"Уильям Мейкпис Теккерей. Как из казни устраивают зрелище" - читать интересную книгу автора

часы продолжают бить. Ему остается еще семь часов, еще пять часов. По улицам
с шумом проезжают экипажи, развозя дам, возвращающихся из гостей; холостяки
плетутся домой после веселой пирушки; Ковент-Гарден не спит, и от света его
огней, проникающих сквозь тюремное окно, меркнет пламя свечи в камере
заключенного. Остается еще четыре часа! "Курвуазье, - говорит тюремщик,
тряся его за плечо, - четыре часа, вы сказали, вас разбудить, но за вами еще
па посылали, так что можете спать". Но бедняга встает, в последний раз
одевается и снова принимается писать, чтобы поведать всему миру, как он
совершил преступление, за которое понесет кару. На этот раз он скажет
правду, чистую правду. Из соседнего трактира ему приносят завтрак: чай или
кофе и тощий бутерброд. Он ни к чему не притрагивается и продолжает писать.
Он должен написать на свою далекую родину матери, набожной старушке, которая
растила и любила его и даже теперь, простив его, прислала ему свое
благословение. Вот он заканчивает воспоминания и письма и переходит к
завещанию, распределяя свое жалкое, ничтожное имущество, состоящее из
религиозных книг и брошюрок, которыми снабдили его сердобольные священники.
Он делает надписи: "На память от Франсуа-Бенжамена Курвуазье сего шестого
июля 1840 года". Он приготовил подарки для своих дорогих друзей - тюремщика
и помощника шерифа. Жалко наблюдать, как по мере приближения дня казни он
привязывается ко всем, кто его окружает, как жадно льнет к ним, как они
становятся ему дороги.
Пока в тюрьме происходят эти последние приготовления (о чем нас
подробнейшим образом осведомляют отчеты, помещаемые в хронике), экипаж X.
останавливается у моего подъезда, и мы принимаемся за приготовленный для нас
завтрак. Выпить чашку кофе в четыре часа утра всегда приятно. А тут еще X.
забавляет нас, повторяя только что услышанные им от Д. остроты. Эти остроты
бесподобны; должно быть, они там в клубе и в самом деле превесело провели
время; затем мы с жаром принимаемся спорить, как разумнее поступать в тех
случаях, когда приходится вставать так рано: вздремнуть часок-другой среди
дня или перетерпеть и не ложиться спать до вечера. Тут выясняется, что
поданная дичь до невозможности жесткая, даже крылышко словно деревянное; мы,
разумеется, несколько разочарованы, так как ничего другого на завтрак нет.
"Не хочет ли кто-нибудь из джентльменов выпить на дорогу бренди с содовой? -
предлагает кто-то. - Замечательно прочищает мозги". И, подкрепившись таким
образом, мы трогаемся в путь. Кучер, успевший задремать на козлах,
просыпается от шума распахиваемой двери и дико озирается по сторонам. Ровно
четыре часа. Как раз сейчас они будят несчастного - брр! "Кто хочет сигару?"
Сам X. не курит, но клянется и уверяет нас самым любезным образом, что новая
шелковая обивка кареты ничуть не пострадает от табачного дыма. Тем не менее
Z., который курит, предпочитает сесть рядом с кучером.
- К Сноухилл! - приказывает владелец экипажа.
На улице теперь только одни полисмены; они понимающе поглядывают на нас
- им хорошо известно, что все это значит.
Как спокойны и тихи улицы; только разбуженное каретой эхо, дремавшее
всю ночь где-нибудь в углу, нарушает тишину. Тротуары, словно их кто-нибудь
тщательно вымел ночью, такие сухие и чистые, что не запачкали бы белых
атласных туфелек. В воздухе ни дуновения, ни облачка; только дымок от сигары
Z. подымается ввысь белыми чистыми клубами. Листва на деревьях скверов такая
зеленая и блестящая, какая бывает только за городом в июне. Кто поздно
встает, не представляет себе прелести лондонского воздуха и зелени, а между