"Мнимые величины" - читать интересную книгу автора (Нароков Николай)ЧАСТЬ ПЕРВАЯГлава IТо, что произошло около 5 часов вечера 16 июля 1937 года, сыграло большую роль в жизни Евлалии Григорьевны. А произошло оно так, словно было не только заранее обдумано, но было и тщательно срепетировано. Автомобиль шел совсем не так уж быстро, и был он, как показалось Евлалии Григорьевне, еще настолько далеко, что она успевала перейти через улицу. Ей ничуть не надо было торопиться, и она свободно могла бы подождать, пока он пройдет, но она, ускорив шаги почти до бега, пошла через улицу, все время смотря не перед собой, а влево, сторожко вглядываясь в автомобиль: не попасть бы под него. Шофер, видя, что она не ждет его проезда, а все же переходит через улицу, взял вправо, под тротуар, чтобы открыть ей дорогу и обминуть ее сзади, но она, в ту же самую секунду, опомнилась и, испугавшись, что не успеет перейти, метнулась назад, к тротуару. Следующие два движения (ее и шофера) были вызваны не рассуждением, а шестым чувством, и шестые чувства обоих пошли совершенно параллельно, отличаясь друг от друга лишь долей секунды: сначала движение шофера, а потом — тут же, сразу — движение Евлалии Григорьевны. Получалась как будто бы игра. Получалось так, будто бы автомобиль убегал от Евлалии Григорьевны, а она быстро и ловко, как тренированный игрок, повторяла его движения, стараясь во что бы то ни стало попасть под него. И автомобиль, уже потерявший всю скорость и почти уже остановившийся, несильно ударил ее. Она упала. Автомобиль остановился. И сейчас же подбежали прохожие, сейчас же откуда-то взялся милиционер. А из автомобиля выпрыгнул невысокий, но чрезвычайно плотный и крепкий мужчина с сосредоточенным и повелительным лицом. Следом за ним, сильно хлопнув дверцей, выскочил шофер и подбежал с таким видом, будто он не боится никаких обвинений, а, наоборот, сам готов обвинять всякого и негодовать на всякого. Евлалии Григорьевне помогли подняться, и она встала на ноги, немного смущенно улыбаясь и стряхивая с себя пыль. Кто-то поднял ее сумочку и подал ей. Она машинально взяла ее, растерянно оглянулась и сделала нерешительный шаг куда-то в сторону. — Ну? — спросил ее мужчина, выскочивший из автомобиля. — В порядке? Целы? — Так ведь я же… — в преувеличенном негодовании начал было шофер, горячо наскакивая на Евлалию Григорьевну. — Погоди, Вася! — остановил его мужчина. — Ушиблись? — сурово и резко спросил он. — Да, немного! — виноватой улыбкой улыбнулась Евлалия Григорьевна. Локоть и… — Скорую помощь надо, — угрюмо и неприязненно сказал кто-то. — А вы не учите! — не повышая голоса, но очень веско повернулся к нему мужчина. — Здесь и без вас всё знают. Тон был такой, что сказавший о скорой помощи сразу же осекся и немного попятился назад. Выскочивший мужчина посмотрел на Евлалию Григорьевну и, нахмурив брови, что-то сообразил. — Садитесь, коли так. Подвезу! — немного недовольно решил он. — Вам куда? Далеко? — Да я дойду, ничего! — попробовала отказаться Евлалия Григорьевна, чувствуя себя в чем-то виноватой. — Садитесь! — не слушая ее, коротко и очень беспрекословно приказал мужчина. Он взял ее под локоть и почти насильно посадил в машину, а потом повернулся к милиционеру, который только стоял, но ни во что не вмешивался. — Номер видел? Записал? — Записал! — почему-то не совсем уверенно ответил милиционер и с тем же неуверенным вопросом посмотрел на мужчину. — Ну и доложишь там у себя! Поехали, Вася! — крикнул он шоферу. Щелкнули дверцами и поехали. Милиционер посмотрел на собравшихся, которые не хотели расходиться и как будто еще чего-то ожидали. — Расходитесь, граждане! — очень мирно не то приказал, не то посоветовал он. — Все в порядке. Шофер на малой скорости проехал с полквартала и оглянулся. — Куда ж ехать? — очень недовольным тоном спросил он. — Куда? — повернулся к Евлалии Григорьевне мужчина. — Мне? Мне, собственно, на Некрасовскую надо, но… — На Некрасовскую! — приказал мужчина шоферу, а потом посмотрел на Евлалию Григорьевну. — Как же это вас так угораздило? — чуть заметно ухмыльнулся он. Вы словно бы нарочно… — Испугалась… — созналась Евлалия Григорьевна. — А пугаться нечего. Евлалия Григорьевна посмотрела на него сбоку. Лицо было некрасивое, даже чем-то неприятное, властное и, как показалось Евлалии Григорьевне, надменное. Во всех чертах, а особенно во взгляде, было что-то тяжелое, придавливающее и никак к себе не располагающее. В позе чудилась такая уверенность в себе, которая так часто переходит в презрение к другим. Одет он был не по-советски хорошо: добротно и солидно. Он посидел так с минутку, а потом медленно повернул голову к Евлалии Григорьевне. — Служите небось где-нибудь? — без любопытства, а только для того, чтобы не молчать, спросил он. — Да, служу… — Плановик? Инженер? Учительница? — Нет, я на машинке. Я — машинистка. — Ага! Где? — В облместпроме. Знаете? — Знаю. Площадь Карла Маркса, 3. У Чубука? — Да. Он начальник у нас. — Он — начальник. Не очень прижимает-то? — Нет. Я ведь… Я его никогда и не вижу. — Что ж не посмотрите? Он задавал короткие вопросы и все посматривал каким-то не совсем обыкновенным взглядом: все видящим и все запоминающим. И Евлалия Григорьевна чувствовала, что она почему-то робеет. — Куда? — слегка повернулся и задержал машину шофер, когда выехали на Некрасовскую улицу. — Куда? — спросил мужчина Евлалию Григорьевну. Та словно спохватилась. — Номер тридцать второй… Это вот немного дальше, на правой стороне. Когда подъехали к дому, мужчина первый выскочил из автомобиля и сделал вид, будто помогает Евлалии Григорьевне выйти. И жест у него получился не вежливый, а деловой. — Высоко вам? — спросил он. — Я уж вас до самой квартиры доведу. — Да нет! — слегка сконфузилась Евлалия Григорьевна. Зачем же? Я и сама дойду, я ведь и не ушиблась вовсе, а так только! — Подождешь, Вася! — крикнул шоферу мужчина, так пренебрегая несмелыми возражениями Евлалии Григорьевны, как будто их и не было. Подняться пришлось на четвертый этаж Евлалия Григорьевна открыла дверь английский замок — и вошла в темную переднюю. Мужчина вошел за нею. — Вот сюда, пожалуйста… — не совсем уверенно и все чего-то конфузясь, сказала Евлалия Григорьевна. Она пошла коридором, в котором было почти совсем темно и очень тесно. Стояли чьи-то шкафы, в одном месте были наставлены друг на друга три поломанные стула, а дальше (тоже один на другом) стояли ящики и корзины, кое-как прикрытые старыми, пожелтевшими газетами, порванными и запачканными. Пахло пылью и кошками. — У нас много жильцов! — словно извиняясь в чем-то, сказала Евлалия Григорьевна. — Понятно. Коммунальная квартира. Человек пятнадцать?.. двадцать?.. — Да. Вероятно, даже больше. Здесь шесть комнат и… И есть еще одна маленькая, вроде чуланчика, но только она светлая. Там тоже живет одна старушка. — Где-нибудь жить же надо. Евлалия Григорьевна подошла ко второй двери и подергала за ручку. Дверь была заперта. Она порылась в сумочке, достала ключ и отперла замок. — Заходите, пожалуйста! Мужчина вошел в комнату, снял свою добротную, солидную, видимо, очень недешевую кепку и огляделся. Он не стал рассматривать, а одним взглядом успел все увидеть и словно бы сфотографировать: и то, что часть комнаты отгорожена буфетом, шкафом и ширмой, и то, что в другом углу стоит плохо застланная кровать, и то, что мебели в комнате так много, что почти не остается свободного места, и то, что на стенках не было ни портрета Ленина, ни портрета Сталина, и то, что на письменном столе ужасный хаос. Мебель была старая, но хорошая и когда-то даже элегантная, попавшая в эту коммунальную комнату из оседлого уюта старой дворянско-чиновничьей семьи девяностых годов. Она скучно и уныло, но явственно говорила о прошлой жизни, полной довольства, семейственности, уверенности в завтрашнем дне и благодарности за вчерашний день. Она, эта мебель, видела другую жизнь, навсегда ушедшую, умершую и уже истлевшую: она видела многолюдных гостей на блинах и на именинах, видела визитеров на Новый год и на Пасху, слышала умеренные спокойные споры о «мелкой земской единице» и о декадентах и помнила тихие семейные вечера, когда в полутемной гостиной мама задумчиво играла грустный ноктюрн, а папа лениво обдумывал: стоит ли покупать Горностая у князя Сурожского и настолько ли Горностай резвее его собственного Орленка, чтобы платить за него полторы тысячи?.. Сейчас вся эта мебель уже одряхлела. Лак везде потускнел, был весь исцарапан, а местами даже облуплен. Резной верхушки на буфете уже не было, а вместо филенки в нижней дверце был вставлен кусок некрашеной фанеры. Плюш на диване и на выгнутом кресле был вытерт, местами даже до серой основы, и бархатная скатерть на круглом столике имела вид жеваной и унылой. — Садитесь, прошу вас! — пододвинула стул Евлалия Григорьевна. Мужчина слегка улыбнулся, но улыбка не сделала его лица мягким. — Погодите. Уж если так вышло, что я к вам в гости попал, так давайте познакомимся! — сказал он. — Имя-отчество ваше как будет? — Евлалия Григорьевна! — Евлалия? — почему-то удивился мужчина, но не поднял вверх бровей, а, наоборот, сдвинул их. И странное волнение пробежало по его лицу — Да неужто и в самом деле — Евлалия? — как будто не поверил он. — Почему вы так изумились? — улыбнулась Евлалия Григорьевна. — Имя, правда, довольно редкое, но… — Да, редкое! — сказал мужчина чуть-чуть глухо. — И я… Впрочем, это не важно! А вот — фамилия ваша как? — Шептарева. — Так. Шептарева. Лет вам, поди, тридцать будет? — Да тридцать один… — Ну, вот… А я — Семенов, Павел Петрович. Сорока шести лет от роду, партийный, родственников за границей нет! — неуклюже пошутил он, пародируя анкетные вопросы. — И служу я в… Он неясно пробурчал какое-то длинное составное название, в котором Евлалия Григорьевна поняла только последнюю часть: «…тресте». — Садитесь, пожалуйста! Семенов сел и еще раз огляделся. — Там, наверное, ваш уголок? — кивнул он головой на отгороженную мебелью и ширмой часть комнаты. — Да, я там с сынишкой, а вот здесь — папа! — показала она на плохо застланную кровать. — Ваш папа? — Мой. — А муж? Лицо Евлалии Григорьевны немного потемнело. — Мужа нет… — Разошлись, что ли? Или репрессирован? — с прямолинейной и уверенной неделикатностью спросил Семенов. — Он… Его еще два года тому назад арестовали… — Так, так! — понимающе кивнул головой Семенов. — Сынишка-то большой? — Скоро пять будет. И невольная нежность зазвучала в голосе. Семенов взглянул внимательнее. То, что Евлалия Григорьевна была одета даже для советских условий скромно и бедно, он заметил и раньше, как и раньше же заметил ее безвольный рот и почти робкий взгляд. Но когда нежность зазвучала в ее голосе, он заметил и другое: то, что она, бесспорно, была сейчас такой, какой бывала всегда. Она хоть и чувствовала себя неловко в его присутствии, но все же была сама собой, и даже неловкость ее была ее собственной. — А отец служит где-нибудь? — продолжал Семенов свой допрос. Евлалия Григорьевна даже не удивлялась его бесцеремонному любопытству, потому что он спрашивал так, как будто имел право спрашивать. — Нет, папа… Он совсем больной! — словно извиняясь за отца, сказала она. — Я служу, а он — нет. — Стало быть, трудно жить? Ставка-то ведь, поди, ерундовая? — Двести сорок… — Ну, и вычеты… Заем, подоходный, то да се… На руки сколько выходит? Рублей двести? — Двести… — Так, так! Семенов огляделся еще раз. — А что это я у вас машинки не вижу? Машинистка вы, а машинки у вас и нет. — Машинки у меня нет! — несмело призналась Евлалия Григорьевна. — А если частная работа попадется, так вы что, — на местпромовской машинке ее стучите, что ли? — Нет, я… Как же на местпромовской? Неудобно… — застенчиво улыбнулась Евлалия Григорьевна и опустила глаза. — Гм! Неудобно! — криво усмехнулся Семенов. — Ходить туда лишний раз, конечно, неудобно, потому что отсюда далеко и времени надо много терять, а вообще-то… Какое ж тут неудобство? Евлалия Григорьевна ничего на это не возразила и только вяло повела плечом: «Да нет, неудобно все-таки!» Семенов встал, смотря поверх головы Евлалии Григорьевны. — Ну, вы уж на Ваську моего не сердитесь: он парень шустрый и ловкий, но ведь и на старуху бывает проруха. Так вы… Ему надо было попрощаться и уйти, но он не уходил, а как будто ждал еще чего-то. А в глубине его глаз пряталось за твердостью и самоуверенностью что-то скрытное: словно бы недоумение, словно бы вопрос. Глаза смотрели так, как будто они не могут чего-то рассмотреть, а поэтому чего-то и не понимают. А, может быть, совсем и нет того, что надо рассмотреть и понять? Прошло с полминуты. — Впрочем, до свиданья! — немного спохватился Семенов. — И на меня тоже не сердитесь! — сделал вид, будто улыбнулся он, но никакой улыбки у него не получилось. — Ну, что вы! — очень искренно вскинула на него глаза Евлалия Григорьевна. — А вы-то тут при чем? — Ну, как так — «при чем»? В машине-то ведь я сидел. — Вы! — очень мягко согласилась Евлалия Григорьевна. — Ну, стало быть… Впрочем, оно конечно неважно! Вот и все. До свиданья. Он пожал руку и сделал движение, чтобы пойти, но тут же задержался, испытующе посмотрел на Евлалию Григорьевну в упор и вдруг, совсем неожиданно, спросил очень небезразличным тоном: — А если я к вам еще раз приду? Можно? Но дожидаться ответа не стал. — Я загляну! — немного резко бросил он и, словно рассердившись на что-то, вышел. |
||
|