"ВЛАДИМИР СОРОКИН. МЕСЯЦ В ДАХАУ (газетный вариант ("Сегодня" N13(120)))" - читать интересную книгу автора

хлопотами". Красномордый, видавший виды носильщик распихивает их двумя
моими чемоданами, они валятся на заплеванный перрон, но тут же
поднимаются, как ваньки-встаньки. Аналогия очевидная, слезы сами
потекли. Нервы, нервы ни к черту. Уже полвека мы без ног, нас бьют, а
мы встаем, нам мочатся в лицо, как мочился мне Николай Петрович на
первом допросе, а мы утираемся. Хорошо, что проводница, а не
проводник. Но жуткая, однако, физиономия: Nehmen Sie, bitte, Platz.
Она смотрит на меня очень не хорошо. Это взгляд тотального
непонимания, агрессивного неприятия, взгляд ментальной невыносимости.
Пропасть между нами, увы, онтологична. Носильщик внес чемоданы, и
сразу приятный сюрприз: я один в купе. Начало ли это белой полосы? Дай
Бог. Самое скучное на свете -- купе международного вагона. Что может
быть тоскливей этих буковых панелей, никелированных поручней, шелковых
занавесок и плюшевых диванов? Но сколько тревоги в этой тоске, сколько
ожидания. Полгода назад черным декабрьским вечером я мечтал о том, как
войду в это скучное купе. Сяду. Тронется поезд, принесут чай,
покатится вареное яйцо по столику. Слава Богу! Теперь еще пережить бы
угрюмый ритуал, так сказать, -- евхаристию МПС. Всегда дается мне с
трудом. Входит проводница, молча задвигает дверь. Встаю. Молча
протягивает мне Коробку. Беру, открываю, нюхаю. Оно дает ложечку.
Зачерпываю, ем. Возвращаю ей. Все. Но сердце трепещет каждый раз. Что
это? Страх? Но перед чем? Надо бороться с этим, бороться. Немцы тоже
едят, когда отправляются в Россию. Венский договор 1987 года. Ну, все.
Дверь на замок, переоблачаюсь в халат, раскуриваю трубку. Ползет,
ползет бесконечный московский пригород. Лощеный Риббентроп еще в 1958
назвал в шутку (хороша шутка) Москву разросшейся опухолью,
доброкачественность которой весьма проблематична. Хрущев непонимающе
улыбался. Боже, Боже, что стало с моим родным городом? И почему именно
мне довелось видеть это страшное перерождение? Господи, как все
гнусно, тяжело, как стыдно Хотя Берлин, признаться, тоже далек от
гармонии: гигантизм Купельсберга, безвкусные титаны Арно Брекера,
пошлейший Фонтан Победы, турецкое дерьмо на мостовых Кройцберга. Увы,
двадцатый век в целом антиэстетичен. Я понимаю это, но понять почему -
не могу, не хочу, не желаю! Чай принесла. Въехали в лес. Сразу легче
на душе, легче дышать и думать. Лучше жить с деревьями. Только природа
способна по-настоящему успокоить. Устал. Год чудовищный. Жизнь дана не
для счастья, как писал умирающий Лесков. Но и не для страданий, как
убедительно доказал Кальтенбруннер. Спать.

3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая
традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал
на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха),
синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает
меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с
ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам - любитель самогона, сала
и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны -- и
палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй.
Когда вернулся в купе, там сидел попутчик -- седовласый,
интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и
ленточкой лейб-штандарта "Омега" на рукаве. Признаться, я не люблю