Эдмон Лепеллетье Фаворитка Наполеона

I

В большой комнате одного из великолепных особняков на Вандомской площади, где обычно селились знатные иностранцы, в большом кресле у высокого окна сидела в глубокой задумчивости молодая белокурая женщина. На ковре, в нескольких шагах от нее, играл ребенок лет шести-семи.

Взгляд матери обращался то на ребенка, то на площадь, где возвышалась гигантская колонна Великой армии. На ней еще висели обрывки канатов, которые должны были снести статую Наполеона и колонну на глазах торжествующих союзников. Маленькая статуэтка Победы в левой руке императора была уничтожена, но сама статуя устояла: свалить ее не удалось.

Молодая женщина, вздыхая, припомнила все подробности ужасного дня 31 марта 1814 года, когда союзники вступили в Париж благодаря помощи изменников.

В продолжение всего утра граф Мобрейль со своими друзьями разъезжал верхом по Вандомской площади, повсюду прикрепляя и раздавая народу вместе с деньгами белые кокарды, а также подбивая уличных зевак кричать вместе с ним: «Долой тирана! Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны! Да здравствуют союзники!»

Затем с торжественной музыкой, при громких криках толпы, на площади появился блистающий кортеж победителей, во главе которого были император Александр, король прусский, князь Шварценберг, генерал Платов, лорд Каткарт, сэр Чарльз Стюарт. Шествие прошло мимо колонны как мимо мрачного памятника погибшей славы и вернулось на Елисейские поля, где состоялся смотр сорокапятитысячного войска победителей.

На Вандомской площади остались только безобидные зеваки, не сожалевшие об империи, но и не желавшие Бурбонов; они равнодушно смотрели на разрушение, устроенное Мобрейлем и его сообщниками.

Целый день Мобрейль ездил по бульварам Парижа, привязав к хвосту лошади и влача в пыли крест Почетного легиона, пожалованный ему императором Наполеоном. Он сошел с коня около статуи в то время, когда ее обвили канатами.

Прошла ночь, но разрушить Вандомскую колонну не удалось. Мобрейль заплатил людям и отпустил их, ворча по поводу безуспешности их усилий.

– Если статуя устояла на месте, то уж человека-то, конечно, легче будет свергнуть, – проговорил он.

Молодая женщина из окна следила за всеми этими перипетиями, и, когда Мобрейль удалился, она с облегчением вздохнула: ей казалось, что эта неудавшаяся попытка свергнуть статую Наполеона была хорошим предзнаменованием.

В этот холодный и светлый апрельский день, вспоминая незабываемую сцену вступления союзных войск в Париж и усилия Мобрейля свергнуть статую того, кто и теперь, низверженный изменниками, казался непобедимым, она обратилась к ребенку, склонившемуся над игрушечными солдатиками на ковре, и тихо позвала его:

– Наполеон!

Ребенок поднял голову и, бросив поле сражения, поспешил к матери.

Она нежно прижала к груди его кудрявую головку и, целуя ребенка, шептала тихие слова; они, казалось, были понятны мальчику, но отвечать на них он не умел.

– Что он делает теперь? Какие новые страдания и опасности грозят ему? Может быть, его убили? – сказала молодая женщина. – Если бы я была около него, я отвела бы кинжал убийц от его груди, я успокоила бы его… Может быть, мое присутствие смягчило бы горечь ожидающего его изгнания… Но он не хочет утешений, не хочет защиты. В Фонтенбло, в ту ужасную ночь, когда он хотел покончить с жизнью, он не позвал меня, не разрешил разделить с ним яд и уснуть навеки в его объятиях. Если бы я могла повиноваться только голосу сердца, я поехала бы за ним; я переоделась бы, следовала бы за ним шаг за шагом в пути на этот ужасный остров Эльба, где его, может быть, ждут подосланные убийцы. Но что может сделать женщина! Бедное дитя, у тебя нет больше отца!

Женщина рыдала, сжимая в объятиях тоже заплакавшего, глядя на слезы матери, ребенка.

Так тосковала и плакала прекрасная полька, графиня Валевская, возлюбленная императора Наполеона, в своей печальной комнате на Вандомской площади, обнимая маленького Наполеона, плод ее любви к великому человеку.

В дверь тихо постучали.

Дивя в уединении, скрываясь, чувствуя себя на подозрении у высокопоставленных изменников, покинувших того, чья любовь подвергала ее презрению и мести, графиня Валевская вздрогнула при этом стуке. Она вскочила с места и инстинктивным движением толкнула ребенка в соседний кабинет, коротко приказав ему: «Молчи! Не двигайся, тише! Не бойся!» – после чего, преодолев испуг со всей храбростью благородной славянской крови, которая текла в ее жилах, она громко сказала:

– Войдите!

– Ваше сиятельство, вас желают видеть две дамы, – сказала вошедшая горничная.

– Я никого не принимаю, – ответила прекрасная полька. – Что им от меня надо?

– Они говорят только, что пришли от имени императора.

«Это – друзья», – подумала графиня и приказала ввести этих дам.

Не зная, чего ждать от этого посещения, заинтересованная и успокоенная именем императора, графиня Валевская сделала несколько шагов к двери, преодолевая невольное волнение, заставлявшее ее ожидать опасности от каждой случайности, несчастья – от каждого известия, угрозы – в каждом посещении.

На пороге показались две дамы и поклонились молодой женщине. Младшая, молодая и изящная, ничего не напомнила графине красивым, но глубоко печальным лицом.

Вторая – высокая, полная, дышащая здоровьем, вызвала у графини смутное воспоминание. Зеленое платье, кричащая шляпа казались смешными, но открытое, полное Доброты и энергии выражение грубоватого лица женщины вызывало невольную симпатию и доверие.

Позади обеих посетительниц виднелась высокая мужская фигура с большими усами и бородкой. В руках человека была солидная дубинка, надетая на ремень у кисти; он был одет в синий застегнутый доверху редингот, шляпа надвинута на ухо. Он остался стоять в передней с самым недоверчивым видом. Казалось, он был готов преградить путь каждому непрошенному гостю.

Графиня наконец узнала даму в высокой шляпе с такой бравой осанкой.

– Герцогиня Лефевр, если не ошибаюсь? – поклонилась она ей.

– Она самая и жена адъютанта императора, полковника Анрио, – ответила герцогиня, представляя свою спутницу.

Графиня успокоилась: это были друзья императора.

– Чему я обязана честью вашего посещения? – спросила она. – Не болен ли император, не случилось ли с ним чего-нибудь?

Графиня произнесла последние слова дрожащим голосом. Все ее мрачные предчувствия вернулись. Должно быть, произошло что-нибудь особенное, если герцогиня Данцигская появилась так неожиданно в ее убежище. Она тревожно ждала ответа герцогини.

– Успокойтесь, малютка, – сказала с обычным своим добродушием та, которая, несмотря на все свои титулы, на все свое богатство, осталась все той же мадам Сан-Жень, бывшей прачкой квартала Сен-Рок и маркитанткой республиканской армии. – Император после печальной попытки, о которой вы знаете, здоров, как Новый мост; к счастью, яд не оставил никаких следов, и император теперь вне всякой опасности.

Графиня перевела дыхание при первых словах герцогини. Император жив и здоров! Но конец фразы воскресил ее беспокойство, предчувствия снова ожили.

– Его величество в безопасности и здоров в настоящее время… Это известие делает меня счастливой, и я благодарю вас за него. Но сомнение сжимает мне сердце: ему не грозит опасность в настоящее время, но разве это не всегда будет так? Вы опасаетесь какого-нибудь покушения на него?

– Да, мы очень опасаемся. Мы обе имеем основание бояться за жизнь нашего императора.

Графиня побледнела и тихо проговорила:

– О, скажите же мне, что это за опасность? Нельзя ли избежать ее? Нельзя ли предупредить императора? Если нужно, я отправлюсь сейчас же. Я могу за деньги достать хороших лошадей, иметь подставных и прибыть к вечеру в Фонтенбло.

– Император теперь не там. Утром он попрощался с армией и теперь уже на дороге в изгнание, к острову Эльба.

– Бедный Наполеон! – прошептала графиня, утирая слезы.

– Пока, в начале его пути, беспокоиться нечего, – продолжала герцогиня. – Вы видите, я спокойна, а между тем вы должны знать, что я люблю императора. Я не была бы здесь, с вами, если бы Наполеон мог оказаться по дороге в руках убийц. Я ускакала бы на лошади или пошла пешком, и мы с ла Виолеттом, старым слугой моего мужа, сумели бы отвратить кинжал изменников от груди нашего повелителя, нашего божества…

Говоря это, герцогиня оглянулась на переднюю, где виднелась могучая фигура их спутника.

– Ах, если бы у Наполеона было побольше таких преданных людей, как вы, – воскликнула графиня Валевская, – он не был бы теперь изгнанником на пути к острову, где его ждут тысячи опасностей; вы скрываете их от меня, а я страстно желала бы разделить их с ним!

– Не пугайтесь заранее и напрасно, дорогое дитя! Я говорю вам, что теперь нечего беспокоиться за жизнь императора. Он проезжает Бургундию, где еще жива его слава, где его особа еще священна; до верного ему Лиона бояться нечего. Но дальше, за этим городом, начнется опасность.

– Вы что-нибудь знаете? Существует заговор?

– Этого-то я и боюсь, – ответила герцогиня. – Но начнем сначала. У вас есть сын, дитя императора… Где он?

– К чему этот вопрос? – встревожилась графиня.

«Зачем вмешивать моего сына в заговоры против знаменитого изгнанника? – подумала она. – Что хотела сказать герцогиня Данцигская?» – но все же подбежала к кабинету, куда заперла ребенка, и, представляя двум дамам мальчика, еще ошеломленного своим пленом в кабинете и приказанием матери молчать и не двигаться, сказала:

– Вот мой сын!

Герцогиня и ее спутница обняли расстроенного ребенка, причем герцогиня торжественно сказала:

– Берегите ваше дитя, сына императора!

Графиня вскрикнула, прижав к груди сына.

– У меня хотят отнять сына? – вырвалось у нее.

Герцогиня утвердительно кивнула головою.

– Боже мой! Кто же хочет украсть моего ребенка? Что он сделал?! Что сделала я? Вы знаете, кто эти негодяи?

Герцогиня опять сделала утвердительный знак и взглянула на Алису Анрио, как бы призывая ее в свидетельницы правдивости своего жеста.

– Враги императора хотят разлучить меня с сыном? – продолжала графиня как в бреду. – О, негодяи! На что он нужен им? Что у них за страшные замыслы? Говорите, герцогиня, говорите все, что знаете! Умоляю вас!

Тогда герцогиня открыла графине заговор, душою которого был Мобрейль, угрожавший одновременно жизни Наполеона и свободе его сына от прекрасной польки.