"Трудная любовь" - читать интересную книгу автора (Давыдычев Лев Иванович)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«В народный суд 2-го участка Кировского района от гражданина Рогова Николая Александровича, 1925 года рождения, проживающего по ул. Решетникова, дом 64, кв. 3.

Заявление.

Прошу народный суд расторгнуть мой брак с гражданкой Роговой Ольгой Игнатьевной, 1927 года рождения, проживающей по ул. Декабристов, дом 14, кв. 2.

К решению прекратить нашу совместную жизнь я пришел только после того, как убедился, что она невозможна. Решение мое обдуманно и твердо. Оно не результат вспышки или обычной ссоры, а единственно разумный выход из создавшегося положения.

Вначале мы жили вполне хорошо. Моя бывшая жена (сейчас мы живем раздельно) может подтвердить, что в отношении к ней я был безупречен. Она не могла пожаловаться на условия. Я ни в чем не отказывал ей, скорее всего, даже баловал.

Видимо, убедившись, что она прочно завладела моим вниманием, жена стала требовать домработницу, совершенно отвыкла от дома. На этой почве случилось несколько крупных ссор. Я не придавал им особого значения, стремился всеми силами наладить прежнюю жизнь. Я часто разговаривал с женой, пробовал убедить ее в неправильном поведении, ущемлял собственные интересы, не считался с самолюбием.

Однако ничего не помогало. Жена пошла дальше. Она стала встречаться с переехавшим в наш город Валентином Лесным, с которым она была знакома до замужества (встречи продолжаются и по сей день).

Таким образом, я был поставлен в глупое, компрометирующее меня положение. Лесной при покровительственном отношении со стороны Роговой вмешивался в нашу частную жизнь, добиваясь, чтобы моя жена ушла от меня к нему.

И все-таки я до самого последнего момента старался сохранить семью, настойчиво убеждая жену, а в ответ слышал одни оскорбления. Даже тогда, когда она с чемоданом ушла из дому, я убедил ее вернуться.

Мои усилия ни к чему не привели. Мое терпение кончилось: я человек.

Таковы причины, заставившие меня возбудить дело о разводе».

Николай дважды переписал заявление, несколько раз собирался отнести его в суд, но каждый раз находил причину, чтобы не начинать это неприятное дело.

На столе давно лежала стопка юридических справочников по вопросам семьи и брака. Он просматривал книгу за книгой, словно рассчитывал вычитать что-нибудь утешительнее.

«Народный суд рассматривает дела о расторжении брака по совместному заявлению супругов или по заявлению одного из них».

Строки настораживали, пугали. Николай ежился, будто на него со всех сторон смотрели чужие насмешливые глаза.

«Если примирение не состоялось, суд выносит определение, в котором указывается, что ввиду недостижения примирения производство дела в народном суде считается законченным».

Дальше – областной суд. Снова все сначала. Стыд и позор. Позор и стыд. Набьется полная комната любителей скандалов.

Но в конце концов Николай признал свое поведение абсолютно безупречным. Временами он даже боялся за Ольгу: ведь как ей будет неудобно перед людьми.

В эти дни он перебрал в памяти все сколько-нибудь заметные события своей жизни и убедился, что жил правильно.

Из детства он помнил немногое. Отец с матерью жили дружно, ссорились редко. Оба работали, в субботу и воскресенье принимали гостей или ходили в гости. Сына вроде бы не баловали, он никогда не капризничал, никому не мешал, и родители везде водили его с собой. Случалось, что он забавлял взрослых, рассказывая относительно приличный анекдот, услышанный от отца.

Хорошо запомнил Николай сестру матери, Зинаиду, молодую, вызывающе красивую женщину, которая дома ходила всегда полуодетой. Затаив дыхание. Николай по утрам следил, как она мылась до пояса под краном. Ее широкая, белая как мрамор спина постепенно становилась розовой. А он томительно ждал, когда она повернется к нему. Он и теперь видел ее.

Смерть матери Николай помнил плохо. В памяти осталось ее бледное, чуть синеватое, обиженное лицо, когда она лежала в гробу. Вернувшись с кладбища, сели за стол, навалились на еду, пили, ели, кричали, пели тоскливые и разухабистые песни. Отец молчал.

С тех пор он каждый вечер возвращался домой, едва держась на ногах. Часто заходили друзья, говорили одно и то же:

– Жениться тебе, Саша, надо. Без бабы, знаешь, как…

И отец отвечал всегда одинаково:

– К черту.

Летом приехала Зинаида, все такая же молодая, ставшая еще красивее. Она ходила по комнатам в распахнутом халате с полуоткрытой грудью и, усадив Николая на теплые, мягкие колени, спрашивала:

– Сыночком моим хочешь быть?

Николай вырывался из ее сильных рук, смущенный и встревоженный. Он и боялся и ждал, когда она снова обнимет его.

Уехала Зинаида раздраженная, даже не попрощавшись. Отец так и не женился, только изредка приводил домой женщин с ярко накрашенными губами. Николай не любил их потому, что отец отсылал его спать на кухню.

В квартире не прекращались разговоры о необходимости жениться, о том, что без женщины не проживешь. Пьяные друзья, гогоча, уверяли, что жена нужна, хотя она что-то вроде чемодана без ручки: и носить неудобно, и бросить жалко.

Николай слушал обоими ушами и не понимал, почему отец не оставил у себя Зинаиду.

На фронт отец ушел добровольцем и в сентябре сорок первого года погиб. Перед уходом в армию он устроил сына в ремесленное училище.

Военное время Николай пережил трудно. Тяжелая работа, постоянное недоедание и недосыпание привели его на базар. Тут он увидел, как по-разному живут люди. Одни за кусок хлеба отдают последнюю рубашку, другие спокойно ждут, когда к вечеру хлеб вздорожает. Одни получают домой похоронные, другие – пачками носят домой деньги. Одни ждут с фронта женихов, другие, позабыв мужей, хохочут с упитанными тыловиками.

Многому научился Николай. Он покупал продовольственные, хлебные и промтоварные карточки, отоваривал их, делясь с продавцами, остальное выгодно сбывал. Обулся, оделся, стал есть досыта.

В мае сорок пятого Николай расстался с рынком. Работал он мастером цеха, поступил в вечернюю школу, сообразив, что без образования далеко не пойдешь, но скоро не выдержал и бросил учебу. В партию ему посоветовал вступить редактор многотиражной газеты, куда Николай посылал небольшие заметки. Он чутьем догадался, что без партбилета хорошей должности не получишь.

Так оно и случилось. Ему вручили билет и назначили ответственным секретарем редакции. Информации Николая стали появляться в областной газете. Он узнал, что такое гонорар, и решил, что рожден быть журналистом.

Рано проснувшееся влечение к женщинам доставило ему немало неприятных переживаний. Он не пытался разумом охладить разбуженную кровь, а, наоборот, с острым любопытством следил, как беспокоит его страсть, искал книги, в которых заинтересовавшая его сторона жизни описывалась с явным откровением, жадно прислушивался к непристойным анекдотам, к сплетням о знакомых девушках.

Он лишь ждал случая, чтобы поближе узнать, что такое женщина, и каждое очередное влечение принимал за любовь. Всякий раз он понимал постыдность своих желаний, ходил, опустошенный, словно его публично разоблачили.

В цехе он пригляделся к одной работнице – полногрудой хохотушке Аньке, румяной, задорной, о которой шли сомнительные толки и победами над которой хвастались почти все парни. Николай пригласил ее в кино.

Прижавшись к Аньке, он не видел происходившего на экране. Всю дорогу он молча обвинял себя в трусости, а у крыльца обнял Аньку и поцеловал. Она удовлетворенно рассмеялась и прошептала:

– Нельзя – соседка дома. На той неделе приходи, она в ночную будет.

Губы у нее были влажные и горячие. Он испуганно ответил на поцелуй и быстро пошел прочь. Больше он к ней не приходил, сообщив приятелям, что она ему не понравилась.

Он не мог думать о женщинах иначе, как о существах, предназначенных для вполне определенной цели. Не зная их, он был уже развращен в глубине души. Встретив Ольгу, он на некоторое время преобразился, словно очистился, но, став мужем, отметил с насмешливым удивлением: «Вот как, оказывается, просто. А я мучался».

Чем дальше шла семейная жизнь, тем быстрее исчезало очарование, которое когда-то привлекло его в Ольге. Постепенно он обнаружил, что она ничем не лучше других красивых женщин.

Николай соглашался: может быть, он жил неправильно. Не в этом дело. Хуже ли других он жил? Вряд ли. Не важно, что скрывается в душе, в думах; важно, что человек делает. А если и бывало что-нибудь некрасивое – ерунда. С кем не бывало?

И вообще, вся эта история больше неприятна, чем страшна. Но если на людях ему еще удавалось сохранить невозмутимость, то дома он давал волю злости, ревности, оскорбленному самолюбию, а иногда и страху. Лишь надежда, на то, что и Ольга, может быть, страдает, доставляла ему некоторое удовлетворение, которое особенно усиливалось, когда Николай бывал пьян. Возвратясь домой, он рассуждал вслух, произносил против бывшей жены целые обвинительные речи. Он пил не потому, что этого требовал организм, как бывает с алкоголиками, а потому, что ничего не мог делать, даже читать. Стоило ему вспомнить, что сейчас он придет в свою пустую квартиру, и ноги сами несли его к ближайшему киоску или в пивную. После первого стакана он уже искал собеседника, охотно вступал в разговоры, разглагольствовал о подлости женского пола, воспевал холостяцкое житье и рыдал.

На работе Николай почти ничего не делал. Все казалось мелочным, ненужным. Он даже не читал «Смены». Случалось, что, переборов лень и равнодушие, он отправлялся на завод, расположенный где-нибудь на окраине города, но у входа в заводоуправление поворачивал обратно.

Однажды он провел день на кондитерской фабрике и не написал ни строчки. И действительно, – уныло отмечал Николай, – ничего не случилось: газета не стала ни лучше, ни хуже.

Работа опротивела.

И только иногда, вспомнив, что за строчки платят, Николай оживал. Он брался за телефонную трубку, обзванивал заводы, фабрики, учреждения и сдавал в секретариат информацию за информацией. Нужны были деньги.

Иногда, завидуя Валентину, он принимал деловой вид, но желание показать себя, трудолюбивым быстро проходило, и он со злорадством твердил себе: «А я не могу так». Под разными предлогами он перепоручал Валентину всю работу.

Всеми поступками Николая двигала злоба. Это он, Лесной, виноват в несчастье, свалившемся на голову Николая, хорошего, в сущности, человека! И Николай искал, ждал случая, чтобы доказать, каков он есть на самом деле, этот тип в белоснежной рубашке.

Как-то Копытов поручил Николаю написать передовую. Он обратился к Валентину, и тот на память перечислил несколько фактов. Николай написал передовую и сел к телефону. Если бы Лесной переврал хотя бы один факт!

Однажды Николай не выдержал, возвратил Валентину небольшую зарисовку о каменщиках, придравшись к пустяку, причем сразу же заметил, что неправ.

– Вы просто ничего в этом не понимаете, – сказал Валентин.

– Выбирайте выражения! – огрызнулся Николай. – Хорошо, я подпишу, вам же отвечать.

Его раздражала аккуратность Валентина. Сам Николай редко брился, ходил в старом, изрядно поношенном костюме, в больших неуклюжих валенках, в которых обычно ездил в командировки.

– Что с вами? – спросил Полуяров. – Подойдите к зеркалу. Не стыдно?

– Стыдно? – иронически переспросил Николай. – Но это наиболее соответствует моему настроению.

Но разговор подействовал на него. Он поспешил домой, затопил печку и едва не заплакал от охватившей его грусти. Быть может, он напрасно обвиняет Ольгу в искусно скрываемой связи? Быть может, он сам виноват и стоит ему отказаться от подозрений, и Ольга… вернется?! А что? Вон полный шкаф ее платьев, под кроватью две пары туфель, везде ее вещи. Если бы она не рассчитывала вернуться, давно бы все забрала. Ведь она – Николай начинал в это верить – не живет с Лесным. Что же помешает ей вернуться? Ведь не могла же она уйти просто так!

Нужно написать ей. Она добрая, она поймет. Нельзя же ставить человека в такое идиотское положение, в какое попал он!

Николай склонился над бумагой.

«Ольга! Не буду оправдываться перед тобой. Я виноват и не имею права оправдываться. Жалею о том, что случилось, и мечтаю вернуть прошлое.

Ради всего хорошего, что было между нами, забудь мои ошибки и прости. Я даю слово взять себя в руки и не пить. А слово мое крепкое.

У меня осталось много твоих вещей, забери их. Они напоминают о тебе. Если не хочешь видеть меня, напиши, когда придешь, я оставлю ключ на старом месте.»

Он вскочил, потирая руки. «Вот, что давно надо было сделать!» – радостно думал он и явственно, зримо вспомнил Ольгу. Вот здесь она жила, здесь любовь была и прочее. Он с размаху ударил по подушке и чуть не выругался… Конечно, его письмо она примет за проявление слабости, и он опять останется в дураках.

Письмо Николай изорвал, а на другой день явился в суд.

Прочитав заявление, судья, мужчина с большими, оплывшими глазами, внимательно посмотрел на Николая и спросил сухо:

– Вы уверены, что жена изменяла вам?

– Иначе бы я не пришел сюда.

– Вы согласовали с ней свое решение?.. Ну что ж, дело, как говорится, ваше. Но мой искренний совет вам, совет не только судьи, но и пожилого человека: не спешите, избавьтесь от излишней подозрительности. Мы всегда стараемся примирить супругов.

– Это и называется судебной волокитой?

– А вы не спешите с выводами, – еле заметно повысил голос судья. – Давайте к делу о разводе отнесемся в сто раз вдумчивее, чем вы отнеслись к вступлению в брак. Государство заботится о семье.

Николаю не терпелось уйти, он встал и проговорил:

– Мне кажется, что государство не пострадает от того, что одна неудачная семья распадется.

– Государство, конечно, не станет менее прочным от того, что двое молодых людей поспешили вступить в брак, – невозмутимо ответил судья. – Но государство будет прочнее, если вступающие в брак не повторят вашей ошибки.

– Ну, если речь пошла о государстве…

– Не смею вас задерживать, – судья кивнул, полузакрыв глаза, словно устал от разговора.

У Николая не было сомнения, что судья – формалист, который, не разобравшись, действует по заведенному стандарту. Но жалеть было поздно – дело началось.

А тут еще позвонил Олег и предложил встретиться.

– Есть великолепная идея, надо ее реализовать, – сказал он.

В квартире было холодно. Раньше печь топила Ольга, потом – женщина из соседней квартиры, но она перестала ходить, несколько раз встретившись с пьяным Николаем. Носить дрова было лень, и он, когда бывал трезв, проводил вечер в накинутом на плечи пальто, сидя у включенной электрической плитки.

Было очень неприятно, что Олег, войдя без стука, застал его стоящим на коленях перед печью. Словно оправдываясь, Николай пробормотал:

– Отвык от холостяцкой жизни.

Олег присел на корточки, залюбовавшись огнем в печке, и заговорил:

– Хочу быть хотя бы как вот этот огонь. Гореть… Надо уезжать отсюда. Слышишь?

– Зачем? – Николай испуганно отодвинулся от него. – Я никуда не поеду. Я нигде никого не знаю.

– Зато тебя здесь все знают. А если на место Копытова сядет Полуяров? Он выставит тебя из редакции в два счета. Снова пойдешь в многотиражку?

– Ни за что.

– Слушай, ты был здравомыслящим человеком. Ты должен знать, что умный человек не всегда имеет возможность поступать по-своему. Дураков развелось больше чем надо. Едем отсюда! Новая газета, новые люди – легко забудется все неприятное, здешнее.

«Куда он клонит? – подумал Николай. – Ну, он погорел, его собираются выгонять с работы… А я? Я ничего такого не натворил».

– Тебя же так зажали, что ты и пикнуть боишься! – продолжал Олег. – Как только Полуяров узнает о твоем разводе, сразу собрание, обсуждение, намылят шею. Я не иду в редакцию, жду, когда вызовут. Представляю, что из меня сделают! Едем… Я хочу пожить один. Ни от кого не зависеть. Хочется поработать засучив рукава. Не могу забыть о газете даже во сне. Закрою глаза – и снова в редакции.

– Да, – важно протянул Николай, – трудно без газеты.

– Трудно! – презрительно воскликнул Олег. – Невозможно! А в тебе удивительно сочетается болезненное самолюбие с полным его отсутствием. Ты ведь всегда был расчетлив…

– Ты начинаешь говорить обо мне в прошедшем времени? – обиженно спросил Николай.

– Если ты благоразумно и своевременно не исчезнешь отсюда, скоро все будут говорить: «Помните, здесь работал Рогов? Ну, тот, которого потом уволили за моральное разложение?»

Николай молчал, Олег взял шляпу, спросил мельком:

– Как Лариса?

– Не знаю. Уехала в командировку.

– Жаль… – еле слышно сказал Олег.

– Кого? – удивился Николай.

– Ее.

Олег снова подсел к огню и закурил. Видно было, что идти ему некуда и делать нечего. «Нет, я не поеду с тобой, – думал Николай, – кто знает, может, ничего со мной и не случится? А то и здесь все потеряешь, и на новом месте ничего не найдешь. А тебе что? Ты если там провалишься, сюда вернешься, к маме. А кто мою квартиру караулить станет?»

– Значит, не едешь? – спросил Олег, вставая. – Была бы честь предложена… Не забудь вовремя закрыть печь.

Через некоторое время Николай машинально открыл дверцу. Дрова давно сгорели. Только большая головешка дымила в темноте.

Ему было ясно, что надо делать. Во-первых, надо написать такой материал, чтобы все развели руками. Во-вторых, надо избавиться от присутствия в редакции Лесного. Он мешает Николаю нормально жить и заниматься делами. Кроме того, он лезет в заведующие отделом… Посмотрим.

* * *

Надежда на счастье, без которого жизнь казалась немыслимой, крепла.

Они встретились в том же сквере, где стояла гипсовая физкультурница, стройные ноги которой по колени утопали в снегу.

Внизу, за чугунной решеткой, под высоким, крутым обрывом, лежала скованная льдом, невидимая отсюда река. Вдали, на другом берегу, вздрагивали, словно от холода, цепочки огней.

Шли молча. Оба ждали встречи и в первый момент растерялись. Валентин варежкой сбил снег со скамейки. Присели.

– Странно, – сказала Ольга, смотря в темноту широко раскрытыми, тоскливыми глазами, – даже зимой река чувствуется.

– Ветер, – ответил Валентин. – Ты устала, ты просто устала. Ты не сердись на меня. Я знаю, у тебя и без меня много неприятностей, но и я не виноват… Я боялся спрашивать тебя… Но ведь иначе нельзя. Мне нужно знать… как ты относишься ко мне.

– Не надо нам встречаться, – резко сказала Ольга и, видимо, почувствовав, что слова прозвучали неуверенно, продолжала горячо: – Вот перестану себя в руках держать, забудусь и могу к тебе прибежать. Я только не сдержись, и начнется у нас с тобой… потом сами не рады будем.

– Ерунду ты говоришь, Оля.

– Знаю! – она взяла его лицо руками, а он от неожиданности отпрянул назад. – Если бы ты знал… Ведь тебе не это надо, что я сейчас тебе могу отдать.

Ольга закрыла глаза, чтобы удержать слезы, но они проникли сквозь ресницы, заблестели на щеках.

– Не надо нам встречаться, – бормотала она, – не надо…

– Мы будем часто встречаться, – твердо проговорил Валентин. – Я не тороплю тебя, я ни о чем не прошу,

И хотя Ольга промолчала в ответ, Валентин еще сильнее уверился в том, что счастье приблизилось.

На другой день радостное настроение Валентина первым заметил Николай. Губы его дрогнули, искривились.

Валентин дежурил по номеру. Скосив глаза на лежавшую перед ним полосу, Николай сразу увидел курьезную оплошность. Справа, внизу, под названием газеты, есть маленькая продолговатая клеточка, где указывается цена номера. Клеточка была пустой. Валентин не заметил этого и ушел с полосой к редактору. Копытов внимательно просмотрел заголовки, тексты под фотоснимками.

– Ну, лети, голубушка, – сказал редактор, сделав на полосе размашистую подпись.

И в типографии Валентин не заметил ошибки. По просьбе Полуярова он вернулся в редакцию. В кабинете ответственного секретаря сидел Копытов.

– Сильна девка! – говорил он, видимо, о Ларисе. – Мне бы такой характерец… Дурак Вишняков. Ей-богу, дурак. И себе жизнь испортил, и ей. Чего тут обсуждать? Выгнать надо из редакции и из партии. И вся недолга.

– Выгнать легко, – вздохнул Полуяров.

– Обсудить на собрании.

– И обсудить легко, – сказал Полуяров. – А ты как думаешь, Валентин?

– Я сначала думал, что, действительно, надо обсудить и исключить, – ответил Валентин, – но… это, действительно, самое легкое.

– У меня есть предложение, – Полуяров помолчал, словно не решаясь высказать свою мысль, – есть предложение не обсуждать Вишнякова, ограничиться беседой, дать ему возможность доказать…

– Не мели ерунды, – перебил Копытов, – ты в своем уме? За такой либерализм тебя самого в два счета…

– Нет. Вишняков знает, что по заведенному стандарту его вызовут на собрание, проработают, а он каким был, таким и останется.

– И не наше дело! Наше дело – заслуженно наказать его.

– Нет, – снова помолчав, Полуяров встал. – Сто раз нет. Я разговаривал с Ларисой. Почему она верит, что он исправится, а мы не верим?

– Там дела семейные, – отмахнулся Копытов, – там, сам черт ногу сломит. А тут…

– Тут еще хуже, – доверительным шепотом сказала Полуяров. – Выгнать его легко. Ума не надо. А вот воздействовать на него… как?

– Мне работать надо, – озабоченно произнес Копытов. – Решай сам. Но в райкоме тебя взгреют. Точно.

Решение Полуярова об Олеге поставило Валентина в тупик. Он не верил и в исправление Олега, не верил и в пользу проработок на собраниях. И в то же время в предложении Полуярова было что-то интересное, рискованное и вместе с тем наивное.

До половины следующего дня никто не заметил, что клеточка для указания цены была пустой. Потом позвонил какой-то досужий острослов и ехидно спросил редактора, почему «Смена» скрывает стоимость номера.

Разъяренный Копытов выскочил в приемную и крикнул оторопевшей Маро:

– Быстро всех ко мне!

Валентин сразу почувствовал, что разговор будет о нем. Когда он вошел в кабинет, редактор шагал вокруг стола, ни на кого не глядя.

– Больше так продолжаться не может! – сказал Копытов, резко остановившись. – Позор! Сегодня без указания цены вышли, завтра без фамилии редактора, а там, гляди, такой ляп будет, что я только ногами застучу по лестнице! Ты, Лесной, больше других любишь язык насчет критики почесать. Дело, конечно, нужное, но в редакции работать не будешь! Можешь жаловаться, можешь на гонение за критику сослаться.

Устало дыша, Копытов сел.

– Не работать? – тихо спросил Валентин, еще плохо сознавая, что произошло.

– Сегодня же подпишу приказ. Снимаю с работы за халатность, безответственность и сплошное, понимаешь ли, ротозейство! Ты еще оправдываться нахальства наберешься?

– Я оправдываться не буду. Я виноват. Но как же я без газеты жить буду? – растерянно пробормотал Валентин. – Вы не имеете права….

– Я свои права знаю. Я за свои решения вот этим местом отвечаю, – Копытов стукнул себя по затылку. – Можете быть свободными.

Никто не поднялся.

– Не слыхали? Можете, говорю, идти. Приказы не обсуждаются.

– А мы и не собираемся обсуждать, – не своим голосом сказала Лариса. – Мы осуждаем ваш приказ.

– Кто это – мы?

– Мне кажется, что все, – Лариса посмотрела на Николая и поправилась: – По крайней мере, большинство. Я уйду из редакции, если Лесной будет уволен.

– Держать не стану, – отозвался Копытов. – Митинговать не позволю. Заявляю как начальник, старший товарищ и коммунист: против совести не пойду, на жалость не клюну, не надейтесь.

– Никакого митинга устраивать, конечно, не надо, – заговорил Полуяров, – но нельзя не прислушаться к единодушному мнению коллектива. Я также не согласен с увольнением Лесного.

– Дело твое, Пал Палыч, – Копытов вытер платком шею, – я назад не поверну… Погорячился немного. Нервы, будь они прокляты. Ты, Вишнякова, не обижайся.

– За себя я и не думала обижаться. Как с Лесным?

– Ничего не могу поделать – дисциплина.

– Самодурство это, а не дисциплина.

– Не груби, Лариса, – сказал Полуяров.

И уже через полчаса Николай торжествующе говорил Валентину:

– Редактор предложил мне принять у вас дела.

Мальчишкой Валентин никогда не плакал от боли, только от несправедливости, от обиды. Особенно запомнился один случай. Ему было лет пять. Он играл во дворе с толстым смешным щенком. Мимо проходил подвыпивший мужчина. Он сильно пнул щенка ногой и пошел дальше, как ни в чем не бывало. Валентин схватил камень, размахнулся, но бросить не успел – мужчина скрылся за углом. Щенок взвизгивал и скулил. Даже теперь Валентин не мог понять, как это взрослый дядя мог ударить собачонку. Сейчас Валентин казался себе маленьким мальчиком, которого ударил кто-то большой, сильный. Тогда, в детстве, он схватил камень и размахнулся…

– Редактор предложил мне принять у вас дела, – повысил голос Николай.

– Так быстро? Жаль. А сдавать, собственно, нечего. Три письма.

Впрочем, голос у Рогова был не торжествующий, а виноватый.

– Ты только не падай духом, Валька, – сказала Лариса, – все наладится…

– Меня словно по лицу ударили, – отозвался Валентин, – а не верится. Чтоб я без газеты остался… Хоть сто приказов пиши, не поверю.

В голову лезли самые обидные мысли. Им овладевали противоречивые желания: то хотелось пойти нагрубить Копытову, то расплакаться.

Утром он сразу направился в редакцию, но по дороге свернул в сторону, задержался у витрины «Смены». На первой полосе, под передовой, была напечатана его информация. Тоскливо сжалось сердце. Как это так – он не на работе? Нелепо, дико. Валентин смотрел на газету, пытался представить, что сейчас происходит в редакции. Наверное, там смятение, паника – ведь не может редакция работать без него! Нет, не то: он без редакции не может, а газета будет выходить и без него.

– Любуешься? – услышал он обрадованный голос, обернулся: перед ним стоял Олег. – Я вот тоже каждый номер прихожу смотреть. Как на могилу хожу. Кстати, я слышал, что твоему оптимизму нанесен ощутительный удар? Что ты намерен делать?

– Ты уже знаешь? – удивился Валентин.

– Вести о служебных несчастьях летят быстрее пули. А я ведь только и живу редакционными новостями. Признаться, был удивлен, что тебя, именно тебя, уволили. Не скрою, обрадовался. Этот случай поможет нам разрешить наш спор. Что же ты намерен делать?

– Еще не знаю, – ответил Валентин. – Пока не верю.

Олег громко расхохотался и проговорил:

– Подожди, исчезнут робкие надежды.

Сдержав злость, Валентин произнес:

– Устроюсь в многотиражку. Где наша не пропадала? Без работы не буду.

– Где-нибудь ваша да пропадет, если дальше так же будет. Ты тщетно стараешься себя успокоить… Едем отсюда? Что, мало городов, газет? Неужели ты не испытываешь желания доказать «Смене», что на ней свет клином не сошелся?

– Меня не «Смена» уволила, а Копытов.

– Ну, а ему доказать? – разгорячился Олег.

– Зачем мне это?

– В благородство играешь, – презрительно заключил Олег.

Они, не сговариваясь, свернули в проулок. Обоим хотелось довести разговор до конца. Но если Валентин еще сдерживался, то Олег заговорил ожесточенно:

– Мне органически неприятны люди вроде тебя. Вы руководствуетесь не искренними желаниями, а разного рода утвержденными правилами. Не люди, а свод правил и норм поведения. Сухость и серость сплошная. Бог мой, если бы вдруг центральные газеты перестали, например, печатать рецензии на новые кинофильмы, что бы вы стали делать? Мнения-то у вас ведь сроду не бывало!..

– Всё?

– Почти.

Усмешка Олега раздражала Валентина, он нервничал, завидуя его самоуверенности, и начал говорить негромко, глядя под ноги, тщательно подбирая слова:

– Согласен, что у нас еще уйма перестраховщиков, особенно в литературе, искусстве и журналистике. К сожалению, перестраховщиков не судят.

«Почему он улыбается с таким превосходством? – подумав, замолчал Валентин. – Почему он всегда самодоволен? Неужели он убежденнее меня?»

– Ты носишь розовые очки. Опасное приспособление, – сказал Олег. – Оно искажает реальную действительность. Его несправедливо увольняют с работы, а он с жаром доказывает, что в нашей природе несправедливости не существует. Копытовы не скоро на пенсию уйдут. Не один, так другой добьет. Их много.

– Ты вопишь о разных страхах, а не пишешь. Это хуже перестраховки. Ты, имеющий собственное мнение, написал фальшивую рецензию. Ты подделался под мнение, с которым не был согласен.

– Случай с моей рецензией – ерунда, нелепый случай, – растерянно ответил Олег. – Я говорю о другом. Вот я часто бывал в театрах на приемках спектаклей. Поверь мне, ужас, что там происходит! Собираются разного рода представители разного рода учреждений, в той или иной степени связанных с искусством. Начинают обсуждать спектакль. Что они говорят! К искусству они никакого отношения не имеют, в искусстве ничего не понимают, но искусство им подчиняется. У него больше начальников, чем помощников. Об этом, по-твоему, не надо кричать?

– Как называлась твоя статья?

– Я говорю не о статье.

– А о чем?

– О том, о чем писать нельзя.

– Ты просто болтун, извини за грубость. Ты много говоришь и мало делаешь. Я слышал от тебя много метких и ядовитых замечаний о разных недостатках.

– Я не прав?

– А где статьи?

– Чудак! – Олег принужденно рассмеялся. – О недостатках, о которых я болтаю, – он подчеркнуто громко произнес последнее слово, – о таких недостатках статьи писать бессмысленно. Их не напечатают.

– Я тебя спрашиваю: ты написал эти статьи? – упрямо допрашивал Валентин.

– Я знаю, что их не напечатают, – упрямо повторял Олег.

– Вот когда ты их напишешь, тогда и будем разговаривать, – весело сказал Валентин, которому стало ясно, что так спорить можно без конца. – Одно дело – кричать, другое дело – писать. Писать правду многим не под силу. Еще труднее отстаивать правду. Я знаю много случаев, когда у журналистов не хватало упорства, смелости или желания довести дело до конца, по-настоящему рискнуть. Они бросали дело на полпути и за кружкой пива до сих пор жалуются, что их таланты затирают. А я считаю так: надо писать, не заботясь, напечатают или нет. Написать, а там видно будет. Мы с тобой виноваты, что Копытов в руководящем кресле сидит.

Олег ответил удивленным, непонимающим взглядом, поднял руку, чтобы прикоснуться к краям шляпы, но скривил губы и махнул рукой, сказав:

– Я остаюсь при особом мнении.

Взвыла пурга. Валентин испытывал приятное чувство от того, что колючий ветер слепит глаза, обжигает лицо, заставляет повернуться к нему спиной. Его охватила усталость, как после драки. Сознание было возбуждено, словно он решил трудную задачу, сверил ответ по учебнику – правильно.

Он не чувствовал ветра. Лицо одеревенело, больно было шевельнуть мускулами. Он направился в редакцию.

Копытов встретил его обрадованно, крепко пожал руку, предложил папиросу, спросил:

– Ну, как делишки? Я уж хотел к тебе рассыльную послать, узнать. Может, заболел или еще что. Самочувствие-то нормальное, надеюсь?

Тяжесть отлегла от сердца, Валентин весело кивнул.

– Ну и хорошо, ну и молодцом, всегда бы так, – продолжал Копытов, но уже озабоченным тоном, – в нашем деле выдержка, понимаешь ли, нужна. Без нее нельзя. Меня вчера в обкоме пропесочили, будь здоров. И ничего, спасибо за критику сказал. Ты работенку-то ищешь?

– Работу? – недоуменно переспросил Валентин. – Зачем?

– Не святым духом питается человек. Зарплатой.

– А я решил, что вы… – растерянно пробормотал Валентин. – Зачем же вы со мной так разговаривали?

– А что? – в свою очередь удивился Копытов: – По-человечески. Я, может, ночь не спал, соображал, как тебе помочь. Я, когда тебя увольнял, не о кресле думал, не о себе и не о тебе, а о нашем общем деле – о газете. За нее я ответственность держу. Ответственность! За нее мне, так сказать, деньги платят.

– За ответственность или за работу? – вырвалось у Валентина.

Копытов с сожалением посмотрел на него и предложил великодушно:

– Пиши заявление. Уходи по собственному желанию.

– Увольняйте, дело ваше, – с отчаянием проговорил Валентин. – А по собственному желанию я не уйду. Никакого желания не испытываю.

– Получай расчет, – Копытов с сердцем отшвырнул от себя пачку бумаг.

Уволен… Не укладывалось в голове, не верилось. Это было настолько нелепо, что трудно было сосредоточиться, заставить себя думать, решить, что же делать.

– Где пропадал? – сердито спросила Лариса, разыскавшая его в коридоре. – Я уже хотела бежать к тебе домой.

– Неважно, где я пропадал. Важно, где я теперь буду, – жалобно ответил Валентин, которому вдруг подумалось, что бороться с Копытовым бесполезно.

– Мы были вчера в обкоме комсомола у товарища Тополькова, – иронически проговорила Лариса. – В университете вместе учились. Он исторический факультет окончил. Раньше при встречах хоть о здоровье спрашивал, теперь кивает. Пытались с ним по душам потолковать… Нет, надо писать в цека! Ты знаешь, я изнервничалась. Дальше некуда. Сдерживаюсь из последних сил. Еще немного и кричать начну. – Лариса тряхнула головой и горько улыбнулась. – Надоело.

– Ничего, – зло ответил Валентин и с мальчишеским задором добавил: – Помяни мое слово, не кто-нибудь, а мы радоваться будем.

– Будем, – вздохнула Лариса, – когда-нибудь… Я ведь и работаю, и маме вида не подаю, и не плачу, даже спать себя заставляю. А вдруг не сдержусь?.. Мамаша олегова меня изводит, звонит чуть не каждый день. Мерзости разные говорит, деньги предлагает. И Олег… молчит.

Валентин проводил Ларису до кабинета, словно по дороге ее мог обидеть кто-нибудь.

* * *

– Ты чего на меня уставился? – спросил Копытов.

– Из любопытства, – насмешливо ответил Полуяров. – Что делать будем?

– Работать. Долг свой выполнять. В мелочах не возиться,

Полуяров, будто соглашаясь, кивнул и заговорил, нарочито небрежным тоном:

– Есть, Сергей Иванович, один закон природы – переход количества в качество. Из мелочей со временем крупные вещи складываются. Даже мировые события. Но с каких пор человеческие переживания стали мелочами? Извини, но меня поражает твое невнимание к людям. Вышвырнул из редакции молодого способного журналиста…

– Не вышвырнул, а уволил.

– Вышвырнул! – Полуяров встал. – Надо кончать эту волынку! Если слушаться совести, я должен идти в обком и сказать, что тебя пора снимать с работы. Не могу больше терпеть. Мешаем мы друг другу, не понимаем друг друга. Либо ты прав, либо я. Надо разобраться.

Копытов снял очки, покрутил их в руках, помолчал и сказал убежденно:

– Мы не в частной лавочке, Паша. Нельзя нам, понимаешь ли, лирикой разной заниматься. Какие тут могут быть переживания, когда работа – главное? Кому какое дело, что у Копытова, например, дома дела неважные? Он обязан газетой руководить. Это с него и спрашивают. Мы с тобой не муж и жена, а руководители идеологической организации, коммунисты. Нас партия на ответственный пост поставила. А ты: не сошлись характерами. Смешно!

– Грустно. Партия на пост поставила, партия и снимет.

– Ты брось! – буркнул Копытов, отвернувшись. – Ты партию не трогай. Я за нее, знаешь, сколько сил отдал! Ты брось философией заниматься, работай. – Копытов помолчал и спросил с сожалением: – И ты… как это?

– Брут?

– Вот-вот…

Дверь с шумом растворилась, ударилась о стену. На пороге стояла Маро.

– Ты что?! – закричал Копытов. – Чего надо? Маро, четко отстукивая каблуками, подошла и положила на стол листок бумаги.

– Прошу уволить, – прочитал Копытов. – Ты в своем уме?

– Девушкам нельзя так говорить, – тихо произнесла Маро. – Я вам скажу, что вы совсем плохой человек, вас никто не любит. Да. Зачем Лесного уволили? Нельзя хороших людей с работы выгонять. Я уйду.

– Не торопись, – сказал Полуяров.

– Держать не буду, – отрезал Копытов, – подумаешь, золото. Будто я секретаршу не найду.

Маро была гордой девушкой. Она действительно ушла из редакции, никому не пожаловавшись на свою беду. Полуяров не успел с ней даже поговорить.

У Копытова была хорошая черта: он всегда мог забыться в работе, какие бы неприятности ни посещали его. Стоило ему сесть за стол и взять в руки перо, как он забывал обо всем, даже о крупном разговоре с первым секретарем обкома комсомола.

Но сегодня Копытов не узнавал себя – не работалось. Он вошел в кабинет Полуярова и сказал:

– Воду мутишь, Паша.

– Снимут тебя с работы, – ответил Полуяров, не оторвавшись от бумаг.

И вдруг Копытову все стало понятно. Он облегченно вздохнул и проговорил:

– Не надейся. Я знаю, кто на мое место метит, кто против меня коллектив восстанавливает, кто за моей спиной в прятки играет. Ты, Паша. Ты яму роешь. А кто в нее упадет?

Полуяров взглянул на него спокойно и снова уткнулся в бумаги.

Вечером к Копытову зашел Николай Рогов.

– Мне нужно посоветоваться с вами, Сергей Иванович, – осторожно начал он. – Я беспокоюсь не о себе…

– Да не тяни, не тяни, – перебил Копытов.

– Все считают, что я ваш, так сказать, ученик, – быстро продолжил Рогов. – А Лесной подопечный Полуярова. Я человек прямой и прямо вам говорю: вся редакция смотрит и ждет: кто кого? Сумеет ли Полуяров восстановить на работе своего любимчика?

– Врешь, – коротко выдохнул Копытов. – Не верю.

Рогов пожал плечами.

«Дела, – подумал Копытов, – не поймешь, кто прав, кто виноват. А я за всех отдувайся».