"Эта милая Людмила" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА. Если вы спросите меня, уважаемые читатели…

Увлеченные своими пусть пока ещё немногими радостями и не более того многочисленными, часто неожиданными заботами, главные действующие лица нашего повествования целый день не замечали, как за ними почти неотступно, что-то натужно соображая, следил злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя.

Он до того был захвачен подглядыванием (кстати, при возможности, конечно, и подслушиванием), что за целый день ни одному человеку не сделал ни одной пакости и даже не поймал ни одной мухи!

Получилось всё это случайно или потому, что Пантя вообще не привык думать над своими поступками. Просто делать ему, как всегда, было нечего, как всегда, он изнывал от одиночества и тунеядничествования да к тому же не терял надежды любым способом получить от Герки два рубля. И ещё он не собирался расставаться со своей сокровенной мечтой – наотбирать у малышей и у всех, кто его слабее, столько денег, чтобы после освобождения из школы не работать, а жить по-прежнему: делать людям пакости, мучить кошек и ловить мух.

И вот тут Пантя неожиданно, повторяю, увлекся подглядыванием за главными действующими лицами нашего повествования, так увлекся, что жить ему стало интересно.

Более того, важнее того, немыслимее – Панте захотелось жить именно так, как те, за кем он подглядывал, а при возможности и подслушивал. Он даже забыл сбегать домой перекусить чего-нибудь, а когда вспомнил, что пора бы поесть, и прибежал, мачехи дома не было. Ключа от квартиры ему не доверяли.

Мачеха работала в овощном киоске, куда изредка Пантю и пригонял голод. Она совала пасынку несколько яблочков, чёрствый пирожок, а при хорошем настроении (редчайший случай!) ещё и стакан томатного соку наливала. Вечерами, если он возвращался точно к приходу отца, кормили нормально, зато могли и не пустить ночевать: спать ложились рано, а Пантя любил слоняться по улицам допоздна.

Сегодня, когда он пришёл к овощному киоску, мачеха была глубоко не в духе и угостила его только советом:

– Где ночевал, там и кормись.

Ночевал Пантя в лесу, в шалашике, который оставили рыбаки. Еды, конечно, там никакой не было.

Однако к голоду Пантя был привычный, отобрал у одной девчонки баранку, ну и пообедал, так сказать.

Он напрочь забыл (кроме случая с баранкой), что является злостным хулиганом, что в его обязанности входит издеваться хотя бы над мухами. Подглядывая и подслушивая, Пантя вроде бы сам интересно жил, а не просто глазел со стороны. Временами ему даже казалось, что он именно сам совершает интересные дела и готовится к новым, ещё более интересным.

Но чем ближе было к вечеру, чем сильнее ему хотелось есть, тем неотвязнее росло в Панте желание, чтобы этот день никогда не кончался, даже если бы ему пришлось умереть с голоду.

Ведь подглядывал и подслушивал он абсолютно бескорыстно, без всякого доброго или злого умысла. Просто впервые он не страдал от одиночества и безделья.

А вот когда тётя Ариадна Аркадьевна неумышленно, но довольно сильно стукнула его по лбу калиткой, он убежал, запутался в веревке, то сразу сообразил, что такой день больше никогда не повторится, что завтра всё станет на свои прежние места в его нудной и бесполезной жизни. И, запутавшись в веревке, он уже ощутил себя прежним – злостным хулиганом Пантелеймоном Зыкиным по прозвищу Пантя.

И когда появилась эта милая Людмила, он уже вспомнил о своей привычке обижать маленьких, которые его очень боялись. А тут, опутавшись в темноте веревкой, Пантя сам в достаточной степени испугался. Зато махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девочка не только не боялась его, а ещё и разговаривала с ним, будто учительница.

Поэтому опять Пантя на какое-то время перестал быть Пантей. Он вдруг с удивлением ощутил, что подчиняется ей, СЛУШАЕТСЯ её; а ведь, как вы помните, уважаемые читатели, до сих пор он никого не слушался. Вот и растерялся, бедный, от такого необычного своего собственного поведения. Когда же эта милая Людмила принесла ему большой кусок пирога и немало колбасы, Пантя, между нами говоря, совершенно перестал соображать. Сейчас, если можно так выразиться, соображал, и очень здорово соображал его желудок. А его непропорционально маленькая голова была пока полностью освобождена от своих прямых и главных обязанностей. Пока голова ему требовалась лишь постольку, поскольку в ней находился рот.

И если эта милая Людмила опасалась, что Пантя подавится, то он, слыша её встревоженный голос, но не понимая смысла слов, неожиданно и с большим испугом ощутил, что у него в груди что-то забилось, и от этого он вдруг зарыдал. И не головой, а сердцем, о свойствах которого он раньше и не подозревал, Пантя испытал неведомое ему доселе чувство глубокой благодарности. А так как всё это было ему предельно непонятно, то он совсем испугался, и оттого, что рыдает, зарыдал ещё сильнее и убежал.

Он бежал, рыдал и ел, вернее, так: бежал и рыдал, потом ненадолго останавливался, быстро-быстро-быстро проглатывал несколько кусков и снова бежал и рыдал – до тех пор, пока всё не съел. Тут и рыдания тоже окончились. Тут и понемногу заработала в меру своих способностей маленькая голова. Она изо всех сил старалась сообразить, что же произошло с её владельцем. Он, который всю жизнь заставлял рыдать других, он, от безобразий которого рыдали бы даже мухи, если бы обладали таким свойством, рыдал сам – да как громко, да как долго! Голове было больно вспоминать, до чего сильно она сотрясалась от рыданий её владельца.

Самое странное заключалось в том, что Панте сейчас было очень хорошо, почти-почти весело, и не оттого, что он необыкновенно вкусно и сытно поел. Конечно, Пантя, вернее его желудок, был премного доволен, что неожиданно насытился. Главное было в чём-то другом. Вот этого-то Пантина голова при всех её усилиях никак не могла сформулировать.

Главное, уважаемые читатели, пожалуй, заключалось в том, что Пантя пока перестал чувствовать себя злостным хулиганом, а ощутил себя обыкновенным мальчишкой, которого в любой момент могут обидеть.

А тут он ещё вдруг вспомнил маму, и ему снова захотелось порыдать, и он побежал, словно мог убежать от этого желания.

Он бежал и рыдал, можно сказать, во весь голос и чувствовал, что остановиться пока ему не удастся. Панте казалось, что если он остановится, рыдания прекратятся, или, наоборот, если рыдания прекратятся, он остановится.

Бежал он уже по дороге из посёлка, и сообразил он это лишь тогда, когда его ослепил свет фар мчавшейся ему навстречу автомашины. Вот тут-то Пантя остановился, тяжело дыша, и медленно, уже без рыданий, побрёл дальше.

Трудно мне, уважаемые читатели, достоверно и тем более убедительно передать душевное состояние всё ещё пока бывшего злостного хулигана. Просто говоря, своей заботой о нём эта милая Людмила напомнила Панте его маму. Вот отчего он рыдал, а не потому, что вкусно и сытно поел. Мама всегда его кормила. Мама никогда не оставляла его ночевать на улице. Мама и не ругала его никогда.

Ноги у Панти подкашивались от усталости и переживаний, он чувствовал, что так хочет спать, что вот-вот уляжется прямо тут на дороге. Он побрел, спотыкаясь и запинаясь почти на каждом шагу, к опушке леса через поле. Там, в чащобе, был у него небольшой шалашик, который когда-то соорудили рыбаки. Недавно Пантя натаскал сюда свежего сена, и место для ночлега получилось замечательным. Можно даже сказать, что шалашик и был для Панти родным домом. Правда, в нём не появлялось ни гостей, ни друзей, но зато здесь Пантя хоть очень изредка, да забывал, что он злостный хулиган, и отдыхал от собственных безобразий.

И он страшно боялся, что кто-нибудь когда-нибудь разрушит его шалашик. И сейчас он даже прибавил шагу, испуганно подумав, что шалашика уже может не быть!

Так вот и устроены все хулиганы на всем свете: сами другим гадости делать считают своим долгом и правом, а их, представьте себе, обижать нельзя – очень они обидятся.

Шалашик был на месте, цел и невредим. Пантя пролез в него и с великим блаженством вытянулся на сене, правда ноги его остались почти все снаружи, но вскоре он подтянул их, свернулся калачиком и, вспомнив эту милую Людмилу, похожую на его маму, сладко-сладко и крепко-крепко заснул.

Но проснулся Пантя в отвратительнейшем настроении, до того отвратительнейшем, что сразу очень постарался снова заснуть. Ничего из этого не получилось. Наоборот, чем старательнее снова хотел заснуть Пантя, тем отвратительнее становилось настроение. И если бы он ощущал себя злостным хулиганом, то немедля бросился бы в посёлок и натворил бы столько пакостей людям, кошкам и мухам, что настроение у него стало бы распрекрасным.

У Панти даже голова болела с каждой минутой всё сильнее от ужаснейшего настроения. Он выполз из шалашика и по полю направился к дороге в посёлок и только недалеко от обочины сообразил, что идёт на четвереньках. Пантя до того рассвирепел, что сразу потерял всякую возможность думать, и вместо того, чтобы подняться на ноги, яростно запрыгал на четвереньках вперёд.

Если вы спросите меня, уважаемые читатели, чем же объясняется странное поведение Панти, я, конечно, постараюсь вам ответить, но недостаточно убеждён, что мое объяснение можно считать исчерпывающим.

Вы только представьте себе, ЧТО творилось в непропорционально маленькой голове злостного хулигана Пантелеймона Зыкина по прозвищу Пантя вчера! А что произошло в его сердце, о свойствах которого он раньше и не подозревал! Он даже на какое-то время перестал ощущать себя злостным хулиганом и рыдал подобно нормальному человеку, и осмыслить всё это ему было просто не под силу. Переживать Пантя мог, но ничего толком понять из происходившего пока ещё был не способен.

А если к этому добавить и острое опасение, что разынтересный и распрекрасный для него вчерашний день больше уже никогда не повторится, – тогда только одно и остается, что прыгать на четвереньках!

Наконец-то устав, просто вымотавшись до изнеможения, Пантя рухнул на землю и услышал над собой голос:

– Что с вами, дяденька?

Пантя глянул одним глазом вверх, увидел что-то очень длинное в брюках и пробурчал:

– А какое тебе дело, тётенька?

– Но вы как-то ужасно странно прыгали на четвереньках, – раздалось в ответ. – Я сначала даже не поверила, что это человек.

– А кто ж я, по-твоему, – сразу разозлившись, пропищал Пантя, – козёл, что ли? Или лягушка?

– Я оценила ваш юмор. Но ведь люди так не прыгают ни с того ни с сего, дяденька.

– Какой я тебе дяденька?! – Пантя вскочил на ноги и увидел, что перед ним стоит вовсе не тётенька, а длиннющая, чуть ли не с него ростом девочка с голубыми волосами, за которой он вчера подглядывал целый день. – Да и ты тоже не тётенька… Ну, чего стоишь? Чего тебе от мене надо?

– Мне от тебя ничего не надо, – грустно ответила девочка. – А что ты так рано в лесу делал? Ведь сейчас, – она взглянула на маленькие ручные часики, – всего-навсего половина седьмого. Многие люди ещё спят.

– Деньги у тебе есть? – вдруг неожиданно даже для самого себя спросил Пантя.

– Немного есть. А что?

– Сколько?

– Рубль с мелочью.

– Давай! – И Пантя протянул свои длиннющие ручища ладонями вверх. – Ну!

– А почему, собственно, я должна отдавать тебе деньги? – удивилась девочка. – Они мне самой могут пригодиться. А тебе для чего деньги нужны? – живо поинтересовалась она. – Да и вообще, прежде чем просить взаймы, надо хотя бы познакомиться. Тебя как зовут?

– Мене зовут Пантя. А ты деньги скорей давай. Некогда мене с тобой тут…

– Так ты и есть тот самый злостный хулиган? – поразилась девочка. – Мне о тебе рассказывали. Меня зовут Голгофа, но ты можешь называть меня Цаплей. Я не обижусь.

– Деньги, деньги, деньги, Цапля, давай!

Голгофа внимательно посмотрела на Пантю и задумчиво ответила:

– Я бы могла отдать тебе деньги. Только помоги мне куда-нибудь спрятаться.

– Это как? Куда спрятаться? Зачем?

– Да хоть куда, но только чтобы никто не знал, где я, хотя бы до вечера. Понимаешь?

– Не, – признался Пантя. – Ты деньги мене скорей давай… А почему ты мене не боишься? – пропищал он обиженно и угрожающе, хотя и пискляво, добавил: – Ведь я могу тебе ухи оторвать. И нос.

– Не болтай глупостей, – отмахнулась Голгофа. – Не такой же ты дурак, чтобы драться с девочкой. Отдам я тебе деньги, только посоветуй мне, пожалуйста, где спрятаться хотя бы до вечера. Понимаешь, меня ищет мой па-па. А нам надо идти в многодневный поход. И если папа меня найдёт, ни в какой поход я не пойду. И жизни мне никакой от папы не будет.

Панте надо было всё это осмыслить, и Голгофа терпеливо ждала, но уж больно долго он соображал, и она спросила недовольно:

– Сколько можно ждать?

А Пантя в это время думал вовсе не о том, куда спрятать эту длинноногую Цаплю в брюках и с голубыми волосами. В его непропорционально маленькой голове возникли, если так можно выразиться, вчерашние мысли, а сердце точно так же, как вчера, сильно забилось. В нём появилась, неизвестно откуда, совсем-пресовсем махонькая надежда, что и сегодня жить будет интересно.

– Айда! – решительно предложил он, быстро зашагал по полю к лесу, а Голгофа, ни о чем не спросив, подхватила свою большую сумку и направилась следом.

Мне, уважаемые читатели, долгое время поведение Голгофы в данном эпизоде было не очень понятно. Действительно, почему она не испугалась Панти? Почему она решила уйти от всех, ни с кем не посоветовавшись, и спрятаться от всех?

Но постепенно мне удалось найти объяснение её поведению.

Всю жизнь Голгофа, начиная с пеленочного возраста и по сей день, была окружена таким неуёмным, беспрерывным, сверхпредельным вниманием, что не обладала никакой, самой маломальской самостоятельностью. Родители и бабушка почти ни на минуту не оставляли её одну. Голгофа была нормальной, здоровой, умной девочкой, а с ней обращались как с больной и, простите, бестолковой, которая будто бы без них ни на что не способна. Взрослые называют это заботой о ребенке, на самом же деле это обыкновенное ОКУКЛИВАНИЕ, то есть воспитание из нормального ребенка живой говорящей куклы.

Однако Голгофа такой вот живой говорящей куклой вырасти не хотела. Она ведь училась в школе, она ведь читала книги, она ведь хоть с бабушкой, да ходила в кино, смотрела телевизор, слушала радио и знала, что жить можно в сто с лишним раз интереснее, чем живёт она.

И мечтала Голгофа не о кукольном существовании, а о настоящей жизни, и уже во втором классе поняла, что голова дана девочке не для того, чтобы на ней несколько раз в день менять банты, а чтобы она, голова, думала как можно больше.

Родители и бабушка имели возможность и право не разрешать несчастной девочке самой размешивать чай ложечкой или самостоятельно отрезать кусок хлеба, но Голгофа мечтала о том, что наступят дни, когда она без посторонней помощи разогреет суп, нальёт его САМА в тарелку, САМА достанет ложку, отрежет кусок хлеба и поест! А потом – скорей бы добиться этого! – она и тарелку, и ложку САМА вымоет.

В глубине души Голгофа давно уже была полна решимости при первой же возможности доказать родителям и бабушке, что в ОКУКЛИВАНИИ она не нуждается, что давно уже пора ей помогать родителям и бабушке, а не сидеть, как говорится, у них на шеях.

И ей давно надоело, что в классе её жалеют. Ей было легче и необиднее, когда над ней смеялись.

Так что ко времени знакомства Голгофы с этой милой Людмилой и Геркой она была достаточно готова доказать, что способна быть сильным, смелым, выносливым, трудолюбивым, самостоятельным человеком.

Ко всему вышесказанному, уважаемые читатели, мне остается добавить лишь одно. ОКУКЛИВАЯ Голгофу, родители и бабушка совершенно не придавали значения тому, что своим поведением они её ещё и ОЧЕЛОВЕЧИВАЛИ, то есть подавали примеры доброты, заботливости, трудолюбия: ведь сами-то они были заняты всё время! И Голгофа не могла не замечать этого, и это не могло не произвести на неё впечатления.

Короче говоря, девочка была готова на всё, чтобы стать нормальным человеком.

И сейчас, следуя за торопливо шагавшим Пантей, она весело думала о том, как здорово она всё замыслила! САМА! Теперь никто не виноват в её поведении! Только она одна!

Это Голгофа сообразила вчера ночью на сеновале перед сном. Ей было страшновато, даже – страшно, временами – очень жутко. Кругом – наитишайшая тишина, которой она не слышала ни разу в жизни, чудесно пахнет свежим сеном, но в голове тягучая, тяжелая мысль: завтра меня заберут домой и…

И проснулась Голгофа, поверьте мне, уважаемые читатели, совершенно другим человеком. Дома-то ей, честно говоря, просыпаться не хотелось. А тут она, взглянув на часики – всего около шести, – быстренько слезла с сеновала и сразу направилась к окраине посёлка.

Точного, продуманного плана действий у неё не было. Ей было важно спрятаться так, чтобы никто её не нашёл, а вдохновляло Голгофу то, что теперь никому не придётся врать из-за неё и отвечать за неё! Приедет папа, поищет-поищет-поищет дочку, уедет, а завтра она спокойненько отправится в многодневный поход. И попадёт за это только ей!

Около опушки леса Пантя остановился, оглянулся на Голгофу, задумчиво почесал затылок и спросил:

– Спрятать тебе? А дале что?

– Ничего. Хотя, впрочем, нет! – Она оживилась и заговорила весело и торопливо: – Лучше, конечно, Пантя, если ты мне поможешь! Сейчас, сейчас всё объясню! Понимаешь, за мной приедет папа, будет меня искать. Вот когда он уедет обратно, ты мне об этом и сообщишь! Согласен? Я тебе буду очень, очень, очень благодарна!

– Отец тебе ищет? – сочувственно спросил Пантя. – На машине он гоняет?

– Да, да, на жёлтенькой. Только не гоняет, а очень осторожно ездит.

– А чего он тебе ищет?

– Не «тебе», а «тебя» надо говорить, – поправила Голгофа. – У нас сложнейшие отношения в семье. Он мне не разрешает…

– Айда! – коротко бросил Пантя и шагнул в чащу леса. – Тут недалеко.

Увидев шалашик, Голгофа восторженно завизжала, нагнулась, заглянула внутрь и ещё более восторженно крикнула:

– Прелесть, прелесть какая!

– Если пить захочешь, вон там речка, – сказал довольный Пантя. – А тут у мене банка есть.

– Как я тебе благодарна! Ах, как я тебе благодарна! Если бы ты знал, милый Пантя, как я счастлива! – прижав руки к груди, Голгофа с умилением смотрела на него. – Ты же просто спас меня!

У Панти, как вчера, в груди что-то громко застучало, прямо-таки забухало, и чтобы, чего доброго, не зарыдать, как вчера, он сжал свои кулачища и зло пропищал:

– Давай мене деньги!

– Пожалуйста, пожалуйста! – Голгофа расстегнула карман на сумке, достала оттуда кошелек, высыпала на ладонь деньги, протянула Панте. – Бери, пожалуйста, бери! Здесь больше рубля.

Как-то вроде бы неохотно, даже вроде бы по принуждению Пантя подставил свою широченную ладонь. Голгофа высыпала в неё деньги, но он не сжал пальцы, стоял с протянутой рукой, будто не зная, куда эти монеты девать.

– Ты чего? – удивилась Голгофа. – Бери, бери, мы же договорились. Если ты не веришь, что здесь больше рубля, сосчитай.

Пантя почему-то пересыпал деньги в другую ладонь и, опять помедлив, опустил их в карман, спросил:

– Не забоишься… без мене?

– А чего мне бояться? Вода здесь есть. Еды у меня немного имеется. И книжка интересная. А самое главное, я ведь первый день на настоящей свободе, да ещё в лесу… Если тебе некогда, – смущенно продолжала Голгофа, – ты попроси прийти сюда Людмилочку или Германа. Только тогда, когда папа уедет.

– Никакого я Гер… мана не знаю, – пробурчал Пантя. – А к этой я не… у ей тетка злая.

– Ничего она не злая, просто строгая. Но ведь Германа-то ты знаешь! Ну, Герку!

– А-а… так бы и сказала. Сам я к тебе приду! – твёрдо пообещал Пантя. – Отец тебе не поймает. Не бойся.

– Да не «тебе», а «тебя»! – с укоризной поправила Голгофа. – Почему ты так неправильно говоришь? Такой хороший человек, а…

Пантя, возмущённо и жалобно пискнув, зашагал прочь, треща сучьями и спотыкаясь о кочки. Он шагал по полю, то замедляя шаги, словно собираясь остановиться и повернуть назад, то почти бежал, словно в посёлке его ждали неотложные дела.

Случайно сунув руку в карман, нащупав там деньги, Пантя замер на месте и с удивлением отметил, что испытывает не радость, а недоумение, смешанное с разочарованием. Деньги-то он отобрал, значит, начала исполняться его заветная мечта… Но ведь он намеревался их отбирать, а тут… а Цапля их вроде бы сама отдала, спокойненько отдала, без страха, охотно и даже вроде бы с удовольствием. Вот это никакой радости Панте и не доставило.

Да и вообще зря он у Цапли деньги просил. Ему её от отца спрятать надо, а он…

Взглянув на дорогу, Пантя издал тихий, но достаточно яростно-торжествующий вопль и рванулся вперёд: по дороге в сторону посёлка пылила машина жёлтого цвета.