"Петер Хандке. Учение горы Сен-Виктуар (Тетралогия-2)" - читать интересную книгу автора

пограничные случаи. Правда, оговаривается: если предоставить беседе течь
свободно и начать их спрашивать о находящихся перед ними предметах, то можно
совершенно запутаться и скоро уже не знать, на каком ты свете.
Это замечание ученого, касающееся хорошо знакомого мне явления и
вызвавшее в памяти все связанные с этим сложности, явило помимо всего
прочего картину, в которой давнее прошлое слилось с настоящим: и уже в
следующий момент "остановившегося теперь" я увидел тогдашних людей -
родителей, братьев, сестер и даже бабушку с дедушкой, как они, объединившись
с нынешними, потешаются над моими цветовыми характеристиками окружающих
вещей. Похоже, это такая семейная забава: заставлять меня угадывать цвета, -
игра, от которой, правда, запутываются не столько они, сколько я.
В отличие, однако, от тех субъектов, которых описывает Гете, в моем
случае речь не может идти о наследственном заболевании. В нашем роду я один
такой. С течением времени, впрочем, я установил, что у меня нет того, что
принято называть дальтонизмом, или иной особой формы этого нарушения. Иногда
я вижу цвета: это мои цвета, и они правильные.
Недавно я стоял в снегу на вершине Утерсберга. Прямо надо мной, хоть
бери руками, зависла на ветру черная ворона. Я видел воплощающую символ
птицы неотъемлемую желтизну подобранных когтей, прижатых к телу; коричневое
золото поблескивающих на солнце крыльев; синеву неба. - Сложенные вместе,
они превращались в полосы на раскинувшейся воздушной материи, которую я в
тот момент воспринял как трехцветный флаг. Это был флаг, который ни на что
не притязал: вещь чистого цвета. С этого момента, однако, тканные флаги,
которые в основном только закрывают собою вид, стали для меня чем-то вполне
заслуживающим созерцания, ибо мое воображение удержало их мирный первосмысл.
Двадцать лет тому назад я проходил освидетельствование в связи с
определением моей пригодности к воинской службе. При всем том, что я не
слишком был дружен с цветом, мне как-то удалось более или менее точно
вычленить из пестрого хаоса кружков и точек спрашиваемые цифры. Когда я
затем сообщил домашним результаты обследования ("годен к прохождению службы
с использованием оружия"), отчим решил нарушить молчание - мы давно уже не
разговаривали друг с другом - и сказал, что впервые гордится мной.
Я записываю все это, потому что мои устные рассказы о данном эпизоде
отличались, как правило, неполнотой и к тому же страдали однозначностью,
заведомо искажающей картину. Повествуя об отчиме, я всякий раз упоминал, что
он был "навеселе". Эта сама по себе верная деталь разлаживает, однако, всю
историю. Разве не вернее было бы сказать, что в тот день я смотрел на дом и
сад, испытывая редкое чувство, будто я прибыл после долгого отсутствия?
Реплика отчима сразу вызвала во мне отвращение. Но отчего она сохранилась в
памяти вместе со свежим рыже-коричневым цветом земли в только что вскопанном
этим человеком саду? И разве я сам не был отчасти горд собою, когда принес
эту весть домой?
Цвет земли, во всяком случае, оказался в этой истории самым стойким.
Когда я теперь возвращаюсь к тому моменту, я вижу себя не тем оцепеневшим
юнцом, но обнаруживаю мое идеальное "я", вне времени, без четких очертаний,
помещенным в самую сердцевину рыже-коричневого пространства, ясная
проницаемость которого помогает мне понять не только себя самого, но и
бывшего солдата. (К числу первых воспоминаний Штифтера относятся темные
пятна внутри него. Позднее он установил, "что это были леса, которые
находились снаружи". Теперь же его рассказы открывают мне все новые и новые