"Эта милая Людмила" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА. Семь бед – один ответСильнее всех отправиться в многодневный поход хотелось тёте Ариадне Аркадьевне, но она, как вы сами понимаете, уважаемые читатели, желание своё хранила в самой глубочайшей тайне. В нём она старалась не признаваться даже себе. Когда она впервые узнала о возможности провести несколько дней на берегу Дикого озера, ночами посидеть у костра под звёздным небом в компании хороших людей, тёте Ариадне Аркадьевне показалось, что она вроде бы помолодела, вспомнила, что давным-давно не любовалась звёздами. Более того, она на некоторое время уверилась, что несколько дней не будет скучать по Кошмарику и беспокоиться особенно о нём не будет. Можно, конечно, сразу и не поверить в такие неожиданные сведения о тёте Ариадне Аркадьевне. Но дело в том, что эта милая Людмила и напомнила о самой, светлой, абсолютно неповторимой, самой переполненной впечатлениями, бесконечными открытиями поре жизни человека – детстве. И если к сказанному добавить, что в детстве тётя Ариадна Аркадьевна была почти такой же, как эта милая Людмила, вам, уважаемые читатели, многое станет ясным и понятным. Но далеко не всем людям удается сохранить в душе своё детство. Попросту говоря, взрослые люди нередко забывают, какими они были в далеком детстве. Так случилось и с тётей Ариадной Аркадьевной. И лишь пожив с этой милой Людмилой, она, хотя и не сразу, неуверенно стала как бы возвращаться в своё детство и многое начала понимать в детях, осторожно потянулась к ним. А дети есть дети. Любить и понимать их можно и нужно, но не так уж это легко и просто. Слишком много дети совершают глупостей, часто вредных, а иногда и опасных и для себя, и для других. И совсем, по-моему, нетрудно понять, почему тётя Ариадна Аркадьевна, мечтая о многодневном походе, принципиально возражала против него. Она очень жалела Голгофу, но пойти против своих убеждений была не способна. Если каждый ребенок, пусть его и действительно неправильно воспитывают, будет сбегать из дома, то милиции уже некогда будет ловить настоящих преступников!) Теперь, уважаемые читатели, когда наше повествование начинает приближаться, так сказать, к своей вершине, мне следует сообщить вам и об отношении тёти Ариадны Аркадьевны к злостному хулигану Пантелеймону Зыкину по прозвищу Пантя. Представляю, как вы изумитесь, узнав, что она его не только не ненавидела, но и жалела давным-давно, ещё с тех пор, когда он был карапузиком Пантелейкой. В своё время она даже мечтала, чтобы он подружился с Кошмариком. Однако хулиганы не подружились, а ещё более обезобразились, предельно охулиганились, переняв друг у друга всё самое дурное, и благодетельница скрепя сердце была вынуждена расстаться с Пантей: вреда он приносил неизмеримо больше, чем котик. Пантя же не сумел оценить забот тёти Ариадны Аркадьевны и легко расстался с ней, потому что никаких чувств, кроме обычной злости и обычной зависти, ни к кому не испытывал, а она поводов для злости не давала, вот он и злился на кота и завидовал ему. Короче говоря, не был создан Пантя для нормальной жизни. Жизнь самой тёти Ариадны Аркадьевны и её соседей протекала довольно однообразно, хотя и не скучно, изредка встряхивалась проделками Кошмара. Зато с приездом этой милой Людмилы всё изменилось, и тётя Ариадна Аркадьевна жила теперь в непрестанном напряжении и необходимости принимать решения и действовать. Сначала она, как вы помните, уважаемые читатели, сопротивлялась всеми своими силами, стараясь сохранить прежний образ жизни в неприкосновенности. Но эта милая Людмила как бы почти лишила её воли, упрямо и последовательно заставляла поступать по-своему, но сколько бы самых неприятных переживаний ни доставляла племянница тётечке, та уже не чувствовала себя одинокой. Однако события, главную роль в которых играла племянница, развивались таким образом, что тётя Ариадна Аркадьевна оказалась, мягко выражаясь, в наисложнейшем положении. Мечтающая идти в многодневный поход, она была вынуждена выступать против него, всячески сопротивляться его осуществлению. Когда же исчезла Голгофа, а тётя Ариадна Аркадьевна своими собственными глазами видела, как девочка с кем-то ушла в лес, никого не предупредив… Но и тут эта милая Людмила всё взяла на себя, сама объявив отцу и врачу П.И. Ратову об уходе Голгофы. Конечно, в принципе поведение племянницы было восхитительным, но не подсказывало выхода из положения, а, наоборот, усложняло его. Какой же выход найдёт она, тётя Ариадна Аркадьевна? Ведь перед нею был со своими сверхэгоистическими, но формально справедливыми требованиями грубейший отец и врач П.И. Ратов! И тётю Ариадну Аркадьевну в полнейшую растерянность приводило предчувствие, что она скорее согласится с мнением девочки, чем с требованиями взрослого человека! А потом… а потом… а потом тётечка едва не упала в обморок, услышав, что кто-то изрезал все четыре колеса у П.И. Ратовых «Жигулей»! Она пошатнулась и ухватилась руками за заборчик, чтобы не упасть, еле-еле-еле-еле пришла в себя и выдохнула: – Пантя… Нет, нет, у неё не было оснований с твёрдой уверенностью утверждать, что колёса изуродовал именно Пантя, но она видела, что именно он один некоторое время кружился около машины цыплячьего цвета. Правда, тётя Ариадна Аркадьевна не приглядывалась к его действиям, однако не могла не учитывать того очевидного факта, что, кроме Панти, здесь никто не появлялся, даже прохожие… Значит… Она, охнув, схватилась за сердце: неужели он такой уж злостный хулиган, что способен ни с того ни с сего совершить дикое преступление! Не столько жаль владельца «Жигулей» цыплячьего цвета, сколько самоё машину! И если тётя Ариадна Аркадьевна промолчит о своём подозрении, оно ведь может пасть на совершенно невинного человека! Чтобы хоть немного успокоиться, она трясущимися руками переплела косички, после чего они стали торчать не в разные стороны, как обычно, а вверх, и медленно открыла калиточку. Неожиданно тётя Ариадна Аркадьевна довольно легко, но глубоко передохнула, вдруг подумав, что сначала надо посоветоваться с племянницей. И от этой мысли у неё до того стало светло на душе, что к соседнему дому она подошла улыбаясь. Но здесь все были мрачны. – Вот! Вот, по-лю-буй-тесь! – обращаясь к ней, яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов, обеими руками показывая на деда Игнатия Савельевича. – И это называется: моя милиция меня бережет! Будто бы! Она не только не бережет меня, отца и врача, она не заботится даже о самом дорогом в моей жизни – автомашине! Подходи среди белого дня любой негодяй, которому никогда в жизни машины не иметь, и делай с машиной честного человека что угодно! Тётя Ариадна Аркадьевна переглянулась с племянницей, та пренебрежительно пожала плечами, дед Игнатий Савельевич глубокомысленно кашлянул, а Герка откровенно и почти громко хихикнул. – А что произошло? – из вежливости, но всё-таки с долей сочувствия спросила тётя Ариадна Аркадьевна. – Что произошло?! – Можно было подумать, что отец и врач П.И. Ратов собирается броситься на неё с кулаками, но ограничился тем, что сжал их и довольно-таки высоко подпрыгнул на месте. – Какой-то опасный преступник типа крупного негодяя нанёс дорогостоящие повреждения моему личному автомобилю! Вот здесь! На этом самом месте! Я вызывал участкового уполномоченного! Он соизволил явиться, но… но… но… – Успокойтесь, пожалуйста, – в волнении, но чуть брезгливо посоветовала тётя Ариадна Аркадьевна. – В таком положении спокойным может быть только дурак, который не знает, что такое – владеть личной машиной! – У большинства людей нет личных машин, – заметила эта милая Людмила. – А вы удивительно грубый человек, простите. – Может быть, я и грубый человек, – неожиданно почти спокойно ответил отец и врач П.И. Ратов. – Но не дурак… И вот участковому уполномоченному все они, а особенно их главарь – дед, отказались дать честные показания. То есть девчонка специально улизнула, показания мальчишки не в счет; значит, один старикан… – Мои показания честны, – гордо проговорил дед Игнатий Савельевич. – Я заявил участковому уполномоченному товарищу Ферапонтову, – торжественно повысил он голос, – что вы приезжали на данной машине ВЫКОЛАЧИВАТЬ из меня четырнадцать рублей тридцать копеек. Сегодня на той же самой данной машине вы приехали искать свою дочь. А ваша ли машина, откуда мне знать? – А я забыл взять с собой документы! Все! Впервые! Забы-ы-ыл… – простонал отец и врач П.И. Ратов. – Преступника искать не будут, пока я не представлю документы! – Неправда у вас получается, – с большим укором возразил дед Игнатий Савельевич. – Преступника искать будут, но это дело длинное. И всё-таки надо доказать, что машина ваша. – Для этого мне надо ехать в город! А машина остаётся здесь! И кто мне даст гарантию в том, что, вернувшись, я застану её на месте? Или что её не растащат по частям? – ехидно и даже несколько радостно спрашивал отец и врач П.И. Ратов. – Дед, открывай ворота. Я загоню машину во двор. Будешь охранять! Будешь отвечать за неё! Рублёвки тебе хватит? – Чего мне с ней, с вашей рублёвкой, делать? – отмахнулся дед Игнатий Савельевич, хитрюще подмигнув этой милой Людмиле. – Машина – штука дорогая. Только дурак не понимает её ценности. Она – самое дорогое в жизни умного человека. Пять-десят рублёвок! Половину сейчас же, чтоб обмана не получилось. У меня ружьё есть. Правда, не стреляет. Но я с ним на жигулевскую крышу залезу и любого жулика испугаю. Любой бандит моего вооружённого вида убоится. Герка, отвернувшись, хихикал, а эта милая Людмила смеялась звонко и громко, зажав рот ладошками, но громкий и звонкий смех прорывался сквозь них, и Герка захохотал, уже не сдерживаясь, во всё горло. – Прекратите неуместный смех, – недовольно проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. – Разговор идёт совершенно серьёзный. –Чего тут серьёзного? – жалобно спросил, обессиленно опускаясь на скамейку, отец и врач П.И. Ратов. – Ты же, дед, поцарапаешь кабину, когда наверх полезешь. – Поцарапаю? – обиделся дед Игнатий Савельевич. – Кошка я, что ли? Я осторожненько, я в валенках. И не бойтесь, не продавлю, лёгонький. – Трояка тебе хватит? – В полном-то вооружении за трояк?! Опасная работа хорошей оплаты требует. Пятьдесят, как договорились. – Да не договаривались мы! То есть мы договаривались, что ты берёшься охранять… – Ещё и Герке платить вам придётся, – озабоченно перебил дед Игнатий Савельевич. – Он снаружи, у калитки, дежурить будет. Я ему вилы дам. А вы ему пять рублей. Отец и врач П.И. Ратов уже собирался не просто высоко подпрыгнуть, а взлететь – от злости, но его остановила виноватым голосом тётя Ариадна Аркадьевна: – Не сердитесь на них. У них хорошее настроение, и они шутят, но, признаться, не совсем удачно. Если позволите, я беру охрану вашей машины на себя. Правда, в мой дворик въехать нельзя… – Какой толк от те… вас, бабуся! – отмахнулся отец и врач П.И. Ратов. – Дед, последняя цена – пятерка тебе, мальчишке – рублёвка. Дед Игнатий Савельевич огорченно крякнул, уныло проговорил: – Пошутили, и хватит. Мне надо воды для огурцов натаскать. – Ладно, ладно, – мрачно сказал отец и врач П., И. Ратов. – За свои шуточки вы мне ещё ответите. Подгоню машину хотя бы к забору поближе. – Он открыл дверцу, и из кабины с воюще-мяргающим воплем вылетело и перемахнуло через забор что-то большое и белое. – Кошмарчик! – умилилась тётя Ариадна Аркадьевна. – Он удивительно любопытен! Но как он там оказался, бедняжечка? Сколько он там в духоте пробыл? Предельно плачущим голосом отец и врач П.И. Ратов, показывая внутрь кабины, заикаясь, выговаривал: – Он… он… там… на… на… на… на… на… забыл, как это называется! На… нагадил он там!!!! На место водителя!!!!! То есть меня! Кто, кто, кто мне за это заплатит?!?!?! – И за это платить надо?! – поразился дед Игнатий Савельевич. – И сколько? – А сколько, по-вашему, стоят такие чехлы? – Но не все же он чехлы… – Здесь я сойду с ума! Здесь меня доконают! – Отец и врач П.И. Ратов снял чехол с переднего сиденья, брезгливо морщась, отряхнул его, повесил на забор. – Что, что, что делать? Чего, чего, чего, чего ещё ждать? – Спокойно отправляйтесь в город, – сказала эта милая Людмила. – Ничего больше с вашей машиной уже не случится. Воистину несчастный владелец «Жигулей» цыплячьего цвета обреченно махнул рукой и тяжело опустился на скамейку. – Котик мой, – смущенно, виновато, растерянно и жалобно сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Позвольте, я выполоскаю чехол в реке? Ответом ей был негодующий отрицательный жест и унылый голос: – Только химчистка… Я остаюсь здесь ночевать. Позвоню жене, пусть ищет баллоны, покрышки и привозит. Но ведь какие деньги! Какие деньги! Дикие, безумные, бешеные деньги! Эта милая Людмила прошептала тётечке: – Он ведь ни разу не вспомнил о дочери. Тётя Ариадна Аркадьевна ответила настороженным и приглушенным шёпотом: – Вполне вероятно, что машину изуродовал Пантя. Утром я его видела около «Жигулей». Ведь ему такое грозит… – Милая тётечка, – чеканным шёпотом отозвалась племянница, – а для чего ему это надо было делать? В конце концов нельзя всё сваливать на Пантю, если даже он и злостный хулиган. Сейчас надо думать о том, куда девалась Голгофа. Отец и врач П.И. Ратов поднялся со скамейки, угрюмо проговорил: – Иду звонить жене. Надеюсь, без меня никто не посмеет прикоснуться к машине. – Будьте спокойны, – заверил дед Игнатий Савельевич. – Только за кошек и собак ответственности на себя не берём. А Пантя давно уже околачивался здесь, подглядывая и подслушивая, никем не замечаемый. Улучив момент, он подозвал к себе сразу перепугавшегося Герку, за руку притащил его в огород и пропищал: – Где два рубли? Ну! Ухов тебе не жалко? – Длиннющими, сильными, холодными пальцами он схватил Герку за уши, больно, но ненадолго сжал. – Ещё надо? Ну? Тащи два рубли, а то я тебе… – Да где я тебе их возьму? – У деда, у деда, у деда! – пропищал Пантя столь яростно, что Герка от страха закрыл глаза, успев подумать, зачем же он послушался Пантю и подошёл к нему. Никогда ещё Пантя не был так страшен, как сейчас. Герка, не выдержав его угрожающего взгляда, пробормотал: – Сейчас, сейчас… – Быстренько, быстренько! – совсем тонко пропищал Пантя. – За обман без ухов останешься! И чтоб никто про мене не знал! Дед Игнатий Савельевич никогда не прятал от внука деньги, они всегда лежали в серванте под верхней тарелкой. «Возьму два рубля, – со страхом и стыдом думал Герка, пробираясь через двор, – а потом скажу… ну, совру что-нибудь, насочиняю…» Руки тряслись у него, когда он приподнимал тарелку. Она стучала о нижнюю, и Герке казалось, что это слышно на улице. Как назло, рублей не было, пришлось взять трёшку. У Герки пальцы сводило от желания изорвать её, лишь бы не отдавать Панте… Но куда от него спрячешься? Ведь или завтра, или послезавтра он опять деньги запросит, Да ещё неизвестно, сколько… Герку трясло уже не от страха, а от бессильного возмущения, а обида выталкивала из глаз слёзы… Обиженным, униженным и оскорбленным Герка чувствовал себя ещё и потому, что в любой момент могло случиться так, что Пантя вздумает издеваться над ним при этой милой Людмиле. Вернувшись в огород, где навстречу ему стремглав бросился Пантя, Герка сразу заставил себя сказать ему пусть и жалобным тоном: – Больше для тебя я у деда денег воровать не буду. Вот увидишь. Что хочешь со мной делай, а… а денег… – Давай, давай два рубли! – торопил обрадованный Пантя. – Воровать не надо… Дед тебе… тебя любит. Попросишь. Даст. Давай, давай два рубли! Герка замер, широко расставив ноги, словно ожидая удара, сжав потные кулаки, в одном из которых была трёшка, говорил неуверенно: – Больше ни разу денег тебе приносить я не буду. Вот увидишь. Не могу больше воровать и просить. Можешь делать со мной что хочешь. Хоть убей… – Герка чуть не всхлипнул. – Да гони ты, гони два рубли! – пропищал Пантя. – Потом видно будет! И хотя Герка в прямом смысле этого слова дрожал от страха, он бросил смятую трёшку, влажную от пота, Панте под ноги. Нисколько не удивившись, тот быстро нагнулся, схватил трёшку и не успел распрямиться, как Герка в слепом отчаянии изо всех сил толкнул его обеими руками. Пантя опрокинулся, высоко задрав длиннющие ноги, а Герка бросился бежать из огорода, радостный и напуганный, взбудораженный и ошеломленный. Ему долго пришлось лежать во дворе на траве в тени, чтобы успокоилось чрезмерно колотившееся сердце, чтобы он мог более или менее отчетливо вспомнить случившееся. Не подумайте, уважаемые читатели, что Герка вот сейчас, сразу, вдруг стал бесстрашным, и больше уже никогда не затрясется от ужаса, увидев Пантю… что больше никогда не украдет или не попросит для него деньги. И всё-таки сегодня Герка совершил своеобразный подвиг, хотя бы на несколько секунд поборол столь привычный для него страх. И уже через некоторое время радость и гордость покинули его, ибо деньги-то всё равно были украдены и отданы злостному хулигану, да ещё на рубль больше, чем он вымогал… Противно было ещё и то, что дед не заметит пропажи, а у Герки может не хватить мужества признаться… Дед, конечно, не трёшки пожалеет и не Пантю за его хулиганскую выходку бранить станет. Нет, нет, он его, внука единственного, даже трусом не назовет, а почему-то поросёнком бесхвостым, например. Прошлым летом Герка с ребятами отвязали у одной старушки козу, рогатая убежала, её еле-еле нашли только на другой день. Всем ребятам от родителей здорово, но по-нормальному досталось. А дед Игнатий Савельевич целую неделю вздыхал часто, очень глубоко, громко и, взглянув на внука, сокрушенно повторял: «Ах ты, поросёнок бесхвостый! – снова взглядывал на внука и вроде бы отдавал команду: – Поросёнок бесхвостый, вот ты кто!» Вспомнив об этом случае, Герка едва не хрюкнул от возмущения неизвестно кем, скорее всего собой и Пантей. – Поросёнок так поросёнок, – горестно прошептал он, – без хвоста так без хвоста… Отправил бы меня лучше в областной краеведческий музей экспонатом. Лучше уж со скелетом мамонта… чем тут с Пантей… Скелет хоть деньги отбирать не будет… – Его везде ищут, – услышал он чуть рассерженный, но и обрадованный голос, – а он на травке нежится. Герка сел, эта милая Людмила устроилась рядом, встав на колени, и начала торопливо рассказывать: – Есть подозрения, что машину грубейшего эскулапа изуродовал Пантя. Только никто не может догадаться, зачем он совершил не просто злостный хулиганский поступок, а самое настоящее уголовное преступление. Правда, нет и полной уверенности, что виноват именно он, но подозрения не лишены оснований. – Мне до вашего Панти дела нет! – огрызнулся Герка. – Я бы его давно в зоопарк сдал, да зверей жалко! Он их всех… – Вот бы и жили вы с ним по соседству! – вдруг рассердилась эта милая Людмила. – Пантя в зоопарке, а ты в музее!.. Ну ладно, ладно, ни к чему ссориться. Дел много. Врач-эскулап пока совсем не вспоминает о дочери. Но мы-то не имеем права бросить её на произвол судьбы. Надо что-то делать!.. А что с тобой, Герман? Случилось что?.. Молчишь, – с укором продолжала она. – Ну и молчи. А мы пойдём искать Голгофу. Папа её звонил домой, там она не появлялась. Значит, она где-то здесь… Пойдешь с нами? – Интересно получается, – как можно более ехидно проговорил Герка. – Родной эскулап о доченьке не беспокоится, а я должен её искать. Ушла она сама. Никому ни слова не сказала. Даже тебе. Значит, ни в ком и ни в чем она не нуждается. Может, она специально от всех прячется. В том числе и от тебя. – Между прочим, мы с тобой вместе помогли ей убежать из дому. Значит, мы должны не гадать о её судьбе, а выяснить… – Ну, а она от нас с тобой убежала. Чего тут выяснять? Значит, мы ей не нужны. Она от нас бегает, а мы её ищи? Эта милая Людмила вскочила, побежала к калитке, на полдороге остановилась, обернулась и резко сказала: – Ты просто на редкость чёрствый человек! И законченный эгоист! И до того Герке стало обидно, и до того он разозлился, и до того ему стало всё равно, что он, продолжая сидеть, насмешливо и грустно проговорил: – Я, к твоему сведению, ещё и поросёнок бесхвостый. – Вполне может быть. – И эта милая Людмила ушла. «Все они, все против меня! – Герка погрозил ей вслед кулаком, но кулак сразу непроизвольно разжался, и получилось, что Герка как бы ручкой помахал на прощанье. – Тебе только бы командовать… Вот и командовала бы, например… Пантей! – Он вдруг вскочил, словно уколотый внезапной мыслью. – Как она сказала?.. Сказала она как? – суматошно пронеслось в его голове. – Пантя четыре колеса изрезал? Такой вам и четырёх человек спокойненько изрезать может! Почему в милицию об этом до сих пор не сообщили? Его сразу за такие делишки куда следует отправят! И не видать ему больше моих денег и моих мучений!» Охваченный несусветным торжеством, Герка с приглушенными восторженными криками запрыгал по двору. Сейчас же, немедленно надо мчаться в милицию, и сразу станет ясно, кто тут поросёнок бесхвостый! Острое, сладкое желание мести томило Герку, наполняло всё его существо ещё более острым, ещё более сладким желанием продлить удовольствие, насладиться предвкушением справедливой мести… Нет, нет, он не сейчас, не немедленно, не сразу помчится в милицию, а ещё посмотрит на эту командиршу… комментаторшу… информаторшу… анализаторшу… Пусть она ещё немножечко покомандует, покомментирует, поинформирует, поанализирует… А потом пусть ей станет известно, кто тут настоящий человек, а кто только безобразия творить может! Пантя в это самое время бежал через поле к лесу, где в шалашике ждала его та, ради которой он, как ему думалось, сделал сегодня столько замечательных дел! Он представил её радость, когда сообщит ей новости, издал торжествующее пищание и побежал быстрее. Ни в шалашике, ни около него Голгофы не было. Пантя, скажем прямо, в панике побегал вокруг, попищал, вернулся к шалашику, шлепнулся на землю и пока просто ничего не мог сообразить, кроме того, что жить ему не хочется. И он даже не удивился такому неожиданному, но совершенно определенному желанию. Ему сейчас ничего не надо было, даже самого себя, как это ни странно звучит. Он уныло думал, зачем он здесь, чего ему тут делать. И здесь ему делать нечего, и идти ему некуда и незачем. Никому он не нужен, да и ему никого не нужно, кроме той, которой здесь нет. Мелькнула надежда, что его охватит привычное чувство – злость, он ждал её, и напрасно. Злости не было. Ничего не было. Вроде бы и его самого не было. Блуждающий взгляд Панти упал на длиннющие вытянутые ноги, и непонятно подумалось: а зачем они ему? Идти-то ведь некуда. И длиннющим ручищам делать нечего. Она ушла. Ушла она от него. От него ушла она. А он шёл только к ней. Почему же так случилось, почему же так могло случиться, над этим Пантя не размышлял. Причины ему были всё равно недоступны и не интересовали его. Она ушла. Ушла она от него. От него ушла она. А он шёл только к ней. – Мене… тебе… – прошептал он неожиданно глуховатым, не писклявым голосом. – Меня… тебя… Панте отчаянно захотелось, чтобы он захотел поесть пряников. Нет, ничего он не хотел, ничего ему не надо было. Впервые он подумал, и довольно отчетливо, что злился он на всех потому, что другого выхода у него не было. Если бы он не злобствовал, никто бы его не замечал. Вот и ушла она. И ушла она от него. А ведь шёл он только к ней. Вдруг Пантя застыл, окаменел. У него даже дыхание остановилось, и от этого чуть закружилась голова. Он с очень большим трудом заставил себя вдохнуть воздух и с ещё большим усилием выдохнул его. А в висках заломило от резкой боли. А во лбу появилась тупая боль, и лоб сразу стал мокрым от холодного пота. Пантя в отверстии шалашика увидел ручку большой сумки Голгофы! В голове у него до того гудело, что он еле-еле сообразил, что если ручка от сумки здесь, то и сумка должна быть тут же! Он боялся, он трусил, он не мог заставить себя сделать всего несколько движений, чтобы убедиться в этом. Ведь если сумка здесь, значит… значит… значит… ОНА НЕ УШЛА ОТ НЕГО! НЕ УШЛА ОНА ОТ НЕГО! И НЕ ЗРЯ ОН ШЁЛ ТОЛЬКО К НЕЙ! Пантя вскочил, несколько раз подпрыгнул высоко-высоко и закричал почти что басом: – ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! И он бросился в чащобу, напрямик, не сворачивая в стороны, и, казалось, огромные стволы уступали ему дорогу, а кочки отскакивали, чтобы он о них не споткнулся. – ТЕБЯ! МЕНЯ! – радостно кричал он. – ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! Ни разу в жизни Пантя не пел и не слушал песен. Но вот выскочил он на берег реки и услышал радостный голос: – Я здесь, Пантя! Какая вода великолепная! Я уже не меньше часа купаюсь! Плыви ко мне! Вот тут ему показалось, что он слышит песню. Он, не останавливаясь и не раздеваясь, бросился в воду, рухнул в неё плашмя, забыв, что плавать-то он почти не умеет. Его сразу повлекло ко дну, а он барахтался осторожно, чтобы слышать её голос: – Плыви за мной! Плыви сюда! Больше он не слышал её голоса, потому что суматошно колотил по воде руками, а ноги уже отяжелели и не слушались его. Но Пантю мало интересовало, вернее, он совсем не замечал, что начинает тонуть. Голгофа была тут, и его собственная судьба в данной обстановке не имела для него никакого значения. Ему было просто неприятно, что он уже предостаточно наглотался воды, что с каждым движением всё тяжелеет и тяяяяяЖеееееЛЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ и нисколечко не приблизился к Голгофе. И, наконец, Пантя успел в последний раз схватить широко раскрытым ртом немного воздуха, очень много воды и …… погрузился……… Однако соображения он не потерял и под водой, хотя и медленно, хотя и неуверенно толкал, так сказать, самого себя в сторону берега. И когда Пантя практически уже мог начинать терять сознание, оно само к нему вернулось – он почувствовал, что стоит ногами на дне, быстро выпрямился, и голова его, а затем и он весь оказались над водой. Пантя долго и шумно отплевывался, отфыркивался и, простите, отсмаркивался, пока не услышал голос Голгофы: – Зачем ты так неумно шутишь? Я решила, что ты утонул. И только выбравшись на берег, и упав на траву, и кое-кое-как отдышавшись, Пантя с гордостью проговорил: – Я и тонул. Только это ерунда. – Немедленно снимай одежду! – прикрикнула Голгофа. – Иначе простудишься и заболеешь! Надо развести костёр! Она вышла из воды в блестевшем голубом купальнике, с длинными распущенными голубыми волосами, высокая, тонкая, и Пантя, не понимая, отчего он застыдился и почему он восхитился, восторженно хмыкнул. – Спички у тебя есть? – не унималась Голгофа. – Надо быстро разводить костёр! Иди, иди за спичками! Сил у Панти было маловато, он всё ещё толком не отдышался, поэтому сначала сел, с удовольствием заговорил: – Да сейчас, сейчас… Куда торопиться-то?.. Я и пряников принесу. – Ну, а как там дела? Папа что делает? – Там порядок. Всё нормально. – А что посоветовала Людмилочка? С этой милой Людмилой Пантя не виделся, посему пробурчал что-то бодрое, быстренько вскочил и побежал к шалашику, сразу начав соображать, как бы ему и так бы соврать, чтобы Голгофа поверила. О последствиях вранья он, естественно, не задумывался. Он даже и не считал враньем то, чего собирался сообщить Голгофе. Ему было важно, необходимо только одно – быть с ней и отправиться в поход к Дикому озеру, а то, что придётся сделать для этого, Пантя полагал абсолютно правильным, вернее, обязательным. На отобранные у Герки деньги он купил пряников, хлеба, банку рыбных консервов, спичек. Дома в сарае он разыскал котелок, ложку и нож, выпросил у соседей соли в спичечном коробке. А вообще сейчас всё вокруг представлялось ему настолько радостным, справедливым, единственно возможным, существующим только для него, что у Панти не было ни сомнений, ни опасений. Больше ему ничего не требовалось. А это ведь и называется счастьем. Он вернулся на берег со стеклянной банкой, кульком пряников, коробком спичек и начал сооружать костёр. Голгофа была в ярком цветном сарафане, вся какая-то здешняя, будто жила здесь давным-давно. Выжав Пантину одежду, она развесила её на кустах, а ботинки устроила на колышках около костра. Пантя совсем успокоился и с большим блаженством смотрел, как Голгофа ест пряники, запивая водой из банки. А раньше, когда при нём ели другие, он завидовал и злился. Сейчас же он даже и позабыл, что сам голоден. Впервые в жизни он жил чужой радостью. – Рассказывай, рассказывай, – напомнила Голгофа. – Что там происходит? Чего обо мне говорят? Что сказала Людмилочка? Что делает папа? – Ты ешь, ешь, ешь! – попросил Пантя, когда она протянула ему пряники. – Машина у твоего отца… поломатая стала. В город он сегодня не поедет. О тебе ничего не говорят. Всё про машину ругаются… Людмила говорит… Тётка никуда её не пущает. – Не пускает. – Ну да… Я и говорю: не пускает… и не пущает тоже! – Есть только слово «пускать»! – Ладно, ладно, – с легкостью согласился Пантя, чувствуя, что рассказ получается у него таким, каким и надо. – А Людмила… привет тебе передавала! – И больше ничего? – Голгофа насторожилась, даже перестала жевать, и Пантя моментально уловил это, на мгновение растерялся, но ответил как можно более радостно: – Идите, сказала, идите! Машину будут чинить долго. – Куда идти? – Ну… хоть куда… только не туда, не к ним… там всё про машину ругаются… А мы… мы пойдём? Голгофа приуныла и молчала. Пантя жевал пряники без всякого удовольствия. – Ты не врёшь? – спросила Голгофа, но тут же сама себе ответила: – Впрочем, зачем тебе врать?.. Просто у меня испортилось настроение, но это, я думаю, ненадолго. Как я прекрасно искупалась! Наверное, я плавала больше часа и ни капельки не замёрзла. О многом я тут размышляла, многое вспомнила. И знаешь, ну вот нисколечко не жалею о своём поведении, хотя оно достойно и осуждения, и, конечно, наказания… Мне сейчас страшно представить, что я могла бы прожить жизнь без сегодняшнего дня! Пусть мне попадёт, пусть мне здорово попадёт! Это будет справедливо… И, главное, сегодня я всё! делаю САМА! Спасибо тебе, Пантя, за всё… А тебе дома не попадёт? Или ты отпросился? Пантя собирался ответить беззаботно, а получилось у него и грустно, и даже немного жалобно: – Мене… меня дома… отец у меня пьяница… а мачеха… она меня… – Он обреченно махнул рукой. – Я один живу… Да им хорошо, когда мене… меня дома нету… – Да как же… да как же ты так живёшь?! Это же ужасно! – Не, не! —весело возразил Пантя. – Живу! Кормят ведь… Ну, пошли в поход-то! – Сейчас вот? Сразу? – А то как! Только к вечеру и дойдем. А высохну я по дороге. – Я не уверена, что мы имеем право уйти одни. – Пошли, пошли, здорово будет! Там всё одно про машину ругаются… Айда! И вскоре они уже радостно топали босиком по лесной дороге, ни о чем не заботясь, и, конечно, не подозревая о том, что есть на свете злостные хулиганы поопаснее Панти, и с ними вполне можно встретиться. Так сказать, в недалёком будущем. |
||||
|