"Долгая ночь" - читать интересную книгу автора (Эндрюс Вирджиния)

Глава 1 Сестры

В детстве я часто воображала, что мы – члены королевской семьи. Казалось, что мы живем как принцы и принцессы, короли и королевы в волшебных сказках, которые любила читать нам мама. Моя младшая сестра Евгения обычно слушала их, затаив дыхание, и ее большие глаза были полны благоговейного трепета, впрочем как и мои. Нашу старшую сестру Эмили не привлекали эти чтения, большую часть времени она предпочитала проводить в одиночестве.

Почти как королевские особы, которые величественно шествовали по страницам книг нашей библиотеки, мы жили в большом красивом доме, окруженном бесчисленными акрами лучших табачных плантаций и великолепными лесами штата Вирджиния. Перед домом раскинулась покрытая густым клевером и травой большая лужайка с мраморными фонтанами, небольшими садами камней и декоративными стальными скамейками. Летом веранды зарастали глицинией, дом окружали розовые миртовые заросли и белоснежные магнолии.

Наше имение называлось Мидоуз, и каждый, кто подъезжал к нему по дороге, посыпанной гравием, не оставлял без внимания великолепие нашего дома. Папа почти с религиозной фанатичностью следил за сохранностью нашего имения.

Каким-то образом, возможно, из-за удаленности от дороги, Мидоуз избежало тех разрушений и разорения, выпавших на долю многих южных плантаций во времена гражданской войны. Ни один солдат Севера не ступал по прекрасному паркету нашего дома и не получил возможности наполнить свой мешок ценным антиквариатом. Дедушка Буф был убежден, что, если некая неведомая сила и уберегла поместье, то только для того, чтобы показать всю его исключительность.

Папа унаследовал от деда эту преданность дому и поклялся, что все средства до последнего доллара будут отданы на поддержание его красоты и величия. Папа также унаследовал регалии деда. В прошлом наш дед служил в кавалерии генерала Ли в чине капитана, что можно было считать возведением в рыцарское звание. И этот факт еще больше давал нам повод чувствовать себя никак не меньше, чем королевской семьей. Хотя папа никогда не служил в армии, он сам себя называл капитаном Буфом, да и все остальные члены нашей семье величали его Капитаном.

Итак, почти как в королевской семье, в нашем распоряжении были десятки слуг и работников, готовые выполнить любое наше пожелание. Конечно, у меня были любимые слуги. Одна из них – Лоуэла, наша кухарка. Ее мать была рабыней на плантации Уилкис, находящейся в 20 милях южнее нашего имения. Другой – Генри. Его отец, также из рабов, погиб в Гражданской войне. Он сражался на стороне Конфедерации, потому что, как говорил Генри, «считал преданность своему хозяину важней личной свободы».

Как в королевских дворцах, в нашем особняке было много прекрасных и богатых вещей: вазы, сияющие серебром и золотом, статуи, привезенные из Европы, изящные безделушки, раскрашенные вручную, фигурки из слоновой кости, привезенные с Востока и из Индии. Хрустальные призмы, свисающие с абажуров, бра и канделябры ловили солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кружевные занавески, сверкали и переливались всеми цветами радуги.

Еду нам подавали на китайском фарфоре ручной работы и больших серебряных блюдах. Мы пользовались самым дорогим столовым серебром.

Мебель нашего дома была разной по стилю, но вся она была изыскана и хорошего качества. Казалось, что комнаты стараются затмить одна другую. Комната, где мама обычно читала, была самой яркой из-за светло-голубых атласных занавесок и мягкого персидского ковра. В мамином кресле, обитом пурпурным бархатом и расшитом золотой тесьмой, любой человек чувствовал бы себя царственной особой. Вечерами, элегантно откинувшись в кресле и одев очки в перламутровой оправе, мама читала романы. И как бы папа не возмущался и не неистовствовал по этому поводу, она с упоением окуналась в их страницы, полные греховных слов и мыслей. Поэтому папа редко заходил в мамину комнату. Если он хотел видеть маму, то посылал за ней одного из слуг или Эмили.

Кабинет папы был таким большим, что даже он – человек 6 футов и 3 дюймов роста, с широкими могучими плечами и сильными руками, – терялся за своим слишком большим столом из мореного дуба. Всякий раз, когда я приходила туда, массивная мебель обступала меня в полумраке, особенно большими казались глубокие кресла с высокими спинками и широкими подлокотниками.

Портреты деда и прадеда, окружавшие папу, сурово глядели из своих больших темных рам на то, как он работал при свете настольной лампы. В нашем доме везде были картины, практически в каждой комнате. Некоторые из них были портретами наших предков – мужчин с темными лицами, приплюснутыми носами и тонкими губами, у многих были коричнево-рыжие бороды и усы как у папы. Да и у женщин на портретах лица были худые и строгие, как у мужчин. Многие смотрели с выражением целомудрия или негодования, как будто то, что я делала или сказала, или даже подумала, выглядело непристойным в их глазах. Я находила сходство с Эмили везде, но ни одно из этих лиц не было похожим на меня. Евгения отличалась от нас, но Лоуэла объясняла это тем, что Евгения росла больным ребенком. Название ее болезни я не могла точно произнести, пока мне не исполнилось 8 лет. Думаю, просто я боялась сказать эти слова из-за страха, что даже звук мог каким-то образом распространить эту болезнь. Мое сердце начинало тяжело биться, когда Эмили, как и мама, выговаривала их отчетливо с первого раза: пузырчатый фиброзис.

Эмили всегда отличалась от меня. Ни одна вещь, которая меня волновала, не трогала ее. Она никогда не играла с куклами и не интересовалась нарядами. У нее не было желания даже просто расчесать волосы, и она не обращала внимания на то, что ее темнокаштановые пряди неопрятно свисают вокруг глаз, по щекам и выглядят грязными и тусклыми. Ей не интересно было мчаться по полю, преследуя кролика, или жарким летним днем переходить вброд пруд. Ее не волновало цветение диких роз или фиалок. Как само собой разумеющееся принимала Эмили красоту и относилась к ней надменно, свысока.

Однажды, когда ей исполнилось 12 лет, Эмили отвела меня в сторону, прищурила глаза, отчего они стали похожи на щелочки (она так всегда делала, когда хотела сообщить что-то очень важное) и сказала, что теперь я должна обращаться с ней по-особенному, потому что она видела, как сегодня утром с небес опустился перст Божий и прикоснулся к Мидоуз: это была награда за ее и отцовскую религиозную преданность. Мама часто говорила, что доверяет Эмили со дня ее рождения. Она поклялась на Библии, что ей потребуется 10 месяцев, чтобы дать жизнь Эмили. И Лоуэла говорила, что ребенок, которого «делают» так долго, будет отличаться от других.

Сколько себя помню, Эмили была командиршей. Ее любимым занятием было ходить всюду за горничными и жаловаться на них. Она любила вбегать в комнату с поднятым вверх указательным пальцем, испачканным пылью и сажей, чтобы показать маме или Лоуэле, что служанки плохо выполняют свою работу. Когда ей было 10 лет, она уже не жаловалась на служанок, а сама кричала на них. И те, суетясь, бежали переделывать всю работу в библиотеке, гостиной или в папином кабинете. Она особенно старалась угодить папе, требовала от служанок полировать мебель или доставать с темных дубовых полок одну за другой каждую книгу и тщательно вытирать обложки.

Папа тоже требовал, чтобы в библиотеке было чисто, хотя редко туда заглядывал, так как кроме Библии он почти ничего не читал. У папы было прекрасное собрание старинных книг, в основном первые издания. Все они были в кожаных переплетах, а страницы, которых никто не касался, слегка пожелтели по краям. Когда папа уезжал по своим делам, я незаметно проскальзывала в его кабинет, доставала книги и, складывая их рядом с собой на полу, осторожно открывала. Многие книги были иллюстрированы прекрасными гравюрами. Я переворачивала страницы и представляла, что умею читать и понимаю слова. Я не могла дождаться того времени, когда пойду в школу и научусь читать.

Наша школа находилась сразу за станцией Апленд. Это было маленькое серое деревянное здание с тремя каменными ступеньками и колокольчиком, похожим на те, которые обычно вешают на шею домашним животным. Этим колокольчиком мисс Уолкер обычно созывала детей, когда завтрак или перемена заканчивались.

Я не могу представить мисс Уолкер старой, ведь когда я была маленькой, ей было не больше тридцати лет. Ее черные волосы всегда были собраны в строгий пучок, и она всегда носила очки с очень толстыми стеклами.

Когда Эмили впервые пошла в школу, она каждый день возвращалась с жуткими историями о том, как мисс Уолкер била по рукам хулиганов Самуэля Тернера или Джимми Уилсона. Даже когда ей было только семь лет, Эмили гордилась тем, что мисс Уолкер поручила именно ей сообщать о всех проступках детей.

– Я – глаза и уши мисс Уолкер, – высокомерно произносила Эмили. – Я могу просто указать на кого-нибудь, и мисс Уолкер оденет ему шутовской колпак и посадит в угол. Она это может сделать и с плохими девочками, – предупреждала она меня, и ее глаза были полны ликующего удовольствия.

Но, несмотря на то, что по рассказам Эмили школа представлялась мне ужасным местом, я знала что в стенах этого старого серого здания лежит волшебный ключ к разгадке тайны слов и секрету чтения. И когда однажды я узнала этот секрет, я могла открывать все те сотни книг, которые стояли на полках в нашем доме, путешествовать в разные края, узнавать другие миры и встречать много новых интересных людей.

Конечно, мне было жаль Евгению, которая никогда не сможет пойти в школу. С возрастом ей становилось только хуже. Она всегда была худенькой девочкой с болезненным цветом лица. Но несмотря на это ее васильково-голубые глаза оставались яркими и полными надежд.

Когда я наконец пошла в школу, Евгении не терпелось узнать, как прошел день и чему я научилась. Скоро я начала читать для нее вместо мамы. Евгения, которая была только на год и один месяц младше, сворачивалась калачиком около меня, положив на мои колени свою маленькую головку, а ее длинные нестриженные светло-русые волосы как бы стекали по моим ногам. Она слушала, и на ее губах блуждала задумчивая улыбка, будто я читала одну из наших детских книжек.

Мисс Уолкер говорила, что из всех учеников я раньше всех научилась читать. Только горячее желание овладеть тайной чтения и было самым сильным стимулом учиться. Не удивительно, что мое сердце чуть не разорвалось от волнения и счастья, когда мама объявила, что мне позволено начать обучение. Был уже конец лета, когда в один прекрасный день за обедом мама сказала, что я все равно пойду в школу, даже если к началу учебного года мне не исполнится полных пять лет.

– Она такая сообразительная, – говорила она папе, – стыдно держать ее еще один год дома.

Как обычно папа молчал, решая согласиться или нет с том, о чем говорила мама, при этом его огромная челюсть продолжала двигаться, а темные глаза оставались неподвижными. Тот, кто его не знает, решил бы, что он глухой или задумался и не слышит ни слова. Но мама была удовлетворена его реакцией. Она повернулась к моей старшей сестре Эмили, на лице которой блуждала презрительная самодовольная улыбка:

– А Эмили позаботится о ней, правда, Эмили?

– Нет, мама, Лилиан слишком мала, чтобы идти в школу. Она не сможет ходить туда пешком. Это же целых три мили! – ответила Эмили. Ей едва исполнилось девять лет, но всем казалось, что она старше года на два. Эмили была высокая, как двенадцатилетняя девочка. Папа говорил, что она растет так же быстро, как кукурузный стебель.

– Ну, конечно, она сможет, правда, дорогая? – улыбнулась мне мама. У нее была невинная детская улыбка. Она не позволяла никому себя расстраивать и прилагала к этому немало усилий, но любое, даже самое маленькое существо, могло вызвать у нее слезы. Были случаи, когда она оплакивала даже земляных червей, которые выползали на вымощенную дорожку во время дождя, а потом погибали под жарким солнцем.

– Конечно, мама, – взволнованно подтвердила я. Только сегодня утром я мечтала о том, чтобы пойти в школу. Этот разговор ни капли не напугал меня. Если Эмили может, то и я смогу, думала я. Я знала, что почти весь путь домой от школы Эмили идет вместе с близнецами Томпсонами: Бетти-Луи и Эмма-Джин, но последнюю милю ей приходится идти одной. Эмили не было страшно. Ее вообще ничто не могло напугать: ни густой туман на плантациях, ни истории о привидениях, которые рассказывал Генри.

– Хорошо. Сегодня утром после завтрака Генри запряжет экипаж, отвезет нас в город, где мы посмотрим, какие чудесные туфли и платья миссис Нельсон приготовила для тебя в своем магазине, – сказала мама, собираясь купить мне обновки по случаю моего поступления в школу.

Мама обожала ходить по магазинам, а папа просто терпеть не мог этого. И даже в те редкие случаи, когда он брал ее с собой в Лангсбург, где был большой универмаг, на все мамины просьбы и жалобы он не обращал внимания. Он говорил, что его мать большинство нарядов шила сама. То же делала его бабушка. И мама должна поступать так же, считал он. Но мама терпеть не могла шить или вязать и презирала любую домашнюю работу. И только, когда она организовывала один из своих званых обедов или пикников, то с удовольствием принимала участие в уборке дома или приготовлении обеда. Она обходила весь дом со служанками и Лоуэлой, указывая, что нужно изменить в обстановке, что приготовить на обед, а также решала, как изысканнее одеться.

– Мама, ей не нужны ни новые туфли, ни новое платье, – объявила Эмили, и выражение лица у нее стало как у старой девы: глаза сужены, губы поджаты, а лоб весь в морщинах. – Она испортит все обновки по дороге в школу.

– Ерунда, – ответила мама, продолжая улыбаться, – все маленькие девочки одевают красивые новые платья и туфли в первый день в школу.

– А я – нет! – возразила Эмили.

– Хотя ты и не захотела поехать со мной за покупками, я все-таки заставила тебя одеть новые туфли и платье, которые тебе купила, неужели ты не помнишь? – спросила мама.

– Они так мне жали ноги, что как только я вышла из дома, сняла их и одела старые, – призналась Эмили.

Папины глаза округлились, и он обратил в ее сторону свой бессмысленный взгляд, который после «пережёвывания» услышанного, приобрел оттенок любопытства.

– Так значит ты – нет? – удивилась мама. Всякий раз, когда происходит что-либо ужасное или возмутительное, мама думает, что это, во-первых, неправда, а затем, когда ей все-таки приходится столкнуться с этим лицом к лицу, она просто не обращает на это внимания.

– Да, я поступила именно так, – гордо ответила Эмили, – Новые туфли теперь наверху, лежат где-то на нижней полке в шкафу.

Мама продолжала улыбаться.

– Может быть, они подошли бы Лилиан? – подумала вслух мама. Это рассмешило папу.

– Вряд ли, – ответил он. – У Эмили нога в два раза больше.

– Да, – задумчиво сказала мама. – Ну, хорошо, Лилиан, дорогая, первое, что мы сделаем этим утром поедем на станцию Апленд.

Я не могла дождаться той минуты, когда расскажу все Евгении. Обычно еду ей приносили в комнату, потому что ей было тяжело сидеть вместе со всеми за обеденным столом.

Любая наша трапеза была ритуалом. Папа обычно начинал с чтения Библии, а позже это делала Эмили, когда научилась читать. Но в отличие от Эмили папа обычно выбирал отрывки. Папа любил поесть и наслаждался каждым кусочком. Сначала нам обычно подавали салат или фрукты, а затем – суп, даже в самые жаркие летние дни.

Папа обычно оставался за столом, ожидая пока все не пообедают и стол, наконец, накроют для десерта. Но иногда папа читал за столом газеты, в основном о бизнесе, и тогда Эмили, маме и мне приходилось сидеть и ждать, когда он закончит читать.

Мама болтала без умолку об услышанных сплетнях или о любовном романе, который она сейчас читала. От папы редко можно было услышать и слово, да и Эмили всегда была погружена в собственные мысли. Поэтому казалось, что мы с мамой одни за столом. Я была ее любимой слушательницей. Заключения и неразбериха, удачи и поражения семей, живущих по соседству, завораживали меня. Обычно каждую субботу после обеда к нам на ланч приходили мамины подруги, чтобы обменяться новостями, слухами, или мама сама уходила в гости к кому-нибудь из них. Без этих свежих новостей и сплетен ей невозможно было жить.

Мама обычно вспоминала что-либо из услышанного дней пять или шесть назад и умела рассказать об этом так, будто это было одним из главных событий. Не важно, что новость могла оказаться ничтожно маленькой, например, как Марта Хач сломала палец на ноге и не подозревала об этом до тех пор, пока он не посинел.

Некоторые случаи напоминали маме о событиях прошлых лет, и она вновь рассказывала о них. Иногда и папа тоже вспоминал что-нибудь. Самые интересные новости я рассказывала Евгении, когда навещала ее после обеда.

Но сегодня мама объявила, что я иду в школу, и поэтому у меня была только одна тема для разговора, и ни о чем другом я уже не хотела слушать. Моя голова была заполнена мыслями, которые будоражили мое воображение. Теперь я встречусь и подружусь с другими девочками. Я научусь писать и читать.

Евгения занимала только нижнюю спальню, за которой не было закреплено определенных слуг. Еще раньше было решено, что Евгении так будет удобнее, иначе бы ей пришлось все время подниматься и спускаться по лестнице. И как только мне удалось освободиться и покинуть стол, я бросилась по коридору. Ее спальня располагалась в задней части дома, и окна выходили на запад. Поэтому она могла наблюдать и закат солнца, и рабочих, обрабатывающих плантации табака.

Когда я вбежала к ней в комнату, она только что закончила завтракать.

– Мама и папа решили, что в этом году я пойду в школу! – закричала я.

Евгения, откинув прядь волос, улыбнулась и просияла так, как будто это решение касалось и ее. Евгения выглядела совсем маленькой в этой большой с массивной спинкой кровати, ножки которой были в два раза выше меня. Я знала, что болезнь задерживает ее физическое развитие, но мне казалось, что это обстоятельство делает Евгению похожей на изысканную, тонкой работы куклу из Китая или Голландии. Она просто утопала в складках ночной рубашки. Самым удивительным в ее внешности были васильково-голубые глаза, которые всегда искрились счастьем, когда она смеялась.

– Мама берет меня с собой к Нельсонам, чтобы купить мне новое платье и туфли, – говорила я, кувыркаясь через толстые, мягкие подушки, чтобы сесть рядом с ней. – Знаешь, что я сделаю? Я принесу все учебники домой и каждый день буду делать домашнее задание здесь, в твоей комнате. Я буду учить тебя всему, чему сама научусь в школе, – пообещала я. – Тогда ты опередишь всех детей, с которыми потом будешь учиться.

– Но Эмили мне сказала, что я никогда не пойду в школу, – ответила Евгения.

– Да Эмили ничего не знает. Она сказала маме, что я не смогу ходить в школу пешком, а я назло ей буду приходить туда раньше, чем она, – пообещала я.

Евгения улыбнулась. Я крепко, но вместе с тем осторожно обняла свою маленькую сестренку. Она всегда казалась мне такой худенькой и хрупкой. Затем я побежала готовиться к поездке с мамой на станцию, чтобы купить мое первое школьное платье.

Мама предложила Эмили поехать с нами, но та отказалась. А я была слишком взволнована, чтобы придать этому значение.

Маму немного расстраивало то, что Эмили не проявляет должного интереса к тому, что мама называла «женские занятия», и заметила по этому поводу:

– Вряд ли она будет похожа на меня, когда вырастет.

Ну, а я-то уж точно, буду. Я обожала приходить в спальню родителей, когда мама была там одна. Я устраивалась рядом с ней возле туалетного столика, когда она причесывалась и делала макияж. Глядя в овальное зеркало в мраморной оправе, мама любила поболтать. Казалось, что нас четверо: мама, я и наши двойники, которые отражали наше настроение и реагировали так, как это делают близнецы.

Давно, когда мама была совсем юной, родители представили ее высшему свету Юга на обычном балу. В то время мама только заканчивала школу, а ее имя уже было известно в высших кругах. Она уже знала все о том, как молодые девушки должны одеваться и как вести себя в свете, а теперь ей очень хотелось научить меня этим правилам. Я любила сидеть рядом с мамой, когда она перед зеркалом расчесывала свои золотые чудесные волосы, слушать рассказы о веселых вечеринках, о ее нарядах с описанием мельчайших подробностей от туфель до алмазной диадемы.

– Женщины испытывают особое чувство ответственности перед каждым появлением в обществе, – говорила мне мама. – В отличие от мужчин, мы всегда на виду, как на сцене. Мужчины могут каждый раз одинаково причесываться, годами носить обувь и одежду одного стиля. Они не пользуются косметикой, и им не приходится заботиться о состоянии своей кожи. Но женщина, – в этот момент она прерывала рассказ, устремляя мягкий взгляд своих карих глаз на меня, – для женщины каждый выход в свет особенно значим, со дня, когда она впервые переступает порог школы до дня, когда она переступит порог церкви в день своего венчания. Каждый раз, когда женщина входит в комнату, все глаза устремляются на нее, и в это мгновение мнение о ней уже составлено. Лилиан, дорогая, не забывай о значении первого впечатления.

Она засмеялась и, повернувшись к зеркалу, продолжала:

– Когда-то говорила мама моя, что впечатление, которое ты произведешь своим первым появлением в обществе, будет самым сильным и запомнится надолго.

И я уже была вся в мечтах о своем первом выходе в общество и о том, какое впечатление произведу в школе, впервые переступив ее порог.

Мама и я поспешили к экипажу. Генри помог нам сесть, и мама открыла зонтик, чтобы уберечь лицо от солнечных лучей, так как в то время загар был «привилегией» слуг.

Генри вскочил на место кучера, тронул поводья, и лошади Белл и Бейб тронулись с места, унося нас от дома.

– Капитан еще не успел распорядиться засыпать выбоины на дороге, образовавшиеся из-за недавнего ливня, миссис Буф, так что держитесь там покрепче, будет немного трясти, – предупредил нас Генри.

– Пожалуйста, не беспокойся о нас, Генри, – ответила мама.

– Да уж побеспокоюсь, – ответил Генри, подмигивая мне. – Сегодня у меня в экипаже две взрослые женщины.

Мама засмеялась. Я едва сдерживала волнение от мысли о моем первом платье, которое будет куплено в магазине.

На дороге, покрытой гравием, появилось множество выбоин и ухабов из-за обильных дождей, прошедших в конце лета, но я почти не устала в пути, который мы проделали, подскакивая на ухабах, пока не добрались до станции Апленд. Растительность вдоль дороги была удивительно густая. Воздух, как никогда, был насыщен терпкими ароматами роз Чероки и диких фиалок. Эти запахи были так же хороши, как легкий аромат лимонной вербены, который источало шелковое платье мамы. Ночи были еще не такие холодные, и зеленый цвет листвы еще не изменился. Птицы-пересмешники и сойки, казалось, старались опередить друг друга, чтобы занять самые удобные ветки магнолий. Это было в самом деле славное утро.

Мама тоже это чувствовала. Она была взволнована не меньше, чем я, и рассказывала мне историю за историей о своих первых днях в школе.

В отличие от меня у мамы не было старшего брата или сестры, чтобы водить ее в школу. Но она не была единственным ребенком в семье. У мамы была младшая сестра, которая умерла от какой-то таинственной болезни. Ни мама, ни папа не любили говорить о ней, а маме вообще очень не нравилось, если в разговоре затрагивались неприятные или печальные темы. И за подобные штучки Эмили всегда попадало от мамы, хотя наказание сводилось к тому, что мама просто умоляла ее остановиться.

– Ну разве это так необходимо рассказывать неприятные, ужасные вещи, Эмили, – сокрушалась мама. При этих словах Эмили замолкала.

Главный магазин Нельсонов был тем, чем собственно и должен быть: там продавалось все – от микстуры для больных ревматизмом до мужских брюк, полученных с фабрик северных штатов. Это был длинный, довольно мрачноватый магазин, в самой глубине которого находился отдел одежды. Миссис Нельсон, невысокого роста женщина, с седыми вьющимися волосами и милым дружелюбным лицом, была заведующей этого отдела. Платье для девочек и женщин висели слева на длинной вешалке. Мама объяснила хозяйке, что нам нужно, и миссис Нельсон измерила мой размер. Затем подошла к вешалке и достала все, что, по ее мнению, было бы мне в пору. Мама остановила свой выбор на розовом платье из хлопка с кружевным воротником, кокеткой и с кружевными оборками на рукавах. Она решила, что оно самое прелестное из всех. И хотя платье было мне велико на размер, а то больше, мама и миссис Нельсон решили, что если ушить его в талии и сделать короче, оно вполне мне подойдет. Затем мы сели, и миссис Нельсон вынесла две пары туфель, которые могли бы мне подойти: одни были из лакированной черной кожи с ремешками, а другие – на пуговицах. Маме понравилась первая пара, с ремешками. Еще мы купили несколько карандашей и блокнот, и вот я была экипирована для моего первого школьного дня.

В тот же вечер Лоуэла ушила мое новое платье. Все это происходило в комнате Евгении, поэтому она все могла видеть. Эмили прохаживалась вокруг и разглядывала платье с отвращением, покачивая головой.

– Никто в школе не носит таких невообразимых платьев, – заявила она маме.

– Да нет, носят, Эмили, дорогая, особенно, в первый день.

– Но я-то ношу то, что на мне сейчас, – резко ответила Эмили.

– Мне жаль, Эмили, но если бы ты захотела…

– Мисс Уолкер не любит избалованных детей, – заявила Эмили. Это ее последнее замечание затронуло даже папу. Он остановился около нас, чтобы высказать свое мнение.

– Джед, пожалуйста, подожди, пока не увидишь Лилиан в новом платье, – сказала мама.

Этой ночью мне едва удалось заснуть – так я была взволнована. Моя голова была полна мыслей о том, чему я научусь в школе и с какими детьми я там познакомлюсь. Некоторых из них я уже встречала на наших изысканных пикниках или, когда нашу семью приглашали в гости. У близнецов Томпсонов был младший брат, мой ровесник, его звали Нильс. Помню, что у него были такие темные глаза и такое серьезное и задумчивое лицо, какого я никогда не видела у других мальчиков. Там была еще Лайла Кэлверт, которая пошла в школу в прошлом году, и Кэролин О'Хара, которая пойдет в школу в этом году как и я. Я решила для себя, что любое трудное домашнее задание я буду выполнять как можно лучше. Я постараюсь никогда не иметь неприятностей в школе или, если это случится, то не буду обращать внимание на мисс Уолкер, и, если она потребует, я буду прилежно мыть классную доску или выполнять любую другую работу как Эмили, которая любила угождать учительнице. В тот же вечер, когда мама зашла ко мне пожелать спокойной ночи, я спросила ее, нужно ли мне до завтра окончательно решить, кем я буду.

– Что ты имеешь в виду, Лилиан? – спросила она, улыбаясь.

– Ну, нужно ли решить мне, буду ли я учительницей или доктором, или адвокатом?

– Конечно нет. У тебя еще впереди годы, чтобы решить, но мне кажется, что ты скорее станешь прекрасной женой для какого-нибудь преуспевающего молодого человека. Ты будешь жить в доме, таком же большом, как Мидоуз, и у тебя будет целая армия слуг, – объявила она, как будто была Библейским пророком.

В воображении мамы я должна была с отличием закончить школу, так же как и она, а затем я буду представлена высшему свету, и какой-нибудь красивый, хорошо сложенный молодой аристократ-южанин начнет ухаживать за мной и, возможно, придет к папе, чтобы просить моей руки. У нас будет изысканная свадьба в Мидоуз, а затем я покину наш дом, помахав на прощанье из экипажа, и буду очень счастлива.

Но я не могла не желать для себя чего-то большего. Это останется моим секретом, который будет храниться глубоко в сердце, и который я открою только Евгении.

На другое утро мама пораньше разбудила меня. Она хотела, чтобы я была полностью одета и готова до завтрака. Я одела свое новое платье и туфли. Мама причесала меня и вплела в волосы розовую ленту. Она стояла напротив меня так, что мы могли обе видеть свои отражения в большом зеркале. Из Библии, которую неоднократно вслух читал мне папа, я знала, что влюбиться в самого себя было одним из самых тяжких грешных деяний, но в тот день я не могла удержаться от этого. Я, затаив дыхание, во все глаза смотрела на маленькую девочку в зеркале. Мне показалось, что я повзрослела за одну ночь. Никогда раньше мои волосы не были такими мягкими и блестящими, а мои серо-голубые глаза – такими сияющими.

– О, как ты красива, дорогая, – воскликнула мама. – Давай поспешим скорее вниз и покажемся Капитану.

Мама взяла меня за руку, и мы пошли по коридору к лестнице. Горничные, уже начавшие уборку по указанию Лоуэлы, услышав наши шаги, выглядывали из комнат, и я видела их оценивающие улыбки, слышала, как они хихикают.

Папа взглянул на нас, когда мы вошли. Эмили уже сидела за столом как всегда с чопорным и надменным видом.

– Мы ждем уже больше 10 минут, Джорджиа, – объявил папа, щелчком захлопнув свои карманные часы и придав этому жесту особое значение.

– Но это особое утро, Джед. Полюбуйся на Лилиан. Он кивнул.

– Она выглядит замечательно, но у меня впереди целый день, занятый и более важными делами.

Эмили была довольна такой реакцией папы. Мама и я заняли свои места за столом, и папа быстро проговорил молитву. Как только завтрак закончился, Лоуэла дала нам коробочки с завтраком для школы, и Эмили объявила, что следует поторопиться.

– Ожидая тебя перед завтраком, мы потеряли уйму времени, – проворчала она и быстро пошла к выходу.

– Присматривай за своей младшей сестрой, – прокричала нам след мама.

Я ковыляла как могла в своих жестких, блестящих новых туфлях, крепко сжимая в руках свою тетрадь, карандаши и коробку с завтраком. Ночью прошел сильный ливень, и, хотя земля в основном уже высохла, но некоторые рытвины были заполнены водой. Эмили шагала, поднимая клубы пыли, и я изо всех сил старалась не испачкаться. Она и не подумала, чтобы подождать или взять меня за руку.

Солнце еще не поднялось над вершинами деревьев, поэтому воздух был свеж и прохладен. Мне хотелось идти помедленнее, чтобы послушать пение птиц. На обочине дороги росли чудесные дикие цветы. Я хотела узнать, удобно собрать их для мисс Уолкер. Я спросила об этом Эмили, но она даже не обернулась.

– Не начинай подлизываться с первого дня, Лилиан, – и, повернувшись, добавила: – И не делай того, что может как-то помешать мне.

– Я не подлизываюсь, – закричала я, но Эмили только хмыкнула. Ее шаги становились все длиннее, и она пошла еще быстрее, так что мне пришлось бежать за ней, чтобы не отстать. Когда мы свернули с дороги, ведущей от нашего дома, я увидела огромную лужу поперек дороги. Эмили с необыкновенным проворством запрыгала по валунам. Но для меня лужа оказалась непреодолимой. Я остановилась, а Эмили, подбоченясь, прошлась возле лужи, а затем ехидно спросила:

– Ну, ты идешь, маленькая принцесса?

– Я не маленькая принцесса!

– А мама думает, что да. Ну так что же?

– Я боюсь, – сказала я.

– Глупо. Просто попробуй сделать как я… Перебирайся по валунам. Ну, давай же, а то я оставлю тебя здесь, – пригрозила она.

С неохотой я поставила правую ногу на первый камень и осторожно подтянула левую к следующему; но когда я это сделала, оказалось, что следующий валун расположен слишком далеко, и я не могу поставить свою правую ногу на него. Я начала звать Эмили на помощь.

– О, я знала, что ты будешь для меня обузой, – проговорила она и вернулась. – Дай мне руку, – скомандовала Эмили.

– Я боюсь!

– Дай мне свою руку!

Едва держась на ногах, я наклонилась вперед и, протянув руку, коснулась пальцев Эмили. Но она только крепко стиснула мою руку и все. Я с удивлением посмотрела на Эмили и увидела странную улыбку на ее губах, и, не давая мне возможности отступить, с силой потянула меня вперед так, что я, соскользнув с валуна, упала вперед. Она выпустила мою руку, и я приземлилась на колени в самом глубоком месте лужи. Грязная вода быстро впиталась в мое прекрасное новое платье. Моя тетрадь и коробка с завтраком также оказались в воде, и я растеряла все свои карандаши и ручки. Я вскрикнула и заплакала. Эмили выглядела довольной и не предложила мне даже помощи. Я медленно поднялась на ноги и, шлепая прямо по воде, вышла из лужи. Я оглядела свое новое прекрасное платье, которое теперь было насквозь мокрым и грязным. Мои туфли были вымазаны, и грязь стекала по моим розовым носочкам.

– Я скажу маме, чтобы она больше не покупала тебе таких невообразимых платьев, да только она не будет слушать, – сказала Эмили.

– Но что мне делать? – всхлипнула я. Эмили пожала плечами:

– Иди домой. Ты можешь пойти в школу в другой раз, – сказала она и повернулась, чтобы уйти.

– Нет! – закричала я. Я оглянулась назад, где была лужа. Моя тетрадь была на дне лужи, а коробка с завтраком плавала на ее поверхности. Я выловила коробку и, отойдя на край дороги, села на большой валун. Эмили быстро удалялась, и ее шаги становились все быстрее. Вскоре она была уже довольно далеко, где-то в конце дороги. А я сидела возле лужи и горько плакала. Затем я поднялась и решила вернуться домой.

Именно этого так добивалась Эмили. Внезапно прилив гнева пересилил печаль и жалость к себе. Я, как смогла, кое-как листьями очистила свое новое платье и поплелась вслед за Эмили, подгоняемая еще большим желанием пойти в школу.

К тому времени, когда я подошла к зданию школы, все дети уже находились в классе и были рассажены по своим местам. Мисс Уолкер уже поздоровалась с детьми, когда я появилась в дверях. На моем лице были следы от слез, а лента, заботливо вплетенная мамой, вывалилась из моей прически. Все с удивлением уставились на меня, а Эмили была разочарована.

– О, Боже, – воскликнула мисс Уолкер. – Что с тобой случилось, дорогая?

– Я упала в лужу, – захныкала я. Почти все мальчики при этих словах засмеялись, но я заметила, что Нильс Томпсон не смеется, а наоборот, казался расстроенным.

– Бедняжка! Как тебя зовут? – спросила мисс Уолкер. Я ответила. Она быстро повернулась и, взглянув, на Эмили, спросила:

– Разве она не твоя сестра?

– Я говорила ей, чтобы она шла домой, мисс Уолкер, – слащаво проговорила Эмили. – Я ей сказала, что она может пойти в школу с завтрашнего дня.

– А я не хочу ждать до завтра! – закричала я. – Сегодня – мой первый школьный день.

– Ну, дети, – сказала мисс Уолкер, обращаясь к классу, – я надеюсь, что у вас будет такое же отношение к учебе. Эмили, – продолжала она, – побудь в классе за меня, пока я позабочусь о Лилиан.

Мисс Уолкер улыбнулась и взяла меня за руку. Затем она повела меня в глубь школьного здания, где была ванная комната. Она дала мне полотенце, мочалку и сказала, чтобы я по возможности получше почистилась.

– Твое платье все еще влажное, – сказала она, – вытри его насухо как можно лучше.

– Я потеряла свою новую тетрадь, ручки, карандаши, и мои бутерброды промокли, – снова всхлипнула я.

– У меня есть все, что тебе понадобится, и я поделюсь с тобой своими бутербродами, – пообещала мисс Уолкер. – Когда все будет в порядке, возвращайся и присоединяйся к своим одноклассникам.

Я проглотила остатки слез и сделала все, о чем говорила мисс Уолкер. Когда я вернулась, все взгляды снова устремились на меня, но в этот раз никто не смеялся, ну разве только Нильс чуть-чуть улыбнулся. Он действительно был рад, и впоследствии я всегда догадывалась, когда Нильс бывает счастлив, а когда – нет.

Мой первый школьный день закончился нормально. Благодаря мисс Уолкер, я чувствовала себя очень важной персоной, особенно, когда она поделилась со мной бутербродами.

Эмили выглядела угрюмой и несчастной весь остаток дня и старалась избегать общения со мной, пока не настало время отправиться домой. Под присмотром мисс Уолкер Эмили стиснула мою руку и повела меня прочь. Когда мы удалились достаточно далеко от школы, она отпустила мою руку.

Близнецы Томпсоны и их младший брат Нильс прошли вместе с нами три четверти пути. Близнецы и Эмили ушли вперед, а Нильс и я отстали. Нильс был не очень разговорчив. Спустя годы я напомнила ему, что, когда он все-таки впервые заговорил со мной, то рассказал, как забрался на самую верхушку кедра, растущего перед его домом. Естественно, это произвело на меня сильное впечатление, ведь это было очень высокое дерево. Подойдя к дороге, ведущей к дому Томпсонов, мы разделились; Нильс быстро и невнятно попрощался с нами и убежал прочь. Эмили свирепо оглянулась на меня и очень быстро зашагала вперед. Пройдя полпути, она остановилась и, оглянувшись по сторонам, произнесла:

– Почему ты не вернулась домой? Ты, что, решила сделать нас посмешищем всей школы?

– Мы не были посмешищами!

– Нет, были и, благодаря тебе, мои друзья смеялись надо мной тоже. – Она уставилась на меня, и ее глаза стали узкими от злости. – Да ты даже мне не родная сестра, – добавила Эмили.

Вначале эти слова показались мне такими странными, как-будто она сказала, что свиньи умеют летать. Я даже начала смеяться, но то, что она сказала потом, быстро меня остановило. Она сделала шаг ко мне и громким шепотом повторила снова эти слова.

– Неправда, – произнесла я.

– Нет, правда. Твоя настоящая мать была сестрой нашей мамы, и она умерла, рожая тебя. Если бы ты не родилась, она все еще была бы жива, и нашей семье не пришлось бы тебя воспитывать. Ты навлекла на себя проклятье, – усмехнулась она, – как Каин из Библии. Никто не захочет любить тебя, потому что будут бояться. Вот увидишь, – пригрозила Эмили и, развернувшись, зашагала дальше.

Я медленно пошла за ней, стараясь понять смысл ее слов. Мама ждала меня в гостиной, когда я вошла в дом. При моем появлении она вскочила и бросилась мне навстречу. Но вдруг она увидела мое платье и туфли, испачканные грязью и, вскрикнув, всплеснула руками.

– Что случилось? – со слезами в голосе спросила она.

– Я упала в лужу по дороге в школу сегодня утром.

– О, бедняжка!

Она протянула ко мне руки, и я бросилась к ней в объятия, в ее утешительные поцелуи. Она повела меня наверх и сняла с меня платье и туфли.

– Твоя шея и волосы испачканы. Тебе необходимо принять ванну. Эмили нам об этом ничего не сказала. Она, войдя в дом, как обычно прошла в свою комнату. Я пойду и поговорю с ней, прямо сейчас, а ты пока прими ванну, – сказала мама.

– Мама, – позвала я ее, когда она уже направилась к двери.

Она повернулась:

– Что?

– Эмили сказала, что я ей не родная сестра, она сказала, что моей настоящей мамой была твоя сестра, которая умерла, рожая меня.

Я ждала, затаив дыхание в надежде, что мама будет все отрицать и рассмеется над такой небылицей. Но вместо этого она пришла в замешательство и стала очень озабоченной.

– О, Боже, – сказала мама. – Она же обещала.

– Что обещала, мама?

– Обещала не рассказывать тебе ничего, пока ты не станешь взрослой. О, Боже!

На мамином лице появилось такое выражение гнева, какого я никогда не видела.

– Капитан будет в бешенстве, узнав о ее поступке, – добавила она. – У этого ребенка есть одна очень плохая черта характера, и откуда она взялась, я уже никогда не узнаю.

– Но, мама, она сказала, что я ей не родная сестра.

– Я расскажу тебе об этом, дорогая, – пообещала мама. – Не плачь.

– Но, мама, значит Евгения тоже мне не родная сестра?

Нижняя губа у мамы задрожала, и мне показалось, что она сама сейчас расплачется.

– Я скоро вернусь, – сказала она и заторопилась прочь. Я прошлепала к своей кровати и забралась в нее.

Что в конце концов все это значит? Как это может быть, что мои мама и папа вовсе не мои родители, и даже Евгения мне не сестра? День, когда я впервые пошла в школу, должен был стать самым счастливым днем в моей жизни, но оказалось, что более ужасного дня у меня еще никогда не было.