"Орлы над трупом" - читать интересную книгу автора (Гуцко Денис Александрович)

1

Снова взмокли ладони. Андрей вытер их одну за другой о брюки.

– Заткнись ради бога, – сказал он. – Просто заткнись.

Но вышло как-то жалко – будто просит – и, отгоняя эту напасть, Андрей раскатисто откашлялся. Она улыбнулась. Еле заметно: чуть приподняла уголок ярко-красных губ. Мол, надо же, как рычим, как рычим! Он заметил. Он пережил ее мысль так отчетливо, будто ее мысли сегодня по ошибке заскакивали в его голову.

Фары он выключил. Совсем рассвело. Солнце, еще недавно огненным апельсином выложенное на горизонте, наконец покатилось по бледнеющему небу – и ночь закончилась. Летевшая в окне лесополоса рвалась, в провалах света лежали расчесанные гигантскими гребенками поля. По полям ползали клювастые черные птицы. Горизонт захлопывался, мимо неслись стволы, полосатые дорожные столбики прыгали под колеса, в следующий миг полосатыми поплавками всплывали в боковом зеркале и пропадали уже навсегда. На спидометре было сто сорок, но скорость – пожалуй, впервые в жизни – не успокаивала.

Эти ярко-красные губы раздражали сильней всего.

Когда Наташа напивается – обычно это случается на людях – она принимается подкрашивать губы. Такой у нее пунктик. Наверное, по этому пятну она находит свои отражения в стекляшках на столе, в окнах и в зеркалах и так обретает точку опоры. Однажды они спускались по Дону на катере и, как раз когда Наташа работала губной помадой, налетели на мель – но Наташа, наверное, решила, что рука дрогнула. Чертыхнулась, отерла щеку и начала по-новой.

Он частенько наблюдал за ней. Бывало занятно.

Почему он не смог ее ударить? Уже после всего, когда вернулся среди ночи домой и застал ее на кухне, тупо уставившуюся в стену, одетую и обутую, с сумочкой на столе. Пахло сигаретами: снова пробовала курить. В открытую форточку лез ветер, Наташа вставала и прикрывала ее. Стряхивая пепел в мойку, он молча выкурил сигарету. Нет, не смог, а нужно было ударить. Сразу стало бы легче.

Успокойся, скомандовал себе Андрей, следи за дорогой.

«А-6» упруго вошла в вираж дорожной развязки, и в другой раз Андрей ни за что не убавил бы скорость, но сейчас виртуозный полет «ауди» нисколько его не возбуждал. С досады он сбросил газ. Карусель картинок замедлилась. За развязкой показалось болотце, заросшее камышом. Сразу вслед за камышом – площадка перед нехитрой шашлычной: мангал, кирпичная ограда под шифером. Под курящимся мангалом сидит, подперев подбородок, большая тетка, смотрит в небо.

Наташа демонстративно разглядывала его профиль, Андрей сжал челюсти. Вместо того чтобы скулить и ползать в ногах… Улыбается! Сидит, улыбается как ни в чем не бывало.

Спокойно.

Трактор, надсадно кашляя, карабкался на трассу с проселочной дороги. Андрей пронесся возле его морды, густо заплеванной грязью. Трактор кашлянул и сгинул.

Внутри напористо пульсировала злость, подталкивая к чему-то: к решительным словам, к резким движениям, к всплескам и срывам. Но движения его замыкались в тесную траекторию от руля до ручки переключения скоростей, слова получались квелыми и невнятными. Странная злость. Странная, рассеянная злость. Злость в никуда. Без цели, без жертвы, в которую можно было бы впиться с кровожадным блаженством, злость без смысла и без исхода. Скорей всего, он злится на самого себя. За то, что не может разозлиться на Наташу. Все сложилось бы иначе, если бы послал сходу ее и ее покойного любовничка. Любовничка-покойничка. А теперь выходит одна гадость. И самое гадкое: он едет хоронить Мих Миха. Едет сам и ее везет.

А Мих Мих несется сейчас в эксклюзивном кедровом гробу, все у него там тип-топ: мягко, пахнет ладаном. Нет у него другой заботы, как лежать себе с умным лицом под лакированной крышкой. Разве что потряхивает, и его похожая на костяной шар голова катается по белоснежной шелковой наволочке с тиснеными ангелочками. Но разве это проблема? Для него все гадости жизни оборвались навсегда. Не тревожит его больше ничего и не волнует. Не нужны Мих Миху его машины, его деньги. И чужие деньги не нужны – как и чужие жены. Не нужно ему есть-пить, лечить какую-нибудь распоясавшуюся внутренность, не нужно бриться, ехать в час пик через запруженный центр. Пожалуй, бритье для Мих Миха было особенной неприятностью: бриться-то через весь череп от виска да виска. Наверняка думал не раз, берясь за бритву: «Когда это кончится?» Закончилось вот. А на Северном городском кладбище закончилась эра Михаила Михайловича Полунина. Директор ЗАО «Скорбящий ангел» оставил свою похоронную империю скоропостижно и как-то небрежно. «Похоронить меня на родине, в селе Литвиновка» – значилось в завещании. И ни слова о деле. Опять:

– И все-таки, Андрюшечка, ты ответь. А? Только честно: если бы ты все знал, ты был бы против?

– Да заткнешься ты?!

– Ну Андрюшенька, – Наташа уронила подбородок к плечу и затрепетала ресницами, изображая, как она умела, глупенькую блондинку. – Я не понимаю. Я просто не понима-аю…

Но вдруг она откинулась на сиденье и замолчала. Дорога швыряла навстречу сквозистые голые деревья, черных птиц, встречные машины, пролетающие с обрывистым, как щелчок фотоаппарата, звуком, и такие же обрывистые, живущие долю секунды, лица сидящих в машинах людей. Кое-где в балках дымился туман.

Она заговорила, не глядя на Андрея.

– Ответь. Больше мне ничего от тебя не нужно. На один-единственный вопрос – и я заткнусь до самой Литвиновки. Если бы ты знал, ты был бы против?

Андрей молча стискивал руль. Ярко-красные ядовитые губы. Он хотел бы раздавить их кулаком. Хотел бы, чтобы этого ему захотелось по-настоящему. Размахнуться и врезать. Размахнуться – и врезать.

В ветвях резко, как руки утопающего, взметнулись крылья. Облачко сорвавшихся листьев вспыхнуло над «ауди» и покатилось вниз.

Андрей поймал себя на том, что на какое-то время отключился, совсем не видел дороги. Будто въехал в полосу тумана. В тумане перед ним повис сам Мих Мих, каким Андрей видел его в последний раз: при параде, зажмурившийся на белом шелке.


…Когда он поднялся к Мих Миху и, стоя перед гробом, в открытую дверь увидел в спальне Наташу, она была в халате, не расчесанные после сна волосы торчали, но губы уже были накрашены. И как только они встретились взглядами, ярко-красные губы вздрогнули и застыли в бессмысленной улыбке. Андрей стоял над его лицом, похожим, как это бывает у мертвых, на захлопнутую дверь – а в спальне стояла Наташа.

Он опустил глаза, как бы намереваясь поинтересоваться у покойника, что, собственно, здесь делает его жена. Но тот и живым-то не всегда отвечал на вопросы. Было тихо. Был слышен грузный металлический ход каминных часов. Она машинально продолжала складывать на весу платье…


Все. Так нельзя. Так он не доедет до Литвиновки.

Собрался, скомандовал себе не отвлекаться. Дорога – пусть сейчас будет только дорога. Раз уж он не придумал ничего лучше, как поехать на эти похороны, мысли придется оставить на потом. Сейчас он, как все, мчится в Литвиновку, в глушь глухую, в дыру дырявую, на которую даже краски в типографиях жалеют: на дорожных картах никакого значка, никакого тебе кружочка для обозначения точного местоположения. Микроскопическим шрифтом прямо поверх лесов и полей – мол, где-то здесь она, эта ваша Литвиновка. Туда позвонили, какому-то другу детства. Вызвали того в сельпо к телефону. На счастье оказался дома. Тот обещал все устроить. Летят людишки по утренней трассе, спешат исполнить волю усопшего. В Литвиновку, на родину, в конец мирозданья! Живым туда не ездил, а мертвым уж будьте добры доставьте!

Доехать, сделать все, что полагается. Постоять молчком в раскисшей грязи, пока кладбищенские ребята деликатно, стараясь не чавкать лопатами, будут закидывать яму. Все, нужно держать себя в руках. Он решил, что будет наблюдать за дорогой. Что бы ни говорила сейчас Наташа, он будет молчать и смотреть на дорогу.

Впереди, вихляя и взмахивая то правой, то левой полами плаща, росла фигура велосипедиста. Скоро они его нагнали. Капюшон скрыл лицо. К раме приторочены удочки, концы их покачиваются над колесами – и кажется, что как раз за счет этого упругого покачивания велосипед движется вперед. Откуда бы и куда он ни ехал, это был далекий путь: не считая придорожных шашлычных и автозаправок, до людей тут пилить и пилить. Любитель рыбалки? Бывают такие, которым подводные склизкие твари, хватающие крючок нежным прожорливым ртом, дороже всего на свете. Такой сто километров отмахает, не почувствует. Андрею зачем-то захотелось увидеть лицо велосипедиста. Наташа обернулась вслед за ним, ища на трассе то ускользающее, что его заинтересовало.

Андрей пристально посмотрел ей в затылок.

Если бы он знал – был бы он против?


…Мог бы и не узнать ничего.

Он только что заменил пробитое колесо и стоял, хмуро разглядывая перепачканные руки и размышляя, где их теперь отмыть, не браться же за руль такими, – как зазвонил телефон. Он было решил, что не станет отвечать. Перезвонит потом сам. Но звонили настойчиво. Андрей выругался и осторожно, чтобы не измазаться еще больше, вытянул телефон из поясного чехла.

– Михал Михалыч умер, – сказал Вадик.

Они оба помолчали. Крепче перехватив телефон, Андрей прошел пару шагов по обочине. Под ногами хрустнула галька.

– Ты где? – спросил Вадик.

Он ответил, что на Московской трассе, недалеко от города, пробил колесо, только что поменял.

– Куда-то едешь?

– Да ехал. Вчера в Полянах был, там леса нет почти, зря проездил, сегодня даже домой не заезжал – в Каменск на лесопилку. Лес закупить нужно.

За длинным ответом Андрея потянулась длинная пауза. Оба подумали об одном и том же: какой, к черту, лес, когда Полунин умер. Андрей пошел по обочине, жадно прислушиваясь, как хрустит под ногами галька. Этот звук показался ему пронзительно дорог. Сейчас это закончится. Сейчас он сядет за руль и вернется в город – в город, в котором мертвый Мих Мих лежит в ожидании, когда вокруг него забегают и засуетятся, когда завертится последняя запущенная им суматоха. А здесь спокойно: хруст гальки и убежавшая к мокрому небу трасса. Не пробил бы колесо, был бы уже далеко, за Лихой. Там мобильники берут хреново – Вадик мог и не дозвониться. Андрей промчался бы на своей новенькой «А-6» еще сотню километров, с музычкой, закуривая на полном ходу, наблюдая, как живущий за приспущенным окном ветер глотает сигаретный дым. В Каменске походил бы по лесопилке, дыша в этом загробном мире деревьев всеми возможными древесными запахами, он это любит. Возможно, спокойная жизнь продлилась бы еще на целый день. Но где-то он наскочил на сволочной болт. Пришлось ставить запаску, пришлось ответить на звонок Вадима – и все перевернулось. Его снова ждет Мих Мих. На этот раз мертвый – а значит, как никогда непредсказуемый. Даже подсыхающая на руках грязь стала ему приятна.

– Сейчас подъеду.

Дождавшись правильного ответа, Вадик коротко поинтересовался:

– Через сколько?

Андрей сказал, что минут через сорок, не раньше, перед аэропортом пробка.

– Ладно, – сказал Вадик. – Приедешь, сразу в дом заходи. Я собак запру. Мне нужно будет отъехать ненадолго. За доктором съезжу. Ты, Андрюша, пока посиди с Михалычем, – он помолчал, добавил. – Инфаркт у него, скорей всего, случился. Ночью. Сердце остановилось.

Они сказали друг другу: давай, до встречи, – и отключили трубки. Голос у Вадима звучал дружественно. С ним такое случается. Вообще их отношения весьма нехитрые: привет-пока, – но иногда Вадик ведет себя так, будто они закадычные друзья.

В багажнике с лета валялось несколько банок пива, Андрей открыл одну и полил себе на руки. Стало только хуже, руки сделались липкими. Он спустился с обочины и, осторожно отогнав палую листву, окунул руки в лужу. Со дна поднялась волна мути и побежала сразу во все стороны. Когда она почти коснулась рук, Андрей отдернул их и окунул чуть поодаль, тут же подняв новую волну.

Поднявшись обратно к машине, долго смотрел в сторону города. Он будто ждал каких-нибудь знаков. За расплывчатой линией пустырей виднелись лишь старые крыши частных домов. Они были похожи на притопленные лодки, плавающие днищами вверх. На востоке созревал дождь. Полунин мертв. Мутным октябрьским утром, под набрякшим небом, для Андрея начиналась новая жизнь в очень большом и очень тесном городе, жизнь без Мих Миха Полунина. Начиналась свобода, безжалостная свобода, право пожирать и быть сожранным. Он часто пытался представить себе этот день: что он будет думать, что сделает. Но ни о чем особенном он не подумал.

Что ж, поехали.

Плюхнувшись на водительское сиденье, Андрей невесело усмехнулся:

– Да-а-а, граждане потенциальные жмурики, лучше б вам обождать недельку-другую, пока не утрясется.

Леса на складе осталось дней на десять, вспомнил он – это если без авралов. Готовых изделий – штук пять. Вон что с погодой, подумал, как начнут люди на дорогах биться – лес улетит за неделю.

Набрал Наташу, чтобы поделиться новостью, но телефон оказался выключен. Спит, решил он, еще не включила.

Пока делом на Северном городском владели Ардашевы, дело переходило от отца к сыну. Но после того как пришел Мих Мих Полунин и отобрал у сторчавшегося Эдика Ардашева Северное городское, ниточка оборвалась. Преемника Мих Мих не оставил. Инфаркт, сказал Вадик. Сердце остановилось. Почему не говорят: «выключилось»? Щелк – экран погас. Главный герой куда-то шел, говорил что-то. Но зрителю стало не интересно, что он там говорит, куда идет – взял и нажал на кнопку.

Дождавшись, когда обе полосы окажутся пустыми, Андрей развернулся и поехал не спеша, не больше восьмидесяти, рассеяно глядя на текущий под морду его «А-шестой» асфальт. Асфальт был коряв. Спешить не хотелось. Не хотелось попасть к Мих Миху первым и усесться с ним один на один. Когда подъедут остальные, кто их знает. Обзвонил их Вадик? Или собирается звонить только после того, как доктор выпишет свидетельство? Запросто. Вадим такой – идейный формалист, как обозвала его Наташа. Еще бы, десять лет, покуда не прибился к Полунину, проработал в собесе. Для него, наверное – если нет у тебя свидетельства о смерти, так еще не совсем ты мертвый, не вполне легально.

Машину мелко, но беспрестанно потряхивало на выбоинах, и тряска словно расплескивала его. Следовало сосредоточиться, а в голову полезли совершенно отвлеченные мысли. Заставить себя думать о Мих Михе – и о новой жизни, о том, что станет со «Скорбящим ангелом», о битве за кормушку, которой не избежать – Андрей не мог. Сказывались последние двое суток, проведенные в поездках, с холодным неуютным ночлегом в гостинице Белых Полян. Ночлег и в самом деле был отвратительный. В гостинице протекла крыша, бльшую часть номеров залило. Угловой номер, в котором он поселился, оказался запущен, пронизан дорожным одиночеством и сквозняками. Телевизор был сломан, обои отклеивались с шорохами, похожими на вздохи. Стул без спинки. Стакан с желтой каймой. Кровать перекошенная, с разными спинками. Можно было переехать в мотель, огни его были видны наискосок из правого окна. Но он почему-то остался. Пока не почернели окна, пролежал одетый, поглядывая на обои. Хотел дождаться, когда наконец бумага отойдет и покатится свитком по стене. Не дождался, уснул. Перед сном вспомнил, как давным-давно, сразу после свадьбы, они с Наташкой клеили обои. Доклеили и, полюбовавшись, пошли на балкон курить. Она тогда как раз училась курить. Обои на сквозняке стали отклеиваться, а они не могли понять, что это за шорох и треск у них за спиной, шутили про барабашку, который вышел оценить ремонт – а докурив, вернулись в комнату и ахнули.

Интересное было время. Не залапанное буднями. Отработал первый год на Полунина. Уже разочаровался в нем, научился его терпеть, в сотнях случаев сочинил, как поступил бы на его месте, доказав себе, что он умнее и толковей, чем считает Мих Мих. Дважды собирался уйти, остался. Но пока принимал все это всерьез.

Кто-то просигналил сзади. Андрей посмотрел в зеркало: жигуленок моргает фарами, просит пропустить. Езжай, жигуленок. За ночь он так и не отдохнул. Сегодня об отдыхе можно не думать. Город надвинулся вплотную, выпятил свои бетонные и кирпичные плоскости. Движение сгустилось и стало нервным. Скоро он пересек улицу Дранко, по которой обычно добирался в контору, возвращаясь из командировок. Что сейчас там, в конторе? Лица сотрудников «Скорбящего ангела» проплыли в воображении. Так называл их покойный: «сотрудники». «Мы не колхоз, – говорил он, – солидная фирма. Людей закапывать – это вам не картошку сажать».

Андрей добрался до его особняка раньше, чем рассчитывал. Открыл дверь и заглянул во двор. Собаки были в вольере, Бивис лежал, подсунув нос под сетку и тихонько выл. Андрей вошел. Батхед рыл бетонный пол в углу возле столба. Увидев его, ротвейлеры нервно заметались, принялись тыкаться мордами в рабицу вольера. Зачем Мих Мих дал ему ключ от своего дома, Андрей никогда не понимал. Не понимал, но и не спрашивал.

В холле было не прибрано, зеркала уже завешены. У входа стоял кейс – видимо, там его вчера оставил хозяин. Андрей прошел через гостиную зону в коротенький кривой коридорчик и толкнул дверь в кабинет. Стоящие по сторонам от камина рыцарские доспехи из магазина подарков были покрыты кусками черной ткани, что придавало им неожиданно зловещий вид.

Гроб с боссом стоял на полу посреди комнаты. Тот самый, которым Мих Мих любил прихвастнуть, водя гостей в «холодный» гараж на заднем дворе, где тот хранился. Звонко похлопывая по дереву, приговаривал: «В нем и лягу. Красавец какой. Одного боюсь: выкопают, бляди. Как пить дать выкопают и продадут». Присутствующие хвалили, просили разрешения потрогать и вообще старались проявить такую же философскую безмятежность.

Подойдя к нему, Андрей остановился в растерянности. Наверное, нелегко будет одолеть эту растерянность. Вот он умер. Его больше нет. Даже глядя на него в упор, можно говорить: его нет, – и это будет правдой. Вот он лежит, запрокинув лицо. Галстук повязан на модный двойной узел. Вадим неплохо завязывает галстуки, подумал Андрей. Гладковыбритый череп сияет. Вадим сказал, что случилось это ночью, босс брился по утрам, так что за ночь должна была отрасти щетина. Много раз, застав его только что поднявшимся с постели, Андрей замечал: затылок и темя за ночь успели покрыться мелкой порослью. Стало быть, Вадим побрил его? Наклонившись, стал рассматривать кожу на голове, ища каких-нибудь следов чужой, недостаточно бережной руки.

Андрей почувствовал легкое движение в соседней комнате. Поднял глаза и увидел Наташу. Она была по-домашнему, в незнакомом шелковом халате и тапочках. Наташа тоже его заметила. Машинально продолжала складывать на весу платье. Сложив, так же машинально бросила в раскрытый у ее ног чемодан. «Разве ты не на квартире?» – собрался он спросить, но не спросил – язык показался ему камнем, всунутым в рот.

Быть может, в других обстоятельствах она попробовала бы наплести что-нибудь более-менее складное. Не стала. Даже не попыталась. То ли была Наташа вне себя, то ли решила, что негоже врать при покойнике. Улыбнулась, и эта непонятная улыбка так и застыла на ее лице. Внимательно, будто только сейчас увидела, посмотрела на Мих Миха, на блестящий куполок лба с ложбинкой посередине. И Андрей посмотрел.

Каминные часы перебирали тяжелые секунды. Андрей понял, что молчание затягивать нельзя, но и говорить он не может. Они переглянулись еще раз. Наташа сказала шепотом: «Я сейчас, – и кивнула куда-то в глубину комнаты, – дособираюсь». Она исчезла, закопошилась в спальне.

Глядя на холодное лицо Мих Миха, Андрей все понял – словно по написанному прочитал. Сначала – будто про постороннего человека: про то, как тот катался в командировки на лесопильни в Поляны и в Каменск, считал себя особо приближенным, как жена его боялась оставаться одна в доме и поэтому перебиралась каждый раз на их старую квартиру, как однажды человека вызвали к умершему боссу, а там, в спальне, ходит его жена в шелковом халате, собирает вещички. Такой вот анекдот. Потом огорошило: да нет же, не анекдот. Не про постороннего человека – про него самого. Это он стоит и слушает, как она шуршит там в спальне и как тикают часы. Секунда. Другая. Еще. Так. Так. Так. Так.

Отступив от гроба, Андрей встал к окну. Внизу по полированному белому граниту, которым выложены борта фонтана, ползли облака. На сухом дне лежали пластмассовые лилии. Что сейчас нужно делать, он не представлял.

Время от времени в спальне мягко хлопали по подошвам тапочки.

Болван, сказал он себе. Сердце барабанило. Открывались какие-то дверцы, выдвигались какие-то ящички. Представить, что именно сейчас открывает и выдвигает Наташа, он не мог. Андрей никогда не бывал в спальнях этого дома. Их было две, и обе выходили в кабинет, но он никогда в них не бывал.

Облака, плывущие в гранитных плитах, то сгущались, то пропадали, открывая небо – прочерчивая белесую царапину неба посреди двора. Убить ее? Внизу стукнула дверь. Забыл запереть, теперь будет гулять на ветру. В переулок свернули две машины. Андрей узнал мерседес Мих Миха и докторскую серебристую «десятку». В тот же миг он вдруг понял, что Вадик почему-то не знает о ее здесь пребывании. Бросился в спальню, чуть не наскочив на гроб.

Наташа сидела на корточках перед распахнутым зеркальным шкафом. В зеркале мелькнула его перекошенная физиономия. Андрей схватил ее за локоть и поднял. В руках у нее остались туфли. Она вздрогнула, ожидая удара, и выставила вперед острые каблуки. Он потянул туфли к себе, но она стиснула их изо всех сил и прижала к груди. Он дернул. Она засопела от напряжения, пытаясь отстоять туфли. Дай! Андрей вырвал туфли, бросил их в чемодан. Пояс слетел, и она поймала полы халата, чтобы не дать им распахнуться. Андрей поднял пояс, бросил ей на плечо. На кровати валялись вешалки, солнцезащитные очки, пара сумочек. Он сгреб все и свалил в чемодан. Скорее, скорее, показал он. Заговорить было немыслимо. Мих Мих тут же привстал бы, зашикал бы на них. Каждый звук, из тех мизерно-ничтожных, в обычной обстановке неслышимых, захлебнувшихся в волнах настоящих, полноценных звуков: свистящий шорох шелка, скрип пальцев по лакированной коже туфля, топтание по паркету, их напряженное дыхание, – каждый звук кричал им в уши. Наташа не двигалась. Андрей закрыл переполненный чемодан, надавив коленом так, что в кожаном его теле что-то пискнуло и сломалось. Окинул взглядом комнату. Постель оставалась не застелена. Но это он после, после. Сунул ей чемодан, насильно заставил обхватить его обеими руками. Уже было слышно, как лязгают, поднимаясь, дворовые ворота. Он подтолкнул ее в сторону лоджии, там дверь в зимний сад. В зимнем саду он бывал. Из зимнего сада есть выход на лестницу, по ней можно спуститься в подземный гараж. Из гаража выйти на другую улицу. Он вложил ей в ладонь ключи. Наверное, у нее есть свои ключи, подумал он, и от боли перехватило дух.

Они постояли секунду, глядя друг другу в глаза.

Наташа ушла, Андрей кинулся застилать постель, поглядывая на торчащий над кедровым бортиком профиль.


– Милый, ты все еще сердишься?

Руки дрожали.

Вдох-выдох, Андрей, вдох-выдох.

Семья, расположившись на капоте ржавой «копейки», азартно запихивалась колбасой и помидорами. Толстяк-отец брызнул помидорным соком толстяку-сыну в глаз, все засмеялись, не переставая жевать. Пикник на обочине. Нажрутся и поедут дальше, отдуваясь и рыгая на каждой ямке. Бывают противные люди. Сами по себе противные, такими их природа задумала: что бы ни сделали – противно. Мих Мих Полунин тоже был таким. Андрей представил его живым. Как он ел, сосредоточенно нависнув над едой. Как хрустел пальцами. Как садился в машину, на ощупь водружая зад на сиденье. Ведь отчего бы ему так? Он был не настолько толстый – просто противное перло из него во все стороны. Представил, как тот кормил собак, цапая куски мяса всей пятерней и швыряя их по очереди то Бивису, то Батхеду, пока миска не оставалась пустой. Тогда он мог, поставив миску на дорожку, этой же рукой взяться за дверную ручку – или шлепнуться в пластмассовое кресло на веранде и облапить поручни. Все в нем было противным. Даже его лысина. Особенно лысина. Со всеми ее недобритыми складочками на затылке, которые в жару он протирал натянутым на палец платком. Пожалуй, в гробу он имеет самый приличный вид за все время, что может припомнить Андрей.

– Не сердись. Подумаешь, – махнула лаковыми коготочками.

Зачем она его дразнит? Чего добивается? Сейчас он слаб – слаб, чего скрывать. Она понимает. Но рано или поздно он соберется. Эту слабость нужно переждать. Слабость пройдет сама по себе, как грипп. Ему станет легче. Он поймет, что нужно делать, – это главное. Пока переждать. Переждать. Понять, что делать дальше. Когда он поймет, что делать, все встанет на свои места.

Бензовоз, звякая свисающей до асфальта цепью, полз впереди. Андрей подрезал его: пусть не болтается посреди дороги. За спиной взвыли тормоза. Кажется, Наташу испугала его выходка. Она замолчала. Может быть, хоть так получится заставить ее молчать.

Шесть лет назад, когда они только поженились, он любил ее подпоить. Зрелище было исключительное. Останавливаясь только для того, чтобы промочить горло и быстренько подвести губы, Наташа о чем-нибудь болтала. Обо всем подряд, несла и с Дону и с моря. Сыпля жестами и сверкая глазами, вскакивала и лопалась перед ним, как салют, – и он, смеясь, просил ее потише, потише, – то струилась гибко и томно, рассуждая, как было бы здорово заработать много денег и путешествовать до самой старости, то скукоживалась, туго собирая подушечки пальцев у самого носа для того только, чтобы продемонстрировать, какой маленькой оказалась гадкая мошка, помешавшая ей выспаться. Слова катились карнавальной канонадой – вдруг обрывались, чтобы какое-нибудь особенное слово, вроде великолепно! или отпад! – оторвавшись от массовки, прошествовало перед слушателем во всем параде. Она успевала перевоплотиться в то, что произносила вот сейчас, сию секунду. И если рассказывала о прекрасных пальмах, что ждут их, глухо гремя листьями, на черно-розовом вечернем берегу, то вытягивалась в струнку и качалась, прикрыв глаза. Она была такая. Искрила.


Дождь так и не разразился. Наверное, уже не будет, подумал Андрей.

– Дождя не будет, – сказала она.

Они все время ехали прямо на тучи, но тучи, такие же тяжелые и сплоченные, как на рассвете, отошли к югу, будто гуляли по небу, выбирали место, достаточно унылое для октябрьского дождя.

– Смотри, какие птички, – наклонившись, она ткнула пальцем куда-то в небо, – большие, наверное.

Он машинально наклонился и посмотрел вверх, но тут же вновь уставился на дорогу. Вспарывал взглядом набегающую трассу и затвердевал от подбородка до кончиков ушей. ВКЛЮЧИЛ приемник, но Наташа тут же выключила. Не жалея маникюра, выдрала панель магнитолы и забросила ее на заднее сиденье. Она решила вывести его из себя.

Приближался поворот на Литвиновку – если, конечно, он правильно рассчитал. Впереди за редкой лесопосадкой чернела дуга асфальта, ответвляющаяся от трассы. Похоже, рассчитал правильно. Куда еще можно сворачивать здесь, посреди этих высохших перелесков и полей бурьяна? Только в Литвиновку. Он взял ближе к обочине, щебенка защелкала по днищу. Андрей поморщился. За поваленным указателем и нарой обгоревших бочек он свернул на разбитую дорогу. Бурьян оказался огромным полем высохшего на корню подсолнечника. Поникшие растения были похожи на сгорбленных старух. Гектары, полк сгорбленных старух.

На холме показался «пазик». Вокруг него дрожали яркие блики. Подъехав ближе, Андрей узнал тот самый, рабочий, «пазик», который с оркестром отправили в Литвиновку еще ночью. Музыканты стояли возле автобуса и играли. Водитель, высунувшись по пояс из окна, вертел головой, высматривая приближающиеся машины. Поломались, догадался Андрей. Узнав «ауди», водитель открыл дверь и радостно спрыгнул на дорогу. Крикнул что-то музыкантам и пошел навстречу.

Наташа тоже узнала автобус. Вопросительно повернулась к Андрею. Он передернул плечами: не до них! Обогнул стоящих на проезжей части и, не притормаживая, поехал дальше. Промелькнули удивленно разведенные руки водителя и черный силуэт опечаленного ангела, крылом обнявшего борт автобуса, горел всем своим сложным медным телом тромбон, летели навстречу друг другу тарелки. Мелодию Андрей узнал: «На сопках Манчжурии».

Ничего, сзади наверняка едет кто-нибудь из сотрудничав, подберут.

За подсолнухами простиралась тягучая холодная равнина.

Наташа долго была такой искрящей – и ему было здорово с ней. Да, было здорово. Иногда было здорово просто смотреть на нее. Просто наблюдать. Как она сушит волосы, например. Как опускает между колен мокрые пряди, и лица совершенно не видно, а видно шею, до последнего выпирающего под воротом халата позвонка… руки ее, встряхивая на весу полотенце, перехватывают его поудобнее и принимаются растирать сверху вниз и мять мокрые волосы. Любил смотреть на нее. Как смотрят в небо, на огонь – провалившимся взглядом. На охоте с ночевкой, поздней ночью, перед тем как лечь спать, сидишь у костра, смотришь – и черт его знает, что там, во тьме кромешной, может быть, зверье голодное, может, того хуже – но ты сидишь и смотришь в костер, тьма отсечена – и тебе спокойно. Никогда раньше не замечал, что любит смотреть на женщин. Бывали очень красивые. Бывали такие, которые заводили одним поворотом головы, одной какой-нибудь беглой ужимочкой. Все рано или поздно начинали требовать, чтобы он смотрел на них. «Ты на меня совсем не смотришь». На Наташу он мог смотреть подолгу – и было хорошо, тихо. Он никогда не жалел, что женился наобум, спустя полгода после знакомства.

«Москвич 412», сиреневый, кисточкой крашеный, вылез на середину, примеряясь к обгону идущего впереди грузовика. Андрей заколотил рукой по сигналу, потом принялся газовать, визгливо притормаживая возле самого бампера «москвича».

Езжай, езжай, езжай!

Испуганный водитель, что-то громко крича и сильно ерзая на сиденье, юркнул вправо. Андрей утопил педаль газа, идя на двойной обгон. Наташа успела показать водителю «москвича» язык.

– Я показала ему язык.

Вдруг подумалось: Мих Мих специально взял его к себе – из-за Наташи. Пот прошиб его, лопатки тут же похолодели на сквозняке. Он поднял стекло. Если бы он застукал ее с живым Мих Михом… это изменило бы что-нибудь? Смог бы он убить кого-нибудь из них? Мих Мих наверняка смог бы. Вот! Вот что жалило нестерпимо: Андрей не был уверен в себе, но в Полунине был уверен на все сто. Полунин смог бы.

– Сука, – выплюнул он, – сука! Равнодушно, с ленцой:

– Ты уже говорил.

Про Мих Миха разные гуляли слухи. Поговаривали, что в тот вечер, когда он в преферанс выиграл у Ардашева Северное кладбище, Ардашев попытался перевести все в шутку, стал прощаться, уже шагнул к двери, но Мих Мих опустил руку в карман пиджака и сидел так в разразившейся тишине, глядя на него немигающим взглядом. Эдик Ардашев дрогнул, вернулся за стол – и через две минуты сделка была закреплена письменно на блокнотном листке. А ствола, как гласила легенда, в кармане у Мих Миха не было. Но Эдик этого не знал. Глядя в маленькие глазки Полунина, он почувствовал, что тот сможет – и этого оказалось достаточно.

Молчи, лучше молчи. Не знаю – что дальше. Пока – молчи. Попробуй считать, что ли: раз, два, три… глупо.

Андрей нашел пачку сигарет, потянул сигарету из пачки, и Наташа вдруг нарочито услужливо выхватила, чиркнула зажигалкой. Он прикурил.

– Шлюха, – для самого себя неожиданно выдохнул он вместе с дымом, – шлюха.

– Да? А я, дура, все эти годы с тобой за бесплатно…

– Заткнись!

– Как скажешь, милый.

Дорога. Как обычно, проходящая через глаз летучим пунктиром. Незапоминающиеся километры, отмеченные разве что полустертой разметкой. Скоротечная монотонность, в которую улетели мысли, развеянные теперь по безликому пространству, и – рядок неподвижных, укутанных в платки бабок с пурпурными щеками. Продают что-то из корзин и ведер. За ними уходит куда-то в поля совсем уже убогая проселочная дорога. На проезжающую мимо машину – быть может, первую машину за последние час-два – не взглянули. Пропали, мелькнули напоследок в зеркале и пропали окончательно. Неужели умудряются продать что-то здесь, на дороге, ведущей в Литвиновку? Почему не выходят на трассу? Отсюда он, Мих Мих Полунин, из этих пропащих мест, в которые люди забрались непонятно зачем. Заблудились, что ли? А потом лень было выбираться. Застряли – и теперь не знают, куда деваться, род за родом вспоминают, каким дурным ветром их сюда закинуло. Не вспомнив, пьют и стареют. Сидят с нехитрой снедью на перекрестке плохой и совершенно плохой дорог, наблюдают, как небо меняет цвет. Быть может, изредка умудряются продать что-нибудь проезжающим мимо людям, заскочившим в их Тмутаракань по какой-нибудь очень-очень веской причине. Кто-то из тмутараканцев нет-нет да и вырвется, пустится во все тяжкие завоевывать города, что пошумней да поярче. Мих Мих на родине, наверное, герой. Приедут, а там бюст его перед бывшим сельсоветом.

Не могла же Наташа клюнуть на все эти байки про Мишку-завоевателя, про Искандера из Литвиновки. Не могла.

– И я покурю.

Она вытащила сигарету, прикурила. На лице ее появилось выражение сосредоточенности – как бывало всегда, когда в руках ее оказывалась зажженная сигарета. Никогда она не закурит по-настоящему. Но зачем-то пробует. Наблюдая искоса, как Наташа отводит руку, прячет зажигалку толчком ногтей обратно в «бардачок»; поддев большим пальцем, захлопывает дверку «бардачка», он подумал – как просто… какими простыми движениями… она разрушает его.

В «бардачке» под газетой лежит «ИЖ-71». Всегда берет его с собой, когда ездит в командировку с наличными. Одна из последних идей Мих Миха: зарегистрировать службу безопасности и получить разрешение на оружие. «Много появилось завистников. О вас же забочусь». Но в этот раз получилось нелепо: деньги и удостоверение Андрей оставил дома, а отвезти пистолет в контору забыл. Наташа могла увидеть, что пистолет в «бардачке», думал он. Не потому ли и лазит туда постоянно? Дразнит…

Докурив до половины, она выбросила сигарету в окно, опустила спинку сидения вниз до отказа и полезла назад.

– Прилягу.

– Куда зажигалку дела?

– В «бардачке», посмотри.

Вдруг удивленно:

– Что это? – она держала Библию.

Последнее время Андрей возил в машине Библию.

Увесистую, в кожаном переплете. Библия попала к нему случайно. Однажды в январе по всему Северному приходу бушевала эпидемия жестокой ОРВИ, а была назначена очень ответственная панихида, отпевали главврача ЦГБ. Церковную команду пришлось собирать по всему городу. За батюшкой ездил на окраину Загорска, в городе, как назло, все оказались заняты. Наверное, батюшка Семен из Загорска и забыл книгу. То ли забыл, то ли намеренно оставил. Презентовал. В любом случае, никто за ней не обратился, Андрей оставил ее в машине. Библия на заднем сиденье автомобиля выглядела солидно.

– Что значит – давно в твоей машине не сидела. А ты знал, что Полунин ее вдоль и поперек перечитал? – И, переглянувшись с его хмурым взглядом в зеркале дальнего вида. – Да-да. В самом деле. Он говорил, там про то, как нужно быть смелым. Так и говорил.

Наташа замолчала, отрешенно глядя в окно. Потом легла, пристроила голову на ручку задней двери.

– Почитаю. Соответствует моменту, – раскрыла наугад, стала читать. – «Ибо, где будет труп, там соберутся и орлы. И вдруг, после скоби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света…» – прервалась на полуслове и громко захлопнула книгу.

– Луна не даст. Андрей, а я пить хочу. У тебя есть что-нибудь попить?

Камень на обочине вдруг превратился в кролика и, часто подкидывая меховой зад, рванул через дорогу. Почти под самым колесом мелькнули его уши, лапы, черная пуговка глаза – Андрей успел дернуть руль вправо.

– Утром перед выездом еще подумала: надо воды какой-нибудь купить. А потом забыла. Можно было в холодильнике взять начатую бутылку. Ты сам не хочешь пить?

Глупо вот так расплющивать кроликов. Однажды в детстве он видел, как их забивают. Вытаскивают из клетки за задние лапы – тот водит ушами, пытается рассмотреть перевернувшийся вверх тормашками мир. Но тут его бьют ребром ладони по затылку – и мир для него гаснет, только в ноздрях вскипают два кровяных шарика.

– Надо было на трассе купить. Интересно, у тех бабок в платках… с ведрами которые… была вода? Слушай, а здесь бывают родники? Или колодцы? Чтобы попить…

Мало того, что их можно убить подзатыльником, так они еще и сами под колеса кидаются. Глупые кролики. Подвержены смерти, как какому-нибудь насморку.

– Андрей, – сказала Наташа деревянным голосом. – Со мной сейчас истерика будет. Ты останови машину, я пройдусь, подышу.


Она шла по дороге, он медленно ехал сзади, метрах в тридцати, неотрывно глядя ей в спину. Земля вокруг лежала растрепанная и мятая: бурьяны сменялись пахотой; пахота, влезая на склон, обрывалась и сменялась бурьянами. В сапогах на «шпильке» она выглядела здесь неправдоподобно.

Давно хотелось посмотреть на нее – рассмотреть ее. Но со стороны, чтобы безопасно, чтобы не пришлось встретиться взглядом. Андрей подумал: а ведь так было всегда. Он предпочитал наблюдать за ней со стороны – чтобы не смотреть в глаза. Странно, конечно. С Наташей ему действительно было хорошо, но что-то мешало смотреть ей в глаза.

Андрей закурил.

Над окружающими пригорками орудовал ветер. Спина ее была прямой, походка ровной. Разве что плечи, слегка приподнятые, неподвижные, выдавали напряжение. Она была похожа на озябшую птицу.

Ему нужно время, чтобы прийти в себя.

Полунин и не подумал бы мучиться.

Ветер теребил ее волосы, полы плаща, умершую в ожидании снегов траву, поднимал завитки пыли над дорогой и тасовал с обочины на обочину всякий осенний хлам: листья, веточки, соцветия репейника, которые подпрыгивали на кочках, словно крохотные мячики. Далеко впереди светло-коричневым дымом стелилась облетевшая роща. Невидимые руки шарили вокруг, ерошили окрестность, заметали, что плохо лежит. Свою добычу ветер нес куда-то за рощу. И казалось при этом – алчно пересыпал из одной ладони в другую. Справа налево летели репейник и листья, потом летели слева направо.

Полунин убил бы. Мих Миху не нужно было бы времени, чтобы прийти в себя. Такие, как он, не нуждаются во времени. Такие, как он, обдумали все заранее. Возможно, ему и в самом деле доводилось убивать. Мрачная двусмысленность всегда витала вокруг Мих Миха. Никогда нельзя было сказать про него: «вот сейчас он подумал то, вот сейчас он чувствует это».

Что он, подлец, чувствовал, когда трахал его жену? Весело ему было?

Не иначе, какие-то чувства водились между ними – не платил же он ей.

Андрей усмехнулся: платил Мих Мих ему. Ему платил, ее трахал. Покойный любил изящные схемы.

Когда-то Андрею казалось, что красивая женщина – как боевая награда. Заслужил – получи. Но Мих Мих не заслужил ничем. Не думал он о женщинах всерьез. И любовник наверняка был убогий. Наверняка и над ней нависал сосредоточенно, как над тарелкой. Но Андрей вспоминал, как она ходила там в халате и тапочках, вспоминал дорогие платья в чемодане, и его охватывало отчаяние оттого, что все оказывалось не так, как должно быть.

Руль скрипнул в его руках. Андрей остановился и смотрел, как Наташа уходит все дальше и дальше в сторону рощи, туда, куда летит ветер. Если можно было бы отпустить ее, дать уйти за эту рощу: пусть уходит, пусть летит себе по ветру. Ничего не было. Ее не было. Женщины – не награда. Их не приколешь на грудь. Они летят. Какими-то своими неведомыми маршрутами. Женщин приносит и уносит ветер. Принесет еще.

Он мог бы ничего не узнать. Жили бы как жили. Может быть, без Мих Миха, без его денег, получилось бы даже лучше. Как в самом начале – ведь получалось у них в самом начале. Каждый выходной он проводил с ней. Сам себе удивлялся – всю неделю обдумывал, как проведет с ней свободный день. Раньше у него время от времени возникала потребность в жгучей близости с женщиной, такой, когда хочется лезть друг другу в душу, и желание поделиться всем сокровенным делается невыносимым. Но раньше, до Наташи, достаточно было простых и понятных вещей. Букета цветов. Бутылки вина. Свечей. Рассказов о детстве. О самых постыдных поступках или причудах. О прошлых любовниках и любовницах. О заветной мечте, которую, впрочем, можно было и на ходу сочинить.

С Наташей ему не хватало простых и понятных вещей. Распить бутылку вина перед постелью или рассказать друг другу о детстве было недостаточно. С ней хотелось чего-то еще. Конечно, все оставалось брошенным на середине. Все обрывалось…

Если они проводили вместе вечер, то назавтра ему непременно нужно было куда-то нестись, а оттуда на доклад к боссу, потому что тот «ничего важного никогда телефонам не доверял», а от босса еще куда-нибудь. Не доверял телефонам! «Эти слова по воздуху… Каждый может подслушать. Нет, ты приезжай, скажи мне свои слова так, чтобы я тебя видел, а ты меня». Полунин сочинял для него дела со скоростью пулемета. Расстреливал поручениями. Дела были самые разные. Порой копеечные, порой дурные: переписать, организовать кладбищенских бомжей, закрепить за каждым участок и заставить убирать там мусор. Бесплатно, за одно только разрешение и впредь кормиться с кладбища. Бомжи-уборщики, мастера могильной чистоты. И чем дурней было задание, тем строже он спрашивал. Если поручения его оказывались не выполнены, то, грузно расхаживая перед самым его носом – почему-то нужно было пройти в каком-нибудь сантиметре, – он отчитывал его как мальчишку, называл студентом, предлагал перейти в землекопы, а выговорившись, печально пенял на то, «с кем приходится работать».

Мог бы ничего не узнать – ныло в сердце. Вадик не дозвонился бы, Наташа собрала бы чертов чемодан раньше, чем он туда добрался. Он ничего не узнал бы. Ничего. А собственно, что он знает сейчас? Все то же ничего. Словно кутенку, у которого вот-вот прорежутся глаза, мелькнуло что-то – и тьма захлопнулась. Но теперь в ней было тесно и тоскливо.

Андрей вдруг заметил, что Наташа остановилась и смотрит в его сторону. Она отошла далеко, с этого расстояния не разглядеть уже лица, не разобрать, как она смотрит – и он тоже смотрел на нее. Андрей вдруг почувствовал, что злость совсем его покинула. Без злости стало совсем уж пусто.

Он не торопился включить скорость, но и дождаться, пока их нагонит кто-нибудь из едущих сзади, Андрей не хотел. Секунду, – попросил он сам у себя, глядя на стоящую среди ветреной природы Наташу, – одну секунду. Началась паника, мысли полезли все разом. Секунду, одну секунду. Отчетливо прозвучала лишь самая глупая и никчемная мысль: вот кто может знать, есть ли на совести Мих Миха чья-нибудь жизнь.

Андрей зажмурился.