"Исчезнувшая" - читать интересную книгу автора (Хаббард Сьюзан)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В МАМИНОМ ДОМЕ

ГЛАВА 1

Это был год исчезновений. Первыми ушли пчелы.

Ряды старых белых ящиков возле огорода были зловеще спокойны. Обычно воздух вокруг них мерцал и переливался от сотен пчел, снующих между ульями и цветочными полянами, а когда я приближалась, один-два разведчика вылетали мне навстречу и вились у меня над головой, жужжа еле слышно на фоне общего гудения. Меня пчелы знали и чуяли, что я не боюсь их. Иногда я закрывала глаза и раскидывала руки, чтобы почувствовать, как воздух вокруг пульсирует от колебания крохотных крыльев, и даже ощутить мимолетное прикосновение крылышек к волоскам предплечья. Меня ни разу не ужалили.

Но в тот августовский день разведчики не вылетели мне навстречу. Воздух был неподвижен. Стояла тишина, разве что ниже по реке шелестели зубчатые пальмы. Подойдя к ульям, я увидела около дюжины пчел, беспорядочно ползавших по кругу. Остальные лежали на земле. Мертвые.

Я сняла крышку с одного улья и вытащила рамку. Вместо сотен деловито снующих по золотым сотам рабочих пчел несколько насекомых потерянно ползали вдоль ячеек, как будто им больно было двигаться. У некоторых отсутствовали крылья. Мед имел темный цвет и едкий запах, скорее кислый, чем сладкий. Царица бесследно исчезла.

В июле по округу Ситрэс прокатился ураган, оставив по себе вырванные с корнем деревья и разрушенные дома. Мамин дом, как и многие в Хомосассе, лишился крыши. Сопровождавшие ураган смерчи разнесли стены и окна, а также конюшни, гостевой домик и большую часть сада. Мы остались без мебели, одежды и книг, но кухня каким-то образом уцелела, и никто из нас не пострадал.

Остатки дома покрывал синий тент. Утром я спросонок уставилась на жатый пластик и сначала вообще не поняла, где я, а потом решила, что лежу на складе, аккуратно запакованная в ожидании новой жизни.

Каждое утро начиналось с резких звуков стройки. Мама работала бок о бок с наемной бригадой, расчищая мусор и ремонтируя каркас дома. Вдобавок к механизмам и молоткам рабочие еще врубали переносной радиоприемник: они предпочитали старый канал, где попса мешалась с хэви-метал, так что я почти каждый день просыпалась под звуки «Айрон мэйден», «Стили дэн» или «Лед зеппелин» (вечно игравших «Лестницу в небо»).

В то утро, когда я обнаружила умирающих пчел и направилась к дому, диджей по радио рассказывал об «Айрон батерфлай» («Духовных отцах металлистов всего мира!»). Кухонный стол был завален эскизами и чертежами, а рядом с миской овсянки лежала мамина записка: «Ари, черника в холодильнике. Мы заливаем бетон! М.»

Следовало рассказать ей про пчел, но я колебалась. Я не была готова стать вестником несчастья.

Мамин почерк имел наклон вправо, многочисленные петельки и хвостики дышали оптимизмом — не то что папины ряды мелких вертикальных букв, почти каллиграфичных в своей неизменной одинаковости. Сравнить их не составляло труда — папино письмо торчало из-под ближайшего эскиза. На конверте, разорванном с характерным для мамы нетерпением, красовался штемпель «Баллинскеллигс, Эйре».

Нехорошо читать чужие письма? Да, я считаю это вторжением в личное пространство. Тем не менее искушение было велико. Стала бы мае (так по-португальски «мама», и она предпочитала, чтобы я называла ее именно так) всерьез возражать? В конце концов, она оставила письмо на виду.

Она знала, как я скучаю по папе. Он уехал всего десять дней назад, но забрал с собой мое ощущение принадлежности — что к нему, что к маме. Они не жили вместе с тех пор, как я родилась, и мне ненадолго удалось их воссоединить. Но тут случился ураган, и мы с папой чуть не погибли при пожаре. С тех пор я периодически вообще не понимала, где мой дом.

Выздоровев, папа с готовностью оставил прежнюю, столь тщательно выстроенную им жизнь, чтобы создать на ее месте новую.

Я не стала читать письмо. Вместо этого я положила в едва теплую овсянку черники и посыпала все вместе «санфруа», тоником сухой заморозки, который мы с родителями принимаем трижды в день.

Я не разделяла отцовского таланта к организации перемен. Я наслаждалась краткими периодами кажущейся стабильности, даже когда понимала, что все вокруг развивается или деградирует, что живые существа неизбежно движутся в сторону исчезновения или перерождения.

Моя длинная коса упала в миску. Я вздохнула и пошла к раковине полоскать и то и другое. Затем отправилась на поиски мамы.

Мае стояла в тени мангрового дерева и разговаривала с двумя строителями. Ее длинные, собранные в пучок золотисто-каштановые волосы выбивались из-под широкополой парусиновой шляпы. Глаза закрывали громадные черные очки от солнца. Наряд ее состоял из тонкой бледно-голубой рубашки и джинсов с дырками на обеих коленках.

Мне она казалась воплощением элегантности. Мужчины явно были очарованы ею.

Дабы избежать недоразумений: они не были загипнотизированы в буквальном смысле слова. Хотя мама прекрасно умеет это делать. Мои родители оба, так же как и я сама, наделены особыми способностями. Но прибегают к ним крайне редко.

Мае прекратила разговор и обернулась к мне.

— Я думала, ты на пасеке.

— Я и была. Но ты лучше сама сходи и посмотри.

Она озабоченно взглянула на меня, затем извинилась перед рабочими и пошла за мной по тропинке, ведущей к ульям. Перед ураганом их перевезли в укрытие и вернули на старое место всего неделю назад.

Сняв темные очки, мама переходила от улья к улью, поднимая крышки, выдвигая рамки.

— Бедняжки, — приговаривала она, — бедняжки.

— На той неделе с ними еще было все в порядке. — Я помогала выгружать ульи из фургона и устанавливать на место.

— Я запустила их. — Мае уставилась на рамку, что держала в руках. Темный мед и неоплодотворенные яйца, напоминавшие зернышки риса, были разбросаны по шестиугольным ячейкам — и ни единой пчелы. — Я была так занята домом. — Она осторожно задвинула рамку на место и подняла темно-голубые глаза, такие же, как у меня. — Мы и раньше теряли пчел, но так много — никогда.

— Может, они заболели из-за урагана?

— Возможно. — Уверенности в ее голосе не было. — Я сделаю несколько звонков, узнаю, как там у других пчеловодов. — На скулах у нее, как обычно, когда она нервничала, обозначились желваки. — Сейчас я должна вернуться. У строителей очень плотный график.

— Я могу что-нибудь сделать?

— Почему бы тебе не порыться в Интернете? Поищи на «мертвые пчелы». — Это прозвучало сухо, и она попыталась улыбнуться. — Проверь, не происходит ли то же самое где-нибудь еще. — Она снова надела очки и повернулась к ульям спиной.

По дороге к дому она вдруг обняла меня одной рукой и стиснула мои плечи.

— Все нормально. — Я чувствовала себя неловко, пытаясь ее утешить. — Мы соберем все заново.

Я люблю решать задачи. Папа научил меня искусству анализа — определению проблемы, изучению ее истории и контекста, затем коррекции формулировки и повторению этих шагов до тех пор, пока не всплывет истинная суть вопроса и к нему нельзя будет подойти творчески и научно. Нередко, обдумав все возможные решения, обнаруживаешь, что настоящая проблема вовсе не та, с которой начал. Подлинная проблема часто лежит в другой области — иногда она скрыта, иногда прямо под носом, на виду.

А при наличии Интернета этот метод работает еще лучше. Но в тот день, как и не раз до этого, соединение отсутствовало.

— Посмотрю в библиотеке, — сказала я мае. — На обратном пути, может, задержусь поплавать. — Я запихала в рюкзачок полотенце.

— Для такого жаркого дня прогулка дальняя. — Она смотрела на мои обрезанные джинсы и топик без бретелек, прикидывая, достаточно ли я намазалась солнцезащитным кремом.

Я вынула из рюкзака бутылку, налила крема на ладонь и второй раз за день растерла его по лицу, шее, рукам и ногам. Проверила в зеркале результат. Отражение, как всегда, было зыбким. Если как следует сосредоточиться, можно сделать его более четким, но всего на несколько секунд за один раз. Этих нескольких секунд хватило, чтобы разглядеть длинные волосы, упрямый подбородок и белую полоску на носу. Я втерла крем в кожу.

— Будь дома в час, к обеду, — сказала мае. — Я делаю гаспаччо.

Грэйс, дымчатая кошка, которую мама взяла к себе много лет назад, проследовала за мной по пыльной дорожке до самых ворот. Их мы держали запертыми. Я вышла и старательно заперла их снаружи. Грэйс, как обычно, за мной не пошла. Прежде чем продолжить путь, я послала ей воздушный поцелуй.

У перекрестка, где грунтовка вливалась в мощеную улицу, я остановилась понаблюдать за двумя стрекозами: одна уселась прямо на дорогу, а вторая зависла в нескольких футах над ней. У обеих были прозрачные крылышки, у той, что сидела на земле, имелись светло-синие пятна на голове и грудной части, тогда как парившая была вся черная за исключением ярко-синего кончика хвоста. Внезапно верхняя кинулась на нижнюю, и та почему-то — это осталось для меня загадкой — не шелохнулась, позволив нападавшей врезаться в нее.

— Кыш! — Я замахала руками на черную. Я думала, что вторая стрекоза, наверное, ранена, но спустя секунду она улетела вдогонку за первой.

Направляясь в сторону города, я гадала, были они врагами или друзьями.

Хомосасса-Спрингс — сонный поселок на северном побережье Мексиканского залива, рядом с городом Хомосасса. Я так и не поняла, где кончается один и начинается другой. Местные в основном называют и то и другое «Сасса». Здешние места популярны у рыбаков, любителей ламантинов и вампиров.

Я миновала супермаркет и бензозаправку, ресторан «Мюррей», куда мы никогда не ходили, и еще один «У Фло», облюбованный вампирами — а нас здесь было немало, привлеченных как здешними минеральными источниками, так и обещанием анонимности. Я помахала зданию почты на случай, если начальница отделения смотрит в тонированное окно, — она была одной из нас.

В библиотеке, небольшом кирпичном здании под сенью оплетенных испанским мхом виргинских дубов, я села за компьютер и набрала «стрекозы». Самое интересное, что стрекозы, оказывается, способны маскировать движение, то есть они умеют казаться неподвижными, даже когда летят. Хищная стрекоза (в прочитанной мной статье она называлась «теневик») двигается таким образом, что создает на сетчатке у ее жертвы изображение неподвижного объекта, «тени», которая может быть пищей или потенциальным партнером. Маскировка работает до тех пор, пока теневик удерживается в точке между фиксированной деталью пейзажа и своей целью. Тень видит теневика как деталь ландшафта вплоть до того момента, когда тот наносит удар.

Идея меня заворожила. Если стрекозы способны маскироваться за счет способа движения, может, и мы сумеем?

Тут я вспомнила, зачем пришла, и начала поиск по «пчелы исчезают». (Мне показалось, что от запроса «мертвые пчелы» толку не будет.)

Да, подобное происходило повсюду в Соединенных Штатах и частично в Европе. В одних статьях его называли кризисом, в других — эпидемией. Пчелы просто улетали из ульев и не возвращались. Немногочисленных оставшихся находили мертвыми, искалеченными или больными. Исследователи не знали, на что возлагать вину: на пестициды, клещей или стресс, вызванный неблагоприятными изменениями окружающей среды. Отдельные пчеловоды считали, что виноваты все три фактора.

Я распечатала три статьи, чтобы отнести домой.

Перед уходом из библиотеки я прошлась по полкам с фантастикой и современной прозой, не обнаружив ничего интересного, чего не прочла бы раньше. Затем пролистала подшивки прессы. Папа не выписывал газет, и единственным знакомым мне периодическим изданием являлся «Журнал По», посвященный литературным и биографическим штудиям об Эдгаре Аллане По. Папа говорил, что находит в чтении о По утешение.

Мне больше нравились популярные журналы о моде и развлечениях. Я получила домашнее образование и выросла без телевизора или кино, за вычетом редких столкновений с тем и с другим в доме моей подруги. Читать о поп-культуре сделалось для меня тайным удовольствием. Отец презирал бы подобное чтение как пустую трату времени. Зачем интересоваться временными, не имеющими значения материями?

Но американская культура, представляющая собой бурлящую массу противоречий, произвела на меня огромное впечатление, и я намеревалась подробно ознакомиться хотя бы с некоторыми из них. Почему кинозвезды не могут оставаться верными своим избранникам (или хотя бы не выпрыгивать из штанов при каждом удобном случае)? Почему спортсменов так часто подозревают в приеме наркотиков? Почему у кандидатов на политические посты такой анемичный вид?

И почему вампиров практически не замечают?

Как обычно, из библиотеки я вышла с большим количеством вопросов, чем вошла.

Почта служила в Хомосассе центром мироздания, и, если задержаться там подольше, можно было встретить едва ли не всех обитателей городка.

Две девочки моего возраста подпирали спинами стену здания. Как и я, они носили обрезанные джинсы и топики без бретелек, так что виднелись завязки надетых под ними купальников. Глаза их закрывали громадные солнечные очки, но я знала, что они оценивающе смотрят на меня.

Та, что повыше, с темными волосами до плеч, слегка наклонила голову, дабы обозреть меня с головы до ног. Лицо второй с мелкими кукольными чертами обрамляли золотые кудряшки, на правом запястье у нее красовалась татуировка в виде розы. Ее взгляды были сдержаннее.

Но темноволосая показалась мне интереснее. То, как она держалась, как сидела на ней одежда, делало ее старше, изысканнее, круче.

Мелькнула мысль остановиться и поболтать с ними. Может, они тоже новички в городе. У меня уже давно не было друзей-сверстников.

На парковке у почты жужжал холостыми оборотами бежевый внедорожник. Водительское окно было опущено. Внутри сидел бритый наголо здоровенный дядька с мясистыми губами. Хотя он тоже был в темных очках, я знала, что глаза его прикованы к девочкам.

Годам к четырнадцати девочка привыкает к тому, что на нее глазеют мужчины. Но этот демонстрировал более чем мимолетный интерес. Он специально развернул свое толстое туловище к окну и подался вперед, полуоткрыв рот.

И еще одно: он не был человеком. Но и вампиром тоже — я чувствовала это с расстояния в пятнадцать метров, хотя и не могла бы объяснить, откуда я это узнала. Он принадлежал к незнакомой мне разновидности «иных».

Девочки смотрели на меня, а не на него. Я позволила очкам соскользнуть, дабы они увидели направление моего взгляда, и дернула головой в сторону джипа, чтобы убедиться, что до них дошло.

Тогда-то водитель меня и заметил. Когда он снял очки, я вздрогнула. Глаза у него были полностью белые, без зрачков. Должно быть, он заметил мою реакцию, потому что автомобиль внезапно выскочил задом с тесной парковки.

Прежде чем уехать, он улыбнулся мне, и хуже всего то, что я узнала эту улыбку. Я уже видела его в то лето переходящим улицу в Сарасоте, примерно за день до пожара и урагана. Тогда — и теперь — я испытала с трудом поддающееся описанию чувство, смесь отвращения, бессилия и ужаса, клубящуюся внутри темным облаком. Я чувствовала, что столкнулась со злом.

— Расслабься, — сказала темноволосая девочка. — Это всего лишь извращенец. — Голос у нее был низкий и почти без модуляций.

Если бы она знала, насколько ошибается!

— Я Осень, — представилась она. Темные очки были самой выразительной чертой ее лица.

— Наверное, у тебя скоро день рождения, — предположила я.

— День рождения у меня в мае. — Она пнула стену позади шлепанцем. — Просто мама назвала меня в честь своего любимого времени года. — Сарказм в ее голосе придал словам «любимого времени года» темно-красный оттенок, близкий к лиловому. Но я чувствовала, что она не разделяет моей способности видеть слова в цвете.

— Меня зовут Ари. — Я повернулась к светленькой девочке.

— Мисти. — Она умела говорить и жевать одновременно. — Произносится через «и». — «Произносится» у нее звучало как «произноусица».

— Два «и», — добавила Осень.

Я смотрела на них, а они на меня.

— Я иду купаться, — сказала я после нескольких минут взаимного изучения. — Хотите со мной?

Мисти зевнула, но подумала: «Почему бы и нет?»

— По фигу. — Мысли Осени расслышать не удавалось.

Способность слушать чужие мысли является одним из преимуществ вампира. Но это требует сосредоточения, и с одними умами получается гораздо лучше, чем с другими.

Наскоро искупнувшись — мелкая вода была слишком теплой и не освежала, — мы уселись обсыхать на старом пирсе. Я прихватила с собой пляжное полотенце, на котором нам троим с лихвой хватило места. Осень с Мисти улеглись загорать, тогда как я принялась заново наносить толстый слой солнцезащитного крема. Они говорили так, словно знакомы давным-давно, но, судя по их мыслям, это было не так.

Семья Осени, Весник, жила в Сассе больше двадцати лет, а Мисти была относительным новичком вроде меня: она переехала сюда четыре месяца назад. Обе они разбирались в жизни куда лучше меня.

— Чипа сегодня видела? — лениво спросила Мисти.

— Он говорит, что ему надо работать. — Тон у Осени был презрительный.

— Будешь так мазаться, никогда не загоришь.

Только через секунду я сообразила, что Мисти обращается ко мне.

— Я не загораю. Я подвержена ожогам.

— «Подверженаожогам»! — передразнила меня Осень писклявым голоском. — Что за хрень такая «подвержена»? — произнесла она нормальным голосом, низким и хрипловатым.

Мисти перекатилась на живот.

— Сигаретку дай.

Осень извлекла из кармана джинсов помятую пачку «Салема», вытряхнула сигарету и бросила ее в сторону Мисти. Затем бросила вторую мне. Я подняла сигарету и посмотрела на нее.

Осень с сигаретой в зубах села, выудила из другого кармана спички и дала прикурить Мисти. Та прикрывала огонек крохотными ладошками, хотя ветра не было.

Осень повернулась ко мне.

— Нет, не так. — Она раздвинула пальцы правой руки буквой «V» и вставила сигарету между средним и указательным пальцами. — Тебе вообще сколько лет?

— Четырнадцать.

— И ты ни разу не курила?

Мисти курила и наблюдала за нами. Она в инструкциях не нуждалась.

— Расслабь пальцы.

Каштановые волосы Осени сильно уступали моим по длине. Мои доходили до талии.

— Черт, ты держишь ее, как ручку. Вот, смотри.

Она вынула изо рта незажженную сигарету и взяла ее в левую руку — пальцы расслабленные, почти вялые. Большим пальцем правой руки она сдвинула крышку со спичечной упаковки и отломила одну спичку так, что ее головка едва касалась наждачной полоски. Затем тем же пальцем резко провела спичечной головкой по полоске. Спичка загорелась с первого раза. Осень прикурила, глубоко затянулась, выдохнула дым мне в лицо и протянула мне сигарету.

— Не пытайся зажигать спички так, — предупредила она. — Иногда вся упаковка вспыхивает разом. Реально сгоришь.

Я поднесла сигарету к губам и нерешительно затянулась. Дым обжег мне рот и горло, я будто снова оказалась в заполненной дымом многоэтажке в ночь пожара. Я кашляла так, что едва не потеряла сознание.

Их смех звучал деланным покашливанием. «Наверняка тренировались так смеяться», — подумала я. Осень хохотала так, что с нее очки свалились, и я увидела ее глаза — темно-карие, удлиненные, скучающие и с проблеском чего-то в левом глазу, что привлекло мое внимание, замерцало, а потом вспыхнуло.

Она надела очки обратно.

Я вернула ей сигарету и полезла в рюкзак за бутылкой с водой. Вода помогла, но и после нее горло казалось ободранным изнутри. Я поняла, что никогда не познаю прелестей курения. Однако я поклялась каким-то иным способом доказать, что я достойна их дружбы. Они знали то, чего не знала я.

Но они не показались мне особенно хорошей компанией. Думки Мисти представляли собой смесь злобы («Осень и вполовину не такая крутая, какой себе кажется»), жадности («Пусть Осень только попробует стянуть у меня картошку за обедом») и неуверенности в себе («Я толще Осени?»). Когда я попыталась настроиться на мысли Осени, меня встретил лишь белый шум. За пять минут я уже от него устала.

Скучающим тоном Осень сообщила, что у ее брата Джесса есть машина и он может как-нибудь свозить нас в торговый центр. Я не знала, где расположен местный Бродвей, но сказала «почему бы и нет» и дала ей номер своего мобильника.

С рюкзаком за спиной я медленно брела к дому, чувствуя на плечах тяжесть мокрых волос и впитывая мир вокруг — цикад, высокие травы, песни пересмешников, твердое голубое небо. Ландшафт пульсировал жаром и влажностью и пах пропеченной на солнце растительностью. Со времен урагана и пожара я воспринимала проявления дикой природы ярче и четче, чем прежде. Раньше я замечала их, но, боюсь, принимала в изрядной степени как данность.

И тут кожу начало покалывать. Я остановилась. Что-то наблюдало за мной.

Я медленно повернулась влево, затем вправо, но не увидела ничего, кроме кустов и деревьев. Наконец я резко обернулась. Дорога позади была пуста. Я сказала себе, что это солнце делает кожу чувствительной. Но на самом деле знала, что дело не в этом.

Я медленно двинулась вперед, оценивая колебания интенсивности реакции с каждым шагом. Постепенно кожа успокоилась. Что бы ни следило за мной, оно ушло.

За воротами грунтовая дорожка загибалась вправо, и Грэйс выскочила меня встречать. Мы миновали последний поворот, и перед нами открылся дом, от которого уцелела только передняя известняковая стена. Из кухни доносился запах одного из потрясающих маминых супов — чеснок, огурцы, базилик и помидоры, а также красный винный уксус и щедрая порция кристалликов «санфруа», тоника, который позволял нам обходиться без человеческой крови.

Да, нас по-прежнему тянет пить кровь. Не могу сказать, какой голод из двух был сильнее и который из них пригнал меня домой.

За обедом я вручила маме распечатанные страницы. Мы были за столом одни. Мамина подруга Дашай, на пару с которой она владела имением, и ее бойфренд Беннет уехали на Ямайку на похороны. Они должны были вернуться через неделю.

— Столько домыслов. — Мама отложила прочитанные листки и рассказала, что за несколько минут до моего прихода звонила в сельскохозяйственный департамент и оставила им сообщение на голосовой почте.

Я рассказала мае о девочках, которых я встретила на почте.

— Как их фамилии?

Я не помнила.

— Чем занимаются их родители?

— Этот вопрос не поднимался, — сказала я. Не думает же она, что мне есть дело до таких вещей?

Я собиралась рассказать ей о человеке в джипе, когда она отодвинула стул и встала из-за стола. Рубашка у нее была в пятнах (то ли от томатного сока, то ли от тоника), рыжие волосы висели сосульками, а в потемневших глазах застыла тревога. Но кожа сияла, словно сделанная из жемчужной пыли. Она была прекрасна, как всегда.

Мае улыбнулась, как будто оценив комплимент.

— Я рада, что ты нашла друзей. Одиноко без Дашай и без лошадей. — «И без пчел. И без Рафаэля».

Да, я скучала по Дашай. И по пчелам, и по коням тоже. Они оставались на ферме у маминых друзей в Киссими, пока мы не восстановим собственные конюшни.

И да, я скучала по Рафаэлю. По папе я скучала больше всего.

У одних голосов призвук, как у ржавых петель. Другие сродни бульканью воды в забитом стоке. Речь большинства вампиров мелодична, взвешенна и напоминает пение. Полагаю, это оттого, что у нас очень острый слух. Мы слышим собственные голоса, а большинство смертных не обращают на свои внимания.

После обеда я прилегла. Вероятно, проспала несколько часов, поскольку, открыв глаза, обнаружила, что свет в комнате сделался серо-голубым. Морщинистый потолок над головой напомнил мне изнанку океанского дна. Снаружи доносились голоса, текучие и плавные, как музыка. Мамин голос звучал контрапунктом к речи ее лучшей подруги, Дашай.

Я убрала с лица волосы и встала. Голоса их вплывали в раскрытое окно моей спальни.

Они сидели среди останков лунного сада. Некогда круговые клумбы позади скамей заполняли бледные ночные цветы. Но ураган оставил только голые корни, сломанные стебли и кучи листьев и мусора. Скамьи, перевернутые и прибитые ураганом к дому, снова стояли лицом друг к другу. Должно быть, солнце едва скользнуло за горизонт, потому что небо сделалось индиговым — не синим, не совсем фиолетовым, но промежуточного цвета. «Цвета тайны», — подумалось мне.

Мама устало сидела на скамье лицом ко мне и слушала.

Подслушивать нехорошо? Конечно. Но если бы вы видели несчастное мамино лицо, вы бы не устояли. Мне удалось заставить себя не слушать ее мысли.

Дашай выстреливала порции слов так быстро, что они врезались друг в друга, и при этом говорила с акцентом и пришепетыванием, которые раньше едва угадывались.

— Тогда я им сказала, и сказала им, нет, как вы можете судить столь поспешно, но они не слушают, они все против меня, они велят мне убираться, а потом я ищу Беннета, я иду за ним, я обшариваю все деревья, но его нет. — Плечи у нее тряслись.

Я не хотела больше ничего слышать. Беннет был настоящей любовью Дашай, по крайней мере, я так думала. Это был высокий широкоплечий мужчина с красивой улыбкой. Однажды лунной ночью я увидела, как они танцевали у нас в саду, кружась и наклоняясь, держась за руки, и подумала: «Хочу, чтобы и у меня когда-нибудь было так, как у них».

Я не хотела больше ничего слышать, но и в стороне оставаться не могла. Через западную стену дома, еще не обшитую и открытую, мне было видно лицо Дашай.

Она плакала. Мне попадалось в книгах выражение «слезы лились ручьем», но я никогда раньше этого не видела: слезы нескончаемо подступали к нижним краям ее век и переливались через них, стекая по лицу. Ее белую блузку прочертили серые потеки. И она произнесла слова, которые я не поняла: «Виноваты даппи, а страдают люди».

Мама встала со своей скамьи и склонилась над Дашай, обхватила ее за плечи и подняла. Они стояли, обнявшись, посреди разоренного сада. Небо из индигового сделалось полуночно-синим, а затем черным.

Я отвернулась, удивленная (впрочем, не впервой) своей завистью к их дружбе.

Наутро я проснулась с ощущением, что все нормально. Синий пластиковый потолок, казалось, дышал на ветру, в воздухе пахло опилками, а стук молотков нарушал ритм «Железного человека», песни, которую, на радио крутили минимум раз в день.

Но, выглянув наружу, я заметила кое-что новое. В лунном саду, вокруг стула, на котором сидела Дашай, расцвели крохотные белые цветочки. Ее слезы послужили им семенами.