АНАСТАСИЯ ГОСТЕВА travel агнец

ДОЧЬ САМУРАЯ

— Мне снился сон. Около моего подъезда стоит красный джип. В нем сидит человек, его лицо замотано черной тканью, видно только глаза. Я зачем-то вхожу-выхожу из подъезда, а машина все стоит, и я чувствую, что этот человек за мной наблюдает, и мне становится жутко, внутри все обрывается, я хочу убежать, но не могу пошевелиться. И я во сне как будто вплываю в дом, чтобы позвонить тебе и проверить, дома ты или нет, и я, видимо, во сне набрала твой номер, потому что сейчас я проснулась от твоего голоса в трубке, и оказалось, что я сижу на полу у телефона, с трубкой в руках, но мне нечего тебе сказать. Я не заготовила приветственной речи, и я не знаю, зачем позвонила, вернее, оно позвонило мною, и я…

Это не было ни началом, ни серединой, ни концом, ни началом конца, но, как и любой другой разговор, лишь продолжением диалога, начатого не нами и задолго до нас, в который мы впадаем время от времени, и который актуален лишь постольку, поскольку дает нам шанс измениться… — Есть или говорить — дилемма шизофреника… — Но ясно одно — это было возвращением времени. Однажды наступает День, когда время возвращается. Оно появляется из ниоткуда и начинает творить новую систему координат. — Я знаю, вы взбешены таким началом (а вы все-таки уверены, что это — начало, плевать вы хотели на предупреждения и правила игры), вам нужно, чтобы было попроще, вы уверяете, что живые на таком языке не говорят, что вся эта фигня никому не нужна, — браво! какая потрясающая самонадеянность, с чего вы вообще взяли, просвещенные мои, что вы — живы? — Оно наделяет очертаниями предметы и возвращает утраченный смысл снам — если еще имеет смысл говорить о наличии смысла, ха-ха-ха, ну-ну, не падайте в обморок, еще недолго, каждый имеет тот смысл, который его имеет, а вот попробуйте наоборот, слабо? — и ты, еще не веря в него и ему, сопротивляешься и проверяешь эти, пока что зыбкие, построения на прочность и внезапно ощущаешь упрямую и недоступную тебе силу ворочающейся утробы, властно заполняющей собой пространство и тяжело наползающей на тебя. — Вы оскорблены, огорчены и удручены, вам кажется, что оно наползает на вас, сопливых интеллигентов, оплакивающих смерть литературы на званых посольских вечерах, вы чувствуете, что автор тайком изменил покойнице с философией, этой базарной девкой софистов, и это еще полбеды, но вы подозреваете, что она оказалась ой-ой-ой… — И наступает момент, когда разум растворяется и течет густой сосновой смолой, неспособный спасти тебя и не удерживающий больше мир… — что литература по сравнению с ней — восторженная институтка, боящаяся делать это при свете, вы тоже боитесь света, света осознания, вы хотите метафор, юбок до пят, сложноподчиненных предложений, признаний в любви, штампа в паспорте и ребенка, вам нужны гарантии, что кайф — общий!.. — Мир, по-прежнему состоящий из комнаты, дома, университета, города, гулких арок, телефонных звонков, оторванных мартовских котов, музыки «Dead can dance» — возьми зонт, обещали дождь — тебе его каждый день обещают — посмотри, какая облачность — это у тебя в голове постоянно облачность — что? автор — женщина? тем более, это чревато нетрадиционным сексом и феминизмом, а впрочем, на фиг, на фиг, автор русского текста всегда беспол, он — «четвертое лицо единственного числа», ребенок отменяется, но чистота и девственность жанра… — ворон, обласканных древними индейскими магами, книг, книг, снова книг, шатаний по городу — станьте городским шаманом, слейтесь с мегаполисом — замороженных креветок в пластиковых коробочках, поющих китайских шаров, семинаров по непознанным предметам (какой предмет сдаем?) — Вы понимаете смысл этого преобразования? — Ай-лю-ли, ай-лю-ли — буквы и цифры мне определенно знакомы — «New-Age дизайн. Художественная роспись офисов и клубов формулами из теории вероятности. Феерическое зрелище — бледно-зеленое уравнение Ферми — Дирака на охристом фоне» — нужен на неделю переводчик в Лондоне — лю-у-у-ли лю-у-ли сто-я-а-а-ла… — у Вас абсолютное чувство слова, но это не стихи — «Весна приходит и трава растет сама собой…» — «…и до сих пор еще некоторые товарищи готовят Конец света…»

И возвращается память. — Вы бы предпочли возвращение похмелья как метафизической категории. — Ты вдруг понимаешь, что совершенно отчетливо помнишь вчера, позавчера и то, что было в начале. Но память эта живет и происходит не столько в твоей голове, сколько разлита и распределена по всему телу, честно поделена между сердцем, запястьями, — так не бывает! — животом, коленями, демократично лишая какой-либо из органов ложного превосходства —…Господи, почему все время так хочется есть?!. — и дискредитируя рациональное мышление, это сомнительное завоевание человеческой эволюции. — Ах ты, Боже мой, она еще и в эволюции усомнилась!.. — Память эта не имеет и не желает иметь ничего общего с хронологическим порядком событий, выработанным за предыдущие годы, запротоколированными воспоминаниями родственников — this is unfuckable![1] — которые постоянно путают то, что было с тем, что они однажды вспомнили, фотографиями — обо-знатушки-перепрятушки — из коричневого чемоданчика, с тем самым порядком, который большинство честно принимает за свое прошлое, искренне веря в его единственность и неповторимость и оберегая подаренную им сумму иллюзий в качестве своего жизненного опыта (опыт не трожь, падла, опыт — это святое, а также ропот, топот, шепот, клекот, стрекот и другие рифмы, «редко когда долетающие до середины Днепра»), который однажды покидает некоторых, и тебя в том числе, утягивая за собой пространство и время, чтобы смениться болью и опустошенностью. — Вот это лучше, про боль — это мы понимаем. — Но наступает день, когда все возвращается…

Есть люди, которые ходят на двух ногах, хватают что попало руками и, в принципе, уже освоились с наличием головы. Конечно, у них еще не все идет гладко, возникают отдельные сложности, трудности с координацией движений, ко тысячелетия со Дня творения не прошли для них даром. Они смирились со своим происхождением от обезьяны, они политически корректны, они имеют мнение по любому поводу, с уважением относятся к сексуальным меньшинствам (или их уже большинство?), афро-американцам и монголо-татарам, строго блюдут свою privacy[2] и умеют пользоваться бытовой техникой. Проблемы выбора и свободы воли для них не существует —…что характерно, раньше у всех женщин во влагалище были зубы, острые как у рыбки пираньи… — а существует только широкий выбор проблем —…и мужчины боялись к ним приближаться… — которые они самоотверженно создают и решают на протяжении жизни и —…интересно, их нужно было чистить два раза в день?.. — как правило, не по своей воле. Есть люди, которые тоже ходят на двух ногах, но на четырех им было бы удобнее, сподручнее. — Ах, как это режет слух! неужели она ничего не чувствует? — Она чувствует, это она так развлекается, а вы уже и купились. — И чтобы без рук. Чтобы еда — в миске, спать — помногу, а голова на то и дана, чтобы ею есть. То, что в миске. — С волей у них все обстоит еще печальнее, чем у первых. Если первые иногда чувствуют ее наличие, то у вторых она — рудимент. — Говорят, что каждому дан шанс. Что каждый — сын Божий.

Я готова в это поверить. Но, вероятно, не каждому дано узнать, что шанс — дан. Это такая юридическая тонкость, еле заметный нюанс, но опытный юрист сразу поймет, что к чему. — Я буду исповедоваться только в присутствии моего адвоката. — Есть люди, которые как камни или песок — неорганический мир — воли у них нет совсем. — «Нарушители режима будут съедены!» — И они до сих пор еще люди и вынуждены нести это бремя, даже не нести, а вяло елозить под ним, потому что для перевоплощения в камень или коралл нужно предпринять усилие ее. Воли значит. Но так как воли нет даже на то, чтобы перейти в состояние, в котором ее не бывает по определению, то они по-прежнему люди. — «Некоторые разновидности Ада имеют вид возникших в результате пожара городских развалин и адские духи обретаются в оных, находя в них себе укрытие. В более скромных случаях Ад состоит из заурядных построек, расположением своим напоминающих улицы и переулки…» — И их так много, их становится все больше и больше… — если все окутано пеленой майи, то деление на мужчин и женщин — тоже иллюзия?.. — и кажется, что они размножаются вегетативно, при помощи черенков и отводков…

И есть люди, которые только снаружи люди. По совокупности морфологических признаков. — Вы уже залипли, голову даю на отсечение, вы уже пытаетесь узнать себя. Главное, не суетитесь, может, вам вообще не место в этом тексте? — И пока они маленькие, у них внутри есть что-то человеческое, и они поддаются воспитанию и обучению, и даже лучше, чем нормальные, но с каждым годом все сложнее, и однажды что-то в них лопается, или раскрывается, распахивается, как воронка, как жерло, и дна не видно, и оттуда начинает лезть инородное, непримиримое, безликое. — И рож дается такой человек, а у него дедушка всю жизнь самураем работал, и отец самурай, и не какие-нибудь рядовые самураи, а с положением —…Besa me, besa me mucho!.. — а бабушка прожила тридцать лет с дедушкой и хотя чувствовала неладное, но объясняла по-человечески, и ее несло этой самурайской волной, а она не могла с ней совладать, сил не хватало, и она бегала по вернисажам, дружила с космонавтами, переклеивала обои раз в три месяца, меняла любовников, читала книги запрещенных писателей, которые конфисковывались по приказу ее мужа, устраивала скандалы, словом, жила «невероятно насыщенной жизнью», а маму просто, уже не спрашивая, засосало всем этим самурайским кланом, и у нее крыша съехала еще до рождения человека, и она стала психиатром. Самурайским. И они все пытаются жить как люди, и рожали вроде как человека, и родилось по форме нечто вполне пристойное, но оно растет, оно качает права, оно стебается, а окружающие пытаются сунуться с вопросами — а ты девочка или мальчик? — и оно на них так пристально смотрит и отворачивается, и окружающие нервничают — в кого это оно у вас такое? — а оно — ни в кого, оно — во что. В то самое место, откуда папа и дедушка. Дитя клана. Полукровка. Дочь самурая.

Она живет с этими людьми, они называются родителями, но ее не покидает ощущение, что она — их приемная дочь. Подкидыш. Что однажды появится что-то гораздо более сильное и большое, чем они, и предъявит свои права на нее, и она будет вынуждена уйти. Она называет их папой, мамой, дедушками, бабушками, учит языки, занимается теннисом, ездит верхом, ей так жалко их, они любят ее как родную, они придумывают ей имена, она играет на пианино и ходит на танцы, они воспитывают ее от всей души, она не столько живет, сколько приходит в себя, они не знают, что ее у них отберут… — Что это у тебя за духи? Я на прошлой неделе был в Париже, я такие нюхал в магазине… Я тебя напечатаю… Тут где-то было вино… Хлебнешь?.. — Иногда ночью она просыпается и видит в дверном проеме коричневое существо, похожее на облако, оно колышется и пульсирует, и она знает, что оно смотрит на нее. От этого невозможного, несуществующего взгляда, как будто кто-то подсматривает за ней изнутри нее, и наполненного тем, что впоследствии она будет называть тоской и скорбью, ей хочется спрятаться, зарыться в одеяло, и она кричит, кричит… — ей опять что-то приснилось — это ты ее избаловала, ребенок должен засыпать в девять, а не в полдвенадцатого, дай ей валерьянки — а кто читал ей, я? — ты говорила по телефону — а ты не помогаешь — я выматываюсь — это… привычки… спать… ты посмотри, что творит… родителям… твоя мать… дай ее руку… за звание… не нужны их подачки… твою мать…

И наступает день, когда реальность уходит на второй план, а на первый выдвигается боль. Боли так много, она заслоняет собой все, даже время, и память клинит от таких нечеловеческих условий. Боль постоянно меняется, трансформируется, длится вечно, нахлынывает маслянистыми волнами, затягивает пленкой, она несет страх и отчаяние, заливает квартиру, расползается по городу, покрывает всю ойкумену. — Пропасть между телом и телесностью для вас непреодолима. Она столь же велика, как разница между матом ушибленных диссидентством писателей и руганью вонючего водопроводчика. — Она беспричинна, самодостаточна и несокрушима. Она вдавливает в кровать и выдавливает из окна. Боль — лазутчик из чужого мира. — Это нам ближе. Мы тоже читали Кастанеду. Как это там… — Она должна убить тебя, пока ты мала и не умеешь бороться. Она рассыпает таблетки, укутывает ватой и может сделать так, что весны — не будет, и лета — тоже, а будут только осень и зима, а потом снова осень, и она никогда не покинет тебя. Спи… А потом — строчка внизу экрана — семь лет спустя. Какие семь лет? Кто считал? Где они? Ему можно верить? И боли нет. Но и памяти тоже. И время отсутствует для тебя, но помогают знакомые. «День сурка». И девочки нет. Есть Женщина. Откуда взялась? Тоже подкидыш? В таком возрасте? Это что же, ее в четыре руки кидали? Каждый день — как первый и последний. — У меня такое ощущение, что я — предел на бесконечности дискретной последовательности сущностей, обитающих в моем теле. — …Ну вот, опять она за свое. Молодые женщины так не говорят!.. — Ты в храм ходи почаще, не будет таких ощущений. — У вас наберется строчек пятьсот-семьсот? Наше издательство Хочет выпустить ваш сборник. — А что, его посадили? — Простите? — Да неважно. Наберется. — Слушай, у тебя такая аура, я такое вижу в первый раз. Сколько тебе лет? Не может быть.

В таком возрасте и такой потенциал. Тебе надо медитировать, я готов помочь, вот телефон. Что? Хамка. И карма у тебя хреновая. — Если нигде нет готовых ответов, то что же, мне никого ни о чем не спрашивать? Сидеть и ждать, пока ответ придет изнутри? — Спрашивать. Но ничего не принимать на веру. Энергии нужны формы для воплощения. Чем шире будет твое семиотическое пространство, тем больший выбор будет у внутреннего содержания, когда оно будет выходить из тебя. — Но как быть с любовью? — Я не знаю, что такое любовь. И это приятно. Если знаешь заранее, то это уже не любовь, а методология. — Какой страшный и неопределенный мир. — «Не стой на пути у великих чувств». — «If equal affection cannot be, let the more loving one be me…»[3]

И однажды Женщина встречает Мужчину. Который тоже почти, но не совсем. Тоже из клана. Но другого. У Женщины имени нет. Оно ей не нужно. Она все время меняется. Глаза, волосы, голос, фигура, цвет кожи. — Почему ты такая смуглая? — Мой дедушка был латышским стрелком, и он уехал на Кубу помогать Фиделю с революцией. И там встретил мою бабушку, дочь деревенской колдуньи и знахарки. Он в нее влюбился и родился мой отец. Он мулат. — А фамилия почему русская? — Это псевдоним. — И это неправда, что Женщина из ребра Мужчины. Она к Мужчине сначала вообще никакого отношения не имела. Она — стихия, горы, чечетка, буква «о», море, трава (не путать с «травой»), галька, восточный ветер, кошка, грибы, πάντα ρει,[4] фигурки оригами, импровизации Оскара Петерсона, принцип неопределенности, она, в принципе, определена с точностью до константы (см. ниже), цикады, полнолуние, охапки еловых веток, мокрых от снега, кофе «glassé», постоянное движение, на троллейбусе до Пушкинской, пешком, мимо Адмиралтейства, по коктебельской набережной, заглянуть на Berweek street, в магазинчик знакомого индуса, до Третьяковки, свернуть на Большую Ордынку, кто сегодня играет в «Бедных людях»? выйти к Musée D'Orsay, прогуляться до Musée d'Orangerie, мимо городской ратуши, к Manneken-Pis, свернуть на рынок, какие красивые парио, сколько драхм? я живу в Порто Гермено, если вам так не терпится выпить со мной кофе, то это всего 70 км от Афин, теперь по Остоженке, до «Парка Культуры» и — домой. Где сегодня ее дом? Sorry, vous dites?[5] Ευχαριστώ πολύ.[6]

А у Мужчины имен много. Он их каждый день меняет. Чтобы враги не выследили. Мужчина ездит на машине и стреляет из «винчестера». Машина у него на другого человека записана, и он водит ее по доверенности. Бедный студент. Катается. Стреляет исключительно по консервным банкам — я животных больше людей люблю — стреляй по людям — нет лицензии. Мужчина законопослушен. Пистолет он тоже всегда с собой носит. Чтобы в случае чего сделать себе харакири. Или Женщине. Если очень достанет. Кто сказал, что пистолетом неудобно делать харакири? Очень даже удобно. А если неудобно, то так даже лучше. Самураям не нужны простые пути. А нож — огнестрельное оружие, он может случайно выстрелить. Еще Мужчина любит подраться на палках. Палки тоже всегда при нем. Так и ходит везде, благоухая «фаренгейтом» — на боку пистолет, за плечами ружье, в руках палки, защитная раскраска на лице и кожаная папка под мышкой. Мужчина — бизнесмен. Это у детей самураев так сейчас принято. И Мужчина чувствует тоже, что он не совсем человек, но у него времени нет о такой ерунде думать. Он все время звонит по телефону, скидывает на пейджер, обналичивает, перезакладывает, подписывает, выписывает, летает в командировки и переводит деньги. С русского на арабский и с фарси на литовский. Полиглот. Эти переводы его вконец доконали. И он чувствует тоже, что есть какой-то дополнительный источник его энергии, который позволяет ему так удачно проворачивать дела, но не связывает это с кланом. О том, что он не совсем человек, что не до конца принадлежит себе, но следует воле чего-то Иного, бездушного, он начинает догадываться, когда сталкивается с Женщиной.

Кошмар — это не кровавая рука в окне, и не пауки с Марса, и не вторжение разумных грибов, кошмар — это когда внешне как люди, тянет друг к другу, как людей, а чего-то не хватает, что-то не случается, или, наоборот, слишком много лишнего, чего у людей не бывает, но непонятно, чего именно. И это зависит не от Мужчины и Женщины, и не от их воль, а от какой-то другой воли. И с ней нельзя ни разобраться, ни договориться. И Мужчина теоретически знает, что у людей так принято, чтобы мужчины и женщины жили вместе, а практически он предпочитает лошадей. Он, будь его воля, не в человека стремился бы довоплотиться, а в кентавра. С лошадью все просто — покатался час, заплатил десять баксов и поставил на место. До следующих выходных. С Женщиной так не получается. Женщина все время хочет еще. Не долларов, а… Того самого. Она без этого писать начинает хуже. А так у нее есть второе дыхание. А у Мужчины нет второго. Не дыхания, а… У него даже с первым проблемы. Не то чтобы действительно проблемы, но он от этого кайфа никакого не получает. Знает, что должен быть кайф, что у всех есть, все кругом об этом говорят, пишут, а у него — нет. И раньше он думал, что дело в женщинах, а потом понял, что нет, не в них, а правда — никакого кайфа. Никогда. — Я не могу раз в неделю по двадцать минут. — Ты что, время засекала? — Ну, приблизительно. — А ты приблизь, чтобы было по три часа каждый день. — Почему по три? И потом, мы же все равно только по выходным видимся. — Ну, так у нас приблизительно…

Мужчина не любит эмоций. Мужчина привык работать с кредитами. С безвозвратными. А Женщина не хочет в кредит. Или кажется, что хочет, а потом оказывается, что с возвратом. И по курсу, который сейчас, а не когда познакомились. И без налогообложения. Или не с возвратом, и не по курсу, но как-нибудь немыслимо, невероятно, прямо здесь — мне завтра рано вставать — завтра воскресенье — это у тебя воскресенье, а у меня переговоры — и тогда она плачет. Она сидит на кухне и плачет, и заливает кухню слезами, и отклеиваются обои, плывут стулья, вода растекается по комнатам и подхватывает Мужчину, спящего на полу, но он ничего не замечает — медитация «плот на реке» — и вода затапливает соседей, просачивается до первого этажа, хлещет из окон, обрушивается на улицу, размывает фундамент, и дом всплывает, снимается с якоря и плывет по улицам в бурлящем потоке, и вот уже все дома в городе плывут и поднимают паруса полотенец и рубашек, сушащихся на балконах, и машины, и кошки, и собаки, и киоски, и общественный транспорт, и граждане на надувных матрасах барахтаются в волнах, и голуби превращаются в чаек и пикируют на айсберги помоек, и господа братки вызывают по радиотелефонам моторные лодки, и дети радуются, что им не надо идти (плыть?) в детские сады и школы, и из ресторанов выплывают официанты и продают блюда китайской и индийской кухни в три раза дороже, чем обычно, «business is business», и налетает норд-ост, пронизывает до костей и срывает листья с островков из верхушек деревьев, и крокодилы из зоопарка рассекают волны под крики ворон, обезьян, вылавливающих бананы из проплывающих мимо овощных палаток, и экстренное обращение президента, передаваемое с вертолетов, а вода разливается по всей стране и заливает соседние суверенные государства, и членов НАТО в том числе, и японцы судорожно всхлипывают, наблюдая, как исчезают под водой Курилы, а Мужчина все спит, а Женщина плачет, и начинается Потоп. А Бог об этом ничего не знал и поэтому не успел никого выбрать и предупредить. И человечество гибнет. И всякия твари, насекомыя, произведения искусства, достижения науки и техники, а космонавты на бортах орбитальных станций впадают в кому, и наступает конец тьмы. Раньше времени…

— Я могу сдать тебе одну комнату. — За сколько? — За бесплатно. — Значит, мы будем жить вместе? — Нет, мы будем каждый жить в своей комнате. А встречаться будем по выходным. Как обычно. — А если мы на кухне столкнемся, то сделаем вид, что незнакомы, или вообще не заметим друг друга? — Не заметим. — А если в ванной или в туалете — тоже не заметим? — Нет. — А если я по будням буду мужчин приводить, то ты что сделаешь? — А по будням все свободны. Я по будням в офисе ночую. — Тогда мне нужно в комнату телефон провести. Чтобы ты мог позвонить и сказать, когда мы встретимся. — Я тебе буду записку писать. Телефон — это дорого. — А записка — это долго. Потому что я буду жить на другом конце квартиры, на другом конце города, на другом конце страны, на другом конце планеты, и ты не будешь успевать довезти ее до меня, и у нас будут разные часовые пояса, и я буду жить в тропиках, а ты — в тундре, потому что по будням я хочу с неграми, а ты вообще ничего не хочешь, даже по выходным, и у меня будет светить солнце, и туземцы будут бить в барабаны и курить каннабис, или ночью будут звезды, все небо в звездах, а у тебя — только лампы дневного света и секретарша, которая бьет по клавишам компьютера, хотя нет, я вру, что ты ничего не хочешь, ты хочешь к своим дурацким лошадям, ты скоро будешь по выходным ночевать на конюшне, ты хочешь, чтобы я была как временная татуировка — экзотика ненадолго, а я Хочу, чтобы ты был всегда, и я не буду… — У планеты нет другого конца. Надо будет — встретимся…

И Мужчина занимается делами и все забывает. А Женщина все помнит. Потому что вернулось время и приволокло за собой капризничающую и обиженную память, и последняя мстит теперь за свое насильственное возвращение и замечает даже мелочи, даже полунамеки, жесты, и постоянно напоминает всякую ерунду в самые неподходящие моменты: на улице, ночью, в гостях, и хочется говорить, заговаривать ее, заглушать безмолвные напоминания звуками, какими угодно. «Господи, силою Твоего сияния сохрани и огради нас от всякого зла, колдовства, волшебства, чародейства и лукавых человек. Да не возмогут они причинить нам никоего зла. Кто думал и делал, верни их в преисподнюю…» Но где находится преисподняя? Все так перепуталось. «По Голгофе бродит Будда и кричит: Аллах акбар!» Харон торгует дхармой. — Почем дхарма? — 100 тысяч драхм. — Б долларах возьмешь?

Я буду делать ничего. Я буду исповедовать у-вэй. Ты уезжаешь в командировку, а я не спрошу куда, не спрошу насколько, не спрошу зачем, и я не буду посягать на твою, гада такого, свободу, и ждать тебя не буду, и думать о тебе, и скучать — соответственно, и вообще ничего не буду с тобой, из-за тебя, без тебя, по тебе, на тебе, в тебе, или буду, но не с тобой — но будет ли это у-вэй? И если у-вэй — активное неделание, а у нас с тобой и так одно только активное «не», то не будет ли правильнее делать — все. Не будет ли правильнее ждать, скучать, страдать, посягать, спрашивать, требовать и довести все это до крайности, до абсурда, до катарсиса. Не будет ли правильнее звонить тебе на работу каждые полчаса, и оставлять сообщения на автоответчике каждый час, и писать тебе письма, и слать бандероли, телеграммы, факсы, и однажды совершенно естественным образом, то есть абсолютно ненароком — послать тебя. По факту. Fuck off. И не заметить этого. И успокоиться. И расслабиться. И получить удовольствие. Без тебя.

Сколько раз это уже было — ожидание звонка, испорченные выходные, я же просила не занимать телефон, как сделать так, чтобы дать понять, но так, чтобы он не понял, что это было сделано для того, чтобы дать понять, а понял то, что давали, эта устаревшая модель атома — протон, электрон, нейтрон в виде телефона. — Видишь, мужчина и женщина сели на землю друг напротив друга, а ребенка посадили посередине. Б такой системе энергия циркулирует по «восьмерке» и образуется замкнутый цикл. Можно всю ночь сохранять тепло. — Но у нас нет ребенка. У нас есть телефон. Р1 «восьмерка» превращается в символ бесконечности, и Мужчина оказывается в «минус» бесконечности, а Женщина — в «плюс», а телефон — посередине, и все тепло проваливается в него, как в черную дыру, и тепла — ноль. Абсолютный ноль. Минус 273 °C. Умри все живое. Раньше всегда можно было поговорить и договориться. А теперь говорить не о чем. — Что это за учебник? — «Электродинамика». — А вот эти конусы на рисунке? — Это пространство событий. Вот это — конус абсолютного прошлого, а это — абсолютного будущего. Между этими событиями не может быть причинно-следственной связи.

И ты для меня — абсолютное будущее. Потому что в настоящем нас абсолютно никогда нет вместе, а в будущем — может быть. И все силы уходят на то, чтобы попасть в это будущее и придумать, что сделать, что сказать, что изменить. А я для тебя — абсолютное «некогда». Некогда встретиться, некогда поговорить, некогда заняться любовью. И физика умалчивает, что делать с подобным пространством, какие преобразования применить, чем (кем?) пренебречь, что к чему приравнять, какие законы вспомнить, и не существует математического аппарата для описания подобных взаимодействий. Наука бессильна. К черту такую науку. Это лженаука. Банзай!

Но если так, то Женщине нужно учиться плавать и задерживать дыхание. Чтобы нырнуть внутрь себя и найти, где начинается Мужчина. И поднырнуть под него, и выпихнуть его из себя. Но сколько она ни ныряет, все глубже и глубже, туда, где уже совсем ничего нет, даже подсознания, даже подподсознания, даже архетипов нет и бессознания (мы все имеем то бессознательное, которым облагодетельствовал нас господин Юнг), даже ее уже почти нет, даже там есть Мужчина. Вернее, не он сам, а энергия его клана. И ее клан это все очень привлекает и развлекает, он не хочет упустить возможность присвоить себе чужую энергию, на то он и самурайский, и оказывается, что Мужчина и Женщина насажены на эти клановые энергии, как цыплята на вертел, и тема распятия становится очень актуальной: по горизонтали — семь букв, первая «ч», предпоследняя «е», разумное млекопитающее, не имеющее встроенных видовых программ; по вертикали — клан, канал, вектор развития, Дао, Дух Святой, проградиентная шизофрения (нужное подчеркнуть). И с этим надо смириться. Как смиряется раковина с попавшей в нее песчинкой. И между створок вырастает жемчужина. И когда у Женщины вырастет жемчужина, она назовет ее Теофания. В честь папы. Но не своего папы, и не папы ее папы, и даже не папы папы ее папы, а в честь нашего общего папы. Который один за всех, а мы все каждый сам за себя. И Он с этим тоже смирился. И ей уже можно будет иметь имя, потому что она не будет дочерью самурая, а будет кем-то совсем другим, это будет другое качество. И она не будет полукровкой, а будет с рождения целостной и настоящей. Но это будет в абсолютном никогда.

А все, что происходит в абсолютном настоящем — абсолютно ненастоящее. В смысле — ненатуральное. Деревья — не деревья, а «зеленые насаждения», пруд — не пруд, а «природное водохранилище», животные — не животные, а «крупный рогатый скот», или «домашние питомцы», или «братья наши меньшие» (слон, например, и потом, можно спросить — почему братья, а не сестры? — но это уже феминизм — почти перверсия — не буду спрашивать), птицы — «пернатые друзья», ветер, снег, Дождь — «движение атмосферного фронта», любовь — «брачные отношения» (спасибо, что не «брачный период») или «партнерские отношения» (партнерство во имя мира), флирт заменен поваренной книгой — «возьмите одного свежего мужчину, хорошенько промойте ему мозги, добавьте стакан нежности, две столовых ложки здравого смысла, щепотку ревности, пригоршню страсти, медленно доведите до кипения и употребляйте, соблюдая технику безопасности. Не использовать вблизи подруг, хранить в сухом, теплом месте при умеренном доступе его друзей, перед употреблением заболтать». Майя — архаичный народ, не сумевший изобрести колеса, солнце — не звезда, а — Солнце, источник жизни на Земле, Пушкин — гений, Лермонтов — гений, а Бродский — лауреат Нобелевской премии. Весна — время года, а год — чье время? Одноразовые стаканы, одноразовые носовые платки, одноразовые шприцы, одноразовое человечество. И я хочу спросить Бога — как Ему этот один раз? Он был в курсе, что первый блин комом? Или у Него безотходная технология?

Лес — это «зона отдыха», а если очень хороший лес, то — «заповедник». От слова «заповедь». И в нем должно быть все, как заповедано. Но одно дело заповедать, и совсем другое — чтобы было. Заповедями занимается законодательная власть, а заповедником — исполнительная. И это две совершенно разные власти. Это очень удобно — разделение обязанностей. Все правы, все — при деле, каждый — при своем, и — ничего не происходит. И Мужчина — это законодательная власть, — если люди хотят быть вместе, то они будут вместе, а если не хотят, то, значит, не судьба, — а Женщина — исполнительная власть. Но Мужчина хочет, чтобы они были вместе, и при этом — врозь, а Женщина — чтобы вместе, и при этом — вместе. И это два совершенно разных желания. Но бывает еще так, что хотят быть вместе, но не потому что действительно хотят, а как будто что-то ими хочет, и они чувствуют, как их влечет друг к другу, но что влечет — непонятно, и оно. настолько сильнее людей, что необходимо действовать, и проще всего решить, что это любовь, и попробовать заняться любовью, а вдруг получится, — инициация женщин в новое пространство всегда происходит через постель — а как же быть с «не прелюбодействуй» в христианстве? — в христианстве для женщин не предусмотрена инициация: «ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа», — но может быть и так, что не выйдет, то есть не любовью заняться не выйдет, а от всех этих экспериментов только еще большее остервенение появляется, и что они ни делают друг с другом — гуляют, ругаются, смеются, медитируют, идут в ресторан, молчат, убивают, спорят, молятся, ненавидят, не видятся месяцами, любят — все это не помогает. Все это не дает ответа и не приносит покоя. — Почему ты все время противопоставляешься? Почему тебе обязательно надо показать, что ты не такая, как все? Зачем ты коверкаешь слова? Кому нужен этот стеб? — Я не противопоставляюсь. Я пытаюсь защититься от окружающего меня абсурда. А идеальная защита — ее отсутствие. Когда ты становишься частью абсурда, и он просачивается сквозь тебя и живет дальше своей жизнью, не разрушая тебя. Нельзя взломать открытую дверь. — А захлебнуться не боишься? Пока он просачивается? Это все философия. В жизни такое невозможно. Ты слишком много думаешь. Тебе надо запретить читать. — Это ты слишком много думаешь и поэтому делишь на жизнь и философию. Я просто живу, и мне плевать, как это выглядит со стороны. А игры с языком и его структурами — это очень сильная магическая практика. Особенно в России. — Есть такая притча. На базаре в одной из китайских провинций торговал купец. Ну и он с каждым годом становился все богаче и удачливее благодаря уму и изворотливости. Короче, все в порядке, все дела. Но вдруг у него возникли проблемы. Разбойники украли товар, неурожай на плантациях, заболел сын, трам-пам-пам, мужик начал ласты клеить (— про «ласты» — это дословный перевод с китайского? — с японского), кинулся там ко всяким колдунам, и один направил его к монаху-отшельнику, живущему в каком-то там храме в лесу. Ну, короче, он нашел этого монаха, и тот ему говорит, мол, так и так, правитель нашей области гневается на тебя. Пойди к нему и спроси, в чем дело. Ну, тот отправился к правителю, добился приема во дворце, упал к его ногам, «господин, я бедный купец одной из твоих провинций, монах из храма сказал мне, что ты за что-то гневаешься на меня, но я, типа, не понимаю в чем дело», ну а правитель ему говорит: «полгода назад я проезжал по базару в твоем городе, и ты в это время вышел из дверей своей лавки, мне не понравилась твоя улыбка, и я разгневался на тебя…» — короче, все умерли — короче, надо жить так, чтобы даже твоя улыбка не могла выдать тебя — надо жить так, чтобы даже если твоя улыбка выдала тебя, ничей гнев не мог бы пробить твою защиту и разрушить твое пространство. Мы вернулись к началу. Лучшая защита — это… Твой купец, как и ты, слишком надеялся на себя. — А ты на кого надеешься? — Ни на кого. Я стараюсь попасть в резонанс с той силой, которая хранит меня, прет сквозь меня, ведет, не знаю как еще — словами.

Но для того, чтобы попасть в резонанс и научиться удерживать его, нужны годы, а мир слишком текуч и изменчив, и слова слишком часто — слова, а жизнь — отдельно, и моменты, когда слово — это Слово, и Слово — это жизнь, и Слово — у Бога, и, ergo, жизнь — у Бога (у Христа за пазухой), и жизнь есть Бог — эти моменты можно пересчитать по пальцам. Но та сила, которая владеет тобой или прет через тебя, не имеет ничего человеческого. Она не делит на чистое и грязное, моральное и аморальное, доброе и злое, и она не прощает измены, не эмоционально не прощает, а просто лезет дальше и перемалывает тебя, и хорошо еще, если выживешь, у нее свои цели, Или она сама — и цель, и средство одновременно, но тогда — причем тут ты, для чего-то третьего? Но у нас нет для этого слова. А как быть со свободой воли? Или свобода воли на то и существует, чтобы осознать присутствие этой силы и научиться с ней работать?

Некоторые востоковеды считают, что Будда не был царевичем. Что его благородное происхождение — вымысел, призванный подтвердить его статус в условиях традиционного общества. Мол, человек из простой семьи, из низшей касты, даже достигший просветления, не имел бы такого количества учеников и не стал бы настолько известным. Так сказать — нирвана нирваной, но не надо забывать о социальной энтропии. Это бред. Будда должен был реально Находиться на верхушке социальной иерархии, чтобы энергия, накопленная в его клане, дала бы ему дополнительный потенциал для развития. Но, вероятно, кровь тоже играет большую роль. Какие-нибудь гены из восьмого поколения, о котором уже ничего не узнать. Какая-нибудь скифская прапрапрабабка, согрешившая с басурманином. Вероятно, есть места, где копится дополнительный ресурс, и нужно только научится туда попадать. И тогда будет остановлен круговорот беды в природе, этот наркоманский цикл кайфа и ломок, когда за каждый подъем и текст платишь депрессией и проколами, когда весь выбор состоит из двух зол — либо стать знаменитым снобом, либо остаться безвестным неврастеником, который с удовольствием бы стал известным снобом. Или это из нашей нынешней позиции некто выглядит снобом, а у него на самом деле — резонанс, о котором мы так мечтаем, и антропное замещено чем-то другим? И наши категории и ценности для него уже неактуальны? Но нам нынешним этого не узнать. И, вероятно, мы должны задвинуть куда подальше наши амбиции. И начать что-то делать. И попытаться понять друг друга. И стать как Будда. Или эта сила будет держать нас на коротком поводке, пока окончательно не добьет.

И это не любовь. Потому что любовь — это как у всех, а у нас по-другому. Вот я тебе сейчас руку выверну, а ты будешь вырываться, и все будут думать, что у нас любовь, а это не любовь, это мы приемы отрабатываем. А потом я буду ездить на лошади, а ты меня будешь ждать, и люди решат, что это любовь, а это никакая не любовь, это я тренируюсь, а ты медитируешь. Это у меня с лошадью любовь, а у тебя — с Дао. И главное — не мешать друг другу. И любовь — она и в Африке любовь, а у нас в Африке все было бы совсем по-другому. Даже придумать невозможно как. И когда любовь, все делают вместе, даже когда поврозь, а мы все делаем врозь, даже если каким-то чудом — и вместе. Потому что нас таких, какие мы есть сейчас, вместе в принципе быть не может. Вместе могут быть люди и те, кто почти как люди, но с другой стороны, не с той стороны, с которой мы почти как люди, а со своей. И они в пределе на плюс бесконечности стремятся к людям, а мы в пределе к плюс нулю. То есть для них это как бы цель, а для нас — как бы начало, и слово «как бы» как бы заменяет нам любовь. Это у нас как бы любовь. — Утром мы будем драться на палках, днем открывать наручники скрепкой, а вечером учиться стрелять. — Ты же умеешь стрелять. — Ты не умеешь. — Я не хочу уметь. Я все равно не смогу ни в кого выстрелить. — А зачем тебе в кого-то стрелять? Будешь стрелять по бутылкам. — А зачем? — Кайф. — Это у нас клан тарой — вместе невозможно, по отдельности — лучше сдохнуть, и решение — где-то за грани-вей нас нынешних. И мы будем ненавидеть друг дpyгa, мы будем воевать друг с другом, кто кого, чей клан сильнее, мы — дети самураев, а у детей самураев так принято, и мы не будем понимать, зачем мы это делаем друг с другом, и будем сниться друг другу, и во сне жить друг с другом, а наяву мы будем каждый в своей комнате, и у меня будет весна, когда все начинается, а у тебя осень, когда все уже кончено, и я заведу змею, а ты заведешь будильник, чтобы не проспать тренировку, а я заведу проигрыватель, и он будет играть весь год у нас на Нервах, но год — это много для людей, а для Клана год — это ничто, мы даже не заметим, как он прошел, мы даже не изменимся, а на самом деле мне плевать и на змею, и на проигрыватель, на самом деле я хочу завести тебя (черт возьми, как размыты семантические поля наших слов), но тебя нельзя завести — я подам на тебя в суд за сексуальные домогательства — тебя нельзя вывести и свести, ты неизменен и постоянен, ты — новая константа. Новая фундаментальная постоянная. Константа любви. И я определена с точностью до нее. И я напишу письмо в «Scientific American», и в Академию наук, и в ЮНЕСКО, я расскажу всем этим ученым мужьям и женам, что для того, чтобы создать единую теорию поля, не нужно много думать, а нужно внести во все справочники и учебники новую постоянную, постоянную любви, и тогда все четыре фундаментальных взаимодействия окажутся проявлениями одного единственного, самого фундаментального из всех взаимодействий — взаимодействия любви. И когда частицы и античастицы аннигилируют, они на самом деле испытывают оргазм. И подглядывать за ними нехорошо.

Но Мужчине плевать на любовь. На лошадей не плевать, на палки и ружье не плевать, на деньги — тоже не плевать, а на любовь — плевать. И тогда Женщина заведет роман. С французом. (— Кто-нибудь знает, что такое измена? А если у одного человека что-то там внутри выросло и созрело, и к нему пришла ситуация, которую надо отрабатывать, и его от этого ломает, потому что лгать не хочется, а у второго ни фига не созрело, у него даже потребности в таком типе отработки нет, так вот, спрашивается, что делать первому? Плюнуть на все и тупо хранить свою драгоценную верность, чтобы потом эти непроработки их обоих под своими обломками погребли, или изменить? И измениться. Наконец. Но тогда это не измена. Тогда «все гармонично и очень не зря». И секс, эротика — как средство работы с более емкими энергетическими контекстами. «Заниматься Тантрой — все равно что приручать тигра голыми руками».) Вернее, даже не роман, а так — рассказик. Потому что с француза не то что романа, даже повести не напишешь. Не говоря уже о стихах. Но стихи — вообще отдельная статья. Стихи — «здесь и сейчас» Кришнамурти и Гурджиева. Стихи — прыжок дзен. Вот есть в буддизме два пути, Махаяна и Хинаяна, Большая колесница и Малая, но это — пути. И это последовательность событий, действий, усилий, или неусилий, недействий, несобытий, но — есть начало и конец, и изменяешься постепенно, и достигаешь потом, и это — проза. Когда пишешь, пишешь, камлаешь, причитаешь, и — только в конце — эпилог. Женщину топят, собачка бросается под поезд, Наташа Ростова превращается в «дородную самку» и «…then any part you make will represent the whole, if it's made truly… It's not enough of a book, but still there were a few things to be said. There were a few practical things to be said».[7] А стихи — это прыжок. Или прямо сейчас и здесь, или — никогда. И сегодня не предопределено вчера, а завтра — сегодня. А есть миг. И в каждый миг есть только этот миг, и в нем — все, и он самодостаточен, всего сто слов, а не сто тысяч, и это — не путь, а дом, который всегда с тобой, и в этом доме сансара — нирвана. А у француза — не то не рвано, не то не сшито. И даже не «не» — чистое отрицание, а что-то такое нервное, дерганое, редуцированное: «ни-и-и-и». Ни рыба ни мясо. Ни уму ни сердцу. Ни в зуб ногой, ни в одном глазу. Но мужчина в принципе не может быть поводом для стихов. Женщина может, а мужчина — нет. Потому что мужчина — сущность, а женщина — имманентность, и сущностей может быть много разных, а имманентность — одна, и поэтому у нее нет имени, и поэтому сущности пишут стихи, вдохновленные этой имманентностью, а имманентность — «вещь в себе» (привет Канту), ей уже никакие сущности не нужны. Из нее творчество либо имманентно прет, либо нет, совершенно безотносительно мужчин и личной истории. И против этого не попрешь. И женщине, если из нее или сквозь нее прет, главное это вовремя понять. Что она пишет не потому что несчастная любовь, или счастливая любовь, или нет любви, или одна сплошная нелюбовь, а — помимо. Что это у нее любовь потому, что то, что прет, вот так вот в этот момент организовало вот это пространство. И мужчины пишут о женщинах, а женщины пишут о себе, и о мужчинах написать некому. Поэтому им приходиться постоянно менять имена, стирать личную историю, бороться за существование и за право быть допущенным к имманентному блаженству. Но только на миг. И особо не обольщаться. И получается такой поэт или прозаик, про белок, и его все равно что нет без женщины — сплошной пробел. А Женщине повод не нужен. Она сама повод. Например, для француза.

Женщина будет антропологом. Она будет проводить полевые (или половые?) исследования. «Мифы и ритуалы европейского аборигена в экстремальной ситуации». Француз восторжен, рафинирован и не обременен интеллектом. В России ему нравится все, кроме туалетной бумаги. Туалетная бумага подкачала. А так — сплошной экстаз. — Ah, des babuchkas russes, oh, des visages incroyables.[8] — Словарный запас у француза чуть больше, чем у Эллочки-людоедоч-ки. Француз, конечно, фотограф. Французы всегда или режиссеры, или фотографы. Хронически. Он бегает по Москве с камерами, объективами, штативами и фотографирует все подряд. — О, я вчера зашел в русскую церковь, и там была такая удивительная женщина, она смотрела на иконы и плакала, а я стоял и смотрел на нее и тоже чуть не плакал, и мы стояли так, наверное, час, и я спросил ее, можно ли ее сфотографировать, и она согласилась, но почему-то плакать сразу перестала, и стала поправлять платок, это так трогательно, русские женщины приходят к Богу в платках, но без слез это был уже совершенно не тот образ, но я не знал, как ей это объяснить, она почти не говорила по-английски, и я вспомнил, что встречаюсь с тобой, но когда я приехал, тебя уже не было, почему ты не дождалась меня, я опоздал всего на сорок пять минут, я всегда опаздываю не меньше, чем на полчаса… — Я никого не жду больше пятнадцати минут. (Ну, это она врет. Мужчину она готова всю жизнь ждать, так на то он и Мужчина. И даже не столько она сама готова, ждать она не привыкла, но как будто что-то ею его ждет. И она как средство этого ожидания. И она ничего ни ускорить, ни изменить не может. И остается только абсолютно довериться этому процессу.) — Oh, oui, oui, je comprends.[9] Нам надо придумать что-нибудь радикальное. — Oui, oui. Я начну опаздывать не меньше, чем на час. Это достаточно радикально?

У него есть часы, и он опаздывает, а у Женщины нет часов, они на ней не ходят, они на ней останавливаются, они устраивают на ней стоянки и бивуаки, у нее все тело покрыто следами их стоянок — на левой руке всегда три часа дня, на шее — восемнадцать двадцать три, на коленках — половина девятого, на груди — полночь. И ей все это надоело до смерти (то есть еще до ее первой смерти), и она себя объявила заповедной зоной, и прогнала их на фиг, и у нее теперь часов вообще нет, она живет плюс-минус миг. И не опаздывает.

Француз будет фотографировать ее с утра до вечера. Он вне себя от радости. У него были предчувствия. (Конечно, до чувств он еще не дорос. Кишка тонка. Чувства у него в зародышевом состоянии. Сплошные предчувствия.) Он знаком в Париже с вдовой знаменитого русского режиссера, мадам Т. Вот фотография мадам Т., вот le chien[10] de мадам Т. Димочка avec[11] le палочка, вот дочь мадам Т. и ее сын, и его жена, он с ней познакомился — с женой сына? — нет, с мадам Т., так вот он с ней познакомился совершенно случайно, он никогда не видел фильмов ее мужа, и однажды, когда он был в Москве два года назад, он увидел в гостях один его фильм, и ничего не понял, фильм был на русском языке, но это было потрясающе, он вернулся в Париж и попал на ретроспективу фильмов этого режиссера, он был в шоке, как гениально, он прожил тридцать лет, он знает так много знаменитых людей, а этого режиссера не знает, и он решил познакомиться с его вдовой, она очень мила, она позволяет ему делать фотографии ее семьи, и мадам Т. попросила француза, чтобы он сфотографировал для журнала вдову известного русского писателя мадам М. И он приехал к мадам М., в ее двухэтажный особняк, весь забитый книгами, опоздав на полчаса (ну конечно, а как же иначе, одно только радует — мадам М. ему так же по барабану, как и все остальное), и там стояла среди книг русская девушка (браво, даже в Париже эти гребаные русские архетипы — юная дева с тоской во взоре и томом Солженицына у сердца), и он что-то такое странное почувствовал, и ему сказали, как ее зовут, и звали ее как Женщину. Но поскольку у Женщины имени нет, то и у нее имени не было, и это его очень удивило, конечно (у него все — конечно, ничего — не может быть, ничего — par hasard ничего — странно, bien sûr — и конец), и ему объяснили, что у русских девушек из хороших семей так принято — чтобы без имени, и он тогда в это поверил, но сейчас понимает, что на самом деле у нее имени не было не поэтому, а потому что она не существовала сама по себе, а была знаком и намеком на его встречу с Женщиной.

И он предчувствовал все время, что той девушки как будто бы нет, но решил познакомиться поближе. Правда, в тот день поближе не получилось. В тот день он только и успел, что сфотографировать мадам М. А через несколько дней он поехал в русское посольство за визой, и увидел, как эта девушка выходит из дверей посольства. И тут он, конечно, подкатил к ней на своей voiture,[12] и она, конечно, села в нее, и на следующий день они поехали на Ривьеру. Но у него никак не получалось, чтобы — поближе. То есть девушка оказалась до такой степени из хорошей семьи, что «умри, но не прими поцелуя без любви». Он и так, и эдак ее обхаживал — а она ни в какую. И это его, конечно, насторожило — чтобы с живой девушкой — и за пять дней ни разу поближе. И он тогда впервые стал подозревать, что ее нет. И вот они уже в Москве. Она приехала раньше, к родителям, а он опять опоздал. Ехал на открытие кинофестиваля, а попал на закрытие. Но зато мадам Т. тоже здесь, и ее сын, о, у нее такой сын, он — сын бога, потому что его отец — гениальный русский режиссер, ее сын, как младенец Христос, ха-ха-ха, какая метафора, и француз будет молиться на мадам Т. и ее сына, но у него все время какие-то странные предчувствия. И однажды он просыпается утром, и его что-то тянет в музей, и он едет туда, ничего не понимая, и просит разрешения поснимать картины (а поразвешивать — слабо?), и его что-то тянет в другой зал, он бросает свои картины и бежит в этот зал, и видит Женщину.

И он понимает, что это — Она. И она стоит и разговаривает с подругой, а он ходит кругами со всеми своими штативами и объективами, и когда он наконец решается подойти и заговорить с ней, то выясняется, что у нее нет имени. Ему становится дурно. Он теперь знает, что та девушка в этот самый момент прекратила свое существование, вернее — ее прекратило. Она больше не нужна. Но она еще об этом не знает и звонит, и требует, и плачет, и ее черный пудель лает в трубку и плачет вместе с ней, и она начинает тоже чувствовать, что ее нет, что она только повод, что она — ненастоящая, и она, конечно, сходит с ума. (Конечно.) А француз теперь обрел просветление. Он теперь всегда будет с Женщиной. (Разбежался.) — Я тебя увезу в Париж. У меня большая квартира рядом с Бастилией. И мы будем ехать через Польшу и через Германию, мы будем путешествовать, и я напишу в какой-нибудь журнал статью о том, как мы познакомились, или поедем в Америку, я учился в Лос-Анджелесе, и я знаком с великим американским поэтом Аланом Гинзбергом, мой отец тоже был писателем, и он жил в ашраме Раджнеша и там познакомился с Гинзбергом, и потом познакомил меня, он уже очень старый и совершенно сумасшедший, absolument,[13] но тебe будет интересно посмотреть на него (ara, посмотреть, потрогать, чрезвычайно интересно), и мы поедем в Нью-Йорк, я очень люблю Нью-Йорк, он гораздо лучше Лондона, ты сразу разлюбишь Лондон и не будешь по нему скучать, англичане такие холодные, мой учитель фотографии, он сейчас… но почему ты все время молчишь? ты слышишь меня? — Я тебя увезу на Колыму. Или в Воркуту. У моего клана там лагеря. Стоят законсервированными среди вечной мерзлоты. Вышки, колючая проволока, бараки, нары, нигде ни пылинки — все готово. И -50 °C. И ноги примерзают к сапогам, и сапоги нельзя снять, а надо ждать, пока растает лед. И — северное сияние. Тебе будет интересно его пофотографировать. Потому что когда инь достигает максимума, оно несет в себе зародыш ян, а когда ян достигает максимума, оно несет в себе зародыш инь. И когда энергия моего клана достигнет во мне максимума, она трансформируется в тексты, а когда энергия моих текстов достигнет максимума, она выплеснется в социум, и тогда соберется совет старейшин и решит, что я мешаю их клану, и сошлет меня в лагеря моего клана. — Oh, ah, ха-ха-ха, ты такая остроумная. И ты говоришь по-английски. (То, что она говорит по-французски, его не удивляет, это естественно, весь его мир говорит по-французски, иначе как бы он, мир, его, козла, понял. А она еще и по-русски, в принципе, говорит. И вышивать умеет.)

Но француз еще не знает, что его тоже нет. Что я буду спать с ним и видеть во сне тебя, и я буду спать с ним, как будто с тобой, и со всеми остальными я буду спать как с тобой, и их не будет, они будут исчезать, как шелуха, как старая кожа, и будешь появляться ты. И ты будешь проглядывать внутри каждого мужчины, и ты не сможешь подать на меня в суд за сексуальные домогательства, потому что формально это будут другие люди, и они даже не будут догадываться, что они — это ты.

«Je t'adore»,[14] — говорит француз, и хочется дать ему в морду. «Я искал тебя всю жизнь», — и по-французски это звучит еще более похабно, чем по-русски. У него жизнь, как у бабочки-однодневки — каждый день новая жизнь, а что было вчера, он не помнит, и было ли вообще вчера. (Но не так, как Женщина не помнит. Он свои дни до конца не доживает и не прорабатывает, и в каждом его дне остается какая-нибудь незавершенность, и его с каждым днем все меньше остается, он весь размазан по времени, как масло по горячему тосту, и он тает и течет, а Женщина каждый день до конца доживает, и ничего в прошлом не оставляет. Кроме Мужчины. И она его теперь пытается собрать по кусочкам из прошлого, чтобы больше ничего не тянуло, и дозавершиться.) А всю свою сегодняшнюю жизнь он действительно ищет меня, потому что я сплю с тобой, и мой сон сильнее, чем его явь, и он из этой яви не может найти меня в моем сне, и он в панике шарит руками по кровати, ищет в квартире и не может найти, и ему становится страшно, что меня нет, что это был сон, и для него есть разница между жизнью и сном, потому что у него сны ненастоящие, и он не может в своем сне то, что можем мы в нашем, поэтому он не может не только из своей яви, но из своего сна найти меня не только в моем сне, но и в моей яви. Если только я сама этого не захочу. И он закатывает истерику, а я закатываю рукава его рубашки, потому что уже осень, и идет дождь, и бомжи на «Белорусской» собираются под вечер в вестибюле метро, и наши отражения в лужах дрожат и ежатся от ветра, и мне холодно, а он орет на смеси французского и английского мата, но у него даже мат какой-то неубедительный, вялотекущий, и он сам не может понять, что его так выводит, что с ним такое, а я смеюсь, и это бесит его еще сильнее, он тоже начинает ощущать ненастоящесть и неубедительность происходящего, он тоже чувствует, вернее, предчувствует, как это у них, у французов, водится, что стоит мне сказать одно слово на нашем, на русском мате, и его не станет. И прекратится дождь, и он проснется не в Москве, а в своем гребаном Париже, в Бастилии, без паспорта, денег и фотоаппарата со штативами, и это еще хорошо, если проснется, потому что наш мат — это не какие-то там вульгарные эвфемизмы, а самурайские заклинания. И если в нужное время нужным тоном произнести нужное слово, то можно сделать многое. И все их импортные советологи знать не знают, что вся наша система держалась, держится и будет держаться на энергии нескольких кланов, владеющих тайной выбора момента для произнесения слов. Только энергия эта может трансформироваться; и ее иногда трудно вычислить. И Богу все равно, какое слово, хорошее или плохое, бранное или небранное, потому что у Бога нет плохих слов. Бог един. И Он такой, какой Он есть, и поэтому слово может быть любым, но оно должно быть сильным. А потом началась эта заваруха с Творением, и Денница отпал, и люди тоже отпали и пропали, и погрязли, и стали делить все на грязное и негрязное, Божественное и мирское, приличное и неприличное, и верить не в Бога в себе, а богам вокруг себя, и боги смеялись над ними и сменялись, а слова оставались и становились все более слабыми, затасканными, застиранными от частого употребления, и умирали изнутри, оставались одни оболочки, а неприличные слова люди боялись говорить, и они копили в себе силу, и теперь они одни из немногих что-то еще могут. И можно сказать такое слово и изменить жизнь. Но здесь еще важно, кто говорит. И тогда люди, которые умели чувствовать и находить силу, стали собирать эти слова по всему миру и создали свой язык. Самурайский. И они первые поняли, что для Бога нет ни добра ни зла, Он есть и добро и зло, и Он их не делит, и добро — это когда существует баланс энергий, гармония, а зло — когда дисбаланс. И добро, когда энергия свежая и качественная, а зло — когда гнилая и затхлая. Но настоящий самурай никогда не признается, что он говорит на таком языке. И при людях, которые просто люди и почти что люди, но с «минус» бесконечности, никогда таких слов не произнесет. И дочь свою им не научит. А она сама их внутри себя найдет и им научится, потому что на то она и дочь самурая. А всякая шваль разная и шестерки будут орать эти слова на каждом углу, не понимая их силы, и породят ту страну, которую породили. И мы имеем то, что имеем, так как у нас в начале такие слова были. Но дело не в словах, а в людях. И если Бог в своей великой любви и благодати покажется обычному человеку, то человек сгорит и ослепнет, и это будет божественный мрак, но это не значит, что Бог — плох. И если мы имеем то, что имеем, потому что в начале нашей страны были те кланы с теми словами, которые были, то это не слова плохи. Но слова были произнесены задолго до рождения Женщины, и энергия выпущена из них на свободу тоже до ее рождения, и ее никто не спрашивает, хочет она говорить «соблаговолите пожалуйста передать мне вон ту миниатюрную пепельницу, будьте так любезны», или «еб твою мать». Она должна выжить с теми словами, которые ей даны, и трансформировать ту энергию, которая в ее клане накопилась, а если у нее хватит сил оживить приличные, но мертвые слова, то это уже будет ее личная победа. А если не хватит, то родится другая женщина. И клану все равно, что кто-то взорвался от переизбытка его энергии.

— У меня все время болит голова. — У меня до армии тоже болела, а потом перестала. — Ты предлагаешь мне пойти в армию? — А голова болит уже три года. И никто не может сказать, что с ней, с головой. И голова болит только дома, в пространстве родителей, или с Мужчиной, в его пространстве, голова не вмещает так много одинаковой энергии. А самым первым самураем был Зевс. У него тоже болела голова. Она тоже не могла вместить. А ведь он был богом. И он не выдержал этой боли, даром что бог, а Женщина должна выдержать, и он позвал Гефеста и приказал ему раскроить его, Зевса, череп, и оттуда вышла богиня Афина в полном боевом снаряжении, и она тоже была дочерью самурая, только греческого, а Женщине некого позвать, чтобы раскроил ей череп, и потом, еще вопрос — кто оттуда выйдет и что из этого выйдет. И Женщина должна найти какой-то другой выход. Или он должен найти ее. И надвинуться на нее. И поглотить ее. И выход — это слово.

Но француз ничего об этом не знает. У него начинаются ломки. Он не может понять, что с ним происходит, у него нет опыта проживания в таких состояниях, и ему становится страшно. И чтобы защититься от этого страха, он становится очень агрессивным. Он злится, принимает решения, меняет их, покупает билеты, сдает билеты, покупает новые, он должен уехать, но не может, мадам Т. и ее сын уехали на дачу, и их нет уже три дня, он этого не переживет, где ты была вчера, я звонил тебе весь вечер, что значит — все свободны, какая ужасная погода, я хочу купить красные флаги и иконы, почему ты не хочешь помочь мне купить иконы, ты что, прямо такая верующая, да, что ты из себя изображаешь, надо дождаться мадам T., merde,[15] почему она так долго не приезжает, я буду учить русский, я уже купил самоучитель, я вернусь в Париж, сделаю ремонт, съезжу в Нью-Йорк и начну учить русский, как это будет по-русски — ça, c'est[16] pizdec, ха-ха-ха, что значит, на кого я работаю, кто тебе сказал про промышленный шпионаж, я не побледнел, я не ору, убирайся к черту, поняла, сука, get out,[17] я не могу без тебя, мне нужно домой, мне нужно продлить визу…

И француза несет и сносит, и он всего лишь щепка, а Женщина — волна, но щепок много разных, и на его месте могла бы быть другая какая-нибудь щепка, и его почти не слышно из-за шума воды, только обрывки фраз долетают — когда мой отец жил в ашраме Раджнеша… vachement bon4..[18] мой друг тоже физик, но он падок на шлюх… и это так ужасно, как много русских проституток в Европе… я встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь… а вот это фотографии Исландии… vieux con[19]… ты должна понимать, что это у нас не просто так, а серьезно… как жаль, что ты заболела и не проводишь меня… я позвоню… я тебя…

А она не заболела. Она наврала. Но есть вранье, и есть ложь. И лгать стоит только сильному противнику, и тогда ложь — Событие. Можно солгать — и умереть. Или убить. А от вранья в тебе ничего не меняется. Ни убывает, ни прибывает. Но как объяснить французу, что все дело — в снах. Что первый сон приснился Женщине накануне того дня, когда они не встретились. Она едет с Мужчиной на машине. Он очень зол. Она никогда не видела его таким. Они молчат. Вокруг темно, видно только дорогу в свете фар, но темнота не просто черная, а антрацитовая, с фиолетово-красными и оранжевыми тенями, и живая. Вдруг он резко тормозит у обочины и замирает неподвижно, глядя прямо перед собой. И это длится бесконечно, невыносимо, невозможно долго. И Женщина понимает во сне, что это сон, и если он сейчас не заговорит, не посмотрит на нее, она расплющится и задохнется от его злости, и уже не проснется. И ее все сильнее вдавливает в сидение и парализует, и откуда-то сверху на капот прыгает черная кошка, и делает сальто-мортале, и пялится желтыми зрачками сквозь лобовое стекло. И воздух становится ватным и рыхлым. И кажется, что все звуки умерли. Не слышно даже, как работает мотор. И вдруг Мужчина произносит, по-прежнему глядя в никуда, не двигаясь, медленно и тяжело, не открывая рта, а как будто его слова материализуются и перетекают из него в Женщину: «Ты будешь только со мной. Больше ни с кем. Никогда». И кошка на капоте бесстыдно задирает хвост и выгибается, демонстрируя свою задницу. Ну могла ли Женщина после этого не переспать с французом? А второй сон приснился ей за три дня до отъезда француза. Она опять едет с Мужчиной на машине. И сначала они едут по городу, и она понимает, что это Москва. Не узнает улицы или дома, а именно понимает. И Мужчина улыбается ей и гладит ее по голове. И дорога становится грунтовой, уходит в переулок между двумя кирпичными домами, и дома сначала нормальные, с окнами, балконами, но как-то незаметно перерастают в скалы, образуя узкий каньон. Машина едет какое-то время по этому каньону и вдруг выезжает на берег не то моря, не то океана. И здесь уже нет осени, а есть песок, и солнце, и вода, правда, все это немного утрировано, слишком красиво, но не вызывает никакой тревоги, а приглашает людей присоединиться к этому совершенству. И Женщина спрашивает Мужчину, что это за место, и он отвечает ей, что это Московское море, но о нем почти никто не знает, и дорога к нему появляется очень редко. Им очень повезло. И Женщина вдруг ощущает такой огромный прилив нежности, что у нее кружится голова и она теряет сознание, и когда она просыпается, она больше ничего не помнит, но нежность все еще разлита в ней, и она смотрит на француза с изумлением и досадой и не может сообразить, откуда он взялся. И она одевается и уходит. И знает, что больше не увидит его…

Но как объяснить священнику, что это — не грех? Что нет формального перечня грехов. Что грех — это несовпадение твоей воли с волей Божьей, но где критерий — совпало или не совпало? Что клан сильнее человека и он заглушает волю Божию своей волей. И чтобы вырваться, выпутаться, измениться — нужно все время выпихивать себя в какие угодно другие ситуации — чтобы вырастить внутри себя качества, неподконтрольные клану, и задавить его волю какой-то другой, ему недоступной, неподвластной и непонятной. Нужно уезжать, бросать вещи в сумку и ехать, куда позовут, «..в то время, как кочевники населяют гладкое пространство, метки которого постоянно смещаются вместе с трассой, пространство оседлых народов расчерчено стенами, границами и дорогами. Пространство кочевников — это пространство скорее тактильное, чем визуальное, в противоположность расчлененному пространству Евклида, его нельзя наблюдать извне, скорее оно напоминает звуковую или цветовую гамму…», самый вкусный кофе в кафе на вокзалах и в аэропортах. Нужно говорить на французском, английском, каком угодно — но другом языке, с другими структурами, нужно вступать в «тесные контакты третьего рода» с иноплеменными аборигенами, нужно ходить на буддийские и суфийские медитации. И — не думать хотя бы иногда. И — не понимать, что происходит. И — не оценивать. Но надо ли объяснять? Священник тоже принадлежит клану. Не самому плохому, правда. И его клан вполне устраивает. Ему с кланом надежнее.

И тогда Женщина уедет. — Давай уедем? — Да ты что, я же тебя больше двух дней не выдержу. — Ну что ж, это твои проблемы. Я уезжаю. — А куда ты хочешь уехать? — А какая разница? Я больше, чем на два дня уеду. — Она одна уедет. Вернее, не совсем одна, а как бы, но это не в счет. В Париж уедет, или в Коктебель. Одно и то же. И там, и там — бардак. «Тапира ничем, кроме клубники, не кормить». — «П…ец молотый — 50 тыс. купонов, п…ец горошком — 40 тыс. купонов». — «Сколько стоит портрет? — 500 франков. — А для студентки? — 200 франков. — А для русской? — Русскую студентку он готов рисовать совершенно бесплатно. Chez lui.[20] — Э, нет, monsieur, это будет стоить вам не меньше пятисот франков». — «П…да проявляющаяся — 350 тыс. купонов, п…да гигиеническая — 280 тыс. купонов, п…да розовая — 370 тыс. купонов». — «Если панды нету дома, значит он гуляет в саду». — «Где проходит граница между Планерским и Коктебелем?» — «Евреи — это что-то отдельное». — И она будет снимать комнату за два доллара в сутки у хозяйки-алкоголички. — А где у Вас тут душ? — Че? — Или жить в шестикомнатной квартире за две тысячи долларов в месяц. — Что бы ты хотела посетить в Париже? — Булонский лес, Сен-Дени и зоопарк. — Oh, mon Dieu[21]… И будет просыпаться по утрам из-за крика детей в mаternele[22] по соседству или из-за разговора во дворе: «Да вы не волнуйтесь, просто ваше уголовное дело передано в прокуратуру Феодосии». (Oh, mon Dieu.) И она будет ловить мидий, чтобы варить плов с п…цем горошком, или ее будет ловить мама подруги, чтобы накормить наконец невыносимым французским обедом из шести блюд. — Elle ne mange pas beaucoup. — Oui, je ne bouffe pas comme vous.[23] — Хозяйка-алкоголичка ходит в белых трусах и мужской майке на бретельках. В особо торжественных случаях красит губы фиолетовой помадой. Когда идет на базар, одевает сабо. Утром, опохмеляясь самогоном, жалуется соседу: — Девки, суки, совсем охуели. Ходят на пляже без лифчиков. — Точно, бляди. Не подступишься, — кивает головой сосед и заваливается в кусты, не удержав равновесия. Хозяйка закуривает папиросу «Ялта» и погружается в медитацию. — Французский папа часами сидит в кресле и смотрит в одну точку. Его глаза стекленеют, и он превращается в робота, ожидающего подзарядки. Б Париже он ориентируется с трудом, привыкнув ездить на машине одним и тем же маршрутом, шарахается от клошаров, боится карманников, но настойчиво предлагает свои услуги в качестве провожатого. Приходится теряться. — О, простите, Лувр так велик. Я, наверное, ждала Вас у другого выхода. Mille pardons.[24] — Женщина будет брать из холодильника хозяйки-алкоголички помидоры, но жильцов много, а холодильник — один, и есть всегда хочется только ночью, и не только ей, но и всем остальным жильцам, хранящим свои помидоры, огурцы и персики в хозяйском холодильнике, а пакеты все время путаются. — Вы не видели мои огурцы? — А как они у вас выглядели? — Вы что, издеваетесь? — Возьмите груш! — А это чьи груши? — Эй, груши чьи? Ничьи. Берите. — А это

Чей пакет? — Мой. — Вы уверены? По-моему, это мой недоеденный персик. Как вам не стыдно. — Да подавись ты своим персиком. У меня сливы есть. — Нет, простите. Сливы мои. Я тут даже специально косточку оставил. — Да это не ты оставил, это я полезла вчера ночью в свой пакет, нашла косточку и переложила в другой. — Вы лазили к моим сливам?! — Да посветите кто-нибудь фонариком. — Слышь, братан, у нас там внизу водяра. Передай пару пузырей. — Водка принадлежит бандитам из Киева, чье уголовное дело передано в прокуратуру. — Я тут суп нашел. Это чей суп? Совсем ничей? Кто-нибудь хочет супа? — Le repas sans fromage comme une rosé sans perfume.[25] — Женщина будет ночью тайком курить в окно и воровать из бара порто, потому что она не может пить ту гадость, которую они называют столовым вином. И ей плевать, что порто — это аперитив, она будет пить его вместо столового вина, и вместо апредижистива, и вместо еды, а все остальное ей претит. — Что ты делала сегодня до обеда? Ты была в Conciergerie? — Где? Ах, Консьержери! Ну да, конечно. — Что там сейчас, гильотина или виселица? — Что-то я есть плохо говорить французский. Что вы спросить? — Она была в зоопарке. Она шлялась по городу. Она перелезла через забор музея Родена и гуляла по саду в обеденный перерыв. Она познакомилась с клошаром (обладателем диплома по философии) недалеко от Palais de Justice. Они пили вино и курили, сидя на траве, и клошар учил ее арго. На прощание утащил русский коробок спичек. Она разговорилась с арабами в маленьком кафе, и они научили ее варить настоящий арабский кофе с пряностями. А Париж похож на кладбище. Париж — памятник закатившейся Европе. Соборы, мосты, сытые ухоженные физиономии, надушенные шейные платки, субтильные мальчики, похожие на девочек и девочки, непохожие на француженок, прустовские «les joies artistiques»,[26] интернациональные отары туристов и таблички: здесь жил Мане, здесь творил Модильяни, здесь умер тот, там умер другой, все мертвы, все мертво, стерильная европейская деревня, не забудьте оплатить прикосновение к нашему славному прошлому. Они говорят: «Россия — это потенциальные рынки сбыта. Россия — это возможность выгодных инвестиций». Они брешут. Они сами не понимают, что Россия для них — это новая энергия и свежая кровь. Кто сказал, что Россия — «сырьевой придаток Запада»? Это Запад — денежный придаток России. Но, Боже, почему у них так свободно дышится?!.

И вот бывает — Париж, вечер, кафе, клоун вытворяет немыслимые па на площади у фонтана, и жутко хочется плакать. Или — Коктебель, набережная, фланирующая толпа, приятели-художники, торгующие украшениями из кожи, много вина, мало рассудка, и — по-прежнему хочется плакать. Или — Аттика, маленький отель, прилепившийся к подножию горы, море внизу, развалины пиратской крепости посреди оливковой рощи, котенок, поймавший цикаду и теперь носящийся по террасе со стрекочущей цикадой в зубах и напоминающий автомобиль с моторчиком, и — душат слезы. Или — Москва, Варшава, Питер, Крыжополь — но плакать хочется все равно. Дома, в поезде, в автобусе, в самолете, во сне — разрыдаться, вымыться изнутри, вычистить эти авгиевы конюшни, выплеснуть весь этот хлам и шлаки. Все эти судороги смыслов, объедки воспоминаний, огрызки мест. — Хотеть… Хотеть Мужчина… Хотеть спать Мужчина… Хотеть всегда… Интегрировать ноль бесконечность… Бояться Мужчина не звонить… Бояться звонить не знать что сказать… Бояться не тот мужчина… Не знать кто… Подставлять новый переменная… Подставлять лицо дождь… Минимизировать… Звонить колокольчик… Стучать дверь сосед громко играть музыка… Плохой музыка… Бездуховный… Разобыденствлять ритуал… Очень шибко сильно Дальний Восток однако… Охота и собирательство… Бить барабан—Бить бубен… Бить голова стена—Слышать голова голоса и гудение… Путать слова… Обстоятельства складываться… Зависеть обстоятельства… Отец далеко… Отец наш есть небеса… Имя святится… Царствие приидит… Воля быть яко земля и небеса… Хлеб насущный дать мы днесь… Оставлять наш долги яки мы оставить должники наш… Не вводить искушение… Избавлять от лукавого… Ибо Твой есть царствие сила слава Отец и Сын и Святой Дух… Аминь… Не мочь говорить… Акациевый триптаминовый культ… Товарищ совершать имя товарищи сделка определенный доверенность мочь требовать возмещение произведенный свой счет расход если сделка совершаться необходимый интерес товарищи… Культурошок… Голодать… Видеть насквозь… Разрез вдоль прямая… Причаститься раба Божий… Гулять один… Гулять вечер… Причудливый улочка центр город… Взаимообразно… Осязать речь… Дышать глубоко… Хотеть плакать… Просить прощение… Просить прощение Мужчина деревья кот кактус окно компьютер француз друзья Отец грибы цветы хозяйка-алкоголичка издатель преподаватель песок время родители Теофания французские знакомые клан… Просить за все… Что помнить и не помнить… Простить…

Но мы сильные. Мы не можем себе этого позволить. Что о нас подумают? Мы зарабатываем деньги, кропаем дипломы и диссертации, собираемся поехать в Тибет, в Мексику, на Валаам, уйти в монастырь, ждем звонков, рефлексируем, рассуждаем о смысле и предназначении, ищем новые джинсы, не находим времени встретиться, садимся на диету, выстраиваем социальную ситуацию, суетимся, заплетаем дрэды, участвуем в конгрессах, ищем шторы под цвет глаз, читаем умные книжки, покупаем молоко, переписываем последний фильм Тарантино, заводим будильник, курим марихуану, впадаем в истерику из-за отключенного телефона, боремся за место под Солнцем (я противопоставлюсь, я согласна на место под Луной, кому-нибудь еще нужно? никому? тогда это будет только мое место, merci beaucoup), учим санскрит, обеспокоены состоянием здоровья президента, жаждем признания, занимаемся у-шу и тайцзы-цюань, не высыпаемся, сходим с ума, смотрим боевики, экономим, удаляем аппендицит и гланды, коллекционируем нэцке, трахаемся, цитируем Боэция, Абеляра, Гваттари, гуру, лечимся у экстрасенсов, тратим по три часа на дорогу, занимаемся шейпингом, вызываем сантехников, плетем интриги, исповедуемся перед Пасхой, пьем, рожаем детей, ожидаем грядущей синхронизации галактической оси, предсказанной в хрониках майя, обожаем Диззи Гиллеспи, не прислоняемся к дверям, умираем. И не понимаем, что в жизни бывают, может быть, одна-две настоящих встречи. Когда внутри раскрывается бездна и надо не испугаться, и шагнуть, и провалиться. Но мы слишком заняты. Мы все — Бодхисаттвы. Мы озабочены судьбами наших кланов. К черту нирвану. Мы — остаемся. V — А ты, когда секса нет, лучше пишешь или хуже? — Хуже. — А до меня ты как писала? У тебя до меня кто-то был? — Иногда был, потом не был, потом вроде как был, но не у меня, а потом не у меня не был. И я всегда знала, что тебя встречу, и писала авансом. Как будто ты уже есть. — А ты сделай вид, что меня нет, и пиши авансом. По будням. — Лучше ты сделай вид, что будней нет.

Но будни есть. И с каждым днем их становится все больше и больше, а выходных все меньше. И остается один только будний день. И это даже не пятница, когда ты звонишь, чтобы мы встретились, и не вторник или среда, когда ты звонишь просто так, а понедельник, когда ты никогда не звонишь, потому что мы только утром расстались. И этот понедельник длится вечно. У нас будет будний день, будний месяц, будний год, будняя жизнь, а смерти не будет, потому что не может быть будней смерти. Смерть — это всегда событие. Или даже так — Событие. Но в будней жизни не бывает Событий. События происходят по выходным, которых давно нет. И мы будем жить вечно — ни горячие, ни холодные, тепленькие уродцы, интеллигентные ублюдки «со знанием языков», будем пить минеральную воду, вести здоровый образ жизни, ездить в Серебряный Бор — «зону отдыха», посещать музеи — «зону культуры» и ходить в церковь — «зону духовности». Будем вдыхать запах ароматических палочек, слушать кассеты с записью «тропического ливня» и навещать родственников. — Ты что, не выспалась? Ты спишь на ходу. — Я хожу на сне. — Зачем задавать глупые вопросы: любишь — не любишь, изменяешь — не изменяешь. Нам не нужны досужие разговоры, мы хотим прелой гнилостной тишины, приторного запаха благополучия и как можно меньше лишних эмоций. Мы живем в лимбе, не обращайте внимания, дайте нам, пожалуйста, два салата и два стакана сока, мясо вредно, пить и курить вредно, «не спеши, а то успеешь», соблюдение личной гигиены — залог здоровья, — а деньги у тебя есть, девочка? от тебя сплошные траты — я — не траты, а выгодное капиталовложение — нитраты, суперфосфаты, начиталась умных книжек, вот и позволяй тебе делать переводы после этого, не ешь руками, не говори так громко, сумасшедшая девка, написала что-нибудь новое? — я читала у Тайши Абеляр, что мужчины оставляют в женщинах таких энергетических червей, и чтобы от них избавиться — от мужчин? — от червей, надо семь лет не трахаться — э, мадемуазель, да у вас астральное тело все червивое, какие могут быть деньги у бедного студента? только недвижимость — больше всего на свете я люблю секс, грибы и писать зеленой ручкой букву «о» — грибов у меня нет, секса не будет — это большие затраты энергии, и, потом, сама знаешь — импотенция, а ручку и бумагу я тебе выдам. — Нет повести печальнее на свете, чем сказ о дураке-анахорете. — «Взгляни и — мимо». — «Вашу дочь надо воспитывать. Я думаю, что нам следует дружить. Я позвоню вам на работу по поводу этой информации». — Ты можешь полежать спокойно? Я сказал, не балуй. — Давай пойдем в театр. — Даю. — Почему ты меня все время отталкиваешь? — Прости. Это я во сне пихаюсь. Я не нарочно. — Мы — наемники. Очень хорошо оплачиваемые наемники. Антропный материал. Мы кормим собой кланы. — Нужна ли рефлексия в бизнесе? Любовь — это как банковский счет: если один только кладет деньги, а другой только забирает, то ни хрена не выйдет. — У тебя очень сильное астральное тело. Оно нарушает мое пространство. Я не могу работать… — Это очень просто — любить чужих детей, лошадей, за которыми ухаживает конюх, машину, которую моет автомат, собаку, которая живет у родителей, природу, за которой присматривает Бог, чужих жен, а идеальный вариант — это проститутка, все просто и понятно, тоже бизнес — попользовался, заплатил, забыл, и звонить не надо. — Почему у твоего папы нет машины? Он занимает такое высокое положение. — Он слуга народа. Как слуга и живет. — Липкое небо, вязкая почва, бумажная трава, обострение международной напряженности, крабовые палочки вместо крабов, хвосты лобстеров, а как выглядят лобстеры? они не выглядят, их вообще нет, одни хвосты, водятся в отведенном месте, если черная кошка перебежала дорогу, то это — к беде, а кошка об этом знает? а если человек перебежал дорогу черной кошке — это к чему? а природа в курсе того, что ее зовут «окружающая среда»? (даже здесь — будний день, а не окружающая суббота, не окружающее воскресенье, или для природы не предусмотрено Воскресение? она не грешила, ей грехов замаливать не надо, Воскресение — только для человека, это его почетная обязанность — нагадить, довести все до Апокалипсиса — и воскреснуть) она вообще знает, что не сама по себе, а окружает нас, любименьких, а мы ее охраняем и защищаем, от кого защищаем? да от нее же самой и защищаем, у нее экологического мышления нет, она о себе сама не позаботится, она без нас — как без головы (без «крыши»), мы дали им имена, но этого мало, надо заставить их выучить их имена, вызубрить их, чтобы они у них отлетали от зубов, клювов, жабр, жал и всего остального, чтобы они все знали, как их зовут и для чего они предусмотрены, — из чего сделана курица? — из перьев — а внутри у нее что? — сердце. Пернатое сердце. Nice to meet you.[27] — Девушка, как вас зовут? — Меня не зовут, я сама прихожу. — А сколько времени? А свободного? — А время знает, что оно бывает свободным и несвободным? что для него не существует презумпции невиновности? несвободно — и все. Оно знает, что состоит из веков, годов, часов, секунд, гений всех времен и секунд, оно знает, что оно относительно, что оно только компонента пространства-времени и обозначается буквой t, или Т, или 1, если повезет? Время знает, что оно бывает прошедшим, настоящим и будущим, и еще настоящим продолженным, и прошедшим совершённым, но не совершенным? Впрочем, европейское время точно не знает. У них в языках для этого разные слова. «На полнолуние взять двенадцать свечей, поставить по кругу, зажечь в полночь, читать девять раз молитву Киприану, двенадцать раз „Святый Боже…, то же самое на ущерб и на новолуние». А Бог знает, что Он — Бог? Его об этом предупредили? Или просто нашли крайнего и теперь носятся со своими теодицеями и антропными принципами? Гуманисты. Бог слышал, что мы тут про Него говорим? Что мы тут вытворяем, прикрываясь Его именем? Кстати, Он знает свое имя? Если не знает, то пусть тоже учит. — Поела? вкусно? — да, спасибо маленькое — не за что — да, я тоже так думаю — не трогай посуду, может ты еще и в магазин сама пойдешь? сиди, стихи пиши. — А стихи знают, что они — творчество? Это еще не творение, но рядом. Когда к мастеру дзен пришел ученик и спросил его, как достичь просветления, мастер окунул его голову в воду и держал под водой, задыхающийся ученик стал вырываться, и тогда, в самый последний момент, мастер отпустил его со словами: когда ты будешь столь же яростно стремиться к просветлению, ты достигнешь его. Но как можно достигнуть недостижимого? Просветление, которое является целью — не просветление, а если это не цель — ты уже просветлен. Или еще нет? Как выяснить степень просветленности? Или сам факт наличия подобных вопросов является онтологической ошибкой? Вот для алкоголика просветление — не цель, он даже слова такого не знает, так он что же — просветленный? Может быть, Будда был пьян и поэтому не смог ничего ответить? У вас есть вопросы? У нас есть ответы. Слишком много ответов. Мы уже не знаем, что делать с таким количеством ответов, а они все прибывают и прибывают. Надо ввести карточную систему. Больше трех ответов в одни руки не давать. По будням. — Я очень спешу. У меня переговоры. Я высажу тебя на «Сухаревской», а там тебе по прямой. — А поцеловать? — Не заслужила. — «Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция ВДНХ, ха-ха-ха-ха…»

ОК, тогда Женщина умрет одна. Она выкрадет выходной и умрет. И будет поздно. Или вовремя. Во время. Время — во! — Как смерть? — Спасибо, хорошо.

Август—сентябрь 1996 г.