"Опасное наваждение" - читать интересную книгу автора (Питерс Натали)

Натали Питерс Опасное наваждение

Глава 1 РОНИ

При рождении меня назвали Рони, что на языке цыган означает «госпожа».

Любов, предводитель нашего табора, сказал, что когда-нибудь я стану королевой цыган. Впрочем, наверное, он тогда был под хмельком, так как все знают, что у цыган нет ни королев, ни королей. Кроме того, я лишь наполовину цыганка: моя мать была дочерью русского графа.

С самого детства я отличалась от других. У меня, конечно, были темные цыганские глаза отца и его смуглая кожа, но мои волосы были светлыми и густыми, как у матери. Я родилась очень длинной – Любов сравнил меня со своим предплечьем, – и женщины точно предсказали, что я буду высокой девушкой.

Они не стали давать мне фамилию, и с тех пор их у меня было несколько, да и прозвищ тоже. Любов обычно говорил, что имя – как место для привала: ты живешь там, пока все вокруг не придет в негодность, а потом сворачиваешь пожитки и уезжаешь. Если тебе не повезло и ты попал в руки полицейским, то просто берешь другую фамилию. Горгио, не цыгане, почему-то считают, что человеку дается лишь одно имя, а цыгане каждый раз называют себя по-другому, чтобы запутать своих противников. Имена для цыган не важны, они презирают все, что ограничивает их свободу, без которой они просто не могут жить. Радоваться жизни, не думать о прошлом и будущем, найти достаточно еды, обмануть горгио – вот что важно для цыган.

Уже в возрасте нескольких месяцев я помогала семье добывать пропитание. Мать брала меня с собой, когда отправлялась просить милостыню. Я жалобно плакала, а она умоляла прохожих пожертвовать несколько монет, чтобы накормить голодного ребенка. Когда я подросла, меня научили, что надо говорить, и я помню, как стояла в дверях, протягивая дрожащую ручонку, и задыхающимся детским голосом говорила: «Хочу есть, очень хочу есть. Подайте милостыню, мадам. Я так хочу есть». Иногда мать брала с собой еще чьих-то детей: мы все сбивались в кучку и выглядели необычайно жалко.

Кстати, о попрошайничестве. Это не так просто, как кажется, особенно когда ты вырастаешь и выглядишь весьма здоровым и упитанным ребенком. Нельзя говорить слишком громко, потому что предполагается, что ты ослабла от голода и еле стоишь на ногах, и в то же время надо суметь своим голосом перекрыть уличный шум. Один из секретов успеха – настойчивость: не оставляй человека в покое, пока что-нибудь от него не получишь, пусть это даже будет злобный взгляд или ругательство. Что касается меня, то, вытягиваясь с годами, я по-прежнему оставалась худой, как палка, так что всегда преуспевала в искусстве попрошайничества.

Одновременно продолжалось мое образование. Когда мне было три года, я стащила свою первую курицу. По размеру она была почти с меня, и, когда я попыталась спрятать курицу под юбками, как это делали другие женщины, у меня ничего не получилось – она царапалась и клевалась. Я тогда еще не знала, что курице надо сначала свернуть шею, но тем не менее каким-то образом дотащила ее до нашего лагеря. Хотя мои руки и ноги были расцарапаны в кровь, я не плакала. Среди человеческих качеств цыгане больше всего ценят мужество, и детей с раннего возраста приучают никогда не выказывать слабость.

Все в таборе очень гордились мной и моей храбростью и, как сейчас помню, всю ночь пели песни и пили вино.

Вы можете сказать, что украденная курица – едва ли подходящий повод для праздника, но для цыган любой повод хорош, лишь бы повеселиться. Первая украденная ребенком вещь – это особая веха в его жизни, а я показала себя подающей большие надежды. С тех пор я часто воровала всякую мелочь, пока остальные женщины отвлекали продавца в магазине. Однако карманные кражи удавались мне значительно хуже: мне просто не хватило времени как следует попрактиковаться. Когда меня ловили, я врала, как заправская актриса, хотя никто не учил меня врать, это пришло само собой.

Когда я повзрослела, то стала учиться гадать. Вот это было действительно сложное занятие, оно требовало внимания и бойкого языка. Предсказатель-новичок учится читать характер человека так же, как другие дети учатся читать книги. Кроме того, говорить свою ложь нужно обязательно шепотом, так, чтобы люди остались в полной уверенности, что цыгане действительно владеют даром предсказывать судьбу, хотя на самом деле это всего лишь еще один способ вытягивать деньги у слабовольных глупцов. Впрочем, о предсказаниях я расскажу попозже.

Моя дорогая мамочка умерла, когда мне было пять или, возможно, шесть лет (я никогда не знала точной даты своего рождения – возраст для цыган тоже не важен). Тогда я не слишком задумывалась над этим, но сейчас, оглядываясь мысленно назад, я дивлюсь мужеству и смелости своей матери. Воспитанной в неге дочери знатного человека пришлось несладко, когда она решила пожертвовать теплом родительского дома ради полной опасностей жизни в таборе. Возможно, ей прискучила жизнь богатой аристократки и захотелось поразвлечься или, может быть, она не поладила с моим дядей Алексеем, о котором вы тоже услышите позже. Как бы там ни было, она встретила моего отца, полюбила его и никогда не жалела о том, что сделала. Через пару лет после ее смерти отец снова женился на цыганской девушке по имени Гемма, которая за три года подарила ему трех здоровых сыновей. Вот это настоящая цыганская жена!

Я всегда жалела детей, которые не были цыганами, привязанных к своим школам, вынужденных посещать церковь, учиться, как зарабатывать себе на жизнь. Ни один из моих друзей-цыган не умел ни читать, ни писать, но их знаниям можно было только позавидовать. И не только в отношении искусства лгать и мошенничать. Мы путешествовали по всей Восточной Европе (побывали даже в Греции и Турции) и там выучили обычаи разных народов и даже могли болтать на дюжине языков.

Я любила путешествовать. Через дождь и снег, в душный зной и пронизывающий холод или во время бури, которая грозит сорвать крыши кибиток. Но чем труднее выдавался путь, тем слаще казался отдых. Я помню наши привалы на лугах и между скал, в мрачных лесах и возле унылых болот. Когда Любов давал сигнал остановиться, цыгане мгновенно ставили в круг фургоны, распрягали лошадей и зажигали костры. Дети играли между собой, женщины готовили еду, а мужчины ухаживали за животными, смеялись и болтали. Затем совершались набеги за едой в ближайшие селения. Иногда нас ждала стычка с полицией, ссора с горожанами или драка с разъяренными крестьянами. Но все это лишь добавляло жизни остроты и веселья.

Единственное, что привлекало мое внимание, кроме, конечно, моих соплеменников, – это лошади. Как только табор делал привал, я тут же бросалась к лошадям. Это раздражало многих цыган, потому что девушкам не разрешалось иметь дело с животными, – у цыган это считается привилегией сильного пола. Но я так надоедала мужчинам, следуя за ними по пятам, задавая вопросы, слушая, как они торгуются на ярмарках, что постепенно они отказались от попыток заставить меня заниматься лишь стиркой одежды и готовкой. У Любова я научилась говорить с лошадьми на странном гортанно-шепчущем языке, секретом которого владеют лишь цыгане. Я научилась ухаживать за лошадьми, кормить и лечить их, видеть их достоинства и недостатки, даже набивать им подковы. Любов говорил, что у меня необычайный талант, но я знала только, что все лошади были моими друзьями. Я любила их без памяти, и они платили мне доверием.

Так счастливо и беззаботно шли годы моего детства. Затем, однажды весной, когда мне было четырнадцать (или пятнадцать) лет, мой дед, граф Николай Алексеевич Ульянов, забрал меня из табора. Цыганам пришлось уступить, так как в случае отказа им угрожали преследованием властей. Сначала я безутешно плакала, но затем успокоилась, сказав себе, что мы расстаемся ненадолго. Я тогда даже принесла клятву, но об этом тоже расскажу позднее. Эта клятва была связана с предсказанием судьбы.

К счастью, дедушка оказался добрым и щедрым человеком, который все еще горевал по своей покойной дочери. Он беспрестанно баловал меня, и это вызывало сильное недовольство других внуков. Дед любил лошадей и знал о них так же много, как и Любов. Он никогда не пытался переделать меня в горгио, не заставлял мыться или есть вилкой, позволял носить яркие цыганские юбки и шарфы. И даже когда я зашвырнула учебники в печь и сказала, что там от них больше пользы, он только засмеялся и ответил, что если я хочу быть неграмотной, то он не станет возражать, лишь бы я оставалась с ним. Впрочем, именно от него я научилась говорить по-французски, так как в те времена большинство русских дворян прекрасно говорили на этом языке. Некоторые из них даже толком не знали своего родного языка.

Прошло лето, и в сентябре того же года дедушка умер от сердечного приступа. Его сын, мой дядя Алексей, поклялся умирающему отцу, что будет заботиться обо мне и возьмет меня на зиму в Москву вместе со своей семьей.

Вообще-то мне нравилось жить с дедушкой. Я оставалась цыганкой, а он, казалось, принял мои странные привычки и даже гордился ими. Но я ненавидела его сына: Алексей был настоящим похотливым животным, с непомерным аппетитом к роскоши. Он сразу запустил руки в наследство отца и за несколько месяцев промотал его начисто. Он играл в карты и часто проигрывал, а проигрывая, становился почти невменяемым и выплескивал свою ярость на семью и слуг. И на меня. Меня он просто презирал. Ему был ненавистен мой вид и даже запах. Он ненавидел меня за внимание, которое его отец оказывал мне – дочери его сестры, опозорившей семью, сбежав с «грязным» цыганом.

Я отвечала ему взаимностью. Я ненавидела их всех: его глупую жену, пухлых детей с поросячьими лицами, трусливых, запуганных слуг. Но Алексей благодаря своей жестокости занимал особое место в моем черном списке.

Я пыталась сбежать от него еще до отъезда в Москву, но он следил за мной, и все сорвалось. Естественно было бы предположить, что Алексей с радостью ухватится за возможность никогда в жизни больше меня не видеть, но нет! Казалось, ему доставляло извращенное удовольствие навязывать мне свою волю и бить меня, когда я протестовала.

Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.

Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.

Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.

А потом, в ноябре того богатого событиями года, в доме Алексея появился незнакомец. Его звали Сет Гаррет, и он был авантюристом, игроком, а некоторые поговаривали, что и самим дьяволом. Но для меня он стал сначала спасением, а потом мукой мученической.


Я знала, что дядя принимает гостя. Через замочную скважину я подслушала, как Василий, престарелый слуга, рассказывал на кухне домоправительнице, что хозяин играет в карты с каким-то заморским господином, которого встретил в салоне мадам Малиновой, и что иностранец выигрывает. Это вызывало у обоих грустные мысли: все в доме знали, что бывает, когда хозяин теряет деньги за карточным столом.

А потом я услышала слова Василия:

– Уедет он спозаранку. Вроде в Париж. И зачем только было приказано проветривать и убирать комнату, коли гость и спать-то не ляжет. Играют по-крупному: скоро хозяин спустит все до копеечки.

Алексей всегда играл до последнего: пока не проиграется в пух. Прежде чем уйти к себе наверх тем вечером, я поймала старого слугу и спросила:

– Василий, а где это – Париж?

– Париж? – буркнул он. – Зачем тебе? И откуда мне знать, где Париж. Ничего я не знаю…

– Он на юге? – настаивала я. Брянск был на юге, это я знала точно. А если я доберусь до Брянска, то легко догоню свой табор.

– На юге? – Голос старика прерывался. – Да-да. Может, и там. Только это отсюда далеко, за границей.

Спала я обычно на чердаке. Я сама попросилась туда, и мне нехотя разрешили, хотя тетка и не понимала, почему я не могу спать в постели, с простынями и подушками, как все нормальные люди. Я безуспешно пыталась объяснить ей, что кровать для меня слишком мягкая, а простыни похожи на саван. Для цыган все, что символизирует смерть, – табу. Белый – цвет смерти, и цыгане никогда не носят белую одежду.

Моей кроватью на чердаке служило красное пуховое одеяло. Я просто заворачивалась в него и спала. Я любила свой чердак. Здесь я была ближе к звездам, ближе к свободе и дальше от всех обитателей дома.

В ту ночь мне приснился восхитительный сон. Мне казалось, что я скачу по широкому лугу на огромной черной лошади. Лошадь мчалась так быстро, что копыта не касались земли. Мы летели! Все выше и выше, и когда я смотрела вниз, то видела маленькие крестьянские домишки и квадратики садов, узкие ленточки дорог и людей, копошащихся под палящим солнцем, как муравьи. Они поднимали головы и смотрели на меня с удивлением, а я смеялась.

– Схватить ее! – кричали они. – Схватить Рони-цыганку!

Я махала им рукой, пришпоривала коня, и мы взмывали еще выше над вершинами деревьев. Какое божественное ощущение! Даже сейчас, если закрыть глаза, я могу вспомнить его.

Затем что-то резко вырвало меня из объятий сна, и чудесное видение исчезло.

– Просыпайся! – Чьи-то руки грубо встряхнули меня, и чей-то голос нетерпеливо произнес: – Просыпайся, ленивая свинья! Ступай к хозяину быстро!

– Убирайся прочь, – простонала я, натягивая одеяло на голову и отчаянно пытаясь вновь вернуться в свой сон, в сладкое ощущение полета.

– Вставай! – Чья-то нога пребольно ударила меня под ребра.

Я открыла глаза. Держа в руке свечу, рядом стоял Василий. Он ухмылялся, скаля зубы. Я с трудом села, дрожа всем телом: на чердаке сквозило, а на мне была лишь тонкая рубашка без рукавов. Я посмотрела в маленькое чердачное окно. Светало. Затянутое облаками небо было нежно-розовым, шел снег.

– Ну что тебе, Василий? – хмуро пробурчала я и почесала голову. – Убирайся, оставь меня в покое.

С силой, неожиданной в таком старике, он рывком поднял меня на ноги.

– Поднимайся! – угрюмо повторил он. – Хочешь, чтобы хозяин избил меня из-за твоей лени? Или, еще хуже, продал?

– Что в этом плохого? – Я потерла глаза кулаками и зевнула. – Будут твоими хозяевами хорошие люди, а не это живо…

– Хватит болтать! Пошли, Алексей Николаевич не любит ждать! – Василий потянул меня за собой. Я пробормотала, что мне надо одеться, но он нетерпеливо отмахнулся.

– Некогда копаться! Давай, ленивица, шевели ногами! Хозяин сказал, что хочет видеть тебя сию минуту! Сию минуту!

Мы спустились по узким ступеням на второй этаж, где находились хозяйские спальни, затем по широкой парадной лестнице вниз, на первый этаж. Василий довел меня до гостиной, легонько постучал и, втолкнув меня внутрь, закрыл дверь.

Комната была ярко освещена. Горели все свечи – и на стенах, и на столах. Моим глазам потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к свету. Я стояла, зевая и потягиваясь, и терла глаза руками.

– Иди сюда, мерзкая девчонка! – рявкнул дядя. – Выйди на середину комнаты, чтобы мсье Гаррет смог тебя разглядеть получше.

Дядя подошел и опустил свою потную ладонь мне на плечо. От него несло табаком и водкой. Я гневно стряхнула его руку.

– Вот она, мсье. Ваша девственница! Желаю вам повеселиться! Ха-ха-ха!

Его смех отозвался страшным эхом. Дядя сильно толкнул меня, и я полетела вперед, прямо в руки незнакомца. Он придержал меня за плечи, не дав упасть. Я быстро выпрямилась и отскочила. Это был тот самый иностранец, о котором судачил на кухне Василий.

Интересно, откуда он приехал? Он не походил на русского. Это был большой, грузный мужчина, с широкими плечами и крепкими мускулами, бугрящимися под одеждой. Лицо словно подтверждало мое первое впечатление: оно было почти квадратным, с суровым выражением. Незнакомца едва ли можно было назвать красавцем. В длинных кудрявых черных волосах (и еще больше в бороде) проглядывала седина, хотя, судя по гладкой коже на щеках и вокруг глаз, ему было не больше двадцати пяти. Крупный нос был явно когда-то перебит, и на переносице виднелся маленький шрам. Еще один багровый шрам спускался по левой щеке и терялся в бороде. Видно было, что этому человеку пришлось нелегко в жизни, однако его одежда была безупречно элегантной. Он носил сюртук из темно-коричневой шерсти, плотно облегавшие ноги желтовато-коричневые бриджи и отполированные до блеска сапоги для верховой езды. На серебристо-серый жилет падали каскады кружев.

Он окинул меня беглым, слегка презрительным взглядом, глядя, словно покупатель на ярмарке, которому предложили клячу вместо настоящего скакуна. Затем гость зевнул, прикрывшись ладонью, и отвернулся. Я неожиданно разозлилась, хотя и понимала, что выгляжу крайне непривлекательно в своей бесформенной рубашке: высокая, трогательно худая, с узкими бедрами и только слабым намеком на грудь. Мои волосы были всклокочены со сна, а лицо искажала гримаса ярости. Могу поспорить: глаза мои горели, как два уголька, под спутанной копной нечесаных волос.

– Ну, как она тебе? – требовал ответа дядя. – Разве не хороша?

– На мой вкус слишком молода, – холодно заметил незнакомец. У него был низкий, довольно приятный голос. По его напряженной спине я догадалась, что гость разгневан – видимо, мой дядя пообещал ему настоящую русскую красавицу.

– Молода? – вскричал Алексей. – Разумеется, она молода! Девственницы такими и должны быть, иначе возникает сомнение в их невинности. – Дядя подошел ближе, и я гневно сжала руки в кулаки. – Разве не так, крошка? – промурлыкал он пьяно. Негодяй поддел пальцем мой подбородок и приподнял мне голову. Затем наклонился, словно собираясь поцеловать меня.

– Что тебе надо? – Я стряхнула его руку и шагнула в сторону. – Зачем ты привел меня сюда?

– Я сделал небольшую ставку за игрой в «фараона» сегодня ночью, – сообщил мне дядя, – и проиграл. Поздоровайся с мсье Гарретом. На сегодня ты принадлежишь ему.

Боже мой, мерзавец поставил меня на кон в карточной игре, как какую-то вещь!

– Грязный пес! – вскричала я и бросилась на негодяя, пытаясь выцарапать ему глаза. Я была в такой ярости, что совершенно не обращала внимания на то, что он гораздо выше и сильнее меня. Я жаждала его смерти.

– Убирайся прочь от меня, дьяволица! – просипел он, занеся огромный кулачище. Удар пришелся мне в плечо, и я упала, но уже через мгновение снова вскочила и бросилась на дядю. На этот раз он схватил меня за запястья, но я наклонила голову и вцепилась зубами ему в большой палец. Негодяй заревел от боли и с силой отшвырнул меня в сторону. Я, словно пушечное ядро, врезалась в стену и сползла на пол. На мгновение я даже потеряла сознание. Дядя нагнулся ко мне, и я видела, что он не помнит себя от гнева. С налитыми кровью глазами, он сильно ударил меня ногой в бок. Я всхлипнула от боли, но не закричала. Я бы никогда не стала просить пощады, я бы умерла, но не открыла бы рта, чтобы умолять этого негодяя.

– Проклятая маленькая ведьма! – рычал Алексей, снова ударяя меня. – Я проучу тебя сегодня. – Удары сыпались один за другим. – Будешь знать, как вести себя!

– Будь ты проклят, Алексеи Николаевич Ульянов, – с трудом проговорила я. У него в глазах мелькнул страх. Оказывается, он был суеверным и боялся проклятия цыганки, словно последний крепостной! Воодушевившись, я продолжила: – Я проклинаю тебя, и, когда твой отец посмотрит с небес и увидит, как ты себя ведешь, он тоже проклянет тебя. Чтоб ты умер не своей смертью! Пусть твоя кровь прольется на землю и собаки сожрут твои кишки. Пусть твоя жена и все твои дети погибнут страшной смертью, а крысы будут бегать по их телам и…

– Остановись! – Лицо дяди перекосилось от ужаса, он замер на мгновение, затем схватил меня и начал трясти изо всех сил. – Замолчи или я убью тебя!

Неожиданно руки его разжались, и он сполз на пол. Я не верила собственным глазам. Раздался глухой удар, я торопливо отбросила с лица волосы, чтобы лучше видеть. Представшая моим глазам картина несказанно меня обрадовала: мой дядя валялся на полу, а незнакомец, стоя над ним, держал у горла мерзавца кончик шпаги.

– Проклятый негодяй, – хрипел Алексей. – Ты осмелился…

– Сегодня она принадлежит мне, не так ли? – поинтересовался незнакомец. Он слегка наклонился и, схватив Алексея за пояс, поднял его на ноги и толкнул к двери. Все это время шпага ни на мгновение не отходила от шеи моего дяди. – Я бы просил вас, милостивый государь, не забывать о хороших манерах.

Алексей ничего не мог сделать, хотя и был на целую голову выше и намного тяжелее своего гостя. С нескрываемым злорадством я наблюдала, как этот мсье Гаррет схватил дядю за воротник и вышвырнул в коридор. Послышался грохот – мерзавец упал на изящный французский столик, разломав его на куски.

– Вы оба будете гореть в аду! – проорал он.

– Пустые угрозы, покойник, – вмешалась я. Незнакомец закрыл дверь и повернул ключ в замке. Взяв шпагу под мышку и отряхивая руки, он повернулся ко мне.

Я с трудом поднялась на ноги и тяжело прислонилась к стене.

– Не подходи ко мне, собака, – прошипела я. – Держись подальше, а то я прокляну и тебя!

Он холодно и насмешливо взглянул на меня.

– Вижу, ты выживешь. – Его французский язык сильно отличался от того, на котором говорил Алексей. Должно быть, сказывался иностранный акцент.

Гаррет повернулся ко мне спиной и подошел к столику, на котором стояли графин и несколько стаканов. Впервые за все это время я заметила, что гость слегка приволакивает левую ногу. Он взял тонкую черную трость и вставил внутрь свою шпагу. Потом налил себе изрядную порцию водки, проковылял к камину и сел в кресло, поставив трость рядом с собой так, чтобы при необходимости можно было легко дотянуться до нее.

– Что ты собираешься со мной делать? – громко спросила я. Он даже не повернулся, а лишь вздохнул и закрыл глаза. Я отошла от стены и встала недалеко от его кресла, но вне пределов досягаемости смертоносной трости.

– Клянусь, если ты тронешь меня хоть пальцем, я выцарапаю тебе глаза и отгрызу уши! А если ты попробуешь ударить меня, то я предам тебя страшному проклятию: пусть сокол выест твои глаза, а крысы сожрут твои внутренности. Пусть…

– Пусть волки обглодают мои кости… – закончил он скучающим голосом. Я растерялась от неожиданности – обычно люди боятся проклятий цыган. Незнакомец открыл глаза и спокойно уставился в огонь. – Убирайся, – невозмутимо произнес он.

– Ты отпускаешь меня? – Я была потрясена до глубины души. – Здесь есть какой-то подвох!

– Никакого подвоха. Как я уже сказал твоему хозяину, ты на мой вкус слишком молодая. И слишком грязная.

Я резко выпрямилась и задрала подбородок.

– Он не мой хозяин! Ни один мужчина не станет моим хозяином! Я цыганка! Я свободный человек!

Мужчина молчал. Я принялась внимательно его разглядывать. Шрам выдавал в нем бойца, а легкость, с которой он справился с моим дядей, свидетельствовала о силе и храбрости. Его глаза прятались за темными ресницами. Когда он неожиданно повернулся ко мне, я увидела, что они светло-голубые. Я смотрела на его руки. Это были руки фехтовальщика: большие, широкие, с длинными, чуткими пальцами. Я подумала, что он, наверное, отлично управляется с лошадьми. Этот человек напоминал мне медведя: темноволосый, с густой шевелюрой, опасный, даже когда сидел так спокойно. Инстинкт подсказывал мне, что он очень вспыльчив, а я только что сама видела, каков он во гневе. Это был как раз тот помощник, в котором я нуждалась.

– Не стану отрицать, – продолжила я миролюбиво, – ты спас меня от того негодяя. Конечно, – добавила я быстро, – я и сама могла бы постоять за себя, но все равно я должна тебя поблагодарить. Когда-нибудь я отплачу тебе добром за добро. Цыгане не забывают тех, кто их выручает, даже если это горгио.

Снова молчание. Незнакомец вытянул левую ногу и слегка поморщился.

– Тебе помочь снять сапоги? У тебя нет слуги?

Я наклонилась и принялась стаскивать сапог с его правой ноги. Незнакомец не стал возражать, но, когда я взялась за левый сапог, он слегка нахмурился.

– Не волнуйся, я осторожно. – Я сняла второй сапог и встала. Заметив, что его стакан почти пуст, я принесла графин и долила водки. Прежде чем поставить графин на место, я и сама отхлебнула большой глоток. После всего, что мне пришлось пережить, мне нужно было чем-то подбодрить себя. Мужчина, не мигая, смотрел в огонь и не обращал на меня ни малейшего внимания.

– Ты уезжаешь утром? – спросила я. – Перед рассветом?

Он достал из внутреннего кармана сигару, наклонился и, подхватив каминными щипцами раскаленный докрасна уголек, прикурил от него. Выпустив изо рта клуб дыма, он начал внимательно разглядывать кончик своей сигары.

Я помахала рукой, разгоняя дым.

– Не играй со мной в эти игры, – обиженно сказала я, – я не ребенок, которого можно дразнить. Я знаю, что ты уезжаешь и знаю, куда. В Париж!

Он слегка пошевелился в кресле и вздохнул.

– Послушай, горгио. – Я опустилась около кресла на колени и схватила его за руку. Он мгновенно напрягся и недовольно посмотрел на меня. Я сразу отпустила его руку, но не замолчала: – Ты должен взять меня с собой!

Мужчина вперил в меня взгляд своих холодных голубых глаз и твердо сказал:

– Нет!

– Да! – возразила я. – Ты должен взять меня с собой, ты обязан, обязан! Ты же видел, каким злобным может быть этот человек и как бесчеловечно он со мной обращается. Он ненавидит меня и хочет убить! Только посмотри! – Я расстегнула ворот рубашки, обнажая плечо, на котором были видны ярко-красные полосы. – Следы ремня. Его глупый сын попытался поцеловать меня сегодня утром на лестнице – он ничем не отличается от своего отвратительного, уродливого отца, но я ударила его кулаком по лицу и разбила ему нос в кровь! Гнусная свинья, трус. Он тут же побежал жаловаться своей матери: она ведь тоже ненавидит меня. Все ненавидят цыган. Потом пришел мой дядя и избил меня. О, как он ненавидит меня! Совсем ни за что, просто потому, что я цыганка. Но я ведь дочь его собственной сестры, и он не имеет права так ко мне относиться! Я удостоилась удивленного взгляда.

– Ты мне не веришь? Думаешь, я здесь служанка? Ха! – Я задрала подбородок. – Да, этот монстр – мой дядя! Но в один прекрасный день я перережу ему глотку! – Я изобразила смертельный удар воображаемым ножом, целясь в грудь незнакомцу, но он даже не пошевелился. – Повезло мне с родственником, правда?

– Да, вот так история, – заметил он сухо, стряхивая пепел на пол.

– Не думай, что я хочу сбежать, потому что боюсь его. Я ничего не боюсь! Но я здесь чужая, я цыганка и должна быть свободной. Возьмите Меня с собой, мсье. Только до Брянска – вот все, о чем я прошу. Там наш табор, я это знаю. Возьмите меня!

Я опять вцепилась в его руку. И он снова недовольно поморщился. На этот раз я не отступала. Понизив голос, я постаралась говорить как можно убедительнее.

– Я не могу больше здесь оставаться. Я цыганка, – гордо объявила я, – как мой отец, мой дед и мой прадед. Старик, мой дедушка по матери, был добр ко мне, но когда он умер и эта свинья, мой дядя, привез меня в Москву… Неужели вы не понимаете, каково мне пришлось? – Я умоляюще взглянула на своего собеседника и даже выдавила несколько слезинок. – Здесь, как в тюрьме. Не видно ни звездного неба, ни леса, ни птиц. Только этот дьявол, и его жена, и их ужасные дети, и священники, и церковь, и двери, о, так много дверей! Будь, как мы, говорят горгио. Но я не хочу походить на них! Я не хочу читать, и писать, и шить целыми днями напролет, и сидеть неподвижно, как кролик под дулом ружья. Фу! Они считают меня язычницей, но что они сами понимают? Это они дикари! Невежественные, слабые и трусливые. Я ненавижу их. Если я умру, – продолжила я грустно, – то не от побоев, а от того, что слишком долго сидела взаперти. Но ведь вы возьмете меня с собой, я уверена. Вы хороший человек, смелый и добрый. Возьмите меня. – Я уронила руку, словно ослабев от наплыва чувств.

– Я не стану обременять себя такой ношей, – последовал холодный ответ, – но если ты когда-нибудь окажешься в Лондоне, то мой совет – отправляйся искать работу в «Друри-Лейн».[1]

Я не понимала, о чем идет речь, но уловила насмешку в голосе незнакомца.

– Ты издеваешься надо мной! – вскрикнула я разъяренно. – Тебе смешно, что маленький ребенок в опасности. Как тебе не стыдно! Я знаю, ты думаешь, что это цыганское притворство, но мне от тебя ничего не надо. Наоборот, я заплачу тебе! Не веришь? Я умею попрошайничать. Я отлично прошу милостыню, клянусь! И еще я предсказываю судьбу. Вот, подожди, я покажу тебе. Дай свою ладонь… – Я поднесла его руку к свету. Он попытался высвободиться, но я вцепилась мертвой хваткой. – О! – вскричала я, словно увидев что-то важное. – Ты приехал издалека, из-за моря.

Мужчина презрительно фыркнул.

– Я вижу долгие странствия, – продолжала я серьезно, не обращая внимания на его скептическую улыбку. – Твоя жизнь будет полна путешествий. А! Подожди! – Я наклонилась поближе. – Мужчина. Друг. Осторожней, мсье. Тебя предаст очень близкий друг.

– У меня нет близких друзей.

– Не отодвигайся! Сейчас я вижу лучше. Подожди! – Я замолчала, продолжая смотреть на его ладонь. И в этот момент произошла очень странная вещь. Я больше не видела перед собой его руки, перед глазами мелькали какие-то тени, которые двигались, то соединяясь в картины, то снова исчезая. Я встряхнула головой, пытаясь немного прийти в себя, так как решила, что эти галлюцинации у меня от водки, которую я выпила. Конечно, это водка вызывает головокружение! – Ты уедешь очень далеко в поисках любви, но обнаружишь, что любовь была рядом, – проговорила я будто против воли. В тумане перед моими глазами появилось лицо. Я увидела темные волосы и темные глаза. – Женщина, – неуверенно прошептала я. – Я вижу женщину, которую ты любил. Она не забыла тебя! Есть еще один человек! Мужчина со светлыми волосами. Она любит его, а там, где любовь, нет места предательству. – Я услышала, как мужчина слегка задержал дыхание. Неужели, все что я видела, было на самом деле? – Но эта женщина очень слаба. Похоже… – Я увидела маленькую, одетую в белое фигурку на кровати. – Мне кажется, она умирает. Ты должен немедленно отправиться к ней. Она простит тебя. Я вижу… еще одно лицо! И я вижу волны, как в океане. Только они красные. О нет! Это кровь! Так близко! Это…

Я закричала и закрыла руками лицо. Страх. Впервые в жизни я поняла, что это такое – испугаться по-настоящему. Потому что открылась дверь, и я увидела…

Мсье Гаррет резко встал.

– Ты была права, цыганка. Ты действительно хорошо гадаешь по руке. Но я не верю в эти глупости…

Он сунул руку в карман и швырнул мне монету. Моя рука по привычке взлетела вверх, пальцы схватили золотой. Я опустила глаза. Это была монета в десять рублей – огромная сумма, больше, чем я заработала за всю свою жизнь. Но сегодня ночью я действительно заслужила столь щедрое вознаграждение. Я действительно видела… нечто.

– Твоя судьба… – Мой голос прерывался от волнения, и я остановилась, чтобы перевести дыхание. – Сначала я все выдумала, потому что не знала, что говорить. – Я судорожно сглотнула. – Но потом я говорила правду. Пусть Бог меня накажет, если это не так. И я видела…

– Я больше не желаю слушать эту ерунду. Отправляйся спать, цыганочка. Я не возьму тебя с собой, потому что всегда путешествую один.

– Значит, ты не берешь меня, – тихо повторила я, глядя на него. – Как тебя зовут?

– Сет Гаррет.

– Сеть Гарре. – Я попыталась повторить за ним, но мне это плохо удалось. Со временем я, возможно, смогу выговорить его полностью. – Сеть, – медленно повторила я. – Довольно красивое имя. А меня зовут Рони. Тоже неплохо. – Я смотрела на его лицо, ища в нем сочувствия, но видела только насмешку. Ну что ж, я тоже могу быть насмешливой. И умной. – Счастливого вам пути, мсье Сеть, – вежливо сказала я.

Я ждала, давая ему возможность передумать. Тишина. Я повернулась и выбежала из комнаты. Поднявшись бегом по ступеням, я влетела на чердак и с размаху бросилась на свою «постель». Меня всю трясло, но не от холода. То, что случилось в гостиной, перепугало меня до смерти. Неужели я действительно видела будущее?

Я легла на спину и обхватила голову руками. Как и все остальные цыгане, я знала, что гадание по руке – всего лишь обман, легкий способ зарабатывать деньги. С другой стороны, цыгане относятся к этому занятию серьезно, потому что пока горгио верят в сверхъестественные способности цыган, они боятся их и не вмешиваются в их дела. Но конечно, настоящий дар предвидения встречается среди цыган так же редко, как и среди остальных людей.

Цыганам запрещено гадать среди своих. Верить в предсказания считается у них признаком слабости. Человек, который хочет услышать о своем прошлом, которое он и так знает, – дурак, тот же, кто жаждет узнать будущее, неизбежно теряет связь с реальной жизнью, а для цыган самое главное – настоящее. Жизнь – это то, что происходит здесь и сейчас, а не завтра или вчера. Пусть будущее и прошлое сами позаботятся о себе.

И все же, когда я держала руку Сета Гаррета, у меня в голове словно приоткрылся какой-то занавес. Я действительно видела темноволосую женщину и светловолосого мужчину. И я видела, как эта женщина умирала. А когда та картина исчезла, на ее месте появилась другая – мое собственное лицо! Потом все смыли волны крови! Плохая примета, по-настоящему плохая. В той комнате я чувствовала присутствие Смерти. Но чьей? Моей? Незнакомки?

Я была смущена и расстроена. Натянув на себя одеяло, я попыталась взять себя в руки. Верить тому, что я увидела на ладони Сета Гаррета, так же недостойно, как если бы другая цыганка нагадала мне мое будущее. Четырнадцать (или пятнадцать лет) я прожила в таборе, и за это время мне только однажды предсказали будущее, но я до сих пор не понимала, что означало это предсказание.

Это случилось в тот день, когда за мной приехал дедушка. Я попрощалась с отцом, мачехой и сводными братьями. Когда я уже собиралась уходить, то заметила в тени шатра Джанго. Джанго был моим женихом, и осенью мы должны были пожениться. Я подбежала к нему.

– Я вернусь, – пообещала я, – еще до того, как созреет пшеница. – Потом я схватила кувшин с вином и разбила его о камень. – Пусть мой череп расколется, как этот кувшин, и моя кровь прольется на землю, если я не вернусь. – Цыгане обычно не бросаются словами попусту, и мы с Джанго понимали всю серьезность моей клятвы.

Именно в этот момент откуда-то появилась старуха Урсула и оттащила меня в сторону, в тень большой березы. Я всегда побаивалась ее, так как интуитивно чувствовала, что она меня не любит. Ведь я отличалась от других: у меня золотистые, а не черные волосы, и моя мать не цыганка.

– Да, ты вернешься, – прокаркала старуха. Она держала мою руку железной хваткой, а черные глаза поблескивали на сморщенном лице, как два агата. Ее кожа была сухой и тонкой, как бумага. Никто не знал, сколько ей лет. После ее слов воцарилась такая тишина, что, казалось, птицы умолкли и ветер стих. Даже со стороны шатров не доносилось не звука. Казалось, весь мир замер и вслушивается в слова Урсулы. – Ты вернешься после того, как созреет пшеница. Ты приедешь с мужчиной, с горгио, и ты уедешь с ним опять. Его дорога станет и твоей дорогой. Ты больше уже не будешь цыганкой.

– Нет, – вскричала я пылко, – я всегда буду цыганкой!

– Молчи! – прошипела Урсула. – Ты найдешь нас, – продолжила она, – но ты больше никогда не увидишься с нами. А сейчас убирайся!

Я припустилась бегом, хотя ничего не поняла и хотела о многом еще ее спросить. Что, ради Бога, она имела в виду? Я останусь цыганкой до конца жизни, в этом я была уверена. А эта ерунда насчет того, что я не увижусь с ними, когда найду? Старуха слишком зажилась на свете, и, должно быть, у нее помутился рассудок!

Сейчас я не была в этом так уверена. Неужели старая Урсула тоже обладала даром предвидения? Она сказала, что я вернусь с горгио. Это могло означать Сета Гаррета. Я без труда заставлю его сопровождать меня до Брянска. Разумеется, цыгане уже уехали оттуда, но он не сможет бросить меня, он будет вынужден помочь мне найти мой табор. Значит, я поеду с ним до Брянска и потом буду путешествовать вместе с ним. Как раз, как предсказала Урсула. И возможно, попытка моих родственников превратить меня в горгио как раз объясняет ее слова о том, что я больше не буду цыганкой. Я, конечно, немного изменилась за то время, пока жила в Москве, но все изменения исчезнут, как только я окажусь в таборе.

Урсула говорила правду, и то, что я видела, тоже было правдой. Но откуда тогда взялся охвативший меня страх смерти? Я отчаянно надеялась, что эта часть предсказания была ошибкой.

И теперь мне надо было действовать, ведь я давным-давно обдумала план своего побега.

Я решительно сбросила одеяло и оделась, натянув на себя красную блузку с длинными рукавами и пять ярких широких юбок, одну на другую. Я набросила две шали на плечи и повязала два шарфа – один на голову, другой – на шею. Из укромного местечка под полом я достала свои цыганские браслеты. И, наконец, натянула красные сапожки из мягкой кожи – подарок дедушки. Потом завернула в одеяло свои немудрящие пожитки: маленький хрустальный шар для гаданий, богато украшенную уздечку, которую подарил дедушка, когда я вылечила его лошадь, и маленькую икону, принадлежавшую матери.

Все было готово. Сейчас я больше не сомневалась, что этому Сету Гаррету судьбой предназначено доставить меня в мой табор. Я покину дом на рассвете, с ним или без него. С этой мыслью я спустилась вниз, чтобы посмотреть, что можно украсть.

Я знала, что дядя хранит шкатулку с деньгами в своем кабинете рядом со столовой. Шкатулка, разумеется, заперта на ключ, но это меня не беспокоило. Я всегда хорошо обходилась подручными средствами, например, шпильками, а до рассвета оставалось еще достаточно времени.

Дверь в кабинет тоже была заперта, но мне потребовалось всего две минуты, чтобы открыть ее. Я раздвинула занавески, чтобы было посветлее, так как не рискнула зажечь свечи. Огромный стол Алексея занимал почти всю комнату. Все ящики были не заперты за исключением одного. Пара движений шпилькой, и вот я уже смотрю на его содержимое – отделанный металлом ящичек, закрытый на большой, размером с мой кулак, навесной замок.

Я осуждающе покачала головой.

– Так много беспокойства, так много замков, – тихонько заметила я. – Этот человек никому не доверяет.

Замок был крепкий, но я отличалась терпением. Я возилась с моими незатейливыми инструментами, одновременно прислушиваясь к посторонним звукам. Клик! Наконец-то замок поддался, уступив моим стараниям. Я поспешно открыла крышку, и мое сердце болезненно сжалось. Шкатулка была пуста. Но, подождите, в углу лежал маленький, завернутый в коричневую бумагу сверток. Я должна была догадаться, что такой отчаянный игрок, как Алексей, едва ли будет держать в доме деньги. В свертке оказался браслет, которого я никогда прежде не видела на тете. Я взяла его в руку, и он заблестел мягким, приглушенным светом. Я слышала, что бывают такие камни, как бриллианты, но до этого никогда их не видела. Они были холодными, твердыми, но красивыми. Я положила браслет к себе в карман, закрыла шкатулку и снова заперла ее.

– Цыганская воровка.

Кровь застыла в моих жилах. С порога на меня смотрел Алексей.

– Ошибаешься, Алексей Николаевич, – быстро проговорила я. – Я нашла эту шкатулку на полу – должно быть, ее обронил вор. Посмотри, ее даже не открывали! Вор, наверное, услышал мои шаги и испугался…

– Лгунья, – прорычал он и двинулся вперед. Я слегка отошла в сторону, надеясь добежать до двери. – Маленькая цыганская мерзавка. Наконец-то я тебе поймал! Меня оправдают, если я убью тебя, и рядом нет никого, кто бы мог вмешаться.

Я сделала вид, что собираюсь побежать, а когда он бросился ко мне, резко изменила направление и кинулась к двери. Алексей, тяжело дыша, преследовал меня. Я, к сожалению, запуталась в темноте и, выбежав из двери, свернула не в ту сторону. Когда я заметила свою ошибку, было уже поздно – дядя разгадал мой маневр. Оставалась лишь одна возможность – успеть проскочить в гостиную и закрыть дверь до того, как туда ворвется Алексей.

Но он оказался проворнее, чем я думала. Когда я запирала дверь, он навалился на нее всей тяжестью с другой стороны, дверь распахнулась, и я отлетела, потеряв при этом один сапожок. Алексей упал сверху, придавил меня своим телом. Ругаясь на чем свет стоит, он тянул меня за уши и бил головой об пол. Он был таким тяжелым, что я не могла пошевелиться и лишь дергала руками и ногами, как лягушка, попавшая под камень. Мои слабые попытки сопротивляться он оставлял без всякого внимания.

Я вдруг заметила, что в комнате все еще горят свечи. Василий, видимо, заснул и забыл их погасить, так что некоторые из них, уже почти совсем оплывшие, горели дрожащим пламенем, отбрасывая на стены сумасшедшие тени. Я могла видеть и тень Алексея, грузно опускающуюся и поднимающуюся, как поверхность горы во время землетрясения.

Он приблизил ко мне свое лицо и наградил слюнявым поцелуем, от которого меня затошнило. Затем он засунул мясистую руку под широкие юбки и схватил меня за ягодицы. Крик замер у меня в горле.

– Ага, теперь ты боишься меня, цыганка? – ухмыльнулся он. – Что случилось? Неужели ты не любишь, когда тебя целуют? Маленькая цыганская шлюха!

Дыхание у меня сорвалось, я не могла кричать. Он же надвинулся на меня, проникая глубоко между бедрами. Я ощутила резкую боль, а затем какое-то оцепенение, продолжавшееся все время, пока он снова и снова врезался в меня, крича, словно человек, испытывающий страшные муки. Я закрыла глаза, ожидая, пока закончится эта пытка. Я старалась думать о чем-нибудь постороннем: о лошадях, о полете во сне, о Джанго.

В конце концов он всхлипнул и, обессилев, всей тяжестью навалился на меня. Я чуть не потеряла сознание, когда этот мешок с жиром опустился на мое хрупкое тело. Мне вспомнился бутон розы, который я однажды нашла между страницами книги в библиотеке дедушки. Сухой, безжизненный, сплющенный, как лист бумаги. Плохая примета, сухой цветок. Цыгане не собирают цветы, потому что сорвать цветок – значит убить его, а это очень плохая примета.

Неожиданно, сквозь пелену боли и стыда, заволакивавшую мой мозг, я услышала знакомый голос.

– Ведь я уже говорил вам, граф, что она моя девственница.

Груз, давивший мне на грудь, сдвинулся в сторону. Я застонала и перекатилась на бок, подтянув колени к груди.

– Не лезли бы вы лучше не в свое дело, мсье, – огрызнулся дядя. – Уберите от меня свои руки.

– Я думаю, даже в такой отсталой стране[2] изнасилование и кровосмешение будут признаны преступлением, – заметил Сет Гаррет. – Девочка – твоя племянница, не так ли?

– Это мое дело, – взревел Алексей. – Убирайся прочь!

Он оттолкнул Сета Гаррета, и тот упал, обрушив маленький столик. Вместо того чтобы сразу накинуться на противника, Алексей сначала подбежал к камину, над которым висели скрещенные сабли – наследие предыдущих поколений Ульяновых. Сорвав одну из них со стены, Алексей бросился к Сету Гаррету.

– Сейчас моя очередь испытать вас сталью, мсье, – с торжествующей усмешкой прокричал он. – Я здесь хозяин! Мое личное дело, что я собираюсь сделать с этой цыганской обузой. Она заслужила то, что получила! Лгунья и воровка!

Алексей взмахнул саблей, но… разрубил воздух, так как Сет успел откатиться за кресло. Я увидела, что на нем нет сюртука и жилета. Его рубашка была расстегнута до пояса, открывая коричневую загорелую грудь, покрытую мягкими темными волосками. Алексей снова кинулся в атаку. Сет быстро поднялся на ноги, схватил столик и прикрылся им, как щитом. Он только что проснулся и был свеж после сна, в то время как Алексея явно утомила борьба со мной. Но в руках дяди было оружие, и Сету было очень трудно обороняться. Еще немного, и дядя загнал бы его в угол. Сет, схватив один из подсвечников, отражал им удары сабли. Не знаю, как ему удавалось избегать разящего клинка, который, как мне казалось, рассекал воздух одновременно во всех направлениях.

Я кинулась к камину и схватила со стены оставшуюся саблю. Я собиралась наброситься на Алексея сзади, но оружие оказалось слишком тяжелым для моих ослабевших рук, и я еле могла удерживать его.

– Сюда! – крикнул мне Сет Гаррет.

В следующее мгновение я уже швырнула саблю в его сторону. Держа одной рукой над головой столик, он быстро наклонился и подхватил саблю. От очередного удара Алексея кусок дерева отлетел от края столика. Затем Сет выпрямился и отшвырнул столик.

– Сейчас мы на равных, граф, – заметил он тихо. – Как мужчина с мужчиной.

– Я разрублю тебя на кусочки и скормлю волкам, – прошипел мой дядя. С диким криком, который был призван испугать, но вызвал на лице Сета Гаррета только снисходительную усмешку, негодяй кинулся на своего противника, собираясь отрубить ему голову. Сет ловко парировал удар. Звук скрещиваемых стальных клинков вызывал у меня мурашки по телу. Это был жестокий поединок. Сет предусмотрительно запер дверь в кабинет, и только поэтому они не разбудили всех в доме. Кроме того, спальни располагались в другом конце дома в отличие от комнаты для гостей, находившейся прямо над нами. Слуги же, как обычно, предпочитали не вмешиваться не в свои дела.

Казалось, Алексей потерял всякую способность соображать. Он размахивал клинком во всех направлениях, надеясь в какой-то момент задеть противника, но Сет не позволял ему подойти близко. Он был спокоен и действовал расчетливо, как только понял, что мой дядя – невежественный медведь, не умеющий сохранять хладнокровие и ослепленный яростью. Сет ждал, пока Алексей сам предоставит ему возможность для завершающего удара.

Мой дядя сильно вспотел и тяжело дышал. Он слегка опустил руку, целясь в больную ногу Сета, но при этом открыл левую часть груди. Сабля Сета вонзилась в него так же легко, как нож вонзается в вареную картофелину. Алексей пошатнулся и упал у моих ног.

Я отскочила, словно рядом со мной вдруг оказалась змея.

Сет Гаррет постоял немного, затем отшвырнул саблю и повернулся спиной к поверженному сопернику.

Но Алексей был еще жив: сунув руку внутрь сюртука, он вытащил маленький пистолет. У меня не было времени предупредить Сета, и, не раздумывая, я схватила первое, что попалось под руку – восхитительную малахитовую вазу, яркую и зеленую, как глаз тигра, – и опустила ее на голову дяди. Я вложила в этот удар всю свою ненависть, и, как только ваза раскололась об его голову, я поняла, что убила его.

Я не жалела о сделанном тогда, и сейчас не жалею. Этот дьявол причинил мне столько зла. Он мог бы убить Сета Гаррета и хотел убить меня. Да, он заслужил смерть, как ее заслуживает любая ядовитая тварь.

Алексей издал ужасный булькающий звук и затих. Его глаза остались открытыми, но он больше не шевелился. На ковре, возле его головы, растекалась лужица крови.

– Пусть Бог простит то зло, которое ты натворил в своей жизни, – прошептала я, – а я не могу это сделать.

Я и не заметила, что дрожу с ног до головы, пока Сет не обхватил меня за плечи, чтобы увести подальше от тела.

– Быстро иди наверх, – приказал он. – Все решат, что это моих рук дело, но к утру меня уже здесь не будет. Беги!

– Нет! Я поеду с тобой. Я должна!

– Ты сошла с ума, – прошипел он. – Тебе недостаточно того, что ты натворила за одну ночь? Если бы не ты…

– Если бы не я, то мертвым валялся бы ты, а не мой дядя! – Мы переговаривались яростным шепотом. Если бы нас сейчас обнаружили, это был бы конец. – И вместо благодарности за спасение…

– Я первым спас тебя! – возмутился он. – Черт, я не могу взять тебя с собой. Беги отсюда, пока не поздно!

Я наклонилась и, схватив пистолет дяди, направила его в грудь Сету Гаррету.

– Если не возьмешь меня, то и сам не выберешься живым, – пообещала я. – Я уже убила одного человека сегодня ночью. И мне все равно…

Его голубые глаза сверкали холодным стальным блеском. Пистолет трясся в моей неумелой руке, но я сжала зубы и придерживала его другой рукой. Я на самом деле была готова убить Сета, если он откажется.

– Не глупи, – проговорил насмешливо Сет Гаррет и вынул пистолет из моих ослабевших пальцев, словно это было яблоко. Только тогда страх и ужас прошедшей ночи охватили меня. Я почувствовала себя слабой, голова закружилась, и я почти упала ему в объятия. По моим щекам текли слезы, и зубы стучали, как зернышки в сухой тыкве.

– Я не-не м-могла не убить его! Он о-о-обесчестил м-меня. Я должна была.

– Послушай меня, девочка. – Он крепко сжал мои плечи и помог встать на ноги. – Еще будет время для истерики. Нам надо как можно скорее выбраться отсюда. Подожди, пока я принесу вещи…

– Нет! – Я бросила косой взгляд на тело дяди, быстро высвободилась и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы прийти в себя. – Нет, – повторила я уже спокойнее, – лучше я. Я умею двигаться тихо, как мышка, и быстро, как лиса. Ты оставайся с ним, а я принесу вещи, и тогда, если кто-нибудь войдет сюда, ты сможешь убить их тоже.

Он немного подумал, затем кивнул. Я выскользнула из гостиной в ледяной коридор. Темнота не была мне помехой, я двигалась так же уверенно, как любая цыганка, решившая поймать особо осторожную курицу. Сначала я забежала на чердак и схватила свой заранее приготовленный узел из одеяла, затем спустилась в комнату гостя. Его огромный чемодан был уже упакован. Я взяла его вместе с сюртуком, жилетом и тростью. Потом быстро спустилась по ступеням обратно на первый этаж.

Когда я вошла, Сет Гаррет приподнял было пистолет, но, узнав меня, засунул его за пояс. Я отсутствовала не более трех минут. Он быстро оделся и оглянулся вокруг.

– В чем дело? – спросила я. – Я что-то забыла?

– У меня была шуба из черного меха.

– Да, я знаю, где она, и сейчас принесу.

Я нашла шубу Сета в маленькой комнатке рядом со входом. На всякий случай я прихватила шубу для себя – богатую накидку из черного соболя, которая принадлежала моей тете, и несколько меховых шапок.

– Нам нужен ключ, – сказала я своему спутнику. – Алексей на ночь запирает все двери, чтобы я не сбежала. Обыщи его. – Ни за какие деньги в мире я бы не прикоснулась сама к трупу моего дяди.

Сет обнаружил связку ключей в кармане сюртука. Мы взяли свои вещи и покинули дом – два беглеца, два соучастника в одном преступлении.