Анна Лавриненко
Восемь дней до рассвета

Повесть

I

Это произошло со мной в 1998 году. А может быть, это был 1999-й? Я совсем этого не помню… Проще говоря, это было “в таком-то” году, а в каком – не важно. Иногда время кажется застывшим, – не замечаешь, есть ли оно вообще. Один день сменяется другим, месяц приходит за месяцем, никогда не меняя своего порядка: за октябрем ноябрь, а за маем июнь. Год, другой, третий – все они, как один, кажутся серыми и незаметными, словно мыши, бегающие по подвалам. Остаются только воспоминания: память хранит их, оставляя себе лишь ощущения, запахи, цвета. Иногда в голове всплывает что-то: строчки песен, названия фильмов, имена популярных в то время актеров, заголовки книг и даже реклама, и тогда приходит уверенность, что те события действительно были.

Любую историю можно начать так: назвать цифру и все. Как будто цифра имеет значение. Для мировой истории, может быть, и имеет: 1812,

1945… Но только не для меня. Мои собственные даты, моя собственная история стерлись из памяти, как будто кто-то хорошенько поработал ластиком. Для меня то время определилось вовсе не цифрой, отмеченной в календаре красной ручкой, а длинной дорогой, уходящей куда-то на запад, асфальтом, и запахом, который от него исходит, когда он медленно плавится на солнце. Иногда летом или в самом конце весны этот запах бьет в нос, и голова начинает кружиться. Я вдруг застываю на месте как вкопанная и оказываюсь вовсе не по пути домой или на работу, а в другом измерении, и ясно вижу перед глазами наш автомобиль. Давно не новый, грязно-белого цвета, с царапиной на правой передней дверце. Не какая-нибудь навороченная иномарка, а

“наша”, обыкновенная “девятка”…

Представьте: я сижу, высунув руку в окно, иногда – буквально на секунду – высовываю туда голову, и ветер обдувает меня, треплет волосы, играет ими, как котенок с мячиком на резинке: они попадают в глаза, в рот, и я уже ничего не вижу перед собой. Очень жарко для начала лета, но ветер уносит жару сразу же, и я толком не успеваю почувствовать ее. Мне хорошо. Я скидываю летние тапочки с открытой пяткой и ноги поджимаю под себя. Иногда хочется и их высунуть из окошка.

Исподтишка наблюдаю, как он ведет машину. Такой смешной; впрочем, он всегда смешной. Всегда какой-то нелепый. А в машине эта его природная нелепость заметна еще больше. Он кажется маленьким мальчиком, который без спросу забрался за руль папиного джипа и теперь не знает, что с ним делать. Он тоже посматривает на меня и улыбается.

– Забавляешься… ну, ничего, ничего, скоро ты сядешь за руль, и тогда я буду забавляться и шутить.

Я смеюсь и ничего не отвечаю.

Машина едет не быстро и не медленно: он всегда водит так, что даже не замечаешь дороги, по которой едешь. И очень аккуратно, в отличие от меня. Я же гоняю быстро. Ничего не боюсь.

Это первый день пути. Может, где потом я и буду сбиваться в хронологии и путаться в событиях и разговорах, но первый день я запомнила отчетливее всего. Во всех мелких деталях и ощущениях. Хуже помню, быть может, – самый последний, да он и прошел как в тумане.

Но первый стал настоящим подарком. За еще один такой день я отдала бы полжизни. Моей, теперешней.

…Мы выехали рано утром, когда все еще спали. Когда спал не только наш маленький городок, наши родители, но и сама дорога. Только вот солнце уже начинало пробуждаться и сладко потягиваться где-то на востоке, улыбаясь нам, первым путникам…

Радостные и счастливые, мы едем навстречу ветру, и нам кажется, что теперь так будет всегда. Что если ехать вот так вот, забыв обо всем на свете, отрешившись от прошлой жизни, не думая о будущей, то всегда все будет хорошо.

– Ничего-о-о на свете лучше не-е-е-ту… – затягивает он, подражая чьему-то голосу, не могу понять чьему, смеюсь от счастья, оттого, что ему в голову пришла эта песня…

– Чем бродить друзьям по белу све-е-е-ту… – подхватываю я…

– На-а-а-м любые дороги доро-о-о-ги… – и мы оба резко замолкаем.

– Эээ… а что там дальше? – спрашивает он.

– Думала, ты знаешь…

– Ммм… так и вертится на языке…

– Кажется, что-то там про тревоги…

– Может, так: не-е-е страшны на-а-а-м…та-та-та трево-о-оги…нет, не так…

– Вот и у меня из головы вылетело…

Мы мучаемся еще, наверное, с полчаса, вспоминая, как же дальше поется песня “Бременских музыкантов”, но, в конце концов, плюем на это и решаем петь только первые три строчки.

…Мы познакомились, когда нам было шестнадцать. Мы учились в соседних школах и ни с кем не дружили. Мы не были ни красивыми, ни богатыми, ни клевыми. Мы были незаметными и одинокими. Я думаю, именно эта схожесть и притянула нас друг к другу. Отличайся мы хоть в чем-нибудь, будь у него или у меня друзья, вряд ли бы мы стали даже общаться. С такими, как я, не общались, не общались и с такими, как он.

В тот день, когда мы познакомились, я не пошла в школу. Не потому, что была двоечницей или прогульщицей, а потому, что мне там нечего было делать. Я ненавидела ее, учителей, одноклассников. До тошноты.

Я ненавидела их за то, что они ненавидели меня. Не знаю, почему они выбрали именно меня… Наверное, потому, что всегда надо кого-то ненавидеть. Во всех школах, я думаю, так. А если не ненавидеть, то хотя бы презирать. Если подумать, то ненавидеть – это даже лучше, чем презирать. А меня в моей школе презирали, а не ненавидели. Меня ненавидеть было не за что, а вот презирать, – думаю, они такие причины нашли без труда.

Я честно пыталась подружиться с девчонками из моего класса: не потому, что мне очень уж хотелось, а потому, что так было надо. Но у меня ничего не получалось. Девчонки, конечно, не грубили мне открыто, вежливо, без тени улыбки, отвечали на мои вопросы, но никогда не давали списать, или денег взаймы, или чего-то еще в этом роде. Они собирались стайками и обсуждали какого-нибудь бедолагу из параллельного класса или листали под столами идиотские журналы, типа

“Cool”, который я просто не переваривала. Меня они в свои компании никогда не брали. Я и не навязывалась. Я понимала, что я изгой в своей собственной школе. Конечно, они не издевались надо мной, как, к примеру, над бедной девочкой Кэрри из романа Стивена Кинга, – не знаю почему, может, боялись (хотя я и не обладала ее способностями), а может, им было все равно. Может, мне еще очень повезло попасть в такую школу, где всем все равно…

В тот день я села на лавочке, с которой открывался вид на футбольное поле, и закурила: я собиралась повернуть домой и лечь спать. В этот момент ко мне и подошел он. Маленького роста, худенький и совсем некрасивый. Что в нем было некрасивого? Да все! Слишком большой нос, маленькие глаза, почти черного цвета, тонкие незаметные губы. А еще бледный, как Вилле Валло. Но Вилле Валло – рок-звезда, и он может выглядеть, как хочет, а этому мальчику такая бледность была крайне противопоказанна. Девчонки обычно в таких не влюбляются (в то время

Вилле Валло и не был так известен, и по его ужасающей бледности и худобе не сходила с ума добрая половина девчонок-тинейджеров).

– Сигаретки, не найдется? – спросил он.

Я протянула ему пачку. Все свои карманные деньги я тратила на сигареты – лучше не буду обедать, но курить дешевые сигареты ни за что в жизни не стану!

– Ух, ты, “Парламент”! – он с наслаждением затянулся. Курил он давно, – я знала это, потому что точно так же, с таким же наслаждением, затягивалась сигаретой после некоторого перерыва.

– А ты где учишься? В восьмой? – спросил он.

– Угу.

– А что не на уроках?

– Не хочу… А ты? Из лицея?

– Оттуда…

Я отвернулась, скорчив гримасу. Я ненавидела лицей еще больше, чем свою школу. В лицее училась вся элита нашего города, то есть богатые дети богатых родителей. Они были красивыми, ухоженными, хорошо одетыми, они никогда не знали никаких проблем. Летом они ездили на море, а зимой в Египет или Испанию. Лицей считался очень престижным заведением: не так-то просто было туда попасть, да я и не стремилась к этому.

– За что ты его не любишь? – удивился он.

– Все вы там снобы.

– Неправда. Я не сноб.

– А как же ты туда попал?

– А я слишком умный… – ответил он с таким серьезным видом, что я не могла не рассмеяться. Он застенчиво улыбнулся, обрадовавшись, что сумел развеселить меня.

Мы просидели на лавочке почти весь день: курили и разговаривали. С ним было весело. Или мне так казалось, потому что впервые меня воспринимали как живого человека, а не как нечто, не имеющее ни слуха, ни голоса, ни вообще каких-либо других чувств. Оказалось, что разговаривать не только с самой собой очень даже интересно. Сама с собой ты всегда соглашаешься, на какую бы тему ни шла беседа, сам себе ты всегда кажешься самым умным и самым интересным собеседником.

Но вдруг оказалось, что бывает еще интереснее. С другими. Людьми.

А потом он рассказал мне. Рассказал, что такой же, как и я. То есть, конечно, он не давал такого определения, но я сразу поняла, о чем он. В лицее его так же не любили, как и меня в моей школе. Он был не таким, как они, и почти ни с кем не общался. Он был ни настолько богатым, ни настолько симпатичным, ни настолько остроумным, в общем, не таким снобом. В своем мире он был изгоем, таким же, как и я – в своем.

– Где мы сегодня останавливаемся? – спрашивает он.

– Черт знает, – пожимаю я плечами, – надо посмотреть.

– Так посмотри.

– Рано еще.

– А потом поздно будет. Я есть хочу, – ноет он.

– Ты постоянно есть хочешь, – смеюсь я.

Мы обедаем в первой попавшейся на нашем пути закусочной. Таких закусочных нам встретится еще очень много. Все они будут похожи друг на друга, как самые настоящие близнецы или как на картинке “Найди десять отличий”. Первая же мне очень хорошо запомнилась, наверное, потому, что была первой. На улице – летние столики: пластиковые, я это очень хорошо помню, а внутри всего три стола: чистые, аккуратные, с салфетницами без салфеток. Стулья с железными спинками и мягкими сиденьями, как в кафе-мороженых. И девушка за стойкой: какая-то неживая, с длинными грязными волосами, свисающими отдельными прядями, и унылыми, как осенняя пора, глазами. Хотя это бывает очень даже красивое время года. Но когда опадают последние желтые листья и вот-вот со дня на день наступит зима, становится не по себе: грустно и тоскливо. Примерно такими и были ее глаза.

В закусочной обедаем мы одни. Едим фирменный суп. Этот суп ничего особенного собой не представляет, и ничего фирменного в нем нет, но мы в восторге, как будто обедаем в самом дорогом ресторане. Потом едим салаты и пьем кофе. Кофе растворимый и невкусный. Но для нас почему-то, наоборот, кофе приобретает божественный вкус. Мы смеемся на всю закусочную, и девушка за стойкой поглядывает на нас и улыбается. Мне немного жалко ее. Она одна из нас, и я это чувствую.

В машине орет музыка, а скорость все увеличивается. Он не одобряет быстрой езды, я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Мы несемся по дороге с бешеной скоростью и подпеваем “Этой моей жизни” Бон

Джови. Песня сменяется песней, но нам не надоедает. Обедаем теми запасами, которые есть у нас в машине: печеньем, яблоками и конфетами. Пока едим, считаем проезжающие мимо машины, превращая это в забавную игру.

Теперь мне уже не вспомнить названия города, в котором мы остановились ночевать в первый раз: столько потом городов попадалось нам по пути. Конечно, стоит только посмотреть на карту, и я вспомню его – я точно знаю, что это место отмечено красным карандашом, но почему-то не хочется. Кажется, раз я не помню этого, значит, так и должно быть. Да и город встретил нас как-то безучастно, как будто ему было совсем все равно, что мы приехали.

Мы сняли номер в недорогой гостинице и поднялись на второй этаж.

Гостиница – маленькая, придорожная, не грязная, но и не слишком чистая; обычная гостиница, для дальнобойщиков, наверное.

– Ты спишь? – спрашиваю я, когда мы, умывшись, ложимся в кровать.

Она у нас одна на двоих, но это нас совсем не смущает, мы же просто друзья. И что в этом такого, если друзья спят в одной кровати?

– Нет, – отвечает он.

– Что так?

– Не знаю… не спится…

– Вот и мне…

– Как думаешь, мы правильно сделали, что уехали?

– Не знаю…

– А я думаю, да…

Мы лежим в одной кровати в какой-то маленькой гостинице какого-то маленького города. Мы где-то в нигде. Мы совсем не знаем ни этого города, ни людей, которые здесь живут, а они не знают нас, значит, мы вроде бы не существуем в этот момент. Уже засыпая, я вдруг пугаюсь: а что если завтра я проснусь и ничего этого не будет? Ни прохладного номера гостиницы, ни моего друга рядом, ни шелеста травы за окном. А вместо этого – знакомая кровать, уже несколько продавленная, но все еще удобная, постеры на стене, запах блинчиков, которые мама готовит каждое утро, и который я так ненавижу… Что тогда со мной будет? И я нахожу где-то рядом его теплую ладонь и сжимаю ее, чтобы удостовериться, что ощущения счастья, свободы – реальные и не пропадут на следующее утро, когда я открою глаза.