Делез ЖильЛогика смысла - 2

Жиль Делез

Логика смысла

Мишель Фуко

THEATRUM

PHILOSOPHICUM

Содержание:

Продолжение:

Двадцать вторая серия: фарфор и вулкан.........................205 "Крушение" (Фицджеральд) - Два процесса и проблема их различения - Алкоголизм и депрессивная мания - Дань психоделии. Двадцать третья серия: Эон...................................................216

Характеристики Хроноса и их низвержение становлением глубины - Эон и поверхность - Организация, производная от Зона, и ее отличие от Хроноса Двадцать четвертая серия: коммуникация событий.........225 Проблема алогичной несовместимости - Лейбниц - Позитивная дистанция и утверждающий синтез дизъюнкции - Вечное возвращение, Эон и прямая линия: более страшный лабиринт... Двадцать пятая серия: единоголосие......................................235 Индивидуальность и событие - Продолжение вечного возвращения - Три значения единоголосия Двадцать шестая серия: язык............................................. 240 Что делает язык возможным - Краткое резюме по поводу организации языка - Глагол и инфинитив Двадцать седьмая серия: оральность................................245 Проблема динамического генезиса: от глубины к поверхности - "Позиции" согласно Мелани Клейн - Шизофрения и депрессия, глубина и высота, Симу-лякр и Идол Первый шаг: от шума к голосу 6 Двадцать восьмая серия: сексуальность...........................257 Эрогенные зоны - Второй шаг динамического генезиса: формирование поверхностей и их координация - Образ - Природа Эдипова комплекса, роль генитальной зоны Двадцать девятая серия: благие намерения всегда наказуемы........................... 266 Эдипово предприятие и его отношение к полаганию поверхности - Восстановить и возвратить - Кастрация - Намерение как категория - Третий шаг генезиса: от физической поверхности к метафизической поверхности (двойной экран) Тридцатая серия: фантазм...................................................276 Фантазм и событие - Фантазм, Эго и сингулярности - Фантазм, слово и язык Тридцать первая серия: мысль.............................................285 Фантазм, переход и начало - Супружеская пара и мышление - Метафизическая поверхность - Ориентация психической жизни, рот и мозг Тридцать вторая серия: различные виды серий.................293 Серии и сексуальность: коннективные серии и эрогенная, зона, конъюнктивные серии и координация - Третья форма сексуальной серии, дизъюнкция и расхождение Фантазм и резонанс - Сексуальность и язык: три типа серий и соответствующих им слов - От голоса к речи Тридцать третья серия: приключения Алисы.................. 307 Напоминание о трех типах эзотерических слов Льюиса Кэррола - Сравнительные выводы из "Алисы в Стране Чудес" и "Алисы в Зазеркалье" - Психоанализ и литература, невротический интимный роман и роман как произведение искусства Тридцать четвертая серия: первичный порядок и вторичная организация...................314 Маятниковая структура фантазма: резонанс и вынужденное движение - От речи к слову - Конец динамического генезиса - Первичное и вторичное подавление Сатирическое, ироническое, юмористическое 7 Симулякр и античная философия I. - Платон и симулякр....................................................... 329 Платоническая диалектика: сигнификация разделения - отбор претендентов. Копии и симулякры - характеристики симулякра. История представления Низвержение платонизма: произведение современного искусства и реванш симулякров - Явное и скрытое содержание вечного возвращения (Ницше против Платона) - Вечное возвращение и симуляция - Современность. II. - Лукреций и симулякр........................................................ 347 Различие - Природа и нетотализируемая сумма - Критика Бытия, Единого и того же самого. Различные аспекты принципа причинности - Две фигуры метода - Клинамен и теория времени - Подлинное и ложное бесконечное - Смятения души - Истечения глубины, симулякры поверхности, теологические, бредовые и эротические фантазмы Время и единство метода - Происхождение ложного бесконечного и смятения души. Натурализм и критика мифов. Фантазм и современная литература III. - Классовски, или тело-язык............................................. 366 Дизъюнктивный силлогизм с точки зрения тел и с точки зрения языка - Порнография и теология Смотреть и говорить - Отражения, резонансы и симулякры - Денонсирование Флексия тел и флексия языка Обмен и повторение - Повторение и симулякр - Положение застывшей сцены Дилемма: тела-язык - Христос и Антихрист: два порядка. Кантианская теория дизъюнктивного силлогизма Роль Бога - Трансформация этой теории у Клоссовски. 8 Порядок Антихриста - Намерение: интенсивность и интенциональность - Вечное возвращение как фантазм. IV. - Мишель Турнье и мир без другого.............................. 395 Робинзон, стихии и конечные цели - Проблема перверсии. Эффект другого в восприятии - Другой как априорная структура - Эффект другого во времени - Отсутствие Другого - Двойники и стихии. Три смысла разрушения другого - Симулякр фантазма. Другой и перверсия. V. - Золя и трещина..............................................................422 Трещина и наследственность - Инстинкты и их объекты. Две наследственности - Инстинкт смерти и инстинкты. Человек-зверь. Объект фантазма - Трагическое и эпическое. ДОПОЛНЕНИЕ М. Фуко Theatrum philosophicum........................................... 441

Двадцать вторая серия: фарфор и вулкан "Бесспорно, вся жизнь - это процесс постепенного распада..."1. Немного найдется фраз, которые отдаются в наших душах подобно удару молота. Немного найдется текстов, отмеченных столь зрелым мастерством, погружающих нас в молчание и заставляющих безоговорочно согласиться с ними, как "Крушение" Фицджеральда. По сути дела, все творчество Фицджеральда представляет собой раскрытие этой фразы и особенно слова "бесспорно". Перед нами мужчина и женщина - пара (почему пара? потому что диада уже задает возможность движения и процесса). У этой пары, что называется, есть все для счастья: красота, шарм, богатство, внешность, талант. И вдруг что-то случилось. Все лопается, словно старая тарелка или стакан. Шизофреник и алкоголик остаются с глазу на глаз, и этот ужасный союз может разорвать только смерть их обоих. Не идет ли здесь речь о столь знакомом нам саморазрушении? Что же на самом деле произошло? Они же не пытались совершить ничего особенного, ничего, что было бы выше их сил. Но почему-то они просыпаются, как после сокрушительной битвы. Их тела разбиты, мускулы напряжены, души мертвы. "Такое ощущение, что я стою в сумерках на пустом стрельбище. Разряженное ружье в руках. Сбитые мишени. Никаких проблем. Тишина. И единственный звук - мое собственное дыхание... Принесенная мною жертва оказалась навозной кучей". На самом деле много чего произошло - как вовне, так и внутри: война, финансовый крах, старение, депрессия, болезнь, ___________ 1 Ф.С.Фицджеральд, Последний магнат. Рассказы. Эссе - М., Правда, 1990 - С.484. 205 ЛОГИКА СМЫСЛА утрата таланта. Но все эти явные происшествия уже дали собственный эффект. Сам по себе последний ни в чем бы не сказался, если бы не проник вглубь и не достиг чего-то такого, что обладает совершенно иной природой. Это нечто заявляет о себе лишь по прошествии времени и на расстоянии, когда уже слишком поздно и ничего нельзя исправить - безмолвная трещина. "Почему мы все потеряли - мир, любовь, здоровье?" Была какая-то немая, неразличимая трещина на поверхности, некое уникальное поверхностное Событие. Оно было как бы подвешено, парило над самим собой, летело над собственным местом. По сути дела, подлинное различие проходит не между внутренним и внешним. Трещина ни внутри, ни снаружи. Она на границе ведь трещина вне восприятия, - бестелесная и идеальная. С тем, что происходит внутри или снаружи, у трещины сложные отношения препятствия и встречи, пульсирующей связки - от одного к другому, - обладающей разным ритмом. Все происходящее шумно заявляет о себе на кромке трещины, и без этого ничего бы не было. Напротив, трещина безмолвно движется своим путем, меняя его по линиям наименьшего сопротивления, паутинообразно распространяясь под ударами происходящего - пока эта пара, эти шум и безмолвие не сольются полностью и неразличимо в крошеве полного распада. Все это означает, что игра трещины перешла в глубину тел, как только работа внутреннего и внешнего раздвинула ее края. (Что бы мы сказали другу, утешающему нас такими словами: "Господи, да если бы я пережила крушение, со мной вместе провалился бы весь свет. Послушайте! Мир существует только потому, что вы его воспринимаете. Так почему не сказать, что обвал - в Большом каньоне?" Такое утешение по-американски едва ли успокоит того, кто знает, что трещина проходит ни внутри, ни снаружи, что ее проекция вовне отдаляет конец ничуть не больше, чем чистая интроекция. Пусть это будет трещина Большого каньона или скал Сьерра Мадре; пусть космические образы ущелий, гор или вулканов сменят столь близкий и знакомый фарфор. Что изменится? Что из этого выйдет, кроме невыносимой жалости к камням, с которыми отождествляешь себя? Устами 206 ФАРФОР И ВУЛКАН персонажа другой пары Мальком Лоури говорит: "Да! Раскололось! Но разве нельзя, не дожидаясь полного развала, как-то спасти распавшиеся половины? ...Ах, хоть бы произошло какое-нибудь фантастическое геологическое чудо, и эти части срослись вновь! Ивонне очень хотелось исцелить треснувшую скалу. Она сама была одной из ее половин и жаждала спасти другую, чтобы уцелеть обеим. Напрягая все свои, силы она придвигалась ближе, молила, лила слезы, говорила, что все простит... Скала оставалась недвижимой. "Это все очень хорошо, - сказала скала, - но выходит, что ты виновна. Что же касается меня, то я предпочитаю разрушаться, как захочу!""2.) Сколь бы тесным ни было единение, оно содержит два элемента, два процесса, природа которых различна, есть трещина, бегущая по прямой, бестелесной и безмолвной линии на поверхности; и есть внешние удары и шумный внутренний напор, заставляющие трещину отклоняться, углубляться, проникать и воплощаться в толще тела. Не те ли это два аспекта смерти, ранее выделенные Бланшо: Смерть как событие, неотделимое от прошлого и будущего, на которые она разделяется, никогда не пребывая в настоящем, - безличная смерть, "неразличимое нечто, что я не могу уловить, ибо оно не имеет ко мне никакого отношения, что никогда не приходит, и к чему я сам не иду". И личная смерть, происходящая и наступающая в самом что ни на есть грубом настоящем, чей "предельный горизонт очерчен свободой умереть и возможностью самому смертельно рискнуть". Можно указать разные способы, какими могут соединяться эти два аспекта: самоубийство и сумасшествие, наркомания и алкоголизм. Возможно, последние два - самые совершенные, поскольку для сведения данных двух линий к фатальной точке, им требуется некоторое время. Тем не менее, в каждом из них есть нечто иллюзорное. Когда Бланшо мыслит самоубийство как желание совместить два лика смерти - длящуюся безличную смерть с сугубо личным актом,- он ясно показывает неизбежность такого соединения или его попытки. Вместе с тем ____________ 2 Malcom Lowry, Under the Volcano (New York: Lippincott, 1965), p.55. 207 ЛОГИКА СМЫСЛА Бланшо стремится определить, что здесь иллюзорного3. Фактически, главное различие проходит между тем, что вступает в брак или совместно длится. Но суть проблемы не в этом. Подобное различие существенно лишь для абстрактного мыслителя. И как же он смешон - этот мыслитель, - когда пытается разобраться в данном вопросе. Пусть даже эти два процесса различны по своей природе. Но вот как сделать, чтобы один процесс не продолжался естественным и необходимым образом в другом, чтобы бесшумный след бестелесной трещины на поверхности не "углублялся" в толщину шумящего тела, чтобы поверхностная рана не стала глубинной Spaltung, а поверхностный нонсенс - нонсенсом глубины? Если воля - это всегда воля к событию, то возможно ли при этом не желать также и полного осуществления этого события в телесной смеси, подвластной той трагичной воле, которая правит всеми поглощениями? Если по самому порядку поверхности пошли трещины, то разве он при этом не рушится, и как спасти его от стремительного разрушения, пусть даже ценой утраты всех сопутствующих благ - организации языка, а то и самой жизни? Как избежать той точки, где можно произносить лишь отдельные буквы и выкрикивать из глубины шизофрении, где нет вообще членораздельной речи? Если на поверхности есть трещина, то можно ли избежать того, чтобы глубинная жизнь не стала источником разрушения, чтобы она не стала "бесспорной"? Можно ли сохранить бестелесную трещину, препятствуя ____________ 3 М. Blanchot, op.cit., pp. 104-105: "При самоубийстве я хочу убить себя в некий определенный момент; я связываю смерть с теперь: да, теперь, теперь. Но ничто не указывает на иллюзорность и безумие этого Я хочу, ибо смерть никогда не бывает налицо... Самоубийство в этом смысле никогда не встречается со смертью. Скорее, оно является желанием устранить смерть как будущее, изъять ее из той части грядущего, которая выступает как сущность смерти... Мы, не в состоянии проецировать убийство самих себя; мы готовим себя для этого, мы действуем под взглядом последнего жеста, который, тем не менее, относится к категории нормальных вещей и дел. Но этот же жест не входит в поле зрения смерти, не касается ее, не удерживается в ее присутствии..." 208 ФАРФОР И ВУЛКАН ее осуществлению и воплощению в глубине тела? Или еще точнее: можно ли спастись в контр-осуществлении события - в простом и плоском представлении актера и танцора, - лишь бы предотвратить само осуществление, характерное для жертвы и страдания? Уже из этих вопросов видно, как смешон наш мыслитель. Да, всегда есть два аспекта и два разных по природе процесса. Но когда Воске говорит о вечной истине раны, то это говорится от имени личной, отвратительной раны, которую он носит в собственном теле. Когда Фицджеральд и Лоури говорят о бестелесной метафизической трещине и находят в ней как место своей мысли, так и препятствие для нее; как ее живительный источник, так и иссушающий тупик; как смысл, так и нонсенс, - то они говорят от имени всех выпитых литров алкоголя, вызвавших трещину в их телах. Когда Арто говорит об эрозии мысли как о чем-то одновременно и существенном, и случайном; как о полной импотенции и в то же время великой силе, - то это уже речь со дна шизофрении. Каждый из них чем-то рисковал и шел при этом до конца; отсюда их неоспоримое право на сказанное. Что же остается на долю абстрактного мыслителя, дающего мудрые советы и падкого на различия? И потом, стоит ли без конца говорить о ране Баске, об алкоголизме Фицджеральда и Лоури, о сумасшествии Ницше и Арто, оставаясь при этом на берегу? Не пора ли стать наконец профессионалами в этих областях? Неужели нам под силу лишь пожелать, чтобы упавший расшибся не слишком сильно? Неужто на нашу долю выпало лишь составление сборников да выпуск тематических номеров журнала? Или же нам следует кратчайшим путем познать самих себя: быть немножко алкоголиком, немножко сумасшедшим, немножко самоубийцей, немножко партизаном-террористом - так, чтобы продолжить трещину, хотя и не настолько, чтобы непоправимо углубить ее? Как ни крути, а все выглядит довольно мрачно. В самом деле, как еще можно оставаться на поверхности, не покидая при этом берега? Как нам спастись самим, спасая одновременно поверхность и все поверхностные организации, включая язык и жизнь? Как добиться такой политики, такой партизанской войны? (Как многому нужно еще учиться у стоиков...) 209 ЛОГИКА СМЫСЛА Судя по всему, алкоголизм - это поиск не удовольствия, а особого эффекта: последний в основном состоит в необычайной приостановке настоящего. Алкоголик живет в двух временах, в двух моментах сразу, но совсем не в том смысле, какой имел ввиду Пруст. Другой момент может быть наполнен как прожектами, так и воспоминаниями о трезвой жизни; тем не менее он существует совершенно иначе, основательно видоизмененным образом, находясь внутри застывшего настоящего, которое окружает его подобно тому, как мягкий прыщик окружен упругой плотью. В этом мягком центре второго момента алкоголик может отождествлять себя с объектом своей любви или "ужаса и сострадания", поскольку здесь вожделенная твердая неподвижность настоящего момента позволяет ему удерживать реальность на расстоянии4. Алкоголик любит их одинаково - как твердость, в которой он коснеет, так и мягкость, взятую в кольцо твердого и укрытую там. Один момент содержится внутри другого. Настоящее застывает и столбенеет лишь для того, чтобы ввести в игру эту мягкую, го__________________________________________ 4 Ф.С.Фиоджеральд, цит.соч. - С.497: "Просто мне нужен был полный покой, чтобы выяснить, каким образом у меня выработалась печальная склонность к печали, безотрадная склонность к безотрадности, трагичная склонность к трагизму, то есть каким образом я отождествил себя с тем, что внушало мне ужас или сострадание. Такое отождествление губительно для писателя. Наверное, по этому душевнобольные не работают. Ленин не стал бы по доброй воле страдать заодно с пролетариатом, Вашингтон - со своими солдатами, а Диккенс - со своими лондонскими бедняками. Когда Толстой пытался слиться с той жизнью, к которой было приковано его внимание, из этого ничего не вышло, одна фальшь..." (перевод дополнен - прим. пер.). Этот отрывок служит замечательной иллюстрацией к психоаналитической теории маниакально-депрессивных состояний (в особенности, к теории Клейн). Однако, как мы увидим далее, в этой теории есть два проблематичных пункта. В первом случае манию слишком часто представляют как реакцию на депрессивное состояние, тогда как, по-видимому, она, напротив, определяет это состояние, - по крайней мере в структуре алкоголизма. С другой стороны, самоотождествление столь же часто представляют как реакцию на утрату объекта, тогда как, по-видимому, именно оно и предполагает эту утрату, влечет и даже "желает" ее. 210 ФАРФОР И ВУЛКАН товую прорваться точку. Эти два одновременных момента странным образом организованы: алкоголик живет совсем не в прошедшем времени несовершенного вида [l'imparfait] или в будущем; у алкоголика есть лишь сложное прошлое, прошедшее совершенного вида [passe compose] - хотя и весьма специфическое. Пьянствуя, алкоголик так компонует воображаемое прошлое, как если бы мягкость причастия прошедшего времени [participe passe] соединялась с твердостью вспомогательного настоящего: я бывало-любил, я бывало-делал, я бывало-видел. Так выражено совмещение этих двух моментов - так же, как сам алкоголик переживает один момент в другом, наслаждаясь своим маниакальным всемогуществом. Здесь форма совершенного прошлого выражает совсем не дистанцию или завершенность. Настоящий момент присущ здесь вспомогательному глаголу "бывало", тогда как все бытийное содержание выступает как "прошедшее" в другом одновременном моменте, в моменте со-участия и идентификации основного смыслового глагола*. Но какое странное, почти невыносимое напряжение чувствуется здесь... в том объятии, той манере, какой настоящее охватывает, вводит и включает в себя другой момент. Настоящее стало неким кристаллическим, гранитным кольцом, сформировавшимся вокруг мягкого ядра - ядра из лавы, из жидкого и вязкого стекла. Однако, такое напряжение нагнетается ради чего-то еще. Ибо оно превращает совершенное прошедшее в "я бывало-напьюсь". Настоящий момент здесь - более не момент алкогольного эффекта. Это момент эффекта эффекта. Другой момент теперь безразлично содержит в себе ближайшее прошлое (момент, когда я пил), систему воображаемых само-отождествлений, скрытых за ближайшим прошлым, и реальный элемент более или менее удаленного трезвого прошлого. Значит, затвердение настоящего полностью меняет свой смысл. Застывая, настоящее становится безвластным и безвидным. Оно больше ничего не принимает в себя; скорее оно отдаляется от всех аспектов другого момен________ *Грамматические особенности приведенного примера даются с учетом специфики русского языка. - Примечание переводчика. 211 ЛОГИКА СМЫСЛА та. Можно сказать, что ближайшее прошлое, как и содержащееся в нем прошлое самоотождествлений, и, наконец, трезвое прошлое, дававшее им бытийный материал, - улетели прочь на расправленных крыльях. Можно сказать, что все они одинаково далеко и сохраняют эту дистанцию на фоне общего расползания поблекшего настоящего с его новым отвердением и новым качеством во все расширяющейся пустыне. Сложное прошлое первого эффекта оттесняется и заменяется на "Я бывало-напивался" второго эффекта, где вспомогательное настоящее в "бывало" выражает только бесконечную удаленность всех бытийных содержаний и со-участий. Застывшее настоящее (я, бывало...) соотносится теперь лишь с ускользанием прошлого (напивался). Кульминация достигается в has been [оно, бывало...]. В этом эффекте ускользания прошлого, в этой утрате всякого объекта и заключается депрессивный аспект алкоголизма. И, возможно, именно в этом эффекте ускользания-отлета - источник великой силы произведений Фицджеральда и самое ее глубокое выражение. Удивительно, но у Фицджеральда герои весьма редко пьют или ищут выпивки. Фицджеральд не выставляет алкоголизм как недостаток или нужду. Возможно, с его стороны это осторожность; или сам он всегда без труда имел возможность выпить; или же существует несколько форм алкоголизма, одна из которых обращена в сторону своего самого недавнего прошлого. (Хотя в случае с Лоури все наоборот... Но когда алкоголизмом страдают по-настоящему, когда выпивка - это острая необходимость, - тогда возникает не менее основательная деформация времени. На этот раз любое будущее переживается как будущее совершенное [futur-anterieur] с необычайным ускорением этого сложного будущего [futur compose], - эффектом от эффекта, не оставляющим до самой смерти)5. Алкоголизм героев Фицджеральда _______________ 5 И у Лоури алкоголизм неотделим от самоотождествлений, которые он вызывает, и от их банкротства. Темами утраченного романа Лоури In Ballast to the White Sea стали самоотождествление, а также возможность здоровья и спасения с его помощью, См.: Избранные письма Малькома Лоури (New York: Lippincot, 1965). Во всяком случае в совершенном будущем можно найти стремительность, аналогичную той, которую мы видели в связи с совершенным прошлым. В очень интересной статье Гюнтер Стейн проанализировал фигуры совершенного будущего. Протяженное будущее, как и совершенное прошлое, больше не принадлежит человеку. "К этому времени не приложимо даже специфическое измерение времени - его положительный смысл. Оно сводится к чему-то, что уже не станет будущим - к Зону, не имеющему отношения к Я. Действительно, человек может еще думать о существовании Эона и указывать на него - но стерильным образом, не постигая и не реализуя его... Следовательно, Я буду заменяется на Я не буду тем, что будет. Положительным выражением этой формы является совершенное будущее: Я стану [в определенный момент]". ("Pathologie de ta liberte, essai sur la non-identification", Recherches philosophiques, 4, 1936-1937.) 212 ФАРФОР И ВУЛКАН это процесс саморазрушения, доходящий до того, что вызывает эффект отлета прошлого: не только трезвого прошлого, от которого алкоголик навсегда отрезан ("Боже мой, я пил десять лет"), но и ближайшего прошлого, в котором он только что выпивал и напился, а также и фантастического прошлого, когда впервые был достигнут этот эффект. Все стало одинаково далеким и одинаково располагает к новой выпивке или, вернее, к новому опьянению, - лишь бы отпраздновать триумф над этим застывшим и неприглядным настоящим, в котором затаилась означаемая им смерть. Именно в этом отношении алкоголизм может служить примером. Ибо алкоголь-эффект может быть вызван и другими событиями, но совсем по-иному, например: потерей денег, любви, родины или успеха. Их действие не зависит от алкоголя, но напоминает способ его воздействия. Фицджеральд, например, воспринимал деньги как "бывал и я богат", отделявшее его от того момента, когда он еще не был богат, от момента, когда он стал богатеть, и от самоотождествления с "подлинным богатством", которому он отдался в ту пору. Возьмем, к примеру, великую любовную сцену с Гетсби: в тот момент, когда он любит и любим, Гетсби в своей "одуряющей сентиментальности" ведет себя будто отравленный. Он изо всех сил пытается остановить настоящее, жаждет перенести в него самое нежное из своих самоотожцествлений - а именно, отождествление с совершенным прошлым, в котором его любили абсолютно, исключительно и без 213 ЛОГИКА СМЫСЛА малейшего шанса для соперников - любила вот эта самая женщина (пять лет разлуки как десять лет пьянства). Как раз на таком пике отождествления - Фицджеральд говорит, что оно равнозначно "смерти всех реализации" - Гетсби лопается как стакан, он теряет все: свою недавнюю любовь, свою старую любовь и свою фантастическую любовь. Что позволяет алкоголизму быть решающим примером среди подобного рода событий - так это то, что алкоголь суть сразу и любовь и утрата любви, и деньги и безденежье, и родина и ее потеря. Это сразу объект, потеря объекта и закон, управляющий этой потерей, в налаженном процессе разрушения ("бесспорно"). На вопрос о том, можно ли помешать трещине проникнуть и так или иначе осуществиться в теле, явно нельзя ответить, опираясь на какие-то общие правила. "Трещина" остается всего лишь словом, пока она не угрожает телу, пока печень, мозг и прочие органы не рассматриваются на предмет линий, по которым можно предсказывать будущее и которые сами говорят о будущем. Когда спрашивают, почему мало быть здоровым, зачем нужна еще и трещина, то уже сам этот вопрос, наверное, возможен лишь благодаря трещине, на границах которой только и может состояться мысль; и все, что есть хорошего и великого в человеке, в людях, готовых к самоуничтожению, приходит и уходит через трещину - лучше смерть, чем здоровье, которым нас наделили. Разве бывает еще какое-нибудь здоровье, кроме здоровья тела, живущего, пока на нем возможны шрамы; или здоровья Лоури, мечтавшего переписать "Крушение", но только со счастливым концом, и никогда не оставлявшего надежцы на прорыв в новую жизнь? Действительно, трещина - ничто, если она не несет опасности для тела; но все же она не теряет значимости и тогда, когда переплетается с другой линией внутри тела. Нам не дано предвидеть, мы должны рисковать и быть предельно терпеливыми; нам никогда не следует терять цветуще-здорового вида. Вечная истина события схватывается, только если событие вписано также и в плоть. Но всякий раз мы должны дублировать это его мучительное осуществление контр-осуществлением, которое 214 ФАРФОР И ВУЛКАН ограничивает, разыгрывает и видоизменяет осуществление самого события. Нужно аккомпанировать самим себе - сначала при жизни, а после и в смертный час. Контр-осуществление - ничто, буффонада, когда оно претендует быть тем, что могло бы случиться. Но подражать тому, что действительно происходит, дублировать осуществление контр-осуществлением, идентификацию - дистанцией, - как это делают настоящие актер и танцор, - значит дать истине события единственный шанс не слиться с его, события, неизбежным осуществлением. Это также значит позволить трещине парить над ее собственной бестелесной поверхностью, не попадая в тупик лопающихся внутри себя тел; наконец, это дает шанс продвинуться дальше, чем мы считали возможным. В той мере, в какой чистое событие всякий раз навсегда сковывается собственным осуществлением, контр-осуществление освобождает его - до следующего раза. Мы не должны терять надежду, что наркотические и алкогольные эффекты (их "откровения") можно будет пережить и открыть для себя на поверхности мира без использования этих веществ, - надо только, чтобы механизмы социального отчуждения, приводящие к их употреблению, превратились в революционное средство исследования. Берроуз посвятил несколько удивительных страниц вопросу о "великом Здоровье", - то есть, образе нашего собственного благочестия: "Представьте себе: все, что достигается при помощи химических средств, можно испытать и иначе..." Калечить поверхность, лишь бы не поранить тело. О, психоделия!

Двадцать третья серия: Эон С самого начала мы видели, насколько противоположны два прочтения времени время Хроноса и время Зона. 1) Согласно Хроносу, только настоящее существует во времени. Прошлое, настоящее и будущее - не три измерения одного времени. Только настоящее наполняет время, тогда как прошлое и будущее - два измерения, относительные к настоящему. Другими словами, всякое будущее и прошлое таковы лишь в отношении к определенному настоящему (определенному протяжению и длительности), но при этом сами принадлежат более обширному настоящему, с большей протяженностью и длительностью. Всегда есть более обширное настоящее, вбирающее в себя прошлое и будущее. Значит, относительность прошлого и будущего к настоящему влечет относительность самих настоящих по отношению друг к другу. Бог переживает как настоящее то, что для меня - или прошлое, или будущее, ибо я живу в более ограниченном настоящем. Хронос - это вместилище, моток относительных настоящих, предельным циклом или внешней оболочкой которого является Бог. Вдохновляемый стоиками Боэций говорил, что божественное настоящее сплетает и охватывает прошлое и будущее'. 2) В Хроносе настоящее некоторым образом телесно. Настоящее - это время смесей и сочетаний, это сами процессы смешивания. Размерять, наделять темпоральностью значит смешивать. Настоящее выступает мерой действий или причин, тогда как будущее и прошлое приходятся на долю страдания тела. Но ведь страдание тел указывает на действие более могущественного тела. _____________ 1 Боэций, Утешение философией, книга 4 (см. Боэций, Утешение философией и другие трактаты, - М., Наука, 1990). 216 Эон Величайшее настоящее, божественное настоящее - это великая смесь, всеединство телесных причин. Оно размеряет течение космического периода, где все одновременно: Зевс - это также и Дий: Проницающий, тот, который смешивает; Сочетатель2. Следовательно, величайшее настоящее не безгранично. Оно присутствует в настоящем, полагая границы, ставя пределы бытия и размеряя действия тел, даже если перед нами величайшее из тел и единство всех причин (Космос). Однако величайшее настоящее может быть бесконечным и не будучи безграничным. Например, оно может быть цикличным - в том смысле, что, включая в себя все настоящее, возобновляется и отмеряет новый космический период, пришедший на смену предыдущему и тождественный ему. К этому относительному движению, посредством которого каждое настоящее отсылает к относительно более обширному настоящему, нужно добавить абсолютное движение, свойственное самому обширному настоящему. Такое движение сжимается и расширяется в глубине, поглощая и возвращая в игру космических периодов охватываемые им моменты относительного настоящего (охватить - воспламенить [embrasser-embraser]). 3) Хронос - регулируемое движение обширных и глубинных настоящих. Но откуда именно он черпает свою меру? Обладают ли заполняющие Хронос тела достаточным единством, и вполне ли справедливы и совершенны их смеси, чтобы настоящее обрело принцип внутренней меры? Может, для космического Зевса это и так, а вот как насчет случайных тел и частичных смесей? Не происходит ли фундаментального потрясения настоящего, нет ли основы, опрокидывающей и сметающей всякую меру, умопомешательства глубины, ускользающего от настоящего? Является ли такое без-мерное только чем-то локальным и частичным, и не расплывается ли оно мало помалу по всему универсуму, разнося повсюду свои отравленные, монструозные смеси ниспровергая Зевса и самого Хроноса? И нет ли уже у сто_____________ 2 См. Диоген Лаэртский, Цит. соч., 7:147. ("Он (Бог) зовется Дием, потому что через него (dia) совершается все, и Зевсом, поскольку он - причина жизни (Zen) и проницает всю жизнь".) 217 ЛОГИКА СМЫСЛА иков этой двойственности доверия и недоверия к миру, соответствующей двум типам смесей: белой смеси, которая остается самой собой при распространении, и меняющейся черной и беспорядочной смеси? В Размышлениях Марка Аврелия часто повторяется дилемма: это хорошая или плохая смесь? На этот вопрос можно ответить только в случае, если оба термина дилеммы воспринимаются безразлично, а добродетель (и здоровье) связывают с какой-то другой стихией - Эон против Хроноса3. Итак, умопомешательство глубины - это плохой Хронос, противоположный живому настоящему хорошего Хроноса. Вопли Сатурна доносятся из глубины Зевса. Чистое и безмерное становление качеств изнутри угрожает порядку качественно-определенных тел. Тела, утратившие меру, становясь ничем иным, как симулякрами. Прошлое и будущее, вырвавшись из оков, берут реванш в той самой бездне, которая угрожает настоящему и всему сущему. Мы уже видели, как определяет такое становление Платон в конце второго тезиса Парменида: это способность уклоняться от настоящего (ибо быть настоящим значило бы уже быть и больше не становиться). Платон, однако, добавляет: "уклониться от настоящего" становлению как раз и не удается (ибо становление происходит "теперь" и не может, следовательно, перескочить через это "теперь"). Оба положения справедливы: время обладает настоящим лишь для того, чтобы показать внутреннее низложение настоящего во времени - именно потому, что низложение происходит внутри и в глубине. Реванш будущего и прошлого над настоящим Хронос должен еще выразить в терминах настоящего - единственно для него понятных и доступных. Так Хронос проявляет свою волю к смерти. Итак, именно ужасное, безмерное настоящее отклоняет и низвергает иное, хорошее, настоящее. Будучи телесной смесью, Хронос становится глубинным разломом. В этом смысле приклю__________ 3 "Вверх, вниз, по кругу несутся первостихии, но не в этом движение добродетели; оно нечто более божественное и блаженно шествует своим непостижным путем" (Марк Аврелий Антонин, Размышления, - Л., Наука, 1985 - С.31. См. также книгу 12, раздел 14). Мы находим здесь двойное отрицание - и цикла, и высшего знания. 218 Эон чения настоящего в Хроносе происходят согласно двум аспектам хронического настоящего - абсолютного и относительного движения, глобального и частного настоящего: и по отношению к самому себе в глубине, - поскольку хроническое настоящее распадается на части и сжимается (движение шизофрении); и по отношению к более или менее обширному протяжению, - под влиянием обезумевших будущего и прошлого (движение маниакальной депрессии). Хронос хочет смерти, но не дан ли тут уже способ иного прочтения времени? 1) Согласно Эону только прошлое и будущее присущи или содержатся во времени. Вместо настоящего, вбирающего в себя прошлое и будущее, здесь прошлое и будущее делят между собой каждый момент настоящего, дробя его до бесконечности на прошлое и будущее - в обоих смыслах-направлениях сразу. Именно этот момент без "толщины" и протяжения разделяет каждое настоящее на прошлое и будущее, а не обширные и "толстые" настоящие охватывают собой будущее и прошлое в их взаимном соотношении. В чем же разница между Эоном и умопомешательством глубины, уже сокрушившим Хронос в его собственных владениях? Начиная свой анализ, мы рассуждали так, как если бы оба эти времени внутренне продолжались друг в друге: они оба противопоставлялись телесному и измеримому настоящему, оба могли уклоняться от настоящего, оба порождали одни и те же противоречия (противоречия качества, количества, отношения и модальности). Самое большее, что разделяло их, - это сдвиг ориентации: в случае Эона глубинное умопомешательство выбиралось на поверхность; симулякры, в свою очередь, становились фантазмами; глубинный разлом проявлялся как трещина на поверхности. Но мы выяснили, что изменение ориентации и захват поверхности влекут за собой их радикальные расхождения во всех отношениях. Разница здесь почти такая же, как между вторым и третьим тезисами Парменида - тезисами о "теперь" и "вдруг"*. Не прошлое и будущее ____________ * "Ибо это "вдруг", видимо, означает нечто такое, начиная с чего происходит изменение в ту или другую сторону. В самом деле, изменение не начинается с покоя, пока это - покой, ни с движения, пока продолжается движение; однако это странное по своей природе "вдруг" лежит между движением и покоем, находясь совершенно вне времени; но в направлении к нему и исходя от него изменяется движущееся, переходя к покою, и покоящееся, переходя к движению". (Платон, Сочинения, т. 2- М., Мысль, 1970 г.- С.458). - Примечание переводчика. 219 ЛОГИКА СМЫСЛА отменяют здесь существующее настоящее, а момент "вдруг" низводит настоящее до прошлого и будущего. Существенное различие проходит теперь не просто между Хроносом и Эоном, а между Эоном поверхностей и совокупностью Хроноса и умопомешательства глубины. По поводу этих двух становлении - становления поверхности и становления глубины - больше нельзя сказать, что их объединяет способность уклоняться от настоящего. Ибо если от настоящего уклоняется глубина, то это происходит со всей силой "теперь", которое противопоставляет своему паническому настоящему мудрое настоящее меры; если же от настоящего уклоняется поверхность, - то со всей силой "вдруг", отличающего свой момент от всякого настоящего, подлежащего разделу и переделу. Нельзя подняться к поверхности, не изменив своей природы. Эон - это уже не время Зевса или Сатурна, это - время Геркулеса. Если Хронос выражал действие тел и созидание телесных качеств, то Эон - это место бестелесных событий и атрибутов, отличающихся от качеств. Если Хронос неотделим от тел, которые полностью заполняют его в качестве причин, и материи, то Эон населен эффектами, которые мелькают. по нему, никогда не заполняя. Если Хронос ограничен и бесконечен, то Эон безграничен как будущее и прошлое, но конечен как мгновение. Если Хронос неизменно цикличен и неотделим от происшествий, типа ускорений и стопорений, взрывов и застывании, - то Эон простирается по прямой линии - простирается в обоих смыслах-направлениях. Всегда уже прошедший или вечно вот-вот наступающий, Эон - это вечная истина времени: чистая пустая форма времени, освободившаяся от телесного содержания настоящего, развернувшая свой цикл в прямую линию и простершаяся вдоль нее. Поэтому, возможно, Эон еще более опасен, более запутан и более мучителен - это то самое "другое" движение, о котором 220 Эон говорил Марк Аврелий; оно совершается ни наверху, ни внизу, ни циклически, а только на поверхности - это движение "добродетели"... Если здесь и есть влечение к смерти, то совершенно иного рода. 2) Именно этот новый мир бестелесных эффектов, или эффектов поверхности, делает возможным язык. Ибо, как мы позже увидим, именно этот мир освобождает звуки от того, чтобы они выступали лишь как простое сочетание телесных действий и страданий. Именно в этом мире язык различим и не смешивается с шумом, который исходит от тел; именно здесь он абстрагируется от орально-анальных измерений последних. Чистые события становятся основанием языка, ибо они ожидают его так же, как ждут нас, и обладают чистым сингулярным, безличным и до-индивидуальным существованием только внутри выражающего их языка. Именно выражаемое - в своей независимости - дает основание языку и выражению, другими словами, благодаря ему звуки обретают метафизическое свойство: во-первых, чтобы обладать смыслом, и, во-вторых, чтобы служить сигнификацией, манифестацией и денотацией, и не принадлежать при этом телам в виде их физических качеств. В самом общем виде действие смысла таково: именно смысл дает существование тому, что его выражает и при этом - как чистая присущность - сам обретает существование в своем выражении. Значит, он принадлежит Эону как тысяча поверхностных эффектов или событий, прочерчивая границу между вещами и предложениями: он прочерчивает ее по всей своей прямой линии. Не будь этой границы, звуки угасали бы в телах, а предложения не были бы "возможны". И сам язык возможен лишь благодаря этой границе, отделяющей его от вещей и тел (в том числе и тел, которые говорят). Теперь мы снова обратимся к поверхностной организации - в том виде, как она задается Эоном. Во-первых, вся линия Эона пробегается вышеуказанным "Вдруг", непрестанно скользящим вдоль этой линии и всегда проскакивающим мимо своего места. Платон верно заметил, что "Вдруг" - это atopon, то есть то, что лишено места. Это парадоксальная инстанция или случайная точка, нонсенс поверхности и квази-причина; 221 ЛОГИКА СМЫСЛА чистая абстракция, чья роль прежде всего в том, чтобы делить каждое настоящее сразу в обоих смыслах-направлениях - на прошлое-будущее линии Эона. Во-вторых, таким "Вдруг" из занимающих настоящее индивидуальностей и личностей выделяются сингулярные точки, спроецированные двояко: с одной стороны - в будущее, с другой - в прошлое. Благодаря этому двойному уравнению формируются основополагающие элементы чистого события подобно тому, как семенная коробочка выпускает свои споры. В-третьих, прямая линия, простирающаяся одновременно в двух направлениях, прочерчивает границу между телами и языком, положениями вещей и предложениями. Без этой границы существование языка как системы предложений было бы невозможно. Таким образом, язык непрестанно рождается в том направлении Эона, которое устремлено в будущее, и где он закладывается и как бы предвосхищается. Кроме того, язык должен высказывать и прошлое, - и он высказывает его как прошлое положений вещей, которые постоянно то появляются, то исчезают в другом направлении. Короче, прямая линия связана теперь своими двумя окрестностями, разделяя которые, она, в то же время, формирует из них две взаимосвязанные и способные к развитию серии. Она связывает их и со случайной мгновенной точкой, пробегающей линию, и с сингулярными точками, перераспределяющимися на линии. Итак, имеются две всегда неравные и неравновесные стороны: одна повернута к положению вещей, другая - к предложениям. Но их нельзя свести ни к положению вещей, ни к предложениям. Событие накладывается на положение вещей, но только как логический атрибут, полностью отличный от их физических качеств, - несмотря на тот факт, что оно может случаться, воплощаться и осуществляться в последних. Смысл - то же самое, что и событие, но только теперь смысл связан с предложениями - как выразимое или выраженное в них и полностью отличное от того, что предложения сигнифицируют, манифестируют или денотируют. Смысл всецело отличен от звуковых качеств предложений, причем независимость звуковых качеств от вещей и тел обеспечивается исключительно всей организацией смысла-события. Эта организация 222 Эон в своих трех абстрактных моментах - движется от точки к прямой линии и от прямой линии к поверхности: точка прочерчивает линию; линия создает границу; поверхность развивается и разворачивается по обеим ее сторонам. 3) Взаимопересекается множество движений, механизм которых хрупок и нежен: во-первых, это процессы, посредством которых тела, положения вещей и телесные смеси, взятые в их глубине, производят идеальные поверхности или же терпят в этом неудачу; во-вторых, это процессы, посредством которых события поверхности осуществляются - по сложным правилам - в настоящем тел, прежде всего замыкая свои сингулярности в пределах миров, индивидуальностей и личностей. А кроме того, это процессы, в которых осуществление события несет в себе некий избыток нечто, что опрокидывает миры, индивидуальности и личности в глубину основания, которое деформирует и растворяет их. Таким образом, понятие настоящего имеет несколько смыслов: безмерное и нелокальное настоящее как время глубины и разрушения; изменчивое и обладающее мерой настоящее как время осуществления. Есть, однако, еще и другое настоящее. Да и как стало бы возможно обладающее мерой осуществление, если бы некое третье настоящее постоянно не удерживало его от низвержения, разрушения и растворения в настоящем глубины? Может показаться, что у Эона вообще нет никакого настоящего, поскольку мгновение в нем беспрерывно распадается на прошлое и будущее. Но это - только видимость. То, что избыточно в событии, должно найти свой выход и свершиться, даже если это не обходится без разрушения. Между двумя настоящими Хроноса - настоящим низвержения в глубину и настоящим оформленного осуществления - имеется нечто третье, должно быть что-то третье, принадлежащее Эону. Фактически, мгновение будучи парадоксальным элементом и квази-причиной, пробегающей всю прямую линию, - само еще должно быть представлено. Именно в этом смысле представление охватывает своими границами выражение, хотя само выражение обладает иной природой. И в этом же смысле мудреца можно "отождествить" с квази-причиной, хотя сама 223 ЛОГИКА СМЫСЛА квази-причина лишена самотождественности. Такое настоящее Эона, представляющее мгновение, совсем не похоже на обширное и глубинное настоящее Хроноса: это настоящее без "толщины", настоящее актера, танцора или мима - чистый перверсивный "момент". Это - настоящее чистого действия, а не телесного воплощения. Это настоящее не разрушения или осуществления - это настоящее контр-осуществления, которое не дает первому уничтожить второе, а второму раствориться в первом. Настоящее контр-осуществления дублирует двойника.

Двадцать четвертая серия: коммуникация событий Один из наиболее смелых шагов, предпринятых стоической мыслью, состоит в расщеплении причинной связи. Причины соотносятся в глубине в характерном для них единстве, а эффекты поддерживают на поверхности специфические отношения иного типа. Судьба - это прежде всего единство и связь физических причин между собой; бестелесные эффекты, очевидно, подчиняются судьбе в той мере, в какой они являются эффектами физических причин. А в той мере, в какой эффекты по своей природе отличаются от этих причин, они вступают друг с другом в отношения квази-причинности, и все вместе они вступают в связь с собственно бестелесной квазипричиной, которая обеспечивает им весьма специфическую независимость - но не столько от судьбы, сколько от необходимости, обыкновенно сопутствующей судьбе. В том-то и парадокс стоиков - признавать судьбу и отрицать необходимость1. Мудрец свободен двояко, соответственно двум полюсам этики: в первом случае потому, что его душа способна проникнуть во внутреннее [inte-riorite] совершенных физических причин; а во втором - потому, что его разум может разыгрывать весьма специфические связи, возникающие между эффектами в стихии чисто внешнего [exteriorite]. Создается впечатление, что бестелесная причина неотделима от формы внутреннего, а бестелесный эффект - от формы внешнего. С одной стороны, события-эффекты поддерживают со своими физическими причинами отношение каузальности, хотя последнее выступает не как отношение _________________ 1 Главная тема трактата Цицерона О судьбе, (см. Цицерон, Философские трактаты.) 225 ЛОГИКА СМЫСЛА необходимости, а, скорее, как отношение выражения; с другой стороны, они поддерживают между собой и со своей идеальной квази-причиной уже не отношение каузальности, а исключительно отношение выражения. Возникает вопрос: в чем состоят эти отношения выражения между событиями? По-видимому, между событиями формируются внешние отношения молчаливой совместимости или несовместимости, конъюнкции или дизъюнкции, которые очень трудно понять. В самом деле, почему одно событие совместимо или несовместимо с другим? Ссылаться на каузальность нельзя, ибо речь здесь идет об отношении эффектов между собой. То, что вершит судьбу на уровне событий; то, что заставляет одно событие повторять другое, несмотря на все их различие; то, в силу чего жизнь слагается из одного и того же События, несмотря на пестроту происходящего, и пересекается одной и той же трещиной; то, из-за чего в ней звучит одна и та же песня, на какие бы слова и лады ее ни перекладывали, - все это происходит помимо связи причины и эффекта. Тут скорее сцепление непричинных соответствий, образующих систему отголосков, повторений и резонансов, систему знаков - короче, экспрессивно-выражающая квази-причинность, а никак не принудительная каузальность. Когда Хрисипп настаивает на превращении гипотетических предложений в конъюнктивные или дизъюнктивные, то он убедительно показывает при этом и невозможность для событий выражать свои конъюнкции и дизъюнкции в терминах грубой каузальности2 . Нужно ли после этого привлекать еще тождество и противоречие? Вызывается ли несовместимость двух событий тем, что они противоречат друг другу? И не означает ли это, что к событиям здесь применяются правила, приложимые только к понятиям, предикатам и классам? Даже в отношении гипотетических предложений ("если день, то светло") стоики отмечали, что противоречие в них следует искать лишь на одном-единственном уровне - между основным положением и отрицанием следствия из него ("если день, то не светло"). Эта __________ 2 О судьбе, 8. 226 КОММУНИКАЦИЯ СОБЫТИЙ разница между уровнями противоречия, как мы видели, подтверждает, что противоречие всегда является результатом процесса совершенно иной природы. События - это не понятия. Приписываемая им противоречивость (манифестируемая в понятии) есть как раз результат их несовместимости, а не наоборот. Допустим, например, что бабочки некоторого вида не бывают одновременно и серыми, и крупными. Они либо серые и мелкие, либо крупные и черные3. Для объяснения такой несовместимости мы всегда можем допустить какой-либо причинный физический механизм, например, некий гормон, от которого зависел бы признак серого окраса и который сказывался на размерах особи соответствующего класса. На основе этой причинной обусловленности можно заключить, что между признаками "быть серым" и "быть крупным" существует логическое противоречие. Но если выделить чистые события, то видно, что стать серым несет ничуть не менее позитивную нагрузку, чем стать черным, оно выражает большую защищенность (спрятаться, слиться с корой дерева); точно так же, как "стать черным" - большие размеры (увеличиться). Между этими двумя определениями, каждое из которых обладает своим преимуществом, прежде всего существует отношение первичной, "событийной" несовместимости. Физическая каузальность вписывает несовместимость в глубину тела вторичным образом, а логическое противоречие лишь переводит ее затем в содержание понятия. Короче, отношения событий между собой с точки зрения идеальной, или ноэматической, квази-причинности прежде всего выражают некаузальное соответствие - алогичные совместимости или несовместимости. Сила стоиков проявляется именно в приверженности этому ходу мысли; каков критерий того, что те или иные события являются связками, конфаталъностями (или неконфаталь-ностями), конъюнкциями или дизъюнкциями? Возможно, астрология и была первой грандиозной попыткой основать теорию алогичных несовместимостей и некаузальных соответствий. _____________ 3 Cf. Georges Canguilhem, Le Normal et le pathologique, Paris, P.U.F. 1966, p.90

227 ЛОГИКА СМЫСЛА Однако, судя по лишь частично сохранившимся и, возможно, недостоверным текстам, стоики могли и не устоять пред двойным искушением: вернуться к простой физической каузальности или же к логическому противоречию. Первым теоретиком алогичных несовместимостей, а значит, и первым великим теоретиком события, был Лейбниц. Ибо то, что он назвал "совозможным" и "несо возможным", нельзя свести лишь к тождественному и противоречивому, которыми задаются только возможное и невозможное. Совозможность не предполагает в индивидуальном субъекте или монаде даже наличия предикатов. Скорее, предикатами выступает то, что соответствует изначально совозможным событиям (монада Адама-грешника содержит в предикативной форме только прошлые и будущие события, совозможные с грехом Адама). Следовательно, Лейбниц очень хорошо понимал приоритетность и изначальность события по отношению к предикату. Совозможность должна изначально задаваться на до-индивидуальном уровне схождением серий, которое формирует сингулярности событий, распространяющиеся вдоль линии обычных точек. Несо-возможность должна задаваться расхождением таких серий: если какой-нибудь другой, а не известный нам, Секст несовозможен нашему миру, то это потому, что он соответствует некой сингулярности, чьи серии расходятся с сериями нашего мира, собранного вокруг известных нам Адама, Иуды, Христа и Лейбница и так далее. Два события совозможны, если серии, формирующиеся вокруг сингулярностей этих событий, распространяются во всех направлениях от одной к другой; и несовозмож-ны, если серии расходятся в окрестности задающих их сингулярностей. Схождение и расхождение - всецело изначальные отношения, покрывающие изобильную область алогичных совместимостей и несовместимостей и, следовательно, составляющие существенную часть теории смысла. Однако, сам Лейбниц применяет данное правило несовозможности для исключения одного события из другого. Расхождение и дизъюнкция, тем самым, используются им негативно - как способ и средство исключения. Но это справедливо лишь тогда, когда события уже поняты 228 КОММУНИКАЦИЯ СОБЫТИЙ в свете гипотезы о Боге, который вычисляет и выбирает, а также с той точки зрения, что эти события осуществляются в разных мирах или индивидуальностях. Но это отнюдь не справедливо, когда мы рассматриваем чистые события и идеальную игру, принципы которой Лейбниц не смог уловить в силу своих теологических пристрастий. Дело в том, что с этой второй точки зрения, расхождение серий и дизъюнкция членов (membra disjuncta) перестают быть негативными правилами исключения, согласно которым события несовозможны и несовместимы. Напротив, расхождение и дизъюнкция как таковые утверждаются. Но что это значит - сделать их объектами утверждения? Согласно общему правилу, две вещи утверждаются одновременно лишь в той мере, в какой отрицается, подавляется изнутри различие между ними, даже если степень этого подавления такова, что грозит вызвать не только исчезновение данных различий, но и появление новых. Разумеется, тождество здесь - это не тождество безразличия. Именно на основе тождества происходит одновременное утверждение противоположностей - и не важно, делаем ли мы акцент на одной из противоположностей, дабы обнаружить другую, или же производим синтез обеих. Напротив, мы говорим об операции, согласно которой две вещи или два определения утверждаются благодаря их различию, то есть что они становятся объектами одновременного утверждения только потому, что утверждается их различие, ибо оно само утвердительно. Теперь перед нами уже не тождество противоположностей, которое по-прежнему было бы неотделимо от движения отрицания и исключения4. Скорее, мы имеем дело с некой позитивной дистанцией между различными элементами: речь идет теперь не об отождествлении двух противоположностей, а об утверждении их дистанции как того, что связывает их вместе как раз в силу "различия". Идея позитивной дистанции как именно дистанции (которую не нужно ни устранять, ни преодолевать) для нас существенна, поскольку она позволяет измерять противополож____________________ 4 О роли исключения и удаления см. главу гегелевской Логики, посвященную "противоречию". 229 ЛОГИКА СМЫСЛА ности посредством их конечного различия вместо приравнивания различий к безмерной противоречивости, а последней - к тождественности, которая сама бесконечна. Это не то различие, которое должно "развиться в" противоречие, как думал Гегель в своем желании отвести подобающее место отрицанию. Именно противоречие должно раскрыть природу своего различия, соблюдая соответствующую ему дистанцию. Идея позитивной дистанции относится к топологии и поверхности. Она исключает какие бы то ни было глубину и подъем, которые сохраняли бы отрицание и тождество. Ницше дает образец подобной процедуры, которую ни в коем случае нельзя путать с каким-то непостижимым "тождеством противоположностей" (этим общим местом спиритуалистической и упаднической философии). Ницше призывает нас переживать здоровье и болезнь так, чтобы здоровье стало жизненной перспективой болезни, а болезнь - жизненной перспективой здоровья. Он призывает превратить болезнь в исследование здоровья, а здоровье - в изучение болезни: "Рассматривать с точки зрения больного более здоровые понятия и ценности, и наоборот, с точки зрения полноты и самоуверенности более богатой жизни смотреть на таинственную работу инстинкта декаданса - таково было мое длительное упражнение, мой действительный опыт, и если в чем, так именно в этом я стал мастером. Теперь у меня есть опыт, опыт в том, чтобы перемещать перспективы..."5. Не можем мы отождествлять противоположности, как не можем и утверждать дистанцию между ними, кроме разве как то, что связывает одну из них с другой. Здоровье утверждает болезнь тем, что оно превращает свою дистанцию от болезни в объект утверждения. Дистанция утверждает то, что она дистанцирует, только если до этого нечто рукой подать. Эта процедура, превращающая здоровье в оценку болезни, а болезнь - в оценку здоровья, - не она ли то самое Великое Здоровье (или Веселая Наука)? Не она ли позволяет Ницше чувствовать себя в высшей степени здоровым в тот самый _____________ 5 Ницше, Ессе Homo- Сочинения, М., 1991 г., т.2, - с.699 (пер. Ю. М. Антоновского). 230 КОММУНИКАЦИЯ СОБЫТИЙ момент, когда он болен? И наоборот - Ницше лишается здоровья не когда он болен, а когда он уже не может удержать дистанцию, уже не способен - по состоянию своего здоровья - превратить болезнь в точку зрения на здоровье (значит - как сказали бы стоики - роль сыграна, игра закончена). "Точка зрения" не означает здесь какого-то теоретического суждения. Что же касается "процедуры", - то это сама жизнь. Лейбниц уже научил нас, что существуют не точки зрения на вещи, а что сами вещи, в сущности, являются точками зрения. Но Лейбниц же и подчинил "точки зрения" правилу исключения: каждая из них открыта для другой только в случае их схождения - например, точки зрения на один и тот же город. По Ницше, напротив, точки зрения раскрываются в своем расхождении: каждой точке зрения соответствует свой город; каждая точка зрения - это другой город, эти города связаны только благодаря дистанции между ними, и их серий, их дома и улицы резонируют только благодаря своему расхождению. Внутри всякого города всегда есть другой город. Каждый термин становится средством прохождения по всей дистанции до края другого термина. Перспектива Ницше, его перспективизм, гораздо более глубокое искусство, чем лейбницевская точка зрения, - ибо расхождение уже не является принципом исключения, а дизъюнкция - средством разделения. Теперь несовозможность - это средство коммуникации. Дело не в том, что дизъюнкция превратилась в простую конъюнкцию. Есть три разных типа синтеза: коннективный синтез (если..., то), сопровождающий построение единичной серии; конъюнктивный синтез (и) - способ построения сходящихся серий; и дизъюнктивный синтез .(или), распределяющий расходящиеся серии: сопеха, соп-juncta, disjuncta. Но весь вопрос как раз в том, чтобы понять, при каких условиях дизъюнкция действительно бывает- синтезом, а не аналитической процедурой исключения предикатов какой-либо вещи ради тождества ее понятия (отрицательная, неполная или строгая дизъюнкция). Ответ мы получаем тогда, когда расхождение и децентрирование, задаваемые дизъюнкцией, становятся объектами утверждения как такового. Дизъюнкция от231 ЛОГИКА СМЫСЛА нюдь не сводится при этом к конъюнкции. Она остается именно дизъюнкцией, поскольку сопровождает и продолжает сопровождать расхождение как таковое. Но это расхождение утверждается так, что или... или само становится чистым утверждением. Вместо исключения некоторых предикатов вещи ради тождества ее понятия, каждая "вещь" раскрывается навстречу бесконечным предикатам, через которые она проходит, утрачивая свой центр - то есть свою самотождественность в качестве понятия или Я. На смену исключения предикатов приходит коммуникация событий. Мы уже наблюдали процедуру этой утверждающей синтетической дизъюнкции: она - в возбуждении парадоксальной инстанции, случайной точки с двумя неравными сторонами, пробегающей по расходящимся сериям при их расхождении и заставляющей их резонировать посредством дистанции между ними и на самой этой дистанции. Итак, идеальный центр схождения по самой своей природе постоянно де-центрирован. Его функция только в том, чтобы утверждать расхождение. Вот почему могло показаться, что перед нами открылся некий эзотерический, эксцентрический путь путь, всецело отличный от обычного пути. Дело в том, что обычно дизъюнкция, собственно говоря, является не синтезом, а лишь регулятивным анализом, обслуживающим конъюнктивные синтезы, поскольку разделяет несходящиеся серии. Что касается конъюнктивного синтеза, то он сам тоже подчиняется синтезу соединения [коннекции], поскольку организует сходящиеся серии, выстраивая их согласно требованию непрерывности. Так вот, весь смысл эзотерических слов заключается в том, чтобы вывернуть наизнанку этот обычный порядок: дизъюнкция, ставшая синтезом, повсюду вводит свои ответвления так, чтобы конъюнкция уже глобально координировала расходящиеся, разнородные и несоизмеримые серии, - а соединение [коннекция] уже сжимало бы множество расходящихся серий в последовательность единичной серии. Это дает нам новое основание для различения становления глубины и Эона поверхности. Дело в том, что они оба, как кажется на первый взгляд, растворяют самотождественность всякой вещи в бесконечном тождестве 232 КОММУНИКАЦИЯ СОБЫТИЙ как тождестве противоположностей. И со всех точек зрения - будь то количество, качество, отношение или модальность - противоположности выглядят как уже соединенные - что на поверхности, что в глубине, и при этом у них и смысл, и инфра-смысл те же самые. Но опять-таки все меняет свою природу как только выбирается на поверхность. И необходимо различать два способа утраты личной самотождественности, два способа развития противоречия. В глубине противоположности коммуницируют именно на основе бесконечного тождества, при этом тождество каждой из них нарушается и распадается. Каждый термин делается сразу и моментом и целостностью; частью, отношением и целым; Я, миром и Богом; субъектом, связкой и предикатом. Но совершенно иная ситуация царит на поверхности, где размещены только бесконечные события; каждое из них коммуницирует с другим благодаря позитивному характеру их дистанции и утвердительному характеру дизъюнкции. Я сливается с каждой освобожденной дизъюнкцией и выносит вовне расходящиеся серии многочисленных безличных и до-индивидуальных сингулярностей. Контр-осуществление - это уже бесконечная дистанция, а не бесконечное тождество. Все происходит посредством резонанса несоизмеримостей - точки зрения с точкой зрения; смещения перспектив; дифференциации различий, - а не через тождество противоположностей. Верно, что форма Я в обычных случаях обеспечивает соединение серий; что форма мира обеспечивает схождение непрерывных серий, которые могут продолжаться; и что форма Бога, как ясно видел Кант, обеспечивает дизъюнкцию в ее исключающем и ограничивающем смысле. Но когда дизъюнкция возводится в принцип, обладающий синтетической, утверждающей значимостью. Я, мир и Бога ожидает общая смерть под напором расходящихся серий, наводняющих отныне каждое исключение, каждую конъюнкцию и каждую коннекцию. Заслуга Клоссовски в том, что он показал: эти три формы теперь связаны навеки, но не благодаря диалектической трансформации и тождеству противоположностей, а благодаря их рассеянию по поверхности вещей. Если Я - это принцип манифестации по отношению к предложению, то мир - это принцип денотации, а Бог - принцип сигнификации. Но смысл, выраженный как событие, обладает 233 ЛОГИКА СМЫСЛА совершенно иной природой: он - эманация нонсенса, этой всегда ускользающей парадоксальной инстанции, всегда децентрированного экс-центрического центра. Это чистый знак, чья связность исключает единственно - зато категорически - лишь связность Я, мира и Бога6. Эта квази-причина, этот поверхностный нонсенс, который пробегает расходящееся, эта случайная точка, испускающая до-индивидуальные и безличные сингулярности и циркулирующая по ним, не оставляет места для Бога. Она не допускает ни бытия Бога как изначальной индивидуальности, ни Я как Личности, ни мира как стихии Я и Божьего творения. Расхождение утверждаемых серий образует уже "хаосмос", а не мир; пробегающая по ним случайная точка образует контр-Я, а не Я; дизъюнкция, понятая как синтез, меняет свой теологический принцип на принцип дьявольский. Именно децентрированный центр прочерчивает между сериями и для всех дизъюнкций безжалостную прямую линию Эона - то есть, дистанцию, на которой изгнанные Я, мир и Бог выстраиваются в линию: Большой Каньон мира, "крушение"'Я и расчленение Бога. По этой прямой линии Эона проходит вечное возвращение - самый страшный лабиринт, по словам Борхеса нечто, совершенно отличное от циклического и моноцентрированного возвращения Хроноса: вечное возвращение, но уже не индивидуальностей, личностей и миров, а чистых, непрестанно делимых событий - на уже прошедшее и вот-вот наступающее делимых мгновением, скользящим вдоль этой линии. Нет ничего, кроме События одного лишь События, Eventum tantum для всех противоположностей, которое коммуницирует с самим собой благодаря собственной дистанции и резонирует сквозь все свои разрывы. _______________ 6 Клоссовски излагает "эти идеи столь совершенно и исчерпывающе, что на мою долю, как только я подумаю о том же, не остается ничего". ("Склероз и амнезия опыта вечного возвращения одного и того же". Ницше, Cahiers de Royaumont, ed. de Minuit, p.234). См. также послесловие к Lois de I'hospitalite. В этих своих работах Клоссовски развивает теорию знака, смысла и нонсенса, а также дает глубоко оригинальную интерпретацию идеи вечного возвращения Ницше, понятого как эксцентрическая способность утверждать расхождения и дизъюнкции, не оставляющая места ни тождеству Я, ни тождеству мира, ни тождеству Бога.

Двадцать пятая серия: единоголосие

Похоже, наша проблема в ходе исследования сильно изменилась. Мы пытались выяснить природу алогичной совозможности и несовозможности событий. Но по мере того, как утверждается расхождение, а дизъюнкция становится позитивным синтезом, создается впечатление, что все события - даже противоположные - совозможны, что они "интер-выразительны" (s'enter' expriment). Несовозможность появляется только вместе с индивидуальностями, личностями и мирами, в которых события осуществляются, но не между самими событиями или между их а-космическими, безличными и доиндивидуальными сингулярностями. Несовозможность имеет место не между двумя событиями, а между событием и миром - то есть индивидуальностью, которая осуществляет другое событие, расходящееся с первым. Здесь есть нечто такое, что нельзя свести к логическому противоречию между предикатами и что, тем не менее, выступает как не-совозможность. Но это - алогичная Несовозможность, Несовозможность "юмора", к которой должны применяться исконные критерии Лейбница. Личность - как мы ее определили, отличив от индивидуальности, притворно-иронически забавляется с несовозможностями именно потому, что последние алогичны. Иными словами, мы видели, как слова-бумажники, с точки зрения лексики, выражают вполне совозможные, разветвляющиеся и резонирующие между собой смыслы, которые, однако, оказываются несовозможными с определенными синтаксическими формами. Значит, проблема в том, чтобы понять, каким образом индивидуальность выходит за пределы собственной формы и своей синтаксической связи с миром для того, 235 ЛОГИКА СМЫСЛА чтобы войти в универсальную коммуникацию событий - то есть для утверждения дизъюнктивного синтеза над логическими противоречиями и даже над алогичными несовозможностями. Индивидуальность должна осознать саму себя как событие, а осуществляющееся в себе событие - как другую индивидуальность, как. бы привитую на первой. Если это удается, то ее понимание, желание и представление этого события становятся пониманием и желанием прочих событий как индивидуальностей, и представлением всех других индивидуальностей как событий. Каждая индивидуальность уподобилась бы при этом зеркалу, собирающему на себе сингулярности, а каждый мир - перспективе в этом зеркале. В этом - главный смысл контр-осуществления. Более того, как считает Клоссовски, в этом состоит и ницшеанское открытие индивидуальности как непредвиденного случая. Клоссовски обсуждает это в тесной связи с вечным возвращением: "неистовые колебания расшатывают индивидуальность, когда та занята только поиском собственного центра и не понимает, что сама является частью цикла. Ведь эти колебания выводят индивидуальность из равновесия именно потому, что каждое из них соответствует индивидуальности иной, нежели та, которую она принимает за свою собственную с точки зрения необнаружимого центра. Значит, ее самотождественность, по существу, случайна, и каждая индивидуальность должна пробегать по всей серии индивидуальностей, чтобы случайность сделала всех их необходимыми"'. Мы не возводим противоположные качества в бесконечность, дабы утвердить их тождество. Мы возвышаем каждое событие до мощи вечного возвращения, чтобы индивидуальность, рожденная исчезнуть, утверждала свою дистанцию по отношению к любому другому событию. Утверждая эту дистанцию, она следует ей и соединяется с ней, проходя через все прочие индивидуальности, включенные в другие события, и извлекает из этой дистанции уникальное Событие, которое опять же и есть она сама или, скорее, универсальная свобода. ____________ 1 Klossowski, "La Periode turinoise de Nietzshe" (L 'Ephemere, nе5). 236 ЕДИНОГОЛОСИЕ Вечное возвращение - это не теория качеств и их циклических трансформаций; это теория чистых событий и их линейного и поверхностного сгущения. Вечное возвращение имеет смысл отбора и привязано к несовозможности, препятствуя ее закреплению и функционированию. Контр-осуществляя каждое событие, актер-танцор извлекает чистое событие, коммуницирующее со всеми другими событиями и возвращающееся к себе через все другие события и со всеми другими событиями. Он превращает дизъюнкцию в синтез, утверждающий разъединение как таковое и вынуждающий каждую серию резонировать внутри другой. Каждая серия возвращается к себе, поскольку другая серия возвращается к ней; каждая серия уходит от себя, поскольку другие серии возвращаются к себе: разрушить все дистанции, но на одной-единственной линии, бежать сломя голову, но на одном и том же месте. Серая бабочка отлично понимает событие спрятаться и, оставаясь на одном месте, сливается с корой дерева. Тем самым она разом преодолевает Всю дистанцию, отделяющую ее от увеличиться черной бабочки. Кроме того, она заставляет другое событие резонировать как индивидуальность внутри собственной индивидуальности как событии и случайном выборе. Моя любовь - освоение дистанции, долгое путешествие, утверждающее мою ненависть к близкому мне человеку, но в ином мире и с иной индивидуальностью. Моя любовь заставляет двоящиеся и ветвящиеся серии резонировать друг с другом - а ведь это поступок юмора, в корне отличный от романтической иронии личности, все еще основанной на тождестве противоположностей. "В большинстве этих времен мы не существуем; в каких-то существуете вы, а я - нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба. В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились в мой дом; в другом -вы, проходя по саду, нашли меня мертвым. ...Вечно разветвляясь, время идет к неисчислимым вариантам будущего. В одном из них я ваш враг. ...Будущее уже на пороге... и все же я - ваш друг. Он на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давно наготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней"2. ______________ 2 Х.Л.Борхес, Письмена Бога - с.239-240. 237 ЛОГИКА СМЫСЛА Философия сливается с онтологией, а онтология сливается с единоголосием Бытия (аналогией этому всегда было не философское, а теологическое видение, приспособленное к формам Бога, мира и Я). Единоголосие Бытия не означает, что существует одно и то же Бытие. Напротив, сущности множатся и делятся; все они плод дизъюнктивного синтеза, они сами разобщены и несводимы, membra disjuncta. Единоголосие Бытия означает, что Бытие - это Голос, который говорит, и говорит обо всем в одном и том же "смысле". То, о чем говорится, - вовсе не одно и то же, но Бытие - одно и то же для всего, о чем оно говорит. Таким образом, оно уникальное событие во всем, что происходит даже с самыми разными вещами, Eventum tantum для всех событий, предельная форма всех форм, остающихся в нем разобщенными, но вступающих в резонанс и размножение своих дизъюнкций. Единоголосие Бытия сливается с позитивным применением дизъюнктивного синтеза, который и есть высшее утверждение. Это само вечное возвращение, или - как мы видели в случае идеальной игры - утверждение всех шансов в единичном моменте, уникальный бросок всех метаний кости, одно-единственное Бытие всех форм и всех времен, единое упорство всего существующего, единственный призрак всего живого, единственный голос гула всех голосов, отзвук всех капель воды в море. Было бы ошибкой смешивать единоголосие говорящего Бытия с псевдо-единоголосием всего того, о чем оно говорит. Но в то же самое время, если Бытие не может высказываться, не происходя при этом; если Бытие - это уникальное событие, в котором все события коммуницируют друг с другом, - то единоголосие относится как к тому, что имеет место быть, так и к тому, что высказывается. Единоголосие означает, что происходящее и проговариваемое - одно и то же: атрибут всех тел или положений вещей, а также выражаемое всех предложений. Единоголосие означает тождество ноэматического атрибута и лингвистически выражаемого - событие и смысл. Тем самым Бытие освобождается от той неопределенности и смутности, в которую погрузила его привычка к аналогиям. Единоголосие возвышает и выделяет Бытие с тем, чтобы яснее отличить его от 238 ЕДИНОГОЛОСИЕ того, в чем оно имеется, и от того, о чем говорится. Оно отделяет Бытие от сущностей, чтобы придать его всему сущему сразу, заставить его снизойти на сущее на все времена. Будучи чистой речью и чистым событием, единоголосие приводит в контакт внутреннюю поверхность языка (упорство) и внешнюю поверхность Бытия (сверх-Бытие). Единоголосое Бытие содержится в языке, но происходит с вещами. Оно соизмеряет внутреннее отношение языка и внешнее отношение Бытия. Ни активное, ни пассивное, единоголосое Бытие нейтрально. Это - сверх-Бытие, то есть минимум бытия, общий для реального, возможного и невозможного. Пустое пространство события всех событий, выраженный в нонсенсе смысл всех смыслов, единоголосое Бытие является чистой формой Эона, формой овнешнения [fonne d'exteriorite], связывающей вещи и предложения3. Короче, у единоголосия Бытия есть три аспекта: одно событие для всех событий; один и тот же allquid для того, что происходит, и для того, что высказывается; одно и то же Бытие для невозможного, возможного и реального. ______________ 3 О важности "пустого времени" для анализа события см. B.Groethuysen, "De quelque aspects du temps" (Recherches philosophiques, 5, 1935-1936); "Каждое событие, так сказать, существует во времени, где ничего не происходит"; и есть постоянство пустого времени, охватывающего все, что происходит. Книга Жо Боске Lex Capitales интересна тем, что в ней поднимается проблема языка в связи с единоголосием Бытия, начиная с Дунса Скотта.

Двадцать шестая серия: язык Благодаря событиям язык становится возможен. Но стать возможным не значит начаться. Мы всегда начинаем в порядке речи, а не в порядке языка, в котором все должно быть дано одновременно, одним махом. Всегда есть кто-то, кто начинает речь. Начинает речь тот, кто манифестирует. То, о чем сообщается, - это денотат. То, что говорится, - это сигнификации. Событие не является ни одним из них: оно говорит не более, чем о нем сообщается или говорится. Тем не менее, событие принадлежит языку и связано с ним настолько, что не существует вне выражающих его предложений. Но оно не совпадает с предложениями. Выражаемое не совпадает с выражением. Событие не предшествует выражению, а пред-содержится в нем, задавая, таким образом, основание и условие последнему. Итак, сделать язык возможным значит обеспечить, чтобы звуки не сливались со звуковыми качествами вещей, с шумами тел, с их действиями и страданиями. То, что отделяет звуки от тел и организует их в предложения, освобождая для выразительной функции, - оно и делает возможным язык. Всегда говорит именно рот; но теперь звуки - уже не шумы тела, которое ест, - это чистая оральность: они становятся манифестацией выражающего себя субъекта. Мы говорим всегда о телах и их смесях, но звуки перестали быть качествами, связанными с этими телами, вступив в новое отношение с последними - отношение денотации - и выражая власть речи и того, о чем она говорит. Денотация и манифестация не составляют основу языка, они всего лишь становятся возможными вместе с ним. Они предполагают выражение. Выражение основано на событии как поддающейся выражению или выражаемой сущности. Что делает язык возмож240 ЯЗЫК ным - так это событие, если только событие не путать ни с выражающим его предложением, ни с состоянием произносящего предложение, ни с положением вещей, которое обозначается этим предложением. Поистине, без события все было бы только шумом - невнятным шумом. Ибо событие не только делает возможным и разделяет то, что оно делает возможным, оно также вводит различения в то, что оно делает возможным (например, тройственное различение в предложении: денотация, манифестация и сигнификация). Как же событие делает язык возможным? Мы видели, что сущностью события является поверхностный эффект - бесстрастный и бестелесный. Событие - результат смесей, действий и страданий тел. Но по своей природе оно отличается от того, результатом чего является. Событие - это атрибут тел и положений вещей, но никак не физическое качество. Оно вписано в них как очень специфический атрибут диалектический, или точнее, ноэматический и бестелесный. Такой атрибут не существует вне предложения, которое его выражает. Но природа атрибута иная, чем у его выражения. Он существует в предложении, но вовсе не как имя тел или качеств и не как субъект или предикат. Скорее, он существует как то, что может быть выражено, или как выражаемое предложением, свернутое в глаголе. Событие, происходящее в положении вещей, и смысл, присутствующий в предложении, - одно и то же. Следовательно, в той мере, в какой бестелесное событие полагается поверхностью или само полагает последнюю, оно выносит на эту поверхность термины своей двойной референции: тела, с которыми оно соотносится как ноэматический атрибут, и предложения, к которым оно отсылает как поддающаяся выражению сущность. Событие организует эти термины в виде двух раздельных серий, поскольку именно благодаря такому разделению и в его рамках событие отличает себя и от тел, результатом которых является, и от предложений, которые делает возможными. Это разделение, эта линия-граница между вещами и предложениями (есть/говорить) проникает даже в "ставшее возможным" - то есть в сами предложения, проходя между существительными и глаголами 241 ЛОГИКА СМЫСЛА или, точнее, между денотациями и выражениями. Денотация всегда отсылает к телам, а в принципе - и к поглощаемым объектам. Выражение отсылает к поддающемуся выражению смыслу. Но такая линия-граница не могла бы разделять серии на поверхности, если бы, в конечном счете, не артикулировала то, что разделяет. Линия действует по обеим сторонам, движимая одной и той же бестелесной силой, задаваемой, с одной стороны, тем, что происходит в положении вещей, а с другой упорством предложений. (Вот почему у языка только одна сила, хотя он может иметь несколько измерений.) Линия-граница обеспечивает схождение расходящихся серий, но она не может ни отменить, ни скорректировать это расхождение. Дело в том, что в этом смысле серии сходятся не сами собой (что было бы невозможно), а вблизи парадоксального элемента - точки, пробегающей линию и циркулирующей по сериям. Это и есть тот всегда смещенный центр, который задает цикл схождения только для расходящегося как такового (власть утверждения дизъюнкции). Такой элемент или точка и есть квази-причина, к которой присоединяются поверхностные эффекты именно потому, что они по природе отличаются от своих телесных причин. Как раз эта точка выражается в языке посредством различных эзотерических слов, обеспечивающих сразу и разделение, и координацию, и разветвление серий. Итак, вся организация языка представляет три фигуры: метафизическую или трансцендентальную поверхность, бестелесную абстрактную линию и децентрированную точку: поверхностные эффекты, или события; на поверхности линия смысла имманентная событию; а на линии точка нонсенса - поверхностный нонсенс, соприсутствующий со смыслом. Уже две великие античные системы - Эпикурейство и Стоицизм - пытались отыскать то, что делает язык возможным в вещах, но делали это совершенно по-разному. Так, для того, чтобы обосновать не только свободу, но так же язык и его использование, эпикурейцы предложили модель, основанную на отклонении атома. Стоики же, напротив, создали модель, основанную на сопряжении событий. Не удивительно, поэтому, что эпикурейская модель отдает предпочтение существи242 ЯЗЫК тельным и прилагательным. Существительные подобны атомам или лингвистическим телам, которые координируются посредством своих отклонений, а прилагательные подобны качествам их ансамблей. Модель же стоиков рассматривает язык на основе "более гордых" терминов: глаголов и их спряжений, осуществляющих связь между бестелесными событиями. На вопрос о том, что первично в языке - существительные или глаголы, - нельзя ответить ссылкой на общую сентенцию "в начале было дело", как бы ни склонны мы были видеть в глаголе представителя первичного действия, а в корне слова - первичное состояние глагола. Но неверно, что глагол представляет действие, - он выражает событие, а это совершенно другое. Более того, язык не развивался из первичных корней. Он организовался вокруг формативных элементов, которые задают язык во всей его полноте. Но если язык не формировался постепенно, следуя за ходом внешнего времени, то это еще не значит, что его тотальность однородна. Действительно, "фонемы" обеспечивают все лингвистические различения, возможные внутри "морфем" и "семантем". И наоборот, именно означающие и морфологические элементы определяют, какие из фонематических различении подходят тому или иному языку. Целое может быть описано не простым движением, а двунаправленным движением лингвистического действия и противодействия [reaction], представляющего собой цикл предложения1. И если фонематическое действие формирует некое открытое пространство языка, то семантическое противодействие формирует внутреннее время, без которого это пространство не могло бы быть согласовано со своим языком. -Таким образом, независимо от элементов, а только с точки зрения движения, существительные и их склонения оживляют действие, тогда как глаголы и их спряже________________ 1 Об этом процессе возвращения, или реакции, и заключенной в нем внутренней темпоральности, см. работу Gustave Guillaume (и анализ, проделанный E.Ortigues в Le Discours et le symbole, Paris, Aubier, 1962). Отсюда Гильом выводит оригинальную концепцию инфинитива, изложенную в "Epoques et niveaux temporels dan le systeme de la conjugaison francaise", Cahiers de linguistique structural, nе 4, Universite de Laval. 243 ЛОГИКА СМЫСЛА ния оживляют противодействие. Глагол - не образ внешнего действия, а процесс противодействия, внутреннего для языка. Вот почему, по самой своей идее, глагол несет в себе внутреннюю темпоральность языка. Именно на глаголе держится кольцо предложения, налагая сигнификацию на денотацию, а семантему на фонему. И именно исходя из глагола мы делаем вывод о том, что круг скрывает и сворачивает в кольцо, и о том, что он нам открывает в тот момент, когда разрывается, размыкается или разворачивается вдоль прямой линии: смысл, или событие, как выражаемое предложением. У глагола два полюса: настоящее, указывающее на его связь с денотируемым положением вещей в последовательности физического времени, и инфинитив, указывающий на связь глагола со смыслом, или событием, согласно содержащемуся в нем внутреннему времени. Весь глагол осциллирует между инфинитивным "наклонением", которое представляет цикл, некогда развернутый из целого предложения, и настоящим "временем", которое, наоборот, замыкает цикл на денотат предложения. Между этими двумя полюсами глагол искривляет свое спряжение согласно отношениям денотации, манифестации и сигнификации-совокупность [грамматических] времен, личностей и модусов. Чистый инфинитив - это Эон, прямая линия, пустая форма и дистанция. Он не допускает различения моментов, но продолжает формально разделяться одновременно в двойном направлении прошлого и будущего. Инфинитив несет в себе время, внутреннее для языка, только с тем, чтобы выразить смысл или событие - так сказать, множество проблем, поднимаемых языком. Он соединяет интериорность языка с экс-териорностью бытия. Таким образом, он наследует коммуникацию между событиями. Что касается единоголосия, то оно переходит от бытия к языку, от экстериорнос-ти бытия к интериорности языка. А равноголосие [equivocite] - это всегда равноголосие существительных. Глагол - это единоголосие языка в форме неопределенного инфинитива: без лица, без настоящего, без какого-либо разнообразия голосов. Это сама поэзия. Как глагол выражает в языке все события в одном событии, так и инфинитивная форма глагола выражает событие языка - языка как уникального события, которое сливается теперь с тем, что делает его возможным.

Двадцать седьмая серия: оральность Язык делается возможным благодаря тому, что сам различает. То, что отделяет звуки от тел, то и превращает звуки в элементы языка. То, что отделяет говорение от поедания, делает речь возможной. То, что отделяет предложения от вещей, делает предложения возможными. Поверхность и все, что имеет место на поверхности, - это и есть то, что "делает возможным", - другими словами, это выражаемое событие как таковое. Выражаемое делает возможным выражение. Но в этом случае мы сталкиваемся с последней задачей: проследить в обратном порядке историю того, как звуки освобождаются и становятся независимыми от тел. Речь идет уже не о статичном генезисе, который вел бы от предданного события к его осуществлению в положении вещей и к его выражению в предложениях. Теперь речь идет о динамическом генезисе, который напрямую ведет от Положений вещей к событиям, от смесей к чистым линиям, от глубины к производству поверхностей, и который вовсе не подразумевает другой (статичный) генезис. Ведь с точки зрения другого генезиса мы по праву постулируем поедание и говорение как две серии, уже разделеннью на поверхности. Они разделяются и артикулируются событием, выступающим как результат одной из них, к которой событие относится как ноэматический атрибут, делающий возможной другую серию, причем к последней событие относится уже как выражаемый смысл. Но совсем другое дело, когда речь идет о том, как говорение на деле отделяется от поедания, как производится сама поверхность и как бестелесное событие получается из телесной смеси. Когда мы говорим, что звук становится независимым, мы хотим ска245 ЛОГИКА СМЫСЛА зать, что он перестает быть специфическим качеством тел - шумом или криком - и что он начинает обозначать качества, манифестировать тела и означивать субъекты и предикаты. Звук при этом приобретает конвенциональную значимость в денотации, основанную на обычае значимость в манифестации и искусственную значимость в сигнификации, - и все это только потому, что звук утвердился на поверхности в своей независимости от самого высшего авторитета: выразимости. Деление на глубину-поверхность во всех отношениях первичнее, чем на природу-конвенцию, природу-обычай или природное-искусственное. Итак, история глубин начинается с самого ужасного: она начинается с театра жестокости, незабываемую картину которого нарисовала Мелани Клейн. В этом театре грудной младенец с самого первого года жизни сразу является и сценой, и актером, и драмой. Оральность, рот и грудь - изначальные бездонные глубины. Грудь и все тело матери не только распадаются на хороший и плохой объекты, но они агрессивно опустошаются, рассекаются на части, рассыпаются на крошки и съедобные кусочки. Интроецирование этих частичных объектов в тело ребенка сопровождается проецированием агрессивности на эти внутренние объекты и ре-проецированием этих объектов на материнское тело. Интроецированные кусочки подобны вредным, назойливым, взрывчатым и токсичным субстанциям, угрожающим телу ребенка изнутри и без конца воспроизводящимся в теле матери. В результате - необходимость постоянного ре-интроецирования. Вся система интроекции и проекции - это коммуникация тел в глубине и посредством глубины. Естественным продолжением оральности является каннибализм и анальность. В последнем случае частичные объекты - это экскременты, пучащие тело матери так же, как и тело ребенка. Частицы одного всегда преследуют другое, и в этой отвратительной смеси, составляющей Страдание грудного ребенка, преследователь и преследуемый - всегда одно и то же. В этой системе рот-анус, пища-экскременты тела проваливаются сами и сталкивают другие тела в некую всеобщую выгребную яму1. _____________ 1 Cf. Melanie Klein, La Psychanalyse des enfants, Raris, 1932, tr. Boulanger, P.U.F. 246 ОРАЛЬНОСТЬ Мы называем этот мир интроецированных и проецированных, пищеварительных и экскрементальных частичных внутренних объектов миром симулякров. Мелани Клейн описывает его как параноидально-шизоидную позицию ребенка. За ней следует депрессивная позиция, отмеченная двойным достижением, поскольку ребенок старается восстановить полностью хороший объект и самоотождествиться с ним. Таким образом, ребенок старается достичь соответствия самотождественности, даже если этой новой драме ему придется разделить все опасности, мучения и страдания, которым подвержен этот хороший объект. Депрессивная "идентификация" с ее признанием супер-эго и формированием это сменяет параноидальное и шизоидное "интроецирование-проецирование". Наконец все подготовлено для перехода - через новые опасности - к сексуальной позиции, названной именем Эдипа. В ней либидозные импульсы отделяются от деструктивных импульсов и направляются посредством "символизации" на всегда лучше организованные объекты, интересы и действия. Единственной целью наших комментариев по поводу некоторых деталей схемы Мелани Клейн является краткий обзор "ориентаций". Ибо уже сама тема позиции включает идею ориентации психической жизни и кардинальных моментов. Она также включает идею организации этой жизни в соответствии с изменчивыми и подвижными координатами и измерениями - целую географию и геометрию жизненных измерений. Поначалу кажется, что параноидально-шизоидная позиция сливается со становлением орально-анальной глубины - бездонной глубины. Все начинается в пропасти. И в этой связи мы не уверены, можно или нельзя рассматривать "хороший объект" (хорошую грудь) в качестве интроецированного в том же смысле, что и плохой объект в царстве частичных объектов и кусков, населяющих глубину. Мелани Клейн сама показала, что раскол объекта на хороший и плохой в случае интроекции дублируется его расчленением, которому хороший объект не способен сопротивляться, поскольку мы никогда не можем быть уверены, что в хорошем объекте нет плохого куска. Более того, каждый кусок плох в принципе (то есть, он преследователь 247 ЛОГИКА СМЫСЛА и преследуемый); хорошо только то, что благотворно и завершено. Но интроекция, строго говоря, не допускает ничего благотворного2. Вот почему равновесие, свойственное шизоидной позиции и ее отношению к последующей депрессивной позиции, не может, по-видимому, проистекать из интроекции хорошего объекта как такового, и должно быть пересмотрено. То, что шизоидная позиция противопоставляет плохому частичному объекту - интроецированному или проецированному, токсичному или экскрементальному, оральному или анальному, это не хороший объект, даже если он частичный. Скорее, это организм без частей, тело без органов, у которого нет ни рта, ни ануса, отбросившее все интроекции и проекции и такой ценой завершившееся. В этом пункте и формируется напряжение между ид и эго. Противопоставляются две глубины: пустая глубина, в которой частицы кружатся и лопаются, и полная глубина. Существует две смеси: одна состоит из тяжелых и твердых фрагментов, которые изменяются; другая - жидкая, текучая, совершенная, без частей и вкраплений, потому что обладает свойством плавиться и склеивать (все кости - со всей массой крови). В этом смысле уретральная тема не может, по-видимому, ставиться на одну доску с анальной темой. Экскременты - это всегда органы и кусочки, иногда опасные из-за своей токсичности, а иногда служащие в качестве оружия, чтобы дробить еще какие-то кусочки. Моча, напротив, свидетельствует о том, что жидкое начало способно связывать все куски вместе и преодолевать тем самым дробление на части в заполненной глубине тела, ставшего наконец без органов3. Если мы примем, что шизофреник - со всем язы_______________ 2 См. замечания Мелани Клейн по этому поводу, а также - ее ссылку на тезис В. Фейрбейрна о том, что "в начале интернализируется только хороший объект..." (тезис, который отвергает Клейн): Developpemems de la psychanalyse, Paris, 1952, tr. Baranger, P.U.F., pp.277-279. 3 Мелани Клейн не видит существенного различия между анальным и уретральным садизмом. Она верна своему принципу, согласно которому "бессознательное не различает разнообразные субстанции тела". Вообще, нам кажется, что психоаналитическая теория шизофрении склонна недооценивать всю важность и динамизм темы тела без органов. То же самое было сказано нами раньше в адрес Панков. Но У Мелани Клейн это представлено более отчетливо (см. Developpements de la psychoanalyse, где сон о слепоте и платье пациента, наглухо застегнутом до шеи, интерпретируется просто как знак замкнутости - без внимания к возникающей здесь теме тела без органов). На деле же, тело без органов и жидкое состояние взаимосвязаны в том смысле, что жидкое начало обеспечивает склеивание кусков в единую массу, Даже если это будет "масса-море". 248 ОРАЛЬНОСТЬ ком, которым он обладает, - регрессирует к такой шизоидной позиции, то нас не должно удивлять наличие в .шизофреническом языке дуальных взаимодополнительных слов-страданий - расщепленных экскрементальных частичек; и слов-действий - глыб, сплавленных вместе по принципу воды или огня. Следовательно, все происходит в глубине, ниже царства смысла, между двумя нон-сенсами чистого шума: нонсенсом тела, или расщепленного слова, - и нонсенсом глыбы тел и неартикулированных слов ("то, что не несет смысла", выступающего в качестве позитивного процесса обеих сторон). Такая же дуальность взаимодополнительных полюсов обнаруживается в шизофрении между повторами одного и того же иди упорным молчанием - например, безудержной болтовней и кататонией. Первое заявляет о себе во внутренних объектах и в телах, которые эти объекты раскалывают на куски, - в тех самых телах, которые раскалывают на куски самих себя; второе манифестирует тело без органов. Нам представляется, что хороший объект не интроецируется как таковой, потому что с самого начала он принадлежит другому измерению. У хорошего объекта другая "позиция". Он принадлежит высоте, он держится наверху и не может упасть, не изменив при этом своей природы. Но не следует понимать высоту как перевернутую глубину. Скорее, она представляет собой самостоятельное измерение, вычлененное природой занимающих ее объектов и инстанцией, циркулирующей в ней. Как говорит Мелани Клейн, суперэго начинается не с первых интроецированных объектов, а, скорее, с хорошего объекта, который поднимается наверх. Фрейд часто настаивал на важности этого переноса от глубины к высоте, который указывает - между ид и суперэго - на полное из249 ЛОГИКА СМЫСЛА менение ориентации и реорганизацию центра психической жизни. Внутреннее напряжение глубины задается динамическими категориями - содержащее-содержимое, пустое-полное, весомое-легковесное и так далее - это вертикальность, разница в размерах, большое и маленькое. В противоположность частичным интроецированным объектам, - которые выражают агрессивность ребенка, одновременно выражая агрессивность, направленную против него, и которые, -в этом смысле, суть плохие и опасные, - хороший объект как таковой - это полный объект. И если он манифестирует наиболее злобную жестокость наряду с любовью и покровительством, то не потому, что обладает частичной и дробной природой, а в качестве хорошего объекта, все манифестации которого исходят с высоты и высшего единства. Фактически, хороший объект вбирает в себя два шизоидных полюса - полюс частичных объектов, из которых он черпает свою силу, и полюс тела без органов, из которого он извлекает свою форму, то есть полноту и целостность. -Таким образом, он поддерживает сложные отношения с ид - как резервуаром частичных объектов (интроецированных и проецированных в расчлененное тело) и с эго (как целым телом'' без органов). Будучи принципом депрессивной позиции, хороший объект не является преемником шизоидной позиции; скорее, он формируется в ходе этой позиции посредством заимствований, блокировок и подавлении, свидетельствующих о постоянстве связи между этими двумя полюсами. В пределе, конечно, ши-зоид может усилить напряжение своей позиции, чтобы замкнуться в откровениях высоты и вертикальности. Но в любом событии хороший объект высоты ведет борьбу с частичными объектами, в которой на карту поставлено главенство в этом жестоком противостоянии двух измерений. Тело ребенка подобно пещере, полной интроецированных свирепых чудовищ, которые стараются перехватить хороший объект. В свою очередь, и хороший объект ведет себя в их присутствии как безжалостный стервятник. При таких обстоятельствах эго самоотождествляется с хорошим объектом и деформирует себя по модели любви, направляя свою силу и ненависть на внутренние объекты. Но эго разделяет также 250 ОРАЛЬНОСТЬ и раны и страдания, причиняемые плохими объектами4. С другой стороны, эго отождествляется с этими плохими частичными объектами, стремящимися захватить хороший объект. Оно предлагает содействие, союз и даже сострадание. Таков водоворот ид-эго-суперэго, в котором каждое из них получает столько ударов, сколько ему отмерено, и который характеризует маниакально-депрессивную позицию. В отношении эго хороший объект выступает как суперэго и направляет на него всю свою ненависть, когда эго вступает в союз с интроецирован-ными объектами. Но он же одаривает эго помощью и любовью, когда эго переходит на его сторону и пытается отождествиться с ним. Любовь и ненависть не соотносятся с частичными объектами, они выражают единство хорошего и целого объекта - и это следует понимать в терминах "позиции" этого объекта - его трансценденции в высоту. За пределами любви и ненависти, сотрудничества и борьбы существует "бегство" и "уход" в высоту. Хороший объект по своей природе - это утраченный объект. Он только показывается и сразу исчезает, становясь утрачивающимся. Его возвышенное единство именно в этом. Только как утраченный он дарует свою любовь тому, кто способен найти его в первый раз в качестве "вновь найденного" (эго, отождествляющегося с ним), а свою ненависть направляет на того, кто воспринимает его агрессивно, как нечто "раскрытое" и "разоблаченное", и к тому же уже наличное - эго, принимающее сторону внутренних объектов. Появляясь по ходу шизоидной позиции, хороший объект держит себя так, будто он всегда предсуществовал в этом другом измерении, которое теперь пересекается с глубиной. Вот почему выше движения, посредством которого он дарует лю____________ 4 Разделение раненое-невредимое нельзя путать с разделением частичное-полное, поскольку первое само применимо к полному объекту депрессивной позиции: см. Мелани Клейн, Developpements de la psychanalyse, p.201. Не удивительно, что суперэго будучи "хорошим", тем не менее, жестоко, ранимо и так далее. Фрейд уже говорил о хорошем и утешающем суперэго в связи с юмором, добавляя, что здесь нам еще многое следует узнать о существе суперэго. 251 ЛОГИКА СМЫСЛА бовь и наносит удары, находится сущность [l'essence], посредством которой и в которую он удаляется, обманув наши надежды. Он удаляется, покрытый ранами, но удаляется в свою любовь и ненависть. Он дарует свою любовь только как любовь, уже дарованную прежде как прощение. Он дарует ненависть только как воспоминание об угрозах и предупреждениях, которые не были исполнены. Таким образом, то, что хороший объект как утраченный объект распределяет свои любовь и ненависть, - это результат фрустрации. Если он ненавидит, то ненавидит как хороший объект и любит так же. Если он любит эго, которое с ним отождествляется, и ненавидит эго, которое отождествляется с частичными объектами, то он удаляется еще дальше; этим он обманывает надежды эго, которое не решается сделать выбор между этими ненавистью и любовью, подозревая [хороший объект] в двурушничестве. Разочарование - когда то, что дается впервые, оказывается "второй свежести" выступает как общее начало любви и ненависти. Хороший объект жесток (жестокость суперэго), поскольку он связывает вместе все эти моменты любви и ненависти, даруемые в высоте инстанцией, которая отворачивает свое лицо и предлагает в дар [dons] только то, что уже предлагало прежде [redonnes]. Так, за шизофренической досократической философией следует депрессивный платонизм: Благо достижимо только как объект воспоминания, скрытую сущность которого надо обнаружить: Благо дает только то, чем само не обладает, поскольку оно превосходит то, что дает, удаленное в своих высотах. Платон сказал об Идее: "Она парит или гибнет" - она гибнет под ударами внутренних объектов, но она парит над эго, поскольку предшествует последнему. Идея отдаляется по мере того, как эго продвигается вперед, оставляя ему лишь немного любви или ненависти. А это', как мы видели, суть характеристики депрессивного совершенного прошлого. Маниакально-депрессивная позиция, задаваемая хорошим объектом, вводит все виды новых характеристик в тот самый момент, когда она вписывается в параноидаль-но-шизоидную позицию. Больше нет глубинного мира симулякров, а есть мир идола высоты. Речь теперь 252 ОРАЛЬНОСТЬ идет не о механизмах интроекции и проекции, но об отождествлении. И больше нет одного и того же Spalt-ung, или разделения эго. Шизофреническое расщепление это расщепление между взрывающимися, интроецируемы-ми и проецируемыми внутренними объектами, или, вернее, между телом, расчленяемым этими объектами, и телом без органов и без механизмов, порывающим с проецированием так же, как и интроецированием. Депрессивное расщепление проходит между двумя полюсами самоотождествления - то есть, между отождествлением эго с внутренними объектами и его отождествлением с объектом высоты. В шизофренической позиции "частичное" характеризует внутренние объекты и противопоставлено "завершенному", которое определяет тело без органов, противодействующее этим объектам и расчленению, которому последние его подвергают. В депрессивной позиции "завершенное" характеризует объект и относит к нему не только признаки "невредимого" и "раненого", но также "присутствия" и "отсутствия" в качестве двойного движения, посредством которого этот объект высоты выходит из себя и уходит в себя. По этой причине опыт фрустрации, то есть переживание ухода в себя, или сущностной утраты хорошего объекта, принадлежит депрессивной позиции. Шизоидная позиция вся исполнена агрессивности, выплескиваемой или претерпеваемой посредством механизмов интроекции и проекции. В напряженном отношении между расчлененными частями и телом без органов все является страданием. и действием, все является коммуникацией тел в глубине - атакой и защитой. Здесь нет места для обездоленности и фрустрации, которые появляются по ходу шизоидной позиции, хотя они проистекают из другой позиции. Именно поэтому депрессивная позиция подводит нас к чему-то, что не является ни действием., ни страданием, а именно - к бесстрастному удалению или сжатию. И именно по этой причине маниакально-депрессивная позиция, по-видимому, наделена жестокостью, которая отличается от параноидально-шизоидной агрессивности. Жестокость включает в себя все моменты любви и ненависти, даруемые свыше хорошим, но утраченным объектом, который исчезает и всегда дает лишь то, что давал 253 ЛОГИКА СМЫСЛА уже прежде. Мазохизм относится к депрессивной позиции не только по тем страданиям, которым он подвергается, но тем, какие он любит причинять, отождествляясь с жестокостью хорошего объекта как такового. Садизм, с другой стороны, зависит от шизоидной позиции не только в отношении страданий, которые он причиняет другим, но также и в отношении страданий, причиняемых самому себе посредством проекции и интернализации агрессивности. Мы видели уже с другой точки зрения, что алкоголизм соответствует депрессивной позиции, играя роль высшего объекта, его утраты и закона этой утраты в совершенном прошедшем времени. Мы видели, как он, в конце концов, восстанавливает жидкий принцип шизофрении в своем трагическом настоящем. И тогда появляется первая стадия динамического генезиса. В глубине шумно: хлопки, треск, скрежет, хруст, взрывы, звуки разбиваемых вдребезги внутренних объектов, а кроме того - нечленораздельные и бессвязные спазмы-дыхания тела без органов, вторящие им, - все это образует звуковую систему, свидетельствующую об орально-анальной прожорливости. Эта шизоидная система напоминает об ужасном предсказании: говорение приобретет форму поедания и испражнения, язык и его единоголосие будут лепиться из дерьма... (Арто говорит о "какашке бытия и его языке"). Точнее говоря, первый грубый вариант такой лепнины и первую стадию формирования ее языка обеспечивает хороший объект изложенной выше депрессивной позиции. Ибо именно этот объект среди всех звуков глубины выделяет Голос. Если мы примем во внимание характеристики хорошего объекта (который обнаруживается только как утраченный, который появляется впервые как уже прежде бывавший и так далее), то все выглядит так, будто они неизбежно сплетаются в голос, который говорит и исходит с высоты5. Сам Фрейд подчеркивал акустическое происхождение суперэго. Для ребенка первое приближение к языку состоит в освоении его как модели _____________ 5 Используя терминологию Лакана, Ребер Пюжо замечает: "Утраченный объект может быть только наделен значением, а не переоткрыт..." ("Approche theorique du fantasme", La Psychanalyse, nе 8, 1964, p.15.) 254 ОРАЛЬНОСТЬ предсуществующего, как указывание на целый мир всего, что уже есть, как родного голоса, который посвящает в традицию. Он воздействует на реб?нка как орудие именования и требует от него вовлечения даже до того, как ребенок начинает [по-настоящему] понимать. Этому голосу определенным образом доступны все отношения организованного языка: он денотирует или хороший объект как таковой, или, напротив, интроециро-ванные объекты, он кое-что сигнифицирует, а именно, все понятия и классы, которые структурируют область предсуществования; и манифестирует эмоциональные вариации целой личности (голос, который любит и успокаивает, упрекает и бранит, который сам жалуется на раны или исчезает и хранит молчание). Хотя в этом голосе и представлены отношения организованного языка, он еще не способен понять организующий принцип, согласно которому сам стал бы языком. Итак, мы остаемся вне смысла, вдалеке от него, на этот раз в пред-смысле высоты: голос еще не располагает единоголосием, которое превратило бы его в язык, и, обладая единством только благодаря своему высокому положению, .остается вплетенным в равноголосие своих денотаций, в аналогию своих сигнификаций и амбивалентность своих манифестаций. По правде говоря, поскольку он денотирует утраченный объект, то неизвестно, что собственно дено-тируется; неизвестно, что сигнифицируется, когда он сигнифицирует порядок предсуществующих сущностей; неизвестно, что манифестируется, когда он манифестирует уход в собственное первоначало, то есть в молчание. Это сразу и объект, и закон его утраты, и сама эта утрата. В самом деле, в качестве суперэго это голос Бога - то есть того, кто запрещает, а мы даже не знаем, что именно запрещено, поскольку узнать об этом можно только с его санкции. В этом парадокс голоса, который в то же время отмечает недостаточность всех теорий аналогии и равноголосия: голос располагает отношениями языка, не обладая его условием; он ждет события, которое превратит его в язык. Это уже не шум, но еще и не язык. Но мы - по крайней мере - можем оценить прогресс вокального по отношению к оральному и первичность такого депрессивного голоса по отноше255 ЛОГИКА СМЫСЛА нию к звуковой шизоидной системе. Голос не в меньшей степени противоположен шумам, когда он заставляет их умолкнуть, чем когда он сам стонет от их агрессии или хранит молчание. В наших снах мы постоянно переживаем переход от шума к голосу. Исследователи правильно отмечают, что звуки, достигая спящего, организуются в голос, готовый разбудить последнего6. Пока мы спим, мы шизофреники, но становимся маниакально-депрессивными вблизи точки пробуждения. Когда шизоид пытается защититься от депрессивной позиции, когда шизофреник регрессирует по ту сторону этой позицию, то это происходит потому, что голос угрожает всему телу, благодаря которому он действует, точно так же как он угрожает внутренним объектам, от которых страдает. Это как в случае шизофреника, изучающего язык, когда материнский голос должен быть незамедлительно разложен на буквенные фонетические звуки и заново собран в неартикулированные блоки. Кража тела, мысли и речи, которой подвергается шизофреник в своем противостоянии депрессивной позиции, - это еще не все. Нет нужцы гадать, первичны ли эхо, принуждение и кража, или же они только вторичны по отношению к автоматическим феноменам. Это ложная проблема, поскольку то, что украдено у шизофреника, - это не голос; а то, что голос украл у высоты, - это, скорее, вся звуковая пред-голосовая система, которую он сумел превратить в свой "духовный автомат". _____________ 6 Cf. Bergson, L'Energie spirituelle, Paris, P.U.F., pp. 101-102.

Двадцать восьмая серия: сексуальность У слова "частичное" два смысла. Во-первых, оно обозначает состояние интроецированных объектов и соответствующее состояние влечений, привязанных к этим объектам. С другой стороны, оно обозначает избранные телесные зоны и состояния влечений, для которых первые служат "источником". Есть объекты, которые сами могут быть частичными: грудь или палец для оральной зоны, экскременты - для анальной зоны. Не стоит, однако, смешивать эти два смысла. Часто отмечается, что два психоаналитических понятия - стадии и зоны - не совпадают. Стадия характеризуется типом деятельности, которая ассимилирует другие типы деятельности и реализует в определенном виде смесь влечений, например, на первой - оральной - стадии всасывание, ассимилирующее также и анус, или испражнение на анальной стадии, следующей за первой и наследующей от нее рот. Зоны, напротив, представляют собой изоляцию территории и действия, которые "инвестируются" в эту территорию, а также влечения, которые находят теперь в ней особый источник. Частичный объект стадии дробится действиями, которым он подчинен. С другой стороны, частичный объект зоны отделен от своего целого территорией, которую он занимает и которая ограничивает его. Конечно, организация зон и организация стадий происходит почти одновременно, поскольку все упомянутые позиции вырабатываются в течении первого года жизни, причем каждая из них вторгается в предыдущую и вмешивается в ее течение. Но главное отличие в том, что зоны - это факты поверхности, а их организация включает закладку, открытие и вложение третьего измерения, которое уже не является ни глубиной, ни 257 ЛОГИКА СМЫСЛА высотой. Можно было бы сказать, что объект зоны "проецируется", но тогда такое проецирование - уже не глубинный механизм. Оно указывает теперь на поверхностную операцию - то есть операцию, происходящую на поверхности. Согласно фрейдовской теории эрогенных зон и их связи с перверсией, можно выделить третью позицию - сексуально-извращенную. Ее автономия основывается на соответствующем ей измерении: сексуальное извращение отличается как от депрессивного подъема или преображения, так и от шизофренического низвержения. Эрогенные зоны вырезаются на поверхности тела вокруг отверстий, отмеченных слизистыми оболочками. Когда люди замечают, что внутренние органы тоже могут стать эрогенными зонами, то это выглядит как следствие спонтанной топологии тела. Согласно последней, как сказал Симондон по поводу мембран, "все содержимое внутреннего пространства топологически находится в контакте с содержимым внешнего пространства на пределах живого"1. Мало сказать, что эрогенные зоны вырезаны на поверхности, ибо поверхность не предшествует им. Фактически, каждая зона - это динамическая формация поверхностного пространства вокруг сингулярности, заданной отверстием. Она может быть продолжена во всех направлениях, вплоть до окрестности другой зоны, зависящей от другой сингулярности. Наше сексуальное тело - это изначально клоака Арлекина. Каждая эрогенная зона неотделима от одной или нескольких сингулярных точек, от сериального развития, строящегося вокруг сингулярности, и от влечения, устремляющегося на эту территорию. Она неотделима от частичного объекта, "спроецированного" на эту территорию в качестве объекта удовлетворения (образ), от наблюдателя или эго, связанного с этой территорией и испытывающего удовлетворение; и от способа объединения с другими зонами. Вся поверхность продукт такого соединения, что, как мы увидим, порождает специфические проблемы. Именно потому, что полная поверхность не предсу-ществует, сексуальность в ее первом (до-генитальном) __________ 1 Gilbert Simondon, op.cit., p.263. 258 СЕКСУАЛЬНОСТЬ аспекте следует понимать как действительное производство частичных поверхностей. Соответствующий этому производству ауто-эротизм характеризуется объектом удовлетворения, проецируемым на поверхность, и маленьким нарциссическим эго, созерцающим поверхность и находящим в этом наслаждение. Как же осуществляется это производство? Как формируется эта сексуальная позиция? Ясно, что их принцип нужно искать в предыдущих позициях и особенно в реакции депрессивной позиции на шизоидную позицию. Действительно, высота странно реагирует на глубину. С точки зрения высоты кажется, что глубина выворачивается, ориентируется по-новому, развертывает себя: с высоты птичьего полета, она всего лишь складка, которую можно более или менее легко разгладить или, вернее, локальное отверстие, окаймленное на поверхности. Конечно же, фиксация или регрессия к шизоидной позиции вызывает сопротивление депрессивной позиции, направленное на то, чтобы поверхность не смогла сформироваться. В этом случае каждая зона усеивается тысячью отверстий, которые ее уничтожают. Или наоборот, тело без органов замыкается в полной глубине без границ и без внешнего пространства. Более того, депрессивная позиция сама не выстраивает поверхности; скорее, она сталкивает в дыру любого, кто имеет неосторожность оказаться рядом с ней - так было с Ницше, который обозрел поверхность с высоты шести тысяч футов но лишь для того, чтобы кануть в уже отверстую бездну (вспомним явно маниакально-депрессивные эпизоды, предшествующие безумию Ницше). И это при том, что высота дает возможность закладывать частичные поверхности, подобные многоцветным полям, проплывающим под крыльями самолета. Что касается суперэго, то несмотря на его жестокость, оно благосклонно к сексуальной организации поверхностных зон - но лишь в той мере, в какой оно убеждено, что либидозные влечения отделены там от деструктивных влечений глубины2. ____________ 2 Это постоянная тема работ Мелани Клейн: прежде всего, суперэго сохраняет функцию подавления в отношении не либидозных влечении, а только деструктивных влечений, сопровождающих первые (см., например: La Psychanalyse des enfants, pp.148-149). Именно поэтому тревога и вина рождаются не из либидозных влечений даже инцестуозных - а из деструктивных влечений и их подавления: "Не столько инцестуозные тенденции, вызывающие в первый момент чувство вины, сколько сам страх инцеста порождается в конечном счете деструктивными импульсами, непосредственно связанными с ранними инцестуозными желаниями ребенка". 259 ЛОГИКА СМЫСЛА Конечно, сексуальные и либидозные влечения уже действовали в глубине. Но важно понять состояние их смеси - из влечений самосохранения, с одной стороны, и влечений к смерти, - с другой. В глубине влечения самосохранения, задающие систему пищеварения (всасывания и даже выделения), действительно обладают реальными объектами и целями, но в силу беспомощности грудного ребенка они не могут быть ни удовлетворены, ни обрести реальный объект. Вот почему так называемые сексуальные влечения оформляются гораздо позже влечений самосохранения, хотя рождаются вместе с ними и замещают интроецированные и проецируемые частичные объекты объектами, которые пока еще вне их досягаемости. Между сексуальными влечениями и симулякра-ми существует строгая взаимодополнительность. При этом разрушение не указывает на конкретный характер связи со сформированным реальным объектом. Скорее, оно характеризует весь способ формирования внутреннего частичного объекта (кусков) и всех отношений с ним, поскольку одна и та же вещь выступает и как разрушаемое и как разрушитель, служит разрушению эго как и всякая другая - до тех пор пока разрушающее-разрушаемое овладеет всей внутренней чувствительностью. В этом смысле все три влечения совпадают в глубине - при условии, что самосохранение обеспечивает влечение, сексуальность - объект-заместитель, а разрушение - всю полноту обратимых отношений. Но именно потому, что эта система угрожает самим основам самосохранения (система, где "есть" становится "быть съеденным"), то она заменяется на другую; смерть восстанавливается как влечение внутри тела без органов еще тогда, когда это мертвое тело остается нетленным и поддерживается тем, что сексуально рождается из самого себя. Мир орально-анально-уретральной глубины - это 260 СЕКСУАЛЬНОСТЬ мир обращаемой смеси, которую можно назвать поистине бездонной, ибо она свидетельствует о вечном низвержении. Когда мы связываем сексуальность с полаганием поверхностей и зон, мы имеем ввиду, что либидозные влечения получают возможность по крайней мере двойного внешнего выхода, который находит свое выражение именно в ауто-эротизме. С одной стороны, они освобождаются от пищеварительной модели влечений самосохранения, поскольку обретают в эрогенных зонах новые источники, а в образах, проецируемых на эти зоны, - новые объекты: так, например, сосание отличается от всасывания. С другой стороны, либидозные влечения освобождаются от оков деструктивных влечений - по мере того, как они вовлекаются в созидательную работу поверхностей и в новые отношения с новыми пл?нкообраз-ными объектами. И опять-таки, очень важно делать различие, например, между оральной стадией глубины и оральной зоной поверхности; между интроецируемым и проецируемым внутренним частичным объектом (симу-лякр) и объектом поверхности, проецируемым на зону в соответствии с совершенно иным механизмом (образ); и, наконец, между низвержением, зависящим от глубины, и извращением, которое неотделимо от поверхностей3. ______________________________________________ 3 Лапланшем и Понталисом ясно показан первый пункт - а именно, что сексуальные влечения освобождаются от влечений самосохранения и питания: Vocabulaire de la psychanalyse, Paris, P.U.F., 1967, p.43 (и "Fantasme originaire, fantasmes des engines, origine du fantasme", Temps modemes, nе 215, 1964, pp. 1866-1867). Но о таком освобождении мало сказать, что влечения самосохранения обладают внешним объектом и что этот объект обойден сексуальными влечениями ради чего-то вроде "возвратной формы [глагола]". На деле, у освобожденных сексуальных влечений по-прежнему есть объект, проецируемый на поверхность: так, например, сосание пальца - это проекция груди (а в пределе, это проекция одной эрогенной зоны на другую). Лапланш и Понталис полностью осознают это. Но помимо всего прочего, сексуальные влечения, поскольку они связаны в глубине с пищеварительными влечениями, уже обладают специфическими объектами, отличными от объектов этих влечений - а именно, частичными внутренними объектами. Необходимо различать два состояния сексуальных влечений, Два типа объектов этих влечений и два механизма их прое цирования. И нужно критически отнестись к таким понятиям, как понятие о галлюцинаторном объекте, якобы нераздельно примыкающем к внутреннему объекту, утраченному объекту и объекту поверхности. Второй пункт состоит в следующем: сексуальные влечения освобождаются от деструктивных влечений. Мелани Клейн постоянно возвращается к этому. Вся ее школа справедливо пытается оправдать сексуальность и отмежевать ее от деструктивных влечений, с которыми она связана только в глубине. Именно в этом смысле Паула Хейманн обсуждает понятие полового преступления: Developpements de la psychanalyse, p.308. Правда, что сексуальность извращена, но извращение определяется прежде всего ролью частичных эрогенных зон поверхности. "Половое преступление" относится кипой области - той, где сексуальность действует только в глубинном смешении с деструктивными влечениями (низвержение, а не извращение). В любом случае, нельзя смешивать два совершенно разных типа регрессии в рамках весьма общей темы возврата к "пре-генитальному" (например, регрессия к оральной стадии глубины и регрессия к оральной зоне поверхности). 261 ЛОГИКА СМЫСЛА Итак, мы должны рассматривать получившее двоякий выход либидо как истинную поверхностную энергию. Однако, не следует думать, что другие влечения исчезли, что они не продолжают своей работы в глубине, и в особенности, что они не занимают своеобразной позиции в этой новой системе. Следует еще раз вернуться к сексуальной позиции в целом, со всеми ее следующими друг за другом элементами, которые до такой степени накладываются друг на друга, что предшествующий элемент можно определить только через его противостояние последующему элементу или же посредством его реставрации в последнем. Пре-генитальные эрогенные зоны или поверхности неотделимы от проблемы координации между ними. Хотя, конечно, эта координация осуществляется несколькими разными способами: по смежности - в той степени, в какой сложившиеся на одной зоне серии распространяются на другие серии; на расстоянии - в той степени, в какой зона может быть развернута или спроецирована на другую зону, обеспечивая тот образ, который удовлетворяет последнюю; и, наконец, непосредственно, как на стадии зеркала у Лакана. Тем не менее, верно и то, что функция непосредственного и глобального объединения, или всеобщей координации, в нормальном случае 262 СЕКСУАЛЬНОСТЬ переходит к генитальной зоне. Именно эта зона должна связывать все другие частичные зоны, что и происходит благодаря фаллосу. Сам фаллос при этом играет роль не некоего органа, а роль особого образа, проецируемого - и в случае маленькой девочки, и в случае маленького мальчика - на эту привилегированную [генитальную] зону. У органа пениса уже довольно долгая история, связанная с шизоидной и депрессивной позициями. Как и все остальные органы, пенис познал приключения глубины, где его расчленили, поместили внутрь материнского или детского тела; где он жертва и агрессор; и где он отождествляется с ядовитыми кусками пищи или с извергаемыми экскрементами. Но ему не менее знакомы и приключения высоты, где он - будучи благотворным и хорошим органом - несет любовь и наказание, одновременно удаляясь с тем, чтобы сформировать цельную личность или орган, соответствующий голосу, то есть объединенному идолу обоих родителей. (Параллельно этому родительский коитус, который сначала воспринимался как чистый шум, ярость и агрессия, становится внятным голосом, даже если он молчит или огорчает [frustrer] ребенка). Именно с этой точки зрения Мелани Клейн показывает, что шизоидная и депрессивная позиции обеспечивает начальный этап Эдипова комплекса; то есть, что переход от плохого пениса к хорошему - это обязательное условие появления Эдипова комплекса в строгом смысле слова, и выхода на генитальную организацию и круг соответствующих новых проблем4. Мы знаем, в чем суть этих новых проблем: ________________ 4 По поводу "плохого" и "хорошего" пениса см. Мелани Клейн, La Psychanalyse des enfants, pp.233,365. Клейн особо подчеркивает, что Эдипов комплекс несет в себе предшествующую позицию "хорошего пениса" так же, как и освобождение либидозных влечений от деструктивных влечений: "Ибо, только если ребенок твердо уверен, что мужские гениталии - и отцовские, и его собственные - "хорошие", он позволяет себе направить генитальные желания на мать.., и сталкивается с ненавистью и соперничеством, составляющими природу его Эдипова комплекса" (Contributions to Psycho-Analysis 1921-1945, London: Hogarth Press, 1948, рр.381-382). Как мы увидим, это не значит, что у сексуальной позиции и эдиповой ситуации нет новых тревог и опасностей - таков, например, особый страх кастрации. И если верно, что на ранних стадиях Эдипого комплекса суперэго направляет всю свою суровость прежде всего против деструктивных влечений, то только на поздних стадиях Эдипого конфликта появляется защита от либидозных импульсов..." (La Psychanalyse des enfants, pp. 148-149) 263 ЛОГИКА СМЫСЛА речь идет об организации поверхностей и о координации между ними. Действительно, если поверхность влечет освобождение от пищеварительных и разрушительных влечений, то ребенку может прийти мысль, будто он отбрасывает поддержку и власть родителей, а это в свою очередь позволяет надеяться, что пенис - как. совершенный и хороший орган - появится, дабы установиться и спроецироваться на генитальную зону ребенка. И если это так, то пенис станет фаллосом, который "дублирует" органы самого ребенка и позволяет ему вступать в сексуальную связь с матерью, не оскорбляя отца. Что существенно, так это те осмотрительность и умеренность, с какими по началу заявляет о себе Эдипов комплекс. Фаллос - как образ, проецируемый на генитальную зону, - вовсе не является агрессивным орудием проникновения и вспарывания [eventration]. Наоборот, это орудие поверхности, призванное залатать раны, нанесенные материнскому телу разрушительными влечениями, плохими внутренними объектами и пенисом глубины, а также успокоить хороший объект, убедить его сохранять благосклонность. (В этом смысле, по-видимому, процесс "возмещения", на котором настаивает Мела-ни Клейн, направлен на закладку поверхности, которая сама обладает восстановительными свойствами). Тревога и вина рождаются не из Эдипового желания инцеста. Они формируются заранее: первая в период шизоидной агрессивности, последняя во время депрессивной фру-страции. Эдипово желание только инициирует их. Эдип - это герой-миротворец геркулесовского типа. Здесь мы сталкиваемся с Фиванским циклом. Эдип рассеивает инфернальную власть глубины и астральную власть высоты и взывает теперь только к третьему царству поверхности. Ничего, кроме поверхности. Отсюда его уверенность, что на нем нет вины, его убежденность, что он сделал все, чтобы избежать предсказанного. Этот тезис, который еще предстоит развить в опоре на ин264 СЕКСУАЛЬНОСТЬ терпретацию всего мифа, находит подтверждение в изначальной природе фаллоса. Фаллос не врезается, а, скорее, - подобно плугу, вспахивающему плодородный слой земли, - прочерчивает линию на поверхности. Эта линия, исходящая из генитальной зоны, связывает вместе все эрогенные зоны, обеспечивая, таким образом, их соединение и "взаимообмен" и сводя вместе все частичные поверхности в одну и ту же поверхность на теле ребенка. Более того, предполагается восстановить поверхность на теле самой матери и вернуть устраненного отца. Именно в эдиповой фаллической фазе происходит резкое различение двух родителей: матери, взятой в аспекте поврежденного тела, которое нужно залатать, и отца, взятого в аспекте хорошего объекта, который надо вернуть. А кроме того, именно здесь ребенок достигает устанавливания поверхности на своем собственном теле и объединения зон благодаря особым привилегиям генитальной зоны.

Двадцать девятая серия: благие намерения всегда наказуемы Следовательно, нужно представлять себе Эдипа не только невинным, но и полным рвения и благих намерений - эдаким вторым Геркулесом, переживания которого будут столь же болезненны. Но почему благие намерения оборачиваются против Эдипа? Во-первых, именно из-за хрупкости всего сооружения - хрупкости, характерной для поверхности. Никогда нельзя быть уверенным, что деструктивные влечения, продолжающие действовать под сексуальными влечениями, не направляют работу последних. Фаллос как образ на поверхности постоянно рискует тем, что через него восстановится сила пениса глубины или пениса высоты. Значит, как таковой он рискует быть кастрированным, поскольку пенис глубины пожирает и кастрирует, а пенис высоты - источник фрустрации. Значит, регрессия на до-Эдипову стадию несет двойную угрозу кастрации (кастрация-пожирание, кастрация-лишение). Линии, прочерчиваемой фаллосом, угрожает поглощение глубинной Spaltung. Инцест также рискует обернуться вспарыванием [eventration] матери и ребенка, или каннибалистической смесью, где тот, кто ест, является также и поедаемым. Короче, шизоидная и даже депрессивная позиции - тревога одной и муки вины другой постоянно угрожают Эдипову комплексу. Как говорит Мелани Клейн, тревога и чувство вины рождаются не в инцестуозной связи. Они только мешали бы ее формированию и постоянно ее расшатывали. Однако этот первый ответ недостаточен. Принципом и целью полагания поверхности является отделение сексуальных влечений от деструктивных влечений, идущих из глубины. В этом отношении поверхность пользуется некой благосклонностью со стороны суперэго и 266 БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ хорошего объекта высоты. Значит, опасность Эдиповым делам должна исходить также из внутренней эволюции. Более того, угроза смешивания, или телесной смеси, обозначившаяся в первом ответе, становится полномасштабной только в связи с этими новыми опасностями, порождаемыми самим Эдиповым предприятием. Короче, последнее обстоятельство порождает характерную тревогу, новое чувство вины и новую кастрацию - которые несводимы к какому-либо из предыдущих случаев и которым одним соответствует название "комплекс кастрации" в связи с Эдипом. Полагание поверхности - вполне невинная вещь, но "невинность" не означает "без извращений". Нужно понять, что первоначальная благосклонность суперэго исчезает, например, в эдипо-вом моменте, когда мы переходим от организации пре-генитальных частичных поверхностей к их генитальной интеграции и координации под знаком фаллоса. Но почему это так? Поверхность имеет решающее значение в развитии эго, как это ясно показал Фрейд, говоря, что система восприятие-сознание локализуется на мембране, сформированной на поверхности протоплазменного пузырька1. Эго - как фактор "первичного нарциссизма" - исходно заложено в глубине, в самом пузырьке или в теле без органов. Но достичь независимости эго может только в "аутоэротизме" частичных поверхностей и всех малых эго, мелькающих на них. Значит подлинным испытанием эго выступает проблема координации, его собственной координации, когда либидо как энергия поверхности влагает его во "вторичный нарциссизм". Как мы предполагали ранее, такая фаллическая координация поверхностей и самого эго на поверхности сопровождается операциями, которые определяются как Эдиповы. Вот что мы должны подвергнуть анализу. Ребенок обретает фаллос как образ, который хороший, идеальный пенис проецирует на генитальную зону его тела. Он получает этот дар (нарциссическое чрезмерное привнесение орга______________________ 1 См. По ту сторону принципа удовольствия, глава 4 (З.Фрейд, Психология бессознательного, - М., Просвещение, 1989 г.- С.394-402.) По существу, вся эта глава посвящена биопсихической теории поверхностей. 267 ЛОГИКА СМЫСЛА на) как условие интеграции всех других своих зон. Но факт тот, что ребенок не может завершить производство поверхности, не внося при этом где-то еще в другом месте каких-то очень важных изменений. Прежде всего он расщепляет идола-дарителя, то есть хороший объект высоты. Оба родителя были объединены ранее по формулам, четкий анализ которых дала Мелани Клейн: материнское тело глубины содержит в себе множество пенисов как частичных внутренних объектов, и особенно - хороший объект высоты, который, как завершенный орган, был и пенисом, и грудью: мать, наделенная пенисом, и отец, наделенный грудью. Теперь мы считаем, что расщепление достигается следующим образом: ребенок начинает с двух дизъюнкций, подведенных под хороший объект (невредимое-пораненное, присутствующее-отсутствующее), абстрагирует негативное и переносит его на образ матери и образ отца. С одной стороны, ребенок отождествляет мать с раненым телом как первичным измерением завершенного, хорошего объекта (раненое тело нельзя путать с разбитым вдребезги или расчлененным телом глубины); а с другой стороны, ребенок отождествляет отца с последним измерением, то есть с хорошим объектом, удалившимся в свои высоты. Что касается раненого тела матери, то ребенок хочет вновь сделать его невредимым с помощью восстановительной силы своего фаллоса. Он хочет восстановить поверхность на этом теле, когда создает поверхность своего собственного тела. Что касается удалившегося объекта, то он хочет его возвращения, утверждает его присутствие своим воскрешающим фаллосом. В своем бессознательном каждый - отпрыск разведенных родителей, мечтающий о возрождении матери и возвращении отца, вытягивающий последнего из убежища, где тот скрылся: думается, что в этом и состоит основа того, что Фрейд называл "семейной любовной историей" и ее связи с Эдиповым комплексом. У ребенка - в его нарциссической самонадеянности - никогда не было лучших намерений, и никогда уже ему не будет так хорошо. Без всяких мучений и терзаний вины он чувствует себя в этой позиции ближе всего к безмятежности и невинности предыдущей позиции. Правда, он занимает 268 БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ место отца и воспринимает мать как объект своего инцестуозного желания. Но инцестуозное отношение здесь почти взаимное и не связано с насилием: ни грубого вторжения, ни узурпации, а скорее, отношение поверхности - процесс возрождения и взывания, в котором фаллос прочерчивает линию на поверхности. Мы искажаем и грешим против Эдипова комплекса, если забываем об ужасе предшествующих стадий, где уже случилось все наихудшее, и забываем, что Эдипова ситуация возникает только тогда, когда либидозные влечения отделяются от деструктивных влечений. Когда Фрейд замечает, что нормальная личность не только аморальней, чем она думает, но моральней, чем она подозревает, то это замечание справедливо прежде всего в отношении Эдипого комплекса. Эдип - это трагедия, но мы должны суметь вообразить трагического героя как веселого и невинного, как идущего по верному пути. Инцест с матерью посредством ее возрождения, замещение отца взыванием к нему - это не только благие намерения (ибо именно благодаря Эдипову комплексу намерение - как моральное понятие par excellence - и рождается). В качестве намерений они суть прямое продолжение того, что выступает как явно невинная деятельность, которая - с точки зрения ребенка - состоит в создании тотальной поверхности из всех его частичных поверхностей, используя фаллос, проецируемый свыше хорошим пенисом и ставя это проецирование на пользу образам родителей. Эдип становится Геркулесом потому, что в качестве миротворца он жаждет сформировать царство поверхностей и царство земли, сообразные ему по размеру. Он полагал, что отразил монстров глубины и вступил в союз с силами высоты. И целью его усилий становится возрождение матери и призывание отца: таков истинный Эдипов комплекс. Но почему все оборачивается так плохо? Почему плодом этих усилий становятся новая мука и новая вина? Почему Геркулес находит в Юноне источающую ненависть мачеху, противящуюся всякой попытке исцеления, а в Зевсе - все более отдаляющегося отца, отвернувшегося от сына после того, как оказал ему покровительство? Можно было бы сказать, что созидание по269 ЛОГИКА СМЫСЛА верхностей (благое намерение, царство земли) сталкивается не только с ожидаемым врагом из инфернальных глубин, чье поражение было предрешено, но также и с неожиданным врагом - врагом высоты, который, однако, сделал это созидание возможным и уже не может искоренить его. Суперэго как хороший объект начинает осуждать либидозные влечения как таковые. Фактически в своем желании инцеста-восстановления Эдип прозрел. То, что он увидел (как только произошло расщепление), хотя и не должен был видеть, - так это то, что израненное тело матери ранят не только содержащиеся в нем внутренние пенисы (поскольку на поверхности нет пениса), ее рана - это рана кастрированного тела. Фаллос, как пробируемый образ, наделяет новой силой пенис ребенка и при этом, наоборот, обозначает некий недостаток у матери. Это открытие несет серьезную угрозу ребенку, поскольку означает (на другой стороне раскола), что пенис - это собственность отца. Желая вернуть отца и заставить его присутствовать, ребенок совершает предательство по отношению к сущности ускользания родителя. Эта сущность не могла бы быть обнаружена, кроме как обретенной снова - обретенной снова в отсутствии и в забвении, - но никогда не данной в простом присутствии "вещи", исключающем забывание2. Следовательно, в действительности выходит, что желая восстановить мать, ребенок фактически кастрирует и вспарывает ее; желая вернуть отца, он предает и убивает его, превращает в труп. Кастрация, смерть от кастрации становятся судьбой ребенка, которая в матери отражена той мукой, какую теперь испытывает ребенок и которая навязана ему отцом в той вине, какой ребенок теперь подчиняется как знаку мести. Весь этот рассказ начался с фаллоса как образа, проецируемого на генитальную зону, и который дает пенису ребенка силу пуститься в рискованное предприятие. Но, все, по-видимому, кончается тем, что этот образ рассеи_____________ 2 Все выдающиеся интерпретации Эдипова комплекса обязательно объединяют элементы, унаследованные от предыдущих позиций - шизоидной и депрессивной; так, Г?льдерлин настаивал, что устранение и возвращение относятся к до-эдиповой позиции. 270 БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ вается, а вместе с ним исчезает и пенис ребенка. "Извращение" - это пересечение поверхностей, и здесь, на этом пересечении, обнаруживается нечто новое, некое изменение. Линия, которую фаллос прочертил на поверхности - через каждую частичную поверхность, - является теперь следом кастрации, где рассеивается сам фаллос - а вместе с ним и пенис. Такая кастрация, которая только и заслуживает названия "комплекс", в принципе отличается от двух других кастраций: кастрации глубины посредством пожирания-впитывания и кастрации высоты посредством лишения-фрустрации. Это кастрация через адсорбцию, некий поверхностный феномен: подобный, например, поверхностным ядам - ядам туники и кожи, которые сожгли Геркулеса, или ядам на образах, которые можно только созерцать, как ядовитые покровы на зеркале или на живописном полотне, так вдохновлявшие Елизаветинский театр. Но именно благодаря своей специфике эта кастрация восстанавливает две другие. В качестве поверхностного феномена она отмечает неудачу или болезнь, преждевременную плесень, или то, как поверхность преждевременно загнивает, а поверхностная линия смыкается с глубинной Spaltung и инцест смыкается с каннибалистической смесью глубины - все это в соответствии с первым доводом, приведенным ранее. Однако история на этом не заканчивается. Появление - в случае Эдипа - намерения как этической категории имеет большое позитивное значение. На первый взгляд, благое намерение, сбившееся с пути, несет в себе только негативное: желаемое действие почти полностью отрицается и подавляется тем, что реально сделано; а то, что реально сделано, тоже отрицается тем, кто это сделал и кто отказывается от ответственности за сделанное (это не я, я не хотел этого - "Я убил нечаянно"). Однако было бы ошибкой мыслить благое намерение и его сущностную извращенность по схеме простого противопоставления между двумя определенными действиями - подразумеваемым действием и выполненным действием. В самом деле, с одной стороны, желаемое действие - это -образ действия, проецируемое действие; но мы обсуждаем не психологический проект намерения, а то, что делает его возможным, - то есть механизм проеци271 ЛОГИКА СМЫСЛА рования, связанный с физической поверхностью. Именно в этом смысле Эдип может быть понят как трагедия Видимости. Намерение отнюдь не посланник глубин, оно феномен всей поверхности, феномен, который адекватен координации физических поверхностей. Само понятие Образа - после того, как им обозначен поверхностный объект частичной зоны, а затем, фаллос, проецируемый на генитальную зону, и пленочные образы родителей, порожденные расколом, - в конце концов начинает обозначать действие вообще. Последнее имеет дело с поверхностью - но это вовсе не какое-то особенное действие, а всякое действие, которое распространяется по поверхности и способно оставаться там (восстановить и вызвать, восстановить поверхность и вывести на поверхность). Но с другой стороны, действительно осуществляемое действие не является более ни неким определенным действием, которое противопоставлялось бы другому действию, ни страданием, которое было бы последствием проецируемого действия. Скорее, это нечто такое, что случается или представляет все, что может случиться; а еще точнее, оно является необходимым результатом действий и страданий, хотя обладает совершенно отличной от них природой, и как таковое само - ни действие, ни страдание: событие, чистое событие, Eventum tantum (убить отца и кастрировать мать, быть кастрированным и умереть). Но это равнозначно тому, что осуществленное действие проецируется на поверхность как и всякое другое действие. Только поверхность тут совершенно иная; это - метафизическая и трансцендентальная поверхность. Можно было бы сказать, что все действие проецируется на двойной экран - один экран образует сексуальная и физическая поверхность, другой - это уже метафизическая или "церебральная" поверхность. Короче, намерение как Эдипова категория вовсе не противопоставляет определенное действие другому действию - например, специфическое желаемое действие специфическому осуществленному действию. Напротив, оно берет тотальность каждого возможного действия и разделяет его на два действия, проецирует его на два экрана, определяя каждую из сторон в соответствии с необходимыми требованиями 272 БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ каждого экрана. С одной стороны, полный образ действия проецируется на физическую поверхность, где действие проявляется как желаемое и определено в формах восстановления и вызывания; с другой, весь результат действия проецируется на метафизическую поверхность, где действие появляется в качестве произведенного и нежелаемого, определяемого формами убийства и кастрации. Известный механизм "оправдания" (я этого не хотел...) при всей его важности для формирования мысли, должен истолковываться как выражение перехода от одной поверхности к другой. Может быть мы продвигаемся слишком быстро. Ясно, что убийство и кастрация, которые являются результатами действия, имеют дело с телами, что сами по себе они не задают метафизическую поверхность и что они даже не принадлежат ей. Но тем не менее они на пути к этому, поскольку мы признаем, что это долгий путь со многими этапами. Фактически, одновременно с нар-циссической раной (когда фаллическая линия превращается в след кастрации) либидо, которое помещает эго вторичного нарциссизма на поверхность, подвергается особенно важному превращению - тому, что Фрейд назвал десексуализацией. Десексуализованная энергия, по мысли Фрейда, питает инстинкт смерти и обусловливает механизм мысли. Следовательно, мы должны признать за темами смерти и кастрации двойную значимость. Мы должны признать то значение, которое они имеют для сохранения и уничтожения Эдипова комплекса и для организации вполне развитой генитальной сексуальности - как на своей собственной поверхности, так и в своих отношениях с предыдущими (шизоидной и депрессивной) позициями. Но мы должны признать и ту значимость, которую они приобретают в качестве источника десексу-ализованной энергии и способа, каким эта энергия переводит их на свою новую метафизическую поверхность, на поверхность чистой мысли. Данный второй процесс - который до известной степени независим от Других, поскольку напрямую не соотносится с успехом или неудачей в ликвидации Эдипа - соответствует в своем первом аспекте тому, что называется сублимацией, а во втором аспекте тому, что называется символиза273 ЛОГИКА СМЫСЛА цией. Следовательно, мы вынуждены признать, что метаморфозы еще не заканчиваются с трансформацией фаллической линии в след кастрации на физической или телесной поверхности. Мы должны признать также, что след кастрации соответствует трещине на совершенно иной бестелесной и метафизической поверхности, которая осуществляет превращение. Такой поворот поднимает весь круг проблем, связанных с десексуализованной энергией, формирующей новую поверхность; с самими механизмами сублимации и символизации; с судьбой эго в этой новой перспективе; наконец, с двойной принадлежностью убийства и кастрации к старой и новой системам3. В этой трещине мысли на бестелесной поверхности мы узнаем чистую линию Эона и инстинкт смерти в его спекулятивной форме. А значит, есть все основания воспринимать буквально идею Фрейда о том, что инстинкт смерти - это дело спекуляции. В то же время, мы должны учитывать, что этой последней метаморфозе грозят те же опасности, что другим метаморфозам, а может, и еще худшие: трещина в форме сингулярности грозит разрушением поверхности, даже при том, что она неотделима от этой поверхности. Ей угрожает новое столкновение на другой поверхности с простым следом кастрации. Или еще хуже - она рискует быть поглощенной в Spaltung глубины и высоты, увлекая за собой все ___________ 3 Очерк десексуализованной энергии дан Фрейдом в Я и Оно, глава 4. Мы расходимся с Фрейдом в двух пунктах. Во-первых, Фрейд часто выражается в том смысле, что нарциссическое либидо как таковое ведет к десексуализации энергии. С этим нельзя согласиться, поскольку фаллическое эго вторичного нарциссизма все еще использует объектные отношения с образами родителей (восстановление, вызывание). В этом случае десексуализация осуществляется только благодаря комплексу кастрации во всей его специфичности. Во-вторых, Фрейд называет такую десексуализованную энергию "нейтральной". Он имеет ввиду, что эта энергия может смещаться и переходить от Эроса к Танатосу. Но если верно, что она не исчерпывается соединением с Танатосом, или инстинктом смерти, если верно, что она сама его задает, по крайней мере, в той спекулятивной форме, которую инстинкт принимает на поверхности, - то "нейтральное" должно иметь совершенно иной смысл, как мы увидим это в следующих параграфах. 274 БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ обломки поверхности в этом всеобщем обвале, где конец снова становится отправной точкой, а инстинкт смерти соединяется с бездонными деструктивными влечениями. Все это стало бы следствием ранее отмеченной нами путаницы между двумя фигурами смерти: это средоточие всех неясностей, из-за которых без конца возникает проблема отношения мысли к шизофрении и депрессии, к психотической Spaltung в целом, а также к невротической кастрации. "Бесспорно, вся жизнь - это процесс постепенного распада...", и спекулятивная жизнь в том числе.

Тридцатая серия: фантазм У фантазма три основные характеристики. 1) Он - ни действие, ни страдание, а результат действий и страданий - то есть чистое событие. Вопрос о том, реально ли конкретное событие или воображаемо, неверно поставлен. Различие проходит не между воображаемым и реальным, а между событием как таковым и телесным положением вещей, которое его вызывает и в котором оно осуществляется. События это эффекты (так, например, "эффект" кастрации и "эффект" отцеубийства...). Но как таковые они должны быть связаны не только с эндогенными, но и с экзогенными причинами, с реальными положениями вещей, с реально предпринятыми действиями и с реально происходящими страданиями и созерцаниями. Значит, Фрейд не ошибался, оставляя за реальностью право на производство фантазмов, даже когда считал их продуктами, выходящими за пределы реальности'. Печально, если мы забываем или делаем вид, что забыли то обстоятельство, что дети все-таки видят тела отца и матери, а также наблюдают коитус родителей, что они действительно становятся объектами соблазна для определенной части взрослых, что они подвергаются прямой и откровенной угрозе кастрации и так далее. Более того, от отцеубийства, инцеста, отравления и изнасилования не свободна полностью ни общественная, ни частная жизнь. Дело, однако, в том, что фантазмы, даже оставаясь эффектами, и как раз по этой самой причине, отличаются по природе от своих реальных причин. Мы говорим как об эндогенных причинах (наследственная организация, филогенетическое наследство, внутренняя эволюция сексуальности, _________ 1 Cf. Freud, Cinq psychanalyse - L'Homme aux loups, 5. 276 ФАНТАЗМ интроецированные действия и страдания), так и об экзогенных причинах. Фантазм как и событие, которое его представляет, - является "ноэматическим атрибутом", отличным не только от положений вещей и их качеств, но и от психологической жизни, а также от логических понятий. Как таковой он принадлежит идеальной поверхности, на которой производится как эффект. Такая поверхность трансцендирует внутреннее и внешнее, поскольку ее топологическое свойство в том, чтобы осуществлять контакт между "своими" внутренней и внешней сторонами, развернув последние в одну-единст-венную сторону. Вот почему фантазм-событие подчиняется двойной каузальности, соотнесенной с внешними и внутренними причинами, чьим результатом в глубине он является, а также с квази-причиной, которая "разыгрывает" его на поверхности и вводит его в коммуникацию со всеми другими событиями-фантазмами. Мы уже дважды видели, как готовилось место для таких эффектов, чья природа отлична от того, чьим результатом они выступают: первый раз в случае депрессивной позиции, когда причина удаляется в высоту и оставляет свободное поле для развития поверхности, которая на подходе; а затем в случае Эдиповой ситуации, когда намерение оставляет свободное поле для результата совершенно иной природы, где фаллос играет роль квази-причины. Ни активные ни пассивные, ни внутренние, ни внешние, ни воображаемые, ни реальные - фантазмы действительно обладают бесстрастностью и идеальностью события. Этой своей бесстрастностью они возбуждают в нас невыносимое ожидание ожидание того, что вот-вот произойдет в качестве результата, и того, что уже в процессе свершения и никогда не перестает свершаться. О чем еще говорит психоанализ своей знаменитой троицей убийства-инцеста-кастрации, или поглощения-вспары-вания-одсорбции, как не о чистых событиях? Разве это не тот случай, когда все события представлены в Одном, как в ране? Тотем и табу - это великая теория события, а психоанализ в целом - это наука о событиях, но при условии, что событие не трактуется как нечто, чей смысл еще должен быть найден и распутан. Событие 277 ЛОГИКА СМЫСЛА и есть сам смысл в той мере, в какой он отделяется и отличается от положений вещей, которые производят его и в которых он осуществляется. Психоанализ проливает самый яркий свет на положения вещей и их глубину, на их смеси, на их действия и страдания с тем, чтобы достичь появления результата, то есть события иного типа - поверхностного эффекта. Следовательно, как ни важны предыдущие позиции, как ни важно всегда связывать событие с его причиной, психоанализ прав, называя роль Эдипа "нукдеарньм комплексом" - формула, столь же важная, сколь "ноэматическое ядро" Гуссерля. Именно благодаря Эдипу событие освобождается от своих причин в глубине, растягивается на поверхности и соединяется со своей квази-причиной (с точки зрения динамического генезиса). Это и есть совершенное преступление, вечная истина, царственное великолепие событий - каждое из которых коммуницирует со всеми остальными в вариациях одного и того же фантазма. Оно отличается как от своих осуществлении, так и от производящих его причин, пользуясь преимуществом вечного излишка над этими причинами и незавершенности в собственных осу-ществлениях; оно скользит над собственным полем, делая нас своими продуктами. И если все событие целиком действительно пребывает в точке, где осуществление не может завершиться, а причина - производить, то именно в этой самой точке оно и предоставляет себя контр-осуществлению; именно здесь и лежит наша величайшая свобода - свобода развернуть и вести событие к его завершению и превращению, и самим в конце концов стать мастерами осуществлении и причин. Будучи наукой о чистых событиях, психоанализ - это еще и искусство контр-осуществлений, сублимаций и символизаций. 2) Вторая характеристика фантазма - это его позиция по отношению к эго или, скорее, ситуация эго в самом фантазме. Действительно, исходным пунктом (или автором) фантазма является фаллическое эго вторичного нарциссизма. Но если фантазм обладает свойством возвращаться к своему автору, то каково же место эго в фантазме, если учесть неотделимые от последнего развертывание и развитие? Именно эту проблему подняли Лапланш и Понталис, предостерегая нас от поисков 278 ФАНТАЗМ легкого ответа. Хотя эго может проявляться в фантазме от случая к случаю - то как действующее, то как подвергающееся воздействию или же как третья наблюдающая сторона, - оно при этом ни активно, ни пассивно; его нельзя зафиксировать в определенный момент в определенном месте, даже если это место обратимо. Изначально фантазм "характеризуется отсутствием субъ-ективации, сопровождающей присутствие субъекта на сцене"; "упраздняется всякое разделение на субъект и объект"; "субъект не нацелен на объект или его знак, он включен в последовательность образов.., он представлен как участвующий в постановке, но не имеет - что близко по форме к изначальному фантазму - закрепленного за ним места". У этих замечаний два плюса: с одной стороны, они подчеркивают, что фантазм не есть представление действия или страдания, что он, скорее, принадлежит совершенно иной области; с другой стороны, они показывают, что если эго рассеивается в нем, то вряд ли из-за тождества противоположностей или обратного хода, при котором активное становилось бы пассивным, - как это происходит при становлении глубины и при бесконечном тождестве, которое она в себе несет2. _______________ 2 Cf. J.Laplanche et J.-B.Pontalis, "Fantasme originari, fantasme des origines, origine du fantasme", op.cit., pp.1861-1868: "Отец соблазняет дочь - такова, например, краткая формула фантазма соблазна. Первичный процесс здесь отмечен не отсутствием организации, как иногда считают, а специфическим характером структуры: это сценарий со множеством выходов на сцену, где нельзя сказать, что героиня найдет свою позицию непременно в термине дочь; сценарий может разворачиваться вокруг термина отец и даже вокруг термина соблазняет. Именно этот существенный пункт своей Критики Лапланш и Понталис обращают против тезиса Сюзен Исаак ("Природа и функция фантазии", Развитие психоанализа). Исаак, моделируя фантазм по образцу влечения, наделяет субъекта заданным активным местом, даже если активное снова обращается в пассивное, и наоборот. К этому и подводят Лапланш и Понталис: "Достаточно ли признать в фантазме эквивалентность между поедать и быть съеденным? Придерживаясь идеи позиции субъекта, даже если эта позиция пассивна, достигаем ли мы наиболее ундаментальной структуры фантазма? 279 ЛОГИКА СМЫСЛА Мы не можем, однако, согласиться с этими авторами, когда они ищут основу данного свойства быть по ту сторону активного и пассивного в модели возвратной [формы глагола], которая все еще апеллирует к эго и явно отсылает "по эту сторону" аутоэротического. Значимость возвратной [формы] - наказывать себя, наказывать или быть наказанным, или, еще лучше, видеть самого себя, а не вообще видеть или быть увиденным. Все это хорошо показано в работах Фрейда. Но не похоже, чтобы возвратная форма шла дальше точки зрения тождества противоположностей, будь то посредством большего предпочтения одной из противоположностей или синтеза их обеих. То, что Фрейд остается приверженным такой "гегельянской" позиции в царстве языка, - несомненно. Это видно из тезиса Фрейда о примитивных словах, наделенных противоречивым смыслом3. На деле, выход за пределы активного и пассивного, а также распад эго, которое ему соответствует, происходят не по линии бесконечной и рефлексивной субъективности. То, что находится по ту сторону активного и пассивного - не возвратное (действие), а результат - результат действий и страданий, поверхностный эффект, или собы______________ 3 О связи между обращением противоположностей и возвращением на себя, а также о значимости при этом возвратной (формы глагола), см.: Фрейд, "Влечения и превратности их судьбы", в Метапсихологии. Статья Фрейда О противоположных значениях и примитивных словах критикуется Эмилем Бенвенистом в работе "Заметки о роли языка в учении Фрейда" (Общая лингвистика - М., Прогресс, 1974). Бенвенист показывает, что хотя в языке может и не быть какой-либо определенной категории, он тем не менее не допускает ее противоречивого выражения. ["Если предположить, что существует язык, в котором "большой" и "маленький" выражаются одинаково, то в этом языке различие между "большой" и "маленький" просто отсутствует и категории величины не существует, но он отнюдь не будет языком, в котором допускается якобы противоречивое выражение величины" - Указ. соч., с. 122. - Примечание переводчика]. Однако при чтении Бенвениста возникает впечатление, что язык неизбежно сливается с чистым процессом рационализации. И тем не менее, разве язык не включает в себя парадоксальной по отношению к его явной организации процедуры, даже если эта процедура никак не сводима к тождеству противоположностей? 280 ФАНТАЗМ тие. То, что проявляется в фантазме, - это движение, в котором эго раскрывается на поверхности и освобождает а-космические, безличные и до-индивидуальные сингулярности, которые были замкнуты в нем. Оно буквально испускает их подобно спорам или вспышкам, как-будто сбрасывает ношу. Выражение "нейтральная энергия" надо интерпретировать так: нейтральное значит до-индивидуальное и безличное, но это не характеристика энергии, которой заряжена бездонная бездна. Напротив, оно отсылает к сингулярностям, освобожденным из эго вследствии нарциссической раны. Такая нейтральность, такое, так сказать, движение, в котором сингулярности испускаются или, вернее, возрождаются посредством эго, распавшегося и абсорбированного на поверхности, - существенным образом принадлежит фантазму. Это и есть случай, описанный в статье "Ребенка бьют" (или, лучше, "Отец соблазняет дочь", если следовать примеру, приводимому Лапланшем и Понталисом). Итак, индивидуальность эго сливается с событием самого фантазма, даже если то, что событие представляет в фантазме, понимается как другая индивидуальность или, вернее, как серия других индивидуальностей, по которым проходит распавшееся эго. Следовательно, фантазм неотделим от метания кости и от случайных моментов, которые в нем разыгрываются. И известные грамматические трансформации (такие, как трансформации президента Шребера или трансформации садизма или вуйеризма) отмечают всякий раз возникновение сингулярностей, распределяемых в дизъюнкциях, причем все они - в каждом случае - коммуницируют в событии, а все события коммуницируют в одном событии, как, например, метание кости в одном и том же броске. И снова мы находим здесь иллюстрацию принципа позитивной дистанции, границы, которая проходит по сингулярностям, а также принципа утверждающего дизъюнктивного синтеза (а не синтеза противоречия). 3) Не случайно, что становление фантазма выражается в игре грамматических трансформаций. Фантазм-со-бытие отличается от соответствующего положения вещей, будь оно реальным или возможным. Фантазм представляет событие согласно сущности последнего, то 281 ЛОГИКА СМЫСЛА есть как ноэматический атрибут, отличный от действий, страданий и качеств положения вещей. Но фантазм также представляет иной, не менее существенный аспект, согласно которому событие является тем, что может быть выражено предложением (Фрейд указывал на это, говоря, что фантазматический материал например, в детском представлении о коитусе родителей - близок к "вербальным образам"). Дело не в том, что фантазм высказывается или означается (сигнифицируется). Событие столь же отличается от выражающих его предложений, как и от положения вещей, в котором оно происходит. И это при том, что никакое событие не существует вне своего предложения, которое по крайней мере возможно, - даже если это предложение обладает всеми характеристиками парадокса или нонсенса; событие также содержится в особом элементе предложения - в глаголе, в инфинитивной форме глагола. Фантазм неотделим от инфинитива глагола и свидетельствует тем самым о чистом событии. Но в свете отношении и сложных связей между выражением и выраженным, между глаголом, как он проявляется в языке, и глаголом, как он обитает в Бытии, нам нужно понять инфинитив, когда он еще не втянут в игру грамматических определений - инфинитив, независимый не только от всех [грамматических] лиц, но и от всех времен, от всякого наклонения и залога (активного, пассивного или рефлексивного). Таков нейтральный инфинитив чистого события, Дистанции, Эона, представляющий сверх-пропозициональный аспект любого возможного предложения, или совокупность онтологических проблем и вопросов, соответствующих языку. Из такого чистого и неопределенного инфинитива рождаются залоги, наклонения, времена и лица [глагола]. Каждая из этих форм рождается в дизъюнкциях, представляющих в фантазме переменную комбинацию сингулярных точек и задающих в окрестности этих сингуляр-ностей случаи решения конкретной проблемы - проблемы рождения, полового различия или проблемы смерти... Люси Иригари в небольшой статье, отметив существенную связь между фантазмом и инфинитивом глагола, анализирует несколько примеров такого генезиса. Задав место инфинитива в фантазме (например, "жить", "по282 ФАНТАЗМ глощать" или "давать"), она исследует несколько типов связи: коннекция субъекта-объекта, конъюнкция активного-пассивного, дизъюнкция утверждения-отрицания, а также тип временности, который допускается каждым из этих глаголов (например, "жить" имеет субъекта, но субъекта, который не является действующим лицом, и у которого нет выделенного объекта). На такой основе ей удалось классифицировать эти глаголы, расположив их в порядке перехода от наименее определенных к наиболее определенным, - как если бы их общий инфинитив, принятый за чистый случай, постепенно специфицировался согласно различным формальным грамматическим отношениям4. Именно так Эон заселяется событиями на уровне сингулярностей, распределяющихся по его бесконечной линии. Мы постарались сходным образом показать, что глагол движется от чистого инфинитива, открытого для вопроса как такового, к форме настоящего изъявительного наклонения, замкнутого на обозначение положения вещей или некое решение. Первое размыкает и разворачивает круг предложения, последнее замыкает его, а между ними развертываются все вокализации, модализации, темпорализации и персонали-зации вместе с трансформациями, свойственными каждому случаю согласно обобщенному грамматическому "пер-спективизму". После этого остается решить простую задачу, а именно, определить точку рождения фантазма и тем самым его реальное отношение к языку. Это вопрос номинальный и терминологический, поскольку он касается использования самого слова "фантазм". Но с ним связано и кое-что еще, поскольку здесь фиксируется использование этого слова в связи с особым моментом, что делает такое использование необходимым в ходе динамического генезиса. Например, Сюзен Исаак, вслед за Мелани Клейн, уже употребила слово __________ 4 Luce Irigaray, "Du Fantasme et du verbe", L'Arc, nе 34, 1968. Такая попытка, конечно же, должна опираться на лингвистический генезис грамматических отношений в глаголе (залог, наклонение, время, лицо). Примеры такого генезиса можно найти в работах Густава Гильома (Epoques et niveaux temporals dins le systeme de la conjugaison franfaise) и Дамурет и Пишон (Essai de grammaire franqaise, t.5). Пишон сам подчеркивает важность такого исследования для патологии. 283 ЛОГИКА СМЫСЛА "фантазм", чтобы показать связь интроективных и проективных объектов шизоидной позиции в тот момент, когда сексуальные влечения находятся в союзе с пищеварительными влечениями. Следовательно, фантазмы неизбежно обладают лишь косвенной и запаздывающей связью с языком, а когда они впоследствии вербализи-руются, вербализация происходит по уже готовым грамматическим формам5. Лапланш и Понталис объединили фантазм с аутоэротизмом и связали его с тем моментом, когда сексуальные влечения освобождаются от пищеварительной модели и отказываются от "всякого натурального объекта" (отсюда и то важное значение, которое они придают возвратной форме [глагола], и тот смысл, который они придают грамматическим трансформациям как таковым при не-локализуемой позиции субъекта). Наконец, Мелани Клейн принадлежит важное - несмотря на весьма широкое использование ею слова "фантазм" - замечание. Она говорит, что символизм - это основа любого фантазма, и что развитию фантазматической жизни мешает устойчивость шизоидной и депрессивной позиций. Нам же кажется, что фантазм, собственно говоря, берет свое начало только в эго вторичного нарциссизма, вместе с нарциссической раной, нейтрализацией, символизацией и сублимацией, которые получаются в результате. В этом смысле он неотделим не только от грамматических трансформаций, но и от нейтрального инфинитива как идеальной материи этих трансформаций. Фантазм - это поверхностный феномен и, более того, феномен, формирующийся в определенный момент развития поверхностей. По этой причине мы и выбрали слово симулякр, чтобы обозначить объекты глубины (которые уже не являются "нейтральными объектами") и соответствующее им становление и обращение, которые их характеризуют. Мы выбираем слово идол, чтобы обозначить объект высоты и его приключения. Мы выбираем слово образ, чтобы обозначить то, что имеет отношение к частичным, телесным поверхностям - включая сюда исходную проблему их фаллической координации (благие намерения). _________________ 5 Susan Isaacs, "Nature et fonction du fantasme", in Developpements de la psychanalyse, pp.85

Тридцать первая серия: мысль Чрезвычайная подвижность фантазма и его способность к "переходу" часто подчеркиваются. Это немного похоже на эпикурейские оболочки и эманации, проворно путешествующие в атмосфере. С этой способностью связаны две фундаментальных черты. Первая черта: фантазм с легкостью покрывает расстояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно, от ночных снов к дневным мечтам, от внутреннего к внешнему и наоборот, как если бы он сам принадлежал поверхности, главенствующей и организующей как сознательное, так и бессознательное, или линии, соединяющей и упорядочивающей внутреннее и внешнее с двух сторон. Вторая черта: фантазм легко возвращается к собственному истоку и как "изначальный фантазм" без особых усилий собирает в целое источник фантазма (то есть, вопрошание, источник рождения, сексуальности, различия полов и смерть...)'. Это происходит потому, что он неотделим от замещения, развертывания и становления, от которых ведет свое происхождение. Наша предыдущая проблема "где, собственно говоря, начинается фантазм?" - уже включает в себя другую проблему: "куда фантазм движется, в каком направлении он уносит свое начало?" Ничто так не завершено, как фантазм; ничто не оформляет себя до конца в такой степени. Мы пытались определить начало фантазма как нар-циссическую рану или след кастрации. Фактически, в соответствии с природой события, результат действия полностью отличается от самого действия. (Эдиповы) ______________ 1 Cf. Laplanche et Pontalis, "Fantasme originaire...", p. 1853; Vocabulaire de la psychanalyse, pp.158-159. 285 ЛОГИКА СМЫСЛА намерения должны были восстанавливать, осуществлять и координировать свои собственные физические поверхности. Но все это ещ? локализовывалось внутри царства Образов - с нарциссическим либидо и фаллосом как поверхностной проекцией. Результат состоит в том, чтобы кастрировать мать и быть кастрированным, убить отца и быть убитым, одновременно с трансформацией фаллической линии в след кастрации и соответствующим распадом образов (мать-мир, отец-бог, эго-фаллос). Ясно, что если мы вынуждаем фантазм начинаться на основе такого результата, то этот результат требует для своего развития поверхности, отличной от телесной поверхности, где образы развивались по собственным законам (частичные зоны с генитальной координацией). Результат будет развиваться на втором экране, а значит, начало фантазма обнаружит свои следствия где-то еще. След кастрации сам по себе не задает и не очерчивает это иное место или эту другую поверхность: он всегда связан с физической поверхностью тела и, по-видимому, лишает последнюю преимущества над глубиной и высотой, которые она сама вызывает [к жизни]. Итак, поистине начало - в пустоте; оно подвешено в пустоте. Это и есть с-без [with-out]. Парадоксальность ситуации начала здесь в том, что оно само является результатом и остается внешним по отношению к тому, что заставляет начаться. Эта ситуация не могла бы служить "выходом [из положения]", если бы кастрация не трансформировала нарциссическое либидо в десексуализованную энергию. Такая нейтральная, или десексуализованная, энергия и полагает второй экран - церебральную, или метафизическую, поверхность, на которой будет развиваться фантазм - начинаясь заново с начала, сопровождающего его теперь на каждом шагу, двигаясь к своему концу и представляя чистые события как один и тот же Результат второй степени. Итак, имеется некая петля. След кастрации - как смертельная борозда - становится той трещиной мысли, которой отмечено бессилие мыслить, а также той линией и точкой, от которых мысль получает свою новую поверхность. Именно потому, что кастрация каким-то образом находится между двумя поверхностями, она подчиня286 МЫСЛЬ ется этой трансформации, привнося свою долю участия, - отгибая и проецируя всю телесную поверхность сексуальности на метафизическую поверхность мысли. Формула фантазма такова: от сексуальной пары к мысли через кастрацию. Если верно, что мыслитель глубины - это холостяк, а депрессивный мыслитель мечтает расторгнуть помолвку, то мыслитель поверхности женат и размышляет о "проблеме" супружеской пары. Никто лучше Клоссовски не смог разобраться в таком медленном продвижении фантазма, ибо этому посвящена вся его работа. Странно звучат слова Клоссовски, когда он говорит, что его проблема состоит в том, чтобы понять, как супружеская пара может "проецировать себя" независимо от детей, каким образом мы могли бы перейти в ментальной комедии от супружеской пары к мысли, преступаемой в паре, или от полового различия к различию интенсивности, полагающей мысль - той первичной интенсивности, которая отмечает нулевую точку энергии мысли, и из которой мысль получает свою новую поверхность2. Его проблема всегда в том, чтобы выделить посредством кастрации мысль из супружеской пары, чтобы получить посредством этой трещины некое совокупление мысли. Пара Клоссовски Роберта-Октав - в чем-то соответствует паре Лоури, а также предельной паре Фицджеральда - паре шизофрении и алкоголизма. Ибо не только вся полнота сексуальной поверхности (частей и целого) вовлечена в проецирование себя на метафизическую поверхность мысли, но также и глубина и ее объекты, высота и ее феномены. Фантазм возвращается к своему началу, остающемуся внешним к нему (кастрация); но поскольку само начало было результатом, фантазм возвращается и к тому, результатом чего стало начало (сексуальность телесных поверхностей); и наконец, мало по малу он возвращается к абсолютному истоку, из которого все проистекает (глубина). Теперь мы могли бы сказать, что все - сексуальность, оральность, анальность - получает новую форму на новой поверхности, которая восстанавливает и собирает в целое не только образы, но даже идолы и симулякры. ___________ 2 Пьер Клоссовски, Обращение к читателю и Послесловие к Lois de I'hospitalite. 287 ЛОГИКА СМЫСЛА Но что это значит - восстановить и собрать в целое? Мы дали имя "сублимация" той операции, посредством которой след кастрации становится линией мысли, а значит, той операции, посредством которой сексуальная поверхность и все остальное проецируется на поверхность мысли. Мы дали имя "символизация" той операции, посредством которой мысль переиначивает благодаря своей собственной энергии все то, что происходит и проецируется на поверхности. Очевидно, что символ столь же нередуцируем, как и то, что символизируется, а сублимация столь же нередуцируема, как и то, что сублимируется. Только совсем недавно предположение о связи между раной кастрации и трещиной, полагающей мысль, или между сексуальностью и мыслью как таковой перестали считать чем-то комичным. Нет ничего комичного (или грустного) в той одержимости, какой отмечен путь мыслителя. Это вопрос не причинности, а скорее географии и топологии. Это не значит, что мысль думает о сексуальности, или что мыслитель размышляет о браке. Именно мысль является метаморфозой пола, а мыслитель - метаморфозой супружеской пары. От пары к мысли - хотя мысль переиначивает пару в диаду и совокупление. От кастрации к мысли - хотя мысль переиначивает кастрацию в церебральную трещину и абстрактную линию. Точнее говоря, фантазм движется от фигуративного к абстрактному; он начинает с фигуративного, но должен продолжится в абстрактном. Фантазм - это процесс полагания бестелесного. Это машина для выделения некоторого количества мысли, для распределения разницы потенциалов на краях трещины и для поляризации церебрального поля. Когда он возвращается к своему внешнему началу (смертельной кастрации), он всегда заново начинает свое внутреннее начало (движение десексуализации). В этом смысле фантазм обладает свойством приводить в контакт друг с другом внутреннее и внешнее и объединять их на одной стороне. Вот почему он служит местом вечного возвращения. Он без конца пародирует рождение мысли, он начинает новую десексуализацию, сублимацию и символизацию, втянутые в акт этого порождения. Без таких внутренних репетиций начала, фантазм не смог бы со288 МЫСЛЬ брать воедино другое свое, внешнее начало. Риск, очевидно, состоит в том, что фантазм отступает к наибеднейшей мысли, к ребячески-незрелым чрезмерным ежедневным мечтам "про" сексуальность всякий раз, когда он не удерживается на своей отметке и снижается, то есть всякий раз когда он отступает "в-между" двух поверхностей. Но есть и триумфальный путь фантазма - тот путь, который указан Прустом. От вопроса "Должен ли я жениться на Альбертине?" до проблемы произведения искусства, которое еще надо создать, - вот путь, где разыгрывается спекулятивное совокупление, и который начинается с сексуальной пары и повторяет путь божественного творения. Почему триумф? Что это за вид метаморфозы, когда мысль выдает (или переиначивает) то, что проецируется по поверхности ее собственной десексуализованной энергией? Ответ состоит в том, что мысль делает это под маской События. Она делает это при помощи той части события, которую нам следовало бы назвать неосуществимой именно потому, что она принадлежит мысли и может осуществляться только мыслью и в мысли. Тогда возникают агрессия и прожорливость, превосходящие все, что происходило в глубине тел, желания, любовь, образование пар, совокупления и намерения, превосходящие все, что происходит на поверхности тел; и наконец, бессилие и смерть, превосходящие все, что могло бы произойти. В этом бестелесное великолепие события как той сущности, которая адресует себя мысли и которая одна может вызвать ее - сверх-Бытие. Мы рассуждали так, словно о событии можно говорить сразу после того, как результат отделен и отличен от действий и страданий, которые его порождают, и от тел, в которых он осуществляется. Но это не вполне точно, нужно подождать до второго экрана, а именно, до метафизической поверхности. До этого момента для представления событий имелись только симулякры, идолы и образы, а не фантазмы. Чистые события суть результаты, но результаты второй степени. Верно, что фантазм воссоединяет и восстанавливает все в возвращении своего собственного движения, но при этом все изменяется. Дело не в том, что обновление стало духов289 ЛОГИКА СМЫСЛА ным обновлением, а совокупление - это жест духа. Но всякий раз происходило высвобождение гордого и блестящего глагола, отличного от вещей и тел, положений вещей и их качеств, их действий и страданий: так, глагол зеленеть, отличный от дерева и его зелености, глагол поедать (или "быть съеденным"), отличный от пищи и ее потребительских качеств, или глагол совокупляться, отличный от тел и их полов - это вечные истины. Короче, метаморфоза - это освобождение несуществующей сущности в каждом положении вещей и освобождение инфинитива в каждом теле и качестве, каждом субъекте и предикате, каждом действии и страдании. Метаморфоза (сублимация и символизация) для каждой вещи состоит в освобождении aliquid'a, который является ноэматическим атрибутом и тем, что может быть ноэтически выражено, вечной истиной и парящим над телами смыслом. Только здесь умереть и убить, кастрировать и быть кастрированным, сохранить и вызвать, ранить и удалиться, пожирать и быть пожранным, интроецировать и проецировать - становятся чистыми событиями на трансформирующей их метафизической поверхности, где из них выводится инфинитив. Ради единственного выражающего их языка и под единственным "Бытием", в котором они мыслятся, все события, глаголы и выражае-мое-атрибуты коммуницируют в своей выделенности как единое [целое]. Фантазм возвращает все на эту новую плоскость чистого события, причем в той символической и сублимированной части, которая не поддается осуществлению. Подобным же образом он черпает из этой части силы для ориентирования своих осуществлений, для удваивания их и для проведения их конкретного контр-осуществления. Ибо событие должным образом вписано в плоть и в тело вместе с волей и свободой, подобающими терпеливому мыслителю, только благодаря этой бестелесной части, в которой заключен их секрет - то есть принцип, истина, конечность и квази-причина. Значит, кастрация занимает совершенно особое положение между тем, результатом чего она является, и тем, что она вынуждает начаться. Но не одна лишь кастрация висит в пустоте, замкнутая между телесной поверхностью сексуальности и метафизической поверхностью мысли. Фактически, именно полная сексуальная поверхность является посредником между физической 290 MЫCЛЬ глубиной и метафизической поверхностью. Ориентированная в одном направлении, сексуальность может смести на своем направлении все: кастрация ответно реагирует на сексуальную поверхность, из которой она исходит и которой она все еще принадлежит своим следом; она разбивает эту поверхность, заставляя ее воссоединиться с фрагментами глубины. И более того, сексуальность препятствует сколько-нибудь успешной сублимации, любому развитию метафизической поверхности и вызывает осуществление бестелесной трещины в самых сокровенных глубинах тела, смешения ее со Spaltung глубины. Кроме того, сексуальность вынуждает мысль коллапсировать в точку ее импотенции или на линию ее эрозии. Но ориентированная в другом направлении сексуальность может проецировать все: кастрация переоформляет метафизическую поверхность, которой она дает начало и к которой она уже принадлежит благодаря высвобождаемой десексуализованной энергии, она проецирует не только сексуальное измерение, но и измерения глубины и высоты на эту новую поверхность, в которую вписаны формы их метаморфоз. Первая ориентация должна быть определена как ориентация психоза, вторая - как ориентация успешной сублимации. Между ними мы обнаруживаем все неврозы двусмысленного характера Эдипа и кастрации. То же самое и со смертью: нарциссическое Я рассматривает ее с двух сторон согласно двум фигурам, описанным Бланшо, - личная и наличная смерть, которая разрушает эго и "противоречит" ему, когда она оставляет его на произвол деструктивных влечений глубины и ударов извне; но кроме того безличная и неопределенная смерть, которая "дистанцирует" эго, вынуждая его высвобождать сингулярности, которые оно содержит, и поднимая его до инстинкта смерти на другой поверхности, где "некто" умирает, и где смерть никогда не наступает и не кончается. Вся биопсихическая жизнь - это вопрос измерений, проекций, осей, вращении и сворачиваний. Какой же путь следовало бы избрать? На какую сторону все собирается упасть, свернуться или развернуться? Эрогенные зоны уже втянуты в сражение на сексуальной поверхности - в сражение, в котором генитальная зона считается арбитром и миротворцем. Но генитальная зона сама служит ареной более широкого контекста на 291 ЛОГИКА СМЫСЛА уровне рода и всего человечества: контекста рта и мозга. Рот - это не только поверхностная оральная зона, но также и орган глубины - рот-анус, выгребная яма, интроеци-рующая и проецирующая каждый кусочек. Мозг - это не только телесный орган, но также и индуктор невидимой, бестелесной и метафизической поверхности, на которой записываются и символизируются все события3. Между такими ртом и мозгом все и происходит, колеблется и получает свою ориентацию. Только победа мозга, если таковая имеет место, освобождает рот для говорения, освобождает его от экскрементальной пищи и удаляющихся голосов и питает его всеми возможными словами. ______________ 3 Именно Эдмонд Перре с эволюционистской точки зрения явно сформулировал теорию "конфликта между ртом и мозгом". Он показал, как развитие нервной системы позвоночных ведет к тому, что мозговые окончания занимают то место, где у кольчатых находится рот. Он исследовал понятие позы, чтобы объяснить эти ориентации и изменения положения и статуса. Он применил метод, начало которому положил Джефрой Сент-Элер, - метод идеальных сгибаний,- комбинирующий сложным образом пространство и время. см. "L'Origine des embranchements du regne animal", Scientia, mai 1918. Биологическая теория мозга всегда указывала на его поверхностный характер (эктодермическое происхождение, природа и функция поверхности). Фрейд закрепил это обстоятельство и вывел из него очень важные следствия в работе По ту сторону принципа удовольствия, гл.4. Современные исследования настаивают на связи между областями проекций мозговой коры и топологическим пространством. "На деле проекция превращает евклидово пространство в топологическое, так что кортекс нельзя представить адекватно средствами евклидовой геометрии. Строго говоря, нет нужды обсуждать проекцию в связи с корой мозга, хотя здесь и может быть геометрический смысл у термина, который применяется к небольшим областям. Скорее, следовало бы говорить так: превращение евклидова пространства в топологическое пространство", в опосредующую систему связей, восстанавливающую евклидовы структуры (Simondon, op.cit., p.262). Именно в этом смысле мы говорим о превращении физической поверхности в метафизическую, или об индуцировании первой на вторую. Итак, мы можем отождествить церебральную и метафизическую поверхности: речь идет вовсе не о материализации метафизической поверхности, а о проецировании, превращении и индуцировании самого мозга.

Тридцать вторая серия: различные виды серий

Мелани Клейн отмечает, что между симптомами и сублимациями должна существовать промежуточная серия, соответствующая случаям менее успешной сублимации. Но вся сексуальность в целом и есть некая "менее успешная" сублимация: она - нечто промежуточное между симптомами телесной глубины и сублимациями бестелесной поверхности; и именно в этом промежуточном состоянии она организуется в серии на своей собственной промежуточной поверхности. Глубина не организуется в серии. Расчленение ее объектов и недифференцированная полнота тела, которую она противопоставляет расчлененным объектам, спасает ее от пустоты. С одной стороны, она являет собой блоки сосуществования, тела без органов или слова без артикуляции; с другой стороны, она представляет последовательности частичных объектов, связанных только общим свойством быть отделимыми и расчленяемыми, интроецируемыми и проецируемыми; взрывающимися и приводящими к взрыву (такова, например, знаменитая последовательность грудь-пища-экскремент-пенис-реб?нок). Эти два аспекта - последовательность и блок - представляют формы, которые принимаются в глубине, соответственно, смещением и сгущением внутри шизоидной позиции. Серии начинаются именно с сексуальности, с освобождения, так сказать, сексуальных влечений, потому что сериальная форма - это поверхностная организация. Значит, в рассмотренных ранее различных моментах сексуальности нужно различать и очень разные виды серий. Прежде всего, существуют эрогенные зоны пре-генитальной сексуальности: каждая из них организуется в серию, сходящуюся к сингулярности, представленной 293 ЛОГИКА СМЫСЛА чаще всего отверстием, окруженным слизистой оболочкой. Сериальная форма закладывается на эрогенной зоне поверхности, поскольку последняя определяется расширением сингулярности или - что по сути одно и то же - распределением разницы потенциала и интенсивности, обладающей максимумом и минимумом (серия заканчивается около точки, которая зависит от другой серии). Значит, сериальная форма на эрогенных зонах опирается на математику сингулярных точек и физику интенсивных количеств. Но каждая эрогенная зона поддерживает серии еще и по-другому: на этот раз речь идет о серии образов, проецируемых по зоне, то есть о серии объектов, способных обеспечить зоне аутоэротическое удовлетворение. Возьмем, к примеру, объекты сосания и образы оральной зоны. Каждый из них становится соразмерен всей области частичной поверхности и пробегает ее, обследуя отверстия и поля интенсивности от максимума к минимуму и обратно. Эти объекты организуются в серию согласно тому способу, каким они делаются соразмерными (леденец, например, или жевательная резинка, поверхность которых увеличивается из-за того, что их разгрызают или, соответственно, растягивают). Но они организуются еще и в соответствии со своим происхождением, то есть в соответствии с тем целым, из которого они извлекаются (другая область тела, иная личность, внешний объект или репродукция некоего объекта, игрушка и так далее), а также в соответствии со степенью их отстояния от первоначальных объектов пищеварения и деструктивных влечений, от которых сексуальные влечения только что освободились1. В каждом из этих смыслов серия, связанная с эрогенной зоной, обладает, по-видимому, простой формой, является однородной и дает начало синтезу последовательности, которая при этом может сокращаться, и во всяком слу______________ 1 Внешне объект может быть тем же самым: грудь, например. Он также может казаться одним и тем же для различных зон, например, в случае пальца. В любом случае, грудь как внутренний частичный объект (всасывание) нельзя смешивать с грудью как поверхностным образом (сосание). Нельзя также смешивать пальцы, как образы, проецируемые на оральную зону или на анальную зону и т.д. 294 РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ чае полагает простое соединение [коннекцию]. И во-вторых, проблема фаллической координации эрогенных зон явным образом усложняет сериальную форму: ведь серии продолжают одна другую и сходятся к фаллосу как образу, налагаемому на генитальную зону. Эта ге-нитальная зона обладает своей собственной серией. При этом она неотделима от сложной формы, подчиняющей ей неоднородные серии, так что теперь на место однородности приходит условие непрерывности и схождения. Это дает начало синтезу сосуществования и координации и задает конъюнкцию подчиненных серий. В-третьих, мы знаем, что фаллическая координация поверхностей с необходимостью сопровождается Эдипо-выми делами, которые, в свою очередь, акцентируют образы родителей. Следовательно, в собственно эдипо-вом развитии эти образы входят в одну или несколько серий - в неоднородную серию с чередующимися терминами отцом и матерью, или же в две сосуществующие серии, материнскую и отцовскую, например: раненая, восстановленная, кастрированная и кастрирующая мать; исчезающий, вспоминаемый, убиваемый и убивающий отец. Более того, эта или эти Эдиповы серии вступают в связь с прегенитальными сериями, соответствующими им образами и даже с группами и лицами, из которых эти образы извлекаются. Именно в рамках этого отношения между образами различного происхождения - Эдипо-выми и прегенитальными - вырабатываются условия "выбора внешнего объекта". Не следовало бы слишком уж подчеркивать важность этого нового момента и отношения, поскольку на них держится фрейдистская теория события или, скорее, двух серий событий. Эта теория прежде всего говорит о том, что травматизм предполагает существование по крайней мере двух независимых событий, разделенных во времени - одно из детства, а другое из периода половой зрелости, - между которыми происходит некий резонанс. В ином аспекте эти два события представляют собой две серии - одна прегенитальная, другая Эдипова - с резонансом в виде процесса фантазма2. Следовательно, в нашей терминоло___________________________________________________________________ 2 Следует отметить, что Фрейд использует слово "серия" как при представлении им полного Эдипова комплекса, состоящего из четырех элементов (Я и Оно, гл.3), так и в связи со "всей теорией выбора объекта (Три очерка по теории сексуальности, очерк 3). В связи с концепцией двух событий и двух серий сошлемся на комментарии Лапланша и Понталиса в "Fantasme originair, fantasme des engines, origine du fantasme", pp. 1839-1842, 1848-1849. Существенно, что первая или прегенитальная стадия (например, наблюдение за коитусом в полуторалетнем возрасте у Человека-Волка) не должна пониматься как таковая. Как говорят Лапланш и Понталис, первая стадия и соответствующие прегенитальные образы моментов перехода к ауто-эротизму". 295 ЛОГИКА СМЫСЛА гии речь, собственно говоря, идет не о событиях, а о двух сериях независимых образов, посредством резонанса которых в фантазме только и высвобождается Событие. Первая серия не несет в себе "постижения" данного события, потому что она строится согласно закону частичных прегенитальных зон, и потому что только фан-тазм - в той степени, в какой он заставляет две серии резонировать сообща, достигает такого постижения. Постигаемое событие не отличается от самого резонанса (в силу этого оно не смешивается ни с одной из двух серий). Как бы то ни было, существенен именно резонанс двух независимых и разнесенных по времени серий. Здесь мы оказываемся перед третьей фигурой сериальной формы. Ведь теперь мы рассматриваем действительно неоднородные серии, которые уже, однако, не отвечают условиям непрерывности и схождения, обеспечивавшим их конъюнкцию. С одной стороны, они расходятся и резонируют только при этом условии; с другой, они задают разветвленные дизъюнкции и запускают дизъюнктивный синтез. Причину этого можно усмотреть в двух экстремумах сериальной формы. Дело в том, что сериальная форма вводит в игру образы. Но как бы ни были неоднородны образы - будь то прегенитальные образы частичных зон или же родительские образы Эдипа, - их общее начало, как мы видели, лежит в идоле или в хорошем объекте, утраченном и исчезающим в высоте. Прежде всего, именно этот объект делает возможным превращение глубины в частичные поверхности и освобождение таких поверхностей и сопутствующих им образов. Но этот же самый объект в образе хорошего 296 РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ пениса проецирует фаллос как образ на генитальную зону. И наконец, именно этот объект задает материю и качество родительских Эдиповых образов. Значит, по крайней мере можно было бы сказать, что рассматриваемые серии сходятся в направлении хорошего объекта высоты. Однако это вовсе не так: хороший объект (идол) функционирует лишь постольку, поскольку утрачивается и исчезает в высоте, которая и задает присущее ему измерение. В силу этого он всегда действует только как источник дизъюнкций, как источник испускания и высвобождения альтернатив, унося в свое уединение тайну совершенного, высшего единства. Ранее мы определяли его следующим образом: раненое-невредимое, присутствие-отсутствие. Начиная с маниакально-депрессивной позиции, он навязывает эго альтернативу именно в этом духе: моделировать себя по хорошему объекту или отождествлять себя с плохими объектами. Более того, когда он дает возможность распространяться частичным зонам, он полагает их только в качестве разъединенных и разобщенных - до того пункта, где они обнаруживают, что сходятся только к фаллосу. И когда он задает родительские образы, он делает это опять посредством разъединения своих собственных аспектов, распределяя их по альтернативам, которыми снабжаются чередующиеся термины Эдиповых серий, упорядочивая их вокруг образа матер тца (исчезающего и возвращающегося). Значит, только фаллос может служить инстанцией схождения и координации; проблема, однако, в том, что он сам вовлекается в Эдипово разъединение. Более того, ясно видно, что он уклоняется от своей роли, если обратиться к другому концу цепи - теперь уже не к происхождению образов, а к их общему рассеиванию по ходу эволюции Эдипа. Дело в том, что в своей эволюции и на линии, которую он прочерчивает, фаллос всегда помечает излишек и недостаток, качаясь от одного к другому и даже являясь обоими сразу. Он является существенно излишком, проецируясь на генитальную зону ребенка, дублируя его пенис и вдохновляя его Эдипово предприятие. Но он выступает существенно как недостаток и изъян, ко297 ЛОГИКА СМЫСЛА гда обозначает, в контексте Эдиповых дел, отсутствие пениса у матери. Именно в таком отношении к самому себе фаллос является как недостатком, так и избытком, когда фаллическая линия сливается со следом кастрации, а избыточный образ не означает ничего, кроме своей собственной недостаточности, когда отнимает пенис ребенка. Мы не собираемся повторять те характеристики фаллоса, которые Лакан проанализировал в хорошо известных текстах. Фаллос - это и есть парадоксальный элемент или объект = х, всегда лишенный равновесия; это одновременно избыток и недостаток, нечто никогда не равное себе, лишенное самоподобия, самотождественности, собственного начала, собственного места и всегда ускользающее от самого себя: плавающее означающее и утопленное означаемое, место без пассажира и пассажир без места, пустая клетка (но способная создать излишек посредством этой пустоты) и сверхштатный объект (но способный создать недостаток своим излишком). Именно фаллос вызывает резонанс тех двух серий, которые мы ранее назвали прегенитальной и эдиповой, и которые можно характеризовать как-то иначе, но при условии, что при всех возможных характеристиках, одна из них определяется как означаемая, а другая - как означающая3. Именно фаллос, как мы видели, является поверх___________ 3 Эти серии могут быть весьма изменчивыми, но они всегда прерывисты. А кроме того, прегенитальная серия вводит в игру не только частичные эрогенные зоны и их образы; она еще запускает пред-эдиповы родительские образы, сфабрикованные совершенно иначе, нежели какими они будут в дальнейшем, и расчлененными согласно зонам. Следовательно, эти серии с необходимостью вовлекают взрослых в отношения с ребенком, хотя ребенок не способен "понять", в чем, собственно, дело (родительская серия). С другой стороны, во второй серии именно ребенок или молодой человек ведет себя как взрослый (сыновья серия). Например, в анализе Лаканом Человека-Крысы имеется серия отца, который очень рано подействовал на ребенка и стал достоянием семейной легенды (долг-друг-богатая женщина-бедная женщина), а есть еще и другая серия с теми же самыми терминами - только замаскированными и измененными, - к которой субъект возвращается гораздо позже (долг, играющий роль объекта = х, вызывающего резонанс двух серий), см. Жак Лакай, Le Mythe individuel du nevrose, C.D.U. Или другой пример: в Поисках Пруста герой испытывает серию любовных переживаний прегенитального типа со своей матерью; затем он переживает другую серию с Альбертиной. Но прегенитальная серия уже ввела в игру таинственным и непостижимым или пред-постижимым образом взрослую модель любви Свана к Одетте (общая тема Пленницы, указывающая на объект = х). 298 РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ ностным нонсенсом, двойным нонсенсом, который распределяет смысл по двум сериям как нечто, что случается в одной серии, и как нечто, что упорно пребывает в другой (отсюда неизбежно, что первая серия еще не заключает в себе понимание того, о чем идет речь). Но вся проблема состоит в следующем: каким образом фаллос в качестве объекта = х, то есть в качестве фактора кастрации, заставляет серии резонировать? Речь уже не идет о схождении или непрерывности, как это было, когда мы рассматривали прегенитальные зоны сами по себе, которые пока еще невредимый фаллос координировал вокруг генитальной зоны. Теперь прегени-тальное формирует одну серию с пред-пониманием инфантильных образов родителей; а Эдипова формирует другую серию с другими и по-иному сформированными образами родителей. Эти две серии являются прерывистыми и расходящимися. Фаллос более не обеспечивает схождения, а наоборот, будучи избытком и недостатком, он обеспечивает резонанс расходящихся серий. Дело в том, что как бы ни походили эти две серии одна на другую, они резонируют не благодаря сходству, а благодаря различию. Такое различие каждый раз регулируется относительным смещением терминов, а само это относительное смещение регулируется абсолютным смещением объекта = х в двух сериях. Фантазм, по крайней мере в начале, - не что иное, как внутренний резонанс двух независимых сексуальных серий, коль скоро этот резонанс подготавливает внезапное появление события и направляет его понимание. Вот почему в своем третьем виде сериальная форма несводима к первым двум: а именно, как дизъюнктивный синтез неоднородных серий, поскольку эти серии теперь расходятся; а также как положительное и утвердительное (а не отрицательное и ограничительное) использование дизъюнкции, поскольку расходящиеся серии как таковые резонируют; и как 299 ЛОГИКА СМЫСЛА ное разветвление этих серии относительно объекта = х, который безостановочно смещается и пробегает по ним4. Если мы окинем взглядом все три сериальных вида коннективный синтез на единичной серии, конъюнктивный синтез схождения, дизъюнктивный синтез резонанса - то увидим, что третий оказывается истиной и целью остальных по мере того, как дизъюнкция достигает своего положительного и утвердительного применения; таким образом, конъюнкция зон позволяет увидеть, что расхождение уже присутствует в сериях, которые она глобально координирует, а коннекция зоны позволяет рассмотреть множество деталей, уже содержащихся в серии, которую она делает явно однородной. Теория сексуального происхождения языка (Спербер) хорошо известна. Но мы должны поближе рассмотреть сексуальную позицию в качестве промежуточной, поскольку своими разными аспектами (эрогенные зоны, фаллическая стадия, комплекс кастрации) она производит различные типы серий. Каково ее влияние, каковы их место и роль в динамическом генезисе и эволюции звуков? И далее, не тот ли это случай, когда сериальная организация предполагает определенное состояние языка? Мы видели, что первым этапом генезиса - от шизоидной к депрессивной позиции был переход от шумов к голосу: от шумов как качеств, действий и страданий тел в глубине - к голосу как инстанции высоты, как удалению в высоту, выражающему себя от имени того, что предсуществует, или, вернее, полагающему себя как предсуществующее. Конечно же, ребенок входит в язык, который он еще не осознает как язык, но только как голос, как знакомый гул, который уже говорит о нем. Этот фактор очень важен для оценки следующего обстоятельства: а именно, что в сериях сексуальности нечто начинается сначала как предчувствуемое, а уж потом как понятое. Такое пред-понимание связано с тем, что уже имеется налицо. Значит, мы спрашиваем о том, что в языке соответствует второму этапу динами______________ 4 Напротив, при возникновении цепи, когда дизъюнкции связаны только с хорошим объектом депрессивной позиции, дизъюнктивный синтез имеет только ограничивающее и негативное использование. 300 РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ ческого генезиса, что лежит в основе различных аспектов сексуальной позиции - и что само основывается на них. Хотя работы Лакана имеют гораздо более широкое значение и совершенно по-новому трактуют общую проблему связи между сексуальностью и языком, в них содержатся и указания, проливающие свет на сложные моменты второго этапа, - указания, подхваченные и оригинально развитые некоторыми из его учеников. Когда ребенок входит в предсуществующий ему язык, который он еще не способен понять, то, может быть, происходит обратное: он улавливает нечто такое, чего мы больше не можем уловить в нашем собственном языке, - а именно, фонематические отношения, дифференциальные отношения фонем5. Часто отмечают чрезвычайную чувствительность ребенка к фонематическим различиям родного языка и его безразличие к вариациям, порой гораздо четче произносимым, но принадлежащим иной системе. Это и придает каждой системе воистину циклическую форму и обратимость - ведь фонемы не менее зависят от морфем и семантем, чем морфемы и семантемы от них. И это как раз то, что ребенок извлекает из голоса, покидая депрессивную позицию: усвоение формативных элементов до всякого понимания сформированных лингвистических единиц. В непрерывном потоке голоса, идущего свыше, ребенок выхватывает элементы различных порядков, свободно наделяя их функцией, которая все еще носит долингвистический характер по отношению к целому и различным аспектам сексуальной позиции. Хотя эти три элемента могут играючи циркулировать, соблазнительно поставить каждый из них в соответствие какому-либо аспекту сексуальной позиции - подобно тому, как если бы колесо останавливалось в трех разных положениях. Но в какой мере мы можем связывать фо____________ 5 Cf. Robert Pujol, "Approche theorique du fantasme" (La Psychanalyse, n" 8, p.20): основная базовая составляющая - фонема - в то виде, как она функционирует по отношению к другой фонеме, "избегет взрослого, поскольку рассудок последнего настроен лишь на смысл, исходящий из звучания, а не на само звучание. Мы полагаем, что субъект-ребенок слышит другим ухом, он чувствителен только к фонематической составляющей означающей цепи...". 301 ЛОГИКА СМЫСЛА немы с эрогенными зонами, морфемы с фаллической стадией, а семантемы - с эволюцией Эдипа и комплексом кастрации? Что касается первого пункта, то в книге Сержа Леклера Психоаналитик выдвинут чрезвычайно интересный тезис: эрогенную зону (то есть либидозное движение тела, происходящее на поверхности и отличающее себя отвлечений сохранения и разрушения) следовало бы помечать именно "буквой", которая бы в то же время очерчивала ее границы и подводила под них образы и объекты удовлетворения. "Буква" здесь не предполагает никакого владения языком и еще меньше - письменностью: речь идет об отношении фонематического различия к различию интенсивности, характеризующему эрогенную зону. Тем не менее, пример, приводимый самим Леклером - буква V в случае с Человеком-Волком - уводит в другую сторону: фактически, буквой V в этом примере помечено очень общее движение открытости, одинаково характерное для нескольких зон (открыть глаза, уши, рот), что коннотирует с несколько драматическими сценами, а не с объектами удовлетворения6. Не следует ли полагать - поскольку сама фонема является пучком различных следов и дифференциальных отношений, - что каждая зона аналогична одному из этих следов и определяется ими в отношении другой зоны? Тогда имелся бы повод для выведения новой геральдики тела, основанной на фонологии; оральная зона с необходимостью получала бы существенную привилегию, поскольку ребенок активно овладевает фонемами в тот самый момент, когда выделяет их из голоса. Теперь все дело в том, что оральная зона стремится к собственному освобождению и к прогрессу в овладении языком только в той мере, в какой стала бы возможной глобальная интеграция всех зон или даже расстановка пучков и вхождение фонем в более сложные элементы - то, что лингвисты иногда называют "конкатенация последовательных сущностей". Здесь мы подходим ко второму пункту с его проблемой фаллической координацией как вторым аспектом сексуальной позиции. Именно в этом смысле Леклер определяет поверх_______________ 6 Serge Leclaire, Psychanalyser, Paris, Le Scuil, 1968, pp. 90 -95. 302 РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ ность всего тела как совокупность и последовательность букв, тогда как образ фаллоса обеспечивает их схождение и непрерывность. Итак, мы оказываемся внутри новой области: речь уже идет не о простом добавлении предшествующих фонем, а скорее о построении первых эзотерических слов, объединяющих фонемы в конъюнктивном синтезе однородных, сходящихся и непрерывных серий - таково, в разбираемом Леклером примере, тайное имя "Poord'jeli", создаваемое ребенком. На данном уровне анализа нам кажется, что эзотерическое слово как целое играет роль не фонемы или элемента артикуляции, а роль морфемы или элемента грамматической конструкции конъюнктивного характера. Оно отсылает к фаллосу как координирующей инстанции. И только потом эзотерическое слово обретает другую значимость, другую функцию: как только конъюнкция сформирует целую серию, эта серия вступает в резонанс с другой расходящейся и независимой серией ("joli corps de Lili" ["прекрасное тело Лили"]). Новая серия соответствует третьему аспекту сексуальной позиции, то есть развитию [комплекса] Эдипа, комплекса кастрации и сопутствующей трансформации фаллоса, который теперь становится объектом = х. Тогда и только тогда эзотерическое слово становится словом-бумажником, поскольку оно вызывает дизъюнктивный синтез двух серий (преге-нитальной и эдиповой, серии собственного имени субъекта и серии Лили), вынуждает две расходящиеся серии резонировать и разветвляться7. Целое эзотерическое ______________ 7 О слове "Poord'jeli", его первом аспекте или первой серии, которую оно подчиняет, см. С-Леклер, Цит. соч., pp.112-115. О втором аспекте или второй серии см. pp.151-153. Леклер справедливо настаивает на необходимости прежде всего рассмотреть первый аспект сам по себе, не обсуждая пока смысл, возникающий только со вторым аспектом. В связи с этим он напоминает о важном правиле Лакана, согласно которому не следует спешить с исключением нонсенса из смеси серий, которые преждевременно хотели бы быть значимыми. Более того, различения, которые следует сделать, принадлежат разным областям: не только между поверхностными сериями сексуальности, но и между серией поверхности и последовательностью глубины. Например, фонемы, привязанные к эрогенным зонам, и сложные слова, привязанные к их координации, могут быть спутаны, соответственно, с буквенными значимостями расчлененного слова и с тоническими значимостями шизофренического слова-"глыбы" (буквы-органы и неартикулируемое слово). Однако, здесь имеется лишь отдаленное соответствие между организацией поверхности и порядком глубины, который она предотвращает, между нонсенсом поверхности и инфра-смыслом. Пример такого рода сам Леклер дает в другом тексте: возьмите, скажем, оральный шум глубины вроде "kroq"; он сильно отличается от словесного представления "croque" ["грызет"]. Это представление с необходимостью формирует часть поверхностной серии, связанной с оральной зоной и способной объединяться с другими сериями, тогда как оральный звук вписывается в шизоидную последовательность такого типа "croque, trotte, crotte..." ["грызть, скакать, рысью, запачкаться грязью..."]. (Cf. "Note stir 1'objet de la psychanalyse", Cahiers pour I'analyse, nе 2, p. 165.) 303 ЛОГИКА СМЫСЛА слово играет теперь роль семантемы - согласно тезису Лакана, по которому фаллос Эдипа и фаллос кастрации являются означающими, приводящими в движение соответствующие серии, одновременно неожиданно появляясь в предыдущей серии, где они тоже циркулируют, поскольку "обусловливают эффекты означаемого своим присутствием в качестве означающего". Итак, мы движемся от фонематической буквы к эзотерическому слову как морфеме, а затем - от этого эзотерического слова к слову-бумажнику как семантеме. Переходя от шизоидной позиции глубины к депрессивной позиции высоты, мы шли от шума к голосу. Но в сексуальной позиции поверхности мы идем от голоса к речи. У организации физической сексуальной поверхности есть три момента, производящих три типа синтеза и серий: эрогенные зоны и коннективные синтезы, налагаемые на однородную серию; фаллическая координация зон и конъюнктивные синтезы, налагаемые на неоднородные, но сходящиеся и непрерывные серии; и эволюция Эдипа, превращение фаллической линии вслед кастрации и дизъюнктивные синтезы, налагаемые на расходящиеся и резонирующие серии. Далее эти серии и моменты обусловливают три формативных элемента языка - фонемы, морфемы и семантемы - так же, как они сами обусловлены последними в циклической реакции. Тем не менее здесь еще нет языка; мы все еще в мистической области. Указанные элементы не организованы в 304 РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ оформленные лингвистические единства, которые могли бы обозначать вещи, манифестировать личности и означать понятия8. Вот почему у этих элементов нет еще иных референтов, кроме сексуальных, как если бы ребенок учился говорить на своем собственном теле, когда фонемы соотносятся с эрогенными зонами, морфемы с фаллосом координации, а семантемы - с фаллосом кастрации. Такое соотнесение нельзя интерпретировать ни как денотацию (фонемы не "обозначают" эрогенные зоны), ни как манифестацию, ни даже как сигнификацию. Речь, скорее, идет об "обусловливающе-обусловленной" структуре, о поверхностном эффекте в его двойном - звуковом и сексуальном - аспекте или, если угодно, в аспекте резонанса и зеркала. На этом уровне начинается речь: она начинается, когда формативные элементы языка выделяются на поверхности из потока голоса, идущего с высоты. В этом и состоит парадокс речи: с одной стороны, она отсылает к языку как к чему-то удаленному, что предсуществует в голосе свыше; с другой стороны, - к языку как результату, но достигаемому только при наличии уже сформированных элементов. Речь никогда не равна языку. Она все еще ждет результата, то есть события, которое приведет в действие всю формацию. Она управляет формативными элементами, но без цели, а история, которую она рассказывает - сексуальная история - это ни что иное, как сама речь или ее двойник. Значит, мы еще не в царстве смысла. Шум глубины был инфра-смыслом, под-смыслом, Unter-sinn; голосе высоты был пред-смыслом. Теперь можно было бы считать - при организации поверхности - что нонсенс достигает той точки, где он становится смыслом, или обретает смысл: разве не фаллос как объект = х, этот поверхностный нонсенс, распределяет смысл по сериям, которые он пробегает, разветвляет и заставляет резонировать, определяя одну серию как означающую, а другую - как означаемую? Но правило метода, принятого нами, предостерегает: не спеши расставаться с ____________ 8 Напротив, голос свыше имеет в своем распоряжении Денотацию, манифестацию и сигнификацию, но без формативных элементов, распределенных и утраченных в простой интонации. 305 ЛОГИКА СМЫСЛА нонсенсом и наделять его смыслом. Нонсенс еще хранит тайну того, как он на самом деле создает смысл. Организация физической поверхности - это еще не смысл; она есть или, вернее, станет со-смыслом. Иначе говоря, когда смысл будет произведен на другой поверхности, это тоже будет смыслом. Сексуальность, согласно фрейдистскому дуализму, тоже есть - везде и всегда. Нет ничего такого, чей смысл не был бы также и сексуальным - согласно закону двойной поверхности. Но нужно еще дождаться этого результата, который никогда не завершается, и этой другой поверхности, ибо сексуальность создается сопутствующими обстоятельствами со-смыслом смысла, - чтобы можно было сказать "всюду", "везде" и "вечная истина".

Тридцать третья серия: приключения Алисы Три типа эзотерических слов, с которыми мы столкнулись в работах Льюиса Кэррола, соответствуют трем видам серий: "непроизносимый монослог" осуществляет коннективный синтез серий; "флисс" или "снарк" гарантируют схождение двух серий и осуществляют конъюнктивные серии; и наконец, слово-бумажник, "Бармаглот", слово = х, чье присутствие мы открываем уже по его действию в двух других сериях, осуществляет дизъюнктивный синтез расходящихся серий, заставляя их резонировать и размножаться. Но сколько же приключений мы можем обнаружить при такой организации? В Алисе три части, и каждая отмечена изменением местоположения. Первая часть (главы 1 - 3), начинающаяся с бесконечного падения Алисы, полностью погружена в шизоидную стихию глубины. Все здесь пища, экскременты, симулякр, частичный внутренний объект и ядовитая смесь. Сама Алиса является одним из этих объектов, когда она маленькая; когда большая, она отождествляется с их вместилищем. Часто подчеркивали оральный, анальный и уретральный характер этой части. Но вторая часть (главы 4 - 7), по-видимому, обнаруживает изменение ориентации. Конечно, здесь по-прежнему и даже с новой силой продолжается тема дома, заполненного Алисой, тема того, как она не дает кролику войти в дом, и как она яростно выбрасывает из него ящерку (шизоидная последовательность ребенок-пенис-экскре-мент). Но мы замечаем значительные модификации. Во-цервых, именно став слишком большой, Алиса теперь играет роль внутреннего объекта. Более того, рост и сжимание уже не соотнесены только лишь с третьим термином в глубине (ключ, до которого нужно добрать307 ЛОГИКА СМЫСЛА ся, или дверь, через которую нужно пройти, в первой части); а скорее, происходят самотеком, в произвольной манере по отношению друг к другу - то есть они действуют в высоте. Кэррол приложил усилия, чтобы показать, что здесь имело место изменение, поскольку теперь именно процесс питья вызывает рост, а сжатие происходит при еде (в первой части все было наоборот). Так, в частности, рост и сжатие связаны с одним объектом, а именно, с грибом, который задает альтернативу округлостью своей ножки (глава 5). Очевидно, такое впечатление подтвердилось бы, если только двусмысленность гриба открывала путь хорошему объекту, явно представленному как объект высот. Гусеница, хотя и сидит на шляпке гриба, в этом отношении не годится. Скорее, именно Чеширский Кот играет такую роль: он является хорошим объектом, хорошим пенисом, идолом и голосом высоты. Он воплощает дизъюнкции этой новой позиции: невредимый и пораненный - поскольку иногда он представлен всем своим телом, а иногда только своей отрезанной головой; присутствующий и отсутствующий - поскольку он исчезает, оставляя только свою улыбку, и образуется из улыбки хорошего объекта (временная удовлетворенность в связи с высвобождением сексуальных влечений). По сути, кот это тот, кто ускользает и тем забавляется. Та новая альтернатива, или дизъюнкция, которую он навязывает Алисе согласно этой своей сущности, проявляется дважды: во-первых, в вопросе о том, ребенок это или свинья (как на кухне у герцогини); а затем в виде Мыши-Сони, сидящей между Мартовским Зайцем и Шляпным Болванщиком, то есть между животным, которое живет в норах, и ремесленником, имеющим дело с головой, - здесь вопрос в том, принять ли сторону внутренних объектов или же отождествляться с хорошим объектом высоты. Короче, это вопрос о выборе между глубиной и высотой1. В третьей _______ 1 Кот присутствует в обоих случаях, поскольку первоначально он появляется на кухне у Герцогини, а затем он советует Алисе пойти к Шляпному Болванщику "или" к Мартовскому Зайцу. Положение Чеширского Кота на дереве или в небе, все его черты, включая и пугающие, отождествляют его с супер-эго как "хорошим" объектом высоты (идолом). "Вид у него (кота) был добродушный, но когти длинные, а зубов так много, что Алиса сразу поняла, что с ним шутки плохи". Тема высоты как сущности, которая ускользает и удаляется, но которая также борется и захватывает внутренние объекты, - это постоянная тема произведений Кэррола: ее можно найти во всех стихах и рассказах, где речь идет о рыбной ловле (например, стихотворение Два брата, где младший брат служит наживкой). Так, в Сильвии и Бруно существенен хороший отец, удалившийся в царство фей и скрытый за голосом собаки; этот шедевр, вводящий в игру тему двух поверхностей - общей поверхности и магической, или волшебной, поверхности, - потребовал бы обширного комментария. И наконец, для всего творчества Кэррола, особенно важна трагическая поэма Три голоса. Первый голос - это голос суровой и неистовой женщины, которая устраивает наполненную ужасом сцену питания; второй голос тоже ужасен, но обладает всеми характеристиками хорошего голоса свыше, который заставляет героя заикаться и запинаться; третий голос - это Эдипов голос вины, воспевающий ужас результата, несмотря на чистоту намерений ("Когда в Канун безжалостного солнца/ он улыбался хмуро мрачной шутке/ "Аллах", - прозрел он, - что же я наделал?") 308 ПРИКЛЮЧЕНИЯ Алисы части (главы 8-12) снова происходит смена стихии. Оказавшись ненадолго снова в первоначальном месте, Алиса входит в сад, населенный игральными картами без толщины и плоскими фигурами. Все происходит так, как если бы Алиса, вполне отождествившая себя с котом, которого она называет своим другом, увидела старую глубину, распростершуюся перед ней, а животные, в ней обитающие, стали слугами или безобидными инструментами. Именно на этой поверхности она распределяет свои образы отца - образ отца во время суда: "Он говорил: ты был у ней, а я ушел давно". Но у Алисы есть предчувствие опасности этой новой стихии: благие намерения грозят привести к отвратительным результатам, а фаллос, представленный Королевой, грозит обернуться кастрацией ("Отрубить ей голову" - крикнула Королева во весь голос"). Поверхность взрывается, "...тут все карты поднялись в воздух и полетели Алисе в лицо". Можно сказать, что Зазеркалье излагает ту же самую историю, то же самое предприятие, только некоторые 309 ЛОГИКА СМЫСЛА вещи здесь смещены и сдвинуты, причем первый момент приглушен, а третий получил высшее развитие. Благим голосом для Алисы вместо Чеширского Кота теперь является она сама, а настоящие котята - распекающим голосом, любящим и удаленным. Алиса со своей высоты - воспринимает зеркало как чистую поверхность, неразрывность внешнего и внутреннего, верха и низа, изнанки и лица, - где Бармаглот простирается в обоих направлениях сразу. После того, как она снова недолго побывала в роли хорошего объекта и ускользающего голоса для шахматных фигур (при всех ужасающих атрибутах этого объекта и этого голоса), Алиса сама вступает в игру: она принадлежит поверхности шахматной доски, которая заменила зеркало, и решает задачу, как стать королевой. Пространство шахматной доски, которое нужно пересечь, явно представляет эрогенные зоны, а путь-в-королевы - отсылает к фаллосу как координирующей инстанции. Вскоре станет ясно, что проблема, которая этому соответствует, - уже не проблема уникального и ускользающего голоса; ею, скорее, становится проблема множественных дискурсов: что нужно сыграть, как долго нужно играть, чтобы уметь говорить? Этот вопрос появляется почти в каждой главе вместе со словом, отсылающим иногда к единичной серии (как в случае собственного имени, столь сжатого, что его больше нельзя вспомнить), иногда к двум сходящимся сериям (как в случае Труляля и Трулюлю, сходящихся и неразрывных настолько, что они становятся неразличимыми), а иногда к расходящимся и ветвящимся сериям (как в случае Шалтая-Болтая - мастера семантем и игрока в слова, заставляющего их размножаться и резонировать до такой степени, что они становятся непонятными, а их изнаночная и лицевая стороны уже более неразличимы). Но в этой одновременной организации слов и поверхностей уже обозначилась и развивается та опасность, о которой было сказано в Алисе. Алиса снова распределила свои образы родителей на поверхности: Белая Королева жалующаяся и израненная мать. Черный Король - удалившийся и спящий, начиная с четвертой главы и до конца книги, - отец. Но, преодолев все глубины и высоты, успеха добивается именно Черная 310 ПРИКЛЮЧЕНИЯ Алисы Королева - фаллос становится фактором кастрации. И снова окончательный разгром, на этот раз доверш?нный добровольно самой Алисой. Что-то должно произойти, заявляет она. Но что? Будет ли это регрессия к орально-анальной глубине, к точке, где все началось бы снова, или это будет освобождение иной чудесной и нейтрализованной поверхности? Психоаналитический диагноз, который часто ставят Льюису Кэрролу, отмечает следующее: невозможность сопротивления Эдиповой ситуации; отступление перед отцом и отказ от матери; проекцию на маленькую девочку, отождествляемую с фаллосом, но также лишенную пениса; орально-анальную регрессию, которая затем следует. Однако такой диагноз менее всего интересен. И хорошо известно, что встречи психоанализа с произведением искусства (или литературно-спекулятивным трудом) на этом пути не достичь. Не достичь ее, разумеется, и трактовкой авторов или их произведений как возможных или действительных пациентов, даже если они в чем-то свидетельствуют в пользу сублимации. Этого не достичь и "психоанализированием" произведения. Ибо, если речь идет о великих авторах, то они скорее сами доктора, а не пациенты. Мы имеем ввиду, что они сами удивительные диагносты и симптоматологи. Искусству всегда принадлежала огромная роль в группировании симптомов, в организации таблицы, где одни специфические симптомы отделяются от других, сопоставляются с третьими и формируют новую фигуру расстройства или болезни. Клиницисты, способные обновить таблицу симптомов, создают произведение искусства. И наоборот, художники - это клиницисты, но не в связи со своим собственным случаем, и даже не в связи с неким случаем вообще. Вернее было бы сказать, что они - клиницисты цивилизации. В этом смысле, мы не можем согласиться с теми, кто считает, будто Сад не сказал ничего существенного о садизме, а Мазох - о мазохизме. Более того, нам кажется, что оценка симптомов может быть достигнута только благодаря роману. И отнюдь не случайно, что невротик создает "интимную романтическую историю", и что Эдипов комплекс должен проявляться в извивах этой истории. Согласно духу учения Фрейда, вовсе не комплекс несет нам информацию об 311 ЛОГИКА СМЫСЛА Эдипе и Гамлете, а сами Эдип и Гамлет дают нам информацию о комплексе. Нам возразят, что художник мол, в действительности, не так уж и необходим. Сам пациент приносит романтическую историю, а врач оценивает ее. Но это значило бы отрицать особую роль художника и как пациента, и как врача цивилизации. Это значило бы отрицать разницу между романом писателя как произведением искусства и романом невротика. Невротик может всего лишь воспроизвести участников и историю своего романа: симптомы и есть это воспроизведение, и другого значения роман не имеет. Наоборот, выделить неподдающуюся осуществлению часть чистого события из симптомов (или, как говорит Бланшо, возвысить видимое до невидимого), возвысить каждодневные действия и страдания (такие как еда, испражнение, любовь, речь или смерть) до их ноэматического атрибута и соответствующего им чистого События, перейти от физической поверхности, на которой разыгрываются симптомы и предрешены осуществления, к метафизической поверхности, где держится и разыгрывается чистое событие, продвинуться от причины симптомов до квазипричины самого произведения (oeuvre) - в этом цель романа как произведения искусства, и это отличает роман от интимного повествования2. Другими словами, положительный, в высшей степени утверждающий характер __________ 2 Нам хотелось бы привести пример, который кажется важным, коль скоро мы имеем дело со столь темной проблемой. Ч.Лезагю - психиатр, "выделивший" в 1877 году эксгибиционизм (и придумавший, само это слово); как таковой, он проделал работу клинициста и симптоматолога: см. Etudes medicales, 1:692-700. Но при изложении своего открытия в короткой статье, он начал не с примеров явного эксгибиционизма. Он начал со случая человека, ежедневно повсюду преследующего одну женщину без единого слова или даже жеста ("его роль ограничивалась лишь тем, чтобы быть тенью этой женщины"). Таким образом Лезагю исподволь пытается дать понять читателю, что этот человек полностью отождествился с пенисом. И только после этого он приводит случаи явного эксгибиционизма. Метод Лезагю - это метод художника: он начинает как в романе. Несомненно, это история, сначала создаваемая субъектом; но нужен клиницист, чтобы ее понять. Это - невротический роман, поскольку субъект удовлетворен воплощением частичных объектов, которые он осуществляет всей своей личностью. Чем же тогда отличаются друг, от друга жизненный, невротический и "семейный" роман, а также роман как произведение искусства? Роман всегда изображает симптом; но иногда роман задает осуществление симптома, иногда же, напротив, он извлекает событие, которое он контр-осуществляет в вымышленных персонажах. (Важна, однако, не выдуманность персонажей, а то, что способно объяснить вымысел, а именно, природа чистого события и механизм контр-осуществления). Например, Сад и Мазох создают роман-произведение искусства из того, что садист или мазохист превращают в невротический или "семейный" роман - даже если они и пишут его. 312 ПРИКЛЮЧЕНИЯ Алисы десексуализации состоит в замещении психической регрессии спекулятивным свершением. Это не мешает последнему налагаться на сексуальный объект, поскольку оно освобождает событие от сексуального объекта и полагает этот объект в качестве побочного обстоятельства соответствующего события: что такое маленькая девочка? Требуется само произведение целиком - но не для того, чтобы ответить на этот вопрос, а для того, чтобы вызвать и составить уникальное событие, которое превратит это произведение в вопрос. Художник не только пациент и врач цивилизации, он также и извращенец от цивилизации. Об этом процессе десексуализации и этом скачке от одной поверхности к другой мы почти ничего не сказали. Их мощь только проявляется в работах Кэррола: она проявляется в той самой силе, благодаря которой базовые серии (те, что подчиняются эзотерическим словам) десексуализуются в пользу альтернативы есть/говорить, а также в силе, которой поддерживается сексуальный объект маленькая девочка. В самом деле, вся тайна заключается в этом скачке, в этом переходе от одной поверхности к другой, в том, во что превращается первая поверхность, граничащая со второй. От физической шахматной доски к логической диаграмме или, вернее, от чувственной поверхности к сверх-чувственной плоскости - именно при этом скачке Кэррол - знаменитый фотограф - испытывает удовольствие, которое мы можем принять за извращение, и в котором он невинно признается (как он сам говорит Амалии в "неконтролируемом возбуждении": "Мисс Амалия, надеюсь, вы окажете мне честь вашим отказом... Амалия, вы моя!").

Тридцать четвертая серия: первичный порядок и вторичная организация Если верно, что фантазм надстраивается по крайней мере над двумя расходящимися сексуальными сериями и что он сливается с их резонансом, то не менее верно и то, что две базовые серии (с объектом = X, который пробегает по ним и заставляет резонировать) задают только внешнее начало фантазма. Будем называть резонанс "внутренним началом". Фантазм развивается в той степени, в какой резонанс индуцирует форсированное движение, выходящее за пределы серий и сметающее их. У фантазма маятниковая структура: основная серия, пробегаемая объектом = X; резонанс; и форсированное движение с амплитудой, большей чем исходное движение. Это исходное движение, как мы видели, - движение Эроса, происходящего на промежуточной физической поверхности, сексуальной поверхности, или области высвобождаемых сексуальных влечений. Но форсированное движение, представляющее десексуализацию, - это Танатос и "принуждение"; оно происходит между двумя крайностями: первоначальной глубиной и метафизической поверхностью, деструктивными каннибалистически-ми влечениями глубины и спекулятивным инстинктом смерти. Мы знаем, что самая большая опасность, связанная с этим форсированным движением, - это слияние крайностей или, вернее, утрата всего в бездонной глубине ценой всеобщего крушения поверхностей. Но с другой стороны, огромный потенциал, заложенный в форсированном движении, состоит в полагании за пределами физической поверхности - обширной метафизической поверхности, на которую проецируются даже поглощающие-поглощаемые объекты глубины. Таким образом, все форсированное движение мы можем назвать инстинктом 314 ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК смерти, а его полную амплитуду - метафизической поверхностью. Во всяком случае, форсированное движение устанавливается не между двумя базовыми сексуальными сериями, а между двумя новыми и неопределенно-большими сериями - поеданием, с одной стороны, и мышлением - с другой, где вторая всегда рискует исчезнуть в первой, а первая, наоборот, всегда рискует быть спроецированной на вторую1. Значит, фантазм требует четырех серий и двух движений. Движение резонанса двух сексуальных серий вызывает форсированное движение, выходящее за пределы основ и границ жизни, погружающееся в бездну тел. Но это же движение резонанса открывается и на ментальной поверхности, задавая, таким образом, две новых серии, которые воюют между собой. Эту борьбу мы и пытаемся описать. Что происходит, если ментальная, или метафизическая, поверхность займет верхнее положение в этом маятниковом движении? Тогда глагол вписывается в эту поверхность - то есть чудесное событие вступает в символическую связь с положением вещей, не сливаясь с ним, - блестящий ноэматический атрибут, не смешивающийся с качеством, а сублимирующий его - гордый Результат, не сливающийся с действием или страданием, а извлекающий из них вечную истину. Осуществляется то, что Кэррол назвал Световодозвуконепроницаемостью, а также "Сиянием". Это тот глагол, который в своем единоголосии сопрягает поглощение и мышление: он проецирует поедание на метафизическую поверхность и набрасывает на ней эскиз мышления. А поскольку поедание уже является не действием, а быть съеденным - не страданием, но ноэматическими атрибутами, соответствующими им в глаголе, - то рот высвобождается для мысли, которая наполняет его всевозможными словами. Таким образом, глагол - это говорить, что значит есть-думать на метафизической поверхности; он вызывает событие как то, что может быть выражено языком, что случается с поглощаемыми вещами; и он вызывает смысл, упорно утверждающиеся в языке, как выражение ________ 1 Глубина сама по себе не задана в сериях, но она присоединяется к сериальной форме именно в условиях фантазма. 315 ЛОГИКА СМЫСЛА мысли. Значит, думать тоже означает есть-говорить: есть - как "результат", говорить как "сделавшееся возможным". Здесь борьба между ртом и мозгом подходит к концу. Мы видели, что эта борьба за независимость звуков идет, начиная еще с экскрементальных и пищеварительных шумов, наполняющих рот-анус в глубине; мы проследили ее вплоть до освобождения голоса с высоты и, наконец, вплоть до первичной формации поверхности и слов. Но говорение, в полном смысле этого слова, предполагает глагол и проходит через глагол, который проецирует рот на метафизическую поверхность, наполняя его идеальными событиями этой поверхности. Глагол - это "вербальное представление" во всей его полноте, а также наивысшая утверждающая сила дизъюнкции (единоголосие для того, что расходится). Однако глагол молчит. И мы должны буквально понимать ту идею, что Эрос - это звучание, а инстинкт смерти - молчание. В глаголе осуществляется вторичная организация, и из этой организации исходит весь порядок языка. Нонсенс действует как нулевая точка мысли, случайная точка десексуализованной энергии и точечный Инстинкт смерти. Эон, или пустая форма и чистый Инфинитив - это линия, прочерченная этой точкой, это церебральная трещина, на гранях которой появляется событие; а событие, взятое в единоголосии этого инфинитива, распределяется по двум сериям амплитуды, задающей метафизическую поверхность. С одной из этих серий событие связано как ноэматический атрибут, а с другой - как ноэтичес-кий смысл, так что обе серии - есть-говорить - образуют дизъюнкцию для утверждающего синтеза, или равно-голосие того, что существует в единоголосом Бытии и для него. Именно вся эта система - точка-линия-поверхность - представляет организацию смысла и нонсенса. Смысл происходит с состояниями дел и удерживается в предложениях, варьируя свой чистый единоголосый инфинитив согласно сериям положений вещей, которые он сублимирует и результатом которых является, и кроме того согласно сериям предложений, которые он символизирует и делает возможными. Мы видели, каким образом возникает порядок языка с его формативными составляющими - то есть с денотациями и их выполнением в 316 ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК вещах, с манифестациями и их осуществлением в личностях, с сигнификациями и их воплощением в понятиях; именно в этом заключался предмет статичного генезиса. Но чтобы подойти к этому рубежу, нужно было пройти все стадии динамического генезиса. Ведь голос давал нам либо только денотации, либо пустые манифестации и денотации, либо чистые интенции, взвешенные в тональности. Первые слова дали нам только формативные элементы, не достигая сформированных частей [языка]. Но для того, чтобы существовал язык, полностью использующий речь с тремя измерениями языка, надо было пройти через глагол и его молчание, через всю организацию смысла и нонсенса на метафизической поверхности - то есть через последний этап динамического генезиса. Теперь ясно, что сексуальная организация - это пред-очертание организации языка, так же как физическая поверхность была подготовкой для метафизической поверхности. Фаллос играет важную роль на всех стадиях конфликта между ртом и мозгом. Сексуальность находится между едой и говорением; и в то самое время, когда они отделяются от деструктивных поглотительных влечений, сексуальные влечения внушают первые слова, составленные из фонем, морфем и семантем. Сексуальная организация уже наделяет нас всей точечно-линейно-поверхностной системой; а фаллос как объект = Х и слово = Х играют роль нонсенса, распределяющего смысл по двум базовым сексуальным сериям - прегени-тальной и эдиповой. Однако вся эта промежуточная область, по-видимому, нейтрализуется движением десексу-ализации, точно так же как базовые серии фантазма нейтрализовывались серией амплитуд. Причина здесь в том, что фонемы, морфемы и семантемы- в их первоначальном отношении к сексуальности-еще не формируют составных частей денотации, манифестации и сигнифика-ции. Сексуальность ни денотируется, ни манифестируется, ни сигнифицируется ими; скорее, сексуальность - это поверхность, которую они дублируют, и сами они суть дублеры, которые строят поверхность. Речь здесь идет о двойном поверхностном эффекте, об обратной и лицевой стороне, которые предшествуют всем связям 317 ЛОГИКА СМЫСЛА между положениями вещей и предложениями. Вот почему, когда развивается другая поверхность с иными эффектами, которые, наконец, закладывают основания для денотации, манифестации и сигнификации как упорядоченных лингвистических составляющих, - то такие элементы, как фонемы, морфемы и семантемы, поднимаются на эту новую плоскость, но утрачивают при этом свой сексуальный резонанс. Сексуальный резонанс подавляется и нейтрализуется, тогда как базовые серии сметаются новыми сериями амплитуды. Сексуальность существует только как аллюзия, как пот или пыль, указывающие путь, пройденный языком, и которые язык продолжает стряхивать и стирать с себя как крайне тягостные воспоминания детства. Дело, однако, обстоит еще сложнее. Ибо если верно, что фантазм не ограничивается метаниями между двумя крайностями - пищеварительной глубиной и метафизической поверхностью; если он старается спроецировать на эту поверхность событие, соответствующее поеданию, то как ему при этом не высвободить также и события сексуальности? И как их высвободить, если не весьма специфическим образом? Как мы видели, фантазм вечно возобновляет свое внутреннее движение десексуализа-ции только при том, что он возвращается к своему внешнему сексуальному началу. У этого парадокса нет эквивалента в других случаях проецирования на метафизическую поверхность: десексуализованная энергия выдвигает и переиначивает объект сексуального интереса как таковой и, таким образом, по-новому ре-сексуализу-ется. Таков наиболее общий механизм перверсии при условии, что перверсия отличается, как искусство поверхности, от низвержения, как техники глубины. Согласно Пауле Хейманн, нельзя сказать, что большинство "сексуальных" преступлений - это извращения; их следовало бы приписать низвержению глубин, где сексуальные влечения все еще непосредственно вплетены во влечения поглощения и разрушения. Но перверсия как поверхностное измерение, связанное с эрогенными зонами, с фаллосом координации и кастрации и с отношениями между физической и метафизической поверхностями, поднимает еще одну проблему, а именно, проблему 318 ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК наделения сексуального объекта десексуализованной энергией как таковой. Перверсия - это поверхностная структура, выражающая себя как таковую без того, чтобы обязательно проявляться в преступном поведении низвергающего характера. Преступление здесь, несомненно, может иметь место, но только через регрессию от перверсии к низвержению. Подлинная проблема перверсии правильно отражена в соответствующем последней сущностном механизме - механизме Verleugnung [отрицания - нем.]. Ибо, если Verleugnung - это у женщины поддержание образа фаллоса, несмотря на отсутствие пениса, то такая операция предполагает десексуа-лизацию как следствие кастрации, а также переиначива-ние сексуального объекта, который является таковым благодаря десексуализованной энергии: Verleugnung - не галлюцинация, а, скорее, эзотерическое знание2. Значит, Кэррол - извращенец, но не преступник, извращенец, но не низвергатель; он - заика и левша, использующий десексуализованную энергию фотоаппаратов в качестве до ужаса спекулятивного глаза, чтобы вывести на сцену сексуальный объект par excellence, а именно, маленькую девочку-фаллос. В системе языка обнаруживается, таким образом, некая ко-система сексуальности, которая подражает смыслу, нонсенсу и их организации: симулякр фантазма. Далее, через все, что язык будет денотировать, манифестировать или сигнифицировать, будет проходить сексуальная история, которая как таковая никогда не будет ни денотирована, ни манифестирована, ни сигнифицирована, но которая будет сосуществовать со всеми операциями языка, напоминая о сексуальной принадлежности формативных лингвистических элементов. Этот статус сексуальности объясняет подавление. Недостаточно сказать, что понятие подавления вообще является топическим: это топологическое понятие. Подавление - это всегда подавление одного измерения другим. Высота, то есть суперэго, чье скороспелое формирование мы видели, подавляет глубину, где сексуальные и деструк__________ 2 Как раз в терминах "знания" Лакан и некоторые из его учеников формулируют проблему перверсии. См. сборник Le Desir et la perversion, Seuil, 1967. 319 ЛОГИКА СМЫСЛА тивные влечения тесно связаны. Именно с этой связи или с внутренних объектов, которые ее представляют, и начинается так называемое первичное подавление. При этом подавление означает, что глубина почти покрывается новым измерением, и что влечение принимает новую фигуру, отвечающую подавляющей инстанции - по крайней мере в начале (в данном случае это освобождение сексуальных влечений от деструктивных влечений и благочестивые намерения Эдипа). То, что поверхность может быть в свою очередь объектом так называемого вторичного подавления, и то, что она, следовательно, ни в малейшей степени не тождественна сознанию, объясняется довольно сложно: во-первых, согласно гипотезе Фрейда, игра двух различных серий образует существенное условие подавления сексуальности и ретроактивный характер этого подавления. Более того, даже когда сексуальность вводит в игру только частичные гомогенные или непрерывные глобальные серии, она не обладает условиями возможности удерживаться в сознании (а именно, возможности быть денотируемой, манифестируемой и сигнифицируемой соответствующими ей лингвистическими элементами). Третью причину следует искать на стороне метафизической поверхности, в том способе, которым эта поверхность подавляет сексуальную поверхность, одновременно придавая энергии влечения новую фигуру десексуализации. Нас не должно удивлять то, что метафизическая поверхность, в свою очередь, совершенно не тождественна сознанию. Тут достаточно вспомнить, что серии амплитуды, которые существенно характеризуют эту поверхность, трансцендируют всякое сознательное и образуют безличное и до-индивидуальное трансцендентальное поле. Наконец, у сознания или, скорее, предсознания нет иного поля, чем поле возможных денотаций, манифестаций и сигнификаций - то есть порядка языка, который возникает из всего предшествующего. Но игра смысла и нонсенса, поверхностные эффекты метафизической и физической поверхностей принадлежат сознанию не больше, чем действия и страдания самой глубокой глубины. Возврат подавленного происходит в соответствии с общим механизмом регрессии: регрессия имеет место, как только одно измерение 320 ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК опрокидывается на другое. Несомненно, механизмы регрессии очень по-разному зависят от происшествий, свойственных специфическим измерениям (падение с высоты, например, или дыры на поверхности). Но что существенно, так это угроза, которую глубина несет всем другим измерениям; так, она является местом грубого подавления и "фиксаций" - предельных терминов регрессии. Общим правилом является то, что есть сущностное различие между поверхностными зонами и стадиями глубины, а значит, между регрессией, например, к эрогенной анальной зоне и регрессией к анальной стадии как пищеварительно-деструктивной стадии. Но точки фиксации, которые подобно маяку притягивают регрессивные процессы, всегда стараются обеспечить регрессию самой регрессии, когда та меняет природу с изменением измерения и в конце концов возвращается в глубину стадий, в которую опускаются все измерения. Осталось одно последнее различие между регрессией как движением, благодаря которому измерение опрокидывается на те измерения, которые предшествовали ему - и этим другим движением, благодаря которому измерение по-своему переиначивает предшествующее ему измерение. Рядом с подавлением и возвращением подавленного мы должны оставить место для тех сложных процессов, посредством которых вводятся сущност-ные характеристики определенного измерения как таковые, причем другому измерению соответствует совершенно иная энергия: например, разрушительное преступное поведение не отделимо от функции голоса свыше, который переиначивает деструктивный процесс глубины, как если бы это было его навсегда зафиксированной обязанностью и упорядочивает его в обличии суперэго или хорошего объекта (например, история Лорда Артура Сэвила)3. Перверсивное поведение тоже неотделимо от движения метафизической поверхности, которая вместо подавления сексуальности использует десексуализован___________ 3 Фрейд показал, что существуют преступления, чьим вдохновителем является суперэго. Но нам кажется, что это происходит отнюдь не обязательно или неизбежно при посредничестве чувства вины, существующего до самого преступления. 321 ЛОГИКА СМЫСЛА ную энергию для того, чтобы ввести сексуальный элемент как таковой и зафиксировать его с пристальным вниманием (второй смысл фиксации). Совокупность поверхностей полагает организацию, которая называется вторичной и которая определяется "вербальным представлением". Вербальное представление должно быть тщательно отделено от "объектного представления", потому что касается бестелесного события, а не тела, действия, страдания или качества тел. Словесное представление является; как мы видели, представлением, в которое обернуто выражение. Оно составлено из того, что выражено и что выражает, и приспособилось сворачивать одно в другом. Оно представляет событие как выраженное, дает ему существовать в элементах языка и, наоборот, придает этим элементам выразительную значимость и функцию "представителей выраженного", чем они сами по себе не обладали. Весь порядок языка является результатом этого, причем его код третичных определений обнаруживается, в свою очередь, на "объектных" представлениях (денотация, манифестация, сигнификация; индивидуальное, личное, понятие; мир, Я и Бог). Но что здесь составляет суть дела - так это предварительная, учреждающаяся или поэтическая организация - то есть такая игра поверхностей, в которой развертывается только а-космическое, безличное и до-индивидуальное поле; такая разминка смысла и нонсенса, такое развертывание серий, которые предшествует изощренным продуктам статичного генезиса. От третичного порядка мы снова должны перейти ко вторичной организации, а затем и к первичному порядку согласно динамическому требованию. Возьмите, к примеру, таблицу категорий динамического генезиса языка: страдание-действие (шум), обладание-лишение (голос), намерение-результат (речь). Вторичная организация (глагол и глагольное представление) сама является результатом этого долгого пути. Она возникает, когда событие знает, как возвести результат во вторую степень, и когда глагол знает, как придать элементарным словам выразительную ценность, которой слова до сих пор были лишены. Но весь этот путь был указан первичным порядком, где слова являлись непосредст322 ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК венно действиями и страданиями тела или даже удаленными голосами. Они суть демоническая собственность и божественная нужда. Непристойности и оскорбления дают представление - посредством регрессии - о том хаосе, в котором соответственно совмещены бездонная глубина и беспредельная высота. Ибо, какой бы интимной ни была их связь, непристойное слово иллюстрирует прямое действие одного тела на другое, тогда как оскорбление внезапно настигает того, кто удаляется, лишает его всякого голоса и само является удаляющимся голосом4. Эта строгая комбинация непристойного и оскорбительного слова свидетельствует в пользу собственно сатирической значимости языка. Мы называем сатирическим процесс, при котором сама регрессия регрессирует; то есть сексуальная регрессия на поверхности всегда является также и поглотительно-пищеварительной регрессией в глубине, прекращающейся только в выгребной яме и преследующей удаляющийся голос, когда обнаруживает экскрементальный слой,- оставшийся позади голоса. Производя тысячи шумов и скрывая свой голос, сатирический поэт, или великий до-сократик, преследует Бога оскорблениями, топя его в экскрементах. Сатира это чудовищное искусство регрессии. Однако, высота готовит новые ценности для языка и утверждает в нем свою независимость и радикальное отличие от глубины. Ирония появляется всякий раз, когда язык разворачивается в соответствии с отношениями возвышенного, равноголосия и аналогии. Эти три великих понятия традиции служат источниками, из которых исходят все фигуры риторики. Итак, ирония находит себе естественное приложение в третичном порядке языка в случае аналогии сигнификаций, равноголосия лепетаний ____________ 4 В действительности, обидчик требует изгнания жертвы, запрещает любые возражения - но и сам удаляется, притворно изображая максимальное отвращение. Вс? это свидетельствует в пользу того, что оскорбление принадлежит маниакально-депрессивной позиции (фрустрация), тогда как непристойная брань относится к экскрементально-шизоидной позиции (галлюцинаторное действие-страдание). Следовательно, тесный союз оскорбления и непристойности не объясняется, вопреки мнению Фрейда, одним лишь подавлением объектов детского удовольствия, которые возвращались бы "к форме богохульства и проклятия"; скорее, для этого требуется прямое слияние двух фундаментальных позиций. 323 ЛОГИКА СМЫСЛА и возвышенности того, кто манифестирует себя - целая сравнительная игра Я, мира и Бога по отношению к бытию и индивидуальному, представлению и личности, задающая классическую и романтическую формы иронии. Но даже в первичном процессе голос с высоты освобождает собственно иронические ценности; он удаляется за собственное возвышенное единство, утилизирует равно-голосие собственного тона и аналогию своих объектов. Короче, он имеет в своем распоряжении отношения языка еще до того, как обретает соответствующий принцип организации. Например, имеется изначальная форма платонической иронии, восстанавливающая высоту, освобождающая ее от глубины, подавляющая и обрывающая сатиру и сатирика, вкладывающая всю свою "иронию" в вопрос: а нет ли, часом, Идеи грязи, отбросов и экскрементов? Тем не менее то, что заставляет иронию умолкнуть, - это не возврат сатирических ценностей в виде восхождения из бездонных глубин. Кроме того, ничто не поднимается иначе, как на поверхность - отчего поверхность по-прежнему необходима. Мы считаем, что когда высота делает возможным полагание поверхности вместе с соответствующим освобождением сексуальных влечений - происходит что-то такое, что способно одолеть иронию на ее собственной территории - то есть на территории равноголосия, возвышенного и аналогии. Как если бы возвышенного было в излишке, равноголосие преувеличивалось, а аналогия была бы избыточна настолько, что вместо добавления чего-то нового к сопоставляемым вещам, она вызывала их полное совпадение. Равноголосие такого рода, что после него уже не может быть никакого равноголосия, - вот смысл выражения существует также и сексуальность. Это все равно, что повторять за героями Достоевского: изволите ли видеть, милостивый государь, тут еще дело в том, что... и опять же, дело в том, что... Но с сексуальностью мы доходим до такого опять, на котором кончается всякое "опять"; мы достигаем равноголосия, которое делает череду равноголосий или продолжение дальнейших аналогий невозможными. Вот почему, когда сексуальность развертывается по физической поверхности, она заставляет нас при этом переходить от голоса к речи и собирать все слова в эзотерическое целое и в сексуальную серию, которая этими словами не будет 324 ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК обозначена, манифестирована или сигнифицирована, но которая будет строго ко-экстенсивна и ко-субстанцио-нальна с ними. Это то, что слова представляют; все формативные элементы языка, которые существуют только в отношении (или в реакции) друг с другом - образуют тотальность с точки зрения этой имманентной истории, которой они тождественны. Следовательно, существует избыточное равноголосие с точки зрения голоса и по отношению к голосу: равноголосие, которое завершает равноголосие и подготавливает язык для чего-то еще. Это нечто исходит от иной, десексуализо-ванной и метафизической поверхности, когда мы окончательно переходим от речи к глаголу или когда мы образуем уникальный глагол в чистом инфинитиве - вместе с составленными словами. Это нечто является откровением единоголосого, явлением Единоголосия - то есть Событием, которое присоединяет единоголосие бытия к языку. Единоголосие смысла застает язык в его завершенной системе как тотальное выражающее уникального выраженного - события. Ценности юмора отличаются от ценностей иронии: юмор - это искусство поверхностей и сложной связи между двумя поверхностями. Начиная с избыточного равноголосия, юмор выстраивает свое единоголосие. Начиная с собственно сексуального равноголосия, которое завершает всю равноголосость, юмор высвобождает десексуализованное Единоголосие единоголосие Бытия и языка - всю вторичную организацию в одном слове5. Тут нужно вообразить кого-то, ___________ 5 Здесь мы не можем согласиться с тезисом Лакана, по крайней мере так, как мы поняли его из изложения Лаплан-ша и Леклера в "L'lnconscient", (Temps modem, Juliet 1961, pp.111 sq.). Согласно этому тезису первичный порядок языка должен определяться бесконечным скольжением означающего по означаемому, и каждое слово тогда обладало бы единственным смыслом и соотносилось бы с другими словами посредством серии эквивалентов, которые этот единственный смысл задавал для слова. Наоборот, если только слово обретает несколько смыслов, организованных по закону метафоры, оно явно стабилизируется. В то же время, язык оставляет первый процесс и закладывает основу второго. Значит, единоголосие определяет первый, а равноголосие - возможность второго процесса (р. 112). Но единоголосие рассматривается здесь как единоголосие слова, а не как единоголосие Бытия, которое высказывается обо всех вещах в одном и том же смысле - но не е языке, который говорит это. Именно мысль о том, что единоголосое является словом, и угрожающая выводом, что такого слова не существует - сама нестабильна и остается только "фикцией". Напротив, нам кажется, что равноголосие точно характеризует голос в первом процессе; и если есть сущностная связь между сексуальностью и равноголосием, то она приобретает форму границы для равноголосого и для тотализации - границы, которая делает единоголосое возможным - как подлинную характеристику бессознательной вторичной организации. 325 ЛОГИКА СМЫСЛА на одну треть был бы Стоиком, на одну треть Дзеном и на на одну треть Кэрролом: с одной стороны, он мастурбирует, чрезмерно жестикулируя, с другой он пишет на песке магические слова чистого события, открытого единоголосию: "Разум - Я полагаю - это Сущность - Ent - Абстракт -то есть-Катастрофа- которую мы - так сказать - Я имел ввиду - ". Итак, он заставляет энергию сексуальности перейти в чистое асексуальное, не прекращая, однако, спрашивать: "Что такое маленькая девочка?" - даже если этот вопрос должен быть заменен произведением искусства, которое еще надо создать и которое только и дало бы ответ. Возьмем, например, Блума на побережье... Несомненно, равно-голосие, аналогия и возвышенное будут вновь заявлять свои права на третичный порядок .в денотациях, сигнифи-кациях и манифестациях повседневного языка, подчиненного правилам здравого и общезначимого смыслов. Когда же мы обращаемся к бесконечному переплетению, которое зада?т логику смысла, то начинает казаться, что этот итоговый порядок вновь переоткрывает голос высоты первичного процесса, а еще, что вторичная организация на поверхности возвращает что-то из самых глубочайших шумов, глыб и стихий в Единоголосие смысла - краткий миг для поэмы без героя. Что же еще может произведение искусства, кроме как снова следовать пути, ведущему от шума к голосу, от голоса к речи, от речи к глаголу, конструируя эту Music fur ein Haus, чтобы всегда возвращать независимость звукам и запечатлевать молнию едино голосия. Конечно, такое событие быстро обрастает повседневной банальностью или, наоборот, страданиями безумия.

Приложения

I

Симулякр и античная философия

I. - Платон и симулякр Что имеется в виду, когда речь заходит о "низвержении платонизма"? А ведь именно в этом Ницше видел задачу собственной философии и вообще философии будущего. Скорее всего, под "низвержением платонизма" подразумевается упразднение как мира сущностей, так и мира явлений. Надо сказать, подобный замысел не принадлежит собственно Ницше. Двойное низложение - низложение сущности и явления - восходит к Гегелю, а точнее, даже к Канту. Однако сомнительно, чтобы Ницше вмел в виду то же самое [что и названные философы]. Более того, в такой формулировке низвержение понимается слишком абстрактно; она оставляет в тени мотивации платонизма. Напротив, низвержение платонизма как раз и должно пролить свет на эти мотивации. Нужно "уловить"* их так же, как Платон ловит софиста. Вообще говоря, мотивацию, лежащую в основе теории идей, следует искать в волевом стремлении выделять и отбирать. Это вопрос "проведения различий" между самой "вещью" и ее образами, между оригиналом и копией, моделью и симулякром. Но одно ли и то же имеется в виду, когда мы говорим об этих видах различий? __________ * "...род софиста тяжело уловить" - Софист, 218d. - Примечание переводчика. 329 ЛОГИКА СМЫСЛА Замысел Платона прояснится, если мы обратимся к самому методу деления, ибо последний не просто один из многих диалектических приемов. Он вбирает в себя весь потенциал диалектики, чтобы слить его с другим потенциалом и, таким образом, представляет целую систему. Прежде всего отметим, что рассматриваемый метод состоит в делении родов на противоположные виды так, чтобы исследуемая вещь могла быть подведена под адекватный ей вид. Этим объясняется процесс спецификации [в Софисте], направленный на определение того, что такое рыболовство. Однако, это лишь поверхностный аспект деления, его ироническая составляющая. Если же к процедуре деления отнестись серьезно, то в силе остается и возражение Аристотеля относительно того, что подобное деление - это плохой или бессильный силлогизм, поскольку в нем отсутствует средний термин* . Отсутствие среднего термина ведет к ряду необоснованных заключений - например, что рыболовство есть один из видов приобретения, приобретения посредством удара и так далее. Таким образом, подлинную цель деления следует искать в чем-то другом. Так, в диалоге Политик приводится предварительное определение, гласящее, что политик это пастырь народа. Но на ту же роль сразу начинают претендовать и другие. Врач, торговец, земледелец в один голос заявляют: "Это я - пастырь народа". Та же тема поднимается и в диалоге Фвдр, когда речь заходит о том, что такое исступление, или, точнее, как распознать подлинное исступление, или истинную любовь. Немало претендентов наперебой утверждают: "Это я - подлинно одержимый, это я - истинно любящий". Значит цель деления вовсе не в том, чтобы разбить роды на виды. Она гораздо глубже и состоит в том, чтобы определить происхождение: разделить претендентов, отли__________ * "...деление есть как бы бессильный силлогизм, ибо то, что должно быть доказано, оно постулируется, и при этом всегда выводится что-то более общее [чем то, что должно быть доказано]. Но как раз это и было упущено из виду всеми теми, кто пользуется делением..." - Аристотель. Собр. соч. в 4-х т.т., М., Мысль, т.2, стр. 183. - Примечание переводчика. 330 ПРИЛОЖЕНИЯ чить чистое от нечистого, подлинное от неподлинного. Отсюда и живучая метафора, сравнивающая процедуру деления с проверкой золота на пробу. Платонизм - это философская Одиссея; и диалектика Платона вовсе не сводится к диалектике противоречий или противоположностей. Ее, скорее, можно назвать диалектикой соперничества (amphisbetesis), диалектикой соперников и претендентов. Суть деления не в его широте, не в разбиении рода на виды, а в глубине - в отборе по происхождению. Следует тщательно разобраться в каждой претензии, отличить истинных претендентов от ложных. Для достижения этой цели Платон опять-таки прибегает к иронии, ибо как только перед процедурой разделения на деле ставится задача отбора [претендентов], все происходит так, будто бы как раз для этого она и не годится - разделение подменяется мифом. Например, в Федре миф о круговращении душ сводит на нет все усилия, направленные на деление. То же самое наблюдается и в Политике, когда все сводится к мифу о древних временах. Такова вторая ловушка деления, его вторая ироническая составляющая - увертка, явное ускользание или отказ от поставленных целей. Дело в том, что миф, фактически, ничему не мешает. Наоборот, он есть составная часть деления. Делению присуще преодоление различия между мифом и диалектикой, снятие их дуальности, воссоединение потенциалов диалектики и мифа. И действительно, миф, с его неизменно циклической структурой, повествует об основах. Он позволяет строить ту модель, по которой уже можно судить о претендентах. По сути дела, в обосновании нуждается чье-то притязание. Именно тот, кто на что-то претендует, ссылается на обоснованность своих требований. И именно эти требования можно рассматривать как вполне обоснованные, слабо обоснованные или вообще необоснованные. Так, в Федре миф о круговращении говорит о том, что всякая душа до своего следующего воплощения способна созерцать идеи. Этот же миф дает и критерий отбора, по которому к подлинной одержимости, или истинной любови, способны только те души, которые ви-дели больше и сохранили дремлющие, но способные Пробудиться воспоминания о виденном. Души же чувст331 ЛОГИКА СМЫСЛА венные, забывчивые, полные мелких забот, отвергаются как ложные претенденты. То же и в Политике: миф о круговращении душ показывает, что определение политика "пастырем народа" буквально приложимо только к образу архаического бога. Но и в этом мифе мы находим критерий отбора, по которому разные горожане отнюдь не равноправны в рамках данной мифологической модели. Короче говоря, решением проблемы, связанной с методом отбора, является избранная сопричастность. Быть сопричастным, в лучшем случае - значит занимать второе место. Отсюда берет начало и знаменитая триада неоплатоников: непричастное, сопричастное и участник. Ее можно переиначить и так: основание, объект притязания и претендент. Или же: отец, дочь и жених. Основание - это то, что обладает чем-то изначально. Оно уступает то, чем обладает, в пользование просителю, который владеет полученным лишь вторично и лишь постольку, поскольку оказался способен пройти проверку на обоснованность [своих претензий]. Сопричастное - это как раз то, чем изначально обладает непричастное. Непричастное отдает сопричастное для участия, оно предлагает сопричастное участникам: Справедливость, свойство "быть справедливым" и справедливый человек. Мы, разумеется, должны различать все уровни, иметь в виду всю иерархию такой избранной сопричастности. Разве не существует обладателей третьего, четвертого ранга и так далее вниз по ступеням иерархии вплоть до того, кто владеет не более, чем симулякром, миражом - кто сам лишь мираж и симулякр? Эта иерархия в диалоге Политик детально расписана: истинный политик, чьи полномочия хорошо обоснованы, затем родственники, наемники, рабы и так далее - до симулякров и имитаций. Над этими последними тяготеет проклятие в них воплощается зловещая сила ложного претендента. Итак, миф задает имманентную модель, обоснование-проверку, по которым можно судить о претендентах и оценивать их претензии. Только при таком условии процедура деления движется к своей цели и достигает ее. Цель же состоит не в спецификации понятий, а в идентификации Идеи; не в определении вида, а в отборе по происхождению. Но чем объяснить, что из трех важ332 ПРИЛОЖЕНИЯ нейших диалогов, касающихся деления - Федр, Политик, Софист, - последний не содержит в себе обосновывающего мифа? Все просто. В Софисте метод деления применяется парадоксальным образом - не для того, чтобы дать оценку достойному претенденту, а наоборот, чтобы уличить ложного претендента как такового, чтобы определить бытие (или, скорее, небытие) симулякра. Софист сам воплощает бытие симулякра, он выступает как сатир иди кентавр, как Протей, всюду проникающий и повсюду Сующий свой нос. Поэтому Софист завершается самым необычайным, наверное, приключением платонизма: после всех погонь за симулякром заглянувшему в бездну Платону, хотя бы и на мгновение, открылось, что симулякр - не просто ложная копия, но что он ставит под вопрос само понятие о копии и модели. Окончательное определение софиста подводит нас к черте, за которой мы уже не можем отличить его от самого Сократа - мастера иронии, оперирующего в приватной беседе лаконичными вопросами и ответами. Случайно ли ирония доведена здесь до такой крайности? Не сам ли Платон указал путь низвержения платонизма?

* * * Мы начали с исходного определения мотиваций платонизма: отделить сущность от явления, интеллигибельное от чувственного, идею от образа, оригинал от копии, модель от симулякра. Но теперь мы видим, что все эти выражения не равнозначны. Различие перемещается между двумя типами образов. Копии - вторичные обладатели [сопричастным]; они - претенденты, стоящие на прочных основаниях, чьи претензии гарантированы сходством [с непричастным]. Симулякры - нечто вроде ложных претендентов, чьи претензии строятся на несходстве, заключающемся в сущностном извращении или отклонении [от непричастного]. Именно в этом смысле Платон разделяет всю область образов-идолов на две части: с одной стороны, есть копии-иконы, с другой - симулякры-фантазмы1. Теперь мы можем лучше опреде___________ 1 Софист, 236в, 264с. 333 ЛОГИКА СМЫСЛА лить мотивацию Платона в целом: она связана с отбором среди претендентов, с различением хороших и плохих копий или, скорее, копий (всегда обремененных несходством) и симулякров (всегда нагруженных различиями). Суть дела в том, чтобы обеспечить победу копии над симулякром, подавить его, загнать на самое дно и не давать ему выйти на поверхность, чтобы всюду "совать свой нос". Великая очевидная дуальность - идеи и образа - налицо только тогда, когда ставят целью обеспечить скрытое различие между этими двумя типами образов и дать конкретный критерий [для их разделения]. Ибо, если копии и иконы суть хорошие образы и имеют прочное основание, то только потому, что они наделены сходством. Но такое сходство нельзя понимать как внешнее отношение. Оно существует не столько между вещами, сколько между вещью и Идеей, поскольку именно Идея охватывает те отношения и пропорции, которые конституируют внутреннюю сущность [вещи]. Будучи вместе и внутренним, и духовным, сходство выступает и мерой притязания: копия по-настоящему походит на некую вещь лишь в той степени, в какой она походит на Идею этой вещи. Претендент соответствует объекту притязаний лишь постольку, поскольку смоделирован (внутренне и духовно) согласно Идее. Он наделяется определенным качеством (например, "быть справедливым") лишь настолько, насколько он смог обосновать себя на сущности (справедливости). Короче говоря, именно высшее тождество в Идее обосновывает правомерность притязания копий, поскольку последнее опирается на внутреннее или производное сходство. Обратимся теперь к другой разновидности образов - к симулякрам. Того, на что они претендуют (объект, качество и так далее), они добиваются хитростью, - агрессией, инсинуациями, ниспровержениями. Они идут "против отца", в обход Идеи2. Их неосновательные претензии прикрыва____________ 2 Анализируя отношение между письмом и логосом, Ж.Деррида обнаружил эту платоновскую фигуру: отец логоса, сам логос и письмо. Письмо и есть некий симулякр, ложный претендент, поскольку именно оно силой и ловкостью намеревается захватить логос или даже вытеснить последний, не проходя через отца. Cf., "La Pharmacie de- Platon", Tel Quel, nе 32, pp.l2ff, et no.33, pp.38ff. Ту же фигуру мы находим и в Политике: Благо как отец закона, сам закон и различные постановления. Благие постановления суть копии; но они становятся симулякрами как только, уклоняясь от Блага, попирают и узурпируют закон. 334 ПРИЛОЖЕНИЯ ют несходство, которое держит их во внутреннем неравновесии. Назвать симулякр копией копии, бесконечно деградировавшим иконическим образом или бесконечно отдаленным сходством, значило бы упустить главное - то, что симулякр и копия различны по природе; то, благодаря чему они составляют две части одного деления. Копия - это образ, наделенный сходством, тогда как симулякр - образ, лишенный сходства. Катехизис, во многом питаемый платонизмом, уже познакомил нас с понятием симулякра. Бог создал человека по своему образу и подобию. Согрешив, человек утратил подобие, но сохранил образ. Мы превратились в симулякр. Мы отказались от нравственного существования в пользу существования эстетического. Вспомнить о катехизисе полезно и потому, что в нем подчеркивается демонический характер симулякра. Несомненно, последний все еще создает эффект подобия. Но это эффект целого, полностью внешний и производимый средствами, совершенно отличными от тех, что действуют внутри модели. Симулякр строится на несоответствии и на различии. Он несет несходство внутри себя. Вот почему мы не можем больше определять его, исходя из отношения к модели - модели, налагаемой на копии, модели Того же Самого, задающей подобие копий. Если у симулякра и есть какая-то модель, то совсем иного типа - модель Иного, которая обусловливает внутреннее несходство3. Возьмем, к примеру, знаменитую триаду платоников: потребитель, производитель, имитатор. Если потребитель стоит на вершине иерархической лестницы, то потому, что он оценивает цели и располагает истинным знанием - знанием модели, или Идеи. Копию же можно ___________________ 3 Иное, фактически, - это не только недостаток, аффектирующий образы; оно само появляется в качестве возможной модели, которая противоположна хорошея модели Того же Самого: см., Тэтет, 176е; Тимей, 28в. 335 ЛОГИКА СМЫСЛА считать имитацией в той степени, в какой она воспроизводит модель. А поскольку это поэтическая, духовная и внутренняя имитация, то она, вместе с тем, выступает и как подлинное произведение, регулируемое отношениями и пропорциями, конституирующими сущность. В хорошей копии всегда заложена порождающая процедура и соответствующее этой процедуре если не знание, то правильное мнение. Итак, мы видим, что имитация обречена на уничижительный смысл, поскольку теперь она выступает как всего лишь симуляция [идеи], то есть прилагается к симулякру и обозначает только внешний, непродуктивный эффект сходства - эффект, достигаемый хитростью и ниспровержением [идеи]. Больше нет даже и правильного мнения. Место познания занимает некое ироническое состязание, искусство столкновения, лежащее вне знания и мнения4. Платон специально показывает, как достигается такой непродуктивный эффект: дело в том, что наблюдатель не способен охватить те огромные масштабы и глубины, которые несет в себе симулякр. Именно в силу такой неспособности у наблюдателя и возникает впечатление сходства. Симулякр включает в себя дифференциальную точку зрения. Наблюдатель становится частью самого симулякра, а его точка зрения трансформирует и деформирует последний5. Короче говоря, в симулякре присутствует некое умопомешательство, некое неограниченное становление. Так в Филебе, например, мы читаем: "...ни более теплое, ни более холодное, принявшие определенное количество, не были бы больше таковыми, так как они непрерывно движутся вперед и не останавливаются на месте..."*. Становление всегда иного, низвергающее глубинное ста_____________________ 4 См. Государство, 10:602а, и Софист, 268а. 5 Одуар очень хорошо показал тот аспект, что симуляк-ры - "это конструкции, включающие угол зрения наблюдателя так, что в любой точке, где находится этот наблюдатель, воспроизводится иллюзия... В действительности акцент делается не на определенном статусе небытия, а, скорее, на этом едва заметном разрыве - на едва заметном искажении реального образа, происходящем в точке, занятой наблюдателем и дающим возможность построить симулякр - творение софиста" ("Le Simulacre", Cahiers pour l'analyse, nе 3). * Платон, Флеб, 2411. - Примечание переводчика. 336 ПРИЛОЖЕНИЯ новление, идущее в обход равного, предела, Того же Самого или Подобного: всегда сразу большее и меньшее, но никогда - одинаковое. Поставить предел становлению, упорядочить его согласно Тому же Самому, загнать его в рамки сходства, - а ту часть, которая остается непокорной, затолкать как можно глубже, замуровать в пещере на дне Океана - вот цель платонизма, стремящегося обеспечить триумф икон над симулякрами. * * * Итак, платонизм закладывает основы всей той области, которую философия позже признает своей: область представления, которую наполняют копии-иконы, и которая определяется не внешним отношением к объекту, а внутренним отношением к модели или основанию. Платоническая модель - это То же Самое, в том смысле, в котором Платон говорит, что Справедливость есть не что иное, как справедливое; Мужество - не что иное, как мужественное, и так далее - то есть абстрактные определения основания как того, что обладает чем-то изначально. Платоническая копия - это Подобное: претендент, чье обладание вторично. Чистой тождественности модели или оригинала соответствует образцовое сходство; чистому подобию копии соответствует сходство, называемое имитацией. Но не нужно думать, что сила представления наращивается платонизмом только ради нее самой: он удовлетворяется тем, что устанавливает эту область, то есть обосновывает и выделяет ее, а также устраняет из нее все, что могло бы размыть ее границы. Дальнейшая разработка представления, его достаточное обоснование, придание ему замкнутости и конечности - это, скорее, цель Аристотеля. У него представление охватывает и покрывает собой всю эту область, распространяясь от наивысших родов до наимельчайших видов. Метод деления обретает здесь свой традиционный облик и ту детальную проработку, которые еще отсутствуют у Платона. Можно выделить и третий момент, возникающий под влиянием христианства, когда уже нет нужды ни обосновывать представление и его возможность, ни определять или задавать его как

337 ЛОГИКА СМЫСЛА нечто конечное. Теперь его стараются изобразить бесконечным, наделяют правом претендовать на беспредельность. Ему подчиняют бесконечно большое и бесконечно малое, открывают ему доступ как к Бытию, превосходящему наивысшие из родов, так и к единичному, лежащему ниже наимельчайшего из видов. Лейбниц и Гегель, с присущей им гениальностью, отдали должное этим попыткам. Но и эти мыслители не выходят за пределы представления, поскольку сохраняют потребность в Том же Самом и Подобном. Проще говоря, То же Самое задает безусловный принцип, способный сделать его повелителем беспредельного: достаточным основанием. А Подобное задает условие, налагаемое на беспредельное: схождение и непрерывность. Действительно, такое понятие, как лейбницевская совоз-можность означает, что если монады уподобить сингулярным точкам, то каждая серия [монад], сходящаяся к одной из этих точек, имеет продолжение в других сериях, сходящихся к другим точкам. Мир иного типа начинается в окрестности тех точек, где образованные серии расходятся. Мы видим, таким образом, что Лейбниц исключает расхождение, относя его к "несовозможности". Критерием наилучшего из возможных миров - то есть критерием реального мира - остается максимальная степень схождения и непрерывности. (Все другие миры представляются Лейбницу "претендентами" без достаточных оснований). То же можно сказать и о Гегеле. В последние годы уже обращали внимание, до какой степени круги диалектики вращаются вокруг единого центра и опираются на единый центр.6 Не так уж и важно, идет ли речь о моноцентрических кругах или же о сходящихся сериях. В обоих случаях философия, устремленная на завоевание бесконечного, не может освободиться от стихии представления. Ее опьянение: ложная видимость.. ___________ 6 По поводу Гегеля Луи Альтюссер пишет: "У круга кругов, у сознания лишь один центр, который только и задает последнее: здесь же должны быть круги с другими центрами - децентрированные круги - для того, чтобы их действия аффектировали этот центр сознания - короче, чтобы они сверхдетерминировали его сущность...". Pour Marx (Paris: Maspero, 1970), р.101: 338 ПРИЛОЖЕНИЯ философия преследует всегда одну и ту же цель - обосновать Иконологию и приспособить ее к спекулятивным нуждам христианства (бесконечно малое и бесконечно большое). Она постоянно озабочена отбором претендентов, отбраковкой всего эксцентричного и отклоняющегося во имя высшей завершенности, сущностной реальности или даже смысла истории. * * * Эстетика страдает тягостным раздвоением. С одной стороны, она обозначает теорию чувственного восприятия как формы возможного опыта, а с другой - теорию искусства как отражения реального опыта. Чтобы связать оба эти смысла, условия опыта вообще должны стать условиями реального опыта; в этом случае произведение искусства действительно предстает в качестве экспериментальной деятельности. Например, сегодня известно, что некоторые литературные приемы (это относится и к другим областям искусства) позволяют одновременно рассказывать несколько сюжетов. В этом, без сомнения, состоит одна из существенных черт современного искусства. Причем речь идет вовсе не об изложении разных точек зрения на одну и ту же историю, суть которой предполагается неизменной; ведь при этом точки зрения все еще подчинялись бы правилу схождения. Скорее, речь идет о различных и расходящихся сюжетах, как если бы каждой точке зрения соответствовал абсолютно индивидуальный пейзаж. Правда, существует и единство расходящихся серий [повествований] - именно потому, что они расходятся. Но это всегда хаос - хаос, никогда не знающий центра и обретающий единство только в Великом Творении. Этот бесформенный хаос - и в этом величие Поминок по Финнегану - Отнюдь не любой хаос: в нем сила утверждения, власть утверждать все гетерогенные серии - он "спутывает" их внутри себя (отсюда интерес Джойса к Бруно как теоретику complicatio [запутанного]). Между этими базовыми сериями [повествования] возникает своего рода внутренний резонанс. И этот резонанс вызывает форсированное движение, устремляющееся за пределы самих 339 ЛОГИКА СМЫСЛА серий. Таковы характерные черты симулякра, когда он сбрасывает с себя оковы и выходит на поверхность. Так симулякр утверждает свою фантазматическую власть и выплескивает наружу свою подавленную мощь. Фрейд уже показал, как фантазм складывается из двух, по меньшей мере, серий: одной - инфантильной, и другой послеподростковой [постпубертатной]. Внутренний резонанс между этими сериями, носителями которого являются симулякры, объясняет аффективный заряд, связанный с фантазмом. А впечатление смерти, распада или разорванности жизни объясняется амплитудой форсированного движения, которое несет с собой эти ощущения. Так воссоединяются условия реального опыта и структура произведения искусства: расхождение серий; децентрация кругов; воцарение хаоса, охватывающего эти серии и круги; внутренний резонанс и ход амплитуды; агрессия симулякров7. Надо сказать, что системы, образованные из коммуни-цирующих между собой, несогласующихся элементов или гетерогенных серий, отнюдь не являются чем-то необычным. Таковы все сигнально-знаковые системы. Сигнал - это структура, в которой определенным образом распределяются разности потенциалов, обеспечивая коммуникацию разнородных элементов. Знак же, словно молния, сверкает на границе двух уровней, между двумя коммуницирующими сериями. И действительно, похоже, что данным условиям отвечают все феномены - постольку, поскольку их конституируют диссиметрия, различие и неравенство. Все физические системы суть сигналы, все качества - знаки. Однако, справедливо и то, что серии, идущие по границам сигналов и знаков, остаются внешними по отношению к последним. Именно поэтому условия их [серий] воспроизводства остаются внешними к феноменам. Чтобы речь могла идти о симулякрах, гетерогенные серии должны реально вхо______________ 7 По поводу произведений современного искусства, в частности Джойса, см. Умберто Эко, L'CEuvre ouverte, ed. du Seuil. В предисловии к роману Космос В.Гомбрович дал основательный комментарий относительно того, как задаются расходящиеся серии и, в особенности, как они резонируют и взаимодействуют в недрах хаоса. 340 ПРИЛОЖЕНИЯ дать внутрь системы и перемешаться в ней в хаос. Раз-лачия между сериями должны быть внутренними различиями. Конечно же, между резонирующими сериями всегда есть некое сходство. Но проблема не в его наличии, а в его статусе и позиции. Рассмотрим две формулы: "различается только сходное" и "сходство может быть только между различными [вещами]". Итак, существует два разных прочтения мира: одно призывает нас мыслить различие с точки зрения изначального подобия и тождественности; другое же, напротив, призывает мыслить подобие и даже тождество в качестве продукта глубокой разнородности. Мир копий и представлений задается первым прочтением; именно оно полагает мир как икону. Второе, противоположное, прочтение задает мир симулякров, в нем сам мир полагается как фантазм. С точки зрения второй формулы не имеет значения, насколько велика или мала исходная разнородность, на которой выстраивается симулякр. Может статься, что базовые серии очень мало отличаются друг от друга. Достаточно оценить эту конститутивную разнородность саму по себе, не предполагая какого-то заранее данного тождества, и сделать разнородность единицей меры и коммуникации. Тогда сходство может мыслиться только как продукт внутреннего различия. Не столь важно, обладает ли система большим внешним сходством при малом внутреннем различии или же наоборот, поскольку .сходство возникает на неком сгибе, а различие - будь оно велико или мало - всегда занимает центр децентрированной таким образом системы. Итак, низвергнуть платонизм - значит заставить симулякры подняться к поверхности и утвердить свои права среди икон и копий. Проблема больше уже не в том, чтобы различать Сущность-Явление или Модель-Копию. Такое различение работает исключительно в мире представления. Проблема теперь в низвержении самого этого мира, в "сумерках идолов". Симулякр - вовсе не деградировавшая копия. В нем таится позитивная сила, отрицающая как оригинал и копию, так и модель и репродукцию. Внутри симулякра заключены по крайней мере две расходящиеся серии и ни одну из 341 ЛОГИКА СМЫСЛА них нельзя считать ни моделью, ни копией8. Тут нельзя даже прибегнуть к модели Другого, ибо никакая модель не может устоять против головокружения симулякра. Больше нет никакой привилегированной точки зрения, нет и объекта, общего для всех точек зрения. Нет никакой иерархии, нет ни второго, ни третьего... Подобие остается, но оно возникает как внешний эффект симулякра, поскольку он выстраивается на расходящихся сериях и приводит их в резонанс. Тождество тоже остается, но оно возникает как закон, перепутывающий все серии и возвращающий их друг к другу по траектории форсированного движения. При "низвержении платонизма" о сходстве говорится только через призму внутренних различий, а о тождестве Различного - как о первичной силе. У Того же Самого и Подобного больше нет иной сущности, кроме симуляции - то есть выражения действия симулякра. Нет больше никакого отбора. Неиерар-хизированное творение представляет собой сгусток сосуществований и одновременность событий. Это - триумф ложного претендента. Он симулирует одновременно и отца, и поклонника, и невесту в чередовании масок. Но ложного претендента нельзя считать таковым по отношению к предполагаемой истинной модели - точно так же, как симуляцию нельзя называть видимостью или иллюзией. Симуляция - это фантазм как таковой, это эффект функционирования машинерии симулякра - дио-нисийской машины. Имеется ввиду ложь как власть, Псевдос - в том смысле, в каком Ницше говорит о высшей власти лжи. Вырвавшись на поверхность, симу-лякр повергает То же Самое и Подобное, модель и копию ниц перед властью лжи (фантазма). Симулякр делает невозможной никакую упорядоченную сопричастность, никакое четкое распределение, никакую устойчивую иерархию. Симулякр основывает мир кочующих [но-мадических] распределений и торжествующей анархии. _____________ 8 Cf. Blanchot, "Le Rire des dieux", La Nouvelle revue franЗaise, июль 1965: "Универсум, где образ перестает быть вторичным по отношению к модели, где обман претендует на истинность, где, наконец, больше нет изначального, а есть лишь вечное мерцание, в котором отсутствие первоисточника рассеивается блуждающими бликами" (р. 103). 342 ПРИЛОЖЕНИЯ Отнюдь не будучи каким-то новым основанием, он поглощает все основания, вызывая всеобщий крах, - но крах как радостное и позитивное событие, как некую без-основностъ: "за каждой пещерой еще более глубокая пещера - более обширный, неведомый и богатый мир над каждой поверхностью, пропасть за каждым основанием под каждым "обоснованием""9. Так как же разыскать Сократа в таких пещерах, столь не похожих на его собственную? Какая нить тут поможет, когда все нити утеряны? Как бы он выбрался оттуда и как можно было бы отличить его от софиста? Возможность симулировать То же Самое и Подобное вовсе не означает, что они суть видимости или иллюзии. Симуляция обозначает силу, способную производить эффект. Однако, это следует понимать не только в каузальном смысле, поскольку без введения каких-то иных значений каузальность остается совершенно гипотетическим и неопределенным понятием. Скорее, эффект следует понимать в смысле "знака", возникающего в процессе сигнализации, или в смысле "костюма", точнее, маски, олицетворяющей сам процесс лицедейства, когда за каждой маской обнаруживается еще одна... Так понимаемая симуляция неразрывно связана с вечным возвращением, поскольку именно в вечном возвращении осуществляется низложение икон и низвержение мира представления. Здесь все происходит так, будто скрытое содержание противостоит явному. Явное содержание вечного возвращения можно определить в полном согласии с платонизмом в целом. В этом случае вечное возвращение представляет способ, каким демиург организует хаос на основе модели Идеи, которая и навязывает демиургу То же Самое и Подобное. В этом смысле Вечное возвращение является умопомешательством, [безумным становлением], которое, однако, укрощено, моноцен-трично и нацелено на копирование вечного. Действительно, в обосновывающем мифе все так и выглядит. Миф закладывает копию в образе, а образ подчиняет сходству. Однако это явное содержание далеко от того, чтобы представить истину вечного возвращения. Оно, ____________ 9 По ту сторону добра и зла, 289. 343 ЛОГИКА СМЫСЛА скорее, указывает на пережитки мифа в идеологии, его утилизацию - хотя идеология уже не терпит мифа, тайну которого она утратила. Здесь уместно напомнить, какое отвращение питала греческая душа вообще, и платонизм в частности, к вечному возвращению в его скрытом значении10. А значит, Ницше был прав, считая вечное возвращение своей собственной головокружительной идеей - идеей, вскормленной исключительно на эзотерических дионисийских источниках, идеей, проигнорированной или подавленной платонизмом. Правда, немногочисленные высказывания Ницше на этот счет остаются еще на уровне явного содержания: вечное возвращение - То же Самое, которое возвращает к Подобному. Но разве не бросается в глаза несоответствие между такой плоской и столь естественной истиной, не идущей дальше банального представления о смене времен года, и душевным напряжением Заратустры? Больше того, кажется, что явно выраженное [содержание вечного возвращения] и нужно-то лишь для того, чтобы Зара-тустра его с презрением отверг. Заратустра сетует сначала на карлика, а затем и на животных за то, что они превращают глубокое в банальное, новую музыку в "старую песенку", а извилистое - в простоту круга. Нужно пройти сквозь явное содержание вечного возвращения, но только для того, чтобы достичь скрытого содержания, лежащего гораздо глубже ("за каждой пещерой еще более глубокая пещера..."). Таким образом, в том, что казалось Платону стерильным эффектом, обнаруживается непокорность масок и бесстрастие знаков. Тайна вечного возвращения в том, что оно вовсе не выражает порядка, противостоящего поглощающему этот порядок хаосу. Напротив, вечное возвращение это и есть сам хаос, власть утверждающего хаоса. В одном месте Джойс рассуждает как ницшеанец - а именно, когда показывает, что vicus of recirculation не может заставить вращаться "хаосмос". Вечное возвращение заменяет связность представления чем-то совершенно иным - собственной хаодиссеей. Между вечным возвращением _________________ 10 О неприязни греков и, в частности, Платона к вечному возвращению см. Charts Magler, Deux themes de la cosmologie grecque, ed. Klincksieck, 1953. 344 ПРИЛОЖЕНИЯ и симулякром столь глубинная связь, что одно не может быть понято без другого. Возвращаются [друг к другу] только расходящиеся серии - именно потому, что они расходящиеся. То есть, каждая серия возвращается именно потому, что перемещает свое отличие от всех Других серий по всем этим сериям; и все серии возвращаются [друг к другу], поскольку их различия перемешаны внутри хаоса - хаоса без начала и конца. Круг вечного возвращения - это круг, который всегда эксцентричен по отношению ко всегда децентрированно-му центру. Клоссовски прав, говоря, что вечное возвращение есть "симулякр доктрины": вечное возвращение действительно предстает как Бытие, но лишь тогда, когда "сущее" является симулякром". Симулякр функционирует так, что явное сходство обязательно отбрасывается на базовую серию, а явное тождество обязательно проецируется на форсированное движение. Таким образом, вечное возвращение - это, фактически, То же Са-мое или Подобное, но только потому, что последние симулируются или создаются с помощью симуляции под действием симулякра (воли к власти). Именно в этом смысле оно упраздняет представление и разрушает иконы. Вечное возвращение не предполагает Того же Самого и Подобного. Наоборот, единственное То же Самое, которое оно устанавливает, - это То же Самое того, что различно; а единственное сходство сходство бесподобного. Вечное возвращение - это уникальный фантазм всех симулякров (Бытие всех сущих). Это власть - власть утверждать дивергенцию и децентрацию, и оно делает эту власть объектом высшего утверждения. Оно пребывает под властью ложного претендента, вызывая то, что должно происходить снова и снова. Но далеко не все возвращается в вечном возвращении. Последнее по-прежнему избирательно, оно все еще "различает", но вовсе не так, как это делал Платон. Отбираются только ____________ 11 Pierre Klossowski, Un si funeste desir, Gallimard, p.226. А. также, pp. 216-218, где Клоссовски комментирует слова из веселой науки, 361: "Вожделеющее пристрастие к при-творству, вырывающееся наружу как власть, сдвигающее в сторону так называемый "характер", затопляющее его, време-нами погашающее... " 345 ЛОГИКА СМЫСЛА процедуры, противоположные самому отбору, а исключается и не допускается к возвращению то, что предполагает То же Самое и Подобное, то, что претендует на коррекцию отклонения, на перецентрирование кругов и упорядочивание хаоса, на предоставление модели или создание копии. За всю свою долгую историю подлинный платонизм реализовался лишь однажды, и Сократ принял смерть, ибо как только прекращается симулирование Того же Самого и Похожего, последние становятся простыми иллюзиями. Властью симулякров определяется современность. Но современность обращается к философии вовсе не для того, чтобы любой ценой быть современной, но и не для того, чтобы стать вне времени. К философии обращаются, чтобы выделить в современности нечто такое, что Ницше обозначил как. несвоевременное, которое хотя и присуще нынешнему времени, но должно также и обернуться против него - "в пользу, я надеюсь, грядущих времен". Философия делается не в глухих чащобах и не на лесных тропах. Она творится на городских улицах - на самых искусственных из них. Низвержением платонизма улавливается несвоевременное в самом далеком прошлом. В отношении настоящего этого достигает симулякр, понятый как передний край критической современности, а в отношении будущего - фантазм вечного возвращения как вера в это будущее. Искусственное и симулякр - не одно и то же. Они даже противоположны друг другу. Искусственное - это всегда копия копии, которую еще нужно вытолкнуть в ту точку, где оно меняет свою природу и оборачивается симулякром (момент поп-арта). Искусственное и симулякр противостоят друг другу в самом сердце современности - там, где современность сводит все счеты - как два вида деструкции: два нигилизма. Ибо велика разница между разрушением во имя закрепления и увековечивания устоявшегося порядка представлений, моделей и копий - и разрушением моделей и копий ради воцарения созидающего хаоса, приводящего в действие симулякры и порождающего фантазм. Последнее - самая невинная из всех деструкции: деструкция платонизма.

II. - Лукреций и симулякр Следуя Эпикуру, Лукреций определял спекулятивную и практическую цель философии как "натурализм". Значимость Эпикура для философии связана с этим двойным определением. Произведения природы неотделимы от их существенного разнообразия. Но мыслить разнообразие как таковое - довольно трудная задача, на которой, согласно Лукрецию, споткнулись все предшествующие философии'. В нашем мире естественное разнообразие проявляется в тр?х взаимосвязанных аспектах: разнообразие видов; разнообразие индивидуумов, относящихся к одному и тому же виду; и разнообразие частей, которые- вместе составляют индивидуума. Специфичность, индивидуальность и гетерогенность. Нет такого мира, который не демонстрировал бы многообразия своих частей, мест-ностей, рек и населяющих их видов. Не существует индивидуума, абсолютно тождественного другому индивидууму; не бывает тел?нка, которого не узнавала бы собственная мать; нет двух неразличимых между собой устриц или пшеничных з?рен. Не существует тела, состоящего из однородных частей - ни растения, ни потока, которые не несли бы в себе разнообразия материи или гетерогенности элементов, среди которых каждый животный вид, в свою очередь, не находил бы подходящего пропитания. На основе этих тр?х точек зрения можно сделать вывод о многообразии самих миров: миры бесчисленны - часто различны по виду, иногда похожи, но всегда состоят из гетерогенных элементов. Но имеем ли мы право на такой вывод? Приро-да должна мыслиться в качестве принципа разнообразного и его производства. Но принцип производства разнообразного имеет смысл только тогда, ________ 1 На протяжении всей критической части Книги 1 Лукре-ций не переста?т доискиваться оснований для разнообразного. Раличные аспекты разнообразия описываются и в Книге 2, 42 - 376, 581 - 588, 661 - 681 и 1052 - 1066. (Цитаты из Лукреция приводятся по русскому изданию: Тит Лукреций Кар, О природе вещей, М., Художественная литература, 1983 г. - Примечание переводчика). 347 ЛОГИКА СМЫСЛА когда он не собирает свои собственные элементы в некое целое. Не следует рассматривать подобное требование как круг - будто Эпикур и Лукреций полагали, что принцип разнообразного сам должен быть разнообразным. Эпикурейский тезис совершенно иной: Природа как производство разнообразного может быть только бесконечной суммой, то есть суммой, которая не объединяет в целое собственные элементы. Нет такой комбинации, которая могла бы охватить все элементы Природы сразу, нет одного единственного мира или тотального универсума. Physis - это не определение Единого, Бытия или Целого. Природа - не коллективна, а, скорее, дистрибутивна; законы Природы (foedera naturae [законы природы - лат.] в противоположность так называемым foedera fati [законам судьбы - лат.]) распределяют части, которые не могут быть соединены в одно целое. Природа не атрибутивна, а, скорее, конъюнктивна: она выражает себя через "и", а не через "есть". Это и то: чередования и переплетения, сходства и различия, притяжения и отталкивания, нюанс и разрыв. Природа - клоака Арлекина, сделанная всецело из заполненностей и пустот: она соткана из заполненного и пустого, бытия и небытия - прич?м каждое из этих двух полагает себя как беспредельное и, в то же время, ставит предел другому. Будучи соединением неделимых - иногда сходных, иногда различных - Природа действительно является суммой, но не целым. С Эпикура и Лукреция начинается подлинно благородный философский плюрализм. Мы не найдем противоречия между гимном Венере-Природе и тем плюрализмом, который составляет суть данной философии Природы. Природа, говоря точнее, - это сила. От имени этой силы вещи существуют пооди-ночке [ипе а ипе], не имея никакой возможности собраться сразу всем вместе. Не могут они и объединиться в некую комбинацию, адекватную Природе, - комбинацию, которая выражала бы всю Природу одновременно. Лукреций упрекал предшественников Эпикура за то, что те верили в Бытие, Единое и Целое. Данные понятия суть наваждение разума, спекулятивные формы веры в fatum и теологические формы ложной философии. 348 ПРИЛОЖЕНИЯ Предшественники Эпикура принимали в качестве принципа Единое и Целое. Но что такое единое, если не такой тленный и испорченный объект, который мы произвольно изолируем от всех других объектов? И что формирует целое, если не такая конечная комбинация, полная прорех, в которую мы произвольно хотим объединить все элементы суммы? В обоих случаях нам не понятно разнообразное и его производство. Мы можем выводить разнообразное из Единого, только допуская, что все возникает из всего и, следовательно, что нечто может возникнуть из ничего. Мы можем вывести разнообразное из целого, только допуская, что элементы, образующие такое целое, суть противоположности, способные превращаться друг в друга. Но это лишь иной способ говорить о том, что одна вещь порождает другую, изменяя свою природу, и что нечто рождается из ничто. Оттого, что философы-антинатуралисты не берут в расчет пустоту, пустота объемлет вс?. Их Бытие, Единое и Целое искусственны и ненатуральны, неизменно ущербны, преходящи, пористы, хрупки и ломки. Они скорее могли бы сказать, что "бытие - это ничто", чем признать, что есть сущее и есть пустота - что в пустоте существуют простые сущности и что в сложносоставных сущих имеется пустота2. Ибо разнообразие разнообразного эти философы заменяют тождеством или противоречием, а нередко и тем и другим сразу. Нет ни тождества, ни противоречия. Речь ид?т о сходствах и различиях, соединениях и распадах, "ведь у того, что в себе никаких уж частей не содержит, нет совсем ничего, что материи производящей необходимо иметь: сочетаний различных и веса, всяких толчков, из чего созидаются вещи"3. Координации и Дизъюнкции - вот что составляет Природу вещей. * * * Натурализм требует хорошо структурированного принципа причинности, чтобы объяснить производство разнообразного внутри различных и не своди-_______________ 2 См. в Книге 1 критику Гераклита, Эмпедокла и Анакса-гора; по поводу ничто, которое подтачивает эти доэпикурей-ские концепции см. 1:657-669 и 1:753-762. 3 1:631-634 349 ЛОГИКА СМЫСЛА мых в единое целое соединений и комбинаций элементов Природы. 1) Атом - это то, что должно мыслиться и что может быть только мыслимым. Атом для мысли - то же, что чувственно воспринимаемый объект для чувств: это объект, который сущностно адресован мысли, объект, который дан мысли точно так же, как чувственно воспринимаемый объект, - это объект, данный ощущениям. Атом - это абсолютная реальность того, что мыслится, точно так же, как чувственно воспринимаемый объект - это абсолютная реальность того, что ощущается. То, что атом чувственно не воспринимается и не может быть воспринят, то, что он по самой сути сокрыт, - есть эффект его собственной природы, а не несовершенства нашей чувственности. Во-первых, метод Эпикура - это метод аналогии: чувственно воспринимаемый объект надел?н ощущаемыми частями, но существует некий минимум чувственно воспринимаемого, который представляет наимельчайшую часть объекта. Подобным же образом атом надел?н лишь мыслимыми частями, но существует и некий минимум мысли, представляющий наимельчайшую часть атома. Неделимый атом формируется из мыслимых минимумов так же, как делимый объект составляется из чувственных минимумов4. Во-вторых, метод Эпикура - это метод прохождения, или перехода: руководствуясь аналогией, мы движемся от чувственно воспринимаемого к мыслимому, а от мыслимого к чувственно воспринимаемому через ряд переходов, paulatim, по мере того, как чувственное разлагается и компонуется. Мы ид?м от поэтической аналогии к аналогии чувственной и обратно посредством серии шагов, понимаемых и осуществляемых через процесс исчерпывания. 2) Сумма атомов бесконечна именно потому, что атомы суть элементы, которые не образуют единого целого. Но их сумма не была бы бесконечной, если бы пустота тоже не была бесконечной. Пустота и полнота переплетаются и распределяются таким образом, что сумма пустоты и атомов, в свою очередь, сама является бесконечной. Эта третья бесконечность выражает фундаментальную кор____________ 4 1:599-634, 749-752. 350 ПРИЛОЖЕНИЯ реляцию между атомами и пустотой. Верх и низ в пустоте - результат корреляции между самой пустотой и атомами; вес атомов (движение сверху вниз) - результат корреляции атомов и пустоты. 3) Падая, атомы сталкиваются, но не потому, что различаются по весам, а из-за клинамена. Клинамен - причина столкновений, он соотносит один атом с другим. Клинамен фундаментальным образом связан с эпикурейской теорией времени и является существенной частью всей системы. В пустоте атомы падают с одинаковой скоростью: вес не делает атом ни быстрее, ни медленнее других атомов, более или менее мешающих его падению. В пустоте скорость атома совпадает с его движением в уникальном направлении в минимуме непрерывного времени. Этот минимум выражает наименьший возможный интервал, в течение которого атом движется в данном направлении до того, как сможет принять иное направление в результате столкновения с другим атомом. Значит, есть некий минимум времени, - так же как есть минимум материи и минимум атома. Согласно природе атома, этот "минимум непрерывного времени отсылает к постижению мыслью [1'apprehension de la pensee]. Он выражает самую быструю или наикратчайшую мысль: атом движется "быстро, как и мысль"5. Но, в результате, мы должны мыслить подлинное направление каждого атома как некий синтез, дающий движению атома его начальное направление, без которого не было бы столкновения. Такой синтез Обязательно совершается за время, меньшее чем Минимум непрерывного времени. Это и есть клина-мен. Клинамен, или отклонение [от прямого пути], не имеет ничего общего с наклонным движением, которое возникало бы случайно, изменяя вертикальное падение6. Он присутствовал всегда: это не некое вторичное движение, не вторичная детерминация движения, которая происходит в любое время в любом месте. Клинамен - изначальное задание направления движения атома. Он есть разновидность conatus [волевого движения] дифференциал материи и, что то же самое, дифференциал ___________ 5 См. Эпикур, Письма к Геродоту, 61 - 62 (о минимуме непрерывного времени). 6 2:243 - 250. 351 ЛОГИКА СМЫСЛА мысли, основанный на методе исчерпывания. Смысл тех терминов, которые его определяют, таков: incertus означает не неопредел?нное, а непредзадан-ное; paulum, incerto tempore, intervallo minimo означают "за время, меньшее, чем минимум непрерывного мыслимого времени". 4) Вот почему клинамен не манифестирует ни случайности, ни неопредел?нности. Он манифестирует что-то совершенно иное, lex atomi, то есть нередуцируемую множественность причин и причинных серий, а также невозможность воссоединения причин в некое единое целое. Фактически, клинамен - это определение встречи каузальных серий, где каждая каузальная серия задается движением атома и сохраняет при такой встрече свою полную независимость. В знаменитых спорах, которые вели между собой эпикурейцы и стоики, проблема не была связана непосредственно со случайностью и необходимостью, а скорее с причинностью и судьбой. Эпикурейцы и стоики одинаково утверждают причинность (нет движения без причины); но стоики хотят утвердить также и судьбу, то есть, единство причин "между собой". На это эпикурейцы возражают, что нельзя утверждать судьбу, не вводя также и необходимость, то есть, абсолютную связь эффектов друг с другом. Да, стоики отвергают то, что они, мол, вообще не вводят необходимость; но эпикурейцы, со своей стороны, не могут отказаться от единства причин, не впадая в случайность и вероятность7. Итак, подлинная проблема такова: существует ли единство причин между собой, должно ли размышление о Природе свести причины в единое целое? Главное различие между эпикурейцами и стоиками в том, что они не одинаково расщепляют причинное отношение. Стоики утверждают различие по природе между телесными причинами и их бестелесными эффектами. В результате эффекты отсылают к эффектам и образуют некое сопряжение, тогда как причины отсылают к причинам и образуют некое единство. Напротив, эпикурейцы утверждают независимость множественности материальных причин_________ 7 Это одна из главных тем трактата Цицерона О судьбе. 352 ПРИЛОЖЕНИЯ ных серий, ссылаясь на отклонение, воздействующее на каждую серию; и только в этом объективном смысле клинамен может быть назван случаем. 5) Атомы обладают различными размерами и формами. Но атом не может обладать каким угодно размером, поскольку тогда он достигал бы и превосходил чувственно воспринимаемый минимум. Не может он обладать и бесконечным числом форм, поскольку каждое различие в форме предполагает либо смешение минимумов атомов, либо умножение этих минимумов, которое не может продолжаться до бесконечности без того, чтобы атом, опять же, не стал чувственно воспринимаемым.8 Размеры и формы атомов не бесконечны по числу; однако, существует бесконечность атомов одного и того же размера и формы. 6) Не всякий атом соединяется с другим, когда они встречаются; иначе бы они образовывали некую бесконечную комбинацию. Фактически, соударение [атомов] столь же расталкивает [их], сколь и комбинирует. Атомы создают комбинации в той мере, в какой это позволяют их формы. Бомбардируемые другими атомами, разрушающими их сцепление, комбинации атомов распадаются, теряют свои элементы, которые вновь включаются в другие соединения. Если об атомах и следует говорить, как об "особых з?рнах" или "семенах", то именно потому, что они не могут объединяться любым возможным образом. 7) Хотя все комбинации конечны, существует бесконечность комбинаций. Но ни одна из этих комбинаций не формируется из одного вида атомов. Таким образом, атомы суть особые семена во вторичном смысле: они конституируют неоднородность различного как такового в единичном теле. Тем не менее, различные атомы в теле стремятся, в силу своего веса, к тому, чтобы распределиться в соответствии со своими формами: в нашем мире атомы одной и той же формы группируются вместе, образуя обширные смеси. Наш мир распределяет свои элементы так, что позволяет земле занимать центр, "выражающий" те элементы, которые ___________ 8 2:483 - 499. 353 ЛОГИКА СМЫСЛА образуют море, воздух и эфир (magnae res)9. Философия Природы являет нам неоднородность, а также сходство, разнообразного как такового. 8) Есть сила различного и его производства, но есть и сила воспроизводства различного. Важно проследить, как эта вторая сила вырастает из первой. Сходство возникает из различного как такового и из его разнообразия. Нет такого мира или тела, которые, теряя каждое мгновение свои элементы, не находили бы новые - той же формы. Нет миров или тел, которые не имели бы подобных себе в пространстве и времени. Создание любой составной сущности предполагает, что формирующие ее различные элементы сами численно бесконечны. У них не было бы никакого шанса объединиться, если бы каждый из них был - в пустоте - единственным членом своего рода или [же сам род был] численно ограничен. Но поскольку у каждого из них есть бесконечное число подобных ему элементов, то они создают сложную [сущность] так, что их эквиваленты обладают той же возможностью обновления своих частей или даже воспроизводства подобной сложной [сущности]10. Такой аргумент относительно возможности особенно справедлив для миров. Что еще важнее, внутримировые тела также располагают принципом воспроизводства. Фактически они рождаются в уже сложной совокупности сред, каждая из которых вбирает в себя максимальное число элементов той же формы: земля, море, воздух, эфир - mangae res - или великие опоры, которые конституируют наш мир и соединяются друг с другом посредством незаметных переходов. У всякого конкретного тела есть свое место в одной из этих областей". По мере того, как это тело непрестанно теряет элементы, входящие в его состав, ансамбль, в который оно погружается, предлагает ему новые [элементы] - либо он предлагает эти элементы непосредственно, либо пересылает их в определенном порядке из других ансамблей, с которыми он коммуницирует. Более того, у самого тела имеются сходные с ним тела в других местах или стихиях, _________ 9 5:449 - 454. 10 2:541-568. 11 5:128-131. 354 ПРИЛОЖЕНИЯ производящих и питающих его12. Именно поэтому Лукреций признает итоговый аспект принципа каузальности: тело не рождается только лишь из определенных элементов, которые подобны производящим его семенам, но оно рождается и в определенной среде, подобной матери, подходящей для его воспроизводства. Гетерогенность разнообразного принимает некий вид витализма семян, а сходство разнообразного некий вид пантеизма матерей13.

* * * физика - это Натурализм со спекулятивной точки зрения. То, что существенно для физики, обнаруживается в теории бесконечного и в теории пространственных и временных минимумов. Первые две книги Лукреция соответствуют этой фундаментальной цели физики: определить, что действительно бесконечно, а что нет, и отделить истинное бесконечное от ложного. Что воистину бесконечно - так это сумма атомов, пустота, сумма атомов и пустоты, число атомов одной и той же формы и размера, число комбинаций и миров, подобных нашему или отличных от нашего мира. Что не бесконечно - так это части тела и части атома, размеры и формы атома и, прежде всего, любая мировая или внутримировая [их] комбинация. Итак, нужно отметить, что при таком определении истинного и ложного бесконечного физика действует в аподиктической [манере]; и, в то же время, именно здесь она обнаруживает свою подчиненность практике и этике. (С другой стороны, когда физика работает в гипотетической манере - как в случае истолкования конечного феномена - она почти не имеет отношения к этике)14. Следовательно, мы должны задаться вопросом, почему аподиктическое определение истинного и ложного бесконечного служит - спекулятивно - необходимым средством этики и практики. Цель, или объект, практики - удовольствие. Значит, практика, в этом смысле, только рекомендует нам средства для подавления и избегания боли. Но перед удовольствием стоят и гораздо _____________ 12 2:1068: "cum locus est praesto". 13 1:168: "seminibus certis certa genetrice". 14 См. Эпикур, Письма к Геродоту, 79. 355 ЛОГИКА СМЫСЛА более грозные препятствия, чем боль: фантомы, суеверия, ужасы, страх смерти все то, что способно вывести душу из равновесия15. Картина человечества - это картина встревоженности, более ужасающей, чем боль (даже чума определяется не столько болью и страданиями, которые она несет, сколько всеобщим смятением духа, которое она вызывает). Именно это смятение души, усугубляющее страдание, делает последнее непреодолимым - хотя происхождение его более глубинно и должно быть обнаружено где-то еще. Оно состоит из двух элементов: идущей от тела иллюзии бесконечной способности к удовольствию; и второй иллюзии, заложенной в душе, иллюзии бессмертия самой души [illusion d'une duree infinie de 1'ame ellem^me], оказывающейся беззащитной перед идеей о бесконечности возможных страданий после смерти.16 Эти две иллюзии связаны: страх перед бесконечным наказанием - та естественная цена, которую приходится платить за безграничные желания. Именно в этом свете нужно рассматривать Сизифа и Тития; "так и становится жизнь у глупцов, наконец, Ахеронтом".17 Эпикур идет еще дальше, говоря, что если несправедливость - зло, если жадность, честолюбие и даже разврат - зло, то именно потому, что они вызывают в нас идею наказания, которое может последовать в любой момент.18 Оказаться беззащитным в такой сумятице души - именно таково условие [существования] человека, таковы плоды указанной двойной иллюзии. "Ныне ж ни способов нет, ни возможности с ними [пороками и суевериями - пер.] бороться. Так как по смерти должны все вечной кары страшиться"19. Вот почему для Лукреция, а позже и для Спинозы, религиозный человек предстает в двух ипоста________ 15 Введение к Книге 2 основано на следующем противопоставлении: чтобы, по возможности, избежать боли, нужно немногого - но чтобы превозмочь волнения души требуется значительно более глубокое искусство. 16 Лукреций настаивает то на одном, то на другом из этих аспектов: 1:110-119; 3:41-73; 3:978-1023; 6:12-16. О бесконечном объеме [способности] удовольствия см.Эпикур, Размышления, 20. 17 3:1023. 18 Эпикур, Размышления, 7, 10, 34, 35. 19 1:110-111. 356 ПРИЛОЖЕНИЯ сях: алчности и муке, скупости и виновности - странное сочетание, толкающее на преступление. Следовательно, беспокойство духа вызвано страхом перед умиранием, пока мы еще живы, а также страхом перед тем, что мы не умрем после смерти. Вся проблема - в источнике такого беспокойства и этих двух иллюзий. Именно сюда вторгается блестящая, хотя и сложная, теория Эпикура. Тела или атомные соединения никогда не прекращают излучать специфические неуловимые, текучие и очень тонкие элементы. Такие вторичные соединения бывают двух типов: они либо исходят из глубины тел, либо отделяются от поверхности вещей (кожи, туники, обертки, оболочки или коры - то, что Лукреций называет симулякрами, а Эпикур - идолами). В той мере, в какой они аффектируют animus и anima, они отвечают за чувственные качества. Звуки, запахи, вкусовые ощущения и температура в особенности отсылают к истечениям из глубины, тогда как визуальные определенности, формы и цвета отсылают к симулякрам поверхности. Но ситуация даже еще сложнее, поскольку каждое чувство, по-видимому, комбинирует информацию из глубины с информацией поверхности. Истечение, возникающее из глубины, проходит через поверхность, а поверхностные оболочки, по мере отделения от объекта, замещаются прежде скрытыми слоями. Например, шумы из глубины становятся голосами, когда находят в определенной перфорированной поверхности (во рту) условия своей атрикуляции. Напротив, симулякры поверхности способны производить цвета и формы только при свете, излучаемом глубиной. Во всяком случае очевидно, что истечения и симулякры понимаются не как атомные соединения, а как качества, постигаемые на некоторой дистанции от объекта и в самом объекте. Такая дистанция задается потоком воздуха, гонимым перед собой истечениями и симулякрами, когда он проходит через орган чувств20 . Вот почему объект воспринимается - как он и должен восприниматься - относительно к состоянию симулякров и истечении, к Дистанции, которую они должны пересечь, к пре___________ 20 4:245-260. 357 ЛОГИКА СМЫСЛА пятствиям, с которыми они сталкиваются, к искажениям, которым они подвергаются, или к вспышкам, центром которых они являются. В конце долгого путешествия визуальные оболочки поражают нас уже не с той силой; крики теряют отчетливость. Но всегда сохраняется наличность бытия, связанная с объектом. А в случае касания - единственного чувства, воспринимающего объект без посредников - поверхностный элемент связан с глубиной; и то, что постигается, когда мы касаемся поверхности объекта, воспринимается как присущее его сокровенной глубине21. Каково происхождение этого придатка к объекту, чьи истечения и симулякры тем не менее обособлены? Нам кажется, что их статус - в эпикурейской философии неотделим от теории времени. Фактически, их сущностной характеристикой является скорость, с которой они пересекают пространство. Именно по этой причине Эпикур использует одну и ту же формулу как для симулякра, так и для атома (хотя, возможно, и не в одном и том же смысле): они движутся "быстро, как мысль". Основываясь на такой аналогии, можно сказать, что есть некий минимум чувственно воспринимаемого времени, так же, как есть минимум мыслимого времени. Подобно тому, как отклонение атома происходит за время значительно меньшее, чем минимум мыслимого времени, так что оно уже случилось внутри наимельчайшего [отрезка] времени, какой может быть помыслен, таким же образом истечение симулякров происходит за время значительно меньшее, чем минимум чувственно воспринимаемого времени, так что они уже [имеются] налицо в наимельчайшем [отрезке] времени, какое может быть чувственно воспринято, и кажутся все еще находящимися внутри объекта после того, как уже достигли нас. "...В едином мгнове-ньи, нам ощутимом, скажу: во мгновении, нужном для звука, много мгновений лежит, о которых мы разумом знаем, и потому-то всегда, в любое мгновение, любые призраки в месте любом в наличности и наготове..."22 Итак, симулякры невосприни_________ 21 4:265-270. 22 4:794-798. 358 ПРИЛОЖЕНИЯ маемы. Только образ чувственно воспринимаем - образ, передающий качество и созданный из этих крайне быстрых последовательностей и суммирования многих идентичных симулякров. То, что мы сказали в отношении скорости формирования симулякров, применимо, хотя и в меньшей степени, также к истечениям из глубины: симулякры быст-,рее истечений, как если бы они были - в случае чувственно воспринимаемого времени - дифференциалами разных порядков23. Таким образом, нам становится понятно, на чем основана оригинальность метода Эпикура, поскольку последний комбинирует ресурсы аналогии и градации. Теория времени и ее "исчерпывающий" характер обеспечивают единство двух аспектов такого метода. Ибо существует минимум чувственно воспринимаемого времени, как и минимум мыслимого времени, и в обоих случаях - [отрезок] времени меньший, чем этот минимум. Но, наконец, аналогичные времена и их аналогичные детерминации, организуются в градацию - градацию, которая обусловливает переход от мысленного к чувственному и обратно: 1) время меньшее, чем минимум мыслимого времени (incertum tempus, вызываемый клинаменом); 2) минимум непрерывного мыслимого времени (скорость атома, двигающегося в одном направлении); 3) время меньшее, чем минимум чувственно воспринимаемого времени (punctum temporis, занимаемый симулякром); и 4) минимум непрерывного чувственно воспринимаемого времени (которому соответствует образ, обеспечивающий восприятие объекта)24. ________ 23 Визуальные симулякры обладают двумя преимуществами над симулякрами глубинных истечении: именно потому, что они отделяются от поверхности, они не должны изменять свой порядок и свою форму, и следовательно, они репрезентативны; с другой стороны, они движутся со значительно большей скоростью, поскольку сталкиваются с большим числом препятствий: См. 4:67-71, 199.-209. 24 Аналогия этой градации ясно видна, когда Эпикур говорит о симулякрах и атомах, что они движутся "быстро, как мысль" (Письмо к Геродоту, 48); это становится очевидным, .когда Лукреций применяет к быстроте симулякров те же выражения, какие он использует, говоря о быстроте атомов в пустоте (4:206-208 и 2:162-164). 359 ЛОГИКА СМЫСЛА Существует еще и третий вид, отличный от истечений, исходящих из глубины, и от симуляк-ров, отделяющихся от поверхности вещей. Это - фантазмы, обладающие высокой степенью независимости по отношению к объектам, а также чрезвычайной подвижностью, или чрезвычайным непостоянством в образах, которые они формируют (поскольку они не обновляются постоянными подпитками, излучаемыми объектами). По-видимому здесь образ заменяет сам объект. Есть три основные разновидности этого нового вида симулякров: теологическая, онероидная [бредовая] и эротическая. Теологический фантазм составлен из симулякров, которые спонтанно пересекаются в небесах, формируя необъятные образы за облаками - высокие горы и фигуры исполинов.25 Во всяком случае, симулякры повсюду. Мы непрестанно погружаемся в них, и они накатывают на нас, будто волны. Весьма удаленные от объектов, из которых они вышли, и утратившие с ними всякую непосредственную связь, они образуют эти грандиозные автономные фигуры. Такая независимость делает их еще более подверженными изменению; можно сказать, что они танцуют, говорят, меняют до бесконечности свои интонации и жесты. Значит, верно, как об этом позже напомнит Юм, что истоком веры в богов служит не постоянство, а скорее, капризы и переменчивость страстей26. Второй род фантазмов создается особенно тонкими и подвижными симулякрами, исходящими от дру1*их объектов. Эти симулякры могут сливаться, сгущаться и рассеиваться; они слишком быстры и слишком разрежены, чтобы позволить себя видеть. Но они способны снабжать анимус видениями, которые проникают в него на его же правах: кентавры, цербероподобные создания, духи - все те образы, которые соответствуют желанию или, опять-таки и в особенности, образам сна. И не желание здесь творит; скорее, оно настраивает внимание разума и заставляет его выбирать наиболее подходящий фан________ 25 4:130-142. 26 5:1169ff. Фактически, Лукреций ссылается на два сосуществующие элемента подвижность фантазма и неизменность небесного порядка. 360 ПРИЛОЖЕНИЯ тазм из всех тех тонких фантазмов, в которые мы погружены. Более того, разум изолированный от внешнего мира, предоставленный сам себе или заторможенный, когда тело дремлет, - открыт для этих фантазмов.27 Что же касается третьего рода - эротических - фантазмов, то они тоже задаются симулякрами, исходящими от весьма разнообразных объектов и способны сгущаться ("что же было до того, как женщина, как показалось взгляду, превратилась в мужчину"). Без сомнения, образ, создаваемый этими симулякрами, соединяется с актуальным объектом любви; но, в отличии от того, что происходит в случае других потребностей, любимый объект нельзя ни абсорбировать, ни владеть им. Только образ вдохновляет и оживляет желание - мираж, который более не сигнал, сообщающий о некой жесткой реальности: "Но человека лицо и вся его яркая прелесть тела насытить ничем, кроме призраков тонких, не могут, тщетна надежда на них и нередко уносится ветром"28. Само время утверждается по отношению к движению. Вот почему мы говорим о времени мысли по отношению к движению атома в пустоте, а также о чувственно воспринимаемом времени по отношению к подвижному образу, который мы воспринимаем и который вызывает наше восприятие качеств соединений атомов. И мы говорим о времени меньшем, чем минимум мыслимого времени, по отношению к клинамену как детерминации движения атома; о времени меньшем, чем минимум чувственно воспринимаемого времени по отношению к симулякрам как компонентам образа (для этих компонентов существуют даже различные порядки быстроты - глубинное истечение медленнее, чем истечение поверхностных симулякров, а поверхностные симулякры менее быстры, чем указанный третий вид [фантазмы]). Возможно, движение во всех этих случаях выступает учредителем "события" (eventa [явления], которые Эпикур называет simptoms [симптомами]) в противоположность атрибутам или __________ 27 4:772ff, 962ff. 28 4:1094-1096. 361 ЛОГИКА СМЫСЛА свойствам (conjuncta), - так что время должно быть названо событием событий, или "симптомом симптомов", который вызван движением29. Ибо атрибуты - это свойства, которые не могут быть абстрагированы или отделены от тел: например, форма, размер, вес атома; или качества их соединения, выражающие расположение атомов, без которого соединение не было бы тем, что оно есть (теплота огня или текучесть воды). Но событие выражает, скорее, то, что случается, не разрушая природы вещи, - так, степень движения совместима с его порядком (движение соединений и их симулякров или движение и столкновения каждого атома). И если рождение и смерть, объединение и распад - это. события, то они таковы по отношению к элементам порядка, подчиненного порядку соединений, чье существование совместимо с вариациями движения при переходе к пределу соответствующих времен. Итак, мы можем ответить на вопрос о ложном бесконечном. Симулякры сами по себе не воспринимаемы; что воспринимаемо, так это их агрегат в минимуме чувственно ощущаемого времени (образ). Движение атома в минимуме непрерывного мыслимого времени свидетельствует об отклонении, которое, тем не менее, происходит за время меньшее, чем этот минимум. Подобно этому и образ свидетельствует о последовательности и суммировании симулякров, которое происходит за время меньшее, чем минимум непрерывного чувственно воспринимаемого времени. И точно так же, как клинамен ведет мысль к ложной концепции свободы, так и симулякры ведут чувственность к ложному пред362 ПРИЛОЖЕНИЯ ставлению о воле и желании. Благодаря той скорости, которая позволяет им быть и действовать ниже чувственно воспринимаемого минимума, симулякры порождают мираж ложного бесконечного в формируемых ими образах. Они порождают двойную иллюзию бесконечного удовольствия и бесконечного мучения - этакую смесь алчности и муки, жадности и виновности, которая столь характерна для религиозного человека. И особенно в третьих, наиболее быстрых видах - в фантазмах - мы становимся свидетелями развития этой иллюзии и сопровождающих ее мифов. В смешении теологии, эротизма и онейризма любовное желание обладает Только теми симулякрами, которые заставляют его познать горечь и муку, - даже и в том удовольствии, бесконечности которого оно желает. Наша вера в бога покоится на симулякрах, которые танцуют, жестикулируют и накликают на нас угрозу вечного наказания - короче, представляют бесконечное. _________________ 29 См. Секст Эмпирик, Против математиков, 10:219. Теория события - так, как она дошла до нас в тексте Эпикура (Письмо Геродоту, 68-73) и Лукреция (1:440-482) является одновременно и насыщенной, и темной. Поскольку лишь одна пустота является бестелесной сущностью, то событие, собственно говоря, не обладает статусом бестелесной сущности. Конечно, у него нет сущностной связи с симуляк-ром, а также - согласно последнему анализу - с движением атома (471-477). Стоики наделяют событие хорошо определенным статусом потому, что они расщепляют причинность так, что эффекты по природе отличаются от причин; но это не может быть отнесено к Эпикуру, который разделяет причинную связь в соответствии с сериями, которые сохраняют однородность причины и эффекта. * * * Как же нам защититься от иллюзии, если не с помощью строгого различения истинного бесконечного и верной оценки времен, вмонтированных друг в друга, и тех переходов к пределу, который они заключают в себе? В этом и состоит значение Натурализма. Таким образом, фантазмы становятся объектами удовольствия даже в том эффекте, который они производят и который, в конце концов, Проявляется таким, каков он есть: эффект быстроты и легкости, примыкающий к внешней интерференции самых разных объектов - как некое сгущение последовательностей и одновременностей. Ложное бесконечное - это принцип смятения духа. В этом пункте совпадают спекулятивная и практическая цели философии как Натурализма, наука и удовольствие: это всегда вопрос обличения иллюзии, ложного бесконечного, бесконечности религии и всяких теолого-эрото-онеирических мифов, в которых эта иллюзия выражается. На вопрос "в чем польза философии?" должен следовать ответ: а кто еще заинтересован в выработке образа свободного человека, в обличении всяческих сил, которым нужны миф и смятенный дух для того, чтобы утвердить свою власть? Природа не противостоит 363 ЛОГИКА СМЫСЛА обычаю, ибо существуют естественные обычаи. Природа не противостоит конвенции: то, что закон зависит от конвенции, не исключает существования естественного закона, то есть, естественной функции закона, которая служит мерой незаконности желаний против смятения духа, сопровождающего их. Природа не противостоит изобретениям, ибо изобретения раскрывают саму Природу. Но Природа противостоит мифу. Описывая историю человечества, Лукреций предлагает нам своего рода закон компенсации: несчастье человека исходит не из его привычек, конвенций, изобретений или индустрии; оно идет от мифа, который смешивается с ними, а также от ложного бесконечного, которое миф внедряет в его чувствования и труды. К происхождению языка, открытию огня и первостепенной важности металлов присоединяются богатство и собственность, которые мифичны в принципе; к конвенциям закона и справедливости добавляется вера в богов; к использованию бронзы и железа - возникновение войн; к изобретениям искусства и промышленности - роскошь и распутство. События, несущие несчастья человечеству, неотделимы от мифов, делающих эти события возможными. Отличить в человеке то, что восходит к мифу, а что - к Природе, и в самой Природе отличить истинное бесконечное от того, что таковым не является, - такова практическая и спекулятивная цель Натурализма. Первый философ - натуралист: он говорит о природе, а не о богах. Его позиция в том, что его дискурс не должен вводить в философию новые мифы, которые лишали бы Природу всей ее позитивности. Действующие боги - такой же миф религии, как и судьба - миф ложной физики, а Бытие, Единое и Целое - миф ложной философии, которая вся пропитана теологией. Дело "демистификации" так никогда и не продвинулось дальше. Миф всегда является выражением ложного бесконечного и смятения духа. Одна из наиболее глубинных констант Натурализма в том, чтобы осудить всякое уныние, всякую причину 364 ПРИЛОЖЕНИЯ уныния, и все, что нуждается в унынии, дабы укрепить собственную власть.30 От Лукреция до Ницше преследуют и добиваются все той же цели. Натурализм превращает мысль и чувственность в утверждение. Он направляет свои атаки против престижа негативного; он лишает негативное всякой власти; он отвергает право духа отрицания говорить от имени философии. Дух отрицания изымает явление из чувственно воспринимаемого и связывает интеллегибельное с Единым и Целым. Но такое Целое, такое Единое - ничто иное, как ничтожество мысли, так же как явление - ничтожество чувственности. Натурализм, согласно Лукрецию, - это мышление о бесконечной сумме, все элементы которой не даны вместе сразу; и наоборот, натурализм - это чувственное восприятие конечных соединений, которые, как таковые, не складываются друг с другом. Этими двумя путями утверждается множественность. Множественное [именно] как множественное - это объект утверждения; точно так же и различное как различное - это объект радости. Бесконечное является абсолютным интелле-гибельным определением (совершенством) суммы, которая не оформляет свои элементы в целое. Но и само конечное - это абсолютное чувственное определение (совершенство) всего составного. Чистая позитивность конечного - это объект чувств, а позитивность подлинного бесконечного - это объект мысли. Между этими двумя точками зрения нет противостояния. Между ними, скорее, есть некая корреляция. Надолго вперед Лукреций заложил импликации натурализма: позитивность Природы; Натурализм как философия утверждения; плюрализм, смыкающийся с множественным утверждением; сенсуализм, связанный с радостью различения; и практическая критика всяческих мистификаций. ____________________ 30 Очевидно, что нам не следует рассматривать трагическое описание чумы как завершение поэмы. Оно четко совпадает с легендой о безумии и самоубийстве, которую распространяют христиане с тем, чтобы продемонстрировать несчастный личный конец эпикурейства. Конечно же, возможно, что Лукреций - в конце жизни сошел с ума. Но совершенно не стоит взывать к так называемым фактам жизни для того, чтобы вытащить вывод о поэме, или же рассматривать эту поэму как совокупность симптомов, из которой можно вывести заключение о личном "случае" автора (дурной психоанализ). Конечно же не таким образом формулируется проблема отношения психоанализа к искусству - смотрите по этому поводу тридцать третью серию Логики смысла. 365

II

Фантазм и современная литература

III. - Клоссовски, или тела-язык Творчество Клоссовски построено на удивительном параллелизме между телом и языком или, скорее, на отражении одного в другом. Рассуждение - действие языка, но пантомима - действие тела. Основываясь на мотивах, которые ещ? предстоит определить, Клоссовски полагает, что рассуждение по существу теологично и обладает формой дизъюнктивного силлогизма. На противоположном же полюсе пантомима тела, которая перверсивна по сути и обладает формой дизъюнктивной артикуляции. К счастью, у нас есть путеводная нить для лучшего понимания этого отправного пункта. Биологи, к примеру, указывают, что развитие тела осуществляется скачками и рывками: утолщению конечности предзадано быть лапой еще до того, как оно определяется в качестве правой лапы, и так далее. Можно сказать, что тело животного "колеблется", или что оно проходит через дилеммы. И рассуждение тоже продвигается рывками, колеблется и разветвляется на каждом уровне. Тело - это дизъюнктивный силлогизм, язык же - начало пути к различению. Тело замыкает и утаивает скрытый язык, язык же формирует некое великолепное тело. Самая абстрактная аргументация - мимикрия, но пантомима тела последовательность силлогизмов. И уже неизвестно, имеем ли мы дело с рассуждающей пантомимой или же с мимикрирующим рассуждением. 366 ПРИЛОЖЕНИЯ В известном смысле, именно наша эпоха открыла перверсию. Нам нет нужды описывать [извращенное] поведение или пускаться в неприятные объяснения. Саду это было нужно, но теперь он воспринимается как само собой разумеющееся. Мы же, со своей стороны, ищем "структуру", или форму, которую можно было бы заполнить такими описаниями и разъяснениями (поскольку она делает их возможными), но сама эта структура не нуждается в заполнении, чтобы называться перверсив-ной. Перверсия как раз и есть такая объективная сила колебания в теле: и та лапа, которая ни правая, ни левая; и та детерминация посредством скачков и рывков; и та дифференциация, никогда не подавляющая недифференцированного, которое подразделяется в ней; и та неопредел?нность, которой отмечен каждый момент различия; и та неподвижность, которой отмечен всякий момент падения. Гомбрович дал название Порнография перверсивному роману, где нет непристойных историй, а лишь показываются молодые подвешенные [в неопредел?нности] тела, колеблющиеся и падающие в неком застывшем движении. У Клоссовски, который пользуется совершенно иной техникой, сексуальные описания выступают с особой силой, но лишь с тем, чтобы "осуществить" колебание тел и распределить его по частям дизъюнктивного силлогизма. Значит, наличие таких описаний предполагает лингвистическую функцию: они теперь уже не разговор о телах, как предшествующих языку или находящихся вне последнего; наоборот, они формируют посредством слов некое "великолепное тело" для чистого разума. Нет непристойного самого по себе, говорит Клоссовски; то есть непристойное - не вторжение тел в язык, а скорее их взаимоотражение и языковый акт, фабрикующий тело для мысли. Это тот акт, в котором язык выходит за пределы самого себя, когда отражает тело. "Нет ничего более вербального, чем избыток плоти.... Повторяемое описание полового акта не только прослеживает трансгрессию, оно само является трансгрессией языка посредством языка"'. С другой стороны, именно наша эпоха открыла теологию. Более нет нужды верить в Бога. Скорее, мы ищем _________ 1 Un si funeste desir (Paris: Gallimard, 1963), pp.126 - 127. 367 ЛОГИКА СМЫСЛА "структуру", то есть форму, которая могла бы быть заполнена верой, но сама такая структура не нуждается в заполнении, чтобы называться "теологической". Теология теперь - наука о несуществующих сущностях, тот способ, каким эти сущности божественное или антибожественное, Христос или Антихрист - оживляют язык и создают для него это великолепное тело [для чистого разума], разделяющееся в дизъюнкциях. Осуществилось пророчество Ницше о связи между Богом и грамматикой; но на этот раз такая связь становится осознанной, желаемой, разыгрываемой, имитируемой, "колеблющейся", развиваемой в полном смысле дизъюнкции и поставленной на службу Антихристу - распятому Дионису. Если извращение - это сила, соответствующая телу, то равноголосие - это сила теологии; они отражаются друг в друге. Если одно - пантомима par excellence, то другое - рассуждение par excellence. Вот чем объясняется удивительный характер произведений Клоссовски: единство теологии и порнографии в этом совершенно особом смысле. Это следовало бы назвать высшей порнологией. Таков его собственный способ преодоления метафизики: миметическая аргументация и силлогистическая пантомима, дилемма в теле и дизъюнкция в силлогизме. Насилия над Робертой подч?ркивают рассуждение и альтернативы; и наоборот, силлогизмы и дилеммы отражаются в позах и двусмысленностях тела2. Связь рассуждения и описания всегда была главной логической проблемой - е? наиболее изысканной формой. Это хорошо видно в работах логиков, которые никак не могут избавиться от данной проблемы, - возможно, потому, что ставят ее в очень общем виде. Трудными и решающими являются те условия, при которых описание касается патологического извращения тел (дизъюнктивный органический каскад), а рассуждение касается теологического равноголосия языка (дизъюнктивный спиритуалистический силлогизм). Проблема отношения рассуждение-описание впервые находит решение у Сада, творчество которого имеет огромную теоре___________ 2 В Le Bain de Diane (Paris: Pauvert, 1956) дизъюнктивный силлогизм становится всеобщим методом интерпретации мифа и нового полагания телесного в мифе. 368 ПРИЛОЖЕНИЯ тическую и техническую, философскую и литературную значимость. Клоссовски открывает совершенно новые пути - вплоть до того, что он формулирует условия современной концепции перверсии, теологии и антитео-логии. Вс? начинается с этой геральдики, с этой рефлексии над телом и языком. * * * Сначала параллелизм обнаруживает себя между видеть и говорить. Уже в романе Де Форета с его сплетником-соглядатаем видеть обозначало совершенно особую процедуру или созерцание. Оно обозначало чистое видение отражений, размножающих то, что они отражают. Такие отражения наделяют соглядатая более интенсивным соучастием, чем если бы он сам испытывал те же страсти, двойников или отражение которых он теперь наблюдает в лицах других. Именно это происходит в произведениях Клоссовски, когда Октав устанавливает закон гостеприимства, согласно которому он "отда?т" свою жену Роберту гостям. Он пытается размножить сущность Роберты, создать столько симулякров и отражений Роберты, сколько существует лиц, вступающих в отношения с ней, и вдохновить Роберту на соперничество с е? собственными двойниками, благодаря которым Октав-соглядатай обладает ею и может познать е? луч-ше, чем если бы он просто бер?г е? для себя. "Нужно, чтобы Роберта начала ценить себя, чтобы она захотела вновь обрести себя в той, которую я создал из е? собственных элементов, и чтобы мало-помалу она пожелала бы-в соперничестве со своим двойником - превзойти даже те черты, которые рисуются в мо?м сознании. Значит, важно, чтобы ее постоянно окружали праздные молодые люди, ищущие удобного случая".3 Таково визуальное обладание: мы вполне обладаем лишь тем, что уже обладаемо; не просто обладаемо кем-то другим __________ 3 La Revocation de I'Edit de Nantes (Paris: Minuit, 1954), р.59. Эта книга составляет, вместе с Roberte ce soir (Paris: Minuit, 1953) и Le Souffleur (Paris: Pauvert, 1960), трилогию, которая переиздана под заглавием Les Lois de I'hospitalite (Paris: Gallimard, 1965). 369 ЛОГИКА СМЫСЛА (ибо другой здесь - лишь посредник и, в конечном сч?те, не существует), а обладаемо мертвым другим, или призраком-духом. Мы вполне обладаем лишь тем, что экспроприируется, полагается вне самого себя, раскалывается надвое, отражается в пристальном взгляде, размножается разумом собственника. Вот почему Роберта в Суфл?ре выступает как объект важной проблемы: может ли быть "один и тот же покойник у двух вдов?" Значит, обладать - это отдаваться тому, чем обладаешь, и видеть отданное умноженным в даре. "Такое обычное использование дорогого, но живого существа не лишено аналогии с преданным взглядом художника"4 (эта странная тема кражи и дара - мы к ней еще вернемся - появляется и в Эмигрантах Джойса). Функция взгляда - в удвоении, разделении и умножении, тогда как функция слуха - в резонировании, в приведении к резонансу. Все творчество Клоссовски устремлено к одной цели: удостоверить утрату личной идентичности и растворить эго. Именно такой сияющий трофей выносят персонажи Клоссовски из путешествия по кромке безумия. Но как только это происходит, растворение эго переста?т быть патологическим определением и становится величайшей силой, обильной позитивными и благотворными обещаниями. Эго "портится" лишь потому, прежде всего, что оно рассеивается. Это происходит не только с эго, которое наблюдаемо и которое утрачивает самотождественность под взглядом, но также и с наблюдателем, который вынесен во-вне самого себя и множится в собственном взгляде. Октав объявляет о своем извращ?нном проекте в отношении Роберты: "Вызвать в ней предчувствие, что на нее смотрят, побуждать ее освободить жесты от чувства самости, не утрачивая видения себя.., соотнести жесты с е? рефлексией, с точкой е? подражания себе самой каким-то образом".5 Но он также хорошо знает, что в результате своего наблюдения, он утрачивает собственную идентичность, помещает себя вовне самого себя и множится во взгляде так же, как другие множатся под взглядом, и что в _________ 4 La Revocation, p.48. 5 La Revocation, p.58. 370 ПРИЛОЖЕНИЯ этом - самое глубокое содержание идеи Зла. То есть возникает сущностное отношение - соучастие зрения и речи. Ибо, что остается делать - когда с глазу на глаз остаешься с двойниками, симулякрами и отражениями - кроме как говорить? Относительно того, что может быть только увиденным или услышанным, что никогда не подтверждается другим органом и является объектом Забытого в памяти, Невообразимого в воображении и Немыслимого в мысли - что ещ? можно делать, кроме как говорить об этом? Язык сам по себе - предельный двойник, выражающий всех двойников, высочайший из симулякров. Фрейд разработал несколько активно-пассивных пар, касающихся модусов вуйеризма и эксгибиционизма. Однако эта схема не удовлетворяет Клоссовски, полагающего, что речь - это единственная активность, соответствующая пассивности зрения, и единственное действие, соответствующее страстности зрения. Речь - это наше активное поведение по отношению к отражениям, отголоскам и двойникам - ради их объединения, а также их извлечения. Если уж зрение перверсивно, то речь тем более. Ибо ясно, что дело не в том - как в случае с реб?нком - чтобы разговаривать с двойниками или с симулякрами. Дело в разговоре о них. Но с кем? Опять хе, с призраками-духами. Постольку, поскольку мы "именуем" или "обозначаем" что-то или кого-то - при условии, что это делается с необходимой точностью и, прежде всего, в нужном стиле, - мы также и "денонсируем": мы смещаем имя или, скорее, вынуждаем многообразие именованного воспарить над именем; мы разделяем, отражаем вещь, мы позволяем - под одним и тем же именем многим объектам быть видимыми, равно как смотрение позволяет - во взгляде говорить о столь многом. Мы никогда не говорим кому-то, но о ком-то, обращаясь к некой силе, способной отражать и разделять его. Вот почему, именуя нечто, мы тем самым денонсируем его перед неким призраком-духом, служащим каким-то странным зеркалом. Октав - в своей восхитительной самонадеянности - говорит: я не разговаривал с Робертой, не назначал для нее призрака. Наоборот, я назвал Робертой этот призрак и таким образом 371 ЛОГИКА СМЫСЛА "денонсировал" е?, чтобы призрак мог обнаружить то, что она скрывала, и чтобы она, наконец, освободила то, что было собрано под е? именем6. Иногда зрение стимулирует речь, иногда речь ведет за собой зрение. Но всегда есть умножение и отражение того, что увидено и проговорено, - так же, как и того лица, которое видит и говорит: говорящий участвует в великом растворении эго и даже управляет им и провоцирует его. Мишель Фуко написал прекрасную статью о Клоссовски, в которой проанализировал игру двойников и симулякров, зрения и языка. Он прилагает к ним клоссовские категории зрения: симулякр, подобие и притворство.7 Последним соответствуют категории языка: эвокация [воплощение], провокация и ревокация [отмена]. Зрение раскалывает то, что оно видит, надвое и умножает соглядатаев; подобным же образом язык денонсирует то, что он говорит, и умножает говорящих (такова множественность наложенных друг на друга голосов в Суфл?ре). То, что тела говорят, было известно давно. Клоссовски, однако, указывает на точку, выступающую едва ли не центром, в котором формируется язык. Будучи латинистом, он обращается к Квинтиллиану: тело способно к жестам, которые вызывают понимание, противоположное тому, на что они указывают. В языке эквиваленты таких жестов называются "солицизмами"8. Например, одна рука может сдерживать нападающего, другая же быть открытой для него в мнимом приветствии. Или та же самая рука может сдерживать, но лишь так, .что при этом подает открытую ладонь. А есть еще такая игра пальцами - одни остаются открытыми, другие же сжать!. Так, Октав обладает коллекцией потайных картин вымышленного художника Тоннера, близкого к Энгру, Чес-саро и Курбе, и знает, что суть изображения заключается в солицизме тел - например, в двусмысленном жесте Лукреции. Его воображаемые описания подобны сияющим стереотипам, очерчивающим Отмену. А в своих собственных рисунках - изображающих великолепную красоту __________ 6 Roberte, p. 31 (эта глава озаглавлена "Донос"). 7 Michel Foucault, "La Prose d'Acteon", Nouvelle Revue Francaise, March 1964. 8 La Revocation, pp.11 - 12. 372 ПРИЛОЖЕНИЯ Клоссовски намеренно оставляет неопредел?нными половые органы, при том, что он сверхчетко задает руку как орган солицизмов. Но чем именно является эта позитивность руки, е? двусмысленный или "подвешенный жест"? Такой жест - это олицетворение силы, внутренне присущей также языку: дилемма, дизъюнкция и дизъюнктивный силлогизм. О полотнах, изображающих Лукрецию, Октав пишет: "Если она уступает, она изменяет явно; если она не уступает, ее все равно будут рассматривать как изменившую, поскольку - убитая своим насильником - она будет окончательно опорочена. Видна ли нам е? уступка оттого, что ее решено устранить, как только она обнаружила сво? падение? Или же она сперва решилась на уступку, готовая исчезнуть после того, как расскажет [об этом]? Несомненно, она уступает потому, что рефлексирует; если бы она не рефлексировала, она убила бы себя или была бы немедленно убита. Итак, рефлексируя над собой в своем проекте смерти, она бросается в объятия Тарквиниана и - как намекает Святой Августин увлекаемая собственной алчностью, наказывает себя за эту путаницу и солицизм. Как говорил Овидий, приходит время поддаться ужасу бесчестья. Я бы сказал, что она поддалась собственной алчности, которая раздваивается: алчность е? скромности отказывается от скромности ради того, чтобы заново открыть для себя плотскую чувственность"9. Здесь разрастающаяся дилемма и подвешенный жест представляют - в своей идентичности - и детерминацию тела, и движение языка. Но тот факт, что общим элементом является рефлексия, указывает на что-то ещ? помимо этого. Тело - это язык, поскольку оно, по своей сути, есть "складка-флексия". В рефлексии телесная складка-флексия, по-видимому, разделяется, раскалывается надвое, противостоя себе и отражаясь в себе; в конце концов, она является себе освобожденной от всего, что обычно скрывает ее. В замечательной сцене Отмены Роберта, просовывая свои руки в дарохранительницу, чувствует, что их хватают какие-то длинные руки, похожие на е? собственные... В Суфл?ре две Роберты борются, обвива__________ 9 La Revocation, pp.28 - 29. 373 ЛОГИКА СМЫСЛА ются руками, сжимают пальцы, тогда как приглашенный гость "суфлирует": раздели ее! И Роберта вечером заканчивается жестом Роберты - она показывает "пару ключей Виктору, которых он касается, хотя так и не возьмет". Это - подвешенная сцена, поистине застывший водопад, отражающий все дилеммы и силлогизмы, с которыми "призраки-духи" нападают на Роберту во время е? изнасилования. Но если тело это складка-флексия, то оно же и язык. Полное отражение слов, или отражение в словах, необходимо для того, чтобы проявился складчатый [флексивный] характер языка, освобожд?нный наконец от всего, что скрывает и утаивает его. В своем превосходном переводе Энеиды Клоссовски это ясно показывает: стилистические изыскания должны породить образ из флексии, отраж?нной в двух словах - из складки-флексии, которая противостояла бы самой себе и отражалась бы на себя в словах. В этом состоит позитивная сила высшего "солицизма", или сила поэзии, заложенная в столкновении и совокуплении слов. Если язык имитирует тела, то не благодаря звукоподражанию, а благодаря складке-флексии. Если тела имитируют язык, то не благодаря органам, а благодаря складке-флексии. Существует целая пантомима, внутренняя для языка как некоторого дискурса или истории внутри тела. Если жесты говорят, то прежде всего потому, что слова имитируют жесты: "Фактически, эпическая поэма Вергилия - это некий театр, где слова имитируют жесты и ментальные состояния персонажей.... Слова - не тела - принимают позу; слова - не одеяния - сплетаются; слова - не доспехи - сверкают..."10 Совершенно необходимо сказать несколько слов о синтаксисе Клоссовски, который сам составлен из каскадов, подвешиваний и отраж?нных складок-флексий. В складке-флексии, согласно Клоссовски, присутствует двойная трансгрессия - трансгрессия языка плотью и плоти языком11. Он смог извлечь из этого некий стиль и мимикрию одновременно и особый язык, и особое тело. ___________ 10 Введение к (французскому) переводу Энеиды. 11 Un si funeste desir, p. 126. 374 ПРИЛОЖЕНИЯ * * * Какова же роль этих подвешенных сцен? Речь тут ид?т не столько об усмотрении в них какой-то устойчивости или непрерывности, сколько об осознании в них объекта фундаментального повторения: "Жизнь, повторяющаяся снова и снова для того, чтобы удержать себя -в падении - словно задерживающая дыхание в неком мгновенном осознании своего начала; но повторение жизнью самой себя было бы безнад?жным делом без симулякра актера, которому, воспроизводя этот спектакль, удается тем самым избавить себя от повторения"12. Это странная тема спасительного повторения, которое спасает нас прежде всего и главным образом от повторения. Действительно, психоанализ учит нас, что мы заболеваем от повторения, но он учит также и тому, что мы исцеляемся благодаря повторению. Как раз Суфл?р и есть такой отч?т о спасении, или "исцелении". Это исцеление, однако, в меньшей степени обязано вниманию встревоженного доктора ?гдрэзила, чем театральной репетиции и театрализованному повторению. Но чем должна быть театральная репетиция, чтобы она могла обеспечить спасение? Роберта из Суфл?ра играет Роберту вечером, и она разделяется на двух Роберт. Если она повторяет слишком точно, если она играет роль слишком натурально, репетиция утрачивает свой признак - в неменьшей степени, чем если бы она играла эту роль плохо и изображала е? неуклюже. Не в этом ли заключается новая неразрешимая дилемма? Или же мы, скорее, должны вообразить два типа повторения - одно ложное, а другое истинное, одно безнад?жное, а другое благотворное, одно сковывающее, а другое освобождающее; то, которое обладало бы точностью в качестве своего противоречивого критерия, и другое, которое отвечало бы иным критериям? Одна тема проходит сквозь все творчество Клоссовски: оппозиция между обменом и подлинным повторением. Ибо обмен включает в себя только сходство, даже если это сходство крайне значительно. Его критерием служит точность, вместе с равенством обмениваемых продуктов. Это ложное повторение, вызывающее в нас ___________ 12 La Revocation, p. 15. 375 ЛОГИКА СМЫСЛА болезнь. С другой стороны, подлинное повторение появляется как единичный поступок, который мы совершаем в отношении того, что не может быть обменено, смещено или замещено - подобно стиху, который повторяется при условии, что ни одно слово не может быть изменено. Речь уже не идет о равенстве между похожими вещами, нет даже речи о тождестве Того же Самого. Подлинное повторение обращается к чему-то единичному, неизменному и различному, без "тождества". Вместо обмена похожим и отождествления Того же Самого, оно удостоверяет подлинность различного. Эта оппозиция развивается Клоссовски следующим образом: Теодор в Суфл?ре вновь принимает "законы гостеприимства" Октава, состоящие в размножении Роберты пут?м предоставления е? гостям. Теперь, при таком возобновлении, Теодор сталкивается со страннным обстоятельством: гостиница Лонгшамп - это государственный институт, где каждый из супругов должен быть "декларирован" согласно финансовым правилам и нормам эквивалентности, чтобы служить в качестве объекта обмена и соучаствовать в дележе мужчин и женщин13. Однако Теодор начинает видеть в институте Лонгшампа карикатуру на законы гостеприимства, нечто противоположное им. Доктор ?гдрэзил говорит ему: "Вы категорически настаиваете на том, чтобы отдавать без возврата и никогда не получать обратно! Вы не можете жить, не подчиняясь всеобщему закону обмена.... Практика гостеприимства - как вы е? понимаете - не может быть односторонней. Как и всякое гостеприимство, оно (и особенно оно) требует абсолютной взаимности, чтобы быть жизнеспособным; это тот барьер, который вы не хотите преодолеть распределение женщин между мужчинами и мужчин между женщинами. Вы должны довести это дело до конца, согласиться изменить Роберте с другой женщиной, допустить неверность Роберте - раз уж вы упорно хотите, чтобы она была неверна вам"14. Теодор не внемлет. Он знает, что истинное повторение заключается в таком даре, в экономии этого дара, которая противоположна меркантильной экономии обмена (... отдавая должное ________________ 13 Le Souffleur, pp.51ff,71ff. 14 Le Souffleur, pp.211, 212, 218. 376 ПРИЛОЖЕНИЯ Жоржу Батаю). Он знает, что хозяин и его отражение - в обоих смыслах этого слова - противоположны гостинице; и что в хозяине и в даре повторение рв?тся далее, впер?д - как высшая сила неразменного: "жена, прости-туируемая собственным мужем, тем не менее оста?тся его супругой и неразменной собственностью мужа."15 Как же получается, что Теодор предпочитает довести сво? путешествие до грани безумия? Он был болен, и теперь нас интересует его выздоровление. Говоря точнее, он был болен до тех пор, пока риск обмена не приш?л к компромиссу и не стал угрожать его попыткам к чистому повторению. Разве Роберта и жена К не менялись друг с другом до такой степени, что их уже нельзя было отличить одну от другой даже в той схватке, в которой они переплелись руками? И разве сам К не поменялся с Теодором ради того, чтобы отобрать у него вс? и отвергнуть законы гостеприимства? Теодор (или К?) прав, когда понимает, что повторения нет ни в наивысшем сходстве, ни в точности обмена, ни, даже, в воспроизводстве идентичного. Повторение - это ни тождество Того же самого, ни равенство подобного; оно обнаруживается в интенсивности Различного. Не существует двух женщин, которые походили бы друг на друга и которых можно было бы принять за Роберту; нет двух людей внутри Роберты - внутри одной и той же женщины. Но Роберта обозначает "интенсивность" в самой себе; она заключает в себе различие как таковое, неравенство, характеристика которого должна возвращаться или повторяться. Короче, двойник, отражение, или симулякр, открывают наконец свою тайну: повторение не предполагает Того же Самого, или Подобного - таковые не являются его предпосылками. Напротив, именно повторение производит единственное "то же самое" того, что различается, и единственное сходство различного. Выздоравливающий К (или Теодор?) перекликается с выздоравливающим Заратустрой Ницше. Все "обозначения" повержены и "денонсированы" с тем, чтобы создать пространство для богатой системы ин-тенсивностей. Пара Октав-Роберта отсылает к чистому _______ 15 Le Souffleur, p. 214. 377 ЛОГИКА СМЫСЛА различению интенсивности в мысли; имена "Октав" и "Роберта" уже не обозначают чего-то [предметного]; теперь они выражают чистые интенсивности - взлеты и падения16. Таково отношение между застывшими сценами и повторением. "Падение", "различие", "подвешенность" отражаются в возобновлении, или в повторении. В этом смысле тело отражается в языке: характерное свойство языка состоит в том, что он вбирает в себя застывшую сцену, составляет из не? "призрачное" событие, или, скорее, приводит "призраков-духов". В языке - в сердцевине языка - разум схватывает тело, его жесты в качестве объекта фундаментального повторения. Различие делает вещи видимыми и умножает тела; но именно повторение да?т вещам возможность быть высказанными, удостоверяет подлинность множественного и делает из него спиритуальное событие. Клоссовски говорит: "У Сада язык - нетерпимый к самому себе - не знает истощения, спущенный с цепи на одну и ту же жертву до конца ее, дней.... В телесном акте не может быть трансгрессии, если он не оживает как спиритуальное событие; но для того, чтобы приостановить объект, необходимо найти и воспроизвести событие в повторяемом описании телесного действия"17. В конце концов, что такое Порнограф? Порнограф - это тот, кто повторяет и возобновляет. То, что автор - это, по своей сути, некий повторитель, должно сообщать нам нечто о связи между языком и телом, о взаимном пределе и трансгрессии, которые каждый из них находит в другом. В романе Гомбро-вича Порнография центральными являются застывшие сцены: сцены, которые герой (или герои?) соглядатай-рассказчик-литератор, человек театра - налагает (налагают) на двух молодых людей; сцены, извращ?нность которых проистекает из взаимного безразличия одних лишь молодых людей; но это также и сцены, -которые ____________ 16 См. послесловие к Lois de I'hospitalite: "Имя Роберта является достаточно специфичным обозначением первичной интенсивности"; точно так же такая пара, как кожа и перчатка, не обозначает какой-либо вещи - скорее, она выражают интенсивности (pp.334 - 336). 17 Un si funeste desir, pp.126 - 127. 378 ПРИЛОЖЕНИЯ достигают своей кульминации с низвержением и различением уровня, резюмируемых в повторении языка и зрения; собственно говоря, сцены обладания - поскольку молодые люди захвачены собственными мыслями - предопределены и денонсированы соглядатаем-рассказчиком. "Нет, нет, все это может и не было бы скандальным, если бы так сильно не расходилось с их естественным ритмом - застывшие, странно неподвижные, как будто и не они это... Их ладони, высоко поднятые над головами, "непроизвольно" сплетаются. А сплетясь, неожиданно резко и быстро идут вниз. Оба склоняют головы и смотрят на руки. И тогда они внезапно падают, собственно говоря, непонятно было, кто кого повалил, но выглядело так, будто это руки их повалили"18. Хорошо, что эти два автора - столь новые, столь значимые и вместе с тем столь разные - встречаются друг с другом на теме тела-языка, порнографии-повторения, пор-нографа-повторяющего и писателя-воспроизводителя. * * * Так в ч?м же дилемма? Каким же образом созда?тся дизъюнктивный силлогизм, выражающий эту дилемму? Тело - это язык; но оно может маскировать речь о том, что это так и есть, - оно может прятать е?. Тело может желать - и обычно так и бывает - безмолвия в отношении своих отправлений. В этом случае речь репрессированная телом, но при том проецируемая, делегируемая и отчуждаемая становится дискурсом прекрасной души, которая говорит о законах и добродетелях, сохраняя в то же время молчание по поводу тела. В данном случае ясно, что сама речь, так сказать, чиста, но безмолвие, на котором она покоится, - нечисто. Сохраняя это безмолвие - которое одновременно и скрывает, и делегирует его речь - тело обращает нас к безмолвным воображаемым. В сцене изнасилования Роберты Колоссе и Боссу (то есть, призраками-духами, которые помечают собой различие уровней как предельную ре___________ 18 В.Гомбрович, Девственность. Порнография. Из дневников. - М., Лабиринт, 1992. - С. 193-194, 202-203. 379 ЛОГИКА СМЫСЛА альность) мы слышим, что она говорит: "Что вы собираетесь делать с нами, и что нам делать с вашей плотью? Должны ли мы сожрать е?, раз она вс? ещ? способна говорить? Или же мы должны обойтись с ней так, будто она должна была сохранить вечное безмолвие?.. Как могло бы (ваше тело) быть таким вкусным, если не посредством речи, которую оно скрывает"19. И Октав говорит Роберте: "У тебя есть тело, с помощью которого можно скрывать свою речь?"20 Фактически, Роберта - это председатель комиссии по цензуре; она говорит о добродетелях и законах; ей нельзя отказать в аскетизме, она не убила "прекрасную душу" в себе.... Е? слова чисты, хотя е? молчание нечисто. Ибо в этом молчании она имитирует призраков-духов; а значит, она провоцирует их, провоцирует их агрессию. Они воздействуют на е? тело, внутри е? тела, принимая форму "нежелательных мыслей" одновременно громадных и недоразвитых. Таков первый термин дилеммы: либо Роберта безмолвствует, но провоцирует агрессию духов своим молчанием, которое тем более нечисто, что ее речь еще более нечиста... Либо должен существовать грязный, непристойный и нечестивый язык для того, чтобы молчание было чистым, и чтобы язык, присущий этому молчанию, был чистым языком, обитающим в таком безмолвии. "Говори и мы исчезнем", - сказали призраки-духи Роберте21. Но не имеет ли Клоссовски просто ввиду, что речь предохраняет нас от размышлений о скверных вещах? Нет; чистый язык, который производит нечистое безмолвие является провокацией разума со стороны тела; сходным образом, нечистый язык, производящий чистое безмолвие, является устранением [ревокацией] тела со стороны разума. Как говорят герои Сада, как раз не наличность тел возбуждает либертена, а великая идея того, чего здесь нет. По Саду, "порнография - это форма борьбы разума против плоти". Или, точнее, что же отменяется __________ 19 Roberte, pp.73, 85. 20 Roberte, p. 133. 21 Roberte, p.85. В связи с этим движением чистого и нечистого см. Un si funeste desir, pp.123 - 125. 380 ПРИЛОЖЕНИЯ в теле? Ответ Клоссовски гласит: именно целостность тела и обусловленная ею идентичность личности - вот, что оказывается подвешенным и испаряющимся. Несомненно, такой ответ крайне сложен. Однако его достаточно, чтобы мы поняли, что дилемма тело-язык устанавливается между двумя отношениями тела и языка. Пара "чистый язык-нечистое безмолвие" обозначает определ?нное отношение, в котором язык привносит тождество личности и целостность тела в ответственное эго, но хранит безмолвие по поводу всех сил, которые вызывают разложение этого эго. Или же сам язык становится одной из них и принимает на себя груз всех этих сил, давая, тем самым, расчлен?нному телу и разложенному эго доступ к безмолвию, которое есть безмолвие невинности. В этом случае у нас имеется другой термин дилеммы: "нечистый язык-чистое безмолвие". Другими словами, альтернативны два типа чистоты - ложная и истинная: чистота ответственности и чистота невинности, чистота Памяти и чистота Забывчивости. Ставя проблему с лингвистической точки зрения, в Бафомете [Клоссовски] говорит: либо слова вспоминаются, но их смысл оста?тся неясным; либо смысл проявляется, когда воспоминание о словах исчезает. Если брать ещ? глубже, природа этой дилеммы теоло-гична. Октав - это профессор теологии. Бафомет в целом является теологическим романом, который противопоставляет систему Бога и систему Антихриста как два термина фундаментальной дизъюнкции.22 Фактически, порядок божественного творения зависит от тел, сложился из них. В порядке Бога, в порядке существования тела дают разуму (или скорее накладывают на него) два свойства: тождество и аморальность, личностность и способность к воскрешению, некоммуникабельность и целостность. Понятливый племянник Антуан относительно соблазнительной теологии Октава говорит: "Что такое некоммуникабельность? - Это принцип, согласно которому индивидуальное бытие не может приписываться нескольким индивидуальностям, и который конституирует собственно самоидентичную личность. Что такое _________ 22 Le Baphomet (Paris: Mercure de France, 1965). 381 ЛОГИКА СМЫСЛА привативная функция личности? - Это функция, из-за которой наша сущность не может быть признана природой ни как низшая, ни как высшая по отношению к нам самим"23. Именно в силу того, что призрак-дух связан с телом и воплощ?н [в нем], он обретает персональность: отдел?нный от тела - в смерти - он возвращает свою равноголосую и умножающую силу. И именно тогда, когда он возвращается в свое тело, призрак-дух обретает бессмертие; воскрешение тел является условием выживания призрака-духа. Освобожд?нный от тела, отклоняющий и отменяющий сво? тело, призрак-дух прекратил бы существовать - скорее, он "обитал" бы в своей беспокойной силе. Значит, смерть и двойственность, смерть и множественность таковы подлинные спиритуальные определения, или подлинные спиритуальные события. Мы должны понять, что Бог - враг призраков-духов, что порядок Бога ид?т вразрез с порядком призраков-духов; для того, чтобы учредить бессмертие и персональность, чтобы принудительно наложить их на призраков-духов, Бог должен зависеть от тела. Он подчиняет призраки-духи привативной функции личности и прива-тивной функции воскрешения. Исход Божественного пути - это "жизнь плоти"24. Бог - это Предатель по сути: он совершает измену против призраков-духов, измену против самого дыхания и, чтобы предотвратить ответный выпад, удваивает измену - воплощается сам.25 "В начале было предательство". Порядок Бога включает следующие элементы: тождество Бога как предельного основания; тождество мира как окружающей среды; тождество личности как прочно обоснованного деятеля; тождество тел как основы; и наконец, тождество языка как власти денотирования всего чего угодно. Но этот порядок Бога выстраивается против другого порядка, и этот другой порядок обитает в Боге, мало по малу ослабляя его. Именно с этого пункта начинается история в Бафомете: служа Богу, великий магистр Тамплиеров имеет в качестве поручения сортировку призраков-духов и не должен допускать их __________________ 23 Roberte, pp. 43 - 44. 24 Roberte, p.73. 25 Roberte, p. 81. 382 ПРИЛОЖЕНИЯ смешивания друг с другом, пока не наступит день Воскресения. Итак, уже в м?ртвых душах присутствует определ?нное мятежное стремление - стремление избежать Божьего суда: "Самые древние души пребывают в ожидании совсем недавно прибывших, и, сливаясь благодаря родственным сходствам, каждая согласна загладить в других свою ответственность".26 Однажды великий магистр узна?т призрака-духа, который проник [в наш мир] и предстал перед ним - духа Святой Терезы! Ослепл?нный такой почтенной гостьей, магистр жалуется ей на "сложность" своей задачи и на злобные стремления призраков. Однако вместо того, чтобы посочувствовать ему, Тереза начинает в высшей степени необычное повествование: список избранных закрыт; более никто не будет проклят или признан святым; духи каким-то образом освободились от Божественного порядка; они чувствуют себя избавленными от воскрешения; и они готовы к тому, чтобы вшестером или всемером проникать в одно зародышевое тело для того, чтобы сбросить с себя тяжесть личности и ответственности. Сама Тереза - мятежник, пророк мятежа. Она объявляет смерть Бога, Его низвержение. "Я исключена из числа избранных". Ради молодого богослова, которого любила, она могла бы обрести новое существование в другом теле, затем в третьем.... Разве это не доказательство того, что Бог отказался от Своего порядка, отказался от мифа о замкнутой личности и безусловном воскрешении так же, как и от темы "однажды и навсегда", заключ?нной в этом мифе? Действительно, порядок перверсии взорвал божественный порядок целостности: извращение в низшем мире, где царствует буйная, неистовая природа, полная насилия, бесстыдного разгула и травестии - после того, как несколько душ входят вместе в одно тело, а одна душа может обладать несколькими телами; извращение в горнем мире, после того, как души уже перемешались все вместе. Бог не может более гарантировать тождества! Это - великая "порнография", реванш, взятый призраками-духами как над Богом, так и над телами. И Тереза объявляет великому магистру его судь_______ 26 Le Baphomet, p. 54. 383 ЛОГИКА СМЫСЛА бу: он более не будет сортировать их дыхания! И тогда, обуянный яростью и завистью, а также безумным искушением и двойственным желанием наказать Терезу и испытать е?, и, наконец, головокружением от дилемм, которые тревожат его мысли (ибо его сознание увязло в "смущающих силлогизмах"), великий магистр "вдувает" дыхание Терезы в двусмысленное тело молодого человека - юного пажа, который однажды рассердил Тамплиеров и был повешен во время сцены посвящения. Его тело подвешенное и вращающееся, несущее печать повешения, чудесно сохран?нное и сбереж?нное для функции низвержения Божественного порядка - получило дыхание Терезы - анальное вдувание, которое вызывает в теле пажа сильную генитальную реакцию. Таков другой термин дилеммы - система дыханий, порядок Антихриста, который пункт за пунктом противостоит божественному порядку. Он характеризуется смертью Бога, разрушением мира, разложением личности, расчленением тел и сдвигом функции языка, который выражает теперь только интенсивности. Часто говорят, что философия в ходе своей истории сменила центр перспективы, замещая точку зрения конечного эго на точку зрения бесконечной божественной субстанции. Кант стоял на поворотном пункте. Однако, настолько ли уж значительно такое изменение, как оно само заявляет о себе? Здесь ли следует искать значимое различие? Пока мы сохраняем формальное тождество эго, не оста?тся ли эго в подчинении у божественного порядка и единственного Бога, который является его основанием? Клоссовски настаивает на том, что Бог - это единственный гарант тождества эго и его субстантивной основы, то есть целостности тела. Нельзя сохранить эго, не держась за Бога. Смерть Бога по существу означает и по существу влеч?т за собой разложение эго: могила Бога - это также и могила эго27. Итак, ди____________ 27 Un si funeste desir, pp.220 - 221: "Когда Ницше объявляет смерть Бога, это значит, что Ницще с необходимостью должен утратить собственную тождественность... Абсолютный гарант тождества ответственного эго исчезает в горизонте сознания Ницше, которое, в свою очередь, сливается с таким исчезновением". 384 ПРИЛОЖЕНИЯ лемма, возможно, находит сво? наиболее точное выражение: тождество эго всегда отсылает к тождеству чего-то вне нас; следовательно, "если это Бог, то наше тождество - это чистая милость; если это окружающий мир, где вс? начинается и кончается денотацией, то наша тождественность - не что иное, как чисто грамматическая шутка"28. Кант по-своему предвидел это, когда совместно приговорил к смерти - по крайней мере, спекулятивной - рациональную психологию, рациональную космологию и рациональную теологию. Оказывается, именно в связи с одним тезисом Канта по поводу теологии - странным и весьма ироничным тезисом - проблема дизъюнктивного силлогизма обретает сво? полное значение: Бог предстает как принцип или хозяин дизъюнктивного силлогизма. Чтобы понять этот тезис, мы должны вспомнить ту связь, которую Кант вообще устанавливает между Идеями и силлогизмом. Разум изначально не определяется посредством специальных понятий, которые можно было бы назвать Идеями. Он, скорее, определяется особым способом обработки понятий понимания: если понятие дано, то разум ищет другое [понятие], которое - взятое во всей полноте его объема - обусловливает применение первого к тому объекту, к которому оно отсылает. В этом состоит природа силлогизма. Например, если понятие "смертный" применяется к Сократу, то мы ищем понятие, которое - взятое в полном своем объеме - служит условием такой атрибуции (все люди). Таким образом, развертывание разума не создавало бы особой проблемы, если бы оно не сталкивалось с некоторой трудностью - а именно с той, что понимание использует особые первичные понятия, называемые "категориями". Последние уже отнесены ко всем объектам возможного опыта. Так что, когда разум наталкивается на категорию, - то как же он сможет найти другое понятие, объем которого был бы условием применения категории ко всем объектам воз ________ 28 Les Lois de I'hospitalite, послесловие, р.337. 385 ЛОГИКА СМЫСЛА можного опыта? Именно в этом пункте разум вынужден изобретать сверх-обусловливающие понятия, которые будут названы Идеями. Следовательно, разум определяется как источник Идей именно вторичным образом. Мы будем называть Идеей такое понятие, которое, взятое во вс?м его объ?ме, обусловливает применение категории отношения (субстанции, причинности, общности) ко всем объектам возможного опыта. Гениальная заслуга Канта в том, что он показывает, что эго - это Идея, которая соответствует категории субстанции. Действительно, эго обусловливает не только применение этой категории к феноменам внутреннего чувства, но также и к феноменам внешнего чувства - в силу их не менее острой непосредственности. Таким образом, эго раскрывается как универсальный принцип категорического силлогизма, поскольку последний связывает феномен, определ?нный как предикат, с субъектом, определ?нным как субстанция. Кант также показывает, что мир - это Идея, которая обусловливает применение категории причинности ко всем феноменам. В этом смысле, мир - это принцип гипотетического силлогизма. Отсюда оказывается, что эта необычайная теория силлогизма, состоящая в раскрытии онтологических импликаций последнего, сталкивается с третьей и последней задачей - задачей, значительно более деликатной: выбора больше нет, Богу - как третьей Идее - остается обеспечивать применение категории всеобщности, то есть господствовать над дизъюнктивным силлогизмом. При этом Бог, пусть даже временно, лишен своих традиционных притязаний - творить субъектов и производить мир - и за ним оставлена явно скромная задача, а именно, разыгрывать дизъюнкции или, по крайней мере, обосновывать их. Как это возможно? В этом пункте и проступает ирония: Кант собирается показать, что под именем философского Христианского Бога ничего кроме данного обстоятельства никогда и не понималось. Фактически, Бог определяется общей совокупностью всего возможного, поскольку эта совокупность задает "первичный" материал или целое реальности. Реальность каждой вещи "происходит" из не?: она, в сущности, держится на ограничении этой тотальности, "поскольку часть е? 386 ПРИЛОЖЕНИЯ (реальности) вписывается в вещь, а остальное исключается - такова процедура, которая согласуется с "или-или" большой дизъюнктивной посылки и определением объекта в малой посылке посредством одного из членов деления"29. Короче говоря, общая совокупность возможного является неким первичным материалом, из которого посредством дизъюнкции происходит единственное и полное определение понятия каждой вещи. В Боге нет иного смысла, кроме того, чтобы обосновывать такое обращение с дизъюнктивным силлогизмом, поскольку дистрибутивное единство не позволяет нам сделать вывод, что его Идея представляет коллективное или единичное единство бытия в себе, которое было бы представлено Идеей. Следовательно, у Канта мы находим, что Бог предста?т как хозяин дизъюнктивного силлогизма только потому, что дизъюнкция связана с исключениями в реальности, которая происходит из не?, а значит, с отрицательным и ограничительным употреблением. Тезис Клоссовски - заключающий в себе новую критику разума обретает, таким образом, сво? полное значение: не Бог, а именно Антихрист является хозяином дизъюнктивного силлогизма. Это так потому, что анти-Бог определяет прохождение каждой вещи через все е? возможные предикаты. Бог, как Бытие сущего, смещается Бафометом, "князем всех модификаций", который сам модификация всех модификаций. Больше нет какой-либо первичной реальности. Дизъюнкция - это всегда дизъюнкция; "или-или" - это всегда "или-или". Дизъюнкция указывает не на то, что определ?нное число предикатов исключается из вещи ради тождества соответствующего понятия; скорее она означает теперь то, что каждая вещь открыта перед бесконечным числом предикатов, через которые она проходит при условии, что она теряет свою самотождественность как понятие и как самость. Дизъюнктивный силлогизм смыкается с дьявольским началом и применением, и одновременно дизъюнкция утверждается ради самой себя, не прекращая быть дизъюнкцией; ___________ 29 Кант И. Идеал чистого разума, Критика чистого разума - М., Мысль, 1964 - с. 507. 387 ЛОГИКА СМЫСЛА расхождение и различие становятся объектами чистого утверждения, а "или-или" становится силой утверждения вне концептуальных условий самотождественности Бога, мира и эго. Как таковые, дилемма и солицизм обретают высшую позитивность. Однако, мы видели, сколь часто отрицающие и исключающие дизъюнкции вс? же бытуют в творчестве Клоссовски: между обменом и повторением; между языком, который скрыт телом, или великолепным телом, сформированным языком; и наконец, между Божественным порядком и порядком Антихриста. Но именно в порядке Бога - и только в н?м - дизъюнкция имеет отрицательное значение исключения. И именно на другой стороне - в порядке Антихриста - дизъюнкция (различие, расхождение, децентрация) как таковая становится утверждающей и утвержденной силой. * * * Что же это за другая сторона, эта Бафометова система чистых дыханий или м?ртвых призраков-духов? У них нет личной самоидентичности; они свергли и отменили е?. Но тем не менее они обладают сингулярностью [единичностью] или даже множеством сингулярностей; они обладают флуктуациями, образующими фигуры на гребнях волн. Мы достигаем здесь той точки, в которой миф Клоссовски о дыханиях тоже становится философией. Представляется, что дыхания - в себе и в нас - должны пониматься как чистые интенсивности. В этой форме интенсивных количеств и степеней м?ртвые призраки-духи обладают "быванием", несмотря на тот факт, что они утратили "существование" и протяж?нность тела. В этой форме они сингулярны, хотя и утратили тождество эго. Интенсивности заключают в себе неравное и различное каждая из них уже является различием в себе - так что все они включены в манифестацию каждой из них. Это мир чистых интенций, как объясняет Ба-фомет: "самоценность не преобладает"; "каждая интенция может быть пронизана еще и другими интенциями"; "только самая бессмысленная интенция прошлого, уповающего на будущее, могла бы восторжествовать над другой интенцией"; "если одно дыхание натолкнулось 388 ПРИЛОЖЕНИЯ на другое, значит они предполагали друг друга, но каждое согласно изменчивой интенсивности интенции". Это до-индивидуальные и безличные сингулярности великолепие неопредел?нного местоимения - подвижные, коммуницирующие, пронизывающие друг друга на бесконечности степеней и бесконечности модификаций;Чарующий мир, где утрачена тождественность эго, но не в пользу тождественности Одного или единства Целого, а ради преобладания интенсивного многообразия и власти метаморфоз, где отношения силы играют друг в друге. Это состояние того, что может быть названо "complicatio" [усложнение], в качестве противостояния христианскому simplificatio [упрощению]. Роберта вечером уже показала усилие Октава проложить свой путь в Роберту, внести свою интенцию (свою интенсивную интен-циональность) и, таким образом, обратить е? к другим интенциям - даже если бы это произошло ценой "денонсации" е? к призракам-духам, которые е? насилуют30. И в Бафомете Тереза "вдувается" в тело молодого пажа с тем, чтобы сформировать андрогина или Князя модификации, который приносится в жертву интенциям других и отда?т себя другим призракам-духам для соучастия: "Я не творец, подчиняющий сущее тому, что он творит, его творению в единичном эго, а это эго в единичном теле..." Система Антихриста - это система симу-лякров, противопоставленных миру тождеств. Но поскольку симулякр избавляется от тождества, говорит и является объектом говорения, он в то же время завладевает как зрением, так и говорением, и внушает как свет, так и звук. Он открывает доступ собственному различию и всем другим различиям. Все симулякры поднимаются к поверхности, образуя подвижную фигуру на гребне волн интенсивности - некий интенсивный фантазм. Легко видеть, как Клоссовски переходит от одного смысла слова "intentio" к другому - телесная интенсивность и речевая интенциональность. Симулякр становится фантазмом, интенсивность становится интенциональ-ностью в той степени, в которой она принимает в ка_________ 30 Roberte, p.53. 389 ЛОГИКА СМЫСЛА честве своего объекта другую интенсивность, которую она включает в себя и в которую включена сама, сама выступая в качестве объекта на бесконечности интенсив-ностей, через которые она проходит. Это вс? равно, что сказать, что у Клоссовски имеется целая "феноменология", которая заимствуется из схоластической философии в той же мере, как это было у Гуссерля, но которая прокладывает собственные пути. Что касается перехода от интенсивности к интенциональности, то это и есть переход от знака к смыслу. Блестяще анализируя Ницше, Клоссовски интерпретирует "знак" как след флуктуации, след интенсивности, а "смысл" - как движение, посредством которого интенсивность стремится к себе в стремлении к другому, изменяет себя, изменяя другого, и в конце концов возвращается на свой собственный след31. Растворившееся это раскрывается в серию ролей, поскольку оно дает начало интенсивности, которая уже заключает различие в себе, неравное в себе, и которая пронизывает все другие интенсивности через и внутри множества тел. В мо?м дыхании всегда есть другое дыхание, другая мысль - в моей мысли, иное обладание - в том, чем я обладаю, тысяча вещей и тысяча существ впутаны в мои переплетения: любая подлинная мысль - это агрессия. Речь ид?т не о подспудных влияниях [на нас], а о "вдуваниях" и флуктуациях и о слиянии с ними. То, что вс? столь "запутано", что я могу быть другим, что нечто ещ? мыслит в нас с агрессией, которая есть агрессия мысли, с умножен-ностью, которая есть умножение тела, и с неистовством, которое есть неистовство языка - такова радостная весть. Ибо мы потому лишь так уверены в новой жизни (без воскресения), что столь много существ и вещей мыслят в нас: потому, что "мы вс? ещ? не знаем точно, не другие ли продолжают мыслить внутри нас (но кто эти другие, которые образуют внешнее по отношению к тому внутреннему, которое мы считаем самими собой?) - вс? возвращается к сингулярному дискурсу, к флуктуациям интенсивности, которые, например, соответствуют __________ 31 "Забывание и анамнезис в опыте проживания вечного возвращения Того же Самого", в Ницше, Cahiers de Royaumont (Paris: Minuit, 1967). 390 ПРИЛОЖЕНИЯ мысли каждого и никого"32. Тогда же, когда тела утрачивают сво? единство, а эго - свою идентичность, язык утрачивает свою денотирующую функцию (свой особый род целостности) для того, чтобы раскрыть некую ценность, которая является чисто выразительной, или, как говорит Клоссовски, "эмоциональной". Он раскрывает эту ценность не по отношению к кому-то, кто выражает себя и кто подвижен, но по отношению к чему-то, что является чистым выражаемым, чистым движением или чистым "призраком-духом" - смыслу как до-индивидуальной сингулярности, или интенсивности, которая возвращается к себе через других. Здесь все так же, как с именем "Роберта", которое не обозначает какую-то личность, а скорее выражает некую первичную интенсивность, или как с Бафометом, который излучает различие интенсивности, что конституирует его имя, Б-А БА ("собственное имя содержится в гиперболическом дыхании моего имени не в большей степени, чем возвышенная идея, которую каждый питает на свой счет, способна устоять против моего головокружения")33. Ценности выразительного и экспрессионистского языка - это провокация, ревокация [отмена] и эвокация [воплощение]. Воплощенное (выраженное) - это сингулярные и сложные призраки-духи, которые обладают телом не иначе, как умножая его внутри системы отражений, и которые не инициируют язык без того, чтобы проецировать его на интенсивную систему резонансов. Отмен?нное (денонсированное) - это телесное единство, личная идентичность и ложная простота языка, - в той мере, в какой считается, что он обозначает тела и манифестирует эго. Как призраки-духи говорят Роберте: "Нас можно вызвать; но и тво? тело можно отменить"34. От интенсивности к интенциональности: каждая интенсивность желает себя, имеет ввиду себя, возвращает___________ 32 "Забывание и анамнезис", р.233. 33 Le Baphomet, p. 137. По поводу чисто выразительного или эмоционального" языка в связи с понятием Stimmung [настроение] и в противоположность функции обозначения см. Туринский период Ницше", L'Ephemere (1968), no.5, pp.62 - 64. 34 Roberte, p. 84. 391 ЛОГИКА СМЫСЛА ся на свой собственный путь, повторяет и имитирует себя посредством всех других. Это - движение смысла, которое должно определяться как вечное возвращение. Уже Суфл?р - роман о болезни и выздоровлении - заканчивается откровением вечного возвращения; а своим Бафометом Клоссовски созда?т грандиозное продолжение Заратустры. Трудность, однако, заключается в интерпретации фразы "вечное возвращение Того же Самого". Ведь никакой формы тождества здесь не сохраняется, поскольку каждое растворенное эго возвращается к себе, только переходя в другие [эго], и желает себя только в серии не своих ролей. Интенсивность, будучи уже различием в себе, раскрывается в раздельные и расходящиеся серии. Но поскольку серии, в общем, не подчинены условиям тождества понятия - при том, что сущность, которая пересекает их, подчинена идентичности эго как индивидуальности, - то дизъюнкции остаются дизъюнкциями. Однако, их синтез более не является исключающим или отрицающим; наоборот, они обретают утвердительный смысл, посредством которого подвижная сущность проходит по всем раздельным сериям. Короче, расхождение и дизъюнкция как таковые становятся объектом утверждения. Подлинный объект вечного возвращения - это интенсивность и сингулярность; из этого обстоятельства проистекает связь между вечным возвращением как актуализированной интенциональ-ностью и волей к власти как открытой интенсивностью. Как только сингулярность понимается как до-индивидуальное, как внешнее по отношению к тождеству эго - то есть как случайное - она коммуницирует со всеми другими сингулярностями, не прекращая образовывать дизъюнкции с ними. Однако, она делает это, проходя через все разделенные термины, которые она одновременно утверждает, а не распределяя их по исключениям. "Итак, вс?, что я должен сделать, - это снова пожелать себя, но уже не в качестве результата предыдущих возможностей, не как исполнение одного [варианта] из тысячи, а как случайный момент, сама случайность которого включает необходимость полного возвращения всех серий"35. _____________ 35 "Забывание и анамнезис", р.229. См. также "Туринский период Ницше", pp.66 67, 83. 392 ПРИЛОЖЕНИЯ Вечное возвращение выражает этот новый смысл дизъюнктивного синтеза. Отсюда следует, что вечное возвращение не говорит о Том же Самом ("оно разрушает тождества"). Наоборот, именно и только То же Самое говорит о том, что различается в себе - интенсивное, неравное и разделенное (воля к власти). На самом деле, именно Целое говорит о том, что оста?тся неравным; именно Необходимость говорит только о случайностях. Это само единоголосие: единоголосие Бытия, языка и безмолвия. Однако, единоголосое Бытие высказывается о сущих, которые не являются единоголосыми, едино-голосый язык накладывается на тела, которые не едино-голосы, "чистое" безмолвие окружает слова, которые не "чисты". Таким образом, тщетно было бы искать в вечном возвращении простоты круга и схождения серий вокруг какого-то центра. Если круг и есть, то это circulus vitiosus deus: различие здесь в самом центре, а окружность - это вечный переход через расходящиеся серии. Это всегда децентрированный круг для экс-цен-тричной окружности. Вечное возвращение - это, на самом деле. Когерентность, но это такая когерентность, которая не допускает существования моей когерентности, когерентности мира и когерентности Бога.36 Ницшеанское повторение не имеет ничего общего с повторением Киркегора; или, в более общем смысле, повторение в вечном возвращении не имеет ничего общего с христианским повторением. Ибо то, что возвращает христианское повторение, оно возвращает однажды и только однажды: здоровье Иова и дитя Авраама, воскреш?нное тело и вновь обретенное эго. Есть сущностное различие между тем, что возвращается "однажды и навсегда", и тем, что возвращается каждый раз и в любое время, и бесконечное число раз. Вечное возвращение - это, на самом деле, Целое, но такое Целое, которое говорит о разъедин?нных членах или расходящихся сериях: оно не все возвращает назад, оно не дает вернуться тому, что возвращается лишь однажды, а именно - тому, что __________ 36 Les Lois de I'hospitalite, послесловие. См. также "Забывание и анамнезис", р.233. "Значит ли это, что мыслящий субъект утратит свою тождественность со связной мыслью, которая ислючала бы его смого?" 393 ЛОГИКА СМЫСЛА стремится перецентрировать круг, сделать серии сходящимися, восстановить это, мир и Бога. В круг Диониса Христос не верн?тся; порядок Антихриста изгоняет прочь другой порядок. Вс? то, что основано на Боге и негативно и исключающе использует дизъюнкцию, отвергается и исключается вечным возвращением. Вс? то, что приходит однажды и навсегда, отсылается назад к порядку Бога. Фантазм Бытия (вечное возвращение) осуществляет возвращение только симулякров (воля к власти как симуляция). Будучи когерентностью, которая не позволяет мне существовать, вечное возвращение является нонсенсом, который распределяет смысл по расходящимся сериям на всей окружности децентрирован-ного круга, ибо "безумие это утрата мира и себя в знании, у которого нет ни начала, ни конца"37. ____________ 37 Les Lois de I'hospitalite, послесловие, р.346.

IV. - Мишель Турнье и мир без другого "Андоар на миг перестал жевать, забыв про длинный стебель, свисавший у него изо рта. Потом он испустил короткое блеяние, затряс бородой и, встав на дыбы, двинулся к Пятнице; на ходу он махал передними копытами и качал огромными рогами, словно приветствовал толпу зрителей. Пятница застыл от изумления при этом дьявольском зрелище. Коз?л был уже всего в нескольких шагах от человека; вдруг он опустился на все четыре ноги и, словно катапульта, ринулся впер?д. Голова зверя опустилась к земле, рога чудовищными вилами нацелились на Пятницу и готовы были вот-вот вонзиться ему в грудь подобно тяж?лым стрелам с меховым оперением. Пятница отпрянул влево всего на долю секунды позже, чем требовалось. Жестокий удар в правое плечо развернул его вокруг собственной оси, от резкой вони перехватило дыхание"1. Этот блестящий пассаж посвящен битве между Пятницей и козлом, где Пятница будет ранен, а коз?л погибнет: "Большой коз?л мертв". А после Пятница объявит о сво?м удивительном проекте: м?ртвый коз?л взлетит и запо?т - это будет летающий и музицирующий коз?л. Сначала Пятница обрабатывает шкуру: шерсть удаляется, кожа вымачивается, чистится пемзой и растягивается на деревянной раме. Прикрепл?нная к крестовине из тростника, шкура козла отзывается на малейшее движение, играя роль гигантского зв?здного поплавка, переносящего воды на небо. На втором этапе Пятница занима_________ 1 Vendredi ou les Limbes du Pacifique (Paris: Gallimard, 1967). Имеется русский перевод: Пятница, или Тихоокеанский Лимб (Москва, "Радуга", 1992), - с.235. (Все ссылки сделаны по русскому переводу. - Примечание переводчика). 395 ЛОГИКА СМЫСЛА ется головой и кишками. Он созда?т из них инструмент, который помещает затем на засохшее дерево, чтобы воспроизвести мгновенную симфонию, единственным исполнителем которой должен быть ветер. Теперь уже гул земли возносится к небесам и превращается в согласное звучание светил - всесозвучие - "то была поистине первозданная, нечеловеческая музыка стихий"2. Таким двойственным образом большой мертвый коз?л освобождает Стихии. Следует заметить, что земля и воздух выступают не столько как отдельные стихии, сколько как две заверш?нные противостоящие друг другу фигуры, каждая из которых, со своей стороны, вбирает в себя четыре стихии. Земля, однако, удерживает, скрывает и сковывает их в глубине тел, тогда как небо - со светом и солнцем - приводит их в свободное и чистое состояние, избавленное от пределов, чтобы сформировать космическую поверхностную энергию - общую характеристику для каждой стихии. Таким образом, есть хтонические огонь, вода, воздух и земля, но есть ещ? и эфирные, астральные земля, вода, огонь и воздух. Между небом и земл?й идет борьба, ставка в которой - освобождение всех четыр?х стихий. И остров выступает как граница и поле этой борьбы. Вот почему столь важно знать, на чью сторону встанет остров, и сможет ли он выплеснуть в небо свои огонь, землю и воду - сможет ли стать солнечным. Остров - такой же герой романа, как Робинзон и Пятница. Он меняет свои очертания через серию делений так же, как Робинзон меняет свою форму через серию метаморфоз. Субъективная серия Робинзона неотделима от серии состояний острова. В конечном счете Робинзон становится стихией на сво?м острове, да и сам остров предста?т в виде стихий: Робинзон Солнца на солнечном острове - Уранид на Уране. Важен не исходный пункт, а наоборот, вывод и результат, которые достигаются после всех перевоплощений. И в этом первое существенное отличие от Робинзона Дефо. Часто можно услышать, что рассказ о Робинзоне в произведении Дефо - не просто какая-то ______________ 2 Стр. 250. 396 ПРИЛОЖЕНИЯ история, а некий "инструмент исследования" - исследования, которое начинается с пустынного острова и устремляется к перестройке исходных основ: строгому порядку работ и тех завоеваний, которые происходят с течением времени. Но ведь ясно, что это исследование дважды фальсифицировано. С одной стороны, образ исходного состояния уже предполагает то, что из него пытаются создать (возьм?м, например, все то, что Робинзон спас после кораблекрушения). С другой стороны, тот мир, который рождается на основе начального состояния, является эквивалентом реального - то есть, экономического - мира, или мира, каким бы он был (каким бы он должен был быть), если бы не существовало сексуальности (например, исключение всякой сексуальности у Робинзона Д. Дефо)3. Нужно ли делать отсюда вывод, что сексуальность - это единственный воображаемый принцип, способный отклонить мир от строгого экономического порядка, предписанного начальным состоянием? Короче, произведение Дефо четко формулирует вопрос: что станет с человеком, оставшимся в одиночестве, без другого, на необитаемом острове? Но сама проблема плохо поставлена. Ибо вместо того, чтобы помещать асексуального Робинзона в некое начальное состояние, из которого воспроизводится экономический мир, подобный нашему собственному, выступающий архетипом нашего мира, такого асексуального Робинзона следовало бы привести к результатам, полностью отличным и расходящимся с нашими, причем в воображаемом мире, который расходится [с нашим]. Ставя проблему в терминах конечного результата, а не в терминах начального состояния, Турнье уже не смог позволить Робинзону покинуть остров. Конечный результат, или конечная цель, Робинзона - это "расчеловечивание", воссоединение либидо и свободных стихий, открытие космической энергии и великого стихийного Здоровья, прилив которого возмо___________ 3 По поводу Робинзона Дефо см. замечания Пьера Ма-шери, который показывает, как тема начального состояния связана с воспроизводством экономики мира и с исключением фантастического в пользу так называемой "реальности" этого мира: Pour ипе theorie de la production litteraire, ed. Mas-pero, pp. 266-275. 397 ЛОГИКА СМЫСЛА жен только на этом острове - и только в той мере, в какой сам остров стал эфирным и солнечным. Генри Миллер говорил о "стенаниях фундаментальных элементов - гелия, кислорода, кремния и железа". Несомненно, в нашем Робинзоне гелия и кислорода есть что-то от Миллера и даже от Лоуренса: уже м?ртвый коз?л вызывает стенания фундаментальных стихий. Но при чтении романа возникает еще и то впечатление, что в великом Здоровье Робинзона у Турнье скрывается что-то совершенно иное, чем у Миллера и Лоуренса. Может быть, то сущностное отклонение, которое заключено в великом Здоровье, неотделимо от пустыннической сексуальности? Робинзон Турнье противоположен Робинзону Дефо в силу тр?х ж?стко связанных факторов: он соотнесен с конечными результатами и целями, а не с истоками; он сексуален; такие конечные результаты являют собой - под влиянием трансформированной сексуальности - воображаемое отклонение от нашего мира, а не экономическое воспроизводство последнего в ходе непрерывных работ. Собственно говоря, такой Робинзон не делает ничего противоестественного. Но как нам освободиться от впечатления, что сам он извращ?н, принимая во внимание определение Фрейдом извращенца как того, кто имеет отклонения относительно [сексуальных] целей? Для Дефо одно и то же: что привязать Робинзона к начальному состоянию, что заставить его воспроизвести мир, соответствующий нашему собственному. Но для Турнье одним и тем же будет привязать Робинзона к конечным целям и заставить его отклониться от этих целей, или разойтись с ними. Связанный с начальными условиями, Робинзон с необходимостью должен воспроизвести наш мир; но если связать его с конечными результатами, то он должен отклониться от него. Это довольно странное отклонение, хотя оно и не похоже на то, о ч?м говорил Фрейд, поскольку является солярным и видит в стихиях свои объекты: в этом и состоит смысл Урана. "Если задаться целью выразить человеческим языком суть этого солнечного соития, то вернее всего было бы назвать меня супругой неба. Но сей антропоморфизм противоречил бы самому себе. На самом деле мы с Пятницей достигли уже той высшей стадии, 398 ПРИЛОЖЕНИЯ где различие полов утратило уже сво? значение: Пятницу можно уподобить Венере, тогда как я, выражаясь человеческим языком, готов к оплодотворению Высшим Светилом"4. Если верно, что невроз - это негатив перверсии, то не будет ли перверсия, со своей стороны, изначальным аспектом невроза? * * * Понятие перверсии - понятие-помесь: полу-юридичес-кое, полу-медицинское. Но ни медицина, ни право не удовлетворяют ему полностью. Что же касается возобновления сегодня интереса к этому понятию, то, по-видимому, мы ищем причину его весьма двусмысленной и случайной связи как с правом, так и с медициной в самой структуре извращения. Исходный пункт таков: перверсия не определяется силой никакого определенного желания в системе влечений; извращенец - не тот, кто чего-то желает, а тот, кто вводит желание в совершенно иную систему и заставляет его играть внутри этой системы роль внутреннего предела, виртуального центра или нулевой точки (хорошо известная садистская апатия). Извращенец - это вовсе не желающее "эго", да и другой для извращенца - вовсе не объект желания, пусть даже наделенный реальным существованием. И вс?-таки, роман Турнье - это не трактат о перверсии. Это вообще не роман-трактат. Но это и не роман характеров, ибо там нет другого; это и не роман внутреннего анализа, ибо у Робинзона почти нет интериорности. Это поразительный роман о комических приключениях и космических перевоплощениях. Это не трактат о перверсии, а роман, где развернут тезис Робинзона: человек без другого на сво?м острове. Такой "тезис", однако, обретает ещ? больший смысл, поскольку вместо отсылки к начальному состоянию, он провозглашает приключение: что произойдет в замкнутом мире без другого? Попытаемся сначала выяснить, что подразумевается под термином "другой" на основе эффектов [присутствия] этого другого: мы будем искать такие эффекты на острове, где другой _____________ 4 Стр.273. 399 ЛОГИКА СМЫСЛА отсутствует; мы будем подразумевать эффекты присутствия другого в нашем привычном мире; мы сделаем вывод о том, что такое другой, и что значит для другого отсутствовать. Эффект отсутствия другого есть подлинное приключение духа. Итак, мы имеем дело с экспериментальным и индуктивным романом. При таких условиях философская рефлексия может обогатиться тем, что этот роман открывает нам с такой силой и жизненностью. Первый эффект другого заключается в том, что вокруг каждого объекта, который я воспринимаю, или каждой идеи, которую я мыслю, существует организация маргинального мира - некий окутывающий фон, - куда другие объекты или другие идеи могут входить в соответствии с законами, регулирующими переход от одного к другому. Я рассматриваю объект, затем я переключаю внимание, позволяя ему уйти на задний план. В то же время с заднего плана выходит новый объект моего внимания. И если этот новый объект не шокирует меня, не ошеломляет с неистовством снаряда (как в том случае, когда мы внезапно сталкиваемся с чем-то невиданным), - то это потому, что первый объект уже располагал заполненным окружением, где я уже ощущал предсу-ществование объекта, который вот-вот должен появиться, и предсуществование целого поля виртуальностей и потенциальностей, которые, как я уже знал, были способны актуализироваться. Так вот, такое знание и чувство маргинального существования возможно только через других людей. "...Окружающее [другие люди - пер.] служит для нас постоянным раздражителем не только от того, что будоражит нашу мысль, мешая вариться в собственном соку, а ещ? и потому, что одна лишь возможность вторжения "чужих" приоткрывает нам завесу над целым миром явлений, расположенных над миром нашего внимания, но в любой момент способных стать его центром"5. Ту часть объекта, которую я не вижу, я полагаю видимой для другого, так что, когда я обойду этот объект, чтобы достичь этой скрытой части, я присоединюсь к другому, стоящему за объектом, и я объе____________ 5 Стр. 54. 400 ПРИЛОЖЕНИЯ диню его в целое таким образом, каким уже предвидел. Что же касается объектов за моей спиной, то я чувствую, что они соединяются вместе и образуют мир - именно потому, что они видимы для другого и видятся им. А то, что для меня является глубиной, в соответствии с которой объекты вторгаются друг в друга и скрываются друг за другом, я также переживаю как то, что является возможной шириной для другого - шириной, по которой они выстраиваются и замирают (с точки зрения другой глубины). Короче, другой гарантирует границы и переходы в мире. Он сладость близости и сходств. Он регулирует изменения формы, а также фон и вариации глубины. Он предотвращает нападение сзади. Он наполняет мир благожелательным шепотом. Он заставляет вещи быть благосклонными друг к другу и искать себе естественные дополнения друг в друге. Когда мы выражаем недовольство по поводу невыносимости другого, мы забываем про иную и еще более страшную невыносимость - а именно, про невыносимость вещей, которая имела бы место без другого. Этот последний релятиви-зирует незнаемое и невоспринимаемое, поскольку он, с моей точки зрения, вводит знак невидимого в то, что я действительно вижу, заставляя меня сознавать то, что я не воспринимаю, как воспринимаемое другим. Во всех отношениях, мое желание проходит через другого, и через другого оно обретает свой объект. Я не могу желать ничего, что нельзя увидеть, помыслить и чем не обладает возможный другой. Это - основа моего желания. Всегда именно другой связывает мо? желание с объектом. Что происходит, когда другой отсутствует в структуре мира? Тогда царствует только брутальная оппозиция солнца и земли, невыносимого света и т?мной бездны: "суммарный закон всего или ничего". Известное и неизвестное, воспринимаемое и невоспринимаемое абсолютным образом противостоят друг другу в битве без оттенков. "Мо? видение острова - вещь, замкнутая на само? себя. Вс? то, что я наблюдаю здесь, является абсолютной неизвестностью. Повсюду, где меня нет сейчас, царит беспросветная тьма"6. Грубый и ч?рный мир без ____________ 6 Стр. 75. 401 ЛОГИКА СМЫСЛА потенциальностей и виртуальностей: категория возможного рухнула. Вместо относительно гармоничных форм, набегающих с заднего плана и возвращающихся в него согласно порядку пространства и времени, теперь существуют только абстрактные линии, светящиеся и губительные: только без-дна, мятежная и всепоглощающая. Ничего, кроме Стихий. Без-дна и абстрактная линия заместили рельеф и задний план. Вс? непримиримо. Перестав стремиться и тяготеть друг к другу, объекты поднялись угрожающе; в них мы открываем злобу, уже не человеческую. Можно было бы сказать, что каждая вещь, избавленная от своей рельефности и сведенная к самым резким линиям, да?т нам пощ?чину или наносит удар сзади. Отсутствие другого ощущается, когда мы вдруг сталкиваемся с самими вещами, когда нам открывается ошеломляющая стремительность действий. "Нагота это роскошь, е? может безнаказанно позволить себе только тот человек, что живет в согревающем окружении себе подобных. Для Робинзона, пока его душа оставалась прежней, эта нагота стала убийственным испытанием, дерзким вызовом Богу. Лиш?нная жалких покровов - ветхих, изодранных, грязных, но унаследованных от многих поколений человеческой цивилизации и пропитанных человеческим духом, его слабая белая плоть была теперь отдана на произвол грубых, безжалостных стихий"7. Больше нет никаких переходов; сладость близости и сходств, которая позволяла нам обитать в этом мире, - пропала. Больше нет ничего, кроме непреодолимых глубин, абсолютных дистанций и различий или, наоборот, невыносимых повторов, так похожих на в точности совпадающие отрезки. Сравнивая первичные эффекты присутствия другого и эффекты его отсутствия, мы получаем возможность сказать, что же это такое - другой. Ошибка философских теорий в том, что иногда они сводят другого к частному объекту, а иногда - к другому субъекту. (Даже концепция, изложенная Сартром в Бытии и Ничто, довольствуется объединением двух этих определений, делая другого объектом моего взгляда, даже если он, ____________ 7 Стр. 48. 402 ПРИЛОЖЕНИЯ в свою очередь, смотрит на меня, превращая меня в объект). Но другой не является ни объектом в поле моего восприятия, ни воспринимающим меня субъектом: другой, изначально - это структура перцептивного поля, без которой само поле не может функционировать так, как оно функционирует. То обстоятельство, что эту структуру могут актуализировать реальные персонажи, вариабельные субъекты - я для вас, а вы для меня - не мешает ей предсуществовать в качестве условия организации вообще по отношению к тем [частным] условиям, которые актуализируют ее в каждом организованном перцептивном поле - вашем или мо?м. Таким образом, априорный другой - как абсолютная структура - устанавливает относительность другого в качестве посредника, актуализирующего такую структуру внутри каждого поля. Но что это за структура? Это - структура возможного. Испуганное выражение лица это выражение возможного пугающего мира или чего-то пугающего в мире - чего-то, чего я ещ? не вижу. Надо понять, что возможное не выступает здесь в качестве абстрактной категории, обозначающей то, чего не существует: выражаемый возможный мир несомненно существует, но он не существует (актуально) вне того, что его выражает. Гримаса ужаса не несет в себе сходства с ужасающей вещью. Она подразумевает последнюю, обволакивает е? как нечто иное, подобно св?ртку, вмещающему то, что выражено в выражающем. Когда же я, в свою очередь и со своей стороны, постигаю реальность того, что выражал другой, то я тем самым лишь эксплицирую другого, как и открываю и осознаю соответствующий ему возможный мир. Действительно, другой наделяет реальностью те возможности, которые он в себе несет, - особенно посредством речи. Другой - это экзистенция заключ?нного в н?м возможного. Язык - реальность возможного как такового. Эго - развитие и экспликация того, что возможно, процесс его реализации в актуальном. Пруст говорит об Альбертине, что она несет в себе и выражает морской берег и разбивающиеся о него волны: "Если она смотрит на меня, то чем же я являюсь для не?? В недрах какого универсума она воспринимает меня?" Любовь и ревность станут попыткой от403 ЛОГИКА СМЫСЛА крыть и развернуть возможный мир, именуемый Аль-бертина. Короче, другой как структура - это выражение возможного мира; такое выражаемое постигается как то, что ещ? не существует вне того, что его выражает. "Каждый из пришельцев был возможным миром, по-своему стройным и логичным, со своими ценностями, точками притяжения и отталкивания, со своим центром тяжести. Но чем бы ни различались возможные миры этих людей, все получали сейчас первое представление о Сперанце о, сколь общее и поверхностное! - на основе которого и организовали сво? пребывание здесь, оттеснив в уголок спасшегося от кораблекрушения Робинзона и его слугу-метиса. Но самое главное в этом их представлении о Сперанце было то, что для каждого она являлась чем-то временным, недолговечным, эфемерным, обреч?нным через краткое мгновение снова кануть в небытие, откуда е? вырвал случайный поворот руля на "Белой птице". И каждый из этих возможных миров наивно претендовал на реальное существование. Так вот что такое другой: это возможный мир, упрямо пытающийся сойти за реальный"8. Мы можем ещ? дальше продвинуться в понимании эффектов присутствия другого. Современная психология выработала богатую серию категорий для объяснения функционирования перцептивного поля и вариаций объекта внутри этого поля: форма-содержание, глубина-ширина, предмет-потенциальность, очертания-единство объекта, края-центр, текст-контекст, тетика-нонтетика, транзитивные состояния-субстантивные части и так далее. Но вот соответствующая философская проблема, наверное, поставлена не вполне удачно. Спрашивают: принадлежат ли эти категории самому перцептивному полю, будучи имманентными ему (монизм), или же они отсылают к субъективным синтезам, действующим в материи восприятия (дуализм). Было бы неверно исключать дуалистическую интерпретацию под предлогом того, что восприятие не осуществляется посредством интеллектуальных синтезов; разумеется, можно говорить о пассивных чувственных синтезах совершенно иного ______________ 8 Стр. 282 - 283. 404 ПРИЛОЖЕНИЯ типа, действующих в данном материале (в этом смысле Гуссерль никогда не отказывался от определ?нного дуализма). Даже если это и так, то мы все же сомневаемся, что такой дуализм задается корректно, когда он утверждается между материей перцептивного поля и доре-флексивными синтезами Эго. Подлинный дуализм в чем-то другом; он пролегает между эффектами "структуры другого" перцептивного поля и эффектами е? отсутствия (каково было бы восприятие, если бы не было другого). Нужно понять, что другой - отнюдь не одна среди прочих структур в перцептивном поле (например, в том смысле, что можно было бы распознать в нем различие между природой и объектами). Это та структура, которая обусловливает вс? [перцептивное] поле и его функционирование, делая возможным полагание и приложение предданных категорий. Как раз не Эго, а другой как структура делает восприятие возможным. Таким образом, те авторы, которые неверно интерпретируют дуализм, не способны также и выйти за пределы альтернативы, согласно которой другой - это либо особый объект в данном поле, либо иной субъект поля. Определяя вместе с Турнье другого как выражение возможного мира, мы, напротив, делаем его априорным принципом организации любого перцептивного поля в соответствии с категориями; мы делаем из него структуру, допускающую это функционирование в качестве "категоризации" такого поля. Значит, реальный дуализм появляется при отсутствии другого. Но что происходит в этом случае с перцептивным полем? Структурируется ли оно согласно иным категориям? Или же наоборот, оно раскрывается навстречу совершенно особой предметности, позволяющей нам проникнуть в особую неоформленную область? В этом и состоит приключение Робинзона. Этот тезис - гипотеза-Робинзон - имеет большое преимущество: исчезновение структуры Другого предстает как результат стечения обстоятельств на необитаемом острове. Несомненно, эта структура продолжает жить и функционировать ещ? долго после того, как Робинзон на острове сталкивается с какими-либо реальными посредниками или персонажами, актуализирующими 405 ЛОГИКА СМЫСЛА е?. Но наступает момент, когда этому приходит конец: "Сияние огней маяков погасло для меня. Питаемые моей фантазией, их отсветы ещ? долго не умирали во мраке, но нынче конец - тьма восторжествовала"9. И когда, как мы увидим, Робинзон встречает Пятницу, он уже не воспринимает его как другого. А когда в конце концов приходит корабль, Робинзон знает, что больше уже не сможет восстановить людей в их функции другого, поскольку та структура, которую они могли бы заполнить, исчезла: "Так вот что такое другой: это возможный мир, упрямо пытающийся сойти за реальный. И хотя отказывать этому миру в праве на существование было жестоко, эгоистично, аморально, но вс? воспитание Робинзона побуждало его к этому; за долгие годы одиночества он позабыл прошлую жизнь и теперь спрашивал себя, сможет ли когда-нибудь окунуться в не? снова"10. Не того же ли постепенного, хотя и необратимого, разложения структуры достигает извращенец на сво?м внутреннем "острове", но иными средствами? Говоря языком Лакана "просрочка" другого приводит к тому, что другой более не воспринимается как другой, поскольку структура, которая наделяла бы его данным местом и данной функцией утрачивается. Но тогда, не рушится ли весь наш воспринимаемый мир в интересах чего-то ещ??.. Верн?мся к эффекту присутствия другого - так, как это следует из определения "Другой - выражение возможного мира". Фундаментальный эффект состоит в различении моего сознания и его объекта. Такое различение, фактически, результат структуры Другого. Наполняющий мир возможностями, задними планами, окраинами и переходами; предписывающий возможность пугающего мира, когда я ещ? не испугался, и, наоборот, возможность обнадеживающего мира, когда я в действительности напуган этим миром; в разных отношениях охватывающий мир, который представлен сам по себе прежде, чем я появился как-то иначе; создающий внутри мира множество полостей, которые содержат множество _____________ 9 Стр. 76. 10 Стр. 283. 406 ПРИЛОЖЕНИЯ возможных миров - это и есть другой". Следовательно, другой с необходимостью опрокидывает мо? сознание в "Я был", в прошлое, которое уже не совпадает с объектом. До появления другого, например, существовал надежный мир, от которого мо? сознание не могло быть отличено. Затем объявляется другой, выражающий возможность пугающего мира, который не мог бы развернуться, не учитывая того, что имелся предыдущий [надежный] мир. Со своей стороны, Я - ничто иное, как мои прошлые объекты, и моя самость создана из прошлого мира, исчезновение которого произошло именно благодаря Другому. Если другой - это возможный мир, то Я - это прошлый мир. Ошибка теорий познания в том, что они постулируют одновременность субъекта и объекта, в то время как один из них полагается уничтожением другого. "И внезапно словно включается какой-то сигнал. Субъект отрывается от объекта, от предмета, лишая его части веса и цвета. Что-то треснуло в незыблемом доселе здании мира, и целая глыба вещей обрушивается, превращаясь в меня. Каждый объект лишается своих качеств в пользу соответствующего субъекта. Свет превращается в глаз и более не существует как свет - теперь это лишь раздраж?нная сетчатка. Запах становится носом - и весь мир тут же переста?т пах____________ 11 В концепции Турнье явно прослеживаются лейбнициан-ские мотивы (монада как выражение мира), а также мотивы Сартра. Теория Сартра в "Бытии и Ничто" является первой крупной теорией другого, поскольку она преодолевает альтернативу: является ли другой объектом (даже если это особый объект внутри перцептивного поля), или же, скорее, субъектом (даже если это иной субъект иного перцептивного поля)? Здесь Сартр выступает как предшественник структурализма, ибо он первый, кто рассмотрел другого как реальную структуру, или некую специфичность, не сводимую ни к объекту, ни к субъекту. Но определяя эту структуру через "взгляд", он возвращается к категориям объекта и субъекта, делая другого тем, кто полагает меня в качестве объекта, когда смотрит на меня, даже если этот другой сам становится объектом, когда я, в свою очередь, смотрю на него. Кажется, что структура другого предшествует взгляду; последний, скорее, маркирует момент, в который некто случайным образом заполняет эту структуру. Взгляд только приводит в действие и актуализирует эту структуру, которая, тем не менее, должна определяться независимо. 407 ЛОГИКА СМЫСЛА нуть. Музыка ветра в Мангровых корнях более не достойна упоминания: это просто колебания барабанной перепонки... Итак, субъект есть дисквалифицированный объект. Мои глаза - это труп света. Мой нос - вс?, что осталось от запахов, после того как их нереальность точно доказана. Моя рука опровергает вещь, которую держит. И с этих пор проблема познания рождается из анахронизма. Она утверждает одновременность субъекта и объекта, чьи таинственные отношения хотела бы выяснить. Но субъект и объект не могут сосуществовать, посколку они суть одно и то же явление, сперва интегрированное в окружающий мир, а затем выброшенное на свалку"12. Другой, таким образом, удостоверяет различие между сознанием и его объектом в качестве темпорального различия. Первый эффект присутствия другого относится к пространству и распределению категорий восприятия; но второй эффект - возможно, более глубокий - касается времени и распределения его измерений: что происходит во времени до, а что - после. Возможно ли ещ? какое-то прошлое, когда Другого больше нет? В отсутствие другого сознание и его объект суть одно. Для ошибки уже нет никакой возможности - и не только потому, что другой уже не будет высшим судьей всякой реальности, который обсуждает, подтверждает или опровергает то, что я (как я думаю) вижу - но также и потому, что лишенный своей структуры другой позволяет сознанию слиться, совпасть со своим объектом в вечном настоящем. "Можно подумать, будто дни мои восстали. Теперь они стоят вертикально, гордо утверждаясь в своей истинной ценности. И поскольку они более не отмечены последовательными этапами очередного, приводимого в исполнение плана, они уподобляются друг другу, как две капли воды, они неразличимо смешиваются у меня в памяти, и мне чудится, что я живу в одном-единственном, вечно повторяющемся дне"13. Сознание переста?т быть светом, падающим на объект, - но с тем, чтобы стать чистым свечением вещи в себе. Робинзон - не что иное, как сознание острова, но со_____________ 12 Стр. 125 -126. 13 Стр. 260 -261. 408 ПРИЛОЖЕНИЯ знание острова - это сознание, которым остров обладает сам по себе; оно есть остров в себе. Теперь нам ясен парадокс необитаемого острова: тот, кто потерпел кораблекрушение, если он остался один, если он утратил структуру другого, ничего не нарушает на необитаемом острове; скорее он освящает остров. Остров назван Спе-ранца, но кто же этот "Я"? "Вопрос далеко не праздный. И даже не неразрешимый. Ибо если я-не он, то значит, я - это Сперанца"14. Итак, Робинзон постепенно приближается к открытию: сначала он ощущал утрату другого как фундаментальное нарушение порядка в мире; ничего не осталось, кроме противостояния света и тьмы. Вс? стало угрожающим, мир утратил свои переходы и виртуальность. Однако, мало по малу Робинзон обнаруживает, что именно другой и вносит беспорядок в мир. Другой - это расстройство. Исчезнув, другой уже больше не является лишь восстановленными днями. То же происходит и с вещами. Они более не расставляются другим одна над другой. То же и с желанием. Оно более не надстраивается над возможным объектом или возможным миром, выраженным другим. Необитаемый остров инициирует распрямление и обобщ?нную эрекцию. Сознание стало не только свечением, внутренним для вещей, но и огн?м в их головах, светом над каждой из них и "парящим Я". В этом свете проявляется что-то ещ?, некий эфирный двойник каждой вещи. "На какую-то долю секунды передо мной предстал другой остров, обычно прячущийся под теми постройками и возделанными полями, что моими усилиями преобразили Спе-ранцу. Та, иная Сперанца... Ныне я перенес?н на не?, поселился на ней, живу в этом "мгновении невинности""15. Именно описания такого необычного рождения вертикального двойника и достигает роман. Но в чем же конкретно заключается различие между вещью, как она является в присутствии другого, и двойником, который стремится отделиться в его отсутствии? Другой управляет организацией мира в объекты и транзитивными отношениями между этими объектами. Объекты сущест____________ 14 Стр. 114. 15 Стр. 262. 409 ЛОГИКА СМЫСЛА вуют только благодаря тем возможностям, которыми другой заполняет мир; каждый объект замкнут на себя или открыт другим объектам только по отношению к возможным мирам, выраженным другим. Короче, именно другой замкнул стихии в пределах тела и, далее, в пределах земли. Ибо сама земля есть не что иное, как огромное тело, которое удерживает стихии, - но это земля лишь в той степени, в какой она населена другими. Другой фабрикует тела из стихий и объекты из тел точно так же, как он фабрикует сво? собственное лицо из миров, которые он выражает. Значит, высвободившийся двойник - когда другой рушится - это не копия вещей. Наоборот, это новый вертикальный образ, в котором стихии освобождаются и обновляются, становясь звездными и образуя тысячи изменчивых стихийных фигур. Начинается все с фигуры солнечного и расчело-веченного Робинзона: "Солнце, довольно ли ты мною? Взгляни на меня! Согласуется ли мо? приображение с твоей блистательной сутью? Я сбрил бороду, ибо е? волосы росли вниз, к земле, словно уходящие в почву тоненькие корешки. Но зато голова моя увенчана огненной гривой, и буйные рыжие космы взвиваются к небу, точно языки пламени. Я - стрела, нацеленная в тво? жгучее обиталище..."16. Это как если бы вся земля пыталась замкнуться в виде острова, тем самым не только возрождая иные стихии, которые она незаконно подавляла под влиянием другого, но и сама следуя эфирному двойнику, который вед?т е? к зв?здному состоянию и заставляет воссоединиться с другими стихиями в небесах ради солнечных фигур. Короче, другой, поскольку он заключает в себе возможные миры, не да?т двойникам распрямиться. Другой - это великий уравнитель, и, следовательно, де-структурирование другого является не дезорганизацией мира, но его вертикальной организацией в противоположность горизонтальной организации; это новая вертикальность и обособление образа, который наконец сам вертикален и лиш?н толщины; это обособление чистой стихии, которая наконец свободна. Необходимы были катастрофы для такого производства двойников и стихий: не только церемонии с боль________ 16 Стр. 259. 410 ПРИЛОЖЕНИЯ шим мертвым козлом, но и страшный взрыв, в котором остров выбросил весь свой огонь и извергся через одну из своих пещер. Но благодаря катастрофам вновь возникшее желание узнает природу своих истинных объектов. Не тот ли это случай, когда природа и земля уже говорят нам, что объект желания суть ни тело, ни вещь, а только лишь Образ? Когда мы желаем другого, то не относится ли наше желание к этому выраженному маленькому возможному миру, который этот другой несправедливо замыкает в себе вместо того, чтобы позволить ему взлететь и парить над миром, превратившись в великолепного двойника? И когда мы следим за пчелой, обирающей цветок, который в точности похож на брюшко самки пчелы данного вида, и затем покидающей этот цветок, унося пыльцу на своих усиках, то нас так и подмывает сделать вывод, что тела суть не что иное, как окольные пути к достижению Образов, и что сексуальность достигает своей цели гораздо лучше и гораздо быстрее в той степени, в какой она экономит этот путь и адресуется напрямую к Образам и Стихиям, освобожд?нным от тел17. Отклонение Робинзона - это конъюнкция либидо и стихий; но полная история такого отклонения - если речь идет о конечных результатах - заключает в себе "выпрямление" вещей, земли и желания. Сколько же усилий и невероятных приключений нужно было пережить Робинзону, чтобы достичь этой точки. Ведь первой реакцией Робинзона было отчаяние, а такая реакция выражает именно момент невроза, в котором структура Другого вс? ещ? функционирует, хотя уже нет никого, кто бы заполнил или реализовал е?. Определ?нным образом - и поскольку она более не занята реальными вещами - эта структура действует гораздо ж?стче. Другой более не прикреплен к этой структуре; последняя действует в вакууме, не становясь от этого сколько-нибудь менее требовательной. Она без конца уводит Робинзона назад, к неосознанному личному прошлому, в западню памяти и муки галлюцинации. Такой момент невроза (когда Робинзон полностью "подавлен") воплощается в болотной трясине, которую Робинзон де_______ 17 Стр. 150 - 151. 411 ЛОГИКА СМЫСЛА лит с дикими свиньями: "Лишь его глаза, рот и нос проступали из жирной болотной ряски, среди пл?нок жабьей икры. Порвав все связи с земной жизнью, он в сонном оцепенении перебирал обрывочные воспоминания прошлого, и неясные образы, возникая неведомо откуда, танцевали над ним в небе, обрамл?нном застывшими кронами деревьев"18. Однако второй момент обнаруживает, что структура Другого начинает распадаться. Вылезя из болота, Робинзон ищет замену для другого, нечто такое, что способно удерживать, несмотря ни на что, ту складку, которую другой придает вещам, - а именно, порядок и работу. Упорядочивание времени посредством клепсидры, наладка избыточного производства, введение свода законов и множества официальных титулов и функций, которые предпринимает Робинзон, - вс? это свидетельствует об усилии вновь населить мир другими (которые вс? же были бы им самим) и удержать эффекты присутствия другого тогда, когда структура не работает. Но аномалия да?т о себе знать: Робинзон у Дефо не позволял себе производить больше, чем ему было необходимо, полагая, что зло начинается с избытка; Робинзон же у Турнье бросается в "иступленное" производство, а единственным злом является зло потребления, поскольку потребляют всегда в одиночку и для себя. Параллельно такой активности в работе - и как некая соответствующая ей необходимость развивается странная страсть к расслаблению и сексуальности. Останавливая иногда свою клепсидру, погрузясь в бездонную тьму пещеры и растерев тело молоком, Робинзон движется вглубь к внутреннему центру острова и находит там впадину, чтобы свернуться в ней как в зародышевой оболочке своего тела. Подобная регрессия куда более фантастична, нежели регрессия неврозов, поскольку она возвращает вспять к Матери-Земле - первобытной Матери: "Ныне Робинзон представлял собою такой комок податливого теста во всесильной каменной длани острова. Или же тот же самый боб, заключ?нный в несокрушимую, тяж?лую плоть Сперанци"19. В то время, как работа ________ 18 Стр. 57. 19 Стр. 137. 412 ПРИЛОЖЕНИЯ состояла в сохранении формы объектов как множества накопленных следов, сворачивание отказывается от любого оформленного объекта во имя внутреннего Земли и во имя принципа погребения в ней. Впечатление однако такое, что эти два столь разных типа поведения странным образом дополнительны. В обоих случаях присутствует иступление - двойное иступление, определяющее момент психоза которое явно проявляется в возвращении к Земле и в космической генеалогии шизофреника, но также и в работе, в производстве неупотребимых шизофренических объектов, ведущемся посредством нагромождения и накопления20. В этом пункте именно структура Другого стремится рассеяться: психотик хочет компенсировать отсутствие реального другого, устанавливая порядок человеческих следов, а также компенсировать растворение структуры пут?м организации сверхчеловеческих отношений родства. Невроз и психоз - это приключения глубины. Структура Другого организует и успокаивает глубину, делает е? годной для обитания. Вот почему волнения этой структуры заключают в себе некий беспорядок, нарушение глубины как агрессивное возвращение бездонной пропасти, которую больше нельзя изгнать заклинаниями. Вс? теряет свой смысл, вс? становится симулякрами и рудиментами - даже объект работы, любимый объект, мир в себе или самость в мире... ; то есть - если для Робинзона нет какого-либо пути спасения; если он не изобретет нового измерения или третьего смысла для выражения "утрата другого"; если отсутствие другого и рассеивание его структуры не просто дезорганизуют мир, а наоборот, открывают возможность спасения. Робинзон должен вернуться на поверхность и обнаружить поверхности. Возможно, чистая поверхность - это то, что другой скрывал от нас. Возможно, именно с поверхностью - подобно туману - соединяется неизвестный образ вещей, а от земли [исходит] новая энергийная фи_____________ 20 Смотри описание Анри Мишо таблицы, составленной шизофреником в Les Grandes epreuves de I'esprit (Paris: Gallimard, 1966), pp.l56ff. Постройка Робинзоном лодки, которую невозможно сдвинуть с места, в некотором смысле аналогично данному примеру. 413 ЛОГИКА СМЫСЛА гура, новая поверхностная энергия без возможного другого. Ибо небеса вовсе не обозначают высоту, которая была бы лишь инверсным образом глубины. В противоположность глубинной земле воздух и небеса описывают некую чистую поверхность и дают обозрение поля этой поверхности. Солипсистские небеса не имеют глубины: "Странное, однако, предубеждение - оно слепо соотносит глубину с поверхностью, согласно чему "поверхностное" - это не нечто "больших размеров", а просто "неглубокое", тогда как "глубокое", напротив, обозначает нечто "большой глубины", но не "малой поверхности". И, однако, такое чувство, как любовь, на мой взгляд, гораздо лучше измерять е? широтою, нежели глубиной"21. Именно на поверхности впервые возникают двойники и эфирные Образы; затем в зв?здном обозрении этого поля появляются чистые и свободные Стихии. Обобщ?нная эрекция это эрекция поверхностей, их очищение - исчезновение другого. На поверхности острова и на небосводе восходят симулякры и становятся фантазмами. Двойники без сходства и нестесненные стихии - вот два аспекта фантазма. Переструктурирование мира и есть великое Здоровье Робинзона - обретение великого Здоровья, или третий смысл "утраты другого". Именно сюда вторгается Пятница. Ведь основным героем книги, как указывает заглавие, является юноша - Пятница. Он один способен направить и завершить те метаморфозы, которые начал Робинзон, и раскрыть ему их смысл и цель. Вс? это он проделает невинно и поверхностно. Именно Пятница разрушает экономику и нравственный порядок, который Робинзон установил на острове. Именно он вызывает у Робинзона неприязнь к ложбине, вырастив ради собственного удовольствия другой вид Мандрагоры. Именно он взрывает остров, закуривая запретный табак возле бочонка с порохом, и возвращает землю, а также воду и огонь, на небеса. Именно он заставляет мертвого козла (= Робинзона) летать и петь. Именно он, кроме всего прочего, представляет Робинзону образ личного двойника как необходимого ____________ 21 Стр. 92. 414 ПРИЛОЖЕНИЯ дополнения к образу острова: "Робинзон всесторонне обдумывает это предложение. Впервые он явственно разглядел под грубой, невежественной, раздражающей личиной метиса другого, быть может, уже существующего Пятницу; так некогда заподозрил он, задолго до открытия, нишу в пещере и розовую ложбину - другой остров, скрытый под внешним, управляемым"22. Наконец, именно он вед?т Робинзона к открытию свободных Стихий, которые более фундаментальны, чем Образы или Двойники, поскольку последние сформированы этими стихиями. Что ещ? можно сказать о Пятнице, кроме того, что он - озорной реб?нок, всецело находящийся на поверхности? Робинзон всегда будет испытывать амбивалентные чувства к Пятнице, поскольку спас его чисто случайно: промахнувшись, когда стрелял в него, желая убить. Существенно, однако, то, что Пятница ведет себя вовсе не как некий переоткрытый другой. Для этого слишком поздно, ибо структура уже исчезла. Порой он действует как причудливый объект, порой - как странный сообщник. Иногда Робинзон рассматривает его как раба и старается вписать в экономический порядок острова то есть как бедный симулякр - а иногда, как хранителя новой тайны, которая угрожает этому порядку, - то есть как непостижимый фантазм. Иногда Робинзон смотрит на Пятницу почти как на какой-то объект или животное, иногда же так, как если бы Пятница был чем-то "потусторонним" по отношению к Робинзону - некий "потусторонний" Пятница, двойник или образ самого Робинзона. Иногда Робинзон рассматривает Пятницу так, как если бы тому недоставало другого, иногда, как если бы он трансцендировал другого. Эта разница существенна. Ибо другой - в сво?м нормальном функционировании - выражает возможный мир. Но этот возможный мир существует в нашем мире, и если он не раскрывается и не реализуется без того, чтобы изменить при этом качества нашего мира, то он раскрывается, по крайней мере, в соответствии с законами, которые задают порядок реального вообще и непрерывный ряд ________ 22 Стр. 219 - 220. 415 ЛОГИКА СМЫСЛА времени. Но Пятница действует совершенно иным образом - он указывает на иной, предположительно истинный мир, на нередуцируемого двойника, который один и является подлинным; а в этом ином мире - на двойника другого, которого больше нет и не может быть. Не другой, а нечто совершенно иное, нежели чем другой; не дубликат, а Двойник: тот, кто обнаруживает чистые стихии и растворяет объекты, тела и землю. "Казалось, арауканец явился совсем из другого мира, враждебного земному царству своего хозяина, которое он разорял и опустошал, стоило только заключить его туда"23. Именно поэтому он не является даже объектом желания для Робинзона. Хотя Робинзон обнимает колени Пятницы и смотрит ему в глаза, но только для того, чтобы уловить светящегося двойника, который теперь едва удерживает свободные стихии, истекающие из его тела. "Но если говорить о моей сексуальности, я твердо уверен в том, что Пятница ни разу не возбудил во мне противоестественных желаний. Во-первых, он появился слишком поздно: сексуальность моя стала первозданной и обращена была к Сперанце.... Е? целью было не вернуть меня к любви человеческой, но оставив в первозданном состоянии, привлечь к иной стихии природы"24. Другой опускает [rabat]: он низводит стихии в землю, землю - в тела, тела - в объекты. Но Пятница невинно заставляет объекты и тела снова подняться. Он возносит землю в небо. Он освобождает стихии. Но выпрямлять или очищать - это также и сокращать. Другой - это странный окольный путь; он низводит мо? желание до объектов и мою любовь до миров. Сексуальность связана с порождением только окольным пут?м, который впервые канализирует различие полов через другого. Изначально именно в другом и через другого обнаруживается это различие полов. Установить мир без другого, возвысить этот мир (как делает Пятница или, скорее, как Робинзон воспринимает то, что делает Пятница) означает избежать окольного пути. Это означает отде лить желание от его объекта, от его окольного пути _________ 23 Стр. 226 - 227. 24 Стр. 272. 416 ПРИЛОЖЕНИЯ через тело для того, чтобы связать его с чистой причиной'. Стихиями. "...За те годы, что рушились во мне все социальные устои, исчезли и те мифы и убеждения, которые позволяют желанию обрести плоть в двойном смысле этого слова, то есть и самому принять определ?нную форму, и излиться на женскую плоть"25. Робинзон более не может воспринимать себя или Пятницу с точки зрения различ?нного пола. Психоанализ вполне может усмотреть в этом уничтожении окольного пути, в этом отделении причины желания от его объекта и в этом возврате к стихиям знак инстинкта смерти - инстинкта, который стал солярным. * * * Вс? здесь романтично, включая теорию, которая сливается с некой необходимой выдумкой - а именно, определ?нную теорию другого. Во-первых, мы должны придать огромное значение понятию другого как структуре: [другой] вовсе не особенная "форма" внутри поля восприятия (отличная от формы "объекта" или формы "животного"), а скорее, система, которая обусловливает функционирование всего поля восприятия вообще. Таким образом, мы должны различать априорного Другого, который обозначает эту структуру, и конкретного другого - того другого, который обозначает реальные элементы, актуализирующие эту структуру в конкретных полях. Если этот конкретный другой всегда является кем-то - я для тебя, а ты для меня - то есть, в каждом поле восприятия присутствует субъект другого поля - то априорный Другой, с другой стороны, не есть кто-то, поскольку структура является трансцендентной по отношению к элементам, которые актуализируют е?. Так как же она должна быть определена? Выразительность, которая определяет структуру Другого, полагается категорией возможного. Априорный Другой - это существование возможного мира вообще, поскольку возможное существует только как выраженное то есть в ч?м-то выражающем его, которое не похоже на то, что ________ 25 Стр. 148. 417 ЛОГИКА СМЫСЛА выражено (сворачивание выраженного в том, что его выражает). Когда герой Киркегора требует "возможного, возможного - или я задохнусь", когда Джеме жаждет "кислорода возможности" - они лишь взывают к априорному Другому. В этом смысле мы старались показать, как другой обусловливает вс? поле восприятия, приложение к этому полю категорий воспринятого объекта и измерений воспринимающего субъекта и, наконец, распределение конкретных других в каждом поле. Фактически, законы восприятия, конституирующие объекты (форма-содержание и так далее), темпоральную детерминацию субъекта и последовательное становление миров, как нам кажется, зависят от возможного как структуры Другого. Даже желание - будь-то желание, направленное на объект, или желание другого, - зависит от этой структуры. Я желаю некий объект только как выраженный другим в модусе возможного; я желаю в другом только возможные миры, которые этот другой выражает. Другой появляется как то, что организует Стихии в Землю, землю в тела, тела в объекты, и который упорядочивает и отмеряет сразу и объект, и восприятие, и желание. Так в ч?м же смысл истории про "Робинзона"? Что такое робинзонада? Мир без другого. Турнье делает так, что Робинзон, пройдя через многие страдания, открывает и добивается великого Здоровья - в той степени, в какой вещи приходят к совершенно иной организации, нежели та, какой они организованы в присутствии другого. Они освобождают образ без подобия, или своего двойника, который [прежде] обычно подавлялся. В свою очередь, этот двойник высвобождает чистые стихии, которые обычно держались в заточении. Мир не ввергается в беспорядок из-за отсутствия другого; наоборот, оказывается, что именно великолепный двойник мира был скрыт за присутствием другого. В этом и состоит открытие Робинзона: открытие поверхности, потустороннего стихий, Иного, чем Другой [L'Autre qu'Autrui]. Почему же возникает впечатление, что это великое Здоровье извращ?нно, и что такое "очищение" мира и желания также является отклонением и перверсией? Робинзон демонстрирует не извращ?нное поведение. Но каждое исследование, каждый роман, посвященные извра418 ПРИЛОЖЕНИЯ щению, стараются выявить существование "перверсивной структуры" как принципа, из которого в конечном сч?те исходит извращ?нное поведение. В этом смысле первер-сивная структура может быть рассмотрена как то, что противоположно структуре Другого и занимает е? место. И точно так же, как конкретные другие суть актуальные вариабельные элементы, актуализирующие эту структуру-другого, поведение извращенца, всегда предполагающее фундаментальное отсутствие другого, есть не что иное, как вариабельный элемент, актуализирующий перверсивную структуру. Так откуда же у извращенца такое стремление вообразить себя сияющим ангелом ангелом гелия и огня? Откуда у него такая - направленная против земли, оплодотворения и объектов желания - ненависть, систематическое описание которой мы находим у Сада? Роман Турнье не нацелен на объяснение; он показывает. Тем самым он примыкает - самыми разными способами - к современным психоаналитическим исследованиям, которые могут обновить статус понятия перверсии и освободить его от морализирующей неопредел?нности, в которой оно пребывало благодаря объедин?нным усилиям психиатрии и права. Лакан и его школа имеют все основания настаивать на необходимости понимания изращ?н-ного поведения на базе структуры, и на необходимости определения этой структуры, которая обусловливает поведение. Они также настаивают на том способе, каким желание подвергается замещению в этой структуре, и на способе, каким Причина желания при этом отделяется от объекта; на способе, каким различие полов отрицается извращением в пользу андрогинного мира двойников; на аннулировании другого внутри извращения, на положении "по ту сторону Другого" или на положении иного, чем Другой, как если бы другой освобождал в глазах извращенца его собственную метафору; наконец они настаивают на перверсивной "десубъективации" - поскольку, конечно же, ни жертва, ни соучастник не действуют как другое26. Например, вовсе не потому, что он испыты__________ 26 Смотри сборник Le Desir et la perversion (Paris: Seuil, 1967). Статья Ги Росолато "Etude des perversions sexuelles a partir du fetichisme" содержит несколько крайне интересных, хотя и слишком коротких, замечаний по поводу "полового различия" и "двойника" (pp. 25 - 26). В статье Жана Клавре-ля "Le Couple pervers" показано, что ни жертва, ни соучастник не занимают места другого; (по поводу "десубъективации" смотри р. 110; а о различии между причиной и объектом желания смотри статью того же автора "Remarques sur la question de la realite dans les perversions", La Psychanalyse, no.8, pp. 290ff.). По-видимому, эти исследования, основанные на структурализме Лакана и его анализе Verleugnung [отрицание, отречение - нем.], находятся сейчас в процессе развития. 419 ЛОГИКА СМЫСЛА вает потребность или желание причинить другому страдание, садист лишает последнего качества быть другим. Скорее, имеет место обратное: именно потому, что он испытывает недостаток в структуре Другого и жив?т в совершенно иной структуре как неком условии своего жизненного мира, поэтому и воспринимает других то как жертв, то как сообщников, но ни в коем случае - как других. Напротив, он всегда воспринимает их как иных, чем Другой. Поразительно, до какой степени в работах Сада жертвы и сообщники - с их необходимой обратимостью вообще не осознаются как другие. Скорее, они понимаются то как отвратительные тела, то как двойники или же как родственные стихии (конечно, не как двойники персонажа, а как их собственные двойники - всегда вне их тел в погоне за атомарными элементами)27. Фундаментальная ошибка в интерпретации перверсии, обусловленная непродуманной феноменологией извращ?нного поведения и определ?нными юридическими требованиями, состоит в увязывании перверсии с преступлениями против другого. С точки зрения поведения вс? убеждает нас в том, что перверсия - ничто без присутствия другого: вуйеризм, эгсгибиционизм и так далее. Но с точки зрения структуры мы должны утверждать обратное: именно потому, что структура Другого исчезла и замещена совершенно иной структурой, реальные "другие" более не способны играть роль элементов, актуализирующих утраченную первичную структуру. Во второй структуре реальные "другие" могут теперь играть только лишь роль тел-жертв (в том крайне особом смыс______________ 27 У Сада повсеместно присутствует тема молекулярных соединений. 420 ПРИЛОЖЕНИЯ ле, который извращенец приписывает телам) или. же роль сообщников-двойников, сообщников-стихий (опять же в весьма особом смысле извращенца). Мир извращенца это мир без другого, а значит и мир без возможного. Другой - это тот, кто предоставляет возможное. Извращ?нный мир - это мир, в котором категория необходимого полностью заместила категорию возможного. Это какой-то странный спинозизм, из которого изымается "кислород" в пользу более элементарной энергии и более разреженного воздуха (Небеса-Необходимость). Всякая перверсия - это "Друго-убийство" и "альтруи-цид", а значит - убийство возможного. Но альтруицид не совершается посредством перверсивного поведения, он предполагается в перверсивной структуре. Но это не спасает извращенца от того, чтобы быть извращением - не конституционально, а в конце приключения, несомненно прошедшего через невроз и прикоснувшегося к психозу. Вот то, что хотел сказать Турнье сроим выдающимся романом: мы должны представлять себе Робинзона извращенцом; единственно возможная робинзонада - это само извращение.

V. - Золя и трещина В Человеке-звере мы находим замечательный текст: "Надо сказать, в их семье никто не мог похвалиться уравновешенностью, а многие попросту страдали психическим расстройством. Жак и сам порою чувствовал, что не избавлен от наследственного недуга; не то чтобы здоровье у него было слабое, но он испытывал такой страх перед приступами своей болезни и так стыдился е?, что одно время совсем изв?лся; страшнее было другое: внезапная утрата душевного равновесия, когда сознание его помрачал какой-то дурман, вс? принимало искаж?нные формы, мир привычных представлений рушился...". Здесь Золя вводит важную тему, которая примет затем самые разнообразные формы и, опираясь на иные средства, войд?т в современную литературу. Эта тема всегда будет особым образом связана с алкоголизмом: тема трещины (Фицджеральд, Малькольм Лоури). Крайне важно, что Жак Лантье - герой романа Человек-зверь - весьма крепок, энергичен и здоров. Ибо трещина не обозначает путь, по которому будут проходить патологические наследственные элементы, маркируя тело. Фактически, сам Золя выражается именно так, но лишь ради удобства. Возможно это даже правильно в отношении некоторых персонажей - слабых и нервных. Но если быть точным, то не они несут в себе трещину - или же не только лишь из-за этого они несут е?. Наследственность - это не то, что проходит через трещину, она и есть сама трещина - невоспринимаемая прореха или дыра. В сво?м подлинном смысле трещина вовсе не препятствие для патологической наследственности; в своей полноте она сама - наследственность и патология. От одного здорового тела Ругон-Маккаров к другому она не переда?т ничего иного, кроме самой себя. 422 ПРИЛОЖЕНИЯ Вс? держится на парадоксе, то есть, на смешении такой наследственности со средствами ее переноса, или на смешении того, что переда?тся, с самим процессом передачи - парадоксе этой передачи, которая не переда?т ничего, кроме самой себя: церебральная трещина в крепком теле или расщелина мысли. За исключением несчастных случаев - как мы увидим - сома крепка и здорова. Но гермен* - это трещина, и только лишь трещина. В этих условиях трещина принимает вид эпической судьбы, красной нитью проходящей от одной истории к другой, от тела к телу Ругон-Маккаров. Что же распределяется вокруг трещины? Что теснится на е? границах? Это - то, что Золя называет темпераментами, инстинктами, "большими аппетитами". Но темперамент, или инстинкт, обозначает не психофизиологическую сущность. Это понятие гораздо богаче и конкретней - это "романное" понятие. Инстинкт указывает на условия жизни и вообще выживания - на условия сохранения некоего образа жизни, заданного исторической и социальной обстановкой (в данном случае это Вторая Империя). Вот почему буржуа у Золя легко могут называть свои пороки, свой недостаток благородства и свои непристойности добродетелями; и наоборот, вот почему бедняков часто низводят до "инстинктов" - таких, как алкоголизм, который выражает исторические условия их жизни и единственный для них способ примирения с исторически заданной жизнью. "Натурализм" Золя всегда историчен и социален. Таким образом, инстинкт, или аппетит, выступает в разных обличиях. Иногда он выражает способ, каким тело сохраняет себя в данном благоприятном окружении; в этом смысле инстинкт сам по себе крепок и здоров. Иногда он выражает такой тип жизни, который тело изобретает, чтобы обратить в свою пользу то, что его окружает, даже если при этом приходится уничтожать другие тела; в этом случае инстинкт выступает как двусмысленная сила. Иногда он выражает такой тип жизни, без которого тело не могло бы поддерживать своего исторически заданного существования в неблагоприятной окружающей среде, даже ес_________ 9 Гермен - зачаток, зарождение, завязь, побег - Прим. пер. 423 ЛОГИКА СМЫСЛА ли это грозит ему разрушением; в этом смысле алкоголизм, извращение, болезнь и даже слабоумие суть инстинкты. Инстинкты направлены на сохранение, поскольку всегда выражают усилие увековечить тот или иной способ жизни. Но такой способ жизни, да и сам инстинкт, может быть не менее деструктивным, чем консервативным в строгом смысле слова. Инстинкты манифестируют дегенерацию, неожиданный приход болезни, утрату здоровья в той же мере, как и само здоровье. Неважно, какую форму принимает инстинкт, он никогда не смешивается с трещиной. Скорее, он поддерживает четкие, хотя и изменчивые, отношения с трещиной: иногда - благодаря здоровью тела - он прикрывает трещину, латает е?, как только может, на более долгий или более короткий срок; иногда инстинкт расширяет трещину, придавая ей иную ориентацию, которая вынуждает части расщепляться, провоцируя, таким образом, несчастный случай при дряхлом состоянии тела. Например, в Западне - у Жервезы - алкогольный инстинкт начинает раздваивать трещину как изначальный порок. Оставим пока в стороне вопрос о том, существуют ли какие-либо развивающиеся или идеальные инстинкты, способные в конце концов трансформировать трещину. Через трещину инстинкт ищет объект, который ему соответствует в исторических и социальных обстоятельствах его образа жизни: вино, деньги, власть, женщины... Один из женских типов, предпочитаемых Золя, - нервозная женщина, с тяжелой копной ч?рных волос, пассивная, скрытная - которая отдается при [первой] встрече (такова Тереза в романе Тереза Ракен, написанном ещ? до цикла Ругонов, а также Северина из Человека-зверя). Ужасная схватка нервов и крови, встреча невроза и сангвинического темперамента воссоздают происхождение Ругонов. Подобная встреча заставляет трещину резонировать. Персонажи, не входящие в семью Ругонов (подобно Северине), могут вторгаться в качестве объектов, с которыми связан инстинкт Ругонов, но также и как объекты, сами наделенные инстинктами и темпераментами; наконец, как соучастники или враги, свидетельствующие о скрытой трещине, которая соединяет их друг с другом. Паутиноподобная трещина: в семействе Ругон424 ПРИЛОЖЕНИЯ Маккаров вс? находит свою кульминацию в Нана - от природы здоровой и красивой девушке с крепким телом, превращающей себя в объект с тем, чтобы очаровывать других и сообщать о своей трещине или обнаруживать трещину других - этакий гадкий гермен. Особая роль алкоголя здесь также присутствует: именно под покровом этого "объекта" инстинкт осуществляет свою наиболее глубинную связь с самой трещиной. Встреча инстинкта и объекта формирует некую навязчивую идею, а не чувство. Если Золя-романист как-то и обнаруживает себя в своих произведениях, то именно для того, чтобы сказать своим читателям: осторожно, не думайте, что все дело здесь в чувствах. Нам хорошо знакома та настойчивость, с которой Золя - и в Человеке-звере, и в Терезе Ракен - разъясняет, что у преступников не бывает угрызений совести. И нет любви для любящих - разве что, когда инстинкты действительно способны "залатывать" [трещину] и развиваться. Дело не в любви или раскаянии, а в скручиваниях и поломках или, наоборот, во временных затишьях и умиротворении в отношениях между темпераментами, которые всегда выстраиваются вдоль трещины. Золя превосходно описывает короткие периоды спокойствия, предшествующие грандиозному разрушению ("теперь вс? ясно; это было постепенное расстройство, подобное преступному попустительству..."). В творчестве Золя существует несколько явных причин для такого отказа от чувства в пользу навязчивой идеи. Во-первых, следует вспомнить стиль того периода и значимость физиологической схемы. "Физиология" со врем?н Бальзака играла в литературе ту же роль, которая сегодня по праву принадлежит психоанализу (физиология страны или региона, физиология профессии и так далее). Более того, ведь уже начиная с Флобера, чувство было неотделимо от неудачи, банкротства или мистификации; а то, о чем говорит роман, - это неспособность персонажа организовать внутреннюю жизнь. В этом смысле натурализм вв?л в роман три типа характеров: человек, отмеченный внутренним банкротством, то есть неудачник; человек, ведущий искусственный образ жизни, то есть извращенец; и человек, обладающий рудиментарной чувственностью и навязчи425 ЛОГИКА СМЫСЛА выми идеями, то есть зверь. Но если в произведениях Золя встреча инстинкта и его объекта не приводит к формированию какого-то чувства, то лишь потому, что она происходит в трещине - от одной кромки до другой. Именно потому, что есть трещина, есть и великая внутренняя Пустота. Так весь натурализм обретает новое измерение. * * * Итак, у Золя мы находим два несовпадающих сосуществующих цикла, которые пересекаются друг с другом: малая и великая наследственности, малая историческая наследственность и великая эпическая наследственность, соматическая наследственность и герменальная наследственность, наследственность инстинктов и наследственность трещины. И как бы ни было прочно и постоянно соединение этих двух наследственностей, они не смешиваются. Малая наследственность - это наследственность инстинктов в том смысле, что условия и образы жизни, которую вели предки или родители, могут пускать корни в потомстве - иногда спустя несколько поколений - и действовать в н?м как природа. Например, здоровая основа обнаруживается вновь; алкогольная деградация переходит от одного тела к другому; или синтезы инстинкт-объект передаются в то самое время, когда стиль жизни перестраивается. Какие бы резкие изменения не предпринимались, эта наследственность инстинктов переда?т что-то прочно-определ?нное. Она "воспроизводит" вс?, что переда?т; это - наследственность Того же Самого. Но совершенно не такова другая наследственность - наследственность трещины - ибо, как мы видели, трещина не переда?т ничего, кроме самой себя. Она не связана с определ?нным инстинктом, с какой-то внутренней, органической детерминантой или, более того, с каким-либо внешним событием, способным зафиксировать объект. Она выходит за пределы стилей жизни и, таким образом, прокладывает свой путь непрерывным, невоспринимаемым и безмолвным способом, образуя законченное единство Ругон-Маккаров. Трещина переда?т только трещину. То, что она переда?т, не по426 ПРИЛОЖЕНИЯ зволяет себе определиться, оставаясь обязательно смутным и диффузным. Передавая только себя, трещина не воспроизводит то, что переда?т, не воспроизводит "то же самое". Она ничего не воспроизводит, довольствуясь продвижением в безмолвии и следуя линиям наименьшего сопротивления. В качестве вечной наследственности Другого, она всегда следует окольным путем, готовая изменить направление и поменять свою канву. Часто отмечают, что Золя вдохновл?н наукой. Но в ч?м смысл такого вдохновения, исходящего из медицинских исследований того времени? Оно относится именно к различию между двумя указанными наследственностя-ми, разработанному современной медицинской мыслью: гомологичная прочно-детерминированная наследственность и "непохожая или трансформированная" наследственность с диффузным характером, которая определяет "психопатологическую семью".1 Итак, данное различие интересно тем, что оно легко замещает дуализм унаследованного и приобретенного, или даже делает такой дуализм невозможным. Действительно, малая гомологичная наследственность инстинктов вполне может передавать приобрет?нные характеристики. Это даже неизбежно-в той мере, в какой формирование инстинкта неотделимо от исторических и социальных условий. Что касается великой, несхожей, наследственности трещины, то у нее с приобрет?нными характеристиками совершенно иные, хотя и не менее существенные, отношения: __________ 1 В статье Фрейд и наука Жак Насиф кратко анализирует это понятие непохожей наследственности, как мы находим его, например, у Шарко. Этим открывается путь к познанию действия внешних событий. "Ясно, что термин семья бер?тся здесь в обоих аспектах: в аспекте классификационной модели и в аспекте родственных отношений. С одной стороны, расстройства нервной системы создают единичную семью; с другой стороны, такая семья нерасторжимо объединена законами наследственности. Эти законы позволяют объяснить, что не бывает одного и того же расстройства, которое избирательно переда?тся, а существует только диффузная невропатологическая предрасположенность, которая в силу ненаследственных факторов принимает специфический вид в определ?нном заболевании", Cahiers pour I"analyse (1968), nе 9. Ясно, что семья Ругон-Маккаров фигурирует в обоих этих смыслах. 427 ЛОГИКА СМЫСЛА речь здесь идет о диффузной потенциальности, которая не актуализируется, пока передаваемое приобрет?нное свойство - будь оно внутренним или внешним - не придаст ей некую конкретную определенность. Другими словами, если верно, что инстинкты формируются и находят свои объекты только на кромке трещины, то трещина, напротив, следует своим пут?м, распространяет свою паутину, изменяет направление и актуализируется в каждом теле по отношению к инстинктам, которые открывают для не? путь, иногда чуть-чуть латая е?, иногда расширяя вплоть до окончательного разрушения - которое всегда обеспечено работой этих инстинктов. Значит, корреляция между этими двумя порядками постоянна и достигает своей высшей точки, когда инстинкт становится алкогольным, а трещина - явным разломом. Эти два порядка тесно связаны друг с другом, как кольцо внутри большего кольца, но они никогда не смешиваются. Итак, если справедливо было отметить влияние научных и медицинских теорий на Золя, то крайне несправедливо было бы не подчеркнуть и ту трансформацию, которой он их подвергает; то как он пересматривает понятие о двух наследственностях; и ту поэтическую силу, которую он прида?т этому понятию, чтобы создать из него новую структуру "семейного романа". При этом роман объединяет в целое два прежде чуждых ему - основных элемента: Драму с историческим наследованием инстинктов и Эпос с эпическим наследованием трещины. Пересекаясь друг с другом, они создают ритм произведения, то есть они обеспечивают распределение безмолвия и шума. Романы Золя наполнены шумами инстинктов и "больших аппетитов" персонажей, издающих чудовищный гул. Что же касается безмолвия, переходящего из романа в роман и под каждым романом, то оно по сути своей принадлежит трещине: трещина безмолвно распространяется и передается ниже шума инстинктов. Трещина обозначает Смерть, а пустота и есть Смерть, Инстинкт смерти. Инстинкты могут громко говорить, издавать шум, роиться, но они не способны покрыть это более глубинное безмолвие или сокрыть то, из чего они выходят и во что они возвращаются: инстинкт 428 ПРИЛОЖЕНИЯ смерти - не только один из многих инстинктов, но сама трещина, вокруг которой собираются все инстинкты. Отдавая дань уважения Золя - одновременно глубокую и сдержанную - Селин во фрейдистских тонах отмечает универсальное присутствие под шумящими инстинктами - безмолвного инстинкта смерти: "садизм, проявляющийся сегодня повсеместно, происходит из желания ничто, глубоко запрятанного в человеке, а особенно в людской массе, - своего рода любовной, почти непреодолимой и единодушной нетерпимости к смерти.... Наши слова достигают инстинктов и иногда прикасаются к ним; но в то же время мы узнаем, что именно здесь раз и навсегда наша власть прекращается....^ человеческой игре Инстинкт смерти - безмолвный инстинкт - бесспорно прочно закрепился, возможно вместе с эгоизмом"2. Но что бы ни думал об этом Селин, Золя уже раскрыл, как большие аппетиты тяготеют к инстинкту смерти; как они кишат в трещине - трещине инстинкта смерти; как смерть проступает под любой навязчивой идеей; как инстинкт смерти узнается под любым инстинктом; как именно и только он конституирует великую наследственность - трещину. Наши слова достигают лишь инстинктов, но они получают свой смысл, нонсенс и их комбинации от иной инстанции - от Инстинкта смерти. В основании любой истории инстинктов лежит эпос смерти. Сначала мы могли сказать, что инстинкты покрывают смерть и заставляют е? отступить; но это лишь временно, даже их шум питается смертью. В Человеке-звере о Рубо говорится, что "... в ужасающей темноте его плоти, в его желании, которое было запятнано и кровоточило, неожиданно восстала необходимость смерти". Навязчивая идея Мизара состоит в поисках сбережений его жены; но он может следовать этой идее, лишь убивая жену и разрушая дом в поединке - лицом к лицу - с безмолвием. * * * В Человеке-звере существенен инстинкт смерти у главного героя, церебральная трещина Жака Лантье _________ 2 "Celine I", L'Herne, no. 3, р. 171. 429 ЛОГИКА СМЫСЛА машиниста. Он молод, и у него есть ясное предчувствие того, каким образом инстинкт смерти скрывается за каждым аппетитом, Идея смерти - за каждой навязчивой идеей, великая наследственность - за малой, которой не дают выхода: сначала женщины, а затем вино, деньги - то есть амбиции, которые он мог бы легко и вполне законно удовлетворить. Он отбрасывает инстинкты; единственным объектом для него становится паровоз. Он знает, что трещина привносит смерть в каждый инстинкт, что она продолжает свою работу в инстинктах и через них; он знает, что в начале и в конце каждого инстинкта речь идет об убийстве, а также о возможности быть убитым самому. Но безмолвие, которое Лантье создал внутри себя, чтобы противопоставить его более глубокому безмолвию трещины, вдруг нарушается: в одно яркое мгновение Лантье увидел убийство, совершенное в проходящем поезде, а позже видел жертву, сброшенную на железнодорожные пути; он догадался, кто убийцы - Рубо и его жена Северина. Когда же в нем рождается любовь к Северине и раскрывается царство инстинкта, смерть проникает в него - ибо эта любовь пришла из смерти и должна вернуться в смерть. Начиная с убийства, совершаемого Рубо, разворачивается вся система отождествлений и повторений, формирующих ритм книги. Прежде всего Лантье сразу же отождествляет себя с преступником: "Тот, другой, промелькнувший перед его глазами с занес?нным ножом, посмел!.. Довольно трусить, пора уже удовлетворить себя - вонзить нож! Ведь это желание преследует его уже десять лет!" Рубо зарезал председателя суда из ревности, поняв, что последний изнасиловал Северину, когда та была ещ? реб?нком, и вынудил его взять в ж?ны опороченную женщину. Но после преступления он некоторым образом отождествляется с председателем суда. Теперь его очередь отдать Лантье свою жену - порочную и преступную. Лантье влюбляется в Северину потому, что она участвовала в преступлении: "Это было так, как если бы она была мечтой, которая затаилась в его плоти". Здесь возникает тройное спокойствие: спокойствие безразличия, нисходящее на брачную жизнь четы Рубо; спокойствие Северины, обнаруживающее е? 430 ПРИЛОЖЕНИЯ невинность в любви к Лантье; и, в особенности, спокойствие Лантье, заново открывающего с Севериной сферу инстинктов и воображающего, что он заполнил трещину: он полагает, что никогда не пожелает убить Северину - ту, которая [сама] убила ("обладать ею значило обладать подлинной красотой, и она излечит его"). Но уже есть и три разрушающих начала, идущих на смену спокойствию и подчиняющихся несовпадающим ритмам. Рубо после преступления заменил Северину алкоголем, как объектом своего инстинкта. Северина нашла инстинктивную любовь, которая дарует ей невинность; но она не может побороть смятения, нуждаясь в откровенной исповеди перед своим возлюбленным, который и так обо вс?м догадывался. И в сцене, где Северина ждет Лантье, точно так же, как Рубо ждал е? перед преступлением, она рассказывает своему любовнику всю историю. Она исповедуется во всех подробностях и вплетает сво? желание в воспоминания о смерти ("трепет желания потерялся в другой судороге, судороге смерти, которая вернулась к ней"). Она свободно исповедуется в преступлении Лантье, в то время как по принуждению она исповедовалась Рубо в своей связи с председателем суда, провоцируя тем самым преступление. Она уже не может отвлечься от образа смерти иначе, как проецируя его на Рубо и побуждая Лантье к убийству последнего ("Ему [Лантье] представилось, как он заносит руку с ножом и вонзает его в горло Рубо с такой же силой, с какой тот вонзил нож в горло старика..."). Что касается Лантье, то исповедь Северины не сообщает ему ничего нового, однако она ужасает его. Ей не следовало этого говорить. Женщина, которую он любит и которая была для него "святой", поскольку закрывала собой образ смерти, утратила свою власть после исповеди и обозначила другую возможную жертву. У Лантье никак не получается убить Рубо. Он знает, что может убить только объект своего инстинкта. Эта парадоксальная ситуация - когда те, кто окружают Лантье (Рубо, Северина, Мизар, Флор), убивают по причинам, вытекающим из других инстинктов, но сам Лантье (несущий в себе, тем не менее, чистый инстинкт смерти) не может убить - может разрешиться только убийством Севери431 ЛОГИКА СМЫСЛА ны. Лантье начинает понимать, что голос инстинктов обманывает его, что его "инстинктивная" любовь к Северине только по видимости заполняет трещину, и что шум, производимый инстинктами, покрывает безмолвный Инстинкт смерти только на какое-то мгновение. Он осознает, что должен убить именно Северину, чтобы связать малую наследственность с великой, и чтобы все инстинкты вошли в трещину: "обладать е? смертью как землею"; "тот же вид удара, что и для председателя Гранморена, в том же самом месте, с той же самой жестокостью... двое убийц сочетались. Не был ли один из них логическим выводом из другого?" Северина чувствует, что опасность совсем рядом, но истолковывает ее как "планку", как барьер между собой и Лантье из-за присутствия Рубо. Однако, это вовсе не барьер между ними, а паутино-подобная трещина в мозгу Лантье - безмолвная работа [трещины]. После убийства Северины Лантье не испытывает раскаяния: только это здоровье, только это крепкое тело - "Он никогда не чувствовал себя лучше, он не раскаивался и, по-видимому, освободился от ноши - счастливый и умиротворенный", "...со времени убийства, он почувствовал спокойствие и равновесие и радовался совершенному здоровью". Но такое здоровье даже более нелепо, чем если бы тело постигла болезнь, если бы оно было подорвано алкоголем или другим инстинктом. Такое мирное, здоровое тело - не более, чем почва, созревшая для трещины, и пища для паука. Он должен будет убить еще других женщин. При вс?м этом здоровье, "он перестал жить, перед ним не было больше ничего, кроме глубокой ночи, бесконечного отчаяния, в которые он погрузился". И когда старый друг Пеке пытается сбросить Лантье с поезда, то даже его телесный протест, его рефлексы, инстинкт самосохранения, борьба с Пеке - лишь нелепые реакции, которые приносят Лантье в жертву великому Инстинкту гораздо откровеннее, чем если бы он покончил с собой, и уносят его вместе с Пике в обоюдную смерть. * * * Мощь произведения Золя заключена в сценах с разными персонажами, отражающимися друг в друге. Но что 432 ПРИЛОЖЕНИЯ же задает распределение сцен, раскладку персонажей и логику Инстинкта? Ответ ясен: это - поезд. Роман открывается своеобразным балетом паровозов на станции. В частности - в случае Лантье - мимол?тной картине убийства председателя суда предшествуют, на ее фоне мелькают и после нее следуют проходящие поезда, выполняющие различные функции (гл.2). Сначала поезд появляется как то, что мчится мимо - некое подвижное зрелище, связующее всю землю, людей всяческого происхождения и любой страны: и к тому же это зрелище разворачивается перед умирающей женщиной - неподвижной сторожихой переезда, медленно убиваемой собственным мужем. Затем появляется второй поезд, образующий, по-видимому, на этот раз исполинское тело, прочерчивающий на нем трещину и соединяющий эту трещину с земл?й и домами: а "тут рядом... извечная страсть и извечная тяга к преступлению". Третий и четв?ртый поезда показывают элементы железной дороги: глубокие рвы, насыпи-баррикады, туннели. Пятый, с его огнями и прожекторами, нес?т в себе преступление, поскольку супруги Рубо совершают сво? убийство в этом поезде. И наконец, шестой поезд связывает вместе силы бессознательного, безразличия и угрозы, едва не задевая, с одной стороны, головы убитого мужчины, а с другой - тела подглядывающего: чистый Инстинкт смерти, слепой и глухой. Как бы ни шумел поезд, он глух - а значит и нем. Подлинное значение поезда проявляется в "Лизон" - локомотиве, которым управляет Лантье. Первоначально он занял место всех инстинктивных объектов, от которых отказался Лантье. Локомотив сам предста?т как обладающий инстинктом и темпераментом: "...она ["Лизон"] требовала слишком много смазочного масла, особенно неумеренно поглощали его цилиндры машины: казалось, "Лизон" томится постоянной жаждой, не знает удержу". Итак, приложимо ли к локомотиву то, что при-ложимо к человеку, где грохот инстинктов отсылает к скрытой трещине - к человеку-Зверю? В главе, где рассказывается о поездке, предпринятой во время бурана, Лизон очертя голову несется по рельсам так, как если бы она врывалась в узкую трещину, по которой 433 ЛОГИКА СМЫСЛА уже нельзя продвигаться. И когда она наконец освобождается, ломается именно двигатель, "пораженный смертельным ударом". Поездка разорвала трещину, которую инстинкт - потребность в смазочном масле - скрывал. За пределами утраченного инстинкта паровоз вс? более и более раскрывается как образ смерти или как чистый Инстинкт смерти. А когда Флор провоцирует крушение, уже не ясно - паровоз ли губит себя, или же он сам убийца. И в последнем эпизоде романа новый паровоз, уже без машиниста, нес?т свой груз - пьяных, поющих солдат - навстречу смерти. Локомотив - это не объект, а, соответственно, эпический символ, великий Фантазм, подобный фантазмам, часто появляющимся в произведениях Золя и отражающим все темы и ситуации книги. Во всех романах цикла Ругон-Маккаров присутствует чудовищный фантазмати-ческий объект, играющий роль места, свидетеля и действующего лица. Часто подч?ркивают эпические черты гения Золя, которые прослеживаются как в структуре произведения, так и в последовательности его уровней, каждый из которых исчерпывает некую тему. Это становится очевидным, если сравнить Человека-зверя с Терезой Ракен - романом, предшествующим циклу Ругон-Маккаров. У этих двух книг много общего: убийство, связывающее супружескую чету; приближение смерти и процесс разрушения; сходство Терезы с Севериной; отсутствие угрызений совести или отрицание внутреннего. Но Тереза Ракен - это трагическая версия, тогда как Человек-зверь - эпическая. Что действительно занимает центральное место в Терезе Ракен, так это инстинкт, темперамент и противостояние темпераментов Терезы и Лорена. И если есть какая-то трансценденция, то только трансценденция судьи или безжалостного свидетеля, который символизирует трагическую судьбу. Вот почему роль символа или трагического божества принадлежит мадам Ракен - немой и парализованной матери жертвы убийства, присутствующей на вс?м протяжении разлада любящих. Эта драма, это приключение инстинктов отражается только в логосе, представленном немотой старой женщины и е? выразительной неподвижностью. В заботе, которой окружил е? Лорен, в театраль434 ПРИЛОЖЕНИЯ ных заявлениях, которые делает Тереза, есть какая-то трагическая интенсивность, едва ли с чем-либо сравнимая. Говоря еще точнее, это только трагическое предвосхищение Человека-зверя. В Терезе Ракен Золя ещ? не использует эпический метод, оживляющий предприятие Ругон-Маккаров. В эпическом существенно наличие двойного регистра, в котором боги активно разыгрывают - по-своему и на другом плане - приключения людей и их инстинктов. Драма при этом отражается в эпосе - малая генеалогия отражается в великой генеалогии, малая наследственность в большой наследственности, а малый маневр в большом маневре. Отсюда вытекают все возможные следствия: языческий характер эпического; противостояние между эпическим и трагической судьбой; открытое пространство эпоса в противоположность закрытому пространству трагедии; и особенно различие символа в эпическом и трагическом. В Человеке-звере уже не только свидетель или судья, но скорее некий деятель, или поле действия (поезд), играет роль символа по отношению к истории и предписывает большой ман?вр. Следовательно, он прослеживает открытое пространство до уровня нации и цивилизации в противоположность закрытому пространству Терезы Ракен, над которым господствует единственно лишь пристальный взгляд старухи. "Дн?м и ночью, мимо не? безостановочно едет столько мужчин и женщин, их мчат куда-то несущиеся на всех парах поезда... Среди пассажиров были, конечно, не только французы, попадались там и иностранцы... Но они проносились с быстротой молнии, она даже не была толком уверена, действительно ли она их видела". Двойной регистр в Человеке-звере состоит из шумных инстинктов и трещины - безмолвного Инстинкта смерти. В результате, вс?, что случается, происходит на двух уровнях: уровне любви и смерти, уровне сомы и гермена, уровне двух наследственностей. Эта история удваивается эпосом. Инстинкты и темпераменты более не занимают существенного положения. Они роятся вокруг и внутри поезда, но сам поезд - это эпическое представление Инстинкта смерти. Цивилизация оценивается с двух точек зрения: с точки зрения инстинктов, которые она 435 ЛОГИКА СМЫСЛА определяет, и с точки зрения трещины, которая определяет цивилизацию. Для современного ему мира Золя открыл возможность реставрации эпического. Непристойность как элемент его литературы - "отвратительной литературы" - это история инстинкта, противостоящая заднему плану смерти. Трещина - это эпический бог в истории инстинктов и условие, делающее эту историю возможной. Отвечая тем, кто обвиняет Золя в преувеличении, можно сказать, что у писателя есть не логос, а только эпос, который констатирует, что мы никогда не сможем сколько-нибудь значительно продвинуться в описании распада, поскольку для этого необходимо зайти столь же далеко, насколько вед?т сама трещина. Может ли так случиться, что Инстинкт смерти - продвигаясь, насколько это вообще возможно - возвратился бы обратно к самому себе? Не может ли быть так, что трещина, которая лишь по видимости и на короткое время заполняется большими аппетитами, выходит за собственные пределы в направлении, которое сама и создала? Возможно ли поскольку она впитывает каждый инстинкт, - чтобы трещина могла также предписывать инстинктам трансмутацию, обращая смерть против не? самой? Не создала бы она тем самым инстинкты, способствующие развитию, а не алкогольные, эротические или финансовые [инстинкты], то есть либо сохраняющие, либо разрушающие? Часто отмечают, что в конечном счете Золя - оптимист, что среди мрачных романов у него есть романы, окрашенные в розовые тона. Однако такая их интерпретация, исходящая из какого-либо чередования, была бы ошибочной; на самом деле оптимистическая литература Золя не является чем-то иным по отношению к его "отвратительной" литературе. Именно в одной и той же динамике - в динамике эпического - низменные инстинкты отражаются в ужасном Инстинкте смерти, но и Инстинкт смерти тоже отражается внутри некоего открытого пространства, возможно даже, что в ущерб самому себе. Социалистический же оптимизм Золя означает, что пролетариат уже пролагает свой путь через трещину. Поезд, как эпический символ с инстинктами, которые он переносит, и Инстинктом смерти, который 436 ПРИЛОЖЕНИЯ он представляет, - всегда чреват будущим. Финальные сентенции Человека-зверя это также гимн будущему: Пеке и Лантье сброшены с поезда, а глухой и слепой паровоз вез?т солдат, "уже одуревших от усталости, пьянства и крика", навстречу смерти. Это как если бы трещина проходила через мысль и предавала е?, чтобы быть вместе с тем и возможностью мысли; другими словами, чтобы быть тем [местом], откуда развивается и раскрывается мысль. Трещина - препятствие для мысли, но также место обитания и сила мысли, е? поле и агент. Доктор Паскаль - последний роман цикла - показывает эту эпическую точку возвращения смерти к самой себе, точку трансмутации инстинктов и идеализации трещины в чистой стихии "научной" и "прогрессист-ской" мысли, в которой сгорает генеалогическое древо Ругон-Маккаров.

ДОПОЛНЕНИЕ

Theatrum philosophicum M. Фуко Я должен обсудить две исключительные по значимости и достоинству книги: Различение и повторение и Логика смысла. Действительно, эти книги настолько выделяются среди прочих, что их довольно трудно обсуждать. Этим же можно объяснить, почему лишь немногие брались за такую задачу. Я полагаю, эти книги и впредь будут увлекать нас за собой в загадочном резонансе с произведениями Клоссовски - еще одним крупным и исключительным именем. Но возможно, когда-нибудь нынешний век будет известен как век Дел?за. Я хотел бы поочередно исследовать вс? множество ходов, ведущих к сути столь вызывающих текстов. Хотя Дел?з бы сказал, что подобная метафора неверна: сути нет, есть только проблемы - то есть распределение особых точек; центра нет, всегда есть лишь децентра-ции, серии, регистрирующие колеблющийся переход от присутствия к отсутствию, от избытка к недостатку. Круг должен быть отвергнут как порочный принцип возвращения; мы должны отказаться от тенденции организовывать все в сферу. Все вещи возвращаются к прямизне и ограниченности по прямой и лабиринтоподобной линии. Итак, волокна и разветвления (изумительные серии Лери хорошо бы подошли для делезианского анализа). * * * Какая философия не пыталась низвергнуть платонизм? Если философию определять в конечном счете как любую попытку, вне зависимости от ее источника, низвержения платонизма, то философия начинается с Аристо______________ Перевод выполнен по изданию: Critique, ? 282,1970 г.- С.885-908. 441 ЛОГИКА СМЫСЛА теля; или даже еще с самого Платона, с заключения Софиста, где Сократа невозможно отличить от хитрых имитаторов; или же она начинается с софистов, поднявших много шума вокруг восхождения платонизма и высмеивавших его будущее величие своей нескончаемой игрой в слова. Все ли философии суть индивидуальные разновидности "анти-платонизма"? Каждая ли из них начинается с объявления об этом фундаментальном отказе? Можно ли сгруппировать их вокруг этого вожделенного и отвратительного центра? Скорее, философская природа какого-либо дискурса заключается в его платоническом дифференциале, элементе, отсутствующем в платонизме, но присутствующем в других философиях. Лучше это сформулировать так: это тот элемент, в котором эффект отсутствия вызван в платонической серии новой и расходящейся серией (следовательно, его функция в платонической серии - это функция означающего, которое вместе и избыточно, и отсутствует); а также это элемент, в котором платоническая серия производит некую свободную, текучую и избыточную циркуляцию в этом ином дискурсе. Значит, Платон - это избыточный и недостаточный отец. Бесполезно определять какую-либо философию ее анти-платоническим характером (все равно, что растение отличать по его репродуктивным органам); но отчасти одну философию можно отличать [от другой] тем способом, каким определяется фантазм по эффекту недостатка, когда фантазм распределяется по двум составляющим его сериям - "архаичной" и "реальной"; и тут вы можете мечтать о всеобщей истории философии, о платонической фантазмотологии - но не об архитектуре систем. В любом случае, "низвержение платонизма"1 Делезом состоит в том, что он перемещается внутри платоновской серии с тем, чтобы вскрыть неожиданную грань: деление. По словам аристотеликов, Платон не проводил тонких различий между родами "охотник", "повар" и "политик"; не занимали его и специфические признаки видов ________ 1 Difference et repetition, pp. 165-168 et 82-85; Логтка смысла (см. настоящее издание) - с. 328-338. 442 ДОПОЛНЕНИЕ "рыбак" и "тот, кто охотится с помощью силков"; Платон хотел раскрыть идентичность истинного охотника. Кто такой?, а не Что такое? Он искал аутентичное, чистое золото. Вместо того, чтобы подразделять, отбирать и разрабатывать плодородный пласт, он выбирал среди претендентов и игнорировал их фиксированные кадастровые свойства; он испытывал их с помощью натянутого лука, исключающего всех, кроме одного (безымянного одного, номада). Но как отличить ложное (симулянтов, "так называемых") от подлинного (настоящего и чистого)? Разумеется, не посредством открытия закона истинного и ложного (истина противоположна не ошибке, а ложным явлениям), а посредством указания - поверх этих внешних проявлений - на модель, модель столь чистую, что актуальная чистота "чистого" лишь напоминает ее, приближается к ней и по ней измеряет себя; модель, которая существует столь убедительно, что в ее присутствии фальшивое тщеславие ложной копии немедленно сводится на-нет. При неожиданном появлении Улисса вечного мужа - ложные претенденты исчезают. Симулякры уходят [exeunt*]. Считается, что Платон противопоставил сущность явлению, горний мир - нашему земному, солнце истины - теням пещеры (и наш долг теперь - вернуть сущность в земной мир, восславить его и поместить солнце истины внутрь человека). Но Делез располагает сингулярность Платона в утонченной сортирующей процедуре, которая предшествует открытию сущности, потому что эта процедура обусловливает необходимость мира сущностей своим отделением ложных симулякров от множества явлений. Поэтому бесполезно пытаться пересматривать платонизм, восстанавливая в правах явления, приписывая им прочность и значимость и сближая их с сущностными формами через наделение концептуальным хребтом: не стоит поддерживать столь робкие создания в прямом положении. И не стоит пытаться переоткрывать высший и торжественный жест, установивший - одним махом - недоступную Идею. Скорее, нам следует ______________ * Латинский термин, обозначающий ремарку в пьесе, например: "Некто уходит". Примечание переводчика. 443 ЛОГИКА СМЫСЛА приветствовать коварное сборище симулянтов, которое шумно ломится в дверь. А то, что войдет к нам - затопляя явление и разрушая его сцепленность с сущностью, будет событием; бестелесное рассеет плотность материи; вневременное упорство разорвет круг, имитирующий вечность; непроницаемая сингулярность скинет с себя свою загрязненность чистотой; актуальная наружность симулякра подкрепит фальшь ложный явлений. Объявится Софист и потребует от Сократа доказательств того, что тот не является незаконным узурпатором. Пересмотреть платонизм - по Делезу - значит прокрасться внутрь последнего, снизить планку, добраться до мельчайших жестов - дискретных, но моральных, которые служат для исключения симулякров; это также значит и слегка отклониться от платонизма, поддержать с той или иной стороны короткий разговор, который платонизмом исключается; это значит вызвать еще одну разъединенную и расходящуюся серию; это значит сконструировать - посредством такого небольшого скачка в сторону - развенчанный пара-платонизм. Преобразовать платонизм (серьезная задача) - значит усилить его сочувствие к реальности, миру и времени. Низвергнуть платонизм - значит начать с вершины (вертикальная дистанция иронии) и охватить его происхождение. Извратить же платонизм - значит докопаться до его наимельчайших деталей, снизойти (благодаря естественному тяготению юмора) вплоть до корней его волос, до грязи под ногтями - до тех вещей, которые никогда не освящались идеей; это значит открыть его изначальную децентрированность для того, чтобы перецентрироваться вокруг Модели, Тождественного и Того же Самого; это значит самим так децентрироваться относительно платонизма, чтобы вызвать игру (как [происходит] в любом извращении) поверхностей на его границах. Ирония возвышает и низвергает; юмор опускает и извращает.2 Извратить Платона - это примкнуть к злой язвительности софистов, грубости киников, аргументации стоиков и порхающим видностям* Эпикура. Пора читать Диогена Лаэртского. ______________ 2 По поводу возвышения иронии и погружения юмора см. Difference et repetition, p. 12, и ЛОГИКА СМЫСЛА - с. 182-190. * "Существуют оттиски, подобовидные плотным телам, но гораздо более тонкие, чем видимые предметы.... Эти ттиски называем мы "видностями"....Само возникновение видностей совершается быстро, как мысль" (Эпикур, Письмо к Геродоту - в кн. Тит Лукреций Кар, О природе вещей - М., Художественнная литература, 1983 С.295-296). 444 ДОПОЛНЕНИЕ * * * Нам следует особенно внимательно отнестись к поверхностным эффектам, которые так радовали эпикурейцев:3 истечения, исходящие из глубины тел и поднимающиеся подобно туманной дымке - внутренние фантомы, которые вновь быстро впитываются глубиной других тел - обонянием, ртом, вожцелениями; чрезвычайно тонкие пленки, отделяющиеся от поверхности объектов, а затем привносящие цвета и контуры в глубину наших глаз (плавающая эпидерма, визуальные идолы); фантаз-мы, созданные страхом и желанием (облачные боги, обожаемый лик возлюбленного, "слабая надежна, доносимая ветром"). Именно это ширящееся царство неосязаемых объектов должно интегрироваться в нашу мысль: мы должны артикулировать философию фантазма, не сводимого к какому-то исходному факту, опосредованному восприятием или образом, но возникающего между поверхностями, где он обретает смысл, и в перестановке, которая вынуждает все внутреннее переходить вовне, а все внешнее - вовнутрь, в темпоральной осцилляции, всегда заставляющей фантазм предшествовать себе и следовать за собой - короче, в том, что Делез вряд ли позволил бы нам называть его "бестелесной материальностью". Бесполезно искать за фантазмом какой-то более субстанциальной истины - истины, на которую он указывает, скорее, как некий смешанный знак (отсюда тщетность "симптоматологизирования"); также бесполезно помещать его в устойчивые фигуры и конструировать твердые ядра схождения, куда мы могли бы включить - на основе их идентичных свойств - все положения фантазма, его плоть, мембраны и испарения ("феноменологиза-ция" невозможна). Нужно позволить фантазмам действовать на границах тел; против тел,- потому что они вонзаются в тела и торчат из них, а еще и потому, что они _____________ 3 ЛОГИКА СМЫСЛА - с.346-362. 445 ЛОГИКА СМЫСЛА затрагивают тела, режут их, разбивают на секции, делят на области и умножают их поверхности; и равным образом [фантазмы пребывают] вне тел, поскольку действуют между последними согласно законам близости, скручивания и переменной дистанции законам, в которых они не сведущи. Фантазмы не расширяют организмы в область воображаемого; они топологизируют материальность тела. Следовательно их надо освободить от налагаемых нами на них ограничений, освободить от дилеммы истины и лжи, дилеммы бытия и небытия (сущност-ное различие между симулякром и копией, доведенное до своего логического конца); нужно позволить фантаз-мам вести свой танец, разыгрывать свою пантомиму - как "сверх-существам". Логику смысла можно рассматривать как наиболее чуждую книгу, какую только можно себе представить, Феноменологии восприятия. В этой последней тело-организм связывается с миром через сеть первичных сиг-нификаций, возникающих из восприятия вещей, тогда как, согласно Делезу, фантазмы образуют непроницаемую и бестелесную поверхность тел; и из такого процесса - одновременно топологического и жестокого - прорисовывается нечто, что ложно выдает себя за некий центрированный организм и что распределяет на своей периферии нарастающую удаленность вещей. Однако и это более существенно. Логику смысла следует рассматривать как самый смелый и самый дерзкий из метафизических трактатов - при том основном условии, что вместо упразднения метафизики как отрицания бытия, мы заставляем последнюю говорить о сверх-бытии. Физика: дискурс, имеющий дело с идеальной структурой тел, смесей, реакций, внутренних и внешних механизмов; метафизика: дискурс, имеющий дело с материальностью бестелесных вещей фантазмов, идолов и симулякров. Конечно же, иллюзия - источник всех трудностей в метафизике, но не потому, что метафизика по самой своей природе обречена на иллюзию, а потому, что в течение очень долгого времени иллюзия преследовала ее, и потому, что из-за своего страха перед симулякрами она была вынуждена вести охоту на иллюзорное. Метафизика не иллюзорна - она отнюдь не только разновид446 ДОПОЛНЕНИЕ ность этого специфического рода, - но иллюзия является метафизикой. Именно продукт специфической метафизики обозначает разделение между симулякром, с одной стороны, и изначальной и совершенной копией, - с другой. Существовала критика, чьей задачей было выявлять метафизическую иллюзию и устанавливать ее необходимость; однако, метафизика Делеза инициирует необходимую критику деиллюзионизации фантазмов. На этой основе проясняется путь для продвижения эпикурейской и материалистической серий, для поиска их сингулярного зигзага. И этот путь, вопреки себе самому, вовсе не ведет к некой стыдливой метафизике; он радостно ведет к метафизике - метафизике, свободной от своей изначальной глубинности так же, как и от высшего бытия, но кроме того еще и способной постигать фантазм в его игре поверхностей без помощи моделей, - метафизике, где речь идет уже не о Едином Боге, а об отсутствии Бога и эпидермической игре извращения. Мертвый Бог и содомия - таковы отправные пункты нового метафизического эллипса. Там, где естественная теология содержала в себе метафизическую иллюзию, и где эта иллюзия всегда была более или менее связана с естественной теологией, метафизика фантазма вращается вокруг атеизма и трансгрессии. Сад, Батай и те, кто пришли после, ладонь, повернутая в жесте защиты и приглашения, Роберта. Более того, такая серия освобожденных симулякров активируется, или имитирует саму себя, на двух привилегированных сценах: на сцене психоанализа, который в конечном счете следует понимать как метафизическую практику, поскольку он занимается фантазмами; и на сцене театра, который множественен, полисценичен, одновременен, разбит на отдельные действия, отсылающие друг к другу, и где мы сталкиваемся - без намека на представление (копирование или имитацию) - с танцем масок, плачем тел и жестикуляцией рук и пальцев. И повсюду в каждой из этих двух новых и расходящихся серий (попытка "примирить" данные серии, свести их к какой-либо перспективе, создать некую смехотворную "психодраму" - в высшей степени наивна) Фрейд и Арто исключают друг друга и вызывают обоюдный ре447 ЛОГИКА СМЫСЛА зонанс. Философия представления - философия изначального, первичного, сходства, имитации, верности -- рассеивается; и стрела симулякра, выпущенная эпикурейцами, летит в нашем направлении. Она рождает - возрождает - "фантазмофизику".

* * * Другую сторону платонизма занимают стоики. Прослеживая то, как Делез рассуждает об Эпикуре, Зеноне, Лукреции и Хрисиппе, я вынужден был сделать вывод, что методика его анализа носит строго фрейдистский характер. Он вовсе не стремится под барабанный бой - к великой Репрессии Западной философии; он лишь отмечает, как бы походя, ее оплошности. Он указывает на ее разрывы, бреши, те незначительные малости, которыми пренебрегал философский дискурс. Он тщательно восстанавливает едва заметные пробелы, хорошо понимая, что они заключают в себе фундаментальную небрежность. Благодаря упорству нашей педагогической традиции мы привыкли отбрасывать эпикурейские симу-лякры как нечто бесполезное и пустое; а знаменитая борьба стоицизма, которая велась вчера и возобновиться завтра, стала школьной забавой. Делез действительно здорово скомбинировал эти очень тонкие нити и поиграл, на свой манер, с этой сетью дискурсов, аргументов, реплик и парадоксов, - с теми элементами, которые столетиями циркулировали в средиземноморских культурах. Мы должны не презирать эллинистическую путаницу или римскую банальность, а вслушаться в то, что было сказано на великой поверхности империи; мы должны быть внимательными к тому, что происходило тысячи раз, что рассыпано повсюду: сверкающие битвы, убитые генералы, горящие триремы, отравившиеся королевы, победы, неизменно ведущие к новым переворотам, нескончаемое типовое Действие, вечное событие. Для рассмотрения чистого события прежде всего должен быть создан некий метафизический базис.4 Но мы должны согласиться с тем, что таковым не может __________ 4 См. ЛОГИКА СМЫСЛА - с. 19-28. 448 ДОПОЛНЕНИЕ быть метафизика субстанций, служащих основанием для акциденций; не может это быть и некой метафизической когеренцией, которая помещает эти акциденции в переплетающиеся связи причин и эффектов. Событие - рана, победа-поражение, смерть - это всегда эффект, полностью производимый сталкивающимися, смешивающимися и разделяющимися телами, но такой эффект никогда не бывает телесной природы; именно неосязаемая, недоступная битва возвращается и повторяется тысячи раз вокруг Фабрициуса, над раненым князем Андреем. Оружие, поражающее тела, образует бесконечную бестелесную битву. Физика рассматривает причины, но события, возникающие как их эффекты, уже не принадлежат физике. Давайте вообразим стежкообразную каузальность: поскольку тела сталкиваются, смешиваются и страдают, они создают на своих поверхностях события - события, лишенные толщины, смеси и страсти; поэтому события более не могут быть причинами. Они образуют между собой иной род последовательности, связи которой происходят из квази-физики бестелесного - короче, из метафизики. События требуют также и более сложной логики.5 Событие - это не некое положение вещей, не нечто такое, что могло бы служить в качестве референта предложения (факт смерти - это положение вещей, по отношению к которому утверждение может быть истинным или ложным; умирание - это чистое событие, которое никогда ничего не верифицирует). Троичную логику, традиционно центрированную на референте, мы должны заменить взаимосвязью, основанной на четырех терминах. "Марк Антоний умер" обозначает положение вещей; выражает мое мнение или веру; сигнифицирует утверждение; и, вдобавок, имеет смысл: "умирание". Неосязаемый смысл, с одной стороны, обращен к вещам, поскольку "умирание" - это что-то, что происходит как событие с Антонием, а с другой стороны, он обращен к предложению, поскольку "умирание" - это то, что высказывается по поводу Антония в таком-то утверждении. Умирать: измерение предложения; бестелесный эффект, _________ 5 См. ЛОГИКА СМЫСЛА - с.29-43. 449 ЛОГИКА СМЫСЛА производимый мечом; смысл и событие; точка без толщины и субстанции, о которой некто говорит и которая странствует по поверхности вещей. Не следует заключать смысл в когнитивное ядро, лежащее в сердцевине познаваемого объекта; лучше позволить ему восстановить свое текучее движение на границах слов и вещей в качестве того, что говорится о вещи (а не ее атрибута или вещи в себе), и чего-то, что случается (а не процесса или состояния). Смерть служит лучшим примером, будучи и событием событий, и смыслом в его наичистейшем состоянии. Область смысла - это анонимный поток речи; именно о нем мы говорим, как о всегда прошедшем или готовом произойти, и тем не менее он осуществляется в экстремальной точке сингулярности. Смысл-событие столь же нейтрален, как и смерть: "не конец, но нескончаемое; не особенная смерть, а всякая смерть; не подлинная смерть, а, как сказал Кафка, смешок ее опустошающей ошибки".6 Наконец, смысл-событие требует грамматики с иной формой организации,7 поскольку его нельзя поместить в предложение в качестве атрибута (быть мертвым, быть живым, быть красным), но он привязан к глаголу (умирать, жить, краснеть). Глагол, понятый таким образом, имеет две принципиальные формы, вокруг которых распределяются все остальные [формы]: настоящее время, утверждающее событие, и инфинитив, вводящий смысл в язык и позволяющий ему циркулировать в качестве нейтрального элемента, на который мы ссылаемся в дискурсе. Не следует искать грамматику событий во временных флексиях; не следует ее искать и в фиктивных анализах типа: жить = быть живым. Грамматика смысла-события вращается вокруг двух асимметричных и непрочных полюсов: инфинитивное наклонение и настоящее время. Смысл-событие - это всегда и смещение настоящего времени, и вечное повторение инфинитива. "Умирать" никогда не локализуется в плотности данного момента, но из его течения оно ["умирать"] бесконечно выделяет наикратчайший момент. Умирать - это даже _________ 6 Blanchot, L'Espace litteraire, цитируется в Difference et repetition, p. 149. См. ЛОГИКА СМЫСЛА - с. 199-204. 7 См. ЛОГИКА СМЫСЛА - с.240-244. 450 ДОПОЛНЕНИЕ меньше того момента, который требуется, чтобы об этом подумать, и тем не менее, умирание неограниченно повторяется на обоих сторонах этой лишенной ширины трещины. Вечное настоящее? Только при условии, что мы понимаем настоящее как недостаточную полноту, а вечное - как недостаточное единство: (множественная) вечность (смещенного) настоящего. Подведем итог: на границах плотных тел событие бестелесно (метафизическая поверхность); на поверхности слов и вещей бестелесное событие - это смысл предложения (его логическое измерение); на основной линии дискурса бестелесный смысл-событие привязан к глаголу (инфинитивная точка настоящего). В более или менее недавнем прошлом имели место, как я полагаю, три основные попытки концептуализиро-вать событие: неопозитивизм, феноменология и философия истории. Неопозитивизму не удалось осмыслить особый характер события; из-за логической ошибки, спутавшей событие с положением вещей, у неопозитивизма не было иного выбора, кроме как поместить событие в гущу тел, рассматривать его как материальный процесс и примкнуть более или менее явно к физикализму ("каким-то шизоидным образом" неопозитивизм свел поверхность к глубине); что касается грамматики, то он превратил событие в атрибут. Феноменология, с другой стороны, переориентировала событие относительно смысла: она либо располагала голое событие до смысла или по соседству с последним - твердыня фактичности, безмолвная инерция случайностей, - а затем подчиняла событие активным процессам осмысления, вгрызания в него и его разработки; либо же феноменология допускала область первичных сигнификаций, которая всегда существовала как некая диспозиция мира вокруг Я, следующая по его пути и за его привилегированными локализациями, заранее указывая, где событие может произойти и его возможную форму. Либо кот, чей здравый смысл предшествует улыбке, либо общезначимый смысл улыбки, предвосхищающий кота. Либо Сартр, либо Мерло-Понти. Для них смысл никогда не совпадает с событием; и из этого вытекают логика сигнификаций, грамматика первого лица и метафизика сознания. Что касается фи451 ЛОГИКА СМЫСЛА лософии истории, то она заключает событие в циклическую модель времени. Ее ошибка - грамматическая; философия истории рассматривает настоящее как то, что обрамлено прошлым и будущим; настоящее - это бывшее будущее, где его форма была предуготовлена, а прошлое, которое произойдет в будущем, сохраняет идентичность своего содержания. Прежде всего такое понимание настоящего требует логики сущностей (которая закладывает настоящее в памяти) и логики понятий (где настоящее заложено как знание о будущем), а затем и метафизики завершенного и связного космоса, метафизики иерархического мира. Итак, три системы, потерпевшие неудачу в осмыслении события. Первая, под предлогом того, что ничего нельзя сказать о вещах, лежащих "вне" мира, отвергает чистую поверхность события и пытается насильственно заключить событие - в качестве референта - в сферическую полноту мира. Вторая, под тем предлогом, что сигнификация существует только для сознания, помещает событие вне и прежде или внутри и после [смысла] - и всегда располагает его по отношению к кругу Я. Третья, под тем предлогом, что событие существует только во времени, задает его идентичность и подчиняет его твердо централизованному порядку. Мир, Я и Бог (сфера, круг и центр): три условия, которые неизменно затушевывают событие и мешают успешному формулированию мысли. Я полагаю, что замысел Делеза направлен на то, чтобы устранить эту тройную зависимость, которая и по сей день навязана событию: метафизика бестелесного события (которая, следовательно, несводима к физике мира), логика нейтрального смысла (а не феноменология сигнификации, основанной на субъекте) и мышление инфинитивного настоящего (а не воскрешение концептуального будущего в прошедшем существовании). * * * Мы приблизились к тому пункту, где две серии - события и фантазма - вступают в резонанс - резонанс бестелесного и неосязаемого, резонанс битвы, резонанс 452 ДОПОЛНЕНИЕ смерти, которая пребывает и упорствует, резонанс волнующего и вожделенного идола: он обитает не в сердце человека, а над его головой, по ту сторону лязганья орудий, в судьбе и желании. Это не значит, что данные серии сходятся в какой-то общей точке, в каком-то фан-тазматическом событии или в первичном источнике си-мулякра. Событие - это то, чего неизменно недостает в серии фантазма; его отсутствие указывает, что его повторение лишено каких-либо оснований в неком первоисточнике, что оно вне любых форм имитации и свободно от принуждений сходства. Следовательно, событие - это маскировка повторения, это всегда сингулярная маска, которая ничего не скрывает, симулякры без симуляции, нелепое убранство, прикрывающее несуществующую наготу, чистое различие. Что касается фантазма, то он "избыточен" по отношению к сингулярности события, но такой "избыток" не указывает на воображаемое дополнение, прибавляющееся к голой реальности фактов; он также и не образует некой эмбриональной всеобщности, из которой постепенно возникает организация понятия. Понять смерть или битву как фантазм - не значит смешивать их ни с прежним образом смерти, подвешенным над бессмысленным несчастным случаем, ни с будущим понятием битвы, скрытно организующим наличную беспорядочную суматоху; битва бушует от одного удара к другому, и процесс смерти неопределенным образом повторяет этот удар, который всегда в его владении и который наносится раз и навсегда. Такому понятию фантазма как игры (отсутствующего) события и его повторения не следует придавать форму индивидуальности (форму, подчиненную понятию и, следовательно, неформальную), нельзя это понятие и соизмерять с реальностью (реальностью, имитирующей образ); оно предстает как универсальная сингулярность: умирать, летать, покорять, покоряться. ЛОГИКА СМЫСЛА показывает нам, как выстраивать мысль, способную охватить событие и понятие, их раздельное и двойное утверждение, утверждение их дизъюнкции. Определение события на основе понятия - посредством отрицания всякой значимости повторения - это, возможно, то, что можно назвать знанием; а соизме453 ЛОГИКА СМЫСЛА рение фантазма с реальностью - путем поиска его происхождения - это оценка. Философия старается проделать и то, и другое; она воображает себя наукой, а выступает как критика. С другой стороны, мышление требует освобождения фантазма в имитации, которая производит фантазм одним махом; фантазм делает событие столь неопределенным, что оно повторяется как сингулярная универсалия. Именно такая конструкция события и фантазма ведет к мысли в абсолютном смысле. Поясним еще: если роль мысли состоит в театрально-сценическом производстве фантазма и в повторении универсального события в его наивысшей точке сингулярности, то чем же тогда является сама мысль, как не событием, которое порождает фантазм и фантазматическое повторение отсутствующего события? Фантазм и событие, утверждаемые в дизъюнкции, суть объекты мысли и сама мысль; они полагают сверх-бытие на поверхности тел, где оно только и может быть доступным для мысли, и намечают топологическое событие, в котором формируется сама мысль. Мысль должна рассматривать тот процесс, который ее формирует, и сама формироваться, исходя из такого рассмотрения. Дуальность критика-знание становится абсолютно бесполезной, когда мысль заявляет о своей природе. Однако, такая формулировка опасна. Она заключает в себе эквивалентность и позволяет нам снова вообразить отождествление субъекта и объекта. А это было бы абсолютно неверно. То, что объект мысли формирует саму мысль, означает, напротив, двойное размежевание: отделение центрального и обосновывающего субъекта, с которым происходят события, а он развертывает вокруг себя смысл; и отделение объекта, который является отправным пунктом и точкой схождения для распознаваемых форм и атрибутов, утверждаемых нами. Мы должны представить себе некую неограниченную прямую линию, которая (неся на себе события совсем не так, как веревка удерживает свои узелки) кроит и перекраивает каждый момент столько раз, что каждое событие возникает и как бестелесное, и как неопределенно множественное. Мы должны вообразить не синтезирующего-синтезируемого субъекта, а непреодолимую трещину. Более того, нам нужно разглядеть серию без основного довеска симулякров, идолов и фантазмов, что всегда 454 ДОПОЛНЕНИЕ существуют в темпоральной дуальности на обеих сторонах трещины, где они формируются, подают друг другу сигналы и начинают существовать как знаки. Расщепление Я и серии означающих точек отнюдь не образуют того единства, которое позволяло бы мысли быть и субъектом, и объектом, но они [Я и серия точек] - в себе суть событие мысли и бестелесность мыслимого: мыслимого как проблемы (множество рассеянных точек) и самой мысли как имитации (повторение без образца). Вот почему ЛОГИКА СМЫСЛА могла бы иметь подзаголовок: Что такое мышление? Этот вопрос в книге Делеза всюду подразумевает два различных контекста: контекст стоической логики - в той мере, в какой она связана с бестелесным, - и фрейдовский анализ фантазма. Что такое мышление? Стоики разъясняют процедуру мысли относительно объектов мысли, а Фрейд рассказывает нам, как сама мысль способна мыслить. Возможно, это впервые ведет к теории мысли, которая полностью освобождена как от субъекта, так и от объекта. Мысль-событие так же сингулярна, как и бросок кости; мысль-фантазм вовсе не ищет истины, а лишь повторяет мысль. Во всяком случае, нам понятно повторяемое Делезом акцентирование рта в Логике смысла. Именно через такой рот, как признавал Зенон, порции еды проходят подобно телеге смысла ("Ты говоришь "телега". Стало быть, телега проходит через твой рот"). Рот, отверстие, канал, где ребенок озвучивает симулякры, расчлененные части и тела без органов; рот, в котором артикулируются глубина и поверхность. А также и рот, из которого извергается голос другого, вызывая возвышенных идолов, парящих над ребенком и формирующих суперэго. Рот, где крики распадаются на фонемы, морфемы и семантемы: рот, где глубина орального тела отделяется от бестелесного смысла. Через этот раскрытый рот, этот пищеварительный голос протягивают свои расходящиеся серии развитие языка, формация смысла и плоть мысли.8 Я бы с удовольствием подискутировал с жестким ______________ 8 По этому поводу см. Логика смысла, - с.245-300. Мои комментарии, в лучшем случае, лишь аллюзии по отношению к этому замечательному анализу. 455 ЛОГИКА СМЫСЛА фоноцентризмом Делеза, если бы за этим не стоял факт постоянной фонодецентрации. Да воздаст должное Делезу фантастический грамматик, темный предшественник, который блестяще использовал удивительные грани такого децентрирования: Les dents, la bouche Les dents la bouchent L'aidant la bouche Laides en la bouche Lait dans la bouche, etc.* ЛОГИКА СМЫСЛА заставляет нас обратить внимание на вещи, которыми философия пренебрегала столько столетий: на событие (ассимилированное в понятии, из которого мы тщетно пытались его извлечь в форме факта, верифицирующего предложение, в форме актуального опыта, как модальности субъекта, в форме конкретности как эмпирического содержания истории); и на фантазм (редуцированный во имя реальности и помещенный в наивысшую точку, на патологический полюс нормативной последовательности: восприятие-образ-память-иллюзия). В конце концов, в чем еще столь настоятельно нуждается мышление нашего века, как не в событии и не в фан-тазме? Мы должны быть благодарны Делезу за его усилия. Он не воскрешал надоевшие девизы: "Фрейд с Марксом", "Маркс с Фрейдом", они оба, если угодно, с нами. Он развивал убедительный анализ сущностных элементов, закладывая основы мышления о событии и фантазме. Его задача не в примирении (расширить пределы влияния события с помощью воображаемой плотности фан-тазма или придать устойчивость текучему фантазму путем добавления крупиц актуальной истории); он развернул философию, допускающую дизъюнктивное утвер__________ * Вольный перевод данного стихотворения (не учитывающий аллитераций, присутствующих во французском тексте) может быть таков: Вот зубы, рот... Замкнулись зубы, Но помогают рту И безобразье, С молоком во рту, и т.д. - Примечание переводчика. 456 ДОПОЛНЕНИЕ ждение как того, так и другого. До Логики смысла Де-лез сформулировал эту философию с совершенно безоглядной смелостью в Различении и повторении, и теперь нам следует обратиться к этой более ранней работе. * * * Вместо порицания фундаментальной оплошности, положившей, как считают, начало Западной культуре, Делез с дотошностью ницшеанского генеолога указывает на множество небольших примесей и мелких компромиссов.9 Он отслеживает мелкие подробности, вновь и вновь проявляющееся малодушие и все то нескончаемое недомыслие, тщеславие и самодовольство, которые питают философское древо - все то, что Лери мог бы назвать "нелепыми корешками". Все мы обладаем здравым смыслом; все мы делаем ошибки, но никто не глуп (разумеется, ни один из нас). Нет мысли без благого намерения; каждая реальная проблема имеет решение, поскольку мы учимся у мастера, у которого уже есть ответы на поставленные им вопросы; мир - вот наш класс. Целая серия не имеющих значения убеждений. Но в действительности мы сталкиваемся с тиранией благих намерений, с обязанностью думать "заодно" с другими, с господством педагогической модели и - что важнее всего - с исключением глупости, то есть с пользующейся дурной репутацией моралью мышления, чью функцию в нашем обществе легко расшифровать. Мы должны освободиться от этих оков; и в извращении этой морали философия сама сбивается с толку. Рассмотрим трактовку различия. Вообще считается, что различие бывает чего-то с чем-то или в ч?м-то; по ту сторону различия, за его пределами - но в качестве его опоры, его собственного места с его обособленное ____________ 9 В данном разделе - в ином порядке, чем в самой книге, - рассматриваются некоторые темы, пересекающиеся с Различением и повторением. Я, разумеется, осознаю, что сместил акценты и, что гораздо важнее, оставил без внимания неисчерпаемое содержание этой книги. Я реконструировал лишь одну из нескольких возможных моделей [интерпретации данного произведения]. Поэтому я не привожу специальных ссылок. 457 ЛОГИКА СМЫСЛА тью и, следовательно, источника его господства мы полагаем, посредством понятия, единство некой группы и ее расчленение на виды посредством операции различения (органическое доминирование аристотелевского понятия). Различие превращается в то, что должно специфицироваться внутри понятия, не переступая границ последнего. А еще помимо и до видов мы сталкиваемся с кишением индивидуальностей. Что же такое это безграничное многообразие, ускользающее от спецификации и остающееся вне понятия, если не возрождение повторения? От овец как вида мы спускаемся к отдельным, исчислимым овцам. Это предстает как первая форма подчинения: различение как спецификация (внутри понятия) и повторение как неразличенность индивидуальностей (вне понятия). Но подчинения чему? Общезначимому здравому смыслу, который, отворачиваясь от безумных потоков и анархического различения, неизменно распознает тождественность вещей (а это во все времена - всеобщая способность). Общезначимый смысл выделяет общность объекта и одновременно пактом доброй воли учреждает универсальность познающего субъекта. Ну а что, если мы дадим свободу злой воле? Что, если бы мысль освободилась от общезначимого смысла и решила действовать только в своей наивысшей сингулярности? Что, если бы она приняла предосудительную сторону парадокса вместо того, чтобы благодушно довольствоваться своей принадлежностью к doxa?. Что, если бы она рассматривала различие дифференцирование, а не искала общих элементов, лежащих в основе различия? Тогда различие исчезло бы как общий признак, ведущий к всеобщности понятия, и стало бы - различенной мыслью, мыслью о различенном - чистым событием. Что касается повторения, то оно перестало бы действовать как монотонно-скучная последовательность тождественного и стало бы перемещающимся различием. Мысль уже не привязана к конструированию понятий, коль скоро она избегает доброй воли и администрирования общезначимого смысла, озабоченного тем, чтобы подразделять и характеризовать. Скорее, она производит смысл-событие, повторяя фантазм. Мораль доброй воли, содействующая мышлению общезначимого 458 ДОПОЛНЕНИЕ смысла, играет фундаментальную роль защиты мысли от ее "генитальной" сингулярности. Но давайте еще раз рассмотрим, как функционирует понятие. Для того, чтобы оно могло подчинить себе различие, восприятие должно схватывать глобальные подобия (которые будут затем разложены на различия и частичные тождества) в самом корне того, что мы называем разноообразием. Каждое новое представление должно сопровождаться теми представлениями, которые отображают весь ряд подобий; и в таком пространстве представления (ощущение-образ-память) сходства проверяются количественным уравниванием и градуированными количествами; таким образом создается обширная таблица поддающихся измерению различий. В углу такого графика, на его горизонтальной оси, где наименьший количественный интервал совпадает с наименьшим качественным изменением, - в этой нулевой точке мы сталкиваемся с совершенным подобием и точным повторением. Повторение, которое действует внутри понятия как дерзкая вибрация тождеств, становится в системе представления организующим принципом для уподоблений. Но что же опознает такое подобие, - в точности совпадающее и едва сходное, величайшее и мельчайшее, ярчайшее и темнейшее, - если не здравый смысл? Здравый смысл, поскольку он ассимилирует и разделяет - это самый эффективный в мире агент деления в своем опознавании, в своем уравнивании, в чувствительности к разрывам, в измерении дистанций. И именно здравый смысл царствует в философии представления. Давайте же извратим здравый смысл и позволим мысли разыгрываться по ту сторону упорядоченной таблицы сходств; тогда она проявится как вертикальное измерение интен-сивностей, поскольку интенсивность, еще до ее градуирования представлением, является в себе чистым различием: различием, которое перемещается и повторяется, которое сжимается и расширяется; сингулярная точка, которая сжимает и замедляет неограниченные повторения в заостренное событие. Надо дать состояться мысли как интенсивной иррегулярности - дезинтеграция субъекта. И последнее соображение по поводу таблицы представления. Точка пересечения осей - это точка совершенного сходства, и отсюда начинается шкала различий как 459 ЛОГИКА СМЫСЛА множества уменьшающихся сходств, маркированных тождеств: различия возникают тогда, когда представление может лишь частично представить то, что было прежде наличным, когда тест опознавания сорван. Чтобы вещь была иной, она прежде всего уже не должна быть той же самой; и именно на таком отрицательном основании поверх той теневой части, которая ограничивает то же самое, - артикулируются противоположные предикаты. В философии представления отношение двух предикатов таких, например, как красное и зеленое - является просто высшим уровнем сложной структуры: противоречие между красным и не-красным (опирающееся на модель бытия и не-бытия) действует только на низшем уровне; не-тождественность красного и зеленого (на основе негативного теста распознавания) располагается выше; а это в конце концов ведет к исключительному положению красного и зеленого (в той таблице, где род цвета специфицирован). Таким образом, в третий раз - но еще более радикальным образом - различие прочно держится внутри оппозициональной, негативной и противоречивой системы. Чтобы различие существовало, необходимо разделить "то же самое" посредством противоречия, ограничить его бесконечное тождество посредством не-бытия, трансформировать его позитивность, которая действует без определенных ограничений, посредством отрицания. При приоритете подобия, различие может возникать только благодаря такому посредничеству. Что касается повторения, то оно осуществляется именно в той точке, где едва начатое опосредование замыкается само на себя; когда, вместо того, чтобы сказать "нет", повторение дважды произносит одно и то же "да", когда оно постоянно возвращается в одно и то же положение вместо того, чтобы распределять оппозиции внутри системы конечных элементов. Повторение обманывает слабость подобия в тот момент, когда оно [повторение] больше не может отрицать себя в ином, когда оно не может больше обрести себя в ином. Повторение - одновременно будучи чистой экстериорностью и чистой фигурой происхождения - превращается во внутреннюю слабость, дефицит конечного, в своего рода заикание негативного: невроз диа460 ДОПОЛНЕНИЕ лектики. Ведь философия держала курс именно на диалектику. Но как это вышло, что нам не удалось разглядеть в Гегеле философа величайших, а в Лейбнице - наименьших различий? На самом деле диалектика не освобождает различий; напротив, она гарантирует, что их всегда можно вновь посадить на цепь. Диалектическая суверенность подобия состоит в том, что оно позволяет различиям существовать, но всегда только под властью негативного, как инстанции не-бытия. Они могут создавать впечатление успешного низложения Другого, но противоречие исподволь содействует спасению тождеств. Нужно ли напоминать о неизменном педагогическом источнике диалектики? Ритуал, в котором она активируется, который вызывает бесконечное возрождение апории бытия и не-бытия, - это смиренное школьное упражнение в вопрошании, фиктивный диалог между учениками: "Это красное. Нет, не красное. Сейчас светло. Нет, теперь темно. В сумерках октябрьского неба сова Минервы летит над самой землей: "Записывай это, записывай, - ухает она, - завтра утром мрак исчезнет"". Освобождение различия требует мышления без противоречий, без диалектики, без отрицания; мышления, которое признает расхождение; утверждающего мышления, чьим инструментом служит дизъюнкция; мышления многообразия - номадической и рассеянной множественности, которая не ограничена и не скована принуждениями подобия; мышления, которое не подчиняется педагогической модели (жульничеству готовых ответов), но которое атакует неразрешимые проблемы - то есть мышления, обращенного к многообразию особых точек, которые меняют место, как только мы отмечаем их положение, и которые упорствуют и пребывают в игре повторений. Вовсе не будучи неполным и затемненным образом Идеи, вечно хранящей наши ответы в некой высшей сфере, проблема заключается в самой идее, или, скорее, Идея существует только в форме проблемы: особая множественность, которую, однако, упорно не замечают и которая непрестанно порождает вопрошание. Каков же ответ на это вопрошание? Сама проблема. Как же проблема разрешается? Путем смещения вопроса. К проблеме 461 ЛОГИКА СМЫСЛА нельзя подойти с помощью логики исключенного третьего, поскольку она является рассеянным многообразием; проблема не может быть разрешена и посредством четких различении картезианской идеи, потому что как идея она является неясно определенной; она не отвечает серьезности гегелевского негативного потому, что является множественным утверждением; она не подчиняется противоречию между бытием и не-бытием, поскольку сама является бытием. Мы должны мыслить проблематически, а не диалектически спрашивать и отвечать. Как видим, условия, при которых мыслятся различение и повторение, постепенно расширялись. Прежде всего нужно было вместе с Аристотелем отказаться от тождественности понятия, отбросить сходство внутри представления и одновременно освободиться от философии представления; и наконец, нужно было освободиться от Гегеля - от оппозиции предикатов, от противоречия и отрицания, от всей диалектики. Но есть еще и четвертое условие, которое даже более фундаментально, чем изложенные. Наиболее прочное подчинение различия несомненно то, которое держится на категориях. Показывая множество различных способов, которыми может выражаться бытие, специфицируя его формы атрибутированtrade;, навязывая определенный способ распределения существующих вещей, категории создают условие, при котором бытие в высшей степени сохраняет свой бесстрастный покой. Категории организуют игру утверждений и отрицаний, придают законность сходствам внутри представления, гарантируют объективность и действенность понятий. Они подавляют анархию различия, делят различия на зоны, разграничивают их права и предписывают им задачу специфицирования индивидуальных сущих. С одной стороны, их можно понимать как априорные формы знания, но с другой - они предстают как архаическая мораль, древние десять заповедей, которые тождественное навязывает различному. Различие может быть освобождено только благодаря изобретению акате-гориального мышления. Но, может быть, изобретение - неподходящее слово, поскольку в истории философии известны по крайней мере две радикальные формулировки единоголосия бытия, данные Дунсом Скоттом и 462 ДОПОЛНЕНИЕ Спинозой. Однако в философии Дунса Скотта бытие нейтрально, тогда как для Спинозы оно основывается на субстанции; в обоих контекстах устранение категорий и утверждение, что бытие выражается для всех вещей одинаково, преследовали единственную цель - сохранить единство бытия. Мы же, напротив, давайте вообразим себе онтологию, где бытие выражалось бы одинаковым образом для любого различия, но могло бы выражать только различия. Тогда, следовательно, вещи уже не покрывались бы, как у Дунса Скотта, великой монотонной абстракцией бытия, а формы Спинозы не вращались бы более вокруг единства субстанции. Различия вращались бы сами по себе, бытие выражалось бы одним и тем же образом для всех этих различий и уже выступало бы не в качестве единства, которое направляет и распределяет их, а их повторением как различия. По Делезу, некатегориальное единоголосие бытия непосредственно не присоединяет многообразие к единству (универсальная нейтральность бытия, или экспрессивная сила субстанции); оно позволяет бытию действовать как повторно выражаемому в качестве различия. Бытие - это повторение различия, без всякого различия в форме его выражения. Бытие не распределяется по областям; реальное не подчинено возможному; а случайное не противостоит необходимому. Были ли необходимы битва при мысе Акций или смерть Антония или нет, бытие обоих этих чистых событий - сражаться, умирать выражается одним и тем же образом, тем же способом, каким оно выражается по отношению к фантазматической кастрации, которая произошла и не произошла. Подавление категорий, утверждение единоголосия бытия и повторяющееся вращение бытия вокруг различия - таковы последние условия, чтобы мыслить фантазм и событие. * * * Но мы еще не подошли к заключению. Нам нужно будет вернуться к этому "повторению", но давайте сделаем паузу. Можно ли сказать, что Бювар и Пекюше ошибались? Не совершают ли они грубых промахов при каждом 463 ЛОГИКА СМЫСЛА удобном случае? Если они и ошибаются, то потому, что есть правила, лежащие в основе их неудач, и при определенных условиях они могли бы добиться успеха. Тем не менее их постоянно преследует неудача - что бы они ни делали, какими бы познаниями ни обладали, следуют они правилам или нет, хороши или плохи книги, которые они используют. Все присутствует в их предприятии: ошибки, конечно же, но также и пыл, холод, людская глупость и извращенность, собачья ярость. Их усилия не были ошибочными; они были полностью несостоятельными. Быть неправым значит ошибаться по поводу иного; это значит не предвидеть случайностей; это может быть из-за плохого знания реальности или из-за смешения необходимого с возможным. Мы ошибаемся, если невнимательно или неуместно применяем категории. Но это совсем не означает полного крушения замысла: это значит игнорирование категориальной структуры (а не просто точек приложения категорий). Если Бювар и Пекюше твердо уверены именно в таких вещах, которые в высшей степени невероятны, то не потому, что они ошибаются в своей дискриминации возможного, а потому, что они смешивают все аспекты реальности с любой формой возможности (вот почему самые невероятные события соответствуют наиболее естественному в их ожиданиях). Они путают - или, скорее, сами запутались - необходимость своих знаний и случайность происходящего, существование вещей и тени, вычитанные из книг: происшествие для них обладает упрямством субстанции, и эти субстанции держат их за горло в их экспериментальных происшествиях. Такова их великая и патетическая тупость, не идущая в сравнение с убогой глупостью окружающих и совершающих ошибки - тех, кого они справедливо презирали. Внутри категорий мы совершаем ошибки; вне их, поверх и ниже их мы глупы. Бювар и Пекюше - акатегориальные существа. Данные комментарии позволяют нам выделить применение категорий, которое может сразу и не проявиться; создавая пространство для действия истины и лжи, давая место свободному добавлению ошибки, категории молчаливо отвергают глупость. Командным голосом они инструктируют нас на путях познания и официально 464 ДОПОЛНЕНИЕ предупреждают о возможности ошибки, а шепотом - дают гарантии нашему интеллекту и закладывают априори исключенной глупости. Итак, мы попадаем в опасное положение, ожидая освобождения от категорий; стоит нам только отвергнуть их организующий принцип, как мы сталкиваемся с магмой глупости. Одним махом мы рискуем оказаться не в окружении удивительной множественности различий, а среди равенств, двусмысленностей, "того, что сводится к одному и тому же", уравнительного единообразия и термодинамизма всякого неудачного усилия. Мыслить в контексте категорий - значит знать истину и уметь отличить ее от лжи; мыслить "акатегориально" - значит противостоять темной глупости и мгновенно отличать себя от нее. Глупость созерцается: взгляд проникает в ее сферу и зачаровывается; он мягко несет нас, и его действию подражает наш отказ от самих себя; мы удерживаемся в его аморфной текучести; мы ожидаем первого всплеска незаметного различия и безучастно, без нервов наблюдаем, как возвращается проблеск света. Ошибка требует устранения - мы можем ее стереть; мы признаем глупость - мы видим ее, мы повторяем ее и кротко призываем к полному погружению в нее. В этом состоит величие Варола с его консервированной пищей, бессмысленными поступками и серией рекламных улыбок: оральная и пищеварительная эквивалентность полуоткрытых губ, зубов, томатного соуса, этой гигиены, основанной на моющих средствах; эквивалентность смерти в полости выпотрошенной машины, на верхушке телефонного столба и на конце провода, и между искрящимися, голубой стали подлокотниками электрического стула. "Одно и то же - что так, что эдак", говорит глупость, погружаясь в саму себя и бесконечно расширяя свою природу благодаря тому нечто, которое говорит само за себя: "Здесь или там, все - одно и то же; какая разница, отличаются ли друг от друга цвета или нет, темнее они или светлее. Все это так бессмысленно - жизнь, женщины, смерть! Как смехотворна эта глупость!" Но сосредоточившись на такой беспредельной монотонности, мы обнаруживаем неожиданную высвеченность самой множественности, в центре кото465 ЛОГИКА СМЫСЛА рой, в ее высшей точке, вне ее - ничего нет: мерцание света, который скользит еще быстрее глаз и один за другим освещает подвижные ярлыки и захваченные врасплох фотоснимки, которые отсылают друг друга к вечности, никогда ничего не говоря: вдруг, возникая с заднего плана старой инерции равенств, обнаженная форма события прорывается сквозь темноту, и вечный фантазм наполняет ту супницу, то сингулярное и лишенное глубины лицо. Интеллект не совместим с глупостью, поскольку именно глупость уже преодолена категориальное искусство избегания ошибки. Ученый - это интеллектуал. Но именно мысль противостоит глупости, и как раз философ обозревает ее. Частная беседа мысли и глупости - это долгий разговор, когда взгляд философа погружается во тьму черепа. Это его маска смерти, его соблазн, возможно - его желание, его кататонический театр. В пределе мысль становится интенсивным созерцанием вблизи глупости - в точке утраты себя в ней; а другая ее сторона образована аппатией, неподвижностью, чрезмерным утомлением, упрямой немотой и инерцией - а скорее, все это образует ее аккомпанимент, повседневное и неблагодарное упражнение, которое подготавливает мысль и которое она неожиданно обрывает. Философ должен быть в достаточной степени извращен, чтобы плохо играть в игру истины и ошибки: такая извращенность, которая проявляется в парадоксах, позволяет философу избегать категориального постижения. Но вместе с тем, у него должно быть достаточно "злого юмора", чтобы настойчиво противостоять глупости, чтобы оставаться неподвижным в точке оцепенения для того, чтобы успешно ее достичь и имитировать, позволить ей медленно возрасти в нем (возможно это то, что мы вежливо называем "быть поглощенным своими мыслями") и ждать - при всегда непредсказуемом завершении этого тщательного приготовления - шока различия. С тех пор, как парадоксы опрокинули таблицу представления, кататония вступила в действие в театре мышления. Легко видеть, как LSD переворачивает отношения между злым юмором, глупостью и мыслью; как только 466 ДОПОЛНЕНИЕ устраняется главенство категорий, так сразу безразличие мысли лишается своей почвы и разрушается мрачная немая сцена глупости; а кроме того, мысль представляет эту единоголосую и акатегориальную массу не просто как пеструю, подвижную, асимметричную, децентриро-ванную, спиралевидную и отражающуюся в самой себе, но и заставляет ее все время порождать рой фантазмов-событий. Скользя по этой поверхности, одновременно и ровной, и напряженно вибрирующей, освобождаясь от своего кататонического кокона, мысль неизменно созерцает эту неопределенную эквивалентность, превратившуюся в обостренное событие и пышно разодетое повторение. Опиум вызывает другие эффекты: мысль собирает уникальные различия в одну точку, устраняет задний план и лишает неподвижность ее задачи созерцания и расспроса глупости посредством ее имитации. Опиум дает невесомую неподвижность, ступор бабочки, отличные от кататонической затверделости; а на значительно более низком уровне он закладывает почву, которая уже не поглощает бестолково все различия, а позволяет им раскрыться и заиграть во множестве мельчайших, разобщенных, улыбающихся и вечных событий. Наркотики, если говорить о них обобщенно, вообще не имеют отношения к истине и лжи; разве что для гадалок они открывают некий мир "более истинный, чем реальный". На самом же деле, они смещают соотносительные положения глупости и мысли, устраняя прежнюю необходимость театра неподвижности. Но возможно, если уж мысли приходится противостоять глупости, что наркотики, которые мобилизуют мысль, расцвечивают, возбуждают, перепахивают и рассеивают ее, которые населяют ее различиями и заменяют непрерывное фосфоресцирова-ние редкими вспышками - суть источник частичной мысли, - может быть.10 Во всяком случае, лишенная наркотиков мысль располагает двумя орудиями: одно - перверсия (блокирование категорий), и другое - злой юмор (указать на глупость и пригвоздить ее). Мы далеки от того мудреца, который вкладывает столько __________ 10 "Что о нас подумают люди?" Примечание, добавленное Жилем Делезом.) 467 ЛОГИКА СМЫСЛА доброй воли в свой поиск истины, что может невозмутимо созерцать безразличное разнообразие изменчивых судеб и вещей; мы далеки от раздражительности Шопенгауэра, которому вещи досаждали тем, что не возвращались сами собой в свое безразличие. Но мы также далеки и от "меланхолии", которая безразлична к миру и чья неподвижность - рядом с книгами и глобусом - указывает на глубину мысли и многообразие знания. Проявляя свою злую волю и злой юмор, мысль ждет результатов этого театра перверсивных практик: неожиданного поворота калейдоскопа, знаков, вспыхивающих на мгновение, результатов бросания кости, исхода других игр. Мышление не приносит утешения или счастья. Подобно перверсии оно апатично растянуто; оно повторяется, утвердившись на сцене; одним махом выскакивает из стаканчика для игральных костей. В тот момент, когда случай, театр и перверсия входят в резонанс, когда случай задает резонанс всем троим, тогда мысль становится трансом; и тогда она достойна того, чтобы ее мыслить. * * * Единоголосие бытия, единственность его выражения парадоксальным образом является принципиальным условием, позволяющим различию избегать господства идентичности, освобождающим различие от закона Того же Самого как простой оппозиции внутри концептуальных элементов. Бытие может выражать себя тем же самым образом, потому что различие уже не подчиняется прежней редукции категорий; потому что оно не распределяется внутри многообразия, которое всегда может быть воспринято; потому что оно не организуется в понятийную иерархию видов и родов. Бытие - это то, что всегда высказывается о различии; это - Повторение [Revenir] различия11. Прибегая к этому термину, мы не можем избежать использования как Становления [Devenir], так и Возвра___________ 11 По поводу этих терминов см. Difference et repetition, pp. 52-61, 376-384; ЛОГИКА СМЫСЛА - с.235-239. 468 ДОПОЛНЕНИЕ щения [Retour], поскольку различия не являются элементами - даже не фрагментированными, переплетенными или чудовищно перемешанными элементами некой длительной эволюции, влекущей их по своему пути и изредка допускающей их замаскированное или обнаженное проявление. Синтез Становления может показаться довольно слабым, но тем не менее он поддерживает единство - не только и не столько единство некоего бесконечного резервуара, сколько единство фрагментов, проходящих и повторяющихся моментов, единство потока сознания, когда оно познает. Следовательно, мы вынуждены не доверять Дионису и его Вакханкам, даже когда они пьяны. Что касается Возвращения, то должно ли оно быть идеальным кругом, хорошо смазанным жерновом, который вращается на своей оси, снова и снова запуская в оборот в назначенное время вещи, формы и людей? Должен ли быть здесь центр и должны ли события происходить на его периферии? Даже Заратустра не мог стерпеть такой идеи: ""Все прямое лежит, - презрительно пробормотал карлик. Всякая истина крива, само время есть круг". "Дух тяжести, - проговорил я с гневом, - не претворяйся, что это так легко"". А выздоравливая, он вздыхает: "Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!". Возможно то, что провозглашает Заратустра, не является кругом; или, может быть, невыносимый образ круга - это последний знак более высокой формы мысли; а может, подобно молодому пастуху, мы должны разорвать эту круглую хитрость - как сам Заратустра, который откусил голову змию и сразу же ее выплюнул. Хронос - это время становления и новых начинаний. Кусок за куском Хронос проглатывает то, чему он дал рождение, и что он вновь заставляет рождаться в свое время. Такое чудовищное и не ведающее законов становление - бесконечное пожирание каждого момента, поглощение тотальности жизни, разбрасывание своих членов - связано с точностью восстановления. Становление ведет в этот великий, внутренний лабиринт - лабиринт, по существу не отличимый от того чудовища, которое он содержит. Но из глубин этой извилистой и перевернутой архитектуры нас выводит прочная нить, позволяющая 469 ЛОГИКА СМЫСЛА проследить наш путь и вновь увидеть все тот же дневной свет. Дионис с Ариадной: вы стали моим лабиринтом. Но Эон - это само повторение [revenir], прямая линия времени, трещина более быстрая, чем мысль, и более узкая, чем любое мгновение. Он заставляет возникать то же самое настоящее - на обеих сторонах такой неограниченно расщепляющейся стрелы - как всегда уже существующее неопределенное настоящее и как неопределенное будущее. Важно понять, что он вовсе не несет в себе последовательности настоящих моментов, которые возникают из непрерывного потока, и которые - как результат их изобилия - позволяют нам воспринимать толщину прошлого и очертание будущего, где они, в свою очередь, становятся прошлым. Скорее, именно прямая линия будущего снова и снова отрезает мельчайшую полоску настоящего, каковое без конца вновь нарезает ее, начиная с себя. Мы можем проследить эту цезуру до ее пределов, но мы никогда не найдем неделимого атома, который, в конечном счете, служит наименьшей единицей настоящего времени (время всегда более гибко, чем мысль). На обеих сторонах раны мы неизменно обнаруживаем, что эта цезура уже произошла (что она уже имела место и что уже случилось так, что она уже имела место), и что она случится снова (и в будущем она снова произойдет): она - не столько разрез, сколько постоянная фибрилляция. Что повторяется, так это время; и настоящее - расщеп от той стрелы будущего, которая продолжает трещину дальше, все время заставляя последнюю отклоняться от прямого пути по обеим сторонам - бесконечно повторяется. Но оно возвращается как единичное различие; а аналогичное, подобное и тождественное не возвращаются никогда. Различие повторяется; а бытие, выражающееся одним и тем же образом по отношению к различию, никогда не является универсальным потоком становления; не является оно и хорошо центрированным кругом тождеств. Бытие - это возвращение, освобожденное от кривизны круга, это Повторение. Следовательно, смерть трех элементов: Становления (пожирающего Отца - рожающей матери); круга, посредством которого дар жизни переходит в цветы каждой весной; повторения - повторяющейся 470 ДОПОЛНЕНИЕ фибрилляции настоящего, вечной и опасной трещины, полностью данной в одно мгновение, универсально утверждаемой одним ударом. Благодаря своему расщеплению и повторению настоящее выступает как бросок кости. И вовсе не потому, что оно формирует часть игры, в которую оно протаскивает небольшие случайности и элементы неопределенности. Оно одновременно является и случаем в игре, и самой игрой как случаем. Одним и тем же броском вбрасываются и кость, и правила [игры], так что случай не разбивается на части и не дробится, а утверждается целиком в единственном броске. Настоящее, как возвращение различия, как повторение, дающее различию голос, сразу утверждает тотальность случая. Единоголосие бытия у Дунса Скота приводило к неподвижности абстракции; у Спинозы - к необходимости и вечности субстанции, но тут оно ведет к единственному выпадению случая в трещине настоящего. Если бытие всегда заявляет о себе одним и тем же способом, то вовсе не потому, что бытие одно, а потому, что тотальность случая утверждается в единственном броске кости настоящего. Можно ли сказать, что единоголосие бытия было трижды по-разному сформулировано в истории философии: Дунсом Скотом, Спинозой и, наконец, Ницше - первым, кто понял единоголосие как возвращение, а не как абстракцию или субстанцию? Может быть, следует сказать, что Ницше дошел до мысли о Вечном Возвращении; точнее, он указал на него как на невыносимую мысль. Невыносимую потому, что как только появляются первые ее признаки, она фиксируется в образе круга, несущего в себе фатальную угрозу возвращения всех вещей - повторение паука. Но эта невыносимая натура должна быть рассмотрена потому, что она существует только как пустой знак, как некий проход, который нужно пересечь, бесформенный голос бездны, чье приближение нерасторжимо несет и счастье, и отвращение. В отношении Возвращения, Заратустра - это "Fursprecher" [адвокат], тот, кто говорит для.., на месте.., помечая зону своего отсутствия. Заратустра действует не как образ Ницше, а как его знак - знак (а вовсе не симптом) разрыва. Ницше оставил этот знак - знак, ближайший к 471 ЛОГИКА СМЫСЛА невыносимой мысли вечного возвращения, и наша задача как раз в том, чтобы рассмотреть его следствия. Почти столетие на эту задачу было нацелено самое высокое философствование, но у кого хватит самонадеянности сказать, что он сумел решить ее? Должно ли Возвращение походить на концепцию девятнадцатого века о конце истории - конце, который угрожающе кружится вокруг нас как апокалипсическая фантасмагория? Нужно ли приписывать этому пустому знаку, введенному Ницше в качестве избытка, серию мифических содержаний, которые обезоруживают и принижают его? Не нужно ли, наоборот, постараться очистить его, чтобы он мог, не стыдясь, занять свое место в особом дискурсе? И не следует ли выделить этот излишний, всегда лишенный места и перемещаемый знак; и вместо поиска соответствующего ему произвольного смысла, вместо построения адекватного слова, не следует ли заставить его резонировать с высшим смыслом, который сегодняшняя мысль удерживает как неопределенный и контролируемый балласт? Не должен ли он позволить возвращению зазвучать в унисон с различием? Не следует думать, что возвращение - это форма содержания, которое есть различие; скорее из всегда номадического и анархического различия в неизбежно избыточный и перемещающийся знак возвращения ударила сверкающая молния, которой когда-нибудь дадут имя Делеза: новая мысль возможна; мысль снова возможна. Эта мысль пребывает не в будущем, обещанном самыми далеко идущими из новых начинаний. Она налицо в текстах Делеза - бьющая наружу, танцующая перед нами, посреди нас; генитальная мысль, интенсивная мысль, утверждающая мысль, акатегориальная мысль - у всего этого неузнаваемое лицо, маска, никогда прежде не виданная нами; различия, ожидать которых у нас не было основания, но которые, тем не менее, ведут к возвращению - как масок своих масок - масок Платона, Дунса Скота, Спинозы, Лейбница, Канта и всех других философов. Эта философия выступает не как мысль, а как театр: театр мима с многочисленными, мимолетными и мгновенными сценами, в которых слепые жесты сигнализируют друг другу. Это тот театр, где взрывной хохот 472 ДОПОЛНЕНИЕ софистов вырывается из-под маски Сократа; где методы Спинозы направляют дикий танец в децентрирован-ном круге, вокруг которого вращается субстанция подобно обезумевшей планете; где прихрамывающий Фихте объявляет, что "раздробленное Я = растворенному Эго"; где Лейбниц, взойдя на вершину пирамиды, видит сквозь тьму, что звездная музыка - это, на самом деле, лунный Пьеро. Дунс Скот просунул голову через круглое окошко в будку часового в Люксембургском Саду; он щеголяет впечатляющими усами; они принадлежат Ницше, задрапированному под Клоссовски.