"Золотой киль" - читать интересную книгу автора (Бэгли Десмонд)

Глава VIII Штиль и шторм

В первые дни нам помогал попутный ветер, и «Санфорд» резво наверстывала упущенное время. Как я и подозревал, смещение центра тяжести из-за нового киля отразилось на поведении яхты. При попутной волне она совершала полный цикл за две минуты. При кормовом ветре одной четверти «Санфорд» уже не показывала, как обычно, свои лучшие ходовые качества, а шла с поперечно-килевой качкой, и мачта чертила на небе широкие дуги.

Делать было нечего, приходилось терпеть. Единственный способ избавиться от мучительной качки — равномернее распределить балласт, но именно этого мы и не могли сделать. От качки больше других страдал Курце. Он и раньше, как известно, был не ахти какой моряк, а тут еще рана в плече.

На рассвете, после той яростной ночи, мы легли в дрейф. Берег давно скрылся из глаз, и наконец можно было заняться наведением порядка на палубе. Управились быстро. Оказывается, Пальмерини сделал больше, чем я ожидал, и вскоре мы продолжали свой путь под парусами. И вот тогда валкость «Санфорд» стала очевидной. Я сделал все, чтобы как-то исправить положение, но скоро понял, что это не в моих силах, и перестал напрасно тратить время. Мы устремились дальше.

Корабельная жизнь быстро вошла в привычный ритм, определенный сменой ходовой вахты. Единственное изменение внесла Франческа — к великой радости Курце, она взяла обязанности кока на себя.

Во время плавания члены экипажа такого небольшого судна, как наша яхта, редко видят друг друга, разве что при смене вахт, но Уокер держался и того обособленнее. Когда я ловил на себе его пристальный взгляд, он вздрагивал и отводил глаза, как побитый пес. Очевидно, боялся: не скажу ли я Курце о портсигаре. Такого намерения у меня не было — без Уокера мы бы не смогли управиться с яхтой. Но и успокаивать его не стал. Пусть попотеет от страха, думал я в сердцах.

С плечом Курце дело обстояло не так уж плохо, ранение оказалось сквозным и чистым, к тому же Франческа регулярно меняла повязку. Я настоял на том, чтобы он перебрался на корму, где качка ощущалась не так сильно, и это привело к общей перетасовке. Я теперь спал на лоцманской койке в кают-компании, что по левому борту, а Франческе отвели место по правому борту, которое она отгородила куском парусины, чтобы создать себе минимум личного пространства. В результате Уокера сослали на нос, где у клюза можно было прикорнуть на стоянке: для сна во время рейса это место не годилось — неудобно, да и качает там сильнее всего. Так ему и надо, думал я без тени жалости. Но из-за этого мы стали видеть его еще меньше.

Мы хорошо шли в Лигурийском море первые пять дней, делая по сто с лишним миль в сутки. Ежедневно я брал высоту солнца и сверял по карте наш курс, проложенный к Балеарским островам. Мне доставляло огромное удовольствие обучать Франческу искусству вождения яхты — она оказалась способной ученицей и ошибок делала не больше, чем любой новичок.

С некоторым изумлением я обнаружил, что Курце, оказывается, утратил былую ненависть к Франческе. Он сильно изменился и был уже не таким колючим, как прежде. Возможно, потому, что долгожданное золото было у него под ногами в целости и сохранности, а может, вся его яростная сила ушла во время сражения на верфи. Так или иначе, но они наконец поладили с Франческой и вели длинные беседы о Южной Африке.

Однажды она спросила у Курце, что он собирается делать со своей долей добычи. Он улыбнулся:

— Куплю plaas.

— Что купишь?

— Ферму, — перевел я, — все африканеры в душе фермеры, они так и называют себя, ведь «бур» на языке африкаанс означает «фермер».

Эти первые пять дней после прощания с Италией были лучшими днями за все время нашего путешествия. Лучше не было ни до, ни тем более после.

К вечеру пятого дня ветер упал, а на шестой он так часто менял направление, будто не знал, на что решиться. Трехбалльный ветер сменялся мертвым штилем — и у нас появилась пропасть работы с парусами. В тот день мы прошли всего семьдесят миль.

На рассвете седьмого дня воцарился мертвый штиль. Гладкое море, будто политое маслом, набегало длинными языками волн. К вечеру настроение у всех испортилось: мы пропадали от безделья, нам ничего не оставалось, как только смотреть на верхушку мачты, чертившую круги по небу. Драгоценные часы уходили, а мы были все так же далеки от Танжера. Меня раздражал скрип вертлюжного штыря гика — я соорудил подпорку, и мы опустили на него гик. Потом я спустился вниз, чтобы занять себя работой с картой. За сутки мы прошли двадцать миль. При такой скорости мы опаздываем в Танжер месяца на три… Пошел проверить, сколько у нас топлива: оставалось пятнадцать галлонов — это дало бы нам сто пятьдесят миль за тридцать часов при самой экономичной скорости. Пожалуй, лучше включить двигатель, чем сидеть сложа руки и слушать, как хлопают фалы о мачту. Решение было принято, и, запустив двигатель, мы снова двинулись вперед.

Меня злило, что приходится тратить топливо — нам следовало поберечь его на крайний случай, но ведь это, похоже, и был крайний случай, и, как ни крути, тратить приходилось. Мы рассекали вязкое море со скоростью в пять узлов, и я проложил курс к югу от Балеарских островов, поближе к Мальорке. Тогда, если возникнет необходимость зайти в порт, нам не придется сильно отклоняться от курса. Ближайшим был порт Пальма.

Всю ночь и следующее утро мы шли под мотором. Ветра не было, и ничто его не предвещало. Безоблачное синее небо отражало такое же безоблачное море, но мне было не до красот. Без ветра яхта беспомощна, а что мы будем делать, когда топливо кончится? Я посоветовался с Курце:

— Думаю, нам придется зайти в Пальму. Сможем там забункероваться.

Он швырнул за борт окурок:

— Это огромная потеря времени. Придется делать крюк, а что будет, если нас там поджидают?

— Мы потеряем больше времени, если останемся без топлива. Этому штилю не видно конца.

— Я заглядывал в средиземноморскую лоцию, — возразил он. — В ней говорится, что процент штилевых дней в это время года невелик.

— На нее полагаться нельзя — в лоции приведены средние цифры, а этот штиль может тянуться еще неделю.

Он вздохнул:

— Ты капитан — тебе и решать.

Я переложил руль, взяв чуть севернее, и мы пошли в Пальму. Проверив оставшееся топливо, я усомнился, хватит ли его, но мы дотянули. В парусную гавань Пальмы мы вошли на последних оборотах. При подходе к причалу двигатель заглох, и остаток пути мы проделали по инерции.

Тут я поднял глаза и увидел Меткафа.

С таможенными формальностями мы разделались быстро, заявив, что на берег сходить не собираемся — нам бы только добрать топлива. Таможенник посетовал вместе с нами на неблагоприятную для парусников погоду и пообещал вызвать агента по снабжению судов.

В ожидании агента мы могли обсудить появление здесь Меткафа. Он не проронил ни слова, слегка улыбнулся нам в знак приветствия, круто развернулся и ушел.

Курце сказал:

— Он что-то замышляет.

— Да уж наверняка, — откликнулся я с досадой. — Неужели мы никогда не отвяжемся от этих стервятников?!

— Нет, — сказал Курце. — Пока у нас под ногами четыре тонны золота, которые притягивают их почище магнита.

Я бросил взгляд на переднюю палубу, где в одиночестве сидел Уокер. Если бы не этот дурак со своим длинным языком и всякими глупостями, стая хищников, возможно, и не напала бы на наш след! А впрочем, нет — у таких людей, как Меткаф и Торлони, острый нюх на золото. Но Уокер мог бы им и не помогать!

— Интересно, что он будет делать? — спросила Франческа.

— По-моему, устроит обычное пиратское нападение, — ответил я. — Стиль Испанской армады импонирует его извращенному чувству юмора.

Я лег на спину и уставился в небо. Брейд-вымпел на верхушке клубной мачты развевался от легкого бриза.

— Смотри-ка! — позвал я Курце. — Похоже, мы дождались ветра, слава тебе, Господи!

— Я же говорил, не стоило заходить сюда, — заворчал он. — Ветер бы начался рано или поздно, а вот Меткаф бы нас не засек.

И тут я вспомнил катер Меткафа и радар, особенно радар.

— Да, все равно. Наверно, он следил за нами с момента нашего отплытия из Италии.

Я быстренько прикинул возможности пятнадцатимильного радара — он может контролировать морское пространство в семьсот квадратных миль и давать информацию обо всем, что находится на его поверхности. Меткафу достаточно просто дрейфовать где-нибудь за горизонтом и держать нас в поле зрения радара. Нам же никогда не засечь его.

— Так что же теперь делать? — спросила Франческа.

— Плыть дальше как ни в чем не бывало, — ответил я, — выбора у нас нет. Но лично я не собираюсь вручать наше золото этому мистеру Пирату только потому, что он свалился нам на голову и напугал нас. Будем плыть дальше и надеяться на лучшее.

Мы запаслись топливом, пресной водой и к вечеру вышли в море. На закате солнца мы прошли Кабо Фигуэра, и я, оставив у штурвала Франческу, спустился вниз поколдовать над картой. Был у меня один план, как перехитрить Меткафа. Может, и не сработает, но попробовать стоит.

Как только стемнело, я скомандовал:

— Переложи руль на сто восемьдесят градусов.

— К югу? — удивилась Франческа.

— Именно, к югу. Ты знаешь, для чего эта квадратная штуковина на середине мачты? — спросил я у Курце.

— Нет, капитан, понятия не имею.

— Это радиолокационный отражатель, — сказал я. — Его ставят на деревянные суда в целях безопасности, потому что дерево — плохой отражатель, а так нас хорошо видно на экране радара. Если Меткаф все время следил за нами, он привык к такому изображению и в дальнейшем будет опознавать нас на больших расстояниях только по отражению на экране радарного луча. А мы уберем его! Изображение он получит, но оно будет другим, менее четким.

Я примотал небольшой гаечный ключ к руке, карабином пристегнул линь к страховочному поясу и полез на мачту. Отражатель был прикручен болтами к нижним отводам, и открутить их оказалось нелегким делом. Из-за постоянной качки работать приходилось по старинному морскому правилу: «одной рукой за себя, другой — за корабль», к тому же болты выскальзывали из-под руки, как орехи. Неудивительно, что я проторчал на мачте около часа, прежде чем мне удалось снять отражатель.

Спустившись на палубу, я закинул отражатель в кладовку и поинтересовался у Курце:

— Где Уокер?

— Дрыхнет внизу, ему в полночь заступать.

— Я забыл. Тогда мы с тобой поменяем огни.

Я спустился к себе. Клотиковый фонарь на мачте, видный издалека, был соединен с ключом для передачи сигналов по Морзе. Я замкнул ключ — теперь фонарь будет гореть постоянно. Затем позвал Курце:

— Сними огни с бака и загони их на мачту.

Он спустился ко мне.

— А это зачем?

Я объяснил:

— Видишь ли, мы свернули с курса на Танжер, теряем время, но другого выхода нет, нам нужно сбить с толку Меткафа. Мы изменили наш радарный след, но Меткаф может заподозрить неладное и тогда подойдет поближе взглянуть на нас. А мы, разукрашенные огнями, как обычные испанские рыбаки, просто рыбачим. В темноте не заметив подвоха, он отправится искать нас где-нибудь еще.

— Ну и хитер же ты, мерзавец! — восхитился Курце.

— Но это сработает только раз, — сказал я. — На рассвете опять возьмем курс на Танжер.

Ночью усилился ветер, и мы убрали верхние паруса, что позволило «Санфорд» изрядно увеличить скорость. Но что толку, ведь мы ни на дюйм не приблизились к Танжеру!

К рассвету ветер увеличился до пяти баллов, мы поменяли курс — теперь ветер дул сбоку в одну четверть, и яхта понеслась таким галопом, что леерное ограждение и носовой волнолом покрылись белой пеной. Я проверил показания лага и обнаружил, что мы идем со скоростью в семь узлов — с максимальной скоростью под парусами. Наконец-то все шло как надо — держим курс на Танжер, и скорость отличная.

Мы все время следили за горизонтом, чтобы не прозевать Меткафа, но он не появлялся. Конечно, если ему известно, где мы, то и появляться ему ни к чему. Поэтому я не знал, радоваться мне или огорчаться. Я бы порадовался, если б был уверен, что Меткаф попался на мою уловку, но если нет…

Крепкий бриз держался весь день и обещал к ночи усилиться. Появились крупные волны с пенными гребнями, то и дело разбивающиеся на корме. От каждого такого удара яхта вздрагивала, стряхивала с себя воду, чтобы, освободившись, снова устремиться вперед. По моим подсчетам, сила ветра приближалась к шести баллам. Как опытный мореход, я понимал, что надо убрать гротовые паруса, но мне хотелось наверстать время — его и так оставалось в обрез.

Уокер досрочно принял у меня вахту, и перед сном я попытался смоделировать действия Меткафа. Впереди у нас Гибралтарский пролив. Если Средиземное море представить в виде воронки, то пролив — ее горловина. Если в проливе притаился Меткаф, то его радар контролирует весь канал от берега до берега.

С другой стороны, в проливе движение оживленное, значит, Меткафу придется самому проверять все подозрительные яхты. Тогда опять же, если он замышляет пиратское нападение, номер у него не пройдет, ведь его легко будет обнаружить — в Гибралтаре всегда патрулируют несколько быстроходных военных катеров. Не думаю, чтобы даже Меткафу хватило наглости напасть на нас среди бела дня.

Итак, ясно — пролив надо пройти днем.

Если (я уже стал уставать от всех этих «если»), если только он не перехватит нас перед проливом или на выходе из него. Мне смутно припомнился случай пиратства в пятьдесят шестом году как раз на подходе к Танжеру: сцепились две группы контрабандистов, и в результате одно судно сгорело. Да вряд ли Меткаф планирует напасть на нас там — ведь мы будем почти у цели и сможем ускользнуть, а в парусной гавани он уже ничего с нами не сделает. Нет, не думаю, чтобы он стал откладывать свое черное дело.

А перед проливом? Тут складывается другая веселенькая ситуация, которая зависит от другого «если». Если наша уловка после Мальорки удалась и он не знает, где мы, тогда у нас есть какой-то шанс. Но если знает, то может объявиться в непосредственной близости в любой момент, и экипаж-победитель взойдет на борт. Если (еще одно «если»), если, конечно, погода позволит ему.

Засыпая, я благословлял все усиливающийся ветер, который как на крыльях нес «Санфорд» и вряд ли позволит катеру Меткафа подойти близко к ее борту.

Разбудил меня Курце.

— Ветер разгулялся вовсю! Может, паруса надо сменить или еще что-то сделать? — Ему приходилось кричать, чтобы перекрыть рев ветра и моря.

Я заметил время перед тем, как натянуть дождевик: было два, значит, я проспал шесть часов. «Санфорд» изрядно брыкалась, и я никак не мог надеть брюки. Резкий крен послал меня через всю каюту, и я, как бильярдный шар, влетел в койку, где спала Франческа.

— Что случилось? — испуганно спросила она.

— Ничего, — ответил я, — все замечательно, спи дальше.

— Думаешь, в таких условиях можно спать?

Я усмехнулся:

— Скоро привыкнешь. Подумаешь, ветерок задувает, о чем беспокоиться-то?

Наконец я оделся и поднялся в кокпит. Курце был прав, надо заняться парусами. Ветер устойчиво дул с силой в семь баллов. Такой ветер бывалые моряки презрительно зовут «бурей для яхтсменов», а адмирал Бофор сдержанно называл «сильным ветром». Рваные облака неслись по небу и, пролетая мимо луны, создавали быструю смену тьмы и лунного света. Море вздымалось глыбами волн с белыми гребнями наверху, и ветер срывал клочья пены. Зарываясь носом в волны, яхта каждый раз застывала и теряла на этом скорость. Уменьшение парусности позволило бы ей поднять нос и увеличить скорость, поэтому я сказал Курце, вернее, прокричал:

— Ты прав, сейчас я помогу бедняжке. Держи ее, как держал.

Я пристегнул страховочный линь к спасательному поясу и пополз вверх по безумно раскачивающейся мачте. Понадобилось полчаса, чтобы убрать два гротовых паруса и кливер, фок я оставил для равновесия. Только я принялся за кливер, как тут же почувствовал перемену — яхта стала легче взбираться на волны и почти не зарывалась в волну.

Я вернулся в кокпит и спросил у Курце:

— Ну, как теперь?

— Лучше! — прокричал он. — Похоже, и скорости прибавилось.

— Конечно, теперь она не застопоривается.

Он посмотрел на вздыбленные волны.

— А вдруг будет еще хуже, чем сейчас?

— Пустяки, — ответил я, — главное, мы идем на предельной скорости, а это то, что нам нужно. — Я улыбнулся: на маленьком судне, вроде нашего, такой шторм кажется грандиозней и страшней, чем на самом деле. И все же хотелось верить, что шторм не усилится.

Я постоял рядом с Курце, чтобы немного приободрить его. Все равно скоро — моя вахта, и не было смысла идти спать. А потом я спустился в камбуз сварить кофе; кухонная плита участвовала в общей свистопляске, и мне пришлось постоянно придерживать кофейник.

Франческа испуганно поглядывала на меня из-за своей занавески, и, как только кофе был готов, я позвал ее. Пусть уж лучше она придет к кофе, а не наоборот — меньше шансов пролить.

Мы втиснулись в узкий закуток между кухонной скамьей и переборкой и стали пить горячий кофе.

Франческа посмеивалась надо мной:

— Тебе ведь нравится такая погода, да?

— Погода просто замечательная!

— А меня она пугает.

— Что погода! — сказал я. — Опасность кроется обычно в другом.

— О чем ты говоришь?

— Об экипаже, — сказал я. — Видишь ли, в малых судах конструкторская мысль достигла почти совершенства во всем, что имеет отношение к ходовым качествам судна. Яхта, вроде нашей, запросто выдержит любые погодные трудности, если ею правильно управлять, я говорю это не потому, что сам ее проектировал и строил, это относится к любому судну такого типа. Подводит обычно не судно, а экипаж. Накапливается усталость — и в результате допускаешь ошибку, а иной раз достаточно одной… С морем ведь шутки плохи.

— И сколько нужно времени, чтобы экипаж настолько устал?

— Нам это не угрожает, — бодро заверил я ее. — Людей у нас хватает, и каждый может выспаться. Так что запас прочности не ограничен. Достается обычно героям-одиночкам.

— Ты меня успокоил, — сказала она и потянулась за другой чашкой. — Отнесу Курце кофе.

— Не надо, только соленой воды в поднос наберешь, а нет ничего отвратительней соленого кофе. Он вот-вот спустится — сейчас моя вахта.

Я застегнул дождевик на все пуговицы, плотно обмотал шею шарфом.

— Думаю, пора сменить его — трудновато ему в такую погоду торчать наверху с дырой в плече. Кстати, как она?

— Нормально заживает, — ответила она.

— Да, можно сказать, повезло ему: на шесть дюймов ниже — и пуля попала бы прямо в сердце.

— А знаешь, я изменила мнение о нем. Он неплохой человек.

— Золотое сердце под грубой оболочкой? — усмехнулся я.

Она кивнула.

— Во всяком случае, — сказал я, — сердце его тянется к золоту, это уж точно. Возможно, мы еще с ним нахлебаемся, когда избавимся от Меткафа, — не забывай о его прошлом. Впрочем, можешь дать «неплохому человеку» кофе, когда он спустится.

Я поднялся к штурвалу и отпустил Курце.

— Тебя ждет внизу кофе, — прокричал я.

— Спасибо, это как раз то, что мне нужно, — ответил он и нырнул вниз.

«Санфорд» продолжала глотать мили, ветер крепчал. И хорошо, и плохо — все вместе. Мы по-прежнему шли под парусами, но когда Уокер пришел сменить меня на рассвете, небо обложили серые тучи, сулившие дождь, и я снял еще один парус.

Не успел я ступить на трап, собираясь позавтракать, как Уокер сказал:

— Шторм скоро усилится.

Я взглянул на небо:

— Не думаю. В Средиземном море редко бывают шторма сильнее, чем этот.

Он пожал плечами.

— Про Средиземное море не знаю, просто чувствую, что погода будет ухудшаться, вот и все.

Вниз я спустился в плохом настроении. Уокер уже не раз обнаруживал сверхъестественную способность предсказывать перемены в погоде без всяких видимых признаков. Он и раньше демонстрировал нам свое чутье на погоду и неизменно оказывался прав. Я надеялся, что на этот раз он ошибся.

Но нет, Уокер не ошибся!

Я не смог снять полуденную высоту из-за плотной облачности и ограничился визуальным осмотром. Даже если бы я поймал солнце, вряд ли мне удалось бы удержать секстант на ходячей ходуном палубе. Лаг показал сто пятьдесят две мили за сутки — рекордная цифра для «Санфорд».

Сразу после полудня скорость ветра возросла до восьми баллов и продолжала расти, приближаясь к девяти. Настоящий шторм!

Мы совсем убрали большие паруса и поставили трисель, крошечный треугольник прочной парусины, рассчитанной на штормовую погоду. С большими трудностями спустили и фок-парус — работать на передней палубе становилось опасно.

Высота волн стала устрашающей. Как только появлялись белые гребни, ветер рвал их в клочья и уносил в море. Большие куски пены сбивались в белые заплаты, и море напоминало гигантскую лохань, в которую всыпали не одну тысячу тонн стирального порошка.

Я приказал никому не выходить на палубу, кроме вахтенного, который должен был все время носить спасательный пояс. Сам я улегся в койку и, чтобы не выбросило во время крена, поднял ее борта. Пытался читать журнал, но без особого успеха — меня больше занимал вопрос, в море ли сейчас Меткаф. Если в море, здорово ему достается сейчас — механическому судну в шторм тяжелее, чем парусному.

К вечеру обстановка продолжала ухудшаться, и я решил положить яхту в дрейф. Мы убрали трисель и залегли без парусов на траверзе волн. Потом задраили люки, и все четверо собрались в кают-компании, болтая о том о сем в ожидании «трубного гласа судьбы».

Но вскоре мной овладело беспокойство, ведь я не знал, где мы находимся. Выглянуть я не мог, и, хотя навигационное счисление пути и показания лага были по-своему полезны, беспокойство мое все росло. По моим предположениям, мы дрейфовали где-то в горловине воронки между испанским портом Альмерия и Марокко. Нам не грозило врезаться в материк, но именно здесь, неподалеку затаился остров под названием Альборан, который мог бы стать причиной нашей гибели, если бы нас занесло к нему в такую погоду.

Я проштудировал заново средиземноморскую лоцию. Действительно, такие шторма нехарактерны для Средиземного моря, но это было слабым утешением. Очевидно, Хозяин Погоды не читал лоцию — старый неуч просто плевать на нее хотел.

В пять часов я вышел на палубу, чтобы в последний раз осмотреться перед наступлением ночи. Курце помог мне отодвинуть водонепроницаемые перегородки, блокировавшие вход в кают-компанию. В кокпите было по колено воды, несмотря на три двухдюймовых водостока, встроенных мною.

Я подумал, что надо сделать дополнительные водостоки, и посмотрел на море. Зрелище было грозным, шторм гулял вовсю, вздымая чудовищной высоты волны со страшными гребнями. Один гребень рухнул на палубу, и яхта содрогнулась. Бедная моя старушка принимала на себя все удары, а я не знал, чем ей помочь. И если кто-то должен мокнуть и трястись от страха в кокпите, то этим человеком мог быть только я — никому бы я не доверил ту, что сам сотворил. Я спустился вниз.

— Нам нужно бежать впереди ветра, — сказал я. — Уокер, сходи на бак за бухтой четырехдюймового нейлонового троса. Кобус, залезай в свой дождевик и пошли со мной.

Мы с Курце поднялись в кокпит, и я отвязал штурвал.

— Когда мы пустим яхту по ветру, придется придерживать ее, — прокричал я. — Мы набросим трос с кормы, и он станет тормозом.

Уокер принес в кокпит трос, и мы закрепили один конец на левом кормовом кнехте. Я привел «Санфорд» в подветренное положение, и Курце начал травить трос за корму. Нейлон, в отличие от манильской пеньки, в воде не тонет, и тросовая петля действует как тормоз при диком напоре яхты.

Слишком большая скорость, когда несешься вперед штормового ветра, таит в себе опасность — судно может опрокинуться, так же как бегущий человек спотыкается о собственные ноги. Если возникает такая ситуация, нос зарывается в море, корма поднимается — и судно делает кувырок. Подобное случилось с «Цу Ганг» в Тихом океане и с яхтой Эрлинга Тамбса «Сандефьорд» в Атлантике. Он тогда потерял одного члена экипажа. Не хотелось, чтобы такое произошло и со мной.

Управлять судном в таких условиях безумно трудно. Корму нужно держать точно в соответствии с набегающей волной, и, если тебе это удается, корма плавно поднимается и волна проходит под ней. Если хоть чуть-чуть корма отклоняется, то получаешь шлепок — волна бьет сзади, тебя окатывает водой, румпель буквально рвется из рук, а ты еще раз убеждаешься, как много зависит от умения правильно держать руль…

Курце вытравил весь трос, все сорок морских саженей, и яхта стала вести себя лучше. Казалось, трос утихомирил волны за кормой — теперь они не так часто обрушивались на нас. Но я считал, что мы все еще идем слишком быстро, поэтому велел Уокеру принести еще один трос. Если мы спустим за корму дополнительный трос толщиной в три дюйма и длиной в двадцать морских саженей, скорость «Санфорд» уменьшится, по моим подсчетам, до трех узлов.

Можно было сделать еще кое-что. Я наклонился к Курце и сказал ему прямо в ухо:

— Спустись и принеси с бака запасную канистру с дизельным топливом. Отдай ее Франческе и скажи, пусть выливает в умывальник по полпинте за один раз и смывает. С интервалом в три минуты.

Он кивнул и пошел вниз. Четырехгаллонная канистра, которую мы держали про запас, сейчас пришлась как нельзя кстати. Я много слышал о том, что таким способом удавалось усмирить бушующие волны, — теперь можно проверить, насколько это эффективно.

Уокер подкладывал парусину под тросы, свисающие с кормы, чтобы они не перетирались о гакаборт.[13] При такой скорости их хватит ненадолго, а если трос порвется в тот момент, когда придется сразиться с одной из исключительно злобных волн, налетающих время от времени, — нам конец.

Я взглянул на часы. Они показывали половину шестого, и все говорило за то, что впереди скверная и тревожная ночь. Но я уже наловчился удерживать корму «Санфорд» на волне, и теперь от меня требовались только внимание и выдержка. Вернулся Курце и прокричал:

— Пошло топливо!

Я посмотрел за борт. Особых перемен не было, хотя наверное сказать трудно. Но все, что могло хоть чуть-чуть изменить ситуацию к лучшему, следовало использовать, поэтому я велел Франческе продолжать.

Волны были огромными. По моей прикидке, они достигали почти сорока футов высоты от впадины до гребня. Когда мы опускались во впадину, волны нависали над нами жуткими гребнями. Потом нос яхты опускался, и, когда волна поднимала корму, казалось, сейчас «Санфорд» встанет вертикально и прямиком пойдет на дно моря. Волна выносила яхту на гребень — тогда мы видели сверху обезображенное штормом море — и вместе с пеной несла нас горизонтально, и трудно было разобрать, где море, а где небо. И снова мы опускались в пропасть, задрав нос яхты к небесам, и снова нас пугали чудовищные волны.

Иногда, не более четырех раз в час, появлялась необычная волна — вероятно, одна волна наскакивала на другую и образовывалась двойная волна. Эти уроды, по-моему, были высотой в шестьдесят футов — выше нашей мачты! — и мне приходилось быть особенно внимательным, чтобы не черпнуть кормой.

Один раз, только раз, корму захлестнуло, и случилось это, когда Уокер перегнулся через борт. Мы еще были покрыты водой, когда огромная волна обрушилась на корму, к услышал его отчаянный крик, успел увидеть безумные глаза на бледном лице. Секунда — и его вынесло из кокпита за борт.

Курце в то же мгновение бросился к Уокеру, но не успел.

— Страховочный линь — тяни за него! — крикнул я.

Курце стер с лица воду и завопил:

— Он без пояса!

Проклятый дурак, подумал я, а возможно, не подумал, а прокричал.

Курце громко вскрикнул и показал за корму, я перегнулся через борт и разглядел в бурлящих волнах что-то темное, а потом увидел белые руки, вцепившиеся в нейлоновый трос. Говорят, утопающий хватается за соломинку. Уокеру повезло, он ухватился за более надежный предмет — за один из тормозных тросов.

Курце уже быстро выбирал трос. Это было нелегко с таким грузом, как Уокер, да еще имея рану в плече, но он тянул трос так быстро, как будто на нем и не было никакого груза. Он поднял Уокера прямо под корму и закрепил трос.

— Я спущусь через кормовой подзор, тебе придется сесть мне на ноги.

Я кивнул, и Курце начал переползать туда, где Уокер все еще крепко держался за трос. Курце скользил по корме, а я тянулся за ним, выбираясь из кокпита, пока мне не удалось сесть ему на ноги. В яростной свистопляске шторма только мой вес не давал Курце улететь в море.

Он захватил трос и потащил, плечи его дрожали от напряжения. Он держал Уокера, висящего на высоте пяти футов, — таково расстояние от поверхности воды до гакаборта. Только бы Уокер удержался, молил я Бога. Если он отпустит трос, то не только сам пропадет, но от резкого толчка и Курце потеряет равновесие. Тогда — конец.

Над гакабортом показались руки Уокера, и Курце ухватил его за обшлаг пиджака. Взглянув за борт, я завопил:

— Держись, ради Бога, держись!

Одна из этих дьявольских волн шла на нас — жуткое чудовище нагоняло корму со скоростью экспресса. Нос «Санфорд» опустился, Курце рывком подтянул Уокера выше и, схватив за шиворот, выводок на кормовой подзор.

Тут нас накрыла волна и ушла так же стремительно, как пришла. Уокер свалился на дно кокпита, без сознания или мертвый — определить я не мог, а на него упал Курце, тяжело дыша от напряжения. Он полежал несколько минут, потом наклонился, чтобы высвободить трос из железной хватки Уокера.

Когда Курце удалось отодрать его пальцы от троса, я сказал:

— Неси его вниз и сам лучше побудь пока там.

Великое озарение сошло на меня, но времени все продумать не было — нужно было вернуть трос на место, за корму, пока не выбило румпель, и следить за следующей волной.

Курце вернулся только через час, который я провел один на один со страшной стихией, не имея возможности осмыслить то, чему стал свидетелем. Шторм, казалось, закручивал все сильнее, и я уже начал пересматривать свое мнение о мореходных достоинствах маленьких судов, о которых рассказывал Франческе.

Забравшись в кокпит, Курце взялся вместо Уокера приглядывать за кормовыми тросами и, как только устроился, улыбнулся мне.

— С Уокером все в порядке, — крикнул он, — Франческа присмотрит за ним. Я откачал его — нахлебался парень под завязку. — Он засмеялся, и радостное торжество его хохота не смог заглушить злобный рев шторма.

Я смотрел на него с изумлением.

Шторм на Средиземном море продолжительным не бывает, нет той океанской мощи, которая подпитывала бы его, и сильный ветер скоро стихает. К четырем часам следующего утра шторм ослаб настолько, что я смог доверить управление яхтой Курце и спуститься в каюту. Сев на диван, я почувствовал невыразимую усталость, руки дрожали после долгого напряжения.

— Ты, наверно, проголодался, — сказала Франческа, — сейчас я приготовлю что-нибудь.

Я покачал головой:

— Не надо, я слишком устал, чтобы есть, пойду спать.

Она помогла мне снять дождевик.

— Как Уокер?

— Все хорошо, спит на кормовой койке.

Я медленно кивнул — Курце положил Уокера на свою койку. Еще одно подтверждение моей догадки.

— Разбуди меня через два часа, не давай спать дольше. Мне не хочется оставлять Курце одного надолго.

Я завалился в койку и мгновенно заснул. В полусне всплыло видение — Курце втягивает Уокера за шиворот на палубу.

Франческа разбудила меня в шесть тридцать, держа наготове чашку кофе, которую я с наслаждением выпил.

— Хочешь что-нибудь поесть? — спросила она.

Я прислушался к шуму ветра и проанализировал движение яхты.

— Приготовь завтрак для всех, — сказал я, — мы сейчас ляжем в дрейф и немного отдохнем. Думаю, пришло время поговорить с Курце начистоту, чем бы это ни кончилось.

Я вышел в кокпит и оценил обстановку. Ветер еще сильно задувал, но с тем, что было совсем недавно, не сравнить. Курце, как я заметил, уже выбрал оба тормозных троса и аккуратно свернул их.

— Мы ложимся в дрейф, а тебе пора поспать, — сказал я.

Он только кивнул головой, и мы вдвоем убрали бухты троса. Потом привязали румпель и проследили, чтобы «Санфорд» встала боком к волне — теперь это ничем не грозило. Когда мы спустились, Франческа возилась у плиты, готовя завтрак. Она постелила на стол в кают-компании влажную скатерть, чтобы не скользили приборы, и мы с Курце уселись.

Он начал мазать хлеб маслом, а я мучительно соображал, с чего начать. Тема была трудной, особенно если учесть взрывной характер Кобуса, и я не знал, как подойти к ней. И я начал так:

— Знаешь, я ведь еще не поблагодарил тебя по-настоящему за то, что ты вытащил меня из шахты, помнишь, когда кровля обвалилась.

Он жевал хлеб и ответил с набитым ртом:

— Нет, дружище, то была моя вина, я ведь уже сказал тебе. Мне надо было тогда как следует укрепить последний пролет.

— Уокер тоже должен благодарить тебя. Прошлой ночью ты спас ему жизнь.

Курце фыркнул:

— Нужна мне его благодарность!

Приготовившись схлопотать, я осторожно спросил:

— Между прочим, почему ты сделал это? Не вытащи ты его, получил бы около четверти миллиона дополнительно.

Оскорбленный Курце уставился на меня. Лицо его заливала краска гнева.

— Ты что, считаешь меня кровожадным убийцей?

Да, именно так я и думал раньше, но говорить об этом не стоило.

— И ты не убивал Паркера или Альберто Корсо и Донато Ринальди?

Лицо его побагровело.

— Кто сказал, что я это сделал?!

Я указал пальцем на койку, где все еще спал Уокер.

— Он и сказал.

Я думал, Курце хватит удар. Челюсти его сжались, он буквально онемел, не в силах вымолвить ни слова. Я все-таки договорил:

— По словам нашего друга Уокера, ты завел Альберто в ловушку на скале, а потом столкнул его, ты размозжил голову Донато, ты выстрелил в затылок Паркеру во время перестрелки с немцами.

— Маленький ублюдок, — процедил Курце. Он стал подниматься. — Я загоню эти лживые обвинения обратно в его поганую глотку.

Я придержал его.

— Постой, не горячись. Давай вначале разберемся. Я бы хотел услышать твой рассказ о том, что случилось тогда. Понимаешь, события прошедшей ночи заставили меня кое-что пересмотреть. Я подумал, зачем же тебе спасать Уокера, если ты такой, каким он тебя изобразил. На этот раз я хочу узнать правду.

Он медленно опустился и уставился в стол. Наконец заговорил:

— Альберто погиб по несчастной случайности. Я пытался спасти его, но не смог.

— Я верю тебе… после вчерашней ночи.

— О Донато я ничего не знаю. Помню, мне почудилось что-то странное в его гибели. Непонятно было, зачем Донато понадобилось лезть на скалы. Ему этого удовольствия хватало, когда Граф гонял нас по горам с заданиями.

— А Паркер?

— Я не мог убить Паркера, даже если бы хотел, — сказал он потухшим голосом.

— Почему не мог?

Он отвечал вяло:

— Мы с Умберто, как всегда, устроили засаду. Умберто разделил нас на две группы, они засели с разных сторон долины. В итоге засада провалилась, и каждая из групп добиралась в лагерь самостоятельно. И только вернувшись в лагерь, я узнал, что Паркер убит.

Он потер подбородок.

— Так это Уокер сказал тебе, что Паркеру стреляли в затылок?

— Да.

Он посмотрел на свои руки, лежавшие на столе.

— Уокер мог сделать это сам, понимаешь, это вполне в его духе.

— Знаю, — сказал я. — Ты как-то сказал мне, что из-за Уокера дважды во время войны оказывался в трудном положении. Когда это произошло? До того, как вы спрятали золото, или после?

Он задумался, насупив брови, пытаясь восстановить в памяти события тех далеких дней.

— Я помню один случай, когда Уокер отослал несколько человек из кювета, хотя никто ему это не поручал. Действовал он как посыльный Умберто и объяснил потом, что неправильно понял его задание. Я со своей группой тоже участвовал в этой операции, и фактически Уокер оголил мой левый фланг. — Глаза Курце потемнели. — В результате двое моих ребят погибли, а я чуть не получил штык в спину. — Лицо его исказилось при этом воспоминании. — Операция проходила после того, как мы схоронили золото.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

Я осторожно сказал:

— Предположим, он мог выстрелить Паркеру в затылок или ударить камнем по голове Донато и изобразить это как несчастный случай во время подъема на скалу. Но тебя он, вероятно, слишком боялся, чтобы напасть в открытую или исподтишка. Знаешь, ведь ты можешь запугать кого угодно. А не пытался ли он сделать так, чтобы немцы убили тебя?

Лежащие на столе руки Курце сжались в кулаки.

— Он всегда боялся тебя, Кобус, он и сейчас боится.

— Magtig, теперь у него есть для этого основания, — взорвался Курце. — Донато вывел нас из лагеря военнопленных. Донато остался с ним на склоне горы, пока вокруг рыскали немцы. — Он посмотрел на меня глазами полными боли. — Каким же человеком надо быть, чтобы пойти на такое?!

— Надо быть Уокером, — сказал я. — Думаю, теперь мы должны поговорить с ним. Мне не терпится узнать, что он готовил для нас с Франческой.

На лице Курце появилось жесткое выражение.

— Да, пожалуй, пора прервать его lekker slaar.[14]

Он поднялся в тот момент, когда Франческа вошла с подносом, уставленным чашками. Увидев лицо Курце, она застыла в нерешительности.

— Что случилось?

Я взял у нее из рук поднос и поставил его на стол.

— Мы собираемся поговорить с Уокером. Тебе стоит пойти с нами.

Но Уокер уже проснулся, и по выражению его лица я понял, что он в курсе происходящего. Он выскочил из койки и попытался обойти Курце, но тот замахнулся на него.

— Подожди, — сказал я и схватил Курце за руку. — Мы ведь собирались поговорить с ним.

Курце с трудом совладал с собой, и я отпустил его руку.

— Курце считает тебя лжецом, — обратился я к Уокеру. — Что скажешь?

Глаза его бегали, он бросил на Курце испуганный взгляд и тут же отвел глаза.

— Я не говорил, что он кого-то убивал. Я этого не говорил.

— Действительно, не говорил, — согласился я, — но ты очень прозрачно намекал на это.

Курце тихо ворчал, но сдерживался. Я спросил:

— Так как же было на самом деле с Паркером? Ты сказал, что рядом находился Курце, когда его застрелили. Курце утверждает, что его там не было.

— Этого я тоже не говорил, — ответил Уокер мрачно.

— Ты действительно отъявленный лжец, — убежденно сказал я. — У меня хорошая память, в отличие от тебя. Я предупреждал в Танжере, что будет, если ты когда-нибудь обманешь меня, поэтому берегись! А теперь я хочу услышать правду — был Курце рядом с Паркером, когда его убили?

Повисло долгое молчание.

— Ну, так был он рядом? — требовал я ответа.

Наконец его прорвало.

— Нет, не был, — взвизгнул он. — Я выдумал это. Его там не было, он был на другой стороне долины.

— Кто же тогда убил Паркера?

— Немцы, — отчаянно кричал он, — это были немцы… Я говорил тебе, что это были немцы.

Трудно было, конечно, ожидать, что Уокер сознается в убийстве, но выражение лица выдавало его. У меня не было причин щадить его, поэтому я сказал Курце:

— Это из-за него Торлони напал на нас.

Удивленный Курце проворчал:

— Каким образом?

Я рассказал ему о портсигаре, а потом повернулся к Уокеру:

— Прошлой ночью Курце спас тебе жизнь, но, ей-богу, лучше бы он дал тебе утонуть. Сейчас я уйду, и пусть он делает с тобой, что хочет.

Уокер поймал мою руку.

— Не оставляй меня, — взмолился он.

Он всегда боялся, что это может случиться, что никого не окажется между ним и Курце. Он специально очернил Курце в моих глазах, чтобы иметь союзника в давнем поединке с ним, но теперь я был на стороне Курце. Уокер боялся физической расправы, ведь свои убийства он совершал из засады, а Курце для него был воплощением насилия.

— Пожалуйста, — хныкал он, — не уходи.

Уокер перевел взгляд на Франческу, в глазах его была страстная мольба. Она отвернулась, не проронив ни слова, и поднялась по трапу в кокпит. Я стряхнул его руку и последовал за ней, закрыв за собой люк.

— Курце убьет его, — прошептала она.

— Разве у него нет такого права? — возразил я. — В общем-то я не сторонник личной расправы, но в данном случае готов сделать исключение.

— Уокер меня не волнует, — сказала она, — я думаю о Курце. Никто не может убить подобного себе и остаться прежним. Пострадает его… его душа.

— Курце поступит так, как сочтет нужным.

В глубоком молчании, отвернувшись друг от друга, мы смотрели на беспокойное море.

Люк кабины открылся, и в кокпит вошел Курце. Хриплым голосом он сказал:

— Я собирался убить этого ничтожного ублюдка, но не смог даже ударить. Ну как можно бить человека, который не хочет даже защищаться. Это просто невозможно, правда?

Я усмехнулся, а Франческа весело засмеялась. Курце посмотрел на нас, и на лице его медленно стала появляться улыбка.

— Но что же нам делать с ним? — спросил он.

— Бросим его в Танжере, и пусть идет на все четыре стороны, — сказал я. — Он испытал самое страшное, что может испытать человек, — смертельный страх.

Мы сидели, улыбаясь друг другу, радуясь как дураки, когда Франческа неожиданно воскликнула:

— Смотрите!

Я посмотрел в ту сторону, куда она показывала рукой, и застонал:

— О нет!

Курце взглянул и выругался.

Прямо на нас, рассекая бурные волны, надвигался фэамайл.