"Григорий Бакланов. Входите узкими вратами" - читать интересную книгу автора

едет в Тутаево.
Были, конечно, тут свои расчеты, не могло не быть, хоть я за время
службы в товароведах так и не постиг этой премудрости, но больше, по-моему,
просто драли глотку. Переждав время, начальник вставал, придерживая на
впалой груди борта шинели, шел к печи, нагибался, подкладывал полешко - как
бы через силу и хворь, мол, глотки дерете, а полено и то без него подложить
некому - и, исполнив все это, возвращался на свое место, за стол, сидеть за
которым было его жизненным назначением. Наверное, чем меньше человек сам по
себе, тем больше в нем эта потребность возвыситься над людьми, чтобы и
смотреть на него могли только с дистанции.
Любопытно было наблюдать мирную жизнь, от которой я отвык. Никаких
определенных планов на дальнейшее у меня в ту пору еще не возникало. Война
кончилась, я вернулся живой, а что с собой делать, не знал и беспокойства по
этому поводу не испытывал, не поселилось оно еще во мне, не гнало, не
торопило, и так хорошо я себя чувствовал в жизни, как, может быть, потом уже
не чувствовал никогда. Жил я совершенно один в промерзавшей до инея
шестиметровой комнате, топил плиту, что-то готовил в алюминиевой кастрюле,
потом она затерялась, потом нашлась, недоеденная рисовая каша в ней
посинела, алюминий проело насквозь, и мыть кастрюлю уже не потребовалось.
Комната на время досталась мне в полное мое пользование: тетка уехала в
Германию к мужу, где он еще служил, сестру перевела жить к подруге, и, если
я, допустим, не возвращался домой ночевать, фанерная ставня так и закрывала
окно изнутри и сутки, и двое. И друзей в Москве у меня еще не завелось.
Иногда мы беседовали с управдомом о жизни.
Он демобилизовался раньше, ходил, как все мы, в офицерской шинели без
погон. В прошлом танкист, он смотрел на себя в новой своей должности, как на
фронте боевые офицеры смотрят на интендантов, но для желающего и умелого
должность его в то время открывала много возможностей, он знал.
Шли мы обычно в палатку в конце Пятницкой улицы, где была у него
знакомая продавщица газированной воды, подходили, кивали, и она, закрасив
сиропом от посторонних глаз, наливала нам под прилавком по стакану водки:
почему-то, не помню уже почему, продавать водку в палатке не разрешалось. Мы
выпивали, закусывали конфеткой и шли, беседовали не спеша, садились
где-нибудь на лавочке посидеть, опять шли. Хороший он был мужик и тоже не
знал еще, куда себя девать.
После великой войны, которая вознесла нас, каждому открыла истинную его
цену, хоть мы этого еще не сознавали тогда, трудно было найти в жизни место
по себе, все казалось временным. Он так и не успел распорядиться собой,
погиб в том же сорок шестом году, и погиб до обидного глупо.
В конторе домоуправления, откуда дверь открывалась прямо на улицу, была
такая же, как у меня в комнате, плита, сложенная из кирпича, с двумя
чугунными конфорками сверху. Поссорясь с женой, выпив крепко со зла, пошел
ночевать он в домоуправление, раскалил печь и заснул, как был, в шинели,
спиной во сне привалясь к плите. Выскочил оттуда, из дыма, когда все горело
на нем и тлело. И кто-то от большого ума ударил по нему струей из
огнетушителя. Дважды горел человек в танке и жив остался, чтобы вот так
погибнуть.
На похоронах билась лбом о край гроба жена, совершенно обеспамятевшая,
ноги под ней подламывались. Открыто, никого не стыдясь, в голос ревела
бухгалтерша - вдова, баба властная, резкая, многие вокруг зависели от нее,