Нил Аду
Старгородские Тайны

Глава первая,

– Ну, Емеля, теперь на тебя вся надежда! – сказал Некрас, вожак нашей ватаги, передавая мне биту. – Ежели и ты мимо мяча махнёшь – всё, проиграли мы кривопереулочным.

Да то и без его слов понятно было. Седьмой, последний кон, у нас – последняя же рука, и проигрываем мы, ватага с Подъездного двора, один удар. Коли я сейчас мяч далеко за спины супротивников не запущу и круг по полю не сделаю, на том игра и закончится.

Какая игра? Да лапта, конечно же. Старогородские парни других забав не признают. Ещё бы! В городе четыре ватаги лучших во всём Лукоморье игроков. И каждый выходной на Большой поляне у Семиреченских ворот такие состязания устраивают – полгорода сбегается посмотреть. Наши ребята, с Ведьминой слободы всегда за "Сварожичей" стоят. В этой ватаге только свои, лукоморские играют. Не то что "Птенцы Рарога", которых Травничья и Дружинная слобода поддерживают. Те давно уже наполовину из гоблинов состоят. А в этом году они ещё и гнома к себе заманили.

Тут у вас вопрос возникнуть может: что за имена странные такие? Гномы, гоблины? А сам-то ты, уважаемый, из каких будешь? Вот я и объясняю – лукоморские мы. По названию княжества нашего. А те же гномы нас вервольфами кличут. Что на наш язык перевести можно так: "те, кто как волки". Проще говоря – оборотни. Только глупости всё это! Оборотни среди лукоморцев, ясное дело, встречаются, но не чаще, чем у других народов. А путаница приключилась из-за созвучности слов "волк" и "волхв". Вот здесь я отпираться не стану. Волховать, то есть – чародействовать, у нас почти все понемногу умеют. Но волхвами только настоящих чародеев признают, тех, кто испытание прошёл. А остальных прозывают "словенами" – слова потаённые ведающими. Вот, как всё на самом-то деле обстоит! Да разве гномам этим что объяснишь?! Заладили – оборотни, волкодлаки!

Так я вернусь к нашему, лукоморскому гному. Видел я его в игре. Низкорослый, но крепкий. А ручищи такие, что после его ударов мяча в полёте не разглядишь. Но "Сварожичи" всё равно никому не уступают, хоть и не в равных условиях находятся. И мы за них сильно переживаем, а с почитателями других ватаг частенько ссоримся. Не раз дело до драк доходило.

Да вы попробуйте, пройдитесь по Ведьминой слободе с красно-синим, цветов "Птенцов Рарога" платком на шее – сами увидите, что будет. Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. Правда, и нам появляться в городе в красных платках "Сварожичей" не совсем безопасно.

Но сегодня мы состязаемся со своими же, слободскими. И пока уступаем, что тоже неудивительно. Парни из Кривого переулка пригласили в свою ватагу Сысоя Переплута, двадцатилетнего верзилу, уже полгода в княжеской дружине состоящего. Понятное дело, сил у него побольше, чем у любого из нас. И после ударов Сысоя мяч раз за разом перелетал через глубокую канаву за игровым полем, так что этот бугай великовозрастный мог, не торопясь, шагом проделать положенный круг, да ещё и с усмешкой на нас поглядывать.

Между прочим, мяч этот настоящий был, из заморской упругой смолы сделанный. Наша ватага его на свои деньги на торжище покупала. И летел он далеко и быстро, а после ещё и долго прыгал по траве в сторону густого, колючего малинника. А потерять такую ценную вещь мы никак не могли себе позволить. И раз за разом обдирали себе об колючки руки в его поисках, шепча вполголоса проклятия удачливому Сысою. А тот, как ни в чём не бывало, вновь забрасывал мяч в кусты, ещё дальше, чем прежде. Можно сказать, он один всю нашу ватагу и переиграл. А нам оставалось лишь, с трудом сдерживая слёзы, провожать глазами улетающий в облака мяч. Дело в том, что Некрас не догадался перед началом игры обговорить, кто может принимать в ней участие. Обидно, но ничего не поделаешь.

Ну и что ж такого страшного? – спросите вы. – Не корову ведь проигрываете?! А это, знаете ли, как посмотреть! Мы же не просто так, забавы ради играли. Так уж повелось у старогородских парней, что в игре часто решались важные споры. На этот раз победитель получал право всё лето помогать в разгрузке купеческих подвод в Сытном ряду слободского торжища. А это – самое малое полгривны на всех в день. Даже если работать через день – больше двадцати гривен получится. На такие деньги четыре коровы купить можно. А вы говорите…

Я потому так подробно объясняю, чтобы вы мою хитрость не слишком осуждали. Когда бы все по честному было, то и я бы жульничать не стал. Но как только Сысоя на поле увидел, сразу понял, что не дождаться нам сегодня победы. И едва первый спор в игре возник, взял потихоньку мяч и наговор над ним нашептал. По правде сказать, какого-то подвоха от кривопереулочных я ожидал, и всё необходимое приготовил заранее. Уж что-что, а волховать-то я получше многих умею! Для того и в Старгород приехал, чтобы на настоящего волхва выучиться. Только вот не сложилось у меня с обучением. Но об этом после. Сейчас важно, что после моего наговора мяч один раз за игру полетит так, как мне надобно будет.

И вот теперь этот решающий миг настал. Подавать противник поручил, конечно же, Сысою. Уж этот так мяч подкинет, что мало не покажется, выше терема княжеского. Но я-то не сильно волновался. Стоит мне пару слов прошептать, мяч сам мне на биту упадёт и отлетит, куда мне захочется. Я успокаивающе подмигнул Некрасу и даже позволил себе оглянуться вокруг.

Ох, зря я это сделал! Как раз в это мгновенье мимо игрового поля в сторону торжища неспешно следовал мой злейший враг – Любомудр Звениславич Синица. Известный в городе волхв, за своё искусство непонятным, но почётным званием "профессор" отмеченный. Это он, змей лютый, меня в волховское училище (по-иноземному – Академию) не принял. Идёт себе, в дорогой, гномьего покроя кафтан наряженный, и шёлковым платочком свой прибор, зрение улучшающий, протирает. Во всём городе такая диковинка, "пенсне" именуемая, у одного Синицы имеется. Залепить бы ему со всей силы мячом по затылку, так чтобы пенсне это из рук его выскочило, да и в грязь упало. А ещё лучше – чтобы вовсе разбилось.

И только я об этом подумал, как Сысой мне мяч бросил. И не в высоту, как обычно, а прямо передо мной. Заметил, наверное, что я на профессора загляделся. Едва успел я неуклюже битой отмахнуться. Но по мячу всё ж попал. И тот с неожиданной скоростью низко над землёй в сторону Любомудра Звениславича полетел.

Я даже не сразу понял, в чём дело. Хотя, чего уж тут гадать-то?! Да и поздно уже. Услыхал мяч моё желание и выполнил его в лучшем виде. Растянулся профессор, ударом в затылок с ног сбитый, во весь рост в луже. Кафтан нарядный в грязи измазал и прибор иноземный поломал. Последнее очень даже кстати пришлось, поскольку обидчиков своих Любомудр без пенсне разглядеть не смог. А значит, и наказать их волховским способом у него никак не получится. Мы же благополучно за сараем спрятались и долго ещё там от смеха корчились.

Однако вслед за тем пришлось мне и огорчиться. Мяч-то, за немалые деньги у купцов гоблинских купленный и столь метко мной пущенный, у профессора остался. И назад его вернуть никак не получится. Мало того, вредный Сысой заявил, что над игровым полем мяч после моего удара не пролетел, и засчитывать его наотрез отказался. Некрас с большой неохотой с его доводами в итоге согласился. И всё состязание мы, стало быть, проиграли. И теперь парни из Кривого переулка будут после трудов праведных лакомиться пряниками и запивать их квасом. А нам остаётся только смотреть на них, да слюнки глотать. Другого приработка на лето нам уже не найти, все доходные места давно уже заняты.

А всё из-за моей оплошности. Вернее сказать – из-за профессора злополучного. Опять он, словно кошка чёрная, дорогу мне перебежал.

Уже два месяца миновало, а тот злопамятный день до сих пор у меня перед глазами. Стоит профессор Синица у окна, пенсне по обыкновению платочком протирает и сладким голосом мне говорит:

– Так-с, юноша, а не мог бы ты, например, транспонировать, сиречь – преобразовать, для меня тензорную матрицу, по-иному – столбец цифирный, сигма-гиперонного пси-поля в полярную систему координат при заданных дискретных значениях переменной "тэта" с учётом нелинейности затухания переходного процесса?

К концу речи своей мудрёной он объяснять слова иноземные языком человеческим перестал. Догадался, видимо, что мне от того легче ничуть не становится.

Признайтесь честно, вы поняли хоть слово из этой белиберды? Нет? Вот и я, откровенно говоря, тоже. Хотя, наверное, должен был что-то понимать. Ибо услышал я сии откровения всего-навсего на вступительных экзаменах в Лукоморскую, попечением Великого Князя процветающую Академию Волхования и Чародейства. А знаменитый чародей – кавалер эльфийского Ордена Звезды, действительный член Гномландского Королевского Общества Развития Белой Магии, Высшего Совета Мудрейших Джиннов Гоблинского Султаната и Внутреннего Круга Великих Шаманов Троллистанского Ханства, а заодно уж и профессор нашей Академии – терпеливо ожидал от меня сочувствия к непростым тем вопросам, его, очевидно, изрядно волнующим. И в его добрых близоруких глазах легко угадывалась светлая печаль от предчувствия близкой и неизбежной разлуки со мной.

А я ничем страданий его облегчить не мог. Что поделаешь, большинство слов, профессором произнесённых, я впервые в жизни слышал. Не уверен даже, что точно их запомнил и в правильном порядке перечислил. Сперва я подумал было, что почтенный Любомудр Звениславич таким образом изволил выругаться или, к примеру, подшутить надо мной. Но сидевший на соседней скамье Севка Скороспелов (насколько я успел понять за три дня знакомства, неплохой, в общем-то, парень) получив не менее заумное задание, низко голову свою рыжую над листом бересты склонил и быстро-быстро писалом заработал.

Я глядел на выводимые им загадочные значки и с завистью думал: "Ведь есть же на белом свете люди, для которых все эти "тензоры" и "гипероны" не являются тайной за семью печатями! Его-то наверняка примут в Академию. А мне, горемычному, предстоит неблизкий и бесславный путь домой и задушевная беседа с родным батюшкой. Уж он-то на радостях мне всю матрицу оттранспонирует!

Между прочим, у себя в Беловодье я закончил бурсу с отличием и вовсе не был такой уж дубиной стоеросовой, как некоторым могло из начала моего рассказа представиться. Просто в наших краях к ведовству как-то проще относятся. Раз ты волховать умеешь, то никого по-настоящему и не волнует, как ты это делаешь, какие преобразования и формулы используешь. Даже если ты вовсе без них обходишься – и то не беда. Лишь бы дело своё знал. И свои отличные оценки я получал не за словечки заковыристые, а за искусство чародейское, в коем мало кто из взрослых беловодских волхвов со мной тягаться сможет. Да разве здесь, в стольном Старгороде это кому-нибудь объяснишь! Только новых насмешек дождёшься…

Одним словом, не дали мне своё мастерство показать. На первом же экзамене зарубили под корень мечты родителя моего, Гордея Любимовича Перечина о том, что станет его Емелька дипломированным чародеем.

Если кому невдомёк, то слова эти иноземные – "академия, "профессор", "экзамен", или тот же "диплом" – не к самой науке чародейной относятся, а к тому, где и как ей обучаются. Сам знаю, что непонятно, но по-нашему, по-лукоморски объяснить не могу, хоть убейте. У нас и слов-то таких нет, чтоб обо всём том рассказать. Так ведь и сама наука – вещь для Лукоморья новая. Коли позволят боги ей и дальше процветать, то и слова нужные появятся.

Моему батюшке, к примеру, волховству обучаться не довелось. Лучшие молодые годы его пришлись на долгую и кровавую войну в Упырьской земле. Там он приобрёл множество полезных знаний и навыков, так что у нас в Беловодье с ним даже мечники посадника великокняжеского ссориться избегали. Вот только к чародейству эти его умения отношения не имеют. Вернувшись домой после подвигов ратных, Тимофей Кондратич женился и об учении больше не помышлял. Хоть и стал он уважаемым в городе травником и костоправом, всё равно считал, что судьба ему не улыбнулась. А посему, сильно на мою удачу рассчитывал.

Стоит ли удивляться, что возвращаться домой, не солоно хлебавши, мне было боязно. Как-нибудь отмыкаюсь год в Старгороде. Того же Севку за шиворот ухвачу, всю душу из него вытряхну, но премудрость профессорскую освою и вдругорядь попытаюсь в Академию поступить. А после того не зазорно будет и на глаза батюшке своему показаться.

Опять же, очень не хотелось мне топать без малого пятьсот вёрст до родной сторонушки по весенней распутице через Чернолесье, Гуляй-Поле, да Железные Горы. Сюда-то, в Старгород я как добирался? Заговор нашептал, печь порошком одолень-травы посыпал, живой водицей окропил и, не слезая с лежанки, в путь-дорогу отправился. Так и ехал, на печи сидючи, пока дрова в ней не кончились. То есть, дров я, конечно же, снова нарубил, а вот живой воды раздобыть не удалось. А без неё, как вам, должно быть, известно, ни одно волшебство не обходится. Дальше пришлось своим ходом добираться. Благо, до столицы нашего Лукоморского Княжества уж недалече было. За неделю управился. Так это ж зимой, по снежку, да по морозцу, когда резвы ноженьки сами собой вперёд бегут. А по грязи и бездорожью и целого месяца будет мало.

За печь, между прочим, мне тоже от батюшки влетит. Без спроса взял, да в чистом поле бросил. И неизвестно ещё, скоро ли новую сложили. А без печи у нас в Беловодье зимой туго. Так ведь иначе и я бы в дороге непременно обморозился.

Отчего же, спросите вы, экзамен проводился именно зимою? Я вам отвечу – так уж заведено в княжестве Лукоморском. Любое путешествие или начало многотрудного дела на зимнюю пору приходится. В другое время ни один хозяин работника (или, к примеру, сына своего) никуда не отпустит, да и сам от хозяйства не отвлечётся. Оно и понятно – недосуг. Хоть волховством, хоть спиной согбенной и руками мозолистыми, но надо же и сеять, и жать, и молотить. Да мало ли дел летом у землепашца.

А вот зимой – пожалуйста! Хочешь – рукомеслом каким займись, хочешь – извозом. А можно и в ученье податься. Только в этом году приём в Академию подзатянулся. Слишком много оказалось соискателей, оттого и отбор случился необычно строгим. И к тому дню, столь долго и напрасно ожидаемому, когда выкрикнули с высокого крыльца академического имена счастливчиков, об обратной дороге поздно было уже и думать. Растопило весеннее солнышко снега глубокие. Даже в стольном Старгороде ходить честному народу стало возможно лишь по мосткам, а чуть шагнёшь в сторону – по колено в грязь провалишься. Так что, до Беловодья теперь разве что на ковре-самолёте лететь. Но это – удовольствие дорогое. Откуда бедному отроку столько гривен взять?!

Однако же, без злата-серебра и в Старгороде делать нечего. Да и ватага наша после того случая как-то сама собой развалилась. Некрас отцу своему в извозе помогал. Целыми днями в слободе не появлялся. А другие парни, и раньше-то меня за своего не слишком признававшие, теперь и вовсе стороной обходить начали, не желая прощать мою промашку. Ну, и пёс с ними! Всё равно болтаться с ватагой без всякого дела по слободе я не собирался. Надобно было каким ни есть промыслом заняться, дабы до следующего года дотянуть. Вот только, хотелось бы, чтобы было это делом достойным и законом не возбраняемым. Не кошели же у зевак на торжище срезать! Да и пирожками с гнилой капустой торговать – занятие не по мне. А по правде сказать, никто меня в те продавцы и не звал. Вообще, никуда не звали.

Ещё до того неудачного состязания пробовал я себе приработок искать. Во все лавки заходил, у плотников, кузнецов, портных справлялся. Везде один ответ – своих дармоедов девать некуда. Вот если бы ты мастером был или чародеем искусным, тогда – милости просим. А как я последнюю возможность к делу пристроиться упустил, вы уже знаете.

Решение подсказала бабка Милонега – моя хозяйка, дай ей Сварог – Отец Небесный здоровья на долгие годы! Сын её – Богдан Добромирович – давний боевой товарищ моего батюшки. Могучий, сказывают, был богатырь, не щадил живота своего за Отчизну любезную. Да и сгинул без вести в далёкой Упырьской земле. Но Гордей Любимович матушку друга своего никогда не забывал, весточки голубиной почтой пересылал, о делах и здоровье справлялся. А порой с оказией и гостинцы ей передавал. Потому и меня бабка Милонега приняла, как родного. Кормила-поила, мало – пылинки с меня не сдувала.

Вот заходит она как-то поутру ко мне в горницу и говорит эдак просительно:

– Емелюшка, сыночек! Ты ж у меня в волховских премудростях сведущ. Посмотри, касатик, корыто моё самостирное. Совсем оно чтой-то разладилось! Шумит, трещит, проклятое, водой во все стороны плюётся, а рубахи не отстирывает.

Отчего ж хозяйке своей приятность не сделать? Можно и посмотреть. Благо, вещица немудрёная, знакомая. У нас в Беловодье, почитай, в каждой избе такая стояла.

Осмотрел я корыто – вроде всё честь по чести. Трещин нигде нет. Наговоры чародейные не перепутаны, не оборваны. И порчу, насколько я рассудить смог, на него никто не насылал. И уже хотел было я повиниться перед бабкой, мол, не по силам мне её задание, когда углядел безделицу малую. Руны на ободке корыта, чистоту и свежесть означающие, поистёрлись и свой первоначальный вид потеряли.

Ну, эту беду я мигом исправлю! Взял ножик перочинный, все черты и резы им прочистил. Дунул, плюнул, да растёр – и застирало корыто лучше нового. Хозяйка, знамо дело, принялась меня благодарить и нахваливать. А в мою головушку мысль прокралась потаённая:

– А скажи-ка, бабушка, неужто у вас в городе мастеров по чародейным вещам вовсе нет?

– И-и, соколик! – вздохнула бабка Милонега, смахнув уголком платочка невидимую слезу. – Мастера-то, может, где и есть, да только не в раз их отыщешь. В прежние времена, помню, ходили по дворам умельцы. А теперь… Почитай, лет с десяток о таких не слыхивала. А ты почто спрашиваешь, – тут же спохватилась моя хозяйка и прищурила не по годам зоркие глаза, – из любопытства, али удумал что?

– Из любопытства, бабушка, – поспешно ответил я, не желая раскрывать ещё самому мне до конца не ясной задумки.

Но было уже поздно. Старушка разобралась в моих мыслях быстрее, чем я:

– Ну что ж, это ты хорошее дело задумал, Емелюшка. Я тебе вот что скажу. Люди встречаются всякие, иногда – добрые и душевные, а порой – жадные, да ленивые. Не всякий согласится старушке одинокой, с которой и спросить нечего, за здорово живёшь помогать. А у нас в Ведьминой cлободе таких старушек страсть как много. Едва не каждая вторая изба – вдовья. И у всех хоть что-нибудь, да неисправно. Так ты возьмись за это дело, соколик! А уж они отблагодарят, не сомневайся! Ежели к нам, ведьмам, с добром, так и мы тебе ни в чём не откажем. Соглашайся, милок! Бабка Милонега злому не научит.

Так, нежданно-негаданно нашёл я способ заработать себе на кусок хлеба насущного. А ближе к вечеру подыскал и напарника.

Возвращаясь с прогулки домой мимо слободского торжища, услыхал я знакомый гнусавый голос:

– А скажите, дядечка, вам помощник в лавку не надобен?

Ответ я знал заранее, сам не раз подходил к лавочникам с подобной просьбой. А вот личность вопрошающего меня очень даже занимала. Я обернулся и узрел возвышающуюся над толпой, как подсолнух посреди огорода, копну огненно-рыжих волос.

– Севка!

– Емелька!

Мы обнялись, расцеловались. А потом я затащил старого знакомца к себе, то есть – к бабке Милонеге, домой. Почитай, целый месяц пролетел с нашей последней встречи на экзамене, я уж стал забывать о своей былой неудаче. А дружок мой, по всему видать, бедовал. Армячок на его плечах висел, как на пугале, щёки ввалились. Кощей, да и только! Штаны на нём латаны-перелатаны, сапоги каши просят, а шапки и вовсе нет. Знать, нелегко ему наука даётся.

Дождавшись, пока он управится с бабкиными пирогами, я расспросил Севку о его житье-бытье. Оказалось, что знание хитроумных формул не помогло ему поступить в Академию. Оплошал он на последнем экзамене. И теперь, в подробностях услышав его нехитрую повесть, я уже не шибко тому удивляюсь.

Родом Всеволод Скороспелов, как и я, был не из Старгорода. От его Семиреченска до столицы немногим ближе, чем от Беловодья. Зато повидал Севка на своём веку куда более моего. Отец его многие годы служил в страже у посланника Лукоморского сначала в Эльфийском Союзе, а после в Гномландии. И семью за собой по белу свету таскал. У гномов-то Севка и выучился формулы записывать. Да вот беда – всего один годок в ихнем колледже не дотянул. Отца за какую-то провинность на родную сторонку отослали. (Вот уж, право слово, нашли наказание!) А бедный Севка так и не узнал, что с этими значками хитрыми дальше делать надобно.

Остался наш Всеволод недоучкой. Ни по-гномьему, ни по-нашему волховать не умеет. Хоть и не бесталанный он – и устройства заморские колдовские ему ведомы, и чары он на глаз распознаёт, и наговоры назубок затвердил – а только волховство у него отчего-то не получается. Должно, от неверия в свои силы, от глупых сомнений. Вот на этом неумении профессор его и подловил.

А ныне положение у Севки аховое. Домой он, так же, как и я, воротиться не дерзнул. А деньги родительские давно уже истратились. Потом, (пришла беда – отворяй ворота) сапоги и одежду ему в бане подменили, а шапку в тёмном переулке едва вместе с головой оторвали. А сегодня поутру выставила его хозяйка вон из избы, и податься ему теперь некуда. Он, сиротинушка, на любую работу согласился бы, ан не берёт никто.

Что мне оставалось делать после такого слёзного рассказа? Решил я его взять к себе в артель. Мы с Севкой мастерами в ней будем, а бабка Милонега – за казначея. Хозяйка разрешила дружку моему со мной вместе в горнице поселится, здесь же мы и заказы станем принимать. Севка тут же из широкой доски и куска старого холста вывеску смастерил. И название для артели придумал – "Золотая рыбка". Мы с бабкой спорить не стали. И красиво, и сущность отражает. Так на вывеске и написали и над крыльцом её пристроили.

На том присказка заканчивается, а какова сказка будет – одному Чуру ведомо…