"Натуралист на мушке, или групповой портрет с природой" - читать интересную книгу автора (Даррелл Джеральд)

ФИЛЬМ ВОСЬМОЙ

Оставив позади богатый, пышный зеленый ковер английской сельской местности, мы очутились среди диковинного пейзажа. На сей раз нашей съемочной площадкой стала пустыня Сонора. Слово «пустыня» вызывает в сознании большинства людей образ скучной безводной равнины, бесплодных песков и голых скал — места, лишенного какой бы то ни было жизни. Представление это верно лишь до некоторой степени, ибо такие пустыни действительно есть. Но встречаются и другие — чарующие прелестью затейливых пейзажей, поражающие разнообразием растительного и животного мира, прекрасно приспособившегося к суровым условиям жизни. Одним из таких необычных на нашей планете мест является расположенная на юго-западе США пустыня Сонора, сотни тысяч квадратных миль которой населены многочисленными видами животных и птиц, усеяны кактусами самых экзотических форм, а в сезон покрываются великолепным ковром из мириадов полевых цветов. Вот для того, чтобы поколебать традиционное представление о пустынях, как о чем-то малопривлекательном, мы и отправились на съемки в этот уголок Земли.

Съемочная группа состояла из оператора Родни Чартерса, называемого ласково Роддерсом, — крепыша, который привык делать все на бегу, даже тогда, когда нес на плече тяжеленную кинокамеру. Какие бы трудности ни встречались на его пути, он всегда улыбался; при этом глаза его превращались в узкие щелочки, что придавало ему восточный вид. Его помощник, обладатель роскошных усов, Малькольм Кросс, был одним из тех чистых телом и душой молодых англичан, которые составляют цвет британской нации. (По окончании съемок я получил от него восторженное письмо, которое завершала фраза: «Я вернулся домой в таком приподнятом настроении, что моя жена теперь ждет ребенка».) Звукооператором был Йэн Хендри, похожий на пожилого эльфа своей реденькой бородкой и удивительно выразительными глазами. Правда, несмотря на его вид несчастного изгнанника из сказочного царства, в работе ему не было равных.

Первый же день в пустыне буквально нас ошеломил. Прилетели мы ночью и из-за темноты не смогли ничего увидеть. На следующее утро, чуть свет, мы забрались в машины и поехали осматривать выбранные Аластером места для съемок. Первое, что нас поразило, было небо: с разбросанными там и сям лиловыми и желтыми облачками, оно ослепляло великолепием оттенков от бледно-розового до кроваво-красного на горизонте, где вставало солнце. А на фоне этого красного восхода четко вырисовывались силуэты исполинских кактусов-цереусов, напоминавшие фантастические утыканные шипами канделябры, увенчанные коронами светло-кремовых цветков с золотистой сердцевиной. Цереус

— один из наиболее эффектных видов кактусов; растения нередко поднимаются на высоту пятидесяти футов и растут большими группами, образуя непроходимые, тянущиеся на многие мили чащи. Кактус достигает зрелости к пятидесяти годам, когда его рост не превышает семи-восьми футов. Издалека цереус кажется гофрированным, будто бы сделанным из плотного зеленого вельвета. Вдоль каждой складки расположены пучки жестких, черных, острых, как иглы, двухдюймовых шипов. Растут эти колючие гиганты очень медленно. Жизнь начинается с малюсенького семечка и в первые годы полна неожиданностей, так как малыш вынужден противостоять огромным перепадам температур — от испепеляющей жары до заморозков, пронизывающим ветрам и наводнениям. Если ему повезет и его не вытопчут олени и не обгложут кролики и крысы, иными словами, если он благополучно минует все опасности младенческого периода, тогда у него есть все шансы дожить до глубокой старости. Между семьюдесятью пятью и ста годами, будучи двенадцати — двадцати футов в высоту, он начинает ветвиться, постепенно приобретая форму причудливого канделябра. Количество и расположение ответвлений варьирует так сильно, что вы никогда не встретите двух одинаковых кактусов. У одних растений всего два ответвления, зато у других их количество доходит до двадцати и даже до пятидесяти. Цереус, как и все кактусы, — суккулент, и в его стебле и «ветвях», как в огромной колючей бочке, содержится очень много влаги. Толстая, покрытая восковым налетом кожица делает растение идеальным резервуаром для воды.

Колючки выполняют двойную функцию, служа не только защитой от оленей и длиннорогих овец: густо покрывая поверхность кактуса, они отбрасывают тень, спасая цереус от перегрева в знойные полуденные часы. Когда растение умирает, сочная мякоть внутри перегнивает, оставляя лишь высохший остов. При жизни кактуса эта кружевная, словно плетеная корзина, древесина служит опорой могучему стволу и «ветвям». Внутри остова иногда видны небольшие древесные образования длиной от десяти до двенадцати дюймов и больше, напоминающие деревянные башмаки — сабо. Это остатки птичьх гнезд. Из-за огромной толщины ствола температура внутри кактуса на несколько градусов ниже наружной, что делает его идеальным жильем для птиц, таких, например, как большой пестрый дятел. Строя несколько гнезд за сезон, он превращает цереус в колючий многоквартирный дом. Как только дятел выдолбит в кактусе отверстие, растение (в целях самозащиты) тут же образует вокруг углубления жесткое древесное затвердение — каллюс. Это и есть те самые «сабо». После того как дятел покидает гнездо, его тут же заселяют другие пернатые жильцы — совы, мухоловки, пурпурные ласточки, и, таким образом, в одном цереусе может одновременно обитать несколько видов птиц.

Углубившись в пустыню, мы вышли из машины и отправились побродить в гигантских кактусовых дебрях. Кроме великанов-цереусов попадались и другие виды кактусов, привлекавшие не столько размерами, сколько необычностью формы. Среди них — опунция, средних размеров кактус с большим количеством закругленных лепешек, вырастающих одна из другой, сплошь заросших, словно мехом, желтовато-коричневыми иголками, из-за чего издали растение напоминает пушистого игрушечного медвежонка. Еще один странный обитатель Соноры — колючее дерево буджум с высоким стволом и длинными свисающими ветвями, покрытыми, словно многодневной щетиной, черными шипообразными прутиками. Когда у дерева накапливается достаточный запас влаги, из черных прутиков проклевываются листочки. Эти фантастического вида растения, достигающие шестидесяти футов в высоту, с опущенными «небритыми» ветвями, похожие на зеленую перевернутую морковь, и в самом деле — одни из удивительнейших созданий пустыни.

Нам посчастливилось попасть в пустыню в пору цветения кактусов, и мы окунулись в немыслимое буйство красок. Цветки зеленые, как нефрит, и желтые, словно нарциссы, багряные, будто вереск, и розовые, как цикламены, апельсиново-оранжевые и алые. Окажись вы случайно в пустыне среди колючего изобилия самых невообразимых форм и роскошных, словно восковых, цветков, и скажи вам кто-нибудь в эту минуту, что вы на Марсе, право же, вы бы этому поверили.

Хотя температура была очень высокой, из-за сухости воздуха мы почти не чувствовали жары. На самом деле длительное нахождение в кактусовом лесу чревато опасностью. Вы можете, сами того не замечая, сильно обгореть и вдобавок рискуете получить неожиданный укол острого, словно шпага, шипа. Попробуйте мимоходом задеть опунцию и вы убедитесь, сколь обманчив вид безобидного пушистого зверька. Целый час потом вы будете вытаскивать из рубашки и брюк колючие доказательства его любви. Жизнь Аластера, который шагу не мог ступить, чтобы не споткнуться, и который вдобавок вечно бегал сам и подгонял других, со времени нашего приезда постоянно висела на волоске. Однажды, выбирая нужный ракурс для кадра, он, пятясь, чуть не сшиб пожилой цереус, простоявший на этом месте около сотни лет и не пожелавший вовремя посторониться для режиссера фильма. Старик к тому же оказался неимоверно колюч. Вопли бедолаги Аластера, учитывая дувший в тот день попутный ветер, были слышны, думаю, в самом Лондоне.

Повезло нам и с помощниками. Сотрудники Сонорского музея пустынь — этого уникального заведения, в котором все экспонаты не чучела, а живые зверюшки, — приняли в нас самое горячее участие. К нашему вящему удовольствию, они разрешили нам набрать исполнителей главных ролей, большинство из которых были ручными, прямо из музея. Немного погодя мы поняли, что радость наша оказалась несколько преждевременной. Мы намеревались продемонстрировать хорошо известный способ ловли ящериц с помощью приделанной к палке петли из лески — способ, которым я сам неоднократно и успешно пользовался. Он заключается в следующем: вы незаметно подкрадываетесь к ящерице, осторожно накидываете ей на шею петлю, далее следует резкий рывок — и добыча у вас в руках. Для демонстрации техники ловли мы одолжили одну из старейших обитательниц музея — огромную почтенную игуану. У этих ящериц, двух футов длиной, толстое рыжевато-коричневое тело, широкая морда, выражением напоминающая Черчилля (только без сигары), и очень прочный хвост. Нашего будущего киногероя звали Джо и на морде у него было написано столько важности, словно он только что произнес речь о судьбах мира, а мы пристаем к нему с какими-то глупостями. Тогда мы деликатно начали объяснять, что от него требуется, а требовалось от него совсем немного — всего-навсего немного закопаться в песок, подождать, пока подкрадется Ли и аккуратно накинет петлю на его жирную шею, а когда он почувствует, что петля затягивается, начать рваться и брыкаться изо всех сил, будто он всамделишная дикая игуана, а не обученная хорошим манерам ящерица, прожившая четверть века в приличном обществе. Необычайно умное выражение его физиономии позволяло нам надеяться, что он усвоил все наши требования, а так как роль была к тому же немой, то мы окончательно уверовали в успех. Аластер, ничуть не сомневаясь, что перед ним восходящая кинозвезда, дошел до того, что потрепал Джо по голове, добавив ласково: «Молодец, змеюка!»

Но когда камеры были наготове, а Ли, вооруженная палкой с леской, только ждала знака режиссера, с Джо произошла странная метаморфоза. Как только его посадили на камень, он моментально утратил всяческую живость. На него напало что-то вроде рептильего сценического страха, и он сидел, абсолютно не шевелясь, словно образцово-показательное чучело. Даже когда затянувшая шею петля подняла его в воздух, он не только не трепыхнулся, но даже глазом не моргнул, будто и впрямь был набит опилками. И ничто не могло вывести его из транса. Мы орали на него, швыряли в него чем попало, совали ему под нос любимые лакомства — жуков, все напрасно. Он оставался по-прежнему недвижим, словно был высечен из камня. Наконец наше терпение лопнуло и Джо был с позором препровожден обратно в музей.

Со змеями нам повезло чуть больше. Стивен Хейл, наш консультант-герпетолог и змеиный пастырь, прибыл к нам на грузовике, полном сумок с извивающейся паствой, — зрелище, приведшее в ужас наиболее слабонервных членов нашей съемочной группы. Гремучая змея с ромбовидным рисунком на спине пребывала явно в дурном настроении, отчего начала трещать задолго до того, как подошла ее очередь выступать. Эта изысканной расцветки резвунья неутомимо протрещала всю свою сцену, время от времени делая злобные выпады повсюду, куда могла дотянуться. Арлекиновый аспид в умопомрачительном сочетании розового, красного, черного и желтого, похожий на аляповатый итальянский галстук, заставил нас поволноваться, развив такую прыть, что мы и оглянуться не успели, как его след простыл. Но, пожалуй, самой красивой и уж, бесспорно, самой сговорчивой оказалась пятифутовая молочная змея с иссиня-черной сверкающей чешуей в ярко-желтую полоску. У нее были огромные темные влажные глаза и слегка приподнятые уголки рта, что придавало ей необычайно кроткое выражение. Казалось, она все время застенчиво вам улыбается. Не выказав ни малейшего неудовольствия, она позволила поймать себя сначала петлей из лески, потом специальной палкой с раздвоенным концом, обнаруживала себя на камнях и под ними, бесконечно ползала по зарослям кактусов и других малоудобных колючек, разрешала брать себя на руки. При этом она нежно обвивалась вокруг пальцев, рук и шеи Ли. И только когда в финале раздались роковые слова Аластера: «Положи эту ящерицу вот сюда, на камень», змея разобиделась и укусила свою партнершу. К счастью, молочная змея неядовита.

Самым отрадным моментом съемок в пустыне стала для меня встреча с моей любимой птицей — калифорнийской бегающей кукушкой. С пугливым взглядом, нелепо торчащим косматым хохолком и бегом вприскочку, делающим ее похожей на долговязых стайеров, калифорнийская кукушка — одна из самых потешных и милых птичек. Нам удалось подглядеть и заснять довольно любопытную сцену, еще раз подтвердившую, что в столь многотрудной жизни в пустыне ничто не должно пропадать втуне. В гнезде находились три птенчика кукушки, один из которых был мертв. К нашему удивлению, подлетевшая к гнезду мать, ничуть не растерявшись, стала скармливать мертвого кукушонка одному из оставшихся в живых. Когда мы покидали наш наблюдательный пост, птенцу удалось проглотить голову и шею своего мертвого братца, в то время как тело все еще свисало у него из клюва. Такая процедура поглощения пищи, видимо, весьма в ходу у калифорнийской кукушки, так как она успешно охотится на змей, которые чересчур велики для одноразового употребления. Поэтому она проглатывает столько, сколько войдет, а остальная часть болтается снаружи. Когда ползмеи переварится, она доедает оставшуюся половину.

Это произошло в один из тех ужасных дней, когда съемки фильма превращаются в нечто непредсказуемое и неприятное для всех его участников. Стремясь показать пустыню как можно полнее, мы отсняли кактусовую, кустарниковую, каменистую пустыню и полупустыню. Неохваченным остался единственный вид пустынь, тот самый, который люди именуют собственно пустыней — тянущиеся на многие мили песчаные дюны. Аластер, произведя рекогносцировку местности, нашел подходящую съемочную площадку в пятидесяти милях от нашего лагеря. Здесь живописно обточенные дождем и ветром, повсюду, насколько хватал глаз, тянулись огромные, высотой в триста-четыреста футов, барханы. Более того, прямо через пустыню, делая возможным подъезд на автомашине, пролегала автомагистраль. Аластер так живописал свою находку, что знаменитые пустыни Внутренней Монголии, вкупе с Гоби и Сахарой, услышав столь щедро расточаемые ей похвалы, просто провалились бы сквозь землю. Итак, горя желанием переплюнуть Голливуд с его фильмом «Лоуренс Аравийский», мы встали засветло и понеслись навстречу заре — неясному золотистому свету с крошечными, обведенными алым и пурпурным, перистыми облаками.

Аластер ездил в Калифорнию на поиски дюн в какой-то из рабочих дней недели, и их молчаливая торжественность поразила его воображение. Мы же выбрались на съемку в воскресенье, и потому, проехав по пустыне несколько часов, обнаружили картину, прямо противоположную той, которую рисовал Аластер. Правда, кругом действительно были разбросаны живописные барханы; и тянулись они, насколько хватал глаз; и выглядели ничуть не хуже голливудских, так что каждый момент можно было ожидать появления на горизонте скачущего во весь опор верхом на лошади Рамона Наварро. Но на сей раз вместо героев голливудского вестерна перед нашим взором предстали около двух третей жителей штата, разъезжавших по пустыне на мотоциклах, причем вонь и грохот стояли такие, будто вы находились в аду. Их были несметные полчища; они скользили, подпрыгивали, ревели, визжали тормозами, начисто похоронив нашу идею о звуковой съемке. Было трудно услышать, что говорил сосед; более того, несколько мотоциклов кружилось в непосредственной близости от нас; на них восседали десятки полураздетых девиц, не оставлявших сомнений в роде их занятий. Мы скорбно двигались вперед в надежде найти менее обжитой уголок, но вся местность была запружена мотоциклами, жужжавшими, словно растревоженное осиное гнездо.

Вконец отчаявшийся Аластер предложил вернуться туда, куда мы приехали вначале (в место, показавшееся нам столь перенаселенным), и удовольствоваться немой съемкой. Сидевший за рулем Родни, для которого не существовало правил дорожного движения, сделал в середине магистрали разворот и поехал в обратную сторону. В считанные секунды (а может, это нам только показалось) огромный патрульный вертолет (начиненный полицейскими) доложил по рации патрульной машине с воющей сиреной о совершенном нами тягчайшем преступлении. Мы были перехвачены и остановлены.

Вручавший нам штрафной талон полицейский в темной форме выглядел очень грозно. Он был высок, словно Эверест, и, очевидно, превосходно владел не только оружием (наверняка попадавшем с расстояния в четыре тысячи футов в карточный туз), но и приемами бокса, каратэ и джиу-джитсу, а также при случае мог летать не хуже Супермена. Его подчеркнуто вежливые интонации и тихий голос еще более укрепили нас во мнении, что с ним лучше не связываться. Даже Аластер, никогда не проявлявший уважения к властям, и тот присмирел под напором мужества, исходившего от этого человека, который, казалось, в одиночку мог справиться с ЦРУ. Мы без возражений взяли протянутый нам талон.

Когда мы добрались до того места, откуда начинались барханы, Аластер обратил наше внимание на тот факт, что хотя с одной стороны дороги мотоциклов было не меньше, чем в других местах, зато с другой стороны они отсутствовали совсем. Следуя указаниям нашего режиссера, мы свернули с шоссе на лежавшую между холмами проселочную дорогу. Тут-то мы и поняли, почему на этой стороне не было мотоциклов. На самом отдаленном от магистрали участке пути наша машина провалилась по брюхо в песок и остановилась. Паула, Ли и я отправились пешком назад и, пройдя до шоссе две мили, а потом еще две до ближайшего гаража, нашли подходящий грузовик, который вытащил нашу машину из песка. Мы добрались до отеля лишь поздно вечером, усталые и злые — не только из-за того, что целый день был потрачен впустую, но еще и потому, что вынуждены были заплатить полицейскому управлению двадцать пять долларов.

К счастью, это был единственный неудачный день. Остальные съемки в пустыне прошли как нельзя лучше. Погода стояла превосходная — с раннего утра, с его изумительными зеленовато-розово-лиловыми облаками, постепенно тающими в ослепительном солнечном свете, окутывающем кактусы звенящим золотистым маревом, до позднего вечера, когда необъятное небо (в пустыне оно почему-то кажется во много раз выше) окрашивалось в багрец и пурпур такой дивной чистоты, что знаменитые закаты Тернера побледнели бы от зависти.

Одной из привлекательнейших особенностей нашего сериала была постоянная смена декораций. Только что вы утопали по колено в снегу, а в следующую минуту обливаетесь потом в тропическом лесу; или же, плывя на каноэ по реке в Англии, вы оказываетесь в другом каноэ, но уже плывущем вдоль кораллового рифа. Следуя этой традиции, мы распрощались с гигантскими кактусовыми джунглями Аризоны и устремились в холмистые саванны Южной Африки — в крупнейший заповедник с чудесным названием прямо по Райдеру Хаггарду — Умфолози.

Весь путь к этому райскому уголку Земли — предупреждение о грядущих экологических катастрофах. Но вы осознаете это не вдруг. Вначале вы видите расстилающиеся на многие мили холмистые зеленые луга, чем-то напоминающие Англию. Подсознательно вы догадываетесь, что когда-то в этих местах шумели непроходимые леса, а нынешние, кажущиеся на первый взгляд сочными и зелеными луга на самом деле выжжены и выветрены, выбиты скотом и перенаселены. Но все это, как ни странно, придет вам в голову много позже, когда вы достигнете Умфолози, увидите впереди изгородь, а за ней девственную Африку — ту, которая существовала до прихода европейцев и демографического взрыва среди коренного населения. Заросли акации, сочнейшие изумрудные луга, необъятные великаны-баобабы — да разве описать словами весь этот разгул природы?

Те из моих читателей, кто, подобно автору этого опуса, уже миновал пору первой молодости, быть может, помнят Джуди Гарланд в фильме «Мудрец из страны Оз». В самом начале фильма домик, в котором она находится, подхваченный ураганом, взмывает в воздух и перелетает через радугу. До этого момента фильм был черно-белым, но как только домик приземляется и Джуди Гарланд робко приоткрывает дверь, на зрителя обрушивается водопад красок. Въезд в Умфолози произвел на меня такое же впечатление. Перед нашим взором мелькали привычные картины возделанной и оскверненной человеком земли, но мы не ощущали этого, так как нам не с чем было сравнить. Но вот за загородкой мы увидели частицу настоящей Африки и застыли, пораженные одной и той же мыслью — о том, что ехали мы по сотворенной руками человека пустыне, а попали в оазис за решеткой. Даже на меня, лучше других знакомого с заповедниками, это стало чем-то вроде шока.

Национальный парк Умфолози — это не только царство растений, но и настоящий звериный рай. И в этом вы убеждаетесь с первых же шагов по этой благословенной земле. Полосатые, словно викторианские щеголи, зебры грациозно галопировали рядом с машиной, кокетливо перебирая ногами. Неподалеку выделывали курбеты голубые гну со столь причудливо изогнутыми рогами, что казалось, они взирают на вас через очки. Для таких нескладных созданий они поразительно проворны. Стадо бегущих антилоп гну — настоящий балетный спектакль с непременными фуэте, батманами и арабесками, дополненными к тому же стойками на голове и зависаниями в воздухе в сложнейших пируэтах. Прыгая среди кустарника, зебры и гну спугивали стаи пурпурно-фиолетовых скворцов и компании птиц-носорогов, с огромными, крючковатыми (как нос у Феджина) клювами и алыми сережками. Они вышагивали торжественно, словно при смене караула, внимательно глядя на нас большими выразительными глазами, казавшимися томными из-за длинных пушистых ресниц. Проехав по парку почти целую милю, мы увидели главного обитателя здешних мест — белого, или однорогого, африканского носорога. Эти громадные, величественные звери (самые крупные, после слона, наземные млекопитающие) одно время находились на грани полного истребления. К счастью, в самый последний момент спохватились и приняли меры к охране этого древнего великана. Теперь в Умфолози, а также ряде других областей Южной Африки их поголовье постепенно увеличивается. Встреченный нами крупный самец величаво шествовал между деревьями; огромную голову победно венчал четырехфутовый рог-ятаган. Несколько маленьких птичек, словно каминные украшения, расселись у него на спине. Массивные ноги носорога поднимали из травы тучи саранчи и прочей живности. Слетая время от времени со своего движущегося насеста, птички на лету подхватывали добычу и возвращались с ней на спину гиганта. Мы остановили машину ярдах в тридцати от носорога, он тоже встал и устремил на нас задумчивый взгляд. Затем, глубоко вздохнув, пересек дорогу перед самым нашим носом и скрылся в зарослях акации.

Через полмили мы наткнулись на группу самых, на мой взгляд, очаровательных млекопитающих — жирафов. Их было пятеро: трое деловито объедали верхушки акаций, в то время как двое других, переживавших, вероятно, пору медового месяца, вели себя совсем не по-жирафьи. Повернувшись друг к другу, они столь дивно переплетали шеи, что походили более на лебедей, нежели на жирафов; они целовались с таким самозабвением, так сладострастно просовывая свои длинные языки в рот партнеру, что в сравнении с ними звезды французского кино выглядели бы просто жалкими любителями. Подобно всем влюбленным, они не замечали ничего вокруг, а когда мы, выйдя из машины, подошли к ним совсем близко, не обратили на нас ни малейшего внимания. Распрощавшись с жирафами, мы подъехали к на редкость непривлекательному комплексу безликих блочных строений, которыми обзавелось местное правительство для привлечения потока туристов. И хотя по комфортабельности наше жилье не уступало разве что общественному туалету, природа сполна вознаградила нас за все неудобства.

Нашим оператором в Умфолози был еще один Родни — Родни Борланд со своей женой Мойрой. Работая на пару, они создали не один замечательный фильм о животных и знали африканскую саванну, как свой дом.

Как раз в это время начался бурный и продолжительный роман Аластера и златокрота. Спешу пояснить недоумевающему читателю, что я имел в виду. Перед съемками этой серии я торжественно заявил, что не поеду в Южную Африку ни за что на свете, если меня не познакомят со златокротом — моей давней, несбывшейся мечтой. Существует несколько видов этого милого зверька; от европейского крота, с которым у него очень большое внешнее сходство, он отличается главным образом необычайно шелковистым мехом, сверкающим, словно золотая канитель. Мое настойчивое желание вынудило Аластера пуститься во все тяжкие, и после целого ряда отчаянных эскапад ему удалось упросить кого-то в Дурбане одолжить нам златокрота на время съемок. Это было обворожительное создание с такими малюсенькими глазками, что он напоминал очкарика, забывшего надеть очки. Пяти дюймов длиной, он походил на снующий в ящике с землей мохнатый слиток золота. Как и все насекомоядные, златокрот был ненасытным обжорой, которому для поддержания хорошего тонуса требовалось не меньше трехсот ярдов червей и гусениц ежесуточно. Непонятно каким образом, но между Аластером и забавным маленьким существом, которого он назвал Мактэвишем, установилась своеобразная «духовная» близость, выразившаяся в регулярной трехразовой поставке к столу любимца свежевыкопанных червей и совместных ночевках в одной комнате. Правда, несмотря на большую любовь, Аластер признавал, что его сожитель слишком уж шумит по ночам, и он ничуть бы не обиделся, если бы тот вел себя потише. Как я уже говорил, несмотря на огромное внешнее сходство златокрота и обычного европейского крота, они не являются близкими родственниками, и схожесть эта объясняется их принадлежностью к одной и той же группе роющих млекопитающих, выработавших благодаря подобному образу жизни ряд особенностей, таких, как сильные передние лапы, почти полное отсутствие глаз и крепкий, словно нож бульдозера, ороговевший кончик морды. Мактэвиш обладал редким для млекопитающего даром — он мог менять свой цвет. Обычно он был золотистым, но стоило солнечному лучу под определенным углом упасть на его блестящую шерстку, как он становился зеленым, лиловым и даже пурпурным! Однажды ночная деятельность Мактэвиша увенчалась успехом. Ему удалось найти в коробке уязвимое место и с помощью передних лапок расширить отверстие до нужного размера. За завтраком безутешный Аластер скорбным голосом поведал нам, что он обескротился. К счастью, все самые интересные сцены с Мактэвишем были отсняты до того, как он обрел желанную свободу.

В этой же серии мы собирались показать различие вкусовых привычек отдельных видов копытных: например, жирафы предпочитают верхушки акаций, а антилопы куду специализируются на нижних ветвях деревьев. Подобное деление на вертикальные зоны снижает конкуренцию и способствует равномерному распределению корма. Решив для создания большей образности обратиться к крайностям — иными словами, показать поедателя верхушек деревьев и пожирателя подножного корма, — мы составили пару: жираф и черепаха.

После длительных поисков мы обнаружили большую черепаху, дремлющую в тени баобаба. Аластер, больше других переживавший оттого, что долгое время не находилось ни одной, даже самой завалящей, первый ее заметил, на ходу выпрыгнул из машины и, с победным кличем подхватив оцепеневшую черепаху, крепко прижал ее к груди. Это не самый умный ход, даже если черепаха находится не в столь большой задумчивости. Обниматься же с той, которая, сидя под баобабом, повторяет про себя одну из длиннейших и скучнейших поэм Теннисона, — просто катастрофа. У всех черепах огромный и прочный мочевой пузырь, и наша явно не составляла исключения. Сказать, что Аластер здорово промок, было бы равносильно замалчиванию. На нем нитки сухой не осталось.

— Еще друзья называются. Даже предупредить человека не могли. Откуда мне знать, что черепахи писают, да еще так… — жаловался он.

Посадив облегчившуюся черепаху в коробку и обтерев Аластера подручными средствами, мы отправились за жирафом. Как вы, наверное, догадались, жирафов вдруг как ветром сдуло. Посвятив поискам несколько часов, мы в конце концов отыскали среди акаций высокого, красиво раскрашенного самца.

Одна из гениальных идей Аластера заключалась в следующем: взяв на руки черепаху, я должен осторожно приблизиться к жирафу, опустить черепаху на землю, повернуться лицом к камере и, обратив свой взор ввысь, начать знакомить зрителей с секретами жирафьей кухни; затем, скользя взглядом вниз, сделать обзор гастрономических пристрастий антилоп и закончить выступление обнародованием черепашьего меню. При этом мне нужно наклониться и взять черепаху на руки. Все очень просто. Воплотить сей гениальный замысел оказалось куда сложнее.

Держа я руках яростно шипящую черепаху, я выбрался из машины и проследовал к жирафу. Жираф недоверчиво наблюдал за нами. Еще ни разу за всю долгую и счастливую жирафью жизнь не было случая, чтобы завтрак его был прерван появлением какого-то подозрительного субъекта с воинствующей черепахой в придачу. Не будучи по натуре любителем острых ощущений, он не стал дожидаться развязки. Тревожно всхрапнув, жираф обошел вокруг дерева и спрятался так, что осталась торчать только его голова.

— Нет, так не пойдет, — прошипел Аластер. — Его же совсем не видно.

Я ходил за жирафом вокруг колючей акации, а он, также степенно, соблюдая первоначально установленную дистанцию, двигался от меня. Наши упражнения продолжались довольно долго, с каждой минутой становясь все более похожими на вальс. Наконец я не выдержал.

— Ну, хватит. Так тоже не пойдет, — сказал я Аластеру. — Какого черта камера стоит на месте?

Камера поехала за нами, и после ряда неудачных туров вокруг дерева нам удалось заснять жирафа в том ракурсе, который требовался режиссеру.

— Отлично, — возрадовался Аластер. — А теперь поставь-ка эту штуковину на землю — и пошел текст о зебрах.

Положив черепаху, как того хотелось Аластеру, я встал перед камерой и рассказал сначала о жирафах и их вкусах, а затем по аналогии о всех других копытных.

— Итак, — завершая выступление, произнес я, — мы видим, что благодаря существующему среди травоядных принципу гастрономической избирательности корма хватает всем, от самых высоких до тех, кто обитает внизу, в траве, как, например…

С этими словами я наклонился за черепахой, но… увы, она исчезла. Со скоростью, отнюдь не свойственной этому пресмыкающемуся, она успела отползти на полсотни ярдов и скрылась в зарослях акации. Остается добавить, что этот сюжет пришлось полностью выбросить.

Следующий замысел Аластера был еще более блистательный: в качестве заставки к фильму — я в обнимку с белым носорогом. Идея настолько крепко засела в голове нашего режиссера, что три следующих дня мы только тем и занимались, что с утра до вечера колесили по саванне в поисках достойного объекта. Не то чтобы найти его было так уж трудно — парк буквально кишел ими. Трудность заключалась в другом — надо было уговорить носорога сотрудничать с Аластером. Наконец нам приглянулась одна дородная мамаша с упитанным младенцем, мирно соседствующая в одной луже с буйволом. Спина и лопатки буйвола были покрыты толстым слоем высохшей и растрескавшейся грязи, так что он походил на грязно-серую головоломку. Мать и дитя совершенно не подозревали о нашем существовании, и, если бы не злосчастный сосед, вся сцена завершилась бы к полному удовольствию Аластера. А пока, стоя по уши в мутной жиже, зверь пребывал в состоянии такого неземного блаженства, в какое впадает любой уважающий себя буйвол, доведись ему попасть в лужу. Вдруг он открыл глаза и вздрогнул, увидев меня совсем близко.

Он дернулся было бежать, но его массивная туша настолько глубоко погрузилась в воду, а ноги так увязли, что он свалился на бок и начал бешено барахтаться. Тут уж и носороги смекнули, что происходит что-то неладное, и через минуту вся троица (включая и восставшего из тины буйвола) отчаянно топоча скрылась за деревьями. И так происходило каждый раз. Носороги, будучи близорукими, компенсируют этот недостаток чрезвычайно острым слухом и хорошим обонянием. К тому же, вероятно из-за плохого зрения, они крайне подозрительны, хотя, по правде сказать, ума не приложу, какие враги могут быть у таких махин. Как бы там ни было, все мои попытки сняться в двойном портрете с носорогом терпели фиаско, и было похоже, что мы покинем Южную Африку без этого жизненно важного для нашего режиссера кадра.

Наступило предотъездное утро, и, несмотря на отчаянные мольбы всей съемочной группы, неумолимый Аластер решил в последний раз попытать счастья. В конечном счете, я думаю, нам повезло только потому, что было еще очень рано и мы застали «своего» носорога тепленьким, только-только из постели. Это был старый, очень крупный самец. Стараясь держаться против ветра, мы осторожно подбирались к нему. Не доезжая сорока футов, мы выключили мотор и стали шепотом обсуждать, что делать дальше, в то время как гигантская зверюга стояла на одном месте, подозрительно поводя ушами. Интуитивно он подозревал, что готовится какая-то пакость, но вот какая? Нам на руку играло еще и то обстоятельство, что на нем не сидело ни единой птички, иначе они непременно подняли бы гвалт и заставили бы нашего храбреца спасаться бегством.

— Ну, а теперь, — возбужденно зашептал Аластер, — тебе нужно выйти из машины, подойти к нему как можно ближе, повернуться к камере и сказать вступительное слово.

— Отлично придумано, — вяло похвалил я. — А ты что, тем временем будешь сидеть в машине?

— Я буду с тобой мысленно, — ответил Аластер.

Мне не оставалось ничего другого, как выйти из машины, припоминая все уловки, с помощью которых можно было бы обхитрить близорукого носорога. Пока я плелся к нему, он, казалось, рос на моих глазах, становясь все больше и больше. Я подбирался к нему осторожно, удерживая дыхание, стараясь не наступать на сухие веточки. Носорог наклонил свою огромную башку, глухо похрюкивал и поводил ушами, издавая при этом малоприятные звуки наподобие щелканья хлыста. Рог его казался не только раза в два больше Эйфелевой башни, но и гораздо острее. Не дойдя до зверя двадцати шагов, я остановился

— приблизиться к нему еще хоть на шаг было выше моих сил. Затем, глубоко вздохнув, решительно повернулся к носорогу спиной и с лучезарной улыбкой, стараясь поглубже запрятать страх, начал вступительное слово. Дойдя почти до середины речи, я услышал сзади жуткий скрип, унесший, вероятно, несколько лет моей жизни. В следующее мгновение я ожидал, что взлечу в воздух, поддетый острым, как ятаган, рогом. Наконец, не выдержав, бросил как бы невзначай взгляд через плечо и с неимоверным облегчением увидел, что носорог, развернувшись, направился в противоположную сторону, сердито пыхтя себе под нос. Я обернулся к камере и закончил выступление без малейшей дрожи в голосе. Но, оглядываясь назад, должен признаться, что две тысячи фунтов носорога за спиной — самое пренеприятное ощущение, пережитое мною в Южной Африке.