"Тамара Иванова, Леонид Утесов. Воспоминания о Бабеле " - читать интересную книгу автора

Тамара Иванова, Леонид Утесов, Илья Григорьевич Эренбург, Лев Исаевич
Славин

Бабель Исаак

Воспоминания о Бабеле

МОГУЧЕЕ ВЕСЕЛЬЕ БАБЕЛЯ

Лет в тридцать, уже будучи членом Союза писателей, я впервые прочел
Бабеля. Его только-только издали после реабилитации. Я, конечно, знал, что
был такой писатель из Одессы, но ни строчки не читал.
Как сейчас помню, я присел с его книгой на крылечке нашего сухумского
дома, открыл ее и был ослеплен ее стилистическим блеском. После этого еще
несколько месяцев я не только сам читал и перечитывал его рассказы, но и
старался одарить ими всех своих знакомых, при этом чаще всего в собственном
исполнении. Некоторых это пугало, иные из моих приятелей, как только я
брался за книгу, пытались улизнуть, но я их водворял на место, и потом они
мне были благодарны или были вынуждены делать вид, что благодарны, потому
что я старался изо всех сил.
Я чувствовал, что это прекрасная литература, но не понимал, почему и
как проза становится поэзией высокого класса. Я тогда писал только стихи и
советы некоторых моих литературных друзей попробовать себя в прозе
воспринимал как тайное оскорбление. Разумеется, умом я понимал, что всякая
хорошая литература поэтична. Во всяком случае - должна быть. Но поэтичность
Бабеля была очевидна и в более прямом смысле этого слова. В каком?
Сжатость - сразу быка за рога. Самодостаточность фразы, невиданное до него
многообразие человеческого состояния на единицу литературной площади. Фразы
Бабеля можно цитировать бесконечно, как строчки поэта. Сейчас я думаю, что
пружина его вдохновенных ритмов затянута слишком туго, он сразу берет
слишком высокий тон, что затрудняет эффект нарастания напряжения, но тогда я
этого не замечал. Одним словом, меня покорило его полнокровное черноморское
веселье в почти неизменном сочетании с библейской печалью.
"Конармия" потрясла меня первозданной подлинностью революционного
пафоса в сочетании с невероятной точностью и парадоксальностью мышления
каждого красноармейца. Но мышление это, как и в "Тихом Доне", передается
только через жест, слово, действие. Кстати, эти вещи близки между собой и
какой-то общей эпической напевностью стремительного повествования.
Читая "Конармию", понимаешь, что стихия революции никем не навязана.
Она вызрела внутри народа как мечта о возмездии и обновлении всей российской
жизни. Но та яростная решительность, с которой герои "Конармии" идут на
смерть, но так же, не задумываясь, готовы рубить с плеча каждого, кто враг
или в данное мгновенье кажется таковым, вдруг приоткрывает через авторскую
иронию и горечь возможности грядущих трагических ошибок.
Способен ли прекрасный, размашистый Дон Кихот революции после ее победы
преобразиться в мудрого созидателя, и не покажется ли ему, столь доверчивому
и простодушному, в новых условиях, в борьбе с новыми трудностями, гораздо
понятнее и ближе знакомый приказ: "Рубить!"?
И эта тревога, как далекая музыкальная тема, нет-нет да и всколыхнется
в "Конармии".