

Я забрал камни, ссыпал их в карман, и мы ударили по рукам. Потом Фрэнк повернулся.

— Двинусь в лабораторию, — сказал он, — и посмотрю, что стряслось с тем агрегатом, что вы притащили.

— Дайте мне знать, когда найдете неисправность. Мне это любопытно.

— Хорошо.

Он ушел, а я прибрал камни, принес книгу о дельфинах и начал листать ее. И меня поразило, насколько смешно это было, что я делал. Все эти разговоры о дельфинах, все чтения, рассуждения, включая мою длинную диссертацию об их гипнотических и гипотетичных снопеснях, как о религиозно — диагностических формах людуса — для чего? Чтобы обнаружить, что я, скорее всего, справился бы со всем этим делом даже и без того, чтобы увидеть хоть одного живого дельфина?

Ну вот, это было как раз то, что я должен был сделать — то, чего хотели Дон и Лидия Барнс — и Институт: чтобы я восстановил доброе имя дельфинов. И все же насколько запутанным был этот клубок! Шантаж, убийства, контрабанда алмазов, да еще и нарушение супружеской верности — вероятно отброшенное в сторону… Как гладко и аккуратно я начал распутывать его, но так и не определил, кто знал обо всем этом, кто помог мне и зачем исчез так, как исчезал только я — без того, чтобы возникли всякие неприятные для него вопросы, без того, чтобы оказаться втянутым в это дело.

Чувство глубокой зависти к дельфинам накатило на меня и прошло не полностью. Создавали ли они когда-нибудь для себя подобные проблемы? Я крепко в этом сомневался. Может быть, если я соберу достаточно зеленых печатей судьбы, я смогу в следующий раз воплотиться в дельфина.

Что-то нахлынуло на меня, и я задремал, не потушив свет.

Меня разбудил резкий и настойчивый стук.

Я протер глаза и потянулся. Шум повторился, и я повернулся в направлении его.

Там было окно. И кто-то барабанил по раме. Я встал, подошел к окну и обнаружил, что это был Фрэнк.

— Ну, — сказал я, — что стряслось?

— Выходи, — предложил он. — Это очень важно.

— Ладно. Минутку.

Я ополоснул лицо, что окончательно разбудило меня и дало время подумать. Взглянув на часы, я увидел, что времени около половины одиннадцатого.

Когда я в конце концов вышел, он вцепился в мое плечо:

— Пойдем! Черт возьми! Я же сказал, что это очень важно!

Я сделал шаг вслед за ним:

— Ладно. Я проснулся. А в чем дело?

— Пол умер, — сообщил он.

— Что?

— Что слышал, Пол умер.

— Как это случилось?

— У него остановилось дыхание.

— Вот оно что… Но как это случилось?

— Я начал возиться с агрегатом, который ты приволок. Он лежит там. Я затащил его к тому времени, как пришел мой черед сменить Бартелми, так что возможность разобраться с ним была. И я настолько увлекся, что не обращал на Пола особого внимания. Когда я все-таки решил глянуть, он был мертв. Это все. Его лицо почернело и исказилось. Похоже на что-то вроде легочной недостаточности. Может, это была легочная эмболия…

Мы вошли в ближайшие двери. Море плескалось за ними, легкий бриз ворвался за нами следом. Мы миновали недавно установленный верстак, разбросанные инструменты и частично разобранный агрегат. Свернув налево, мы вошли в комнату, где лежал Пол. Я включил свет.

Его лицо больше не было красивым, оно несло на себе отпечатки последних минут, проведенных в муках. Я подошел к нему и проверил пульс, заранее зная, что не найду его. Надавил на кожу большим пальцем. Пятно, когда я убрал палец, оставалось белым.

— Недавно это случилось? — спросил я.

— Прямо перед тем, как я к вам пришел.

— Почему ко мне?

— Вы живете ближе всех.

— Понятно… Простыня в этом месте была порвана раньше?

— Не знаю.

— Ни криков, ни стонов, ни каких-либо звуков?

— Ничего. Если бы услышал, я пришел бы сразу.

Неожиданно мне захотелось закурить, но в комнате стояли кислородные баллоны, и по всему помещению были развешаны таблички с надписью «Не курить!». Я повернулся и пошел назад, толкнул незапертую дверь, навалился на нее спиной и уставился по-над водой.

— Очень забавно, — сказал я вслух. — После дневных симптомов ему были гарантированы «естественные причины» для «возможной легочной эмболии», «легочной недостаточности» или еще какой-нибудь дьявольщины вроде этого.

— Что это значит? — спросил Фрэнк.

— Был ли он спокоен… Я не знаю. Не в этом дело. Я полагаю, вы применили декомпрессию. Верно? Или просто-напросто придушили его?

— Прекрати! Зачем это…

— В определенной степени я помог убить его, — сказал я. — Я полагал, что он в безопасности рядом с вами, потому что вы ничего не предпринимали против него все это время. Вы хотели удержать жену, вернуть ее обратно. Потратить на нее кучу денег — вот способ, которым вы хотели ее вернуть. Но это был порочный круг, потому что Пол был частью источника ваших сверхдоходов. Но потом появился я и предложил вам альтернативный вариант. Затем сегодняшний несчастный случай и возможность, предоставившаяся этой ночью… Вы воспользовались случаем, ухватившись за благоприятную возможность и хлопнули дверью. Надо ковать железо, пока оно горячо… Поздравляю. Думаю, вы преуспели в этом. Нет никаких доказательств. Хорошо сделано.

Он вздохнул.

— Тогда почему вы ввязались во все это? Все ясно. Мы пойдем найдем Бартелми, и вы скажете ему, что все это произошло потому, что я обезумел.

— Мне было интересно разузнать о Руди и Майке. Я хотел бы знать все. Вы принимали какое-то участие в организации того убийства?

— Что вы знаете? — спросил он медленно. — И как вы узнали?

— Я знаю, что Пол и Майк были поставщиками камней. Я знаю, что Руди узнал об этом и пытался шантажировать их. Они взяли его в оборот, и я думаю, что Пол позаботился для ровного счета и о Майке. Как я узнал? Пол выболтал все во время нашего возвращения, а ведь я был с ним в декомпрессионной камере, помните? Я узнал об алмазах, убийствах, Линде и Поле — только успевай прислушивайся.

Он откинулся на верстак и покачал головой.

— Я подозревал вас, — сказал он, — но у вас были убедительные доказательства — те алмазы. Допустим, вы добрались до них чрезвычайно быстро. Но я благосклонно принял ваш рассказ, и потому что, возможно, месторождение Пола было действительно где-то очень близко. Хотя он никогда не говорил мне, где оно. Я решил, что вы или наткнулись на него случайно, или проследили за Полом и знали достаточно, чтобы понять, что это такое. Но в любом случае это не имело значения. Я охотнее имел бы дело с вами. Остановимся на этом?

— Если вы расскажете мне о Руди и Майке.

— Но я на самом деле знаю не более того, что вы мне сейчас рассказали. Это было не мое дело. Обо всем позаботился Пол. Только ответьте мне: как вы нашли месторождение?

— Я его не нашел, — ответил я. — Я даже понятия не имею, где он нашел алмазы.

Фрэнк выпрямился:

— Я вам не верю! А камни — откуда они?

— Я нашел место, в котором Пол прятал мешок с камнями и украл их.

— Зачем?

— Ради денег, конечно.

— Тогда почему вы солгали мне о том, где вы их нашли?

— А вы хотели бы, чтобы я сказал, что они краденые? Однако же…

Он молнией рванулся вперед, и я увидел, что в руке он сжимает гаечный ключ.

Я отпрыгнул назад, и дверь, захлопываясь, ударила его в плечо. Однако, это только ненадолго задержало его. Он рванул дверь и бросился ко мне. Я снова отступил и принял оборонительную позу.

Он ударил, и я ушел от удара в сторону, задев его по локтю. Мы оба промахнулись. Его новый удар слегка задел мое плечо, так что выпад, который я сделал секундой позже, достиг его почек с меньшей силой, чем я надеялся. Я отпрянул назад, когда он ударил снова, и мой пинок достал его бедро. Он опустился на колено, но поднялся прежде, чем я насел на него, ударив в направлении моей головы. Я отпрянул, и он промахнулся.

Я слышал воду, чувствовал ее запах. Хотел бы я знать, как насчет ныряния. Он был ужасно близко…

Когда он напал снова, я прогнулся назад и захватил его руку. Я крепко вцепился в нее близ локтя и зажал, вытянув свои скрюченные пальцы по направлению к его лицу. Он двинулся на меня, и я упал, по-прежнему сжимая его руку, а другой крепко ухватив его за пояс. Мое плечо ударилось о землю, и он оказался на мне, пытаясь освободиться. Когда это ему удалось, его вес на мгновение переместился. Почувствовав свободу, я свернулся в клубок и ударил его обеими ногами.

Мой удар достиг цели. Он только хрюкнул… а затем он пропал.

Я услышал, как он плюхнулся в воду. Еще я слышал отдаленные голоса — они окликали нас, они приближались к нам через остров.

Я поднялся на ноги и двинулся к краю острова.

И тут Фрэнк завизжал — это был длинный жуткий крик, полный предсмертной муки.

К тому времени, когда я достиг края платформы, вопль оборвался.

Когда Бартелми прибежал ко мне, он остановился, повторяя: «Что случилось?» до тех пор, пока не глянул вниз и не увидел плавник, мелькавший в центре водоворота. Затем он пробормотал: «О, господи!» и больше ничего.

Позже, когда я давал отчет о событиях, я рассказал, что он показался мне очень возбужденным, когда прибежал поднимать меня, что он крикнул мне, что Пол перестал дышать, и я, вернувшись с ним в лабораторию, убедился, что Пол мертв, сказал ему это и начал выспрашивать его о подробностях, а в ходе разговора он, похоже, получил впечатление, что я подозреваю именно его в смерти Пола из-за проявленной им небрежности. Тогда он возбудился еще больше и в конце концов набросился на меня, и мы боролись, и что он упал в конце концов в воду. Все это, конечно, было правдой. Отчет мой грешил лишь пропусками. Но они, похоже, удовлетворились этим. Все ушли. Акула рыскала вокруг, возможно, дожидаясь, не кинут ли ей кого-нибудь на десерт, и те, кто занимался дельфинами, пришли и усыпили ее, а затем унесли. Бартелми сказал мне потом, что вышедший из строя ультразвуковой генератор действительно мог иметь периодические короткие замыкания.

Так, Пол убил Майка и Руди; Фрэнк убил Пола, а затем сам был убит акулой, на которую теперь можно было свалить и первые два убийства. Дельфины были оправданы, и не оставалось больше ничего, что взывало бы к правосудию. Месторождение же алмазов стало теперь одной из маленьких тайн, настолько нередких в нашей жизни.

…После того, как все разошлись, выслушав мой рассказ о происшедшем, а остатки останков убрали — еще долго после этого, пока тянулась ночь, поздняя, чистая, со множеством ярких звезд, двоившихся и мерцавших в прохладных водах Гольфстрима вокруг станции, и я сидел в кресле на маленьком заднем дворике за моим жилищем, потягивая пиво из жестянки, и следил за тем, как заходят звезды.

У меня не было чувства удовлетворения, хотя на папке с делом, лежащей у меня в уме, уже стоял штамп «закрыто».

Кто же написал мне записку — записку, включившую адскую машину убийств?

Действительно ли стоит об этом беспокоиться теперь, когда работа завершена? До тех пор, пока этот кто-то будет хранить молчание относительно меня…

Я еще глотнул пива.

Да, стоит, решил я. Мне тоже следует осмотреться повнимательнее.

Я достал сигарету и собрался закурить.

И тогда это началось…

Когда я влетел в бухту, она была освещена. А когда влетел на причал, ее голос донесся до меня через громкоговоритель.

Она приветствовала меня по имени — моему настоящему имени; я не слышал, чтобы его произносили вслух уже давным-давно — и она пригласила меня войти.

Я двинулся по причалу вверх к зданию. Дверь была полуоткрыта. И я вошел.

Это была длинная-длинная комната, полностью оформленная в восточном стиле. Хозяйка была одета в шелковое зеленое кимоно. Она сидела на коленях на полу и перед ней лежал чайный сервиз.

— Пожалуйста, проходите и садитесь, — предложила она.

Я кивнул, снял обувь, пересек комнату и сел.

— О-ча доу десу-ка? — спросила она.

— Итадакимасу.

Она наполнила чашки, и мы некоторое время пили чай. После второй чашки я придвинул к себе пепельницу.

— Сигарету? — спросил я.

— Я не курю, — ответила она, — но я хочу, чтобы вы курили. Я попытаюсь вобрать в себя как можно больше вредных веществ. Я полагаю, именно с этого все и началось.

Я закурил.

— Никогда не встречал настоящих телепатов, — признался я.

— Мне приходится пользоваться этой моей способностью постоянно, — ответила она, — и не скажу, чтобы это было особенно приятно.

— Думаю, мне нет необходимости задавать вопросы вслух? — заметил я.

— Нет, — подтвердила она, — действительно — нет. Как вы думаете, это хочется — читать мысли?

— Чем дальше, тем меньше, — предположил я.

Она улыбнулась.

— Я спросила об этом, — пояснила она, — потому что много размышляла над этим в последнее время. Я думала о маленькой девочке, которая жила в саду с жуткими цветами. Они были красивы, эти цветы, и росли, чтобы делать девочку счастливой тогда, когда она ими любуется. Но они не могли скрыть от нее свой запах — а это был запах жалости. Ибо она была маленькой несчастной калекой. И бежала она не от цветов, не от их внешнего облика, а от их аромата, смысл которого она смогла определить, несмотря на возраст. Было мучительно ощущать его постоянно, и лишь в заброшенном пустынном месте нашла она какое-то отдохновение. И не будь у нее этой способности к телепатии, она осталась бы в саду.

Она замолчала и пригубила чай.

— И однажды она обрела друзей, — продолжала хозяйка, — обрела в совершенно неожиданном месте. Это были дельфины, весельчаки, с сердцами, не спешащими с унизительной жалостью. Телепатия — та, что заставила ее покинуть общество подобных себе, помогла найти друзей. Она смогла узнать сердца и умы своих новых друзей, куда более полно, чем один человек может познать другого. Она полюбила их, стала членом их семьи.

Она еще отпила чаю, а затем посидела в молчании, глядя в чашку.

— Среди них были и великие, — проговорила она наконец, — те, о которых вы догадались чуть раньше. Пророки, философы, песнопевцы — я не знаю слов в человеческом языке для того, чтобы описать функции, что они исполняли. Тем не менее, среди них были и те, чьи голоса в снопеснопении звучали с особой нежностью и глубиной — нечто вроде музыки и в то же время не музыка, двигаясь от безвременья в себе, которое они, возможно, считали бесконечным пространством, и выражая это для своих друзей. Величайший из всех, кого я когда-либо знала, Песнопевец, — и она произнесла слоги очень музыкальным тоном, — носил имя или титул, звучащий как «кива'лл'кие ккоотаиллл'кке'к». Я не могу выразить словами его снопеснопение так же, как не смогла бы рассказать о гении Моцарта тому, кто никогда не слышал музыки. Но когда ему стала угрожать опасность, я сделала то, что должно было быть сделано.

— Вы видите, что я пока еще не все понимаю, — заметил я, поставив чашку.

— «Чикчарни» построен так, что пол его возвышается над рекой, — и картина бара внезапно вспыхнула в моей памяти ясно и с потрясающей реальностью. — Вот так, — добавила она.

— Я не пью крепких напитков, не курю и очень редко пользуюсь медикаментами, — продолжала она, — и не потому, что у меня нет другого выбора. Просто таково мое правило, обусловленное здоровьем. Но это не значит, что я не способна наслаждаться подобными вещами так же, как я сейчас наслаждаюсь сигаретой, которую курите вы.

— Я начинаю понимать…

— Плавая под полом этого притона в ночи, я переживала наркотические галлюцинации тех, кто грезил наверху, вселяясь в них и пользуясь сама их покоем, счастьем и радостью, и отгоняя видения, если они вдруг становятся кошмарными.

— Майк, — сказал я.

— Да, именно он привел меня к Песнопевцу, ранее неизвестному. Я прочла в его разуме о месте, где они нашли алмазы. Вижу, вы считаете, что это где-то около Мартиники, поскольку я только что оттуда. Не отвечу ни да, ни нет. Кроме того, я прочла у него мысль о причинении вреда дельфинам.

— Оказалось, что Майка и Пола прогнали от месторождения — хотя и не причиняя им особого вреда. Это было несколько раз. Я сочла это настолько необычным, что стала изучать дальше и обнаружила, что это правда. Месторождение, открытое этими людьми было в районе обитания Песнопевца. Он жил в тех водах, а другие дельфины приплывали туда, чтобы его послушать. В некотором же смысле это и есть место паломничества из-за его присутствия там. Люди искали способ обеспечить свою безопасность в следующий раз, когда они снова нагрянут туда за камнями. Именно для этого они и вспомнили об эффекте, производимом записями голоса касатки. Но не надеялись только на это и припасли еще и взрывчатку.

Пока меня не было, произошло это двойное убийство, — продолжала она. — Вы, по-существу, правы насчет того, как и что было сделано. Я не знаю, как это можно доказать, и признали ли бы доказательством мою способность прочесть их мысли. Пол пускал в ход все, что попадало ему когда-либо в руки или приходило на ум и, тем не менее, в схватке со мной он проиграл бы. Он прибрал познания Фрэнка так же, как и его жену, узнал от него достаточно для того, чтобы найти месторождение при небольшой удаче. А удача долго не покидала его. Он достаточно узнал и о дельфинах — достаточно для того, чтобы догадаться о действии голоса касатки, но все же недостаточно, чтобы узнать, каким образом дельфины сражаются и убивают. И даже тогда ему повезло. Рассказ его о случившемся восприняли благосклонно. Но не все. Тем не менее, ему доверяли в достаточной степени. Он был в безопасности и планировал снова вернуться к месторождению. Я искала способ остановить его. И я хотела, чтобы дельфинов оправдали — но это было делом второстепенным. Затем появились вы, и я поняла, что способ найден. Я отправилась ночью к станции, вскарабкивалась на берег и оставила вам записку.

— И испортили ультразвуковой генератор?

— Да.

— Вы сделали это именно в это время, так как знали, что под воду заменять генератор пойдем мы с Полом?

— Да.

— И другое?

— Да, и это тоже. Я наполнила разум Пола тем, что я чувствовала и видела, плавая под полом «Чикчарни».

— И еще вы смогли заглянуть в разум Фрэнка. Вы знали, как он прореагирует. И вы подготовили убийство?

— Я никого ни к чему не принуждала. Или воля его не должна была быть так же свободна, как наша?

Я смотрел в чашку, взволнованный ее мыслями. Я выпил чай одним глотком. Затем поглядел на нее.

— Но разве вы не управляли им, пусть даже и немного, под самый конец, когда он напал на меня? Или — куда более важно — руководили его периферийной нервной системой? Или еще более простым существом?.. Можете ли вы управлять действиями акулы?

Она налила мне еще чаю.

— Конечно, нет, — ответила она.

Мы еще немного посидели в безмолвии.

— Что вы решили сделать со мной, когда я решил продолжать расследование? — спросил я. — Вы пытались расстроить мои ощущения и подтолкнуть меня к гибели?

— Нет, — ответила она быстро. — Я наблюдала за вами, чтобы понять, что вы решите. Вы испугали меня своим решением. Но то, что я предприняла вначале, не было нападением. Я попыталась показать вам кое-что из снопеснопения, успокоить ваши чувства, принести в них мир и покой. Я надеялась, что это произведет некую алхимическую реакцию в вашем разуме, смягчит ваше решение.

— Вы сопровождали эту картину внушением нужного вам результата.

— Да, я делала это. Но вы тогда обожгли руку, и боль привела вас в чувство, и тогда я напала на вас.

Она произнесла это неожиданно усталым голосом. Впрочем, день этот был для нее нелегким, ведь о стольких вещах ей пришлось позаботиться.

— И это была моя ошибка, — согласилась она. Позволь я вам просто продолжить следствие — и вы не нашли бы ничего. Но вы почувствовали неестественную природу нападения. Вы соотнесли это с поведением Пола и подумали обо мне — мутанте — и о дельфинах, и об алмазах, и о моем недавнем путешествии. Все это слилось в ваших мыслях, и я увидела, что вы можете причинить непоправимый ущерб: внести информацию об аллювиальном месторождении алмазов и Мартинике в Центральный банк данных. И тогда я позвала вас сюда поговорить.

— Что же дальше? — спросил я. — Суд никогда не признает вас виновной в чем-либо из этого. Вы в безопасности. Даже и мне трудно осудить вас. Мои руки тоже в крови, как вам известно. Вы единственный живой человек, который знает, кто я, и это причиняет мне неудобство. И все же у меня бродят кое-какие догадки относительно того, о чем вы не хотели информировать весь белый свет. Вы не станете пытаться уничтожить меня, ибо вы знаете, что я сделаю с этими догадками в случае нарушения соглашения.

— И я вижу, что вы не воспользуетесь вашим кольцом до тех пор, пока я не спровоцирую вас на это. Спасибо. Я боялась этого.

— Кажется, мы достигли какого-то равновесия.

— Тогда почему бы нам не забыть обо всем этом?

— Вы имеете в виду — почему бы не доверять друг другу?

— А это очень необычно?

— Вы же понимаете, что будете обладать известным преимуществом.

— Верно. Но долго ли будет иметь значение это преимущество? Люди меняются. Телепатия не поможет мне определить, что вы станете думать завтра — или где-нибудь в другом месте. Вам об этом проще судить, потому что вы знаете себя лучше, чем я.

— Полагаю, вы правы.

— Конечно, говоря по правде, я ничего не выигрываю, разрушив ваш образ существования. Вы же, с другой стороны, вполне можете захотеть отыскать незарегистрированный источник дохода.

— Не буду этого отрицать, — согласился с девушкой я. — Но если я дам вам слово, то сдержу его.

— Я знаю, что вы имеете в виду. И я знаю также, что вы верите многому из того, что я сказала — с некоторыми оговорками.

Я кивнул.

— Вы в самом деле не понимаете значение Песнопевца?

— А как я могу понять, не будучи ни дельфином, ни телепатом?

— Может, вам показать, помочь представить то, что я хочу сохранить и оградить от бед?

Я поразмыслил об этом, вспоминая происшедшее на станции, когда она напомнила мне кое-что из Вильяма Джеймса. У меня не было способа узнать, как можно при этом управлять своим состоянием, какими силами она может навалиться на меня, если я соглашусь на подобный эксперимент. Тем не менее, если все это выйдет из-под контроля и если помимо того, что было обещано, будет какое-то минимальное вмешательство в мой мозг, я знал способ мгновенно положить конец этому. Сложив руки перед собой, я положил на кольцо два пальца.

— Очень хорошо, — согласился я.

И затем это родилось снова — нечто вроде музыки, и все же не музыка, нечто такое, что не выразить словами, ибо сущность этого была такой, какую не ощущал и какой не владел ни один человек: оно лежало вне круга человеческого восприятия. Я решил потом, что та часть меня, которая впитывала все это, временно переместилась в разум творца снопеснопения — того дельфина, и я стал свидетелем-соучастником временного рассуждения, которое он импровизировал, придавал аранжировку, сливая все ее части в заранее сконструированные видения и выражая их словами, законченными и чистыми, и облекая в воспоминания и в нечто отличное от сиюминутных действий, и все это смешивалось и гармонично, и в радостном ритме, которые я постигал только косвенно через одновременное ощущение его собственного удовольствия от процесса их формулирования.

Я чувствовал наслаждение от этого танца мыслей, разумных, хотя и нелогичных; процесс, как и всякое искусство, был ответом на что-то, однако на что именно — я не знал, да и не хотел знать, если честно, ибо это было само по себе достаточностью бытия — и, может, когда-нибудь это обеспечит меня эмоциональным оружием на тот момент, когда мне придется стоять одиноким и беспомощным перед бедой — ибо это было чем-то таким, что невозможно оценить верно, разве что только тогда, когда в памяти всплывут фрагменты его — нечто вроде бешеного веселья.

Я забыл свое собственное бытие, покинул свой ограниченный круг чувств, когда окунулся в море, что не было ни светлым, ни темным, ни имеющим форму, ни бесформенным и все же осознавал свой путь, возможно, подсознательно, в нескончаемом действии того, что мы решили назвать «людус» — это было сотворение, разрушение и средство к существованию, бесконечное копирование, соединение и разъединение, вздымание и опускание, оторванное от самого понятия времени и все равно содержавшее сущность времени. Казалось, что я был душой времени, бесконечные возможности наполняли этот момент, окружая меня и вливая тонкий поток ощущения существования и радости… радости… радости…

Крутясь, этот момент и поток вытек из моего разума, и я сидел, все еще держась за смертоносное кольцо, напротив маленькой девочки, сбежавшей от жутких цветов; она сидела, одетая во влажную зелень, весьма и весьма бледная.

— О-ча доу десу-ка? — произнесла она.

— Итадакимасу.

Она наполнила чашку. Я хотел протянуть руку и коснуться ее руки, но вместо этого поднял чашку и отпил из нее.

Конечно, она приняла мою ответную реакцию. Она знала.

Но заговорила она немного погодя.

— Когда придет мой час — кто знает, как скоро? — я уйду к нему, — сказала она. — И я буду там, с Песнопевцем. Не знаю, но я продолжу это, возможно, как память, в том безвременном месте, и будет это частью снопеснопения. Но и теперь я чувствую часть ее.

— Я…

Она подняла руку. Мы допили чай молча.

На самом деле мне не хотелось уходить, но я знал, что должен идти.

Как много осталось такого, что я должен был сказать, думал я, когда вел «Изабеллу» назад, к Станции-Один, к мешку алмазов и всему остальному, что там еще было.

Ну и ладно, подумал я. Самые лучшие слова чаще всего именно те, что остаются несказанными.