"Китайская военная стратегия" - читать интересную книгу автора

КИТАЙСКАЯ ВОЕННАЯ СТРАТЕГИЯ

Предисловие

В 597 году до н. э. войска двух древних китайских царств, Чу и Цзинь, сошлись в большой битве, и воины Чу наголову разбили врага. Советники чуского царя тут же предложили ему воздвигнуть на месте битвы башню в память об одержанной победе, но царь ответил им: «Вы не понимаете, что значит “война”. На письме это слово состоит из знаков “копье” и “остановить”. Быть воинственным – значит предотвращать насилие, откладывать в сторону оружие, не терять своего величия, распространять в стране мир и увеличивать благосостояние людей. А теперь из-за меня тела воинов двух царств лежат в поле, ибо я применил насилие. Из-за меня было обнажено оружие, ибо я не позволил отложить его в сторону. А если я позволил обнажить оружие и применить насилие, могу ли я сохранить свое величие? Я пошел против воли многих людей – как могу я распространить мир в стране? Я извлек выгоду из невзгод и страданий других – как могу я сказать, что увеличил их благосостояние? Нет, лучше воздвигнем здесь алтарь, чтобы принести жертвы нашим сиятельным предкам и объявить им о моих деяниях. На сем и остановимся, ибо содеянное мной не есть настоящая победа».

В этих словах правителя царства Чу, произнесенных задолго до того, как в Китае появились первые философы и тем более первые книги о военном искусстве, выражена главная идея китайской стратегии: подлинная победа может быть одержана только мирным путем просто потому, что в гневе и ярости человекоубийства никогда не было и не может быть истины. Мудрость китайской стратегии учит совсем другому:

Искусный полководец побеждает без боя. Величайший воин не воюет.

Эти простые и в высшей степени здравомысленные формулы, как ни странно, не приходили в голову ни одному стратегу на Западе. Но в них содержатся все постулаты, все секреты, вся простая мудрость китайской «науки побеждать». Науки в равной мере (что само по себе удивительно) изощренной и наивной, практичной и удовлетворяющей самым возвышенным устремлениям разума. Эту науку недостаточно понимать – ее надо поверять всей жизнью. Этой наукой мало пользоваться – нужно еще и доверять ей, как доверяют жизни дети и гении.

В конце концов перед нами не просто «военная доктрина», имеющая лишь прикладное значение, но плод длительного вызревания цельного и очень последовательного мировоззрения, укорененного в многовековом опыте духовного совершенствования, в образе жизни древнейшего из народов. В отличие от европейской мысли китайская традиция никогда не противопоставляла стратегию «честному общению» людей и тем более ценностям публичной политики. Стратегический элемент органически присущ жизненным принципам и практической мудрости китайцев. Это обстоятельство в былые времена нередко побуждало европейцев обвинять китайцев в каких-то вездесущих, чуть ли не прирожденных коварстве и хитрости. На подобные обвинения можно ответить, что и европейцам не чуждо лицемерие и что, к примеру, популярная китайская поговорка, гласящая: «Торговый зал – это поле боя» (шанчан ши чжаньчан) просто называет вещи своими именами с непривычной для европейцев откровенностью. Но действительный вопрос состоит в том, чтобы понять, каким образом в китайской культуре стратегический аспект действия оказывается неотделимым от морали и человеческой социальности в целом. Ответ неочевиден и все же предельно прост: конфликт не разрушительный, а созидательный, подлинно творческий несет в себе некий непреложный закон, безусловную истину бытия, которые сами определяют правильный выбор действия, формируют качество человеческих отношений. Разумеется, открытие этой истины предполагает способность превзойти все частные точки зрения, все субъективно-ограниченное в человеческом сознании. Есть только один способ стать победителем. И доступен он только тому, кто умеет избегать насилия и всякой конфронтации, кто не стремится навязать миру свою частную и пристрастную волю, кто преодолел свое себялюбие и вместил в свое сердце весь мир; кто своим военным подвигом сделал подвиг внутренний – совершенно непроизвольное и со стороны незаметное усилие высвобождения, раскрепощения духа. Идея, прочно забытая в современной цивилизации, требующей полного овеществления духа в технике и потому делающей воссоединение личности и мира невозможным, а духовное подвижничество – ненужным.

Сегодня, когда в памяти человечества еще свежи ужасы мировых войн и атомных бомбардировок, а вокруг разрастается, как степной пожар, циничный и трусливый терроризм, когда военная служба превратилась в рутинное «боевое дежурство», наподобие рабочей смены на фабрике, и воюющие стороны часто даже не видят друг друга и не знают последствий своих действий, кто поверит, что воинское искусство может служить духовному совершенствованию, а работа духа прокладывает путь к победе в этом мире? А ведь на протяжении тысячелетий так именно и воспринимались воинская доблесть и духовное подвижничество во всех обществах и всех культурных традициях. Нужно вспомнить, что война для каждого ее участника и всего народа, вовлеченного в нее, есть «духовное испытание» и «духовный суд» (выражение Ивана Ильина), которые сплачивают и возвышают души; что одной из первых обязанностей духовных лиц повсюду было неустанное ратоборство духа; что Христос «принес меч» в этот мир; что ислам являет собой не что иное, как мистическое сообщество воинов и что, наконец, даже послушники миролюбивого Будды (по крайней мере на Дальнем Востоке) прославились как мастера воинского дела.

И – отставляя в сторону исторические факты, – разве победа над противником не дается только тому, кто сумел прежде победить самого себя?

На Востоке с особенной ясностью сознавали, что в основе военного успеха лежит именно «человеческий фактор» – несгибаемая стойкость и вместе с тем необыкновенная чуткость, ясность и бдительность духа. Восточные учителя знали, что ключ к успеху – не знания и навыки, а сам человек. «В руках хорошего человека даже плохой метод становится хорошим, а в руках плохого человека хороший метод становится плохим», – гласит старинная китайская поговорка.

Конечно, и в Европе сознавали значение духовного воспитания для военной победы. Тем не менее главную ставку европейская военная мысль – следуя в этом, несомненно, общей ориентации западного мышления – сделала на совершенствование технических средств войны; вопросы же воинской морали в конце концов быт вытеснены, скорее, в область пропагандистской риторики, нежели научного интереса. И не случайно. Сам акцент на стойкости духа, силе воли солдата, столь характерный для военного обучения на Западе, при ближайшем рассмотрении оказывается лишь одним из проявлений технократической природы западной цивилизации. Субъективная воля – это только инструмент ума, и она принадлежит сознанию, расколотому на безжизненный рассудок и разрушительную страсть. И, оглядывая то же сцепление в обратном порядке, нужно признать, что ставка на технические средства с неизбежностью приводит к столь характерному для всей европейской философии отождествлению сознания с личной волей, которая способна каким-то образом отвлечься от полноты жизненного опыта и самовластно установить законы для жизни.

В этом пункте мы внезапно открываем и на первый взгляд парадоксальную связь войны с либеральной идеологией. Еще в 1914 году В. Эрн доказывал, что из апологета разумной воли и либерального права, вроде Канта, с неизбежностью выходит военный промышленник Крупп. Но для буржуазии война – это только средство наживы, доходный бизнес, и поэтому война остается для буржуазного сознания неразрешимой загадкой, а ее природа, ее глубинная связь с внутренним насилием либерального человека, сводящего себя к обособленному, но пустому «субъекту», становится предметом всевозможных мистификаций. И чем более неразрешимой оказывается проблема войны для либерального идеолога, тем больше в нем лицемерия и тем меньше в его идеалах и ценностях действительного понимания – понимания как чувствования – богатства и глубины жизни, тем меньше в нем настоящей заботы о поддержании и развитии жизни. А между тем даже война при умном отношении к ней способна служить созидательным целям. Как замечали старые китайские моралисты, хотя медицина призвана дарить людям жизнь, плохой врач губит людей; а хотя военное дело связано с убийством, хороший полководец способен подарить людям жизнь.

Европейские классики военной стратегии видели в войне апофеоз разрушения, смертельное противоборство двух военных машин. Цель войны, заявляет К. фон Клаузевиц – уничтожение враждебного государства. Европейским стратегам не хватает мягкой мудрости китайского ученого. Им не хватает даже элементарной прозорливости: когда воин-зверь повергнет всех врагов и покорит весь мир, кто будет его самым лютым врагом? Не он ли сам? Истребление жизни неумолимо ведет к самоистреблению. И потому не столь уж удивительно встретить в европейской культуре проповедь фальшиво-сладостной красоты смерти или какого-то слепого неистовства чувств, пьянящей помраченности сознания, порождаемых безумием современной войны. Самый известный пример – раннее творчество Эрнста Юнгера, а в русской литературе – «Красный смех» Леонида Андреева. Такое душевное исступление, как ни странно, есть оборотная сторона иссушающего сердце рационализма и, в сущности, неотделимо от европейского обожествления техники. Но если для буржуазных милитаристов загадочна война, то для милитаристов bona fide из числа поклонников ницшеанской «воли к власти» неразрешимой загадкой является мир, способность людей жить в согласии друг с другом.[1] И то, и другое, повторим еще раз, суть две стороны одной медали и притом это очевидные симптомы глубокой духовной неуравновешенности современного человека.

Но так уж странно устроена жизнь, что нынешняя техника войны, угрожающая погубить уже все человечество, как никогда прежде требует от человека высоких духовных качеств. Современный военачальник просто не имеет права ошибаться – слишком высока цена его ошибки. Но ошибок не делает только свободный человек, а свободным человека делает правда. И искать правду можно только в самом себе. Замкнулся провиденциальный круг: средства порабощения человека вынуждают его искать свою свободу.

Китайская традиция стратегии может предложить немало для этого поиска, ибо, отнюдь не ограничиваясь рамками сухой военной теории, она была в действительности выражением глубочайшей, пронизывающей всю китайскую культуру жизненной ориентации именно на со-существование людей, на жизнь в мире с миром. Более того, только в Китае в занятии воинским искусством, и особенно рукопашным боем научились со временем видеть едва ли не самый эффективный и всесторонний способ духовного совершенствования. Только китайские учителя вместо плоского пацифизма и бездумной воинственности научились использовать необыкновенную обостренность чувственного восприятия и сознания, внушаемую смертельной схваткой, как могучий импульс для достижения предельной ясности и сосредоточения духа – истинной цели любой медитации и любого духовного делания.

Все сказанное не означает, конечно, что китайцы отрицали войну. Вся китайская история – это цепь почти непрерывных войн, и военное дело имело в Китае именитейших покровителей: первым воителем китайцы считали легендарного основоположника их цивилизации Желтого Владыку, который по преданию одержал 70 (ровно столько, сколько у Конфуция было знаменитых учеников) побед над непокорными правителями разных земель и «умиротворил всю Поднебесную». Со временем распространилось мнение о том, что война естественна для жизни и даже душевного состояния человека. Самое раннее суждение такого рода мы встречаем в недавно найденном трактате полководца Сунь Биня (IV в. до н. э.), где происхождение войны связывается, по существу, с животными инстинктами. В более поздней книге «Хуай Нань-цзы» (II в. до н. э.) говорится, что все «существа, обладающие кровью», склонны к борьбе и соперничеству, и таков же человек, который берется за оружие, если «делят не поровну, а притязания не удовлетворяют». Впрочем, составители трактата тут же оговариваются, что мудрый правитель потому и мудр, что может успокоить страсти и не допустить кровопролития. И тот же мудрец в роли полководца, как было принято считать в Китае, умеет распорядиться своей властью и своими возможностями так, чтобы военные действия оказались ненужными.

Мудрый стратег, по китайским понятиям, должен ненавидеть войну и прибегать к военной силе только при крайней необходимости. Следовать этому правилу полагалось не из каких-то абстрактно-гуманистических соображений и тем более не из малодушия, а руководствуясь практическими целями: укрепить свою власть, расширить свои возможности и не в последнюю очередь – распространить добродетель в мире. Китайский стратег избегает открытого противоборства не потому, что считает войну «грязным делом», но прежде всего потому, что всякая конфронтация непродуктивна, разрушительна для обеих сторон. В драке на самом деле не бывает, не может быть победителя. Как гласит старинная китайская поговорка, «когда дерутся два тигра, воронью и шакалам будет много поживы». Китайский стратег выигрывает войну мирными средствами или во всяком случае одерживает победу без видимых усилий, легко и непринужденно – настолько легко, что его победы никогда не считались поводом для помпезных чествований. (Примечательно, что в Китае так и не сложилось эпоса, повествующего о подвигах героев, а генералы всегда пользовались меньшим уважением, чем гражданские чиновники.)

Китайский стратег побеждает потому, что умеет уступать. Он добивается своей цели, лишь следуя выпадам противника. Он побеждает потому, что хорошо чувствует и в этом смысле даже любит своего врага. «Наноси удар так, словно целуешь женщину», – гласит, быть может, самая глубокомысленная поговорка китайских мастеров рукопашного боя.

Какие тайны ума и души скрываются в этом равнодушии к внешнему успеху в поединке? Отчего вообще умение уступить помогает одержать верх в конфликте? Ответ лежит на поверхности: только сжатая пружина может больно ударить. И даже нет необходимости высчитывать и определять подходящий момент для удара – обстоятельства сами дадут пружине вырваться тогда, когда это окажется неизбежным. В принципах китайской стратегии, сколь бы парадоксальными ни казались они на первый взгляд, нет никаких натяжек, никакой «игры ума». Совсем наоборот: в истории человечества трудно найти мыслителей более трезвых и даже наивных в своем здравомыслии, нежели классики китайской стратегии. Знаток последней всегда действует по необходимости и в высшей степени естествен. Но, чтобы устранить произвол, он должен долго и кропотливо работать со своим сознанием.

Действительные проблемы китайской стратегии лежат в области психологии. Подлинный вопрос китайской «науки побеждать» – не в том, как достичь победы, а в том, кто ее достоин.

Из сказанного выше можно заключить, что китайская стратегия соединяла в себе очень разные, на первый взгляд даже несовместимые идеи и ценности. В ней был элемент этический и духовный, ибо она требовала от стратега длительного и упорного личного совершенствования; элемент метафизический, ибо успех, согласно ее канонам, приходит только к тому, кто умеет претворить в своей жизни вселенский путь вещей; и, наконец, элемент здорового прагматизма, ведь эта стратегия была нацелена на достижение вполне конкретного, практического результата. Превыше всего в ней был элемент какой-то на первый взгляд необъяснимой, парадоксальной мудрости, которая учит понимать, что только умеющий повиноваться может повелевать, только тот, кто умеет быть мягким и уступчивым, способен быть воистину жестким и непреклонным. Как оказалось возможным столь парадоксальное, немыслимое по европейским меркам сочетание? Где корни этой китайской мудрости «действия от противного»?

Тут надо заметить, что китайская стратегия, как и прочие самобытные плоды китайского гения, сложилась не из отвлеченных, «головных» идей тех или иных теоретиков и, по сути дела, вообще не представляет собою отдельной «доктрины». Эта стратегия имела своим истоком жизненный опыт многих поколений практически мыслящих людей; она выросла из интуиции и наблюдений тех, кто предпочитал не рассуждать, а действовать и чья мудрость заключалась, собственно, в безупречном доверии к жизни и природе вещей. Человек, по китайским понятиям, призван со-работничать с Небом. Он должен делать свое дело, но это дело – вселенское. Никакие небесные силы не заменят человеческих усилий духовного совершенствования, но жизнь умнее самых больших мудрецов и сама наилучшим образом свяжет то, что не сходится в головах людей. «Когда люди осуществят свой путь, путь Неба осуществится сам собой», – говорят в Китае.

Но все же и Китай не сразу строился. Отдельные принципы концепции стратегии первоначально были разработаны в классических школах древней китайской мысли. Поэтому следовало бы прежде всего показать вклад каждой из них в китайскую мудрость «победы без боя».