"Под пологом пьяного леса" - читать интересную книгу автора (Даррелл Джеральд)

Глава девятая

САРА ХАГЕРЗАК

Наряду с маленькими крикливыми длиннохвостыми попугайчиками самыми шумными и нахальными представителями птичьего населения нашего лагеря были две чубатые сойки. При некотором сходстве с обычными сойками они отличаются от последних меньшими размерами и более хрупким сложением. Но на этом сходство кончается, так как чубатые сойки обладают длинными, как у сорок, черно-белыми хвостами, у них темные бархатистые спинки и светлые розовато-желтые грудки. Расцветка головы у них очень своеобразная. На лбу торчмя стоят короткие, черные, пушистые перья, глядя на которые можно подумать, что птичку только что специально подстригли «ежиком». Сзади, на затылке, перья беловато-голубые, гладко прилизанные и производят впечатление небольшой лысины. Над блестящими, озорными золотистыми глазами нависают густые «брови» — яркие светло-голубые перья, придающие птицам удивленное выражение.

Сойки были убежденными скопидомами. Их девизом было: «Запас кармана не дерет». Любая другая птица, если ей положить больше рубленого мяса, чем она в состоянии съесть, беззаботно разбросает остатки по всей клетке. Не так поступают сойки: все, что они не могут съесть сразу, они тщательно, до последнего кусочка, собирают и складывают в банке для воды. По какой-то неизвестной нам причине они решили, что банка для воды служит самым подходящим местом для хранения запасов продовольствия, и мы никак не могли их в этом разубедить. Я пытался ставить им две банки для воды, с тем чтобы одной они пользовались по назначению, а в другую складывали мясо. Это привело их в восторг, и они начали быстро наполнять мясом обе банки. Кроме того, сойки запасались земляными орехами, которые они очень любили. В их клетке были щели и выемки, очень удобные для хранения земляных орехов, если не считать того, что орехи были слишком велики и не влезали в них. Сойки брали орех, взбирались с ним на жердочку, каким-то очень остроумным способом прижимали его лапкой и наносили несколько сильных ударов клювом, пока орех не раскалывался. После этого они загоняли куски ореха в щели. Если некоторые куски оказывались слишком большими, вся операция повторялась сначала. То же самое они проделывали и тогда, когда ели земляные орехи, при этом, расколов орех, они тщательно собирали все кусочки и клали их минут на десять в банку с водой, чтобы немного размягчить.

Одной из самых приятных особенностей соек была их исключительная разговорчивость; они все время о чем-то говорили, и всегда приглушенными голосами. Они могли часами сидеть на жердочках, глядя друг на друга с высоко задранными бровями и ведя оживленную беседу при помощи разнообразных сочетаний пронзительных криков, хриплых звуков, трелей, кудахтанья и тявканья; и удивительно было, как много чувства и выражения вкладывали сойки в эти звуки. Они были превосходными подражателями и в течение нескольких дней включили в свой репертуар лай собак, торжествующее кудахтанье несущихся кур, пение петухов, пронзительные крики енота Пу и даже металлический стук молотка Юлия Цезаря Центуриана. Покончив с завтраком, сойки принимались сплетничать, и из их клетки неслись такое обилие разнообразнейших звуков, словно там находились не две сойки, а два или три десятка различных птиц. За короткое время они научились подражать голосам всех обитателей нашего лагеря и явно гордились этим. Но с появлением в лагере Сары Хагерзак к общему хору присоединился новый голос, который сойкам при всем их старании так и не удалось воспроизвести.

Однажды после полудня Паула вошла в нашу комнату с подносом в руках вдвое быстрее обычного. Едва не облив меня горячим супом, она стала умолять поскорее пройти в кухню — какой-то индеец принес туда bicho, очень большого и страшно свирепого. Нет, она не знает, что это за bicho, он сидит в мешке, и она его не видела, но зверь все время рвет мешок, и она опасается за свою жизнь. За дверью я увидел индейского юношу, присевшего на корточки и жевавшего соломинку; он смотрел на лежавший рядом с ним маленький мешок, который непрерывно ерзал по полу и время от времени издавал возмущенное фырканье. Единственным признаком, позволявшим догадываться о содержимом мешка, был большой загнутый коготь, высунувшийся наружу. Однако и это мне не помогло; я не мог вспомнить зверя, который занимал бы так мало места в мешке и в то же время обладал бы таким длинным, большим когтем. Я взглянул на юношу, он в ответ широко улыбнулся и энергично качнул головой с длинными, прямыми, черными как сажа волосами.

— Buenos dias, senor[51].

— Buenos dias. Tiene un bicho?[52] — спросил я, показывая на танцующий мешок.

— Si, si, senor, un bicho muy lindo[53] , — серьезно ответил он.

Я решил развязать мешок и посмотреть, что там находится, но сперва нужно было выяснить, с кем я имею дело: я не хотел давать лишние шансы обладателю такого длинного когтя.

— Es bravo?[54] — спросил я.

— No, nо, senor, — улыбаясь, ответил индеец. — Es manso — es chiquitito — muy manso[55].

При моем знании испанского языка мне трудно было объяснить, что молодость зверя еще не говорит о его кротости. Большинство своих самых внушительных шрамов я приобрел от детенышей, на первый взгляд неспособных убить и таракана. Уповая на бога и пытаясь вспомнить, где хранится пенициллиновая мазь, я схватил ерзающий мешок и развязал его. На несколько секунд все стихло, а затем между складками показалась длинная, изогнутая, вытянутая морда с маленькими мягкими шерстистыми ушами: спрятанные в пепельно-сером мехе, на меня взглянули два крохотных затуманенных глаза, похожие на влажные черные смородинки. Последовала новая пауза, затем на конце морды раскрылся маленький, четко очерченный рот и из него аккуратно высунулся тонкий серовато-розовый язык. Он тут же спрятался обратно, рот раскрылся чуточку пошире и издал звук, который не поддается описанию. Это было нечто среднее между рычанием собаки и хриплым мычанием теленка со слабым намеком на простуженный вой пароходной сирены во время тумана. Звук был таким громким и необычным, что Джеки с испуганным видом выскочила на веранду. К этому времени голова животного снова скрылась в мешке, и теперь оттуда торчал лишь кончик его носа. Джеки взглянула на мешок и нахмурилась.

— Что это за штука там торчит? — спросила она.

— Это кончик носа детеныша гигантского муравьеда, — радостно отозвался я.

— Это он так страшно кричит?

— Да, он только что приветствовал меня по обычаям, принятым у муравьедов.

Джеки тяжело вздохнула.

— Мало того, что нас весь день оглушают сойки и попугаи, теперь к ним добавится еще и этот фагот.

— Он будет спокойным жильцом, когда приживется у нас, — безответственно заявил я, и, как бы отвечая мне, муравьед высунул голову из мешка и повторил свой сольный номер на фаготе.

Я шире раскрыл мешок и заглянул внутрь. Меня поразило, что столь маленькое существо, длина которого от изогнутого рыльца до конца хвоста не превышает двух с половиной футов, может издавать такие оглушительные звуки.

— Да ведь он еще совсем крохотный! — изумленно сказал я. — Ему, должно быть, не больше недели от роду.

Джеки подошла ближе, заглянула в мешок и замерла от восторга.

— Ах, какая прелесть! — заворковала она, считая само собой разумеющимся, что перед ней самка. — Ах ты моя маленькая… Рассчитайся скорее с хозяином, я возьму ее домой.

Джеки подняла мешок и осторожно понесла его в комнату, оставив меня вдвоем с индейцем.

Вернувшись домой, я попытался вытащить муравьеда из мешка, но это оказалось нелегкой задачей, так как длинные загнутые когти на его передних лапах вонзились в мешковину, словно клещи. В конце концов мы с Джеки совместными усилиями вытащили зверька. Впервые мне приходилось иметь дело с детенышем гигантского муравьеда, и я с удивлением обнаружил, что почти во всех отношениях он является копией взрослого животного. Основное различие заключалось в том, что шерсть у детеныша была короткая, а на спине вместо гривы длинных волос торчала грядка редкой щетины. Хвост детеныша, напоминавший лопасть весла от каноэ, покрытую волосами, также не походил на огромный волосатый хвост взрослого муравьеда. К моему огорчению, средний большой коготь на левой лапе животного был сорван и висел на ниточке. Пришлось осторожно удалить его и продезинфицировать ранку на пальце; муравьед отнесся к этой операции очень спокойно, он лежал у меня на коленях, уцепившись одной лапой за брюки, и терпеливо дожидался, пока мы обработаем другую. Я думал, что муравьеду предстоит до конца жизни ходить без большого когтя, но ошибся: коготь постепенно начал снова отрастать.

В мешке и у меня на коленях муравьед вел себя с большим достоинством и уверенностью, но как только мы спустили его на пол, он с диким ревом начал беспорядочно кружиться и кружился до тех пор, пока не наткнулся на ногу Джеки. С радостным криком он вцепился в нее и принялся карабкаться вверх. Так как брюки у Джеки были очень тонкие, зверек больно царапался, и нам стоило немалого труда отцепить его. Муравьед тут же прилепился, словно пиявка, к моей руке, и не успел я опомниться, как он взобрался на мои плечи и улегся там наподобие лисьего воротника, свесив мне на грудь с одной стороны свой длинный нос, а с другой стороны хвост и вцепившись когтями в шею и спину, чтобы не упасть. Попытка снять его была встречена негодующим фырканьем, зверек еще сильнее вонзил в меня когти, и это было так больно, что я решил оставить его в покос на время ленча. Пока я ел тепловатый суп, муравьед дремал у меня на плечах: я старался не делать резких движений и не будить его, так как, испугавшись, он мог еще глубже вонзить мне в шею свои железные когти. Все осложнялось еще и тем, что Паула отказывалась заходить в комнату. Я не мог спорить с ней, так как любой неосторожный поворот головы подвергал серьезной угрозе мою яремную вену. Подкрепившись, мы предприняли новую попытку снять муравьеда с моих плеч, но после того как он разорвал мою рубашку в пяти местах и поцарапал шею в трех, мы оставили его в покое. Трудность состояла в том, что как только Джеки удавалось отцепить одну лапу и она переходила к другой, муравьед немедленно возвращал первую в прежнее положение. Я начинал чувствовать себя Синдбадом, которого оседлал хромой старик. Внезапно мне пришла в голову мысль.

— Набей мешок травой, дорогая, и когда отцепишь одну лапу, положи ее на мешок.

Эта простая уловка дала блестящие результаты, и мы спустили на пол набитый травой мешок, за который крепко уцепился муравьед с блаженным выражением на морде.

— Как мы назовем ее? — спросила Джеки, обрабатывая мои боевые раны.

— Как тебе нравится Сара? — предложил я. — Мне кажется, это имя к ней подходит. Давай назовем ее Сара Хагерзак.

Итак, Сара Хагерзак вошла в нашу жизнь. Она оказалась на редкость очаровательным, милым существом. До встречи с нею мне уже приходилось иметь дело с гигантскими муравьедами; я поймал несколько взрослых животных во время поездки в Британскую Гвиану, но никогда не обнаруживал в них ни особенного интеллекта, ни яркой индивидуальности. Сара вынудила меня изменить мое мнение.

Прежде всего она оказалась исключительно голосистой и без малейших колебаний начинала кричать во все горло, если ей что-либо не нравилось, между тем как взрослые муравьеды обычно очень молчаливы и лишь изредка позволяют себе издавать тихое шипение. Стоило запоздать с кормежкой или отказать зверьку в ласке, когда он этого требовал, и муравьед добивался своего одной только силой своих легких. Хотя я не мог преодолеть соблазна приобрести детеныша муравьеда, я покупал его с тяжелым сердцем, так как даже взрослые муравьеды, соблюдающие и на воле очень строгую диету, с большим трудом привыкают к той пище, которую им дают в зверинцах. Попытка выходить детеныша муравьеда, которому исполнилась всего одна неделя, сулила, мягко говоря, мало надежды на успех. С самого начала пошли затруднения с кормлением: соски, которыми мы располагали, оказались слишком велики для крохотного рта Сары. Паула приступила к лихорадочным поискам и нашла у кого-то в поселке потертую соску. Соска была тех же размеров, что и наша, но от длительного употребления сделалась мягкой, и Сара сумела к ней приспособиться. Она так привязалась к этой соске, что, когда впоследствии у нас появилась возможность предложить ей другую, она отказалась и упорно требовала старую; она сосала ее с таким ожесточением, что соска из ярко-красной сделалась бледно-розовой, а потом и вовсе белой. Она стала настолько дряблой, что уже не держалась на горлышке, а отверстие в ней до того расширилось, что молоко лилось теперь в горло Сары не маленьким ручейком, а обильной струей.

Нам очень повезло, что Сара прибыла в лагерь в младенческом возрасте и мы могли изо дня в день наблюдать за ее развитием. Наблюдая ее, я узнал много нового об образе жизни муравьедов. Большой интерес представляют когти муравьеда. Его передние лапы устроены таким образом, что при ходьбе животное опирается на суставы пальцев, а два больших когтя торчат внутрь. Назначение этих когтей состоит прежде всего в том, чтобы разрывать муравейники и добывать пищу. Я видел также, как взрослые муравьеды используют когти в качестве расчески. Сара на первых порах использовала свои когти только для того, чтобы цепляться ими, — самки муравьедов носят своих детенышей на спине. Взрослое животное с лапами, снабженными длинным когтем, отогнутым назад наподобие лезвия перочинного ножа, обладает удивительной цепкостью, и я нисколько не удивлялся тому, что раз уж Сара во что-нибудь вцеплялась, ее просто невозможно было оторвать. Я уже говорил, что при малейшем движении предмета, на котором она сидела, Сара вцеплялась в него еще сильнее. Надо полагать, ношение детенышей на спине связано для самок муравьеда с большими неприятностями.

Сара использовала когти и во время еды. Когда она сосала из бутылки, ей очень нравилось обхватить одним когтем мой палец, а другой поднять кверху в приветственном жесте. Время от времени, примерно каждые пятнадцать секунд, она опускала коготь и прижимала им соску. Мне каждый раз казалось, что соска вот-вот прорвется, но я никак не мог отучить Сару от этой привычки. Стало быть, самка муравьеда страдает от когтей своего детеныша не только тогда, когда он сидит у нее на спине, но и во время кормления. Некоторое представление о силе, которой обладали лапы зверька, можно получить из следующего примера: однажды я вложил в переднюю лапу пустую спичечную коробку, и когда Сара слегка сжала ее, коготь проткнул коробку насквозь, а при полном сжатии она была смята в лепешку. И вот что удивительнее всего: я положил коробку не плашмя, а стоймя, и раздавить ее было нелегко.

При выкармливании детеныша дикого животного самой трудной бывает обычно первая неделя; даже в тех случаях, когда он ест хорошо, трудно сразу установить, усваивает ли он молоко, которое получает. Поэтому первые семь дней необходимо внимательно следить за работой кишечника животного и проверять, нормально ли переваривается пища. Понос или запор свидетельствуют о том, что пища либо слишком обильна, либо не содержит достаточного количества питательных веществ, и в обоих случаях необходимо соответственно менять диету. В первую неделю Сара доставила нам немало хлопот. Она ходила мало и круто, но больше всего нас огорчало то, что она облегчалась лишь раз в два дня. Решив, что молоко, которое мы ей даем, недостаточно питательно, я увеличил в нем содержание витаминов, но это ничего не дало. Мы стали чаще кормить ее, но она упорно продолжала придерживаться сорокавосьмичасовых интервалов. Тогда мы решили, что запоры связаны с недостатком физических упражнений, хотя в естественных условиях, сидя на спине матери, маленький муравьед едва ли много двигается, разве что в то время, когда мать добывает пищу. И вот мы с Джеки стали ежедневно по полчаса медленно гулять по лагерю, а Сара с возмущенными криками ковыляла за нами, пытаясь вскарабкаться на наши ноги. Но все эти навязанные ей упражнения не принесли никаких результатов, а Сара относилась к ним с таким явным неодобрением, что мы вскоре отменили прогулки. Она почти все время дремала в своем ящике, вцепившись в мешок с соломой, а живот ее постепенно раздувался все больше и больше. Затем наступала минута, живот освобождался от лишней тяжести и приобретал нормальные размеры, и на несколько часов — до ближайшей кормежки — фигура ее становилась стройной и грациозной. Поскольку такое необычное функционирование кишечника не причиняло животному видимого ущерба, я в конце концов перестал обращать на это внимание, решив, что так бывает у всех детенышей муравьедов. И, очевидно, так оно и есть на самом деле, потому что, когда Сара немного подросла и начала спать без мешка, ее кишечник стал функционировать нормально.

Сара очень любила ласку и охотно ласкалась сама. Когда я прижимал ее к груди, поддерживая одной рукой, я чувствовал, как она льнет ко мне без всякого судорожного цеплянья; но больше всего Сара любила лежать у меня на плечах; постепенно, по нескольку дюймов за один прием, надеясь, что я этого не замечу, она карабкалась вверх, пока не укладывалась на моих плечах. На первых порах она страшно не любила, когда ее ссаживали на землю, и поднимала отчаянный рев. Когда я брал ее на руки, она судорожно вцеплялась в меня и ее сердце стучало, словно отбойный молоток. Она соглашалась сидеть на земле лишь в том случае, если могла держаться за ногу или за руку — это придавало ей уверенность в себе.

Когда Саре исполнился месяц, она стала более спокойно относиться к тому, что ее оставляют на земле, но при этом предпочитала, чтобы я или Джеки находились где-нибудь поблизости. Как у всех муравьедов, у нее было очень плохое зрение, и стоило отойти от нее больше чем на пять футов, как она теряла нас из виду, даже если мы двигались. Лишь по запаху или по звуку она могла определить наше местонахождение. Если мы стояли молча и не шевелились, Сара начинала беспокойно кружиться, поводя в воздухе своим длинным носом и пытаясь нас обнаружить.

С возрастом Сара становилась все шаловливее и резвее. Прошли те времена, когда я, открывая клетку в часы кормления, заставал ее возлежащей на ложе наподобие римского патриция. Теперь, не успевал я открыть дверь, Сара вихрем налетала на меня, тяжело сопя от возбуждения, и с такой жадностью набрасывалась на бутылку, словно несколько недель ничего не ела. К вечеру она особенно оживлялась, а после ужина энергия била в ней ключом. Живот ее раздувался, как шар, но это не мешало ей с удовольствием заниматься боксом, стоило только легонько дернуть ее за хвост. Повернув голову и глядя близорукими глазами через плечо, Сара медленно поднимала свою здоровенную переднюю лапу, а затем стремительно оборачивалась и наносила удар. Если после этого я притворялся, что больше не интересуюсь ею, она несколько раз с деловитым видом проходила мимо, соблазнительно близко волоча свой хвост. После того как я второй раз дергал ее за хвост, она меняла тактику: теперь она сразу поворачивалась, вставала на задние лапы, поднимала передние над головой, словно собираясь нырнуть, и падала плашмя, рассчитывая на то, что я подставлю ей руку. На третий раз она придумывала что-нибудь новое, и так продолжалось до тех пор, пока она не израсходует весь избыток энергии, после чего наступал следующий этап игры. Я клал ее на спину и щекотал под ребрами, а она блаженно почесывала себе живот длинными когтями. Когда мы уставали, мы объявляли Сару победителем, беря ее на руки и держа над ней венок, после чего она поднимала передние лапы и соединяла их над головой, как обычно делают чемпионы по боксу или борьбе. Сара так привыкла к этим вечерним играм, что, когда однажды по какой-то причине мы не могли с ней заняться, она весь следующий день дулась на нас.

Другие наши любимцы — Кай, Фокси и Пу — ревновали нас к Саре, видя, как мы носимся с нею. Однажды, бесцельно слоняясь по лагерю, Сара направилась к тому месту, где был привязан Пу. Кай и Фокси внимательно следили за ней, заранее предвкушая, какую взбучку она сейчас получит. Пу бесстрастно, словно Будда, восседал на обычном месте, поглаживая брюхо розоватыми лапами и задумчиво глядя на Сару. Полный коварства, он ждал, пока она пройдет мимо, а затем наклонился вперед, схватил ее за хвост и хотел укусить его. На первый взгляд Сара была глупой и неуклюжей, но по опыту наших вечерних игр я знал, что при желании она может проявить необыкновенное проворство. Так и случилось. Сара мгновенно обернулась, встала на задние лапы и отвесила еноту внушительную оплеуху. Пу, удивленно ворча, обратился в бегство и спрятался в своем ящике. Но Сара уже вошла в боевой азарт и не собиралась так легко простить своего обидчика; ощетинившись, она начала кружить по площадке, поводя носом в воздухе и пытаясь определить, куда исчез Пу. Обнаружив ящик, она принялась колотить его, а Пу дрожал от страха внутри. Фокси увидел, что она приближается к нему, и поспешил спрятаться в кустах. Кай удобно устроился на вершине своего шеста и о чем-то тихо беседовал сам с собой. Проходя мимо, Сара заметила шест и, все еще пылая гневом, решила на всякий случай проучить его. Подскочив к шесту, она нанесла ему несколько апперкотов, шест закачался из стороны в сторону. а Кай вцепился в верхушку, громкими криками призывая на помощь. И лишь когда шест стал крениться к земле, а Кай закатился в истерике, Сара решила, что поле боя осталось за нею, и пошла бродить дальше. С тех пор никто из этой компании не решался строить козни против Сары.

Птицы с удивительным единодушием ненавидели нашего маленького муравьеда. Я объясняю это тем, что его длинный тонкий нос напоминает змею, и этого оказалось достаточным для пернатых. Однажды я услышал страшный шум в птичьем секторе лагеря и, отправившись туда, увидел, что Сара каким-то образом выбралась из своей клетки и просунула нос сквозь проволочную сетку клетки кариам, к которым она испытывала определенную симпатию; однако кариамы не разделяли ее дружеских чувств и пронзительными криками призывали на помощь. Услышав мой голос, муравьед потерял всякий интерес к кариамам, бочком поскакал ко мне, вскарабкался по моим ногам до пояса и расположился там со счастливым вздохом.

Сара жила у нас уже несколько недель, когда в Чако начались зимние дожди. Пора было подумать о том, как проехать тысячу с лишним миль до Буэнос-Айреса и сесть на пароход. До отъезда нам предстояло выполнить еще одну серьезную работу — отснять кинофильм о жизни нашего зверинца. Я тянул с этим делом до последних дней, желая собрать для фильма побольше «звезд», и отвел для съемки последние три недели нашего пребывания в Чако. После этого мы рассчитывали плыть вниз по реке до Асунсьона. Таков был наш план, но тут грянул гром.

Однажды утром Паула принесла нам чай страшно взволнованная и стала что-то рассказывать так быстро и несвязно, что я долго не мог понять, в чем дело, а когда наконец понял, расхохотался от всей души.

Джеки, еще не пришедшая в себя после сна, захотела узнать, что меня так рассмешило.

— Паула говорит, что в Асунсьоне произошла революция, — ответил я, давясь от смеха.

— Неужели это правда? — сказала Джеки, присоединяясь к моему веселью. — Слов нет, Парагвай оправдывает свою репутацию.

— Удивительно, как еще парагвайцы знают, кто стоит у власти, так часто свергают они правительства. — продолжал я с веселой самонадеянностью человека, считающего своих соотечественников слишком хладнокровными для того, чтобы тратить пули и проливать кровь ради политики.

— Надеюсь, нас это никак не затронет? — спросила Джеки, задумчиво прихлебывая чай.

— Конечно, нет! Вероятно, все кончится в течение нескольких часов, ты ведь знаешь, как это происходит. У нас национальная игра — футбол, у них — революции; несколько выстрелов — и все будут довольны. На всякий случай я схожу в поселок, узнаю новости на радиостанции.

Пуэрто-Касадо мог похвастаться даже такой роскошью, как небольшая радиостанция, она поддерживала прямую связь со столицей, С ее помощью мы посылали в Асунсьон заказы на продовольствие и получали все необходимое ближайшим пароходом.

—Схожу туда после завтрака, — сказал я. — Но меня не удивит, если к тому времени все будет кончено. К сожалению, я был не прав.