"Те же и Скунс" - читать интересную книгу автора (Милкова Елена, Семенова Мария Васильевна)

Спокойной ночи, дядя Кемаль…

Дядя Кемаль был тёмен лицом, как ненастная туча. И больше всего напоминал монголо-татарского завоевателя с картины «Баскаки». Даром что тот восседал на горячем белоногом коне, а дядя Кемаль – на старом потёртом ковре вьетнамского производства. А вместо русских девушек, брошенных на колени с локтями, стянутыми за спиной, перед ним сидел, развалясь, этот тип в неизменном спортивном костюмчике. И нагло улыбался, заложив за уши длинные, вечно засаленные пряди.

– Скунс поразмыслил, дядя Кемаль. Хорошо-о-о поразмыслил. Он не будет «делать» Плещеева. Так что можете распорядиться этим заказом, как пожелаете.

Кемаль Губаевич величественно кивнул, с отвращением заглатывая ароматный цейлонский. Проклятый Скунсов посредник издевался над ним и нисколько этого не скрывал. «Как пожелаете»!.. Иэ-э-э-эй, до чего некрасиво вышло с Плещеевым… Кто же предполагать мог, что этот сукин кот даже к бабе с охранником…

Один на кладбище и двое в больнице… Жанночка со спинно-мозговой, а Гафур – язык выговорить не поворачивается… «Клиент», правда, тоже в больнице, но теперь до него поди доберись… Разведчик было пошёл, сунулся на этаж и – еле отоврался, ошибся, мол, коридором… Половина «Эгиды» круглые сутки пасётся, кто в палате, кто при дверях… Собаку – тьфу! – под окном стеречь посадили… И вперемежку с эгидовцами – во имя Аллаха, милостивого и милосердного, – тихвинские. Тоже охраняют, не выгонишь. Не их, дескать, рук дело. Вор ворует, сыщик ловит – обоюдное уважение. Журба самолично явился. Спрашивал, не надо ли телевизор либо компьютер Плещееву возле кровати, только скажи. Тот бы и рад, ан глаза в задницу провалились, так они в холле «ящик» поставили, братва вместе с эгидовцами «Клуб путешественников» смотрит… То есть жди у моря погоды. Когда ещё теперь удобный случай представится… «Как пожелаете»!..

Вслух, разумеется, Кемаль Губаевич произнёс нечто совершенно иное.

– Скунс даже не знает, каких хороших людей он хочет обидеть, – проговорил он, стараясь, чтобы тон балансировал между отеческой воркотнёй и вполне серьёзной угрозой. – Они могли бы сказать: а ну его совсем, не будем больше обращаться к нему. Мы просили выручить нас, а Скунс не помог. Но эти великодушные люди сказали: мы всё ещё верим старому дяде Кемалю. И человеку, про которого он говорил нам так много хорошего. Мы знаем, сказали они, конь и о четырёх ногах, и то спотыкается… Мы дадим Скунсу шанс доказать, что с ним в самом деле можно работать. Вот, возьми, посмотри. Это очень дорогой и сложный заказ. Для настоящего мастера.

Ночной гость взял у дяди Кемаля глянцевую бумажную папку и с любопытством открыл. С цветного снимка, сделанного в каком-то саду, спокойно смотрело красивое, хотя и несколько суровое мужское лицо. Твёрдый рот, седые виски и – если знать – глаза первоклассного снайпера, лишь один раз в своей карьере стрелявшего неудачно.

Санька Веригин. Бешеный Огурец. Антон Андреевич Меньшов. Предприниматель, коммерсант, меценат.

Лицо на мишени…

Кроме фотографии и чисто технических данных, глянцевая папка содержала ещё и подробный отчёт о деяниях, характеризующих моральный облик «клиента». Дядя Кемаль надкусил ароматную булочку и комфортно откинулся на вышитые подушки. Нынешние материалы были, кажется, лучшими, что ему подбирали за последнее время. Присутствовала даже абсолютно подлинная статейка из пожелтевшей «Вечёрки». В статейке рассказывалось, как, обустраивая себе семикомнатные хоромы, нувориш Меньшов шантажом и обманом выселил из дома на Кронверкском несколько многодетных семей. Замечательная фотография сопровождала статью. Кукла, выпавшая из опрокинутой игрушечной коляски, горько плачущая девочка, равнодушно удаляющийся «Мерседес». Журналистке Ольге Бронзовкиной пришлось потом напечатать официальное опровержение, но поди-ка его теперь отыщи. Свободная пресса: слухи и домыслы – аршинными буквами на полполосы, а через два номера извинения – крохотным пятнышком в незаметном углу, ещё поди-ка заметь… Зато прилагаются челобитные к тогдашнему районному начальству, написанные с чудовищными ошибками, но притом каллиграфическим почерком, который почему-то нередко встречается у людей малограмотных. Этих людей при желании можно найти и спросить. Они подтвердят. А вот журналистка – в Израиле. И не Бронзовкина, а Шнеерсон. Ищи ветра в поле.

Дядя Кемаль хорошо помнил, как внимательно и подробно изучал «велосипедист» досье на Плещеева. Битый час над ним просидел, потом ещё уединился с компьютером. А эту папку почему-то сразу закрыл и положил на ковёр рядом с собой. Кемаль Губаевич успел ощутить мгновенную радость: неужели как Петрухина – без раздумий?.. Ночной гость поднял глаза, и он понял, что радость была преждевременной.

– Что такое, дорогой? – спросил он на всякий случай. – Что-то не нравится?

– Дядя Кемаль, – глухо и безо всякого выражения проговорил посетитель. – Пускай запомнят все, кому хочется жить: контракта на Меньшова не будет. Этот человек принадлежит Скунсу. Это его человек. Ты понял, дядя Кемаль?

Кемаль Губаевич понял в основном то, что нажил себе здоровенный геморрой, с которым неизвестно как теперь быть.

– Йэ-э-э-эй… – протянул он укоризненно, стараясь выкроить себе время на размышление. – Как нехорошо получается… А может. Скунс всё же подумает? Сумму ты видел, но если двадцать сверху, а, дорогой?

И, ещё не договорив, осознал: зря. Зря он это сказал.

– Дядя Кемаль, ты плохо меня слушал, – всё тем же бесцветным голосом повторил «велосипедист». – Я не знаю и знать не хочу, какую дорожку он Шлыгину с Базылевым перешёл. Я тебе просто говорю: контракта на Меньшова не будет. И ты это лучше запомни…

Вот тут Кемаля Губаевича охватил гнев, достойный смуглолицего завоевателя с картины художника Иванова. Сменявшие друг друга «курки» не первый год кушали у него из рук. Они редко задавали вопросы – их задача была эти самые вопросы решать, причём быстро и эффективно. Они говорили «есть!» и были всем довольны, пока он, дядя Кемаль, не приходил к выводу, что какой-нибудь Миша или Гриша зарвался, либо знать стал многовато, либо ещё как-то по-другому себя исчерпал – и тогда очередному Славику или Владику вручалась Миши-Гришина фотография… Всё понятно и просто, а главное, не на что обижаться: условия-то известны были заранее, только каждый почему-то воображал, будто лично для него сделают исключение… А этот?! С какой стати все перед ним должны на задних лапках скакать? И, главное, толку с него…

– А не много берёт на себя Скунс? – спросил дядя Кемаль, угрожающе наклоняя вперёд голову в тюбетейке. На язык просилось множество доходчивых русских слов, но что-то удерживало. – Да кто он такой. Скунс? Решил – все его бояться будут, да?

Гость промолчал.

– Вот что, дорогой, – сказал дядя Кемаль. – Лучше ты завтра утречком мне позвонишь и скажешь: всё хорошо. Ясно тебе?!

Гость вздохнул и улыбнулся ему. Как дурачку, с которым бесполезно вести разумные речи. А потом встал, натянул свои кроссовки, как всегда оставленные у края ковра, и не прощаясь пошёл к выходу из квартиры.

– Куда?! – сорвался дядя Кемаль. – Я с тобой разговариваю!..

Дверь хлопнула.

– Ах ты сука..! – сказал Кемаль Губаевич, но его красноречие пропало впустую. Наконец он поднялся на плохо гнувшиеся, затёкшие ноги (шайтан взял бы этот ковёр на полу, то ли дело итальянская мебель!..) и, тяжело переваливаясь, поспешил к телефону. У него всегда имелась наготове пара-тройка отличных ребят, которых ему больше нравилось называть нукерами.

В интересах дела дядя Кемаль мог многое вынести, но если ещё и дело страдало – тут он никому не позволит безнаказанно себя оскорблять…

Историческая встреча произошла около Александровской, на обсаженном деревьями пустынном шоссе, где в этот глухой час не было ни машин, ни пешеходов. Моросил мелкий питерский дождик, оранжевые фонари простирали вниз конусы мокрого света…

Одинокий велосипедист уже пересёк железную дорогу и крутил педали в сторону Пулковского шоссе, мимо разношёрстных коттеджей, когда за спиной мощно взревела мотором догоняющая машина. Велосипедиста хотели без особых затей «поднять на рога», но в последний момент образумились. Вмятины на капоте и кровь, затёкшая в укромные уголки радиатора, – надо нам это? Не надо нам этого. Автомобиль пронёсся мимо и резко вильнул на обочину, перегораживая дорогу. Дверцы сразу захлопали, выпуская троих.

Велосипедист теоретически мог попытаться удрать, но даже не пробовал. Стоял и смотрел на них, положив свой драндулет на асфальт.

– Ты!.. – сказали ему. – Ща с нами поедешь!

– Не-е, не поеду, – долетело из-под фонаря.

– Чего-чего?..

– Так у вас «чердака» нету, – наивно объяснил длинноволосый. – А в багажнике велосипед не поместится. Так что, ребята, никуда я с вами не…

Трое заржали и привычно обступили его, отрезая последние пути к отступлению.

– Ты вообще-то не сердись, парень, – сказал один, любивший полицейские боевики. – Мы лично против тебя, в натуре, ничего не имеем.

– Ясный перец, – согласился второй.

– Работа такая, – добавил третий.

И потянулся сзади к его локтям, чтобы зафиксировать их по давно отработанной схеме. Милое дело – взметнуть за ноги в воздух да пару раз посадить задницей на асфальт. Небось сразу шёлковый станет.

Им было ведено отутюжить патлатого и оставить где-нибудь в придорожной канаве: сдохнет под дождиком или выползет к утру на дорогу – его проблемы.

…Локти и вправду удалось схватить, но лучше бы не удавалось. Произошло непонятно что – «нукера» унесло в сторону, согнуло, завязало ему верхние конечности бантиком, и он оказался в воздухе, падая неизвестно как и неизвестно куда, и уже не успеть расплести руки, чтобы они приняли летящую тяжесть, спружинили, смягчили удар…

…Его товарищ отскочил в сторону, пытаясь не наступить на безвольную мякоть, катившуюся под ноги, и увидел, как кроссовка так называемой жертвы с хрустом сминает щиколотку третьему члену команды. Безжалостно: чтобы не убежал, но говорить мог. А потом…

…Единственный, ещё стоявший на ногах, понял – если по уму, так надо рвать когти. Он поступил не по уму. Он заорал и ударил. То есть хотел ударить. Почти ударил. Чуть было не ударил… В общем, что-то не получилось. А вот орал он ещё долго. И очень по-настоящему. Корчась на мокрой обочине и прикрывая здоровой рукой окровавленную глазницу…

…Парень со сломанной щиколоткой опирался на колено и локти, пытаясь ползти прочь от шедшего к нему велосипедиста. Зверский пинок в рёбра отбросил его и опрокинул навзничь:

– Я тоже лично против вас ничего не имею… Кто послал?

Он, в принципе, уже знал – кто. Но требовалось подтверждение.

– Мы… мы… – несчастный горилла глотал слезы и сопли, сжимаясь в ожидании очередного удара, но колоться не торопился. – Мимо ехали… увидели… размяться решили…

Ему случалось бить других и самому бывать биту. Он знал: когда бьют – это больно. Ещё как больно. Особенно арматурой и всякими иными железками. Ну, и палками тоже неплохо. А ещё (это он тоже пару раз наблюдал) можно расплавить олово и понемножку капать им на…

– Мама-а-а-а!..

Патлатому ублюдку никакого дополнительного оснащения не потребовалось. Он просто очень хорошо знал, где что у человека внутри. А также снаружи. Боль была нескончаемой, беспросветной, сводящей с ума. Пыточной. И «нукер», давясь блевотиной, прохрипел в багровую тьму:

– Та… тарин, ё… Ке… Кемаль…

Несколько мгновений отдыха, в течение которых ему было позволено ощущать лицом благословенно холодные и ласковые капли дождя. А потом – ещё один удар, короткий и совсем не болезненный.

Это очень здорово, когда твои услуги оплачивают не только деньгами, но и информацией. Это очень здорово, когда в должниках у тебя ходят не только отдельные граждане, но и некоторые ближневосточные государства.

Последнее – с тех пор, как в аэропорту Бен-Гурион без большого опоздания приземлился авиалайнер, на котором ты летел отдохнуть, и четверо усатых смуглолицых красавцев спустились по трапу, бережно неся перед собой переломанные руки. Изначально их было пятеро, но пятого, то есть пятую, ты убил. В принципе, ты ничего не имел против арабского возрождения. Однако и совесть надо иметь.

Так или иначе, ты выяснил, что на благословенные Канары, утопающие, как известно, в цветах и в океане, собирался приехать некто Антон Андреевич Меньшов. Перспективный молодой бизнесмен, сделавший состояние на торговле компьютерами. Ты всё рассчитал наперёд, ты знал, как, где и когда ЭТО случится. «Здравствуй, Санек», – скажешь ты ему. А он тебе… А вот это посмотрим.

Может, сначала поговорим.

Когда-то вы с ним работали примерно на равных. Теперь он был для тебя не противник. И наверняка сразу это поймёт. Потому что сам из профессионалов.

Саньку, однако, на два дня задержали в Москве дела, и первой прилетела его жена. Ты околачивался среди встречавших и сразу узнал её по фотографиям. Она держала в руке бумажку с заготовленными иностранными словами и озиралась с радостно-растерянным видом, явно переваривая детские впечатления о Сочи. Младшая девочка, несколько неуверенно ставившая ножки, бдительно стерегла чемодан и две большие сумки. Старшая жаждала пустить в ход свой школьный английский и обижалась, потому что мама не принимала её всерьёз. Куда же запропастились обещанные встречающие?

Ты подошёл…

Вот это и называется по-русски – чёрт попутал.

Ты подошёл, весело приветствовал соотечественниц и предложил им посильную помощь. Не в аэропорту же торчать, если не явился человек из гостиницы!

За два дня Лена Меньшова прониклась к тебе самым искренним расположением. Она особенно предвкушала, как познакомит тебя с Антоном. Да-да, у вас с ним определённо было много общего. Невозможно представить, чтобы вы, познакомившись, не подружились!..

Какая жалость, огорчался ты, твой самолёт отбывал ровно за час до того, как прибывал Санькин.

На самом деле никуда ты, понятно, не улетел.

Ты подкараулил его, когда он гулял по пляжу один. Антон Андреевич не узнал тебя и задумчиво прошёл мимо. «Санька», – сипло сказал ты ему в спину. Он сделал ещё два шага, потом дёрнулся, словно его ударило током, и обернулся. Ты стащил зеркальные очки и смотрел на него, сидя на белом пластиковом топчане. У тебя было новое лицо. И переменившиеся, вылинявшие глаза.

«Алёшка! – сказал твой бывший напарник. – Алёшка! Скунсик…» Шагнул к тебе, словно собираясь обнять. Остановился. Отвёл глаза. И заплакал.

Сам он был почти прежний. Даже не растолстел.

Ты похлопал по топчану рядом с собой. Санька сел, высморкался и вздохнул. «Давай, – сказал он. – Я, в общем, знал, что ты живой и придёшь. Я сразу все бумаги выправил. Им…» – и мотнул головой в сторону розовевшего на вечернем солнце фасада гостиницы.

Ты мог сделать одно прицельное движение указательным пальцем, и Антона Андреевича Меньшова нашли бы скоропостижно скончавшимся от сердечного приступа. Он понимал это не хуже тебя.

«Как жил, как там наши? – спросил ты. – Как Дрозд? Как Лоскут, салажонок?» Санька стал рассказывать. Он говорил коротко, не стараясь оттянуть время. «Сам-то как?» – спросил он, изложив то, что ты большей частью знал и без него. Ты усмехнулся: «А я, Санек, теперь вольным художником… Про дочку Тарантино слыхал?»

Санька хотел восхититься, потом опустил голову и сказал:

«Я не буду брыкаться. Только сделай доброе дело… в общем… чтоб Ленка не догадалась. Хорошо?»

«Один вопрос, – сказал ты. – Ты тогда нарочно промазал?»

Он покачал головой.

«Нет. Ты сам сдвинулся».

Ты почувствовал, как заболело внутри, там, где в сантиметре от сердца прошла когда-то Санькина пуля.

«Врёшь! – сказал ты, давая ему шанс. – С того расстояния ты мухам на лету яйца отстреливал!»

Он спросил:

«Мне как – встать? Или лечь?»

Ты сказал:

«Иди, Санек».

Он смотрел на тебя непонимающими глазами, и ты терпеливо повторил:

«Иди, Санек. Девчонки соскучились».

Шагов десять он не оглядывался, ждал, когда же ЭТО случится. Потом оглянулся, но тебя уже не было на белом пластиковом топчане. И вообще нигде на пустом, простреливаемом во все стороны пляже.

Ты шатался по берегу, пока солнце не коснулось воды. Тогда ты разделся, влез в океан и поплыл. Не торопясь поплыл прочь от земли. Просто вперёд и вперёд. Ты был очень хорошим пловцом, но любой пловец рано или поздно устанет. Или, что вероятнее, явится в поисках ужина любознательная акула. Интересно, почувствуешь ты её приближение?.. Или заметишь непорядок, только когда отхватит полтуловища?..

Ты смотрел вниз, в тёплую глубину, и совершенно спокойно думал о том, как нырнёшь, а на предельной глубине вдохнёшь воду. Ты поворачивался на спину и созерцал яркие тропические звёзды, медленно вершившие свой круг в небесах. Что-то кончилось в тебе. Наверное, жизнь.

Ты в который раз пытался думать о том, что было бы, если бы тебе повезло меньше и отдельные указания получил не несчастный Санек, а ты сам. Смог бы ты их выполнить?

А если бы смог, то хватило бы мужества потом жить? А что, может, и хватило бы. Может, тоже подобрал бы женщину с двумя чужими детьми.

Хотя кому теперь интересно, что было бы, если бы да кабы.

Акула так и не появилась. Акулы чуют страх и идут на него, а ты не боялся. В небесах было торжественно и чудно. Земля спала в сиянье голубом. А тебе было до того на всё наплевать, что постепенно стало неохота даже топиться.

Потом рассвело, и по жемчужному утреннему океану к тебе подплыли дельфины. Они были гораздо добрее людей. И гораздо разумней. Два гладких упругих бока мощно сдвинулись под тобой, выталкивая из воды. И повлекли тебя к далёкому берегу. До которого ты был вполне способен доплыть и без них. Но если бы не они, ты тогда вряд ли бы повернул.

Той ночью дядя Кемаль не мог уснуть часов до пяти: всё ждал звонка от ребят. Телефон так и не зазвонил, и в конце концов сын астраханского бахчевода задремал прямо в шёлковом домашнем халате и не разбирая постели. Благо кровать у него была такой ширины, что дядя Кемаль вместе с тапочками как раз укладывался поперёк. В его личных апартаментах, естественно, не было и намёка на аскетический колорит квартиры на Оранжерейной. Имидж имиджем, но в частной жизни он предпочитал комфорт европейского образца. Увы, отоспаться не удалось: почти сразу его разбудило прикосновение осторожной руки. Он открыл глаза, полагая, что настало утро и его будит телохранитель, но это оказался не телохранитель.

– Жалко балбесов, – тихо сказал ему седой человек, присевший на краешек трёхспального лежбища. – У них мозгов нет, чтобы думать. А у тебя есть. Тебя мне не жалко… Спокойной ночи, дядя Кемаль…

Он был одет в кожаную куртку и потрёпанные джинсы. Он не носил очков. У него были короткие волосы и спокойные светлые глаза, неопределённо-серые, как зола. И никаких признаков бородки или усов.

И тем не менее дядя Кемаль УЗНАЛ его. И наконец-то уяснил для себя, с кем разговаривал и торговался… Безо всяких посредников…

Дядя Кемаль успел понять и это и ещё многое, но воспользоваться плодами своих открытий ему уже не было суждено. Человек, сидевший с ним рядом, протянул руку. Твёрдый палец толкнул Кемаля Губаевича в грудь, в левую половину. Не очень сильно толкнул. Впрочем, бывшее Доверенное Лицо даже не пробовало защититься.

– Спокойной ночи, дядя Кемаль… – повторил Скунс. Поднялся, вложил что-то в ладонь лежавшему и притворил за собой дверь.

Тикали в углу старинные часы – Биг Бен, по размерам приближавшийся к оригиналу. Мягко светился матовый шар ночника. Ничего не происходило.

Кемаль Губаевич поднёс руку к глазам так осторожно, словно в ней была граната без чеки. Увидел стеклянный патрончик с двумя таблетками валидола, и вдруг ему стало страшно. Бисмаллахи рахманир ирра-хим!.. Он отшвырнул валидол и тяжеловесно вскинулся на локте, царапая пальцами телефонную трубку. Хоть и плохо представлял себе, куда станет звонить…

Перед глазами взорвалась чернота. Никогда прежде он не жаловался на сердце.

…Кто-то позвонил в отделение, и спустя всего несколько минут хмурые взъерошенные милиционеры извлекали из «Ауди» три комплекта мычащей, слабо шевелящейся биомассы. Спал, хотя и не очень естественным сном, телохранитель, вольготно раскинувшийся на кресле в гостиной Кемаля Губаевича Сиразитдинова. Катилась по Московскому проспекту неприметная «Нива».