"Сэр Вальтер Скотт и его мир" - читать интересную книгу автора (Дайчес Дэвид)

КРАХ

В ноябре Локхарт, Софья и их маленький сын отбыли в Лондон, Скотт остался один и почувствовал, что он уже немолод. Конец 1825 года не сулил ничего хорошего и в других отношениях. Лондон охватила повальная биржевая лихорадка. «Тех, кто скопил огромные состояния, — писал Локхарт, — уже не устраивал обычный процент, который им гарантировало честное правительство, по-настоящему радевшее о защите собственности, и они пустились в самые дикие и гибельные прожекты, дабы громоздить призрачные Пелионы на реальную Оссу 134 своих набитых кошельков; и вот бессовестные фантазеры, коим нечего терять, а потому остается лишь наживать, обнаружили, что могут легко занять у своих ближних с тугой мошной средства на авантюры собственного измышления, сумасбродней которых не видывали со времен лопнувших мыльных пузырей «Южных морей» и Миссисипской аферы 135». Робинсон из фирмы «Херст, Робинсон и К°», которая заменила Лонгмана в качестве лондонских партнеров Констебла и от которой по этой причине зависели финансы и Констебла, и Скотта, и Джеймса Баллантайна (Джон умер в 1821 году), прогорел на спекуляциях, и пошли слухи о том, что фирма не в состоянии платить по обязательствам. Констебл, как обычно, по уши в долгах по срочным обязательствам и встревоженный судьбой многочисленных подписанных им векселей — стандартных и дружеских (когда А выдает вексель Б за услуги, которые Б должен оказать В, после чего В заплатит Б, так что А вернет свои деньги, и нередко при этом Б выдает А встречный вексель на ту же сумму), заволновался и поспешил в Лондон узнать, нельзя ли что исправить. Скотт, находясь в Эдинбурге на судебной сессии, усердно и нетипично медленно работал над «Наполеоном», взволнованно ловил слухи и уповал на лучшее. А дело обстояло просто: вся разветвленная система вексельного кредита, на которой зиждилось существование Констебла, Скотта и Баллантайна, была готова рухнуть.

В таком тревожном состоянии Скотт 20 ноября 1825 года начал свой «Дневник». Он записывает впечатления от Ирландии, жалуется на наплыв посторонних в Абботсфорд и поверяет бумаге свою «решимость навести экономию». 14 декабря он отмечает беспокойство «по поводу лондонского валютного рынка». Он решает занять 10 000 фунтов под залог Абботсфорда, что допускалось брачным договором сына Вальтера. Он подсчитывает долги и возможности. Через четыре дня, судя по всему, происходит наихудшее: «Кейделл получил письма из Лондона с известием о почти верном крахе „Херста и Робинсона“, так что очередь теперь за „Констеблом и К°“, и мне придется составить компанию бедняге Джеймсу. Думаю, что лишусь всего. Но если мне оставят 500 фунтов, я еще смогу превратить их в ежегодные 1000 или 1200… Не успев заработать, я опрометчиво тратил деньги на покупку земель, но и выручал в год от 5000 до 10 000 фунтов, а земля была мне в соблазн». Он размышляет, каково ему будет жить там, где он в свое время наслаждался богатством и пользовался почетом, но его немного утешает мысль, что дети его обеспечены. Придется расстаться с собаками. «Я чувствую, как псы лезут лапами ко мне на колени, как они скулят и повсюду меня ищут, — какой вздор, но именно так бы они себя и вели, знай они о случившемся, — а бедняга Уилл Лейдло! „ Но вечером пришел Кейделл и сообщил, что „Херст и Робинсон“ устояли и все еще может кончиться благополучно. В канун рождества Скотт отправился в Абботсфорд с новообретенной уверенностью. Но 26 декабря ему стало плохо — приступ жесточайших болей в правой почке, — и он был вынужден прибегнуть к каломели. 16 января, по возвращении в Эдинбург, он записал: „„Херст и Робинсон“ вернули Констеблу вексель на 1000 фунтов неоплаченным, а это, боюсь, означает крах обоих издательств. Скоро узнаем“. 17 декабря, после того как фирма „Арчибальд Констебл и К°“ прекратила платежи, ибо отчаянные усилия Констебла заручиться кредитом в Лондоне завершились ничем, „Джеймс Баллантайн и К°“ последовала ее примеру. Скотт был разорен. 22 января он записал в «Дневнике“:

«Дурные, чудовищно дурные известия, что я получил, не лишили меня чести и не сломили. Я напоследок прошелся по землям, что засадил деревьями, — в последний раз посидел под сводами, мной возведенными. Но смерть все равно бы их у меня отняла, даже если б несчастье и пощадило. Бедные мои подопечные, кого я столь верно любил! Не хватало еще, чтобы в этой полосе неудач мне выпала последняя черная карта, иными словами, чтобы я сломал свой волшебный жезл, свалившись со слона удачи, и фортуна отвратила от меня лик свой. Тогда „Вудсток“ (его последний по времени роман. — Д. Д.) и „Бонни“ 136 могут оба отправляться под нож, а мне впору пристраститься к сигарам и грогу, удариться в религию или найти для мозгов какое-нибудь другое занятие. Не знаю уж, разрешат ли мне уйти из Высшего суда в виду полного разорения. Сдается мне, я был бы не прочь отправиться за границу

«И в землю лечь вдали от Твида».

Но глаза у меня, чувствую, на мокром месте, а это никуда не годится. Я не уступлю без борьбы…»

Кокберн оставил незабываемое описание того, как принял Эдинбург разорение Скотта:

«Начало года 1826-го будет навсегда печально памятно тем, кто помнит всех в Эдинбурге тогда поразившее — как гром среди ясного неба — неожиданное банкротство Скотта вследствие разорения книгопродавца Констебла и печатника Баллантайна. Расступись земля и поглоти половину города — и то всеобщий столбняк, скорбь и смятение были бы меньше. Баллантайн и Констебл были предприниматели, и их крах, когда б дело этим и ограничилось, мог бы вызвать сожаление как всего лишь несчастный случай на поприще коммерции. Но сэр Вальтер! Нам и в голову не могло прийти, что он до такой степени утратит здравый смысл и пустится в торговлю. Мы чувствовали себя посрамленными, узрев его, нашу всеобщую гордость, лишенным достоинства и своего высокого положения, а все плоды его дарований и трудов сгинувшими втуне. Тогда у него даже политических врагов не осталось. Среди тех, кого так глубоко уязвила его неосмотрительность, не было никого, кто не отдал бы всех излишков имения своего, лишь бы спасти сэра Вальтера.

Прекрасно помню первое появление Скотта на людях после того, как его бедствие стало достоянием гласности, — в один январский день 1826 года он пришел на заседание Суда. В его манере не было ни напускной, ни естественной напряженности человека, которому предстоит неприятное испытание; не было ничего от показного безразличия или демонстративного вызова; он держал себя с достоинством и скромностью джентльмена безукоризненной честности, который, однако, знает, что где-то проштрафился, и исполнен самых высоких и достойных намерений. Если не ошибаюсь, именно в этот день он произнес прекрасные слова. Кое-кто из знакомых предложили, вернее, изъявили желание предложить ему сумму, достаточную, по их расчетам, чтобы он смог уладить дела с кредиторами. Он помолчал с минуту, а затем, собравшись с духом, сказал: «Нет! Мне поможет моя правая рука!»