Глава I

Честно говоря, ребята, априори, я ничего не имею против телятины. Надо же и коровам иметь детей – это в порядке вещей! Но телятина целый день (и на завтрак, и на обед, и на ужин), телятина в течение двух недель, телятина, слишком или недостаточно поджаренная, может запросто стать сущей мукой, не так ли?

Телятина в виде жаркого, эскалопа, рагу, оссо-буко (итальянское блюдо), фаршированного рулета – такое не приснится даже в кошмарных снах! В конце концов начинаешь ее не переносить.

Именно это я стараюсь объяснить Фелиции, моей славной маме, на террасе гостиницы «Сторожевая башня и Новая мэрия» (вместе взятые). Это заведение, славящееся своей чистотой, домашней кухней, видом на мельницу Тюрлюрю, любезностью хозяйки, роскошным японским бильярдом и бассейном с плавающими раками (восемью штуками, действительно плавающими, причем их никто, кроме кухонного персонала, не беспокоит), но заведение, в которое я очень не рекомендовал бы коровам посылать своих отпрысков.

Мы в отпуске, мама и я. Это место нам посоветовал кузен соседа по лестничной клетке, который, как оказалось, является шурином хозяина. Он расхваливал ухоженность заведения, спокойствие края, красоту пейзажа.

Поскольку я нуждался в отдыхе, мы позволили себя уговорить. И вот уже в течение двух недель мы уплетаем коровьих детей утром, в обед и вечером. Удивительно нетерпеливы местные жители. Они не ждут, пока телята станут быками. Они поедают свои доходы, так сказать, на корню.

По части спокойствия жаловаться не приходится. Если не считать отставного унтер-офицера жандармерии, который храпит в соседней комнате, здесь не слышно никакого шума. Иногда мне кажется, что меня маринуют в доме отдыха с непроницаемыми стенами. Ко всему прочему, погода стоит плохая. Поначалу, однако, мы были оптимистами, поскольку человечек под зонтиком на нашем барометре предусмотрительно оставался в своем укрытии. И, наоборот, дама с зонтиком от солнца, предвещающая хорошую погоду, красовалась на авансцене. Наш барометр никогда еще не ошибался, никогда. Ведь он был швейцарским, поэтому мы ему верили. Но, возможно, он принял французское подданство, ибо обитал в нашем особняке в Сен-Клу? Как бы там ни было, но завлекающая улыбка девицы с зонтиком подстрекнула нас к отъезду. Я схватил Фелицию за руку, затем другой рукой подхватил наш большой чемодан, и мы неожиданно укатили, минуя вокзал, на моем автомобиле.

Вот так мы и прибыли в Верхнее Сен-Тюрлюрю. Бессмысленно искать на карте Нижнее Сен-Тюрлюрю: его больше нет. Поскольку оно было вытянуто в длину, на его месте построили национальную автомагистраль, и все, что от него осталось, так это писсуар, который нижние сентюрлюрюнцы, эмигрировавшие в Верхнее Сен-Тюрлюрю, благоговейно перекрашивают каждый год к 14 июля1 и возлагают к нему венок. В то же время Верхнее Сен-Тюрлюрю стал процветающим городишком. В нем имеется дополнительное почтовое отделение, которое одновременно является хлебным и газетным складом, а также бакалейно-табачной лавкой высшего разряда. Лавка в свою очередь разделена на две части, слева от двери располагается кафе с продажей табачных изделий и, представьте себе, со столиками для домино и стендом для метания дротиков (тот же Лас-Вегас, но чуть поменьше); справа – бакалея ателье высшего разряда. Там продаются крупномолотая соль, горчица, дамские платья, дурацкие полусферические шляпки (действительно, дурацкие), кофты с кружевами на груди, нижнее белье ручной работы, вызывающее похоть, и такие плутовские трусики, что Поль-Эмиль Виктор купил бы три дюжины пар, готовясь к очередной экспедиции в Арктику. На упомянутом магазине две вывески: слева – «Местная дырка», справа – «Парижское изящество». Короче, в этом краю не соскучишься. Мы с мамой убиваем время, играя в рами2. Иногда к нам присоединяются жильцы гостиницы, ибо в ней проживают избранные. Сюда приезжают отдыхать достойные люди. Среди них: бывший налоговый инспектор с супругой; бывший унтер-офицер жандармерии – храпун, о котором я уже упоминал; девица восьмидесяти четырех лет, которая играет по воскресеньям в церкви на фисгармонии, и чета пятидесятилетних голубков, любимцев компании (после меня), которые являются англичанами и не скрывают этого.

– Ты скучаешь, сынок? – заботливо спрашивает меня Фелиция.

Потрясающий факт: вот уже полчаса как сияет солнце, и все обитатели гостиницы высыпали на террасу, кроме двух англичан, недовольных тем, что прекратился дождь.

– А ты нет? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– С тобой мне никогда не скучно, – говорит мама. Милая дорогая мама! Она могла бы десять лет сидеть на муравейнике и быть в восторге, лишь бы я находился в поле ее зрения.

Некоторое время мы молчим.

– Знаешь, что нам следовало бы сделать, ма? Отправиться провести последнюю неделю на Лазурном берегу. Укладываем чемоданы – и завтра ты просыпаешься у Средиземного моря.

– Как захочешь, сынок.

Конечно, я знаю, что она предпочла бы остаться здесь. Атмосфера старой «Сторожевой башни» ей по душе. Она в окружении людей своего возраста, и все всегда вместе.

Играют в рами, затем снова рами. Игра идет на скромные подарки, которые покупают в «Парижском изяществе», где продают также и разные фривольные штучки. У меня уже собралось два кольца для салфеток из настоящего белого дерева, четыре брелока, ручка, в которой можно увидеть мэрию, старую башню, мельницу и церковь Сен-Тюрлюрю, и шесть галстуков, на самом красивом из которых изображена лошадиная голова на красно-фасолевом фоне.

Какое-то мгновение я испытываю нерешительность. Мне приходится выбирать между одолевающей меня скукой, граничащей с неврастенией, и желанием доставить удовольствие маме. Потом я думаю про себя, что, поскольку мы не расстаемся, ее счастье останется неизменным и что средиземноморское солнце не испортит картину нашего отдыха.

Из-за этого гнилого лета мы выглядим такими же загорелыми, как таблетки аспирина. Загоревшим кажется один только инспектор, потому что он недавно перенес желтуху.

– Ну что, едем, мама?

– Едем, – говорит она, силясь придать жизнерадостность своему голосу.

Она слегка шмыгает носом, что у нее является признаком беспокойства.

– Что скажет мадам Ригоден?

Это хозяйка гостиницы.

– Я ей объясню, что мне позвонили из Парижа и отзывают по срочному делу. Не беспокойся. Если она будет слишком недовольна, я ей уплачу неустойку.

Успокоившись, мама поднимается наверх, чтобы упаковать чемоданы. Я решаюсь атаковать хозяйку. Это достаточно крупная дама, ее грудь похожа на две тыквы в мешке. Она укладывает ее на прилавок или при ходьбе отклоняется назад, чтобы под ее тяжестью не опрокинуться вперед.

Когда я вхожу в столовую, она ведет подсчет, длинный, как рулон туалетной бумаги. Ее муж, кухонных дел мастер, стоит рядом и наблюдает. Я не осмеливаюсь их беспокоить в этот ответственный момент и сажусь в углу. Служанка надраивает произведение искусства из гипса, представляющее собой громадного волкодава со свисающим языком. Это украшение номер один раздаточного столика.

Служанка еще более безобразна, чем произведение искусства. Это бледная рыжая баба с прямыми жесткими волосами. Она старая, плоская и недалекая. Откровенно говоря, меня здесь не балуют. Вот уже две недели, мои милые красавицы, ваш друг Сан-Антонио вынужден соблюдать целомудрие.

Это уже многовато. Я-то не привык изображать из себя аскета. Я не располагаю достаточным запасом прочности, чтобы позволить себе столь продолжительное воздержание.

В состоянии, в котором я нахожусь, мне не следовало бы даже доверять пасти стадо коз! Пастушье время могло бы стать моим временем!

Служанка наклоняется, чтобы подобрать с полу булавку (она читала «Жизнь Ротшильдов» в издании «Созвездие»3). Ее жалкая угловатая задница оставляет меня равнодушным. Но мое воспаленное воображение рисует мне совсем иные картины, более округлые, более аппетитные и более завораживающие.

– О чем задумались, дружище?

На меня обрушивается тяжелая лапа, едва не разносящая вдребезги мою ключицу.

Я оборачиваюсь и обнаруживаю отставного унтер-офицера. Он лысый, багровый, с кошачьими усами, утиным носом и маленькими глазками, похожими на башмачные кнопки. Это бонвиван, его особая примета – отсутствие раскатистого "р".

– Предаюсь сладостным мечтам, – говорю я. Его брови, напоминающие козырек кепи, сходятся. Несмотря на его плешивость, он все равно узколоб. За сорок лет ношения форменной фуражки ему совсем отшибло мозги.

– А меня мучает мочевой пузырь. Каждого из нас что-нибудь да беспокоит.

Он хватает лежащую газету и читает заголовки.

– По-прежнему ничего нового по поводу убийства кандидата в депутаты от Белькомб-на-Му, – скептически замечает он.

Я молчу. В его голосе слышится что-то едкое и провоцирующее. Ой знает, кто я, и не скрывает от меня, что считает нынешних полицейских салонными шаркунами. Поэтому я предчувствую новые сарказмы и готовлюсь им противостоять.

– В мои времена подобное дело распутывалось в течение дня.

– Да?

– А как же иначе! У этого кандидата были враги, их легко установить. Один умело проведенный допрос – и я вам выдаю виновного.

– Враги политиков – не обычные враги, – возражаю я.

– То есть?

– Они не обязательно должны знать жертву. Они действуют по убеждению, а не по личным мотивам.

– Чепуха! – дерзко отвечает мне экс-унтер-офицер и заключает: – Заметьте, речь идет о кандидате от крайне левых. Невелика потеря! Я понимаю, что полиция закрывает глаза на подобные дела!

Я ошеломленно провожаю его взглядом и хватаю оставленную им газету. Это местный листок «Белькомбежской мысли», Поскольку Белькомб-на-Му, являющийся супрефектурой департамента Сена-и-Эр (полагаю, это всем хорошо известно), находится всего лишь в четырех километрах от Сен-Тюрлюрю.

Там происходят частичные выборы по причине смерти одного из депутатов. На прошлой неделе кандидат от коммунистов был убит у себя дома тремя револьверными выстрелами в упор. Политическое преступление. Полиция с осторожностью занимается этим делом и до сих пор безрезультатно.

Я понимаю моих коллег. Мы не очень любим совать свой нос на минное поле.

Отложив местную сплетницу, я подхожу к хозяевам гостиницы в тот момент, когда мадам объявляет результат своего подсчета – 60 543 франка и 60 сантимов.

Эти обычные безобидные, как любые другие, цифры обладают способностью повергать съемщиков постелей в пучину раздумий.

– Вы что-то хотите? – интересуется тем Временем хозяйка.

Я показываю на квитанцию с только что объявленной суммой и говорю:

– Это моя?

Моя шутка не доходит до нее. Она думает, что я показываю на ее ручку, и с вежливой улыбкой отвечает мне:

– Вы, должно быть, ошибаетесь, господин комиссар: это не ваша ручка, а моя.

Я собираюсь ее вывести из заблуждения, как неожиданно в гостиницу вихрем врывается почтальон. Это один из тех почтальонов, которые в наше время больше не встречаются. Он высокого роста, облачен в тиковое одеяние, которое свободно болтается на его длинных узловатых конечностях, а нос у него, как у виноградаря, завершающего свою карьеру.

– Слыхали новость? – вопит он свистящим голосом, ибо забыл свою вставную челюсть в стакане «Чинзано».

– Нет! – отвечают хором торговцы жареной картошкой.

– У нас еще одного убили!

– Одного кого? – осведомляются в один голос объединенные подбиватели счетов.

– Кандидата в депутаты, черт побери! Заинтересовавшись, я подхожу к нему.

– Вы хотите сказать, что убит новый кандидат от коммунистов, как и его предшественник? – вкрадчиво спрашиваю я.

Почтальон приподнимает козырек своего кепи, отчего сразу становится похож на одну из карикатур Альдебера.

– На сей раз не коммунист, а кандидат от национального союза за республику!

Тут я, дети мои, призадумываюсь. Неужели мы имеем дело с широкомасштабной вендеттой?

– Как это случилось? – спрашиваю я.

Почтальон косится на пустой прилавок. Хозяин, понимающий, что означает сей взгляд, наливает ему стакан красного вина, который представитель почтового ведомства осушает за время меньшее, чем требуется отправителю письма для наклейки на конверт марки с изображением Пятой республики.

– Как с Маразмом!

– Кто такой Маразм?

– Ну, знаете, тип времен Революции, которого некая Шарлотта зарезала в ванне.

– Вы хотите сказать – «Марат»? Он кивает своим кепи.

– Может быть, в Париже его так и называют, но в наших школах нам говорили «Маразм».

– Кандидат был заколот в своей ванне?

– Да. Супруга обнаружила его бледного и обескровленного. Ему перехватили сонную артерию опасной бритвой, его собственной, кстати!

– Если бы брился электрической, с ним бы этого не произошло, – не могу я удержаться, чтобы не пошутить.

Но моя шутливая реплика ни у кого не вызывает улыбки, напротив, она мне стоит возмущенных взглядов присутствующих. Я прочищаю горло.

– Он был один дома, когда это произошло?

– Вовсе нет. Дома были жена, старуха мать, двое его детей, прислуга, охотничья собака и две горлицы в клетке.

– И никто ничего не слышал?

– Никто.

– Может быть, это самоубийство?

– Судя по первым выводам полиции, похоже, нет.

Я чешу затылок. В этот момент по лестнице спускается мама, держа в руках чемоданчик из крокодиловой кожи, в котором она хранит наши драгоценности.

– Ты предупредил, сынок? – спрашивает она меня вполголоса.

Я отрицательно трясу головой.

– Отменяется, мама. Мы никуда не едем.

Она принимает это сообщение спокойно, моя Фелиция. Она раз и навсегда решила для себя: все, что исходит из моих уст, для нее свято. Однако она не может удержаться, чтобы не пробормотать:

– Не едем?.. Но почему?

– Сегодня, мама, прикончили еще одного кандидата от Белькомба. Это представляет интерес.

Я ее расцеловываю, как в самые торжественные моменты.

– Я прогуляюсь к местным блюстителям порядка. Если вдруг опоздаю к обеду, садись за стол сама.

Она подавляет вздох сожаления и смотрит на меня глазами, полными снисхождения и прощения.

Я выруливаю машину из гаража, где она покрывалась пылью между грузовичком по доставке товаров на дом и поржавевшим трактором. И как раз в тот самый момент, когда я покидаю внутренний дворик, господин Морбле4, экс-унтер-офицер жандармерии, преграждает мне дорогу, скрестив руки над головой.

– Вы направляетесь в Белькомб?

– Да.

– Вас не затруднит прихватить меня с собой? Знаете, что случилось? Угрохали еще одного кандидата в депутаты!

– Не может быть, – говорю я, открывая ему дверцу.