"Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк" - читать интересную книгу автора (Дефурно Марселен)

ГЛАВА VIII. ЖЕНЩИНА. ЛЮБОВЬ И БРАК

Вряд ли Антуан де ла Саль, когда писал «Маленького Жана де Сентре», единственной своей целью ставил высмеять тщеславие и нелепость странствующих рыцарей. Еще в большей степени его книга представляется обвинительной речью против женского двоедушия, воплощенного в даме де Бель-Кузин, которая обманывает чересчур доверчивого рыцаря. На смиренную и почтительную любовь, с какой относится к ней Сентре, готовый на любые испытания, лишь бы угодить ей, она отвечает самым низким предательством и в конце концов благородным и бескорыстным чувствам, кои питал к ней верный рыцарь, предпочла земные и весомые наслаждения, какие доставлял ей Дамп Аббат.

В самом деле, похоже, что идеализация женщины и женоненавистничество были теми двумя полюсами, между которыми колебался средневековый ум с тех самых пор, как в XII в. трубадуры создали новый стиль любовных отношений, превратив любовь в подобие религии, где место обрядов заняли правила куртуазности.

Несомненно, в глубине куртуазной любви по-прежнему таится чувственное желание, но основной ее мотив – безнадежная покорность воле и даже капризам возлюбленной. Таким образом, женщина превращается в своего рода божество, ничем не обязанное тем, кто ей поклоняется, и малейшие проявления ее благосклонности всегда будут для мужчины незаслуженной им милостью. Вся эстетика любовного чувства развивается вокруг следующего мотива: поскольку все должно быть сложено к ногам дамы, благороднейшие чувства и высочайшие добродетели обретают ценность лишь в той мере, в какой они посвящены ей.

Конец Средневековья вносит в эту эстетику любви экзальтацию и утонченность, которыми отныне будут проникнуты все ее нравственные и интеллектуальные проявления. Куртуазный и романтический вымысел пытается слиться – по крайней мере, если речь идет о высших классах общества – с реальной жизнью. Тему рыцаря, жаждущего обрести славу ради любви дамы, нельзя назвать новой, но в рыцарском идеале того времени она занимает главенствующее место, и вскоре подвиг начинают воспринимать лишь как доказательство любви. «Мало кто из благородных людей достиг высшей доблести и снискал добрую славу, не будучи влюблен в даму или девицу», – говорит отец Жака де Лалена сыну, который отправляется к клевскому двору показать свою храбрость. Маршал Бусико дает нам типичный пример этого взаимного наложения вымысла и реальности. «Ради любви он сделался отважным, щедрым и возвысился», – пишет о нем Кристина Пизанская, а его биограф показывает нам его на турнире «красивым, богато одетым, на добром коне и в хорошей компании… а получив нежный взгляд своей дамы, так, с копьем наперевес, пришпоривал боевого коня, что всех, встретившихся на его пути, повергал наземь». На весь женский пол ложился отсвет того уважения, которое он питал к своей даме, ибо «всем служил, всех почитал ради любви к одной из них». В Генуе, где он правил от имени французского короля, его товарищ Гюгенен, увидев, как он склонился перед двумя женщинами, которые с ним поздоровались, спросил: «Монсеньор, кто они такие, эти две женщины, коим вы столь учтиво поклонились? – Не знаю, Гюгенен», – ответил тот. Тогда Гюгенен сказал: «Монсеньор, да ведь это публичные девки. – Публичные девки, Гюгенен? – переспросил тот. – Что ж, по мне, куда лучше поклониться двум публичным девкам, нежели оставить без внимания одну порядочную женщину…»

Именно для того, чтобы «защищать неправедно притесняемых женщин», он и учредил в 1399 г., вместе с двенадцатью другими рыцарями, орден Белой дамы на Зеленом поле. С тем же намерением был год спустя учрежден и знаменитый «суд любви», созданный герцогом Бургундским Филиппом Храбрым. Во Франции тогда свирепствовала эпидемия чумы, и «в разгар этого тягостного мора» Филипп и дядя короля, Людовик де Бурбон, обратились к Карлу VI с просьбой, чтобы «он соблаговолил, дабы они могли проводить часть времени с большей приятностью и тем пробуждать в себе новые радости, устроить в своем королевском отеле суд любви и повелеть князю любви править и господствовать над составляющими этот любовный суд». Под властью князя любви – этого титула был удостоен не знатный сеньор, а королевский виночерпий Пьер д'Отвиль – располагалась целая иерархия, целая система управления: Филипп Бургундский и Людовик де Бурбон стали «grands conservateurs» (главными хранителями); одиннадцать «conservateurs» (хранителей) были избраны из числа крупнейших сеньоров королевства: Людовик Орлеанский, брат короля, Людовик Баварский, его шурин Иоанн Беррийский, Иоанн де Бурбон, граф Маршский и другие. Затем шли «министры», среди которых рядом с адмиралом Франции Жаком де Шатийоном мы видим гуманиста Гонтье Коля. Среди сановников, которых всего был 121 человек, встречались люди из самых разных сословий: сеньоры, горожане и даже духовные лица. В том числе – архиепископ Санса, епископы Шалона, Турне и Шартра. Кроме того, в суде любви были аудиторы, казначеи, оруженосцы любви, докладчики прошений (почти все были были легистами или советниками короля), и даже привратники любовных садов и огородов» и «ловчие суда любви».

Члены суда не обязательно должны были жить в Париже: кроме поименованных выше прелатов, в числе подданных князя любви фигурируют казначей церкви в Камбре, нуайонский сборщик налогов и меняла из Турне, равно как и другие горожане из бургундских владений. Вероятно, им предписывалось являться в Париж, когда в день Св. Валентина открывалось торжественное заседание суда.

Чем занимался суд любви? В уставе было сказано, что он был учрежден «при условии, в силу и под охраной весьма похвальных добродетелей, а именно смирения и верности, во славу, хвалу, назидание и служение всем дамам и девицам». Но следует отметить, что ни одна женщина в него не входила. Министры, «обладавшие высшими познаниями в науке риторики», должны были «устраивать веселые праздники поэтического общества любви, поочередно один за другим, в названном месте, в два часа пополудни каждое первое воскресенье месяца». Там читали баллады, сочиненные членами суда в честь дам, и в задачу министров входило судить их «беспристрастно… невзирая на княжеский титул или высокое происхождение». Победитель в награду получал две узкие золотые полоски в гербе. Суд представлял собой также и трибунал, где, должно быть под руководством докладчиков прошений, разбирались и вопросы любовной казуистики.

Каждый год в день Св. Валентина (14 февраля) устраивалось пленарное заседание суда. После мессы, которую служили в церкви Св. Екатерины в Валь-дез-Эколье, князь с министрами и прочими сановниками садились за стол. Там читали баллады, сирвенты и песни, – но на этот раз в присутствии дам, которые служили судьями. Устав суда предусматривал, что тот, кто сочинит нечто «к бесчестью, с упреком или порицанием женскому полу, будет изгнан из всех приятных собраний дам и девиц». Его герб будет стерт в зале заседаний, где он был изображен рядом с гербами его собратьев; его щит будет окрашен в пепельный цвет, и его станут почитать «бесчестным человеком».

Несмотря на свой в высшей степени искусственный характер, суд любви пользовался большим успехом, и слухи о его создании вышли за пределы узкого круга аристократов. Число его участников возросло, поскольку за двадцать лет называется не менее шестисот имен. Среди них были горожане, писатели, и даже, как мы видели, духовные лица. Его собрания должны были вызывать большое любопытство у парижского населения, поскольку Гильберт Мецский, посетивший столицу в начале XV в., упоминает среди чудес великого города «князя любви, который исполнял с музыкантами и придворными всевозможные песни, баллады, рондо, вирелэ и прочие любовные сочинения, которые они умели слагать, и петь, и мелодично играть на музыкальных инструментах».

Парижский суд был не единственным учреждением такого рода: «puys d'amour» существовали по многих городах – в особенности в бургундских владениях, в Амьене, Аррасе, Валансьенне, Турне. Кроме того, при дворах правителей нередко устраивались «обсуждения» вопросов любовной казуистики. В замке Серифонтен, у адмирала Франции Рено де Три, «тот, кто умел говорить о битвах и о любви в меру и куртуазно, мог не сомневаться в том, что ему найдется к кому обратиться и от кого получить отклик».

Мы с удивлением встречаем среди участников суда любви, доблестных защитников женской чести, таких людей, как Пьер и Гонтье Коль, которые примерно в то же время в споре вокруг «Романа о Розе» заняли откровенно женоненавистническую позицию. Выступая против Кристины Пизанской, которая с горячностью упрекала Жана де Мена, автора второй части романа, за его презрение к женщинам, братья Коль защищали «этого глубокого философа, обладавшего всей полнотой человеческого знания». Одного этого противоречия достаточно для того, чтобы показать всю искусственность культа женщины, которого придерживались придворные князя любви. И даже те, кто с удовольствием пускался в рассуждения любовной казуистики, здесь не обманывались: в «Ста балладах», труде, к которому приложили руку многие знатные сеньоры, – среди прочих Бусико, – обсуждается, что лучше, единственная и верная любовь или же множество непостоянных. Большинство сеньоров, к которым обратились с этим вопросом, высказались в пользу верности, но один из них, бастард де Куси, высмеивает условности куртуазного языка с тонкостью, достойной антологии жеманства:

Я жажду смерти и тороплю ее приход,

Ибо все тело мое горит и пылает,

Сердце лишь плачет и стонет,

Жестоко стонет и томится ночью и днем

Так, что один день мне кажется сотней лет,

Что ни у кого, кроме меня, нет никаких скорбей– все достались мне:

Я хуже мертвого, жестоко томлюсь.

– Так говорят, но ничего подобного…

Госпожа, ваша ослепительная красота

Так поразила меня, что я безраздельно ваш.

Безоговорочно вам принадлежу.

– Так говорят, но ничего подобного…

Еще более отчетливое противоречие выявляет частная жизнь некоторых сановников суда любви: Рено д'Азенкура преследуют за попытку похищения вдовы торговца; граф Тоннерра, Луи де Шалон, разводится со своей женой, чтобы жениться на даме, принадлежавшей к бургундскому двору и похищенной им… Правила куртуазной игры теряют всякое значение, как только мы выходим из-под влияния атмосферы жеманства и возвращаемся к повседневной жизни. «В грех похоти, – говорит Жак дю Клерк, – особенно часто впадали принцы и женатые люди; и самым приятным человеком считался тот, кто мог одновременно иметь и обманывать больше женщин». Пример подавали сверху, и французский двор в первые годы царствования Карла VI превратился в двор «Госпожи Венеры». Филипп Добрый, хотя его девиз и утверждал, что «Другой у меня не будет», содержал одновременно нескольких любовниц «и имел целую толпу незаконных сыновей и дочерей». Мы могли бы привести бесчисленное множество примеров дворян или богатых горожан, живущих в незаконном сожительстве. Куда же подевались несгибаемая верность и безраздельная преданность даме, составляющие самую сердцевину куртуазной доктрины? Женщина утрачивает ореол, которым окружили ее поэты, она спускается со своего пьедестала, чтобы вернуться в мир, где чувственная и сексуальная жизнь отличаются удивительной свободой выражения и нравов.

Таким образом, параллельно с куртуазной литературой, «галльское» вдохновение питает по меньшей мере в течение трех веков.другие литературные произведения, главной темой которых становятся искушения плоти, а главным содержанием – поношение женщины. В царствование Карла VI и Карла VII эта волна вдохновения породила два равно характерных, хотя и весьма неравноценных произведения: «Пятнадцать радостей брака» и «Сто новых новелл»8 .

«Сто новых новелл» представляют собой сборник рассказов, услышанных в Женаппе, в Брабанте, во время веселых собраний, в которых принимал участие дофин Людовик, который, поссорившись с отцом, Карлом VII, укрылся во владениях своего бургундского кузена. Среди авторов или, по меньшей мере, рассказчиков этих скабрёзных историй фигурируют сам дофин, герцог Филипп Добрый и многие сеньоры его двора. Очень скоро при чтении этих рассказов, выдаваемых за подлинные, вами овладевает скука. Сквозь причудливое и порой изобретательное развитие интриги в различных эпизодах просвечивает все тот же неизменный сюжет: сотня способов для жены обмануть мужа, для мужчины – добиться благосклонности своей красавицы. Никакой тонкости чувств: любовь, о которой здесь идет речь, немедленно переходит «к делу», и во время венчающего ее любовного поединка пользуются иным оружием, чем оружие риторики и поэзии. В этих приключениях большую роль Играют священники и монахи, одни слишком пристально интересуются спасением души своих прихожанок, другие взимают натурой десятину с приходящих к ним грешниц. Как нередко можно видеть в сатирической литературе Того времени, антифеминизм объединяется с антиклерикализмом, Вывод, который можно сделать из всех этих анекдотов, – честных женщин не существует, и эпитеты «добрая и разумная», «любезная и милосердная» всегда употребляются в насмешку. Наиболее мудрой считается та из женщин, которая лучше всех сумеет вскользнуть из-под надзора ревнивого мужа или, против всякой очевидности, убедить его в том, что поведение ее безупречно.

Того же мнения придерживается и автор «Пятнадцати радостей брака», поскольку «благоразумная и темпераментная, полнокровная, и искренняя, и добродушная женщина не сумеет устоять перед мольбой, если тот, кто с ней обратится, таков, что станет усердно и подобающим образом ее домогаться, тем более что все женщины, каким бы темпераментом они ни обладали, согласятся с тем, кто сумеет втолковать им предмет». Но «Пятнадцать радостей», с их горькой насмешкой, имеют совершенно другую литературную ценность, чем «Сто новелл». Они подхватывают все упреки, которыми литература в изобилии осыпала женщин: фривольность, дух противоречия, пристрастие к поклонникам, умеющим ухаживать, способность неизменно выставлять себя жертвой, чтобы добиться от мужа исполнения своих прихотей, наконец, полное отсутствие здравого смысла, поскольку у «самой разумной на свете женщины здравого смысла ровно столько же, сколько золота у меня в глазу или сколько хвоста у обезьяны; здравый смысл покидает их прежде, чем они дойдут до половины того, что хотели сделать или сказать». Но эта обличительная речь разворачивается в ряд сочных и реалистических сцен супружеской жизни. Автор изощряется в перечислении деталей, в «воспроизведении» разговоров между женой и мужем, в описании стратегии, при помощи которой жена неизменно приводит мужа к тому, к чему хотела его привести.

Первая из радостей показывает нам, как женщина, «которой больше нечего надеть», добивается своего… «И вот она, не будь проста, выжидает места и часа, дабы поговорить о том с мужем, а способнее всего толковать о сем предмете там, где мужья наиподатливее и более всего склонны к соглашению: то есть в постели, где супруг надеется на кое-какие удовольствия, полагая, что и жене его более желать нечего. Ан нет, вот тут-то дама и приступает к своему делу. „Оставьте меня, дружочек, – говорит она, – нынче я в большой печали“. – „Душенька, да отчего же бы это?“ – „А от того, что нечему радоваться, – вздыхает жена, – только напрасно я и разговор завела, ведь вам мои речи – звук пустой!“ – „Да что вы, душенька моя, к чему вы эдакое говорите!“ – „Ах, боже мой, сударь, видно, ни к чему; да и поделись я с вами, что толку, – вы и внимания на мои слова не обратите либо еще подумаете, будто у меня худое на уме“. – „Ну уж теперь-то я непременно должен все узнать!“ Тогда она говорит:

«Будь по-вашему, друг мой, скажу, коли вы так ко мне приступились. Помните ли, намедни заставили вы меня пойти на праздник, хоть и не по душе мне праздники эти, но когда я, так уж и быть, туда явилась, то, поверьте, не нашлось женщины (хотя бы и самого низкого сословия), что была бы одета хуже меня. Не хочу хвастаться, но я, слава тебе Господи, не последнего рода среди тамошних дам и купчих, да и знатностью не обижена. Чем-чем, а этим я вас не посрамила, но вот что касается прочего, так тут уж натерпелась я стыда за вас перед всеми знакомыми нашими». – «Ох, душенька, – говорит он, – да что же это за прочее такое?» – «Господи боже мой, да неужто не видели вы всех этих дам, что знатных, что незнатных: на этой был наряд из эскарлата, на той – из малина, а третья щеголяла в платье зеленого бархату с длинными рукавами и меховой оторочкою, а к платью накидка у ней красного и зеленого сукна, да такая длинная, чуть не до пят. И все как есть сшито по самой новой моде. А я – то заявилась в моем предсвадебном платьишке, и все-то оно истрепано и молью потрачено, ведь мне его сшили в бытность мою в девицах, а много ли с тех пор я радости видела? Одни лишь беды да напасти, от коих вся-то я истаяла, так что меня, верно, сочли матерью той, кому прихожусь я дочерью. Я прямо со стыда сгорала, красуясь в эдаком тряпье промеж них, да и было чего устыдиться, хоть сквозь землю провались! Обиднее же всего то, что такая-то дама и жена такого-то во всеуслышание объявили, что грешно мне ходить такой замарашкою, и громко насмехались надо мною, а что я их речи слышу, им и горя мало». – «Ах, душенька, – отвечает бедняга-муж, – я вам на это вот что скажу: Вам ли не знать, душа моя, что, когда мы с вами поселились своим домом, у нас нитки своей не было, и пришлось обзаводиться кроватями да скамьями, креслами да ларями и несчетным другим скарбом для спальни и прочих комнат, куда и утекли все наши денежки. потом купили мы пару волов для нашего испольщика (в такой-то местности). А еще обрушилась намедни крыша на нашем гумне и надобно его покрыть без промедления. Да к тому же пришлось мне затевать тяжбу за вашу землю, от которой нам никакого дохода, – словом, нет теперь у нас денег или же есть самая малая толика, а расходов выше головы!» – «Ах, вот как вы заговорили, сударь мой! Так я и знала, что вы, в отговорку, не преминете попрекнуть меня моим приданым!» И она, повернув мужу спину, говорит: «Оставьте же меня, ради бога, в покое, и больше вы от меня ни словечка не услышите». – «Ой, лихо мне, – печалится простак, – что ж это вы ни с того ни с сего разгневались!» – «Да чем же, сударь, я – то виновата, что земля моя доходу не приносит, мое ли это дело? Вам, небось, ведомо, что за меня сватались тот-то и тот-то и еще десятка два других – уж эти меня и без приданого взяли бы, да я никого не хотела, кроме вас, очень вы мне приглянулись, а сколько горя причинила я этим почтенному отцу моему! Ну да теперь-то я за свое своеволие сторицей расплачиваюсь, ибо нет меня несчастней на свете. Сами скажите, сударь мой, пристало ли женщине моего сословия жить так, как я живу?! (О других сословиях я уж и не говорю!) Клянусь Святым Иоанном, нынче служанки – и те ходят в платьях много богаче моего воскресного. Ох, не знаю, зачем это иные добрые люди умирают, а я живу да маюсь на белом свете, – пусть бы Господь прибрал меня поскорее, по крайней мере, не пришлось бы вам меня кормить и терпеть от меня всяческое неудовольствие!» – «Ах ты господи, душенька моя, – молит ее муж, – да не говорите вы так, не терзайте моего сердца, ведь я на все для вас готов! Вы только потерпите некоторое время, а теперь повернитесь ко мне, я вас приласкаю!» – «Боже сохрани, и не подумаю, до того ли мне сейчас! И дай господи, чтобы вы о ласках помышляли не более моего и никогда ко мне не прикасались!» – «Ах, вот вы как», – говорит он. «Да уж так!» – отвечает жена. Тогда, желая испытать ее, спрашивает муж: «Верно, коли я умру, вы тотчас же за другого выйдете?» – «Сохрани Бог! – вскрикивает жена, – за вас-то я выходила по любви, и никогда больше ни один мужчина не похвалится тем, что целовал меня; да знай я, что мне суждено вас пережить, я бы на себя руки наложила, чтобы умереть первой!» И в слезы. Так вот причитает в голос молодая притворщица, хотя в мыслях-то у ней совсем обратное, а супруг никак не поймет, смеяться ему или плакать: ему и лестно, что его любимая жена столь целомудренна и об измене не помышляет, ему и жалко ее донельзя оттого, что она опечалена, и не будет ему покоя, пока он не утешит и не развеселит ее. Но она, твердо положив добиться своего, то есть желанного платья, все безутешна. И для того, встав поутру чуть свет, ходит весь день, как в воду опущенная, и слова путного от нее не добьешься.

А как наступит следующая ночь и она ляжет спать, муж ее, по простоте душевной, все будет приглядываться, заснула ли она и хорошо ли укрыта. И если нет, то Заботливо укроет ее потеплее. Тут она притворно вздрогнет, и простодушный супруг спросит ее: «Вы не спите, душенька?» А она в ответ: «До сна ли мне!» – «Ну что, вы утешились ли?» – «Утешилась?! А о чем мне (горевать? У меня, слава богу, всего довольно, чего же |мне еще!» – «Клянусь богом, душенька моя, будет у вас все, что вам угодно, уж я постараюсь, чтобы на свадьбе у кузины моей вы были наряднее всех дам». «Ну нет, я больше в гости ни ногой!» – «Ах, прошу Вас, голубушка, сделайте такое одолжение, пойдемте на свадьбу, а все, что требуется из нарядов, я вам доставлю». – «Да разве я у вас просила? – говорит она. – нет, ничегошеньки мне не надобно, я из дома-то теперь никуда, кроме как в церковь, не выйду, а что я вам то словo сказала, так тому причиною мои знакомые, что застыдили меня вконец, – уж мне одна кумушка довела, как они обо мне судачили».

Победа достигнута; простодушный муж занимает деньги, чтобы купить все необходимое. И, купив, возвращается к жене со всем добром, что она у него выпросила, та притворяется, будто и не рада вовсе, и вслух проклинает тех, кто завел всю эту моду на роскошные наряды, потом же, видя, что дело сделано и сукно с бархатом у нее в руках, заводит такие речи: «Ах, друг мой, не попрекайте меня тем, что вынудила я вас потратиться на дорогое сукно и рытый бархат, ведь самое красивое платье не в радость, если в нем зябнешь».

Каждая из «радостей» описана подобным же образом в ряде живых сценок, где женские хитрость и настойчивость неизменно берут верх над простодушием мужа. Вот кумушки, собравшись в комнате роженицы и учинив шумную пирушку, настраивают женщину против мужа; вот жена, решив отправиться в паломничество, чтобы встретиться с вздыхателем, убеждает мужа в том, что болезнь их ребенка помешала ей исполнить данный обет; вот вся семья, теща, кузины, горничные, вплоть до духовника убеждают несчастного «простачка», заставшего свою жену в приятном обществе, будто все то, что он видел, видел собственными глазами, всего лишь следствие недоразумения…

Результатом неизменно становится разорение «бедняги», который попался в «ловушку» брака и который ради того, чтобы исполнить прихоти жены или исправить наделанные ею глупости:

Тратит свою жизнь на заботы и страдания,

Вовсе не желает, чтобы было по-другому.

Так и проживет жизнь, постоянно мучаясь,

И горестно закончит свои дни…

Между женщиной, вдохновительницей всех подвигов, воспетой куртуазной литературой, и развратной женщиной и источником всех бед, которую выводят на подмостки «Сто новелл» и «Пятнадцать радостей брака», существует обширная «прослойка», к которой могут относиться другие документальные или литературные свидетельства.

Документы того времени – в особенности королевские грамоты о помиловании – говорят скорее в пользу авторов-женоненавистников: многочисленные дела об адюльтере (в которых достаточно часто оказывались замешанными священники) и акты возмездия мужа по отношению к неверной жене и ее возлюбленному. Но надо учитывать и то, что по природе своей документы такого рода показывают нам случаи исключительные. Куда более характерны два документа, созданные немного раньше «Пятнадцати радостей брака» и представляющие собой «учебники поведения», предназначенные: для женщин: «Книга рыцаря де ла Тур Ландри для воспитания его дочерей» и «Парижский хозяин». Помимо наставлений, которыми полны обе книги, интерес представляет то, каким образом авторы подходят к проблемам чувства и супружеской жизни: они делают это с поражающими нас реализмом и откровенностью. В ту эпоху покров стыдливости, которым в более поздние времена было принято окутывать некоторые аспекты реальной жизни, считался совершенно излишним. Для того чтобы привить своим дочерям порядочность и целомудрие, рыцарь де ла Тур Ландри рассказывает им на редкость вольные истории о супружеских изменах и блуде в совершенно непристойных выражениях. Все грехи рассматриваются как ведущие к плотскому греху, а все наставления имеют целью отвратить от искушений плоти: надо, едва проснувшись, прочитать молитвы «с чистым сердцем и набожно», ибо благодаря тому демон плоти отступал от юных дев; до самой свадьбы девицы должны были три раза в неделю соблюдать пост, «чтобы лучше обуздывать свою плоть, и та не сбивалась бы с пути».

Но можно ли девушкам до вступления в брак, по крайней мере, «любить ради любви», то есть в соответствии с правилами куртуазной любви, страстной и платоинической одновременно? Рыцарь и его жена вступают длительную дискуссию на эту тему. Де ла Тур Ландри допускает, что они могут делать это «в некоторых подобающих случаях, например в ожидании свадьбы», поскольку, по его словам, «представляется, что в честной любви нет ничего, кроме блага, и к тому же возлюбленный от этого лучше себя чувствует, и становится веселее, и ведет себя достойнее, и лучше держится при всех обстоятельствах, чтобы нравиться своей даме и своей милой. И еще скажу вам, что это великая милость, когда дама или девица помогает сделаться хорошим рыцарем и хорошим оруженосцем». Но его жена считает вздором все эти прекрасные теории, согласно которым женщины оказываются вдохновительницами подвигов мужчин, «ибо тем, кто говорит, что они (дамы) творят добро и оказывают честь, что ради них совершают подвиги и покрывают себя славой, ничего не стоит это сказать ради того, чтобы им понравиться и чтобы можно было рассчитывать на их благосклонность… Но пусть мужчины говорят, что делают это ради своих дам, на самом деле они все это делают ради себя самих и чтобы снискать у всех честь и славу». Что касается клятв, вздохов и признаний, «говорю вам, они у них всегда наготове и отделаны, как бывает только у тех, кто часто ими пользуется, потому что, не добившись благосклонного ответа от одной, они решат получить лучший ответ от другой». «По крайней мере, – отвечает рыцарь, и его ответ показывает, что формы куртуазной любви входят в кодекс вежливости у „воспитанных“ людей, – согласитесь, что, когда они будут замужними, любовь доставит им удовольствие, развеселит их и научит лучше вести себя и лучше держаться с порядочными людьми, потому что великим благом будет для них сделать ничтожного человека блистательным и красивым». Но госпожа де ла Тур Ландри не дает себя уговорить: она не может смириться с тем, чтобы замужняя женщина принимала любовные клятвы от кого-то другого, кроме мужа, «потому что совершенно точно у женщины не может быть двух сердец, чтобы любить того и другого»; ко всему еще священные узы брака не оставляют места для иной любви, кроме супружеской. И все же, настаивает де ла Тур Ландри, «разве может дамуазель (то есть замужняя женщина) отказаться от того, чтобы сделать рыцаря более достойным и увеличить его доблесть, приняв (чисто духовную) любовь, которую он ей дарит?» Дама соглашается с тем, что если любовь рыцаря не сопровождается никакими «просьбами», дамуазель может ее принять. «А если он попросит ее обнять и поцеловать его, это ничего не значит, это все ветер уносит». Пусть другие так поступают, если им нравится, возражает дама, «а что касается моих дочерен, здесь присутствующих, я запрещаю им целоваться и при жиматься и предаваться прочим забавам в том же роде… потому что после влюбленных взглядов начинаются объятия, потом поцелуи, а там и к делу переходят». И потому лучше не ступать на этот слишком уж скользкий склон, по которому, несомненно, скатилась не одна честная женщина.

Границы куртуазной и иной любви и в самом деле были предельно размытыми. Автор «Маленького Жана де Сентре» предоставляет нам постоянно сомневаться в природе отношений между госпожой де Бель-Кузин и ее рыцарем, которому она дала ключ от своей комнаты. Двусмысленность заходит еще дальше в исповеди дамы, обвиненной в преступных отношениях с неким сеньором: «Клянусь тем, что сейчас приму (Святым Причастием) и осуждением собственной души, он ни о чем меня не просил и делал со мной низостей не более, чем зачавший меня отец; я не говорю, будто он не спал в моей постели, но в этом не было ничего плохого, и ни одной дурной мысли у нас не было…» И потому, если, как в любую другую эпоху, и происходили любовные драмы, в те времена для преступницы нередко находились смягчающие обстоятельства: рыцарь де ла Тур Ландри приводит своим дочерям в пример трех женщин, две из которых были осуждены бесповоротно за то, что имели слишком много платьев или раскрашивали себе лицо, а что касается третьей, «которая несколько раз спала с оруженосцем» – раз десять или двенадцать, уточняет он, – то она отправилась в чистилище. Правда, дама эта исповедовалась в, своих грехах, «потому что если бы она не исповедовалась как следует, она была бы осуждена».

К мужской неверности относились еще более снисходительно, – должно быть, потому, что авторы наши были мужчинами… Среди «заповедей» для женщин «Парижский хозяин» после благочестия, целомудрия, любви и послушания мужу называет искусство «мягко образумливать того, если он пытается шалить…», и де ла Тур Ландри рассказывает нам поучительную историю женщины, которая, зная об изменах мужа, далеко заходила в своем смирении, потому что, «когда он возвращался после своих шалостей, он находил зажженную свечу, воду и чистое полотенце… и, когда он возвращался, она ничего не говорила, только просила его вымыть руки». Ее кротость в конце концов подействовала на мужа, который перестал грешить и, – заключает рыцарь, – «вот вам хороший пример того, как любезностью и послушанием можно лучше наказать и обезоружить своего господина и повелителя, чем грубостью и суровостью». И все же он соглашается с тем, что муж не должен слишком сердиться на жену за то, что она ревнует, «ибо мудрец сказал, что ревность придает терпкость любви, и я думаю, что он прав».

Но оба наши автора, и тот и другой, придают огромное значение внешнему виду женщины или молодой девушки. Они не должны делать ничего такого, что притягивало бы к ним внимание, избегать всего, что могло бы показаться вызывающим или хотя бы слишком привле­кательным. Рыцарь рассказывает дочерям, что в молодости он едва не женился в первый раз на благородной девице, но, найдя ее слишком приветливой, отказался от своего намерения. По улице женщина должна идти «держа голову прямо, недвижно опустив веки, и видеть прямо перед собой четыре туазы дороги, и не глядеть и не бросать взглядов ни на мужчин ни на женщин, хоть налево, хоть направо». А в церкви, где нередко назначались любовные свидания, она не должна поглядывать влево-вправо, «вертя головой, словно ласочка».

Наконец, непрестанно храня подобающее ее званию достоинство, женщина должна пренебрегать непомерными требованиями модыquot;. Конечно, нельзя от нее требовать, чтобы она хранила верность отжившим модам, – надо жить в своем веке и не отставать от других, – «но благоразумные женщины должны отступать так далеко, как только могут, и брать на себя скорее меньше, чем больше». Впрочем, «новые веяния» очень часто приходили из-за границы и глупо выглядели в другой стране. Наилучшим правилом поведения оставалось «придерживаться золотой середины для добропорядочных женщин своей страны и большей части населения королевства, в коем вы пребываете, ибо, вырядившись в новые наряды, пришедшие от иностранных женщин и из других краев, вы скорее навлечете на себя насмешки и издевательства, чем украсите собственную страну. И знайте наверняка, что те, кто первыми наденут эти наряды, навлекут на себя град насмешек». Но и самые мудрые рассуждения ничего не стоили по сравнению с притягательностью новой моды, и «сегодня, стоит только услышать, что у какой-нибудь дамы появились новое платье или новый убор, ни одна из тех, кто услышал эту новость, не успокоится до тех пор, пока не получит точную копию, и что ни день станет твердить своему мужу: „У такой-то есть такая-то вещь, которая слишком ей идет, и вещь эта слишком прекрасна, и я прошу вас, сударь, чтобы у меня была такая же“. И если муж ей скажет: „Душенька моя, если у нее это и есть, то у других, женщин не менее благоразумных, чем она, этого и вовсе нет. – Ну и что, сударь, если они не умеют устраиваться, так мне-то что за дело? Раз у нее это есть, значит, и я вполне могу эту получить и носить не хуже, чем она“. И скажу вам, что они найдут столько веских доводов, что поневоле придется им уступить и удовлетворить их желание заполучить новинку». Мы уже видим здесь вышедшее из-под пера рыцаря де ла Тур Ландри трезвое заключение, которое полвека спустя повторит автор «Пятнадцати радостей брака».

Для того чтобы выправить картину и получить более беспристрастное представление о положении женщин, следовало бы противопоставить этим советам, свидетельствам и критике женскую точку зрения. Но именно тогда, в конце XIV в., когда появились «Книга рыцаря де ла Тур Ландри» и «Парижский хозяин», нашлась женщина, Кристина Пизанская, которая попыталась отстоять достоинство своего пола от нападок, которым оно подвергалось, и потребовать для женщины положения более высокого, чем «рабыни» мужчины. Споря с «Романом о Розе», где говорится, будто честная женщина «Этакая же редкость, как черный лебедь, она утверждала, что существует множество „порядочных женщин“, и пользовалась примерами из Библии и светской истории. Тем, кто отказывал женщинам в каком-либо уме и каком бы то ни было здравом смысле, она указывала на подневольное состояние, в котором их удерживали мужчины, препятствуя всякой возможности доступа к культуре род тем предлогом, что „слишком много зла доставляют женщинам чтение и сочинение“. Она допускала, что мужчина может требовать от жены послушания, но не до такой степени, чтобы прилюдно ее бить:

Держи жену в подобающем страхе,

Но не вздумай ее колотить…

Однако именно из-под пера мужчины жалобы и требования женщин излились с особенным пылом. В письме, адресованном им Гонтье Колю, своему собрату-гуманисту, Жан де Монтрей, который, однако же, в споре вокруг «Романа о Розе» выступал против Кристины Пизанской, излагает своего рода прозопопею справедливых обид жены Гонтье на мужа. «Прошу вас, скажите, разве недостаточно я вам покорна и во всем, и всегда послушна? Круглый год я только и выхожу из дома, что в церковь, да и то только после того, как смиренно испрошу у вас на то разрешения. Вам же, напротив, позволено по собственной воле днем и ночью разгуливать где вздумается и проводить время за игрой в кости или шахматы. Дай-то Бог, чтобы вы, против собственной совести, не наделали еще большего зла (я думаю о том, чему вы вполне достаточно и более чем достаточно, – мне стыдно об этом говорить, но я все-таки скажу, – платите дань, и что прекрасно показывает ваше равнодушие и ваше презрение…). Что сказать о доме и о расходах на него? Если бы я их не ограничивала, тогда как вы отличаетесь, если не сказать большего, столь великой щедростью, все шло бы совсем по-другому…

Вот так, вот так мы, ни в чем не повинные женщины, всегда будем проклинаемы этими мужчинами, которые думают, будто им все дозволено, и нет на них законов, тогда как нам ничего не полагается. Они пускаются в разгул и разврат, а нас-то, стоит нам только чуть повести глазами в сторону, обвиняют в супружеской измене. Мы – не жены и не подруги, но пленницы, захваченные у врага, или купленные рабыни. В своем доме эти сеньоры не довольствуются заботливо приготовленным завтраком с утра и обедом вечером; ночью им требуется роскошная постель, они всегда должны иметь под рукой такую одежду и белье, какие им нравятся, не то в тавернах, на перекрестках и в позорных местах, о коих умолчу, они грызут и оскорбляют нас, терзают нас, обвиняют нас, то и дело требуя от нас того, чего сами нам не дают. Они строги к другим, снисходительны к себе: это неправедные судьи…»