"Под пологом пьяного леса" - читать интересную книгу автора (Даррелл Джеральд)

Глава первая

ПЕЧНИКИ И ЗЕМЛЯНЫЕ СОВЫ

Аргентина — одна из немногих стран на свете, где в поездке на полпути можно видеть одновременно и место, откуда вы выехали, и место назначения. Вокруг, плоская, как биллиардный стол, простирается пампа, кажется, она уходит далеко на край света. Ничто не нарушает однообразия гладкой, поросшей травой равнины, лишь изредка попадаются пурпурные пятна чертополоха да кое-где виднеются темные силуэты деревьев.

Когда предместья Буэнос-Айреса остались позади, а светлые, цвета слоновой кости контуры небоскребов стали, подобно кристаллам, расплываться и таять в дымке на горизонте, мы выехали на прямую как стрела дорогу. Местами у обочин росли хрупкие на вид кусты с бледно-зелеными листьями и крохотными золотистыми цветками. Цветки были такие мелкие и их было так много, что издали они казались туманным золотистым ореолом, как бы окружавшим каждый куст. При нашем приближении из кустов вылетали стригуны, маленькие черно-белые птички с очень длинными хвостовыми перьями. У этих птиц своеобразный ныряющий полет, и при каждом нырке хвостовые перья сходятся и расходятся, словно ножницы. Изредка над дорогой пролетал сокол чиманго, размахивая тяжелыми тупыми крыльями, величественный и красивый в своем шоколадно-коричневом с серым оперении.

Примерно после часа езды мы свернули с шоссейной дороги на пыльный, разъезженный проселок, вдоль которого тянулась аккуратная изгородь. На ее столбах я заметил какие-то странные наросты, похожие на засохшую грязь; они напоминали гнезда термитов, которые я видел в Африке, но вряд ли так далеко к югу от экватора можно было встретить термитов. Я задумался над их происхождением, как вдруг из одного такого нароста выскочила птичка, очень похожая на малиновку, с широкой грудью и вертлявым хвостом. Величиной она была с дрозда, у нее была бледная желтовато-коричневая грудка и ржаво-красная спинка и голова. Это был печник, и я понял, что именно эти птички построили своеобразные гнезда, украшавшие столбы изгороди. Позднее я убедился в том, что печник — одна из наиболее распространенных птиц в Аргентине и ее гнезда составляют такую же черту ландшафта, как и кусты гигантского чертополоха.

Дорога повернула к океану, и мы ехали теперь по заболоченной местности; вдоль обочин тянулись широкие, наполненные водой канавы, на золотистом травяном покрове стали появляться пятна сочной и яркой зелени, свидетельствовавшие о наличии водоемов. Их берега густо поросли камышом. Печники, стригуны и чиманго уступили место болотным и водоплавающим птицам. С обочины дороги, сильно, но неуклюже взмахивая крыльями, поднимались крикуны, крупные пепельно-серые птицы величиной с индюка, и, издавая прерывистые, похожие на звуки флейты крики, принимались кружить в воздухе. По спокойной, сверкающей водной глади плавали стаи уток, напоминавшие упитанных, прилизанных бизнесменов, спешащих на поезд. Я видел маленьких, изящных серых чирков с голубовато-стальными клювами и черными шапочками; уток-широконосок, крупных красных птиц с длинными лопатообразными клювами и отсутствующим выражением в глазах; розовоклювых уток, безукоризненных в своем сверкающем черно-сером наряде, с клювами, словно обагренными кровью; маленьких светло-коричневых уток с черными крапинами, скромно плавающих среди других птиц. Скромность их была явно напускной, так как они по примеру кукушек подбрасывали свои яйца в чужие гнезда, перекладывая на обманутых сородичей тяготы высиживания и выкармливания птенцов. Кое-где по грязи прогуливались цапли, по мелководью большими шумными ватагами бегали и толкались каравайки, длинные загнутые клювы и черное оперение которых совершенно не гармонировали с их жизнерадостностью. Среди них попадались небольшие стаи красных ибисов, выделявшихся на фоне своих более темных сородичей словно багряные клочки заката. На широких разводьях целыми флотилиями неторопливо плавали великолепные черношеие лебеди; их белоснежное оперение прекрасно контрастировало с иссиня-черным оперением головы и изящно изогнутой шеи. Среди гордых стай черношеих, как бы в услужении у них, плавало несколько коскороб, приземистых, в скромном белом оперении, очень вульгарных в сравнении со своими царственными родственниками. Тут же на мелководье можно было увидеть небольшие стаи фламинго, кормившихся у зарослей высокого камыша. Издали они казались движущимися розовыми и красными пятнами на зеленом фоне. Фламинго медленно и степенно шагали по темной воде, опустив головы и изогнув шеи в виде буквы S; сургучного цвета ноги связывали птиц с их расплывчатым, колышущимся отражением. Упоенный этим пышным зрелищем птичьей жизни, охваченный своего рода орнитологическим экстазом, я не отрываясь глядел в окно, не замечая ничего, кроме лоснящихся тел пернатых, плеска и колыхания воды и хлопанья крыльев.

Внезапно машина свернула с проселка и покатила по узкой, сверкающей лужами аллее, проложенной через рощу гигантских эвкалиптов. Мы остановились у длинного низкого белого здания, похожего на обычную английскую ферму. «Соня», сидевшая впереди, пробудилась от сна, продолжавшегося с момента выезда из столицы, и взглянула на нас заспанными голубыми глазами.

— Добро пожаловать в Лос Инглесес, — сказала она и украдкой зевнула.

Дом был обставлен в викторианском стиле: темная массивная мебель, головы животных и поблекшие гравюры на стенах, вымощенные каменными плитами проходы, и повсюду — слабый, приятно вяжущий запах парафина, исходивший от высоких блестящих куполообразных ламп. Нам с Джеки отвели большую комнату, которую заполонила громадная кровать, попавшая сюда прямо из сказки Андерсена «Принцесса на горошине». Можно сказать, это была всем кроватям кровать, она не уступала по величине теннисному корту, а высотою была как стог сена. Она сладострастно охватывала вас, когда вы ложились на нее, засасывала в свои мягкие глубины и мгновенно навевала такой крепкий и покойный сон, что пробуждение воспринималось как настоящая трагедия. Окно, из которого открывался вид на ровную лужайку и ряды карликовых фруктовых деревьев, было окаймлено какими-то вьющимися растениями с голубыми цветками. Не вставая с кровати, можно было видеть между этими цветками гнездо колибри — крохотное сооружение величиной со скорлупку грецкого ореха. В гнезде лежали два белых яйца, каждое не больше горошинки. В первое утро после приезда я долго нежился в теплых глубинах гигантской постели, попивая чай и наблюдая за колибри. Самка спокойно сидела на яйцах, а ее супруг стремительно влетал и вылетал из гнезда, мелькая между голубыми цветами, словно сверкающая маленькая комета. Такой способ наблюдения птиц меня вполне устраивал, но в конце концов Джеки выразила сомнение в том, что при таких методах исследования я смогу прибавить что-либо новое к уже имеющимся сведениям о жизни представителей семейства Trochilidae. Пришлось вылезти из кровати и одеться. При этом меня возмутила мысль, что Ян, должно быть, еще спит, и я тут же поспешил в отведенную ему комнату, полный решимости вытащить его из постели. Я застал Яна в пижаме и пончо — очень удобной аргентинской одежде, похожей на обыкновенное одеяло с дырой посредине, куда просовывается голова. Он сидел на корточках на полу и сосал тонкую серебряную трубку, конец которой был погружен в маленький круглый серебряный горшочек, наполненный темной жидкостью, в которой плавала какая-то мелконарезанная трава.

— Привет, Джерри, ты уже встал? — удивленно спросил он и принялся энергично сосать трубку. Послышалось мелодичное бульканье, похожее на звук вытекающей из ванны воды.

— Что ты делаешь? — сурово спросил я.

— Пью утреннее мате, — ответил он и снова забулькал трубкой. — Хочешь попробовать?

— Это парагвайский чай?

— Да. Здесь это такой же обычный напиток, как чай в Англии. Попробуй, может быть, понравится, — предложил Ян и протянул мне маленький серебряный горшочек и трубочку.

Я недоверчиво понюхал темную коричневую жидкость с плававшей на поверхности зеленью. Запах был терпкий, приятный и напоминал запах скошенной травы в жаркий солнечный день. Взяв трубку губами, я сделал глоток, в трубке забулькало, и струя горячей жидкости обожгла мне рот и язык. Вытерев слезящиеся глаза, я вернул горшочек Яну.

— Благодарю, — сказал я. — Не сомневаюсь, что у вас принято пить чай таким горячим, но боюсь, что это не для меня.

— Можно немного остудить его, — не очень уверенно ответил Ян, — но мне кажется, тогда он утратит свой аромат.

Позднее я пробовал пить мате при более умеренной температуре, и мне даже начал нравиться запах свежескошенной травы и слегка горьковатый, вяжущий привкус этого освежающего напитка. Однако я так и не мог научиться пить его при температуре расплавленного металла, что является, вероятно, основным требованием настоящего ценителя мате.

После превосходного завтрака мы отправились осматривать окрестности. Не успели мы отойти от эвкалиптов, гигантской изгородью окружавших усадьбу, как увидели в высокой траве пень, на котором построил свое гнездо печник. Рассмотрев его внимательно, я поразился тому, что маленькая птичка могла создать такое большое и сложное сооружение. Это был круглый шар раза в два больше футбольного мяча, слепленный из грязи и скрепленный корнями и волокнами, — своего рода железобетонная конструкция мира пернатых. Спереди гнездо имело входное отверстие в виде арки, и все сооружение напоминало уменьшенную модель старинной печи для выпечки хлеба.

Меня очень интересовало внутреннее строение гнезда, и так как Ян заверил меня в том, что оно давно покинуто своими обитателями, я снял его с пня и осторожно срезал острым ножом куполообразную верхушку. Внутри гнездо напоминало раковину улитки. От входного отверстия влево уходил проход длиной около шести дюймов, повторяя изгиб наружной стены. Не доходя до входа с противоположной стороны, он загибался и вел к просторному шарообразному помещению, дно которого было аккуратно выстлано травой и перьями. В отличие от шершавой, неровной наружной поверхности гнезда внутренние стенки прохода и комнатки были гладкими, словно полированными. Чем дольше я рассматривал гнездо, тем больше удивлялся, каким образом при помощи одного только клюва птица могла создать это чудо строительной техники. Вполне понятно, почему жители Аргентины с такой симпатией относятся к этой жизнерадостной птичке, гордо прогуливающейся в парках и садах и оглашающей воздух веселыми, звонкими руладами. Гудсон[3] рассказывает трогательную историю о паре печников, построивших гнездо на крыше одного дома. Однажды самка попала в мышеловку, и ей перебило лапы. Вырвавшись на свободу, она с трудом долетела до гнезда и там умерла. Самец в течение нескольких дней кружился около гнезда, оплакивая свою подругу, а затем исчез. Через два дня он появился снова в сопровождении другой самки. Они сразу же принялись за работу и замуровали вход в старое гнездо, где лежали останки погибшей птицы. На этом саркофаге они построили новое гнездо, в котором благополучно вывели потомство.

И в самом деле, печники обладают каким-то удивительным обаянием, оказывающим воздействие даже на самых закоренелых циников. Во время нашего пребывания в поместье один пожилой пеон[4] , не отличавшийся особой сентиментальностью и, вероятно, способный без угрызений совести убить кого угодно, от человека до насекомого, торжественно заявил мне, что он никогда не обидит hornero[5] . Однажды, путешествуя верхом по пампе, он увидел на пне гнездо печника. Оно было почти закончено, стенки были еще сырыми. На одной из стенок барахтался создатель этого гнезда, попавший лапкой в петлю, образованную длинным стеблем травы, которую он использовал в качестве арматуры. Птица, вероятно, давно уже пыталась вырваться и была совершенно обессилена. Повинуясь внезапному порыву, пеон подъехал к пню, вытащил нож, осторожно отрезал травинку и бережно посадил выбившуюся из сил птичку на верхушку гнезда. И тогда произошло неожиданное.

— Клянусь вам, что это правда, сеньор, — рассказывал мой собеседник. — Я стоял в двух шагах от птицы, не больше, но она меня не боялась. Хоть она и была слаба, она все же встала на ноги, подняла голову и запела. Минуты две она пела для меня чудесную песню, а я слушал, сидя верхом на лошади. Потом она снялась с места и полетела над травой. Эта птица благодарила меня за то, что я спас ей жизнь. Птица, которая способна таким образом выражать свою благодарность, достойна того, чтобы ее уважали.

Джеки, стоявшая примерно в ста ярдах справа от меня, начала издавать какие-то тихие, нечленораздельные звуки, энергичными жестами подзывая меня к себе. Подойдя ближе, я увидел, что она пристально смотрит на вход в небольшую нору, наполовину закрытый травой. Около входа сидела маленькая сова; она была неподвижна, как часовой, и смотрела на нас круглыми глазами. Неожиданно она два-три раза быстро поклонилась, а затем снова застыла в прежнем положении. Это выглядело так забавно, что мы прыснули со смеху; окинув нас уничтожающим взглядом, сова неслышно поднялась в воздух и медленно заскользила над колыхавшейся на ветру травой.

— Нам нужно поймать несколько таких птичек, — сказала Джеки, — они мне очень нравятся.

Я согласился, так как всегда питал слабость к совам любых видов, и у меня не было коллекции, в которую не входили бы эти симпатичные птицы. Я повернулся в ту сторону, где Ян вышагивал по траве, словно одинокий, загрустивший журавль.

— Ян! — крикнул я. — Подойди сюда. Кажется, мы нашли гнездо земляной совы.

Ян подбежал к нам, и втроем мы принялись осматривать вход в нору, у которого только что сидела сова. Heбольшой участок утоптанной земли, вынутой, очевидно, при постройке норы, был густо усеян блестящими панцирями различных жуков и круглыми катышками, состоявшими из крохотных косточек, пуха и перьев. Было совершенно очевидно, что нора использовалась не только для ночевок. Ян смотрел на нору, задумчиво морща нос.

— Как по-твоему, есть там кто-нибудь? — спросил я.

—Трудно сказать. Время, конечно, подходящее— птенцы, должно быть, уже совсем оперились. Беда в том, что эти совы обычно строят несколько нор, а высиживают птенцов только в одной. Пеоны утверждают, что самцы используют остальные гнезда как холостяцкие квартиры, но я в этом не уверен. Боюсь, нам придется раскопать несколько таких нор, прежде чем мы найдем то, что нужно. Если вас не пугает такая перспектива, можно попробовать.

— Я готов к любым разочарованиям, если только в конце концов мы добудем нескольких совят, — ответил я.

— Хорошо. Нам нужны лопаты и палка для того, чтобы определять направление подземных ходов.

Мы вернулись в поместье, где господин Бут, приятно удивленный тем, что мы так скоро приступили к делу, предложил нам превосходный набор садовых инструментов и дал указание одному пеону по первому нашему требованию бросать работу и оказывать нам необходимую помощь. Когда мы проходили садом, напоминая артель могильщиков, мы наткнулись на «Соню», мирно дремавшую на коврике. При нашем приближении она проснулась и сонным голосом спросила, куда мы идем. Узнав, что мы идем ловить земляных сов, она широко раскрыла голубые глаза и вызвалась отвезти нас на машине к совиному гнезду.

— Но нельзя же ехать на машине по пампе, у вас ведь не джип, — возразил я.

— А ваш отец только что поставил новые рессоры, — со своей стороны напомнил Ян.

Лицо девушки расплылось в восторженной улыбке.

— Я поеду потихоньку, — сказала она и, видя, что мы еще колеблемся, лукаво добавила: — Подумайте только, сколько гнезд мы сможем объехать на машине.

Итак, мы поехали через пампу к обнаруженной нами норе; рессоры автомобиля мелодично поскрипывали. Все мы, кроме «Сони», терзались угрызениями совести.

Нора была длиной около восьми футов и слегка изогнутой наподобие буквы С, наибольшая глубина ее достигала двух футов. Мы установили это при помощи длинного и тонкого бамбукового шеста. Обозначив на поверхности колышками примерное расположение гнезда, мы приступили к раскопке, палками пробивая свод подземного хода через каждые два фута. Промежутки между пробоинами тщательно обследовались. Убедившись в том, что там никого нет, мы закупоривали обследованный участок туннеля и переходили к следующему. Так мы добрались до места, где, по нашим расчетам, должно было находиться само гнездо. Мы работали в напряженном молчании, мелко кроша затвердевшую почву. Время от времени кто-нибудь из нас прикладывал ухо к земле и прислушивался, но изнутри не доносилось ни малейшего звука, и я уже совсем было решил, что гнездо пустое. Но вот земляная перемычка, отделявшая нас от гнезда, подалась и провалилась вниз, а оттуда, из темноты, на нас уставились две пары больших золотистых глаз на маленьких пепельно-серых физиономиях. Мы издали торжествующий крик, совята быстро-быстро захлопали глазами и, словно кастаньетами, защелкали клювами. Они были такими милыми и пушистыми, что я, совершенно забыв о характере сов, протянул руку и попытался схватить одного. Из испуганных малюток совята немедленно превратились в разъяренных фурий. Они взъерошились, так что стали вдвое больше прежнего, распустили крылья и, держа их по бокам, как щиты, бросились на мою руку. Я отскочил и принялся обсасывать пальцы, разодранные в кровь их острыми клювами и когтями.

— Есть у нас чем обернуть руки? — спросил я. — Что-нибудь поплотнее, носовой платок слишком тонок.

«Соня» сбегала к машине и вернулась со старым, замасленным полотенцем. Обернув его дважды вокруг руки, я предпринял вторую попытку. На этот раз мне удалось схватить одного из птенцов. Полотенце спасало мою руку от ударов клювом, но он все же добрался до меня когтями.

Крепко вцепившись в полотенце, совенок уже не отпускал его, и лишь с большим трудом нам удалось высвободить птенца и затолкать в мешок. Его брат, оставшись в одиночестве, утратил волю к сопротивлению, и мы справились с ним сравнительно легко. Разгоряченные, выпачканные в земле, но очень довольные, мы вернулись к автомобилю. Остаток дня мы колесили по пампе, высматривая, из каких мест в траве вылетают земляные совы. Обнаружив такое место, мы отыскивали нору и начинали ее раскапывать. Предсказания Яна оправдались, чаще всего наши раскопки оканчивались безрезультатно, но все же к концу дня, раскопав, наверное, в общей сложности несколько миль подземных ходов, мы вернулись в поместье с восемью птенцами земляных сов. Наши пленники сразу же принялись истреблять мясо и жуков в таком количестве, что у нас невольно возник вопрос, явилось ли их исчезновение таким уж БОльшим горем для родителей и не восприняли ли взрослые совы похищение своих отпрысков как акт милосердия с нашей стороны.

За первыми нашими трофеями вскоре последовали другие. На следующий день после поимки совят пеон принес в дом коробку, в которой сидели два только что оперившихся птенца кукушки гуира. Эти птицы широко распространены в Аргентине, а еще больше их в Парагвае. По форме и размерам они напоминают скворцов, но на этом сходство кончается, так как гуира имеют бледное коричневато-кремовое оперение с зеленовато-черными полосами, растрепанный рыжеватый хохолок и длинный, как у сороки, хвост. Эти птицы живут в лесах и кустарниках стайками по десять-двадцать особей и выглядят очень красиво, когда дружно перелетают с куста на куст, паря в воздухе, словно бумажные голуби. Мне нравилось наблюдать гуира в полете, но я не интересовался всерьез этими птицами, пока мне не принесли двух птенцов. Открыв коробку, я сразу обнаружил, что гуира совершенно не похожи на каких-либо других птиц. Я убежден, что с момента поимки птицы потеряли рассудок, и ничто не заставит меня изменить мое мнение. Птенцы сидели на дне коробки, широко расставив лапы, вытянув длинные хвосты и подняв взъерошенные хохолки, и спокойно смотрели на меня бледно-желтыми глазами с таким отсутствующим, мечтательным выражением, как будто прислушивались к какой-то далекой волшебной музыке, недоступной грубому слуху представителя млекопитающих. Затем одновременно, словно хорошо сыгравшийся ансамбль, они еще выше подняли растрепанные хохолки, раскрыли желтые клювики и издали ряд громких истерических криков, похожих на пулеметную очередь. После этого они опустили хохолки и тяжело вылетели из коробки; один из птенцов сел мне на руку, второй на голову. Тот, что сидел на руке, издал радостный, кудахтающий звук, бочком подпрыгнул к пуговицам на рукаве куртки и, снова задрав хохолок, принялся с ожесточением их клевать. Тот, что сидел на голове, захватил клювом изрядный пук моих волос и, поудобнее расставив лапки, попытался выдернуть их.

— Когда этот человек поймал птенцов? — спросил я у Яна, удивленный таким нахальством и доверчивостью птиц.

Последовал короткий разговор на испанском языке, затем Ян повернулся ко мне.

— Он говорит, что поймал их полчаса назад.

— Этого не может быть, — возразил я, — птицы ведь совсем ручные. Вероятно, они у кого-нибудь жили и недавно улетели из клетки.

— Да нет же, гуира всегда так себя ведут.

— Они всегда такие ручные?

— Да, птенцы гуира вообще никого не боятся. С возрастом они умнеют, но ненамного.

Птенец, сидевший на моей голове, убедился в невозможности снять с меня скальп, спустился мне на плечо и захотел узнать, насколько глубоко входит его клюв в мое ухо. Я поспешно снял его с плеча и посадил на руку, где сидел его брат. Они встретились так, словно не виделись целую вечность: подняв хохолки и нежно глядя друг другу в глаза, они заверещали со скоростью дрели. Когда я открыл дверцу клетки и поднес к ней руку, обе птички прыгнули внутрь и поднялись на жердочку с таким видом, словно родились в неволе. Удивленный такой беспечностью, я отправился на поиски Джеки.

— Пойди посмотри наше новое приобретение, — сказал я, увидев ее. — Настоящая мечта коллекционера.

— А что это такое?

— Пара птенцов кукушки гуира.

— А, ты имеешь в виду этих рыжих птичек, — разочарованно ответила Джеки. — Не нахожу в них ничего интересного.

— Да ты пойди и посмотри на них, — настаивал я. — Это в самом деле пара самых странных птиц, с которыми я когда-либо имел дело.

Гуира сидели на жердочке и охорашивались. Заметив нас, они на мгновение прервали свое занятие, окинули нас взглядом блестящих глаз, протрещали краткое приветствие и снова занялись туалетом.

— Да, вблизи они действительно более привлекательны, — согласилась Джеки. — Но все равно непонятно, чего ты с ними носишься.

— Ты не замечаешь в их поведении странностей?

— Нет, — ответила она, внимательно рассматривая птиц. — Мне очень нравится, что они ручные. Это избавит нас от кучи хлопот.

— В том-то и дело, что они совсем не ручные, — торжествующе заявил я. — Их поймали всего полчаса тому назад.

— Чепуха! — твердо возразила Джеки. — Ты только посмотри на них, сразу видно, что они привыкли жить в клетке.

— В том-то и дело, что нет. Если верить Яну, в этом возрасте они страшно глупые, их легко ловить, и они совсем как ручные. С возрастом они набираются ума-разума, но тоже не очень-то.

— Да, действительно очень странные птицы, — проговорила Джеки, пристально рассматривая их.

— Они кажутся мне не совсем нормальными, — заметил я. Джеки просунула палец сквозь сетку и поманила ближайшего птенца. Без малейших колебаний тот подскочил к решетке и подставил свою головку, как бы для того, чтобы ее погладили. Его братец, сверкая от возбуждения глазами, немедленно взобрался ему на спину и потребовал свою порцию ласки. Так они сидели один на другом, забыв обо всем и слегка раскачиваясь взад-вперед, а Джеки почесывала им шейки. Птенцы с наслаждением принимали массаж, хохолки их постепенно поднимались, головы запрокидывались клювом вверх, глаза закатывались в экстазе, перья на шее вставали торчком, и сами шейки вытягивались все больше, напоминая уже не шеи птиц, а какие-то покрытые перьями шеи жирафов.

— Нет, они определенно ненормальные, — повторил я, когда верхний птенец слишком далеко вытянул шею и, потеряв равновесие, свалился на дно клетки да так и остался сидеть там, хлопая глазами и недовольно кудахтая.

Позднее у нас появилось много этих забавных птиц, и все они оказались такими же глупышами. Одну пару, когда мы были уже в Парагвае, совершенно невероятным способом поймал один из участников нашей поездки. Он прошел по тропинке на расстоянии ярда мимо двух гуира, искавших корм в траве. Удивившись тому, что птицы не улетели при его приближении, он повернул назад и снова прошел мимо них. Птицы продолжали сидеть на месте, с бессмысленным видом глядя на него. На третий раз он подскочил к ним и торжественно вернулся в лагерь с добычей в руках. Благодаря легкости, с какой даже самый неопытный человек может ловить этих птиц, мы скоро имели в своей коллекции уже несколько пар, и они доставляли нам много веселых минут. В каждой клетке имелся просвет шириной около дюйма, через который производилась уборка. Любимым занятием гуира было, сев на пол и высунув голову наружу, следить за всем, что происходит в лагере, и обсуждать это между собой громкими кудахтающими голосами. Когда они выглядывали так из всех клеток, с поднятыми взъерошенными хохолками и сверкающими от любопытства глазами, обмениваясь пронзительными криками, они напоминали мне компанию неряшливых старых сплетниц, наблюдающих из окна мансарды уличную драку.

Другой страстью гуира, доходившей до исступления, была любовь к солнечным ваннам. Малейший луч света, попадавший к ним в клетку, приводил их в крайнее возбуждение. Издавая радостные трели, птицы рассаживались по жердочкам и готовились греться на солнце — готовились со всей серьезностью, как к очень важному делу. Прежде всего нужно было принять надлежащую позу. Надо было устроиться поудобнее и так расположиться на жердочке, чтобы удержаться на ней даже в том случае, если расслабится хватка. Затем они взъерошивали и энергично встряхивали перья, словно старую пыльную тряпку. После этого гуира распускали перья на груди и на огузке, свешивали вниз длинные хвосты, закрывали глаза и постепенно оседали на жердочке, пока не упирались в нее грудью, так что грудное оперение свешивалось с одной стороны, а хвост с другой. Наконец птицы медленно и осторожно расслабляли хватку лап и застывали, еле заметно покачиваясь из стороны в сторону. Принимая таким образом солнечные ванны, с перьями, встопорщенными под самыми неожиданными углами, они казались только что вылупившимися из яйца птенцами, и можно было даже подумать, что их сильно побила моль. Но, несмотря на все свои странные манеры, гуира были очаровательными птицами, и если мы хотя бы на полчаса оставляли их, они встречали нас такими восторженными приветственными криками, что невозможно было не проникнуться к ним самой глубокой симпатией.

Первые две кукушки гуира, которых мы приобрели в Лос Инглесес, стали нашими постоянными любимицами, и Джеки страшно их баловала. По окончании путешествия мы передали их в Лондонский зоопарк и затем смогли навестить их лишь через два месяца. Решив, что за это время глупые птицы совершенно забыли нас, мы приближались к их клетке в птичьем павильоне несколько опечаленные. Был субботний день, и около клетки с гуира толпилось много посетителей. Но не успели мы присоединиться к ним, как кукушки, чистившие перья, уставились на нас блестящими, сумасшедшими глазами, удивленно задрали хохолки и с громкими радостными криками подлетели к сетке. Гладя им шейки, которые вытягивались, словно резиновые, мы думали о том, что, вероятно, гуира не такие уж глупые, как мы полагали.