"Петер Хандке. Страх вратаря перед одинадцатиметровым" - читать интересную книгу автора

гостинице. Если не считать американской четы, он был единственным
посетителем в буфете; некоторое время он прислушивался к их разговору,
который Блох, не раз в прошлом ездивший со своей командой на матчи в
Нью-Йорк, более или менее понимал, потом выскочил на улицу купить газеты.
Газеты субботнего выпуска были в тот день особенно увесистыми, он не стал их
складывать, а унес, зажав под мышкой, в гостиницу. Снова сел за свой столик
в буфете - остатки завтрака тем временем успели прибрать - и вытащил все
рекламные приложения; настроение от этого испортилось. На улице он заметил
двоих прохожих с пухлыми газетами. Пока они не прошли, он сидел не дыша.
Лишь теперь он сообразил, что это была та самая американская чета; он видел
их только в буфете, за столиком, и на улице не сразу узнал.
Потом в кафе он долго пил простую воду, подававшуюся там к кофе. Иногда
он вставал и брал иллюстрированный журнал из стопок, лежавших на особо для
того предназначенных стульях и столах; официантка, унося наваленные около
него журналы, бросила: "Для этого есть журнальный столик". Блох, который,
с одной стороны, заставлял себя перелистывать страницы, а с другой -не
откладывал ни одного журнала, не перелистав его до конца, пытался время от
времени выглядывать на улицу; контраст между иллюстрациями в журнале и
сменой уличных картин приносил ему облегчение. Перед уходом он сам положил
журналы обратно на столик.
Ларьки на фруктовом рынке были уже закрыты. Блох некоторое время
машинально гонял перед собой попадавшие ему под ноги гнилые овощи и фрукты.
Где-то между ларьками он справил нужду. Причем заметил, что стены деревянных
строений совсем почернели от мочи.
Выплюнутая им вчера виноградная кожура все еще валялась на тротуаре.
Когда Блох положил деньги на блюдце кассирши, бумажка, вращаясь, зацепилась;
у Блоха появился повод что-то сказать. Кассирша ответила. Он еще что-то
сказал. Так как это было необычно, кассирша на него взглянула. Это
опять-таки послужило для него поводом для дальнейшего разговора. В
зрительном зале Блоху припомнились роман в бумажной обложке и электроплитка
возле кассирши; он откинулся назад и стал наконец различать лица и предметы
на экране.
Ближе к вечеру он поехал трамваем за город на стадион. Взял стоячее
место, но потом уселся на газеты, которые все еще не выбросил; зрители
впереди заслоняли ему поле, но это его не беспокоило. Во время игры
большинство садилось. Его, Блоха, не узнали. Он оставил газеты, прижал их
сверху пивной бутылкой и, чтобы не угодить в толчею, еще до финального
свистка покинул стадион. Его удивило множество ожидающих перед стадионом
почти пустых автобусов и трамваев - матч был гвоздем сезона. Он сел в
трамвай. И так долго сидел там почти в полном одиночестве, что начал ждать.
Может, судья назначил дополнительное время? Когда Блох поднял глаза, то
увидел, что солнце садится. Он опустил голову, не собираясь ничего этим
выразить.
На улице вдруг поднялся ветер. Почти одновременно с финальным свистком,
вернее, с тремя продолжительными отдельными свистками, водители и
вагоновожатые поднялись в автобусы и трамваи и публика ринулась со стадиона.
Блох вообразил, что слышит звон полетевших на поле пивных бутылок,
одновременно он слышал, как в стекла бьет пыль. В зале кинотеатра он
откинулся, а здесь, когда зрители ворвались в вагон, наклонился вперед. По
счастью, у него оказалась с собой программка к фильму. У него было такое