"Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы" - читать интересную книгу автора (Березин Владимир)IСлово о том, что, выйдя поутру в магазин, можно попасть совсем в другое место, а также поучительная биография одного человека в непростое для человечества время смены общественных формаций. Как-то утром я, взяв мешок, пошел в лабаз за едой. В небе набухала какая-то неприятность, и все вокруг напряглось как кот, напрудивший лужу на ковер, – то ли его начнут совать туда носом сразу, то ли лужа успеет высохнуть, и хозяин ничего не заметит. Я брел, шаркая тапочками, и думал, как мне хочется избавления от жары. Как мне хочется совершить путешествие в прохладу осени, как мне хочется на чужую осеннюю дачу. Это должна быть настоящая академическая дача – не садовый курятник и не глупый краснокирпичный коттедж. Настоящая академическая дача должна быть деревянной и скрипеть половицами. Вот она, стоит посреди сосен на большом участке. Из ее окон не видно заборов, а только кусочек крыши такой же, соседней – скрипучей и деревянной. Я представлял себе, как эту дачу получил давно покойный академик. Он получил ее за то, что придумал какой-нибудь особый стабилизатор к атомной бомбе. Но академика уже нет на свете, а вот его внучка позвала нас всех в гости – пить, петь и греться у камина. Эта экспозиция тривиальна, поэтому я расскажу сразу о мечте. На этой даче, рано утром, нужно проснуться и выйти на крыльцо. Все твои спутники еще спят, напившись и налюбившись за ночь. Все еще тихо в рассветный час, и вот ты садишься на деревянное и скрипучее, как сама дача, крыльцо и понимаешь – жизнь удалась. Но внучки академиков уже давно сменяли свои дачи на studio в Сан-Франциско, давно эти дачи поделены между родственниками, давно они проданы на сторону. И, вместо резных скрипучих дворцов, давно там поставлены бетонные надолбы и ДОТы новых хозяев. Курить мне негде. Тут ход моих мыслей прервался, потому что я вдруг увидел старого знакомого. У лабаза я обнаружил своего приятеля Леонида Александровича Гольденмауэра, такого же длинного, как и его фамилия. Леня курил длинную сигару, приобняв за плечи мосластую барышню с большим бюстом, плохо умещавшимся в рискованной кофточке. – Иди сюда, писатель, – сурово сказал он. – Вот, познакомься… А впрочем, неважно. – У нас тут возникла мысль поехать к Евсюкову на дачу, – продолжил Леня. – Что скажешь? Шашлыки там, купание по-взрослому, ночь нежна и прочий скот Фицджеральд. При словах о купании мосластая сделала движение бюстом. – А ты договоришься с Рудаковым, – закончил Гольденмауэр. Я понял, зачем я им был нужен. Рудаков не жаловал Гольденмауэра за вальяжность и эмигрантскую жизнь. А меня, наоборот, жаловал – за вещмешок, тельняшку и еще за то, что мы пели с ним “Раскинулось море широко” на палубе одного гидрографического судна. Поэтому я долго ковырялся носком ботинка в асфальте, пока Гольденмауэр окончательно не обсыпал меня вонючим сигарным пеплом. И мы пошли к Рудакову. Я-то знал, отчего Гольденмауэр чувствует себя неловко. На дачу Лене очень хотелось, но Евсюков его недолюбливал, да и с Рудаковым у него были свои счеты. Дело в том, что Леня был перебежчиком. В те загадочные времена, когда наши вожди участвовали в гонках на лафетах, он поехал вместе с выставкой советского авангарда в Берлин. Тот Берлин оставался вполне восточным, хоть в нем не было уже Сталин-аллеи. Но для молодого Гольденмауэра это путешествие без визы было вполне заграничным. Перед ним лежала страна, где делали игрушечные железные дороги PIКO, компьютеры “Роботрон” и фотопленку с составным названием “орвохром”. Дин Рид еще плавал туда-сюда по своим озерам, а Варшавский договор был в состоянии навалять кому угодно – даже своим. Гольденмауэр, вместо того, чтобы искать сервиз “Мадонна” в свободное от музейной работы время, сидел в темном музее и пил непривычно хорошее пиво. Ночью, накануне отъезда он проник в пустой музейный зал, благо, это было почти обязанностью. Гольденмауэр прошел мимо спичечного зиккурата имени Третьего Интернационала, мимо черных и красных квадратов, филоновской мясорубки и страшных моноклей Родченко. Он вытащил из подсобного помещения красивую немецкую стремянку и поднялся к потолку. Там, разлапистый, похожий на летучую мышь, висел татлинский махолет. Гольденмауэр продел руки в ветхие кожаные петли и отвязался от растяжек. Несколько раз он стукнулся о стены, но скоро дело пошло на лад- он с уханьем пролетел по залу, свалив несколько экспонатов, и выпорхнул в окно под крышей. Стараясь иметь за спиной Солнце, он летел к Стене. Руки с непривычки устали, крылья скрипели, но цель была близка. Доктор биологии Клопшток поглядел на него в подзорную трубу и аккуратно записал в тетрадке для наблюдений: “Видел большую летучую мышь. Пьяную или в брачной поре”. После этого Клопшток потерял интерес к феномену – ведь он уже был описан. Задрав голову, в недоумении, смотрели на татлинский махолет бойцы Немецкой народной армии в шлемах-казанах. Пальцы их замерли на спусковых крючках тоже в недоумении, и Леонид Гольденмауэр благополучно перелетел через серый бетонный занавес. Солнце обгоняло его, двигаясь, как и он, с Востока на Запад, но не успело оно подняться высоко, как Гольденмауэр, отдуваясь как жаба, упал в западноберлинский лес. Было тихо и пусто, отчетливо стучал дятел. Леня прислушался к звукам дикой природы – в отместку за предательство ему до обидного мало прокуковали вдалеке. Он был здесь не нужен – никто не искал его и не спрашивал, зачем он выбрал свободу. Так началась заграничная жизнь Леонида Гольденмауэра. И вот долгие годы, пока мы боролись против тоталитаризма на своих кухнях, он жировал по иностранным бидонвилям и на каждый ужин имел сочный гамбургер с жареной картошкой. Оттого и не любил его Рудаков. |
|
|