I. Разведка боем

Если бы моя судьба сложилась по-другому, я, возможно, совсем иначе оценивал бы сегодня свои первые шаги в жизни на манеже. Но я стал дрессировщиком, и мне теперь кажется, что все готовило меня к встрече с леопардами и тиграми. Чем бы я ни занимался, я словно исподволь тренировал в себе качества и навыки, необходимые для работы с хищниками.

Как любой парнишка, я мечтал быть сильным и смелым. И в каждом деле, за которое я брался, старался сам себе доказать, что таков я и есть. В детстве хотел верховодить сверстниками. И это мне удавалось. Потом был командиром в Красной Армии. Затем стал повелителем самых свирепых на свете зверей.

Философ прав, говоря, что каждого своего ученика опыт учит в одиночку. И все же часто с пользой для себя знакомимся мы с опытом других. Так сложилось, что мне до всего приходилось доходить самому. Я потратил много сил там, где один квалифицированный совет помог бы быстро и хорошо решить дело. Вот я и подумал, что мой опыт кому-нибудь пригодится и поможет сохранить силы.

Я расскажу о себе, начиная с детства, не из тщеславного побуждения занять внимание читателей своей персоной и не только потому, что так принято, а кстати, и естественно начинать подобные рассказы. Нет. Просто я убежден, что в единоборстве со зверями важны все качества человека и тот жизненный путь, который он прошел до встречи с ними.

Итак, я хотел быть сильным. Но кроме этого я еще очень любил мастерить. И поэтому с большим удовольствием занимался по вечерам в Строгановском училище, где осваивал резьбу по дереву, выжигание и металлопластику. Видимо, руки у меня были ловкие, потому что мои блюда, братины и ларцы экспонировались на выставках.

Но в училище я пробыл недолго — плата за обучение была довольно высокой, и мне пришлось перекочевать в Андреевский трамвайный парк и стать подручным слесаря. Конечно, я горевал, но и тут работа оказалась интересной — болты и гайки тоже пришлись мне по душе.

Однако и слесарничал я недолго. Началась Октябрьская революция.

В те дни по улицам ходили вооруженные люди, доносились звуки выстрелов. Сердце замирало от тревоги и ожидания чего-то необычного.

Отец запретил мне появляться на улице: ни в трамвайном парке, ни особенно в центре города. Но как только он ушел, я со второй Мещанской, где мы жили тогда в домах Солодовникова сейчас же устремился на звуки выстрелов. А доносились они от Красной площади. Добравшись до Большой Дмитровки, я присоединился к рабочим, которые вместе с солдатами запасного полка из Спасских казарм вели перестрелку с юнкерами.

Уж как старался я угодить каждому, только бы получить винтовку! Оружия не дали, но, когда потребовалось разведать обстановку у Большого театра, послали меня.

Вернувшись из разведки, я доложил, что у Большого театра юнкеров нет, и наша группа заняла там новую позицию. Потом я бегал в штаб, в казармы, а ночью пошел с солдатами в разведку к гостинице «Метрополь».

Я провел в этом отряде трое суток. О возвращении домой и не думал. Хотя я был рабочим еще молодым (мне едва исполнилось шестнадцать лет), но втайне гордился, что принимаю участие в великом деле. Мальчишеское желание быть сильным и смелым вообще сменилось в эти дни осознанным стремлением отдать свои силы настоящему и большому делу — борьбе за Советскую власть. Я решил совсем остаться в этом отряде и 17 ноября 1917 года был официально зачислен в Красную гвардию.

Моя первая винтовка! Я и не подозревал тогда, что она сделает меня артистом цирка. Но пока она была только боевым оружием. Ночами мы патрулировали на улицах. Я ходил по Сретенке.

Но вскоре наш Первый рабочий отряд был направлен на Южный фронт. Попрощавшись с родными, я пошел к месту сбора, в штаб, который помещался в бывшем трак тире Баскакова на Сухаревской площади. Отсюда и начался мой десятилетний путь по военным дорогам.

По пути на фронт настроение у меня было радостное и воинственное. Я попал в такой взвод, где командиром был старый солдат. Он рассказывал много историй — веселых и героических. Я слушал с упоением и тоже мечтал совершить подвиг. Единственное, что меня огорчало, — я не знал, как это делается. Ведь только по дороге на фронт меня научили разбирать и собирать винтовку. А уж с прицелом пришлось намучиться! Никак не мог освоить — винтовка была слишком тяжелой и перетягивала солдата вперед. Немало тогда надо мной подтрунивали. Но на фронте винтовка мне не понадобилась — я был определен в пулеметную часть помощником наводчика.

Затем в составе 6-го Царицынского полка воевал в Дагестане против Г. Бичерахова, возглавлявшего в то время так называемое «казачье-крестьянское правительство».

Военная жизнь пришлась мне по душе. Бои и походы, походы и бои. Что может быть увлекательнее для романтически настроенного юнца, который года три назад уже бегал на германский фронт. Я словно участвовал в каком-то непрерывном торжестве. И даже попав в плен под аулом Дженгутай, воспринял это как приключение, в котором нужно проявить смелость и находчивость. Ведь из плена, конечно же, нужно убежать! Что я и проделывал дважды. Первый раз меня поймали. А в следующий, сняв часовых, мы спрятались в порту, откуда на шхуне добрались до Астрахани.

После тюрьмы мы выглядели, очевидно, не особенно цветущими, ибо нас сразу положили в госпиталь, А потом направили в Чугуевский кавалеристский отряд.

В кавалерию я попал случайно, но служба в этом полку имела огромное значение для моей дальнейшей жизни. Я получил коня. Вместе в с ним в мою жизнь вошло что-то новое. Конь относился ко мне с какой-то благородной вежливостью. Да не покажутся здесь эти слова неуместными! С не меньшим уважением и благодарностью относился к коню и я — ведь он не раз спасал мне жизнь. Кроме того, с этого коня началось мое познание животного мира.

Годы службы в кавалерии были совершенно особым временем. Сейчас оно представляется какой-то романтической легендой: бои, привалы, учения, бои, привалы, учения! Может быть, тем, кто не был на войне или не служил в армии, такая жизнь покажется однообразной. Но для нас все было полно новизны и неповторимости. Ведь надо знать, что такое кавалерийский бой! Он длится мгновения и человек, как говорится, выкладывается весь, как в цирке. Необходимо постоянно держать себя на взводе, чтобы быть готовым в любую минуту ринуться в сражение.

Были и будни. И даже смерть ходила рядом, но в юности не веришь, что она ходит по пятам именно за тобой.

За десять лет, сначала на фронтах гражданской войны, а потом и в мирное время, каких только дорог я не изъездил! Служба шла успешно. Получал награды и все более высокие воинские звания, а в 1926 году был уволен в долгосрочный отпуск в должности помощника командира кавполка.

На положении демобилизованного я чувствовал себя как-то неловко. Мне не сиделось на месте, все время хотелось куда-то скакать, куда-то прибывать, откуда-то уезжать; все казалось, что меня где-то ждут. И было такое ощущение, словно остановился па полном скаку.

Пока я был в армии, учения и маневры поглощали все время, но в Оренбурге, куда меня направила комиссия по устройству комсостава армии организовывать Осоавиахим, почувствовал беспокойство за свое будущее. Демобилизуясь, я, естественно, думал о том, чем заняться в мирной жизни. В мыслях перебирал и то и другое, но не представлял себе, как расстанусь с лошадьми. И решил тогда, что подамся на какой-нибудь конный завод, и будет это для меня самое прекрасное занятие. И действительно, поехал в Батуми устраиваться на конный завод. Вот тогда-то я и оказался вдруг «на секундочку» артистом цирка. Впрочем, это был уже второй мой цирковой дебют.

А чтобы рассказать о первом, придется снова вернуться к детским годам. Мы с отцом любили цирк и ходили раза три-четыре в год на галерку к Саламонскому или Никитину. Без отца, а значит, и без билета, я бывал там чаще. Мне нравились невероятная сила и неправдоподобная ловкость цирковых артистов. Особенно поражал тогда воздушный полет — «Четыре черта» труппы Руденко. С удовольствием смотрел и французскую борьбу, в которой участвовали чемпионы многих стран мира, выходившие на манеж увешанные медалями.

Конечно, мне самому хотелось и летать под куполом цирка, и ходить по проволоке, и класть на обе лопатки чемпиона. Но куда уж там! Ведь все, что делают циркачи, так необыкновенно и таинственно! Ну в самом деле, такая тоненькая проволочка и не рвется. Почему? Крыльев у людей нет, а летают. Почему? Не иначе — волшебство. Я никогда не надеялся постичь все эти тайны и мечтал о цирке, как мечтают о кругосветном путешествии. Весь уклад жизни нашей семьи направлял меня по другому руслу. Но ведь, поди ж ты, мечты сбылись: цирковым артистом стал и даже под куполом летал разными способами. Но об этом позже.

Время и события многое решили за меня.

Всю гражданскую войну я проскакал на лошади, был командиром пулеметного эскадрона, метко стрелял, был не последним спортсменом в дивизии. Впоследствии и знание лошадей, и меткая стрельба, и спортивная тренированность помогли мне стать артистом цирка.

Наступили мирные дни, но я еще не снял военной формы. В свободное время хожу в цирк. Теперь уже вполне понимаю, почему мне нравится это искусство. Смелость и храбрость всегда привлекательны, но, кроме того, в работе циркового артиста есть та неподдельность, «настоящность», которую я особенно ценю в искусстве. Ведь артист цирка должен быть, а не казаться, не представляться смелым, ловким, бесстрашным, находчивым. У него должны быть стальные нервы и стальное тело. Никаких подделок цирк не терпит. Война научила меня ценить это настоящее, неподдельное.

В своей части я считаюсь сильным спортсменом. Мои выступления на конных и физкультурных праздниках дивизии всегда проходят с успехом. А где еще так полно сочетаются все виды физкультуры и спорта? Только в цирке.

Все эти рассуждения и размышления перестали в какой-то момент быть для меня, так сказать, чистой теорией, ибо однажды я было уже вступил одной ногой на манеж.

Мы стояли в Минске. В город приехал цирк Е. М. Ефимова. Это было в 1924 году, Тогда еще существовали частные цирки. Больше всего в программе привлекала меня труппа кавказских джигитов Али-Бека Кантемирова. Их мастерство я мог оценить с полным знанием дела, потому что сам выполнял эти трюки.

Выступление джигитов было похоже на вихрь. Конечно, мне захотелось с ними познакомиться. Сделать это было нетрудно. У нас было о чем поговорить — и о лошадях, и о вольтижировке…

Нас встретил сам Али-Бек. Увидев людей в кавалерийской форме, спросил:

— Лошадушек наших пришли посмотреть?

— Хорошие лошадушки, — откликнулись мы.

Разговор завязался. Между прочим, мы рассказали, что тоже умеем делать подобные трюки и в соревнованиях занимаем не последние места. Али-Бек вдруг ухватился за эту мысль:

— А что, давайте и в цирке устроим соревнование.

Сначала мне это показалось невероятным: как это я, военный, выйду на манеж. Но постепенно азарт Али-Бека меня увлек, и его предложение уже не казалось мне таким диким.

И вот уже я веду деловые переговоры — как и что буду делать, во что одеться, какая у меня лошадь. О работе договорились быстро: делаем одни и те же трюки, кто ловчее. А под конец я прыгну в огненное кольцо диаметром в полтора метра, укрепленное в метре от земли. В афише была даже и афиша! — так и значилось: «Адский прыжок таинственного всадника в огненное кольцо». А вся моя таинственность в том и заключалась, что выступал я в черкесской одежде да папаху пониже надвинул на глаза — чтобы не узнали. Впрочем, наиболее близким друзьям доверил тайну своего выступления….

Выглянув из-за занавеса, я увидел: кавалеристов в цирке полно. Вот тут уж заволновался: если провалюсь свои меня поддержат, здесь они меня в обиду не дадут, но потом насмешек и розыгрышей не оберешься.

Прыжок в огненное кольцо — трюк серьезный, но я его уже года два выполнял на соревнованиях. Да и в Горгоне своем я не сомневался: подобные препятствия он всегда брал безукоризненно.

Взяли его из обоза, где он возил повозку каптенармуса, по-армейскому, «каптерку». Это был серый конь с неказистым экстерьером. Но ни высокий зад, ни длинные ноги не мешали ему брать на соревнованиях любые препятствия. Горгон не останавливался ни перед чем. Шел даже на такие препятствия, которые, казалось, взять не возможно. Он был словно без нервов и работал, как хорошо отрегулированный механизм. Коня моего знала вся дивизия, еще бы — на всех соревнованиях мы забирали с ним чуть ли не все призы.

… Настал долгожданный час, и я, не помню как, очутился на арене. Проделал все по-кавалерийски лихо, ни в чем не уступая осетинам, только дико кричать не решился. Собрался было уйти за кулисы, чтобы приготовиться к прыжку через огненное кольцо, как вдруг замечаю, поднимается в первом ряду хорошо знакомая фигура нашего начальника и направляется за кулисы. Здесь за занавесом он приказывает мне немедленно удалиться, добавив при этом, что военная служба несовместима с цирковыми выступлениями.

Я удалился. Таинственный всадник был разгадан… по Горгону. И надо же было, чтобы именно конь-то меня и подвел!

Вспоминая сегодня об этом нарушении армейской дисциплины, я понимаю, что моя выходка была всего лишь вспышкой партизанского духа — все еще хотелось рубануть шашкой, куда-то бесшабашно ринуться, мчаться и мчаться, не оглядываясь. Инерция боев жила в нас очень долго.

Итак, одной ногой на манеже я постоял. Обеими нога ми ступил на арену два года спустя, в 1926 году, когда демобилизовался и приехал в Батуми, поступать, как уже говорил, на конный завод.

На конном заводе вышла осечка. И тут попалась мне на глаза цирковая афиша. А что? Не рискнуть ли? Чем, как говорится, черт не шутит?

Зашел в цирк и попросил посмотреть меня в джигитовке, объяснив, что я — кавалерист.

— Так вы — военный, — сказал мне не без ехидства руководитель труппы И. Кутенко. — Вы будете выглядеть в манеже «ать-два-три». А у нас артисты держатся свободно. Да и костюм надо иметь, не в гимнастерке же вам вы ступать. А костюма у вас, конечно, нет?. Так я и знал.

Но, почувствовав мою настойчивость, сдался. Велел вывести лошадь. Вскочил я на нее и со всей армейской чеканностью выполнил трюки один за другим. А на финал  — прыжок сальто-мортале с трамплина через пять лошадей. Вижу, понравились им и трюки мои и стиль исполнения. «Ать-два-три» оказалось не таким уж безнадежным.

Меня приняли. Проработал я с этой труппой несколько дней. На чужой лошади. В чужом костюме. Дела в цирке были плохи, и вместо обещанных трех рублей в вечер платили мне по 60 копеек, как говорят в цирке, «на базар». А вскоре Рабис и вовсе ликвидировал эту труппу, как фиктивную. Кутенко-то оказался не руководителем, а нелегальным хозяином.

За эти шестидесятикопеечные дни прожил я свое армейское выходное пособие, а вещичками моими и библиотечкой военных мемуаров, которую я повсюду возил с собой, распорядились по своему усмотрению «товарищи» из фиктивной труппы.

И начало у меня портиться впечатление о цирке, яркие романтические краски как-то пожухли. Но за те несколько дней, что проработал у Кутенко, я узнал, что бывают и хорошие коллективы и работают в них хорошие артисты и честные люди. Решил поискать эту цирковую «обетованную землю». Кое-как добрался до Киева. На последние деньги купил билет в цирк. Посмотрел представление, выбрал номер, в котором, как мне казалось, мог бы работать. Это был воздушный номер — одинарный полет Н. Д. Красовского.

Когда закончилось представление, я стал у артистического выхода и терпеливо — благо, ночевать все равно было негде — дожидался Красовского. Но разговор вышел печальным. На мое предложение он ответил:

— У меня, товарищ военный, такой номер, что никого не нужно…

Потолкавшись еще некоторое время около цирка, я узнал, как создаются номера и как простые смертные делаются артистами. Но все это было пока не для меня…

Одна неудача за другой и безденежье окончательно охладили мой цирковой энтузиазм, и я уехал домой, к отцу, к матери. Житье их было трудное. Они нуждались в моей помощи. И когда комиссия по устройству командного состава Красной Армии предложила мне поехать в Оренбург организовывать Осоавиахим, я согласился.

Свое неудачное знакомство с цирком я прервал, может быть, даже и с чувством некоторого облегчения. Уж слишком резок и неприятен был для меня, человека, воспитанного в строгой армейской дисциплине, привыкшего к порядку и стройности, слишком резок был контраст с безалаберной и какой-то ненадежной жизнью циркачей. Порой даже казалось, что революция их не коснулась. Мне приходилось сталкиваться с людьми, которые знали, что царя свергли и наступила свобода, по свободу эту понимали как анархию, как свободу обогащения.

Итак, я расстался с манежем и, окунувшись в новые заботы по созданию Осоавиахима, казалось, совсем забыл про цирк. Но, как потом обнаружилось, он продолжал «назревать» во мне, так сказать, нелегально.

Я занимался своим делом — учил людей стрельбе из винтовки, показывал различные стрельбы, предусмотренные уставом.

Задумываясь над ошибками моих учеников, я стал размышлять о том, что же получается, когда оружие держишь не по уставу, заваливаешь ложе вправо или влево — нарушаешь правила. И тут вдруг открыл для себя интересную вещь: если отойти от принятых норм, то можно поражать цель, как бы не целясь в нее, а на самом-то деле отводя мушку в другую сторону, целиться во вспомогательную точку; и если всегда выдерживать точную дистанцию, то пули будут ложиться одна в одну. Это открытие меня поразило и увлекло. Начал пробовать различные приемы. Когда достиг значительных успехов, то для популяризации стрелкового спорта начал выступать в рабочих клубах и на различных праздниках как стрелок-виртуоз. Выступления проходили с успехом.

Демонстрируя сверхметкую стрельбу, я и не подозревал, что готовлю цирковой номер. Мне все казалось, что в необыкновенное можно прийти только с необыкновенным. А стрельба — что ж, это было мое повседневное занятие на протяжении доброго десятка лет.

Но однажды в Оренбург приехала цирковая труппа Лагодас. Сначала они выступали с успехом, а потом сборы начали падать. И тогда неожиданно мне предложили вы ступить на арене с демонстрацией сверхметкой стрельбы.

На сей раз цирк сам пришел за мной. Но я, видимо поглощенный идеей популяризации стрелкового спорта, не понял этого «намека». Выступил в цирке, как выступил бы в клубе агитатором, и, чтобы подчеркнуть это, отказался от предложенного гонорара — быть может, снова боялся разочароваться. А потом, поворотные моменты в своей жизни не всегда ощущаешь именно как, поворотные, решающие.

В тот самый вечер на манеже я стрелял как никогда точно, ни сделал ни одного промаха. И меня пригласили работать в цирке.

Итак, свершилось! Я — артист цирка. У меня даже есть свои реквизит, правда, не очень-то цирковой: обитый железом простой деревянный щит и винтовка. Есть и костюм — пиджак и брюки, обычная мужская одежда, которая отныне как бы повышается в ранге и называется цирковой.

И вот я ежедневно выхожу на манеж и поражаю цели. Делаю здесь все то, что делал недавно в клубах. Но мысль о том, что делаю это в цирке, — опьяняет. Почему-то кажется, что эта встреча надолго… и хочется, чтобы навсегда.

Я весь в каком-то возбужденном состоянии; это, на верное, радость, но рука тверда и не дрожит, когда, словно новый Вильгельм Телль, сбиваю яблоко с головы человека или выбиваю папиросу из зубов еще большего смельчака, чем я.

Перед выстрелом я как бы отключаюсь от всего, что меня окружает, даже от самого себя, ни одной посторонней мысли, никакого чувства, есть только прицел, мушка и предмет, который предстоит поразить. Иногда, кажется, что сам превращаюсь в пулю — до того ясно ощущаю ее полет. Эта отрешенность должна быть полной — случайная мысль или ощущение может заставить руку дрогнуть. А ведь я стреляю в человека!

Мне часто задавали вопрос, как поднимается у меня каждый вечер рука на такой трюк. Я нашел только один ответ — уверенность в себе.

И в этой моей новой и необыкновенной работе постепенно начались будни. У меня был успех, и это приносило радость и удовлетворение. Но, как я теперь понимаю, для неопытного актера подобный успех — не только необходимый вдохновляющий стимул, но и помеха, он не дает задуматься и правильно оценить свой номер.

Да и то сказать, военный опыт — не артистический. Я же в то время так мало понимал тонкости того дела, к которому отныне примкнул, не всегда мог решить, что главное, что второстепенное. Мне казалось, что в цирке главное — успех. Его я завоевал, и этого было тогда для меня достаточно.

Как я уже говорил, стрелковый устав отвергает всякие неправильности, ибо они затрудняют точную стрельбу. В цирке другие задачи: во имя интересности, занимательности на манеже стреляют вопреки уставу, из самого невыгодного положения. Позже из книг Д. Корбета «Кумаонские людоеды» и Д. Хантера «Охотник» я узнал, что этим приемом пользуются и профессиональные охотники, потому что им тоже приходится часто стрелять из неудобного и невыгодного положения.

Используя вспомогательные точки прицела, я неожиданно для зрителя поражал цель. Со стороны это выглядело странно и непонятно; человек вовсе не целился в мишень, а точно попадает в нее. Это порой казалось до того невероятным, что зрители не верили во «всамаделишность» моей стрельбы, думали, что мишени разбиваются каким-то заранее подстроенным способом, при помощи замаскированных приспособлений, а не пулей, которая к тому же еще и выпущена из причудливого положения.

Это-то недоверие и радовало меня больше всего. Раз зритель подозревает чудеса, значит, номер по-цирковому занимателен. Ведь и я когда-то не верил, что люди могут летать в воздухе, как птицы.

Но когда это недоверие ставило под сомнение мое мастерство, я не выдерживал и приглашал скептиков на себе проверить мою меткость. Это действовало безотказно.

Однажды, когда я предложил наиболее сомневающимся выйти на манеж, через барьер перешагнул один из зрителей, спокойно снял пальто, попросил стул, уселся около моего щита, зажал в зубах папиросу и скомандовал:

— Стреляйте!

От такой бесцеремонности я сначала опешил, а потом разозлился, но быстро собрался и с первого же выстрела перебил папиросу пополам. Незнакомец тут же закурил вторую, ее я также моментально выбил следующим выстрелом. И так мне пришлось перебить подряд тринадцать папирос, после чего этот Фома неверный более или менее удовлетворился, и то лишь, очевидно, потому, что опустел его портсигар.

Но не всегда удавалось оставаться хозяином положения и делать только то, что я считал нужным. Порой мне казалось, что командовать кавалерийской атакой легче, чем уйти из-под воздействия нескольких сотен людей.

Я понимаю теперь, что не должен был проделывать столь рискованных экспериментов. И хоть меня спасала военная выдержка, но и актерская неопытность тоже сказывалась. Впоследствии, работал с хищниками, я уже ни когда не позволял себе идти на поводу у зрителей, никогда бессмысленно не бравировал и не рисковал. Риска и без того было предостаточно.

Я тогда уже начал понимать, что для цирка важны не только техника, по и артистическая выразительность. Можно так натренироваться, что будешь попадать «мухе в левый глаз», но если не подчеркнуть эффект попадания, если я не сумею понравиться зрителям, то это будет упражнение для полигона, а не цирковой номер.

Момент поражения цели — это только миг. Его надо было всеми средствами «растянуть», чтобы зрители успели удивиться.

Я начал искать для своего номера цирковую форму. Несколько раз менял костюм, брал самые броские сочетания цветов — то белый с черным, то фиолетовый с васильковым, то голубой и синий. Пробовал надевать испанский, ковбойский костюм. А когда началась мода показывать на сцене и на манеже трудовые процессы и в цирках появились артисты то в костюмах связистов, которые взбирались не просто на перши, а на телеграфные столбы с изоляторами, то в шахтерских костюмах с лампочками на лбу, — я надел строгий юнгштурмовский костюм: брюки, гимнастерку и краги. Хоть и был он совсем не цирковой и не экзотический и, конечно, не очень-то интересный, но я чувствовал себя в нем хорошо, ведь он был почти военным. Такой костюм требовал и иного поведения — более строгого, более подтянутого. Мне, старому армейцу, это было и ближе и удобнее.

Так постигал я на практике азбуку цирковых законов. Скоро глаз стал острее и начал подмечать промахи и недочеты.

Вот, например, вызываешь желающего из публики, кладешь ему яблоко на голову, а оно скатывается — то ли я сбил его на самом деле, то ли голова качнулась, потому что человек стоять спокойно не умеет. Когда я показывал этот номер в клубах, там было рабочее, деловое настроение, и, если яблоко скатывалось, это было даже неплохо: секундная разрядка давала отдых зрителям. А в цирке скатившееся яблоко портило номер, потому что нарушалась торжественность, стройность, сбивался темп. Публика начинала смеяться в тот момент, когда мне хотелось, чтобы она была особенно серьезна. Инициатива как бы переходила от меня к публике. Терялась твердость руки, что увеличивало риск.

Это яблоко наконец стало меня просто раздражать. Да и тому же еще оно было не эффектно: не разлеталось от выстрела, пуля пробивала в нем никому не заметную дырочку. Я заменил его елочными шариками: от выстрела они лопались с искрами и треском. Но осколки стекла вонзались в лицо. Трюк не имел того успеха, которого заслуживал. Может быть, тут действительно нужен контраст, шутка. Но эти шутки должны исходить от меня.

Я взял яйцо. Крутое. Забавность цели оживила реакцию. Значит, если задуматься и поискать, что-то можно сделать и с моим номером. Однажды вместо крутого яйцо оказалось всмятку, доброволец пострадал, а публика ревела от восторга.

Вызывая желающих, инспектор манежа объявлял, что патроны боевые, пробивают доску в три вершка, примерно девять сантиметров, — и демонстрировал эту доску зрителям, обнося ее по рядам. Как ни странно, почти всегда находились смельчаки, готовые встать под дуло винтовки. Хуже было, когда на манеж выходил зритель навеселе, такому, конечно, ничего уже не страшно. Но тогда страшно становилось мне — ведь такой помощник и стоять-то спокойно не мог. Приходилось быть втройне бдительным. Однажды, когда такой развеселый ассистент уже падал, я прострелил яблоко па лету, около его уха.

Зрителей особенно поражал трюк, когда я пулей разрезал игральную карту с ребра и верхняя половинка так и взмывала в воздух. Но, пожалуй, больше всего пользовалось успехом стрельба «в точку», то есть пуля в пулю, от чего на мишени образовывалась одна пробоина, называемая у снайперов «колодцем». Поэтому добровольных ассистентов у меня в это время всегда было достаточно. Находилось даже немало отчаянных. В Лысове один молодой человек вышел на арену и потребовал, чтобы я одним выстрелом выбил гривенник, который он тут же зажал зубами на ребро. Отказаться — укрепить его не доверие. И только ли его? И все же я колебался. Но когда услышал, как замерли зрители, и уловил в глазах не знакомца вызывающую усмешку, вскинул винтовку и, едва успев навести на цель, выстрелил… И тут же меня бросило в жар — юноша резко качнулся вперед. Я подскочил к нему и вздохнул с облегчением: крови не было. Просто мой неожиданный искуситель хотел найти монету, которая была выбита первой же пулей. Мы пожали друг другу руки. Я улыбнулся. Может быть, именно тогда я понял значение цирковой улыбки. Если артист на манеже улыбается — все в порядке. А что он при этом испытывает, про то знает только он сам, и знать этого никому другому не нужно. «Улыбка — это флаг корабля»!

Но бывали дни, когда решительных и отчаянных в публике не находилось, на этот случай я всегда договаривался с кем-нибудь из служителей цирка. В одном из цирков был у меня такой парень по имени Семен, как говорится, тридцать три раза некрасивый. Гримасы страха, которые он иногда выделывал, были так смешны, что я часто хохотал вместе со зрителями. Но тогда рука начинала дрожать и становилась неверной. Огромным усилием воли приходилось подавлять смех, чтобы довести номер до конца.

Прошло еще какое-то время, и мне начало казаться, что в моем номере мало захватывающего, скучноват он.

Я чувствовал, что снайперский номер вряд ли обеспечит мне в цирке то положение, которое хотелось занять. Ведь без здорового честолюбия нет настоящего артиста.

Эта общая неудовлетворенность, несмотря на успех, не давала покоя, все хотелось чего-то необычного. Я даже надумал отправиться в кругосветное пешее путешествие. Обратился в соответствующие организации за помощью. Из одной мне пришел такой курьезный ответ: «Ввиду того, что цель предполагаемого путешествия не имеет отношения к советской физкультуре, Высший совет физической культуры разрешить, а равно и запретить этого путешествия не может».

Пока я раздумывал над этим забавным ответом, получил заманчивое предложение. Служил в Оренбургском цирке билетером некто И. Шпякин. Но на самом-то деле никакой он не билетер, а ловитор. В данный же момент находился, как говорят в цирке, «на якоре» и ждал у моря погоды. Не было у него ни партнеров, ни аппаратуры. Присмотревшись ко мне, он предложил создать номер воздушного полета, конечно, подобрав кого-нибудь еще.

Это меня обрадовало. Ну как же! Воздушный полет! Романтика и классика цирка.

Я согласился. Быстро нашли партнеров — инструкторов физкультуры И. Судакова, С. Шпагина, А. Мячина; четвертым был хозяин обувного магазина в Оренбурге В. Галаган. Репетировали мы в цирке Кудрявцева — нам разрешили тренироваться только час в день, с шести до семи утра.

Номер сделали быстро, работая порой с излишней смелостью, рискуя жизнью, и начали выступать под псевдонимом Альби.

Неожиданно для себя я довольно скоро превратился в заправского вольтижёа. И дней через пятнадцать после начала репетиций уже крутил полтора сальто в ноги. Нет слов, чтобы рассказать, какой я ходил гордый и важный. Гуляя по улицам, с виду обыкновенный, как все, я втайне взывал к каждому встречному: «Посмотрите, неужели вы не чувствуете, вот идет настоящий воздушный гимнаст, вольтижёр, он крутит полтора сальто в ноги и парит над сеткой, как орел». И хотя никто из прохожих этого не замечал, афиши, расклеенные по городу, вроде таких: «Люди-птицы», «Рожденным ползать — летать не суждено» — еще больше наполняли меня гордостью.

Раньше директора цирков требовали от артистов показать в последние дни гастролей что-нибудь необычайное, конечно в соответствии со способностями исполнителей и стилем номеров. Реклама в таких случаях не отличалась скромностью. Например, в городе Лысове была выпущена афиша:

 Среди таких «рекордных» трюков был полет под куполом цирка с завязанными глазами в мешках, а иногда полет без предохранительной сетки. Все это нужно было для того, чтобы повысить сборы, которые, естественно, к концу гастролей спадали. Полеты в мешках всегда привлекали публику. Не думаю, что нарушу профессиональную тайну, если расскажу, как исполняется этот номер.

Вольтижёр и ловитор завязывают повязками глаза и надевают на себя обыкновенные мешки. В таком положении они совершают в воздухе несложные трюки, чаще всего вольтижёр должен с трапеции попасть в руки к ловитору. Зрителям кажется, что артисты ничего не видят, но в то время как на глаза накладывается повязка, сильно смыкаются веки, а кожа со лба подтягивается к бровям. Когда же мешок надевается на голову, движением бровей и лба повязка смещается, и артист становится зрячим. Мешки прокалываются против глаз толстой иглой и делаются реже, а ворс в этом месте выжигается. Ткань становится прозрачной, не теряя своего внешнего вида.

Но такой номер надо «продать» красиво, с эффектом. Да так, чтобы зритель не смог разгадать подвоха, а принял бы все за чистую монету. Эта «импровизация» должна быть хорошо разработана и подготовлена.

После основных трюков мы делали многозначительную паузу. Выходил инспектор манежа с подчеркнуто мрачным видом и трагическим голосом объявлял: «Сейчас состоятся полеты с завязанными глазами в мешках. Исполнителями данных трюков являются только 5 Альби, неподражаемые 5 Альби! (Хотя таких «мешочников» в то время было хоть пруд пруди в каждом полете.) Рожденным ползать — летать не суждено! Просьба во время работы соблюдать абсолютную тишину!»

Затем начиналась торжественная процедура тщательного завязывания глаз, надевания мешков. «Не видящий» белого света артист движениями руки и тела подчеркивал драматизм и беспомощность своего положения. Партнеры, еще находящиеся без мешков, совали ему трапецию в руки.

«Слепец» уходил с мостика и раскачивался. Ловитор давал команду «ап», и вольтижёр, оторвавшись от трапеции, шел к ловитору в руки, но… они вдруг оба «промахивались», расходились в каче, и вольтижёр летел в сетку.

Трюк не удался! Начинается игра вольтижёра. Идя по сетке к мостику, чтобы повторить попытку, он в точности имитирует движения слепого. Он должен это делать на зыбкой сетке так искусно, чтобы зритель не мог ему не поверить.

Вот он идет к краю сетки — партнеры своими командами «вправо», «влево», «прямо» направляют его к лестнице, ведущей на мостик. Он благополучно взбирается на верх. Трюк повторяется, и на этот раз — без осечки. Раздастся гром аплодисментов. Иногда даже бывало обидно: исполненные перед тем трюки были во сто крат трудное, а имели средний успех.

Затем идет следующий партнер в мешке и попадает прямо в руки к ловитору. Делать второй завал невыгодно.

Хождение по сетке у меня получалось лучше, чем у остальных партнеров, поэтому я всегда вынужден был идти первым и разыгрывать сорвавшегося.

Однажды на гастролях в Рязани со мной произошел случай, которого до сих пор «не удостоился» ни один вольтижёр в мешке.

Это было последнее представление. Настроение радостное и приподнятое: все наши выступления зрители принимали изумительно. Начинаю с легкостью полет в мешке, падаю в сетку, иду по ней, конечно, все вижу, ну, думаю, постараюсь-ка изо всех сил ради последнего представления, сыграю самого что ни на есть слепого слепца. Увлекшись этой задачей, делаю слишком выразительный шаг около мостика, промахиваюсь ногой, теряю равновесие и… падаю прямо в ложу, на стулья. Расшибаюсь здорово, но вида не показываю. Хорошо еще, думаю, лицо мое скрыто мешком, и зрители не видят жалких гримас страдания на нем. Хорошо и то, что в ложе никого не было и я один пострадал от ушибов.

У партнеров такие «трюки» всегда вызывают смех, если конечно все кончается благополучно. Едва я вы брался из ложи, как услышал доносившийся с мостика хохот — там-то ведь знали, что провалился зрячий… Уж и будут же надо мной подтрунивать за кулисами. Превозмогая боль, снова взбираюсь на мостик и повторяю трюк под несмолкаемые аплодисменты, заглушившие боль ушибов и ссадин.

Все было прекрасно. Жаль только, что «союз» наш распался через два года. Нового ангажемента не было, и мы разошлись в 1929 году. Большинство партнеров совершало самостоятельные номера воздушных полетов. А Галаган долго выступал с перекрестным полетом.

Работая в воздушном номере, я не оставлял своей винтовки. Правда, увлеченный новым делом, не уделял ей достаточного внимания. Но все же ежедневные тренировки делали свое дело. Многое стало получаться лучше, артистичнее, эффектнее.

Продолжаю биться над тем, чтобы сделать номер по настоящему зрелищным, по-настоящему цирковым. И прихожу к убеждению, что надо демонстрировать не отдельные разрозненные трюки, а связать их все воедино. Но одному этого не сделать. Нужен партнер! И пусть этим партнером станет… женщина! Это будет по-настоящему эффектно! Оружие в руках у мужчины выглядит естественно, может быть, даже буднично, мужчине как-то положено владеть оружием. А женщина — совсем другое дело. Сам контраст женского мягкого облика и сурового оружия создаст необходимый эффект. Если удастся найти очень тонкую и изящную женщину, контраст будет особенно заметен.

Я стал повсюду искать партнершу: в цирке, на улице, среди зрителей. И нашел. Во время гастролей в Рязани. Впервые я увидел ее на представлении среди зрителей. Миловидное мягкое лицо. Живые глаза. Пожалуй, в ее тонких руках оружие будет выглядеть особенно контрастно.

Встретив девушку на улице — город-то был невелик, — я убедился, что она очень подходит для моего будущего номера. У нее была твердая: осанка и свободные, мягкие движения, она хорошо держалась. (Как потом выяснилось, она занималась в балетном кружке.) Я решился. Представившись, спросил, не хотела ли бы она работать в цирке.

— В цирке?!

Пауза была длительной. Я терпеливо ждал. Наконец она спросила:

— А что делать?

— Стрелять.

— Но я не умею.

— Этому можно научиться. Я тоже сначала не умел. Хотите попробовать?

Первый раз Елизавета Павловна Сержантова взяла в руки пистолет, как взяла бы его всякая женщина, — с опаской, внутренним трепетом и невольным уважением. Я объяснил ей, как держать его, где нажимать, как целиться, и она с первых же выстрелов обнаружила и твердость руки и верность глаза. Я откровенно восхитился ее способностями и сказал, что, если потренироваться, дело найдет на лад. И снова повторил свое предложение о совместной работе.

Согласилась она с колебаниями и неуверенностью. Уж слишком это было все неожиданно и необычно. Начались тренировки. Мне было на руку, что моя будущая партнерша никакого представления не имела ни о стрельбе, ни вообще об оружии. Раз у нее не было никаких навыков, значит, не было и дурных. Я сразу могу научить её все делать правильно. Ученицей она оказалась способной и прилежной. В короткий срок из моей партнерши получился прекрасный мастер зрелищной стрельбы. А по скорости она обгоняла меня — я просто пасовал перед ней.

Как только стало ясно, что дело пойдет, начал работать над сценарием будущего номера.

К тому времени я уже достаточно насмотрелся номеров, сам попробовал кое-что и мог оценить, свою работу не только трезво, но и профессионально. Прежде всего, рассуждал я, цирковой номер немыслим без трюка. 3ачем ему трюк? Положение, в которое попадает артист на манеже, очень часто кажется неразрешимым, безвыходным в силу своей экстраординарности, и выйти из него позволяет трюк, то есть ловкая, неожиданная, остроумная проделка, сложное, требующее большого мастерства движение.

Что же это может означать применительно к стрелковому номеру? Прежде всего задаю себе вопрос, какой смысл хочу придать будущему номеру? Конечно, агитационный, это для меня по-прежнему важнее всего. А при каких условиях вернее всего достигнуть цели? Да если показать, что человек из любого положения, самого не удобного, самого немыслимого и неестественного, может поразить цель. Но в этом-то и есть специфика цирка. Трюк!

А как это выглядит практически? Надо придумать как можно больше затруднительных положений для стрелка и оружия. Встану на голову, буду стрелять назад, буду бить сразу по двум целям — вот и доказательство того, что при отличном владении теорией стрельбы и оружием человек в любых условиях и из любого положения может стрелять без промахов.

Полтора года пробовали и искали мы с партнершей. Набралось уже до пятидесяти трюков, и теперь можно было отбирать только самое интересное, наиболее сложное и увлекательное.

В общем, наш номер выглядел так. Сначала шла серия выстрелов из различных положений стрелка и различного оружия. При этом я всегда обращал внимание на самый трудный вид стрельбы — на стрельбу из револьвера. Мечта всех любителей — стать классическим револьверным стрелком.

Затем мы переходили к стрельбе из автомата с переносом точек прицеливания. Эта стрельба шла на скорость. Особенно эффектным было поражение движущихся целей. Быстрота работы автомата возбуждала динамичностью. Скорость воспринималась не только на слух — звуки выстрелов и треск поражаемой мишени, — но и зрительно; мишени вращались во все убыстряющемся темпе. В стрельбе на скорость Сержантова всегда имела большой успех, особенно когда молниеносно гасила одну за другой свечи, укрепленные на вращающейся подставке.

В финале я сбивал шарики, укрепленные обручем на голове Сержантовой, в то время как она качалась на качелях. А партнерша сбивала шарики, укрепленные у меня по бокам, как бы обстреливая мой силуэт, при этом я стоял на вращающемся пьедестале.

Это была не только демонстрация рекордных трюков, но и психофизических качеств стрелков, их смелости, твердости и уверенности в своих силах. Какого абсолютного внимания и сосредоточенности это требовало не только от стрелка, но и от «мишени», видно хотя бы из такого случая.

Я сбивал шарики с головы Елизаветы Павловны. Она раскачивалась, точно держа себя в рамке трапеции. Но надо ж было так случиться, что в этот вечер ее подруга уезжала из цирка в другой город. Она встала напротив Елизаветы Павловны и «сделала ей ручкой». Моя партнерша машинально в ответ кивнула ей. Кивок был едва заметен, я увидел ее движение одновременно с выстрелом и не мог уже его отменить… и пуля проложила на ее голове ровный «пробор».

В цирке, где зрители окружают артиста со всех сторон, трудно что-нибудь скрыть. Елизавета Павловна улыбалась и старалась держаться так, чтобы ни я, ни зрители не догадались, что произошло. Но кровь заливала затылок и костюм, и  те зрители, что были позади, видели это. Все же она спокойно довела номер до конца и только тогда ушла за кулисы.

К счастью, «пробор» оказался неглубоким и скоро зажил. Но с тех пор Елизавета Павловна предпочитала оставаться «невежливой» и не отвечала на приветствия, стон под пулями.

Мы стреляли по очереди, кто больше поразит мишени и кто почуднее, позамысловатее выкинет коленце. Убыстрение темпа, контрастность — все это делало номер более зрелищным. Особенно заразительным было наше соревнование. Успех его натолкнул на мысль, что введение несложной интриги сделали бы номер ещё занимательнее. В этом я имел случай убедится.

Иногда приходилось выступать на различных торжественных собраниях и демонстрациях, и каждый раз я замечал, что, когда мои выстрелы приобретали конкретное, так сказать, содержание, они с особенным  энтузиазмом встречались зрителями.

Первый раз это произошло на юбилейном вечере А. В. Неждановой в 1933 году. Вечер был чрезвычайно торжественный, с присутствием иностранных гостей и дипломатического корпуса.

Среди поздравлявших были и артисты цирка: В. Лазаренко, клоуны Н. Антонов и В. Бартенев, я. Лазаренко читал стихи и приветствовал юбиляршу, проделав сальто-мортале через президиум. Клоуны разыграли соответствующую случаю сцепку, а я в финале должен был перебить из винтовки канифольные тарелочки на свитках материи, укрепленных высоко вверху.

Я был так взволнован торжественностью, что винтовка прыгала у меня в руках. «Да ведь так и промахнуться недолго», — сказал я себе и тут же, в который раз, заставил себя сосредоточиться, отключиться от всего. Вскинув винтовку, прицелился, нажал на курок — попал… попал… попал… После каждого выстрела падали тяжелые полотнища, и одно за другим появлялись слова нашего поздравления: «Привет приносят циркачи — сто лет, Нежданова, звучи».

Юбилярша подошла ко мне, обняла и со словами: «Голубчик, где же вы так стрелять хорошо научились!» — поцеловала.

Она перецеловала нас всех. Зал неистовствовал. Такой неожиданный успех совсем смутил нас — ведь мы были, наверно, первыми цирковыми артистами на сцене Большого театра.

Этот эффектный трюк я использовал потом на разных праздниках. Например, в дни 15-летия Октября в Ленинградском цирке я выбивал из-под купола полотнища с лозунгами: «Долой трюкачество — борись за качество!», «Готовьте боевую смену — даешь советскую арену!» Этот лозунг был в то время особенно популярен, потому что все больше появлялось у нас отечественных номеров и аттракционов.

В Саратове, во время демонстрации я выпускал в воздух детские резиновые шарики, к которым были привязаны большие картонные доллары, и расстреливал их на высоте восьмидесяти — ста метров. Доллары падали, что как бы иллюстрировало падение курса доллара тогда на мировом рынке. Трюк этот вызвал шумное одобрение демонстрантов.

Я раздумывал над реакцией зрителей и старался как то объяснить ее себе. Все дело, наверное, в том, что выстрел здесь приобретал определенный смысл становился сюжетно необходим, оказывался единственным и неожиданным средством выразительности. Это открытие очень мне пригодилось, потому что в то время в цирке началось увлечение тематическими номерами, артисты придумывали себе интриги, а трюки «наполняли содержанием».

В стремлении придать содержание цирковому номеру нет ничего плохого, если только это не будет приспособленчеством, насилием над жанром. И напрасно, мне кажется, многие относятся сейчас к этому с насмешкой. Конечно, подобные увлечения — веяние времени. То упорство, с каким старались порой соединить несоединимое, может быть, и вызывает теперь снисходительную улыбку, но подобные старания обязательно оставляют после себя след — сама неожиданность задачи помогает вырваться из шаблона, посмотреть свежим глазом на устаревшее.

Мне тоже захотелось построить свое выступление по новому. Осенью 1932 года я за два месяца придумал и подготовил свои тематический номер. Если я чем-нибудь загорался, то старался сделать это как можно скорей. И тут уж сутки переставали делиться на день и ночь, на работу и отдых — все было сплошной работой. Такое опьянение дедом, может быть, и не очень-то хорошо, оно часто мешает трезвой оценке, но в молодости иначе у меня не получалось.

К нашему номеру «тема», так сказать, сама стучалась в дверь. Мы назвали его «Снайпер», он представлял сбоё небольшую военную сцепку. Была сконструирована объемная декорация около 3,5 метров в ширину, изображавшая прифронтовую полосу с окопами, проволочными заграждениями и объектами обороны. Все детали декорации так размещались на манеже, что просматривались с любого зрительского места. В центре манежа расстилали ковер в виде зеленого поля с кочками и бугорками. Под куполом были подвешены четыре самолета-истребителя. Оформлял номер художник М. Курилко.

После драматического музыкального вступления — я хотел, чтобы этот номер звучал торжественно, приподнято и романтически — по радио диктор читал небольшой реферат о снайперстве и его роли в современной войне. После его окончания труба в оркестре играла сигнал «Тревога!» Настороженно скользили лучи прожекторов, как бы прощупывая местность. Выбегал снайпер с винтовкой, противогазом, биноклем, одетый в маскировочный комбинезон. Начинался поединок снайпера с прожекторами, он ускользал от них, стараясь занять выгодную позицию. В это время ассистент внутри макета приводил в действие специальное приспособление — и раздавалась канонада артиллерийского обстрела. Заняв удобную позицию, снайпер стрелял в головы солдат, то и дело выглядывавших из окопов (мишени были сделаны из канифоли). После этого из-за бугра под прикрытием танка начиналось наступление пехотинцев, которых снайпер уничтожал одного за другим. Выскакивавшие из-за леса всадники на конях тоже падали, сраженные точным огнем снайпера.

По сигналу воздушной тревоги прожектора скрещивались под куполом, где начинали кружить самолеты. Снайпер менял позицию и сбивал самолеты, которые тяжело падали на землю. Сбивать самолеты мне особенно нравилось.

Стрельба производилась автоматическим оружием, поэтому темп был очень напряженным, и нервы исполнителей, да, я думаю, и зрителей были натянуты до предела. Особенно трудно было стрелять по быстро движущимся пехотинцам и коннице, но именно эта часть номера смотрелась с захватывающим интересом.

Приблизительно то же самое исполнял и другой невидимый публике снайпер — Е. Сержантова, которая была замаскирована внутри пня, установленного на брезентовом ковре.

Заканчивался номер тем, что я выбивал из-под купола несколько лозунгов, в которых сегодня так явственно ощущается дух 30-х годов: «Вступайте в Осоавиахим!», «Крепите боевую мощь Красной Армии!», «Будьте всегда начеку!»

Подготовка этого номера оказалась чрезвычайно увлекательной, работы было через край, пришлось стать и изобретателем, и конструктором, и художником, и бутафором, и «литейщиком» мишеней, которые требовали ежедневной замены. Кроме того, этот номер был для меня дорог тем, что в нем как бы жило воспоминание о моей фронтовой юности.

Наши выступления пользовались повсюду успехом. Но, когда прошли дни подготовительной горячки и первые волнения премьерных спектаклей, он начинал мне казаться каким-то пресным. Не было в нем самой главной и завлекательной особенности цирка — опасности, риска.

Да к тому же при всех своих достоинствах мой номер — это не классика цирка. И с ним не останешься в цирке навсегда. А хотелось именно навсегда!

Поэтому я начал обдумывать новый номер. Он сулил и опасности, и риск, и остроту ощущений. Уж чего-чего, а дух захватывать будет и у меня и у зрителей. А за думал я большой механический аттракцион «Летающие автоторпеды в воздухе».

В середине 30-х годов в мировом цирке очень заметным стало увлечение техникой. Это было вполне понятно, по тому что на работе, в быту, на улице человека все больше и больше обступали машины. Один за другим появлялись и в цирке гимнасты на самолетах, мотоциклах, автомобилях. Артистические задачи тут, конечно, ограничены, так как главная роль отводилась машине, её надежности. В жизни человек должен был овладеть искусством управления машиной, в цирке же за него все делала центробежная сила, так как большинство номеров было построено на вращательном движении. Человек не только не управлял машиной, он ей подчинялся, приспосабливался к ней, становился до некоторой степени ее деталью, под час даже и не очень нужной. От него требовались только смелость, готовность к риску и железные нервы!

Риск меня всегда привлекал, и я, отдавая дань времени, придумал свои автоторпеды.

Быстро нашел помощников. Инженеры Магнитогорского металлургического комбината, где изготовлялись мои машины, рассчитали конструкцию торпед и спусков. Слесарные работы я делал сам. Пригодилась моя первая профессия. В цирке, оказывается, ничто не пропадает.

Наконец аппаратура готова, установлена, сажаем в нее куклу, равную по весу человеку, и пускаем. Торпеды проделывают все то, что от них требуется. Проверяем раз, два, три, десять. И вот уже надо пробовать с людьми, и в этот момент замечаю, что энтузиазм моих партнеров как-то потускнел. Огорченный, начинаю уговаривать их. Чувствую, застопориться дело на одной точке. Брожу расстроенный за кулисами и вдруг слышу — сработал мой аппарат. Врываюсь на манеж — Елизавета Павловна приземлилась в торпеде на посадочной площадке. Ошеломленная, испуганная, но улыбающаяся.

Как оказалось потом, она была расстроена не меньше меня тем, что вот работали-работали, горели-горели, а в последний момент отступили. И решила эта отважная женщина сама испытать аппарат. Оказала служителю, что бы был наготове, а она поднимется наверх и, если хватит духу, даст знак. Пусть тогда он отведет предохранительный механизм. 3абралась наверх, села в торпеду, закрепила ремни и… дала знак.

Я был обрадован и удачным  полетом и ее смелостью, но мгновенно пережил все этапы ее подвига, подивился и… испугался, как говорят, задним числом.

Именно такими, наверно, и должны быть жены цирковых артистов, смелыми и готовыми на риск. В беспокойной нашей работе хорошо, когда рядом человек, не только разделяющий твои заботы, но и умеющий тебе помочь. К тому же наше искусство построено на индивидуальных качествах людей, их надо знать, как свои собственные, — от этого легче и  надежнее в работе. 3наешь, чего требовать, на что рассчитывать. Кроме того, постоянно — за завтраком, за обедом, за ужином и в перерывах между ними — всегда можно обсудить мучающий меня вопрос. Ведь нельзя не думать о том, что ежедневно, ежевечерне делаешь. Нет, это очень хорошо, когда у супругов дело общее.

Елизавета Павловна оказалась хорошим помощником и другом. Мы поженились в 1930 году. И с тех пор она рядом со мной, всегда поддерживает меня в самых неожиданных моих начинаниях.

Итак, испытав в буквальном смысле слова на свои страх и риск аппаратуру, она как бы подала нам команду готовиться к премьере. В течение нескольких дней освоили мы торпеды и начали выступления.

Номер наш, пожалуй, превосходил по сложности известные тогда зарубежные механические номера. В нем участвовали три торпеды. Каждая весила около ста семидесяти килограммов и закреплялась наверху замками. Торпеды съезжали на колесах по горке высотой в двенадцать с половиной метров, поставленной очень круто, под углом в шестьдесят градусов. Горка эта заканчивалась изгибом, который выбрасывал торпеду на восемь метров. Трамплин принимал летящую торпеду и спускал ее в фойе.

… Подготовка закончена, пилоты в кабинах, ремни пристегнуты. Прощальные жесты — и вот уже одна торпеда мчится свистя вниз. Через секунду за ней — вторая… На разрыве, в промежутках между горкой и трамплином вторая торпеда обгоняет снизу первую. Едва вторая и первая успевают приземлиться, как сразу срывается третья. Выброшенная с горки, она крутит «мертвую петлю» — сальто-мортале!.. Такого жуткого зрелища некоторые зрительницы не выдерживали и закрывали глаза. Выйдя из сальто, торпеда приходила на трамплин и исчезала в фойе.

Аппаратура наша была надежна. Расчеты точны, и осечки исключались. Но бывали непредвиденные случаи. Однажды в Архангельске я влетел на торпеде в директорский кабинет, который находился прямо против трамплина. Тормозного устройства у нас по было — торпеды врезались в сетку, в мешки с песком и таким образом останавливались. В тот раз веревки перетерлись и не удержали аппарат. А в Ульяновске я пробил входную дверь цирка и подъехал прямо к постовому милиционеру, оказавшись невольным нарушителем уличного движения. Правда, не менее растерявшийся милиционер штрафа от меня не потребовал.

В Харькове, едва мы начали гастроли, подходит ко мне старейший директор, большой знаток цирка и уважаемый человек Фред Дмитриевич Яшинов, и говорит:

— Александр Николаевич, мне кажется, что вашему номеру недостает шумового эффекта. Что, если в момент, прихода торпеды на трамплин произвести небольшой выстрел? По-моему, это усилит впечатление, и трюк от этого только выиграет.

— Верно, Фред Дмитриевич! Давайте попробуем.

— У меня есть знакомый пиротехник, я приглашу его в цирк, он посмотрит номер и решит с вами, что нужно будет сделать.

На другой день встречаюсь с пиротехником.

— Александр Николаевич, я посмотрел ваш номер и придумал изготовить этакий «бурачок». Мы подвяжем его под трамплином и коротким замыканием произведем взрыв бурачка в самый момент прихода торпеды на площадку.

— Бурачок так бурачок, — отвечал я ему. — Мне не приходилось изучать пиротехническое дело, я в этом человек несведущий, всецело полагаюсь на вашу компетенцию…

… Сегодня на представлении состоится «дебют» бурачка.

Команда «ап», торпеда летит вниз, приходит на трамплин, и… раздается взрыв. Но какой взрыв! Площадка весом в 30 пудов поднялась вверх, отчего вместо амортизации торпеда получила контртемп и меня тряхнуло так, что я потерял сознание.

Подбежавшие униформисты вытащили меня из торпеды и, поддерживая под руки, вывели на манеж не столько на поклон, сколько показать зрителям, что я цел.

Раздались жидкие хлопни. Зрителям от такого эффекта было совсем не до аплодисментов. Ошеломленные, оглушенные, задыхающиеся они едва могли прийти в себя от страха.

Даже после представления в воздухе, наполненном дымом летали бумажные обрывки от злополучного бурачка.

Обеспокоенный Фред Дмитриевич прибежал за кулисы.

Я уже опомнился, и событие начало принимать для меня комическую окраску:

— Ну и бурачок, Фред Дмитриевич!

Директор же все никак не мог прийти в себя от огорчения:

— Александр Николаевич! Ну кто же мог подумать! Такой серьезный, такой надежный человек, такой знаток пиротехники! Я и предполагать не мог, что вместо эффектного бурачка он подложит нам такую свинью!

На этом: шумовое оформление моего аттракциона закончилось. К счастью, такие случаи были редки. И все продолжало идти гладко. Как и снайперская стрельба, этот номер поначалу увлекал меня: нервы надо было иметь железные, и ощущение бешенной скорости — все это зажигало, и все-таки, что ни говорите, — риск! Но такое уж существо человек — он быстро привыкает к самому невероятному. И через некоторое время я опять заскучал. Даже в мгновения головокружительного падения или сальто. Ведь все рассчитано, размерено, мне-то самому здесь делать больше нечего. Не требовалось работы ни рук, ни головы. Поневоле заскучаешь. И когда выяснилось, что торпеды мои амортизировались и их надо заменять новыми — таких гонок долго они выдержать, конечно, не могли, — то мне не захотелось их возобновлять.

Тем более что однажды….