"Антуан Де Сент Экзюпери. Цитадель" - читать интересную книгу автора

целителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзам
далекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыривают
свои болячки, смачивают их навозной жижей, - садовник так унавоживает землю,
выпрашивая у нее багряный цветок, - и понял: смрад и зловоние - сокровища
попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами, бахвалились
дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других, возвышался в
собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной из кумирен.
Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю, предвкушая, как
поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место под солнцем, они трясли
изъязвленными обрубками, попечение о себе почитали почестями, примочки -
поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными, не питая собой
болезнь, - бесполезными, и во что бы то ни стало стремились вернуть себе
свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные, выстраивались
они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имя своего
зловонного бога.
Во времена моей юности я сочувствовал смертникам. Мне казалось,
осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежного
одиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал и
о снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, прежде
громко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцев
и с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитым
добром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал
на помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе - о
товарищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем я
заметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдал
последний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Они
успели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили от
себя кость, в которую вгрызутся другие.
Я видел женщин, они плакали о погибших. Они плакали, потому что мы
слишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,
сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужасной
изображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись и
гибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружать
себя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил с
войны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Но
правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,
они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное тело
для них - инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным, и,
значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годный
инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и
рад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и
тело - незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.
А потом наступает агония: прилив, отлив - волны памяти бередят
сознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешки
воспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,
словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие уже
приготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит к
Господу.
Все, кто живы, - я знаю, - боятся смерти. Они заранее напуганы
предстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялся