"А.С. Пушкин. Критика и публицистика. Статьи и заметки (Полное собрание сочинений)" - читать интересную книгу автора

в русской одежде, блистая материнскою гордостью, вышла в последующем
балете, вс загремело, вс закричало. Счастливая мать плакала и молча
благодарила упоенную толпу. Пример единственный в истории нашего театра.
Рассказываю просто, не делая на это никаких замечаний. Три раза сряду
Колосова играла три разные роли с равным успехом. Чем же вс кончилось?
Восторг к ее таланту и красоте мало-помалу охолодел, похвалы стали
умереннее, рукоплескания утихли, перестали ее сравнивать с несравненною
Семеновой; вскоре стала она являться пред опустелым театром. - Наконец, в ее
бенефис, когда играла она роль Заиры - все заснули и проснулись только тогда,
когда христианка Заира, умерщвленная в 5 действии тр.<агедии>, показалась в
конце довольно скучного водевиля в малиновом сарафане, в золотой повязке, и
пошла плясать по-русски с большою приятностию на голос: Во саду ли, в
огороде.
Если Колосова будет менее заниматься флигель-адъют<ант>ами е. и. в., а
более своими ролями; если она исправит свой однообразный напев, резкие
вскрикиванья и парижский выговор буквы Р, очень приятный в комнате, но
неприличный на траг.<ической> сцене; если жесты ее будут естественнее и не
столь жеманными, если будет подражать не только одному выражению лица
Семеновой, но постарается себе присвоить и глубокое ее понятие о своих
ролях, - то мы можем надеяться иметь со временем истинно хорошую актрису -
не только прелестную собой, но и прекрасную умом, искусством и
неоспоримым дарованием. Красота проходит, таланты долго не увядают. Кто
нынче говорит об Каратыгиной, которая, по собственному признанию, никогда
не могла понять смысла ни единого слова своей роли, если она писана была
стихами? Было время, когда ослепленная публика кричала об чудном таланте
прелестной любовницы Яковлева; теперь она наряду с его законною вдовою, и
никто не возьмет на себя решить, которая из них непонятнее и неприятнее.
Скромная, никем не замечанная Яблочкина, понявшая совершенно всю
ничтожность лица траг.<ической> напер.<сницы>, предпочитается им обеим
простым, равнодушным чтением стихов, которое, по крайней мере, никогда не
вредит игре главной актрисы.
Долго Семенова являлась перед нами с диким, но пламенным Яковлевым,
который, когда не был пьян, напоминал нам пьяного Тальма. В то время имели
мы двух траг.<ических> актеров! Яковлев умер; Брянской заступил его место,
но не заменил его. Брянской, может быть, благопристойнее вообще, имеет
более благородства на сцене, более уважения к публике, тверже знает свои
роли, не останавливает представлений внезапными своими болезнями, но зато
какая холодность! какой однообразный, тяжелый напев!

По мне уж лучше пей,
Да дело разумей.

Яковлев имел часто восхитительные порывы гения, иногда порывы лубочного
Тальма. Брянской всегда, везде одинаков. Вечно улыбающийся Фингал, Тезей,
Орозман, Язон, Димитрий - равно бездушны, надуты, принужденны,
томительны. Напрасно говорите вы ему: расшевелись, батюшка! развернись,
рассердись, ну! ну! Неловкий, размеренный, сжатый во всех движениях, он не
умеет владеть ни своим голосом, ни своей фигурою. Брянской в трагедии
никогда никого не тронул, а в комедии не рассмешил. Несмотря на это, как
комической актер, он имеет преимущество и даже истинное достоинство.