"Леонид Бородин. Божеполье (повесть, Роман-газета 15 1993) " - читать интересную книгу автора

Напряжение было недостаточным, оно было не всеобщим, многие только
притворялись верящими, сегодня это вскрылось с очевидностью, и вот
результат! Хаос захлестывает государство.
На этих мыслях Павел Дмитриевич всегда останавливался в своих думах.
Это было волевое действие. Воли, слава Богу, ему не занимать. Но за
последний месяц уже выработался порочный круг его дум. Как только он говорил
себе "стоп!" (это при мысли о государстве), так в то же мгновение возникало
перед глазами метро...
Месяц назад или около того он впервые за много-много лет спустился в
метро. Один! Категорически запретил дочери сопровождать его. И потрясение,
которое он пережил, до сих пор не преодолено, не переварено и постоянно
порождает видения пережитого.
Сколько раз за свою жизнь он из машины взглядом охватывал эту картинку
городского быта: арочный вход и втекающие и вытекающие толпы и потоки людей,
о которых в целом он думал по-отечески заботливо и требовательно. Проносясь
по касательной, он всегда спешил к своему рабочему месте и с удовлетворением
фиксировал для себя самую непосредственную причастность своей жизни, своей
работы, своего дела к судьбам этих людских потоков, не подозревающих о
величине его забот, о сложности и трудности его дела. Приятно было
сознавать, что все берет на себя, что не посвящает толпы в свои хлопоты,
потому что они заслужили, они достойны не знать его личной тревоги, - они
должны... нет, не то слово, - они могут спокойно верить, что он,
проносящийся мимо и не навязывающийся им в их знание, - он справится со
всеми сложностями отведенных ему проблем, как и они, массы, справляются со
своими трудностями и проблемами.
Потоки людей уходили под землю и выходили, и он, схватывающий все это
одним взглядом, воспринимал виденное как саму жизнь, неостановимую и
изначально верную по самой сути непрекращающегося движения. В этом был
смысл.
Но вот он сам впервые за многие десятилетия, лично, один и
самостоятельно вышедший на улицу, на улице еще чувствовал себя тем, кто он
есть, хотя и был встревожен разностью ритмов движения - своего и остальных,
но стоило ему приблизиться к знакомому арочному входу, как случилось нечто
ошеломляющее: его схватили и понесли вправо, прямо, вниз, его затолкнули в
вагон и вытолкнули оттуда, и самое страшное - его никто не видел, он видел
всех, а его не видели, об него спотыкались и запинались, как о вещь, ему
казалось, что в этой человеческой каше он становится или стал ничем, никем,
что он меньше всех, потому что все были как бы заодно не против него, а без
него...
Как он потом добрался до своего дома, до своей квартиры, до своего
кресла, - ему думалось, что сработал инстинкт выживания, потому что он был в
опасности, которую никаким словом определить не мог, но достоверно знал, что
опасность была, и после того несколько дней подсматривал в щель между
шторами за толпой, что на дальнем конце площади все так же втекала в арочное
отверстие и вытекала из него как ни в чем не бывало, - это было не то чтобы
оскорбительно, это было уничтожающе по отношению к его привычке видеть и
понимать себя и жизнь в том взаимном соответствии, какое установилось
однажды и было справедливым и логичным.
При всем том, будучи от природы человеком самоконтроля, каким-то вторым
сознанием он одергивал себя всякий раз, когда социальная мистика стучалась в