"Чёрная молния" - читать интересную книгу автора (Кьюсак Димфна)

Часть первая

Ослепнув, оглохнув, онемев, она словно плыла в облачном коконе между смертью и жизнью. Откуда-то из небытия донеслась размеренная барабанная дробь. Пикассовские лица, фигуры закручивались во тьме раскаленными спиралями, сверкали огненными стрелами. Временами сквозь плотно сжатые веки просачивался дневной свет. Отзвуки жизни врывались в ее рыхлый, как вата, мозг, где не было места мыслям. Она чувствовала только, что свет причиняет ей боль, звук причиняет ей боль.

Где-то залаяла собака, разрывая кокон. Словно молот застучал по черепу, дробя кости, превращая плоть в бесформенное месиво. Неожиданный проблеск сознания – она поняла, что осталась жива. Стук молота – это пульс; сердце ее принудили биться, пробуждая к жизни отравленное наркотиком тело.

Тук… тук… тук. Мучительно, ритмично и четко сердце гнало кровь по блокированным артериям, било по отупевшим нервам, барабанило в оглохшие уши, уколами игл пронзало онемевшие руки, в то время как сознание отвергало жизнь, неумолимо возвращавшуюся к ней.

Тошнота раздирала внутренности. Рот наполнился кислой слюной. Она застонала. Холодные компрессы на лбу и щеках. Лавандовая вода на волосах. Порыв ветра. Шаги. Голоса – как шуршание грифеля по доске. Холодная рука на ее запястье. Пальцы, приподнявшие ее веки.

Плоть ее сжалась от этого прикосновения. Бесчувственная, недвижимая, она уже начинала осознавать свое «я», сопротивлявшееся силам, которые замышляли возродить ее к жизни.

Шарканье резиновых подошв по полу. Чуть слышный щелчок закрываемой двери. Тишина.

Отчаяние с новой силой охватило ее, будто вместе с потоком крови по всему ее телу хлынул яд.

Где-то в немыслимой дали, за миллионы световых лет отсюда, радио разнесло рев фанфар, но до нее долетел лишь чуть слышный отзвук.

Опять послышался лай, и мучительная боль вновь привела ее к шаткому мосту, соединявшему маяк с берегом. Джаспер все лаял и лаял. Волны разбивались о прибрежные скалы, ветер хлестал по башне маяка, а его свет рассекал тьму зелеными вспышками. Радуга арочного моста, паромы, снующие по блестящей глади воды, огни причалов, колеблющиеся от зыби, – все проносилось в ее возбужденном мозгу в диком, фантастическом танце на фоне неба, где поднимались светящиеся коробки небоскребов и бегущие неоновые буквы отправляли ввысь таинственные послания.

Почему она тоже не умерла? Тогда все эти кошмары не возвращались бы к ней. Не вернулись бы и эти мысли. О, почему она не бросилась в море вместе с Джаспером?!

Вспышки воспоминаний. Вздрагивающее тело Джаспера, умные, доверчивые глаза, и она сама дает ему эту шоколадку. Сомкнулась пасть, глоток. Она смотрит и ждет быстрой и легкой смерти, обещанной Китом. А вместо этого…

Она попыталась стиснуть зубы, но у нее не хватило сил. Попыталась сжать кулаки, но пальцы не подчинились, и она лежала, обмякшая, забыв обо всем мире, снова переживая нескончаемую борьбу Джаспера со смертью. Снова она нагнулась, прижала к себе тело собаки, почувствовала, как его лапы сводит судорога, увидела, как в его глазах на какой-то миг вспыхнуло недоумение – неужели она могла сделать это?! И снова она мучилась, видя его предсмертные конвульсии, а Джаспер лежал, весь потный, без сил, и его страдающие глаза все еще неотрывно смотрели на нее. Потом тяжелое дыхание вдруг прервалось, глаза остекленели. Ведь это она, она сама убила его – единственного, кто любил ее, кто был ей верен. А она жива.

У нее в горле заклокотали рыдания…

Игла шприца впилась в ее руку.

Прошла целая вечность. Отрывистый лай разорвал окружавшую ее мглу. Не веря самой себе, она явственно слышала лай Джаспера, обычный приветственный лай, видела его заостренные уши, его веселые, с искорками глаза, чувствовала, как он своим бархатным языком лижет ее руку. Потом включилась память, и она вспомнила, что Джаспер мертв.

Всхлипывая, она старалась отогнать от себя эти безжалостные воспоминания, которые выводили ее из состояния отрешенности, обретенного в наркотическом сне.

Кто-то тихо похлопывал ее по плечу.

– Ну, ну же, Тэмпи, дорогая, – донесся до нее голос тети Лилиан. – Ну не надо, милая, не волнуйся, самое худшее уже позади.

Пульс глухо стучал: Тэм-пи, Тэм-пи, Тэм-пи. Что-то неимоверно тяжелое давило на ее веки, мешая открыть глаза. Да она и не хотела их открывать, потому что не смогла бы вынести выражения жалости на лице тети Лилиан.

Рядом шелестел шепот тети Лилиан:

– Кажется, приходит в себя.

И ответный шепот:

– Да, но в норму она придет еще не скоро.

– Но она ведь поправится, не правда ли?

– Конечно.

Это голос медицинской сестры, голос раздраженный – видимо, она считала просто глупым так суетиться только из-за того, что человек вернулся к жизни.

Она лежала и прислушивалась к слабым скрипучим и щелкающим звукам. Тетя Лилиан вяжет, и это бесконечное движение спиц у ее постели, когда она вырвалась из объятий смерти, – еще одно доказательство нелепости и бессмысленности жизни. Она напрягла остатки воли и повернула голову на подушке. Жестокая боль взорвалась в черепе. Она словно окаменела от этой боли.

Тетя Лилиан вздохнула:

– Нет, это просто счастливая случайность, что я тогда приехала. Я давно уже не была у нее. А вчера утром проснулась, и вот что-то щемит, какое-то предчувствие – со мной это иногда случается. «Что-то неладно с Тэмпи», – подумала я, быстро собрала вязанье и села в автобус. И вот, пожалуйста! Она лежала как мертвая, только слабое дыхание говорило о том, что она еще жива. Я позвонила врачу, мгновенно приехала «скорая помощь» и отвезла ее сюда.

– Да уж, действительно счастливое предчувствие! – Сестра негромко хихикнула. – Странно, что она решилась на такое дело. Знаменитая телезвезда. В газетах постоянно ее портреты. Куча денег. И всякие любовные приключения, шикарная жизнь. Вроде как это было с Мэрилин Монро.

Тетя Лилиан быстро нашлась:

– Нет, здесь просто несчастный случай. Сосед этажом ниже рассказал, как ужасно она была расстроена, узнав, что убили ее маленькую собачку.

– Из-за собачки такого не делают.

Дверь тихо закрылась, она осталась одна. Запекшиеся губы чуть слышно прошептали:

– Я не вынесу этого!

«Я, я, я». Волна воспоминаний нахлынула на это странное «я», в полной неподвижности лежавшее на больничной койке.

Есть ли на свете человек, способный поверить, что смерть маленькой собачки делала для нее эту снова обретенную ею жизнь невыносимой? «Сентиментальная чепуха», – сказал бы Кит. Но он покинул ее, она осталась одна. Теперь одиночество стало еще нестерпимее.

– О, я не вынесу этого, – повторила она.

И все же никакая сила не смогла бы заставить ее еще раз проглотить эти таблетки, даже если бы она была уверена, что просто спокойно уснет и больше уже не проснется.

Кит подарил ей собаку в день их десятой годовщины. Десятая годовщина! Слово застучало в мозгу, в ритм пульсу. Го-дов-щи-на. Го-дов-щи-на. Го-дов-щи-на.

Ей стало так легко, когда она решилась убить себя и Джаспера! Она вытащила из домашней аптечки крошечный пузырек, который как-то купил Кит, чтобы усыпить кошку, потому что она уж очень часто приносила котят. «Быстро и безболезненно», – сказал он. Сказал и улыбнулся.

Она могла бы броситься в море – это было бы больше похоже на нее. Романтическое самоубийство сентиментальной женщины, обнаружившей, что жизнь слишком жестока. Но она не бросилась в море. Наоборот – повернула назад, с трудом вскарабкалась по каменистой тропинке и кинулась бежать, словно ее преследовали, к краю скалы, сжав в объятиях тело Джаспера. Ветер хлестал ее по лицу. На губах она чувствовала соль своих слез, перемешанных с дождем. Она сорвала с себя косынку и укутала ею маленькое тельце. Потом положила его под кустом жасмина, упала на колени и зарыдала так, как не рыдала еще никогда в жизни: ни когда умер отец, ни когда убили сына, ни когда ее бросил Кит.

Она пришла в себя, лишь начав копать яму, разрезая лопатой сырую землю. Свет ослепил ее.

– Что вы тут делаете, миссис Кэкстон?

Луч фонарика остановился на тельце Джаспера. Старик сосед приподнял косынку и воскликнул:

– О господи! Неужели это ваша собачка? Сшибла машина? Вот бедняжка. Уже окоченела, и ни одной царапины.

Он передал ей фонарик и взял лопату.

– Вы подержите фонарик, а я выкопаю ямку. Да не нужно так убиваться! Тс-с! Тс-с! Хорошая была собачка, лучше не сыщешь. Очень уж она мне нравилась.

Мокрая земля вырастала горкой. Потом он отложил лопату, поднял трупик и, завернув его в косынку, сказал:

– Ну вот, достаточно глубоко. Собачка-то совсем ведь маленькая.

Рыдания снова сдавили ей горло. Он довел ее до дверей квартиры, словно плачущего ребенка.

То самое «я», которое она силилась оттолкнуть от себя прошлой ночью, с еще большей силой овладело ею. Она увидела, как пробирается словно привидение в ванную комнату, как достает флакон со снотворными таблетками, высыпает их на ладонь, подносит ко рту, запивает стаканом виски – доктор как-то обмолвился, что опасно после снотворного пить спиртное. Вспомнила, как затряслась от хохота при мысли о том, что люди привыкли считать опасным все, что угодно, кроме самой жизни, вспомнила, как стояла и покачивалась в ванной. Она испугалась, что у нее начнется рвота, поэтому налила в стакан воды и снова выпила. Потом легла в постель, и тьма навалилась на нее.

Страх появился слишком поздно. Она попыталась подняться и вызвать по телефону «скорую помощь», но наркотик уже начал действовать, проник в кровь, поразил мышцы и нервы.

Последние проблески сознания медленно угасали.

Тупая боль заставила ее очнуться. Позвякиванье пузырьков с лекарствами действовало на нервы. Пробуждающееся сознание подсказывало, что бессильное тело на кровати принадлежит ей.

Языком, похожим на наждачную бумагу, она провела по пересохшим губам. Рот наполнился желчью.

Смерть отвергла ее, и она лежала, покорно вытянувшись, с горечью думая о своей постылой жизни. Внизу гремели тарелками, в коридоре слышались шаги. Двери открывались и закрывались.

Она вздрагивала при каждом звуке, с беспокойством слушая, как шаги то приближаются, то удаляются. Скоро ей придется увидеть не только раздражающий свет и унылый день, но и людей, прочесть немой вопрос в их глазах, презрение или, еще того хуже, сострадание. Сострадание – позорное клеймо неудачника.

Она лежала, плотно сжав веки, не желая открыть глаза, потому что, как только откроет их, жизнь начнется снова.

Пришла тетя Лилиан, принесла грейпфрут, слишком дорогой для ее пенсии, и туберозы, запах которых был чересчур резким для такой небольшой комнаты. Она слышала, как тетя Лилиан шепотом переговаривалась с сестрой, тоже вошедшей в палату.

– Пока что без сознания, но выглядит лучше.

– Все хорошо, – ответила сестра. – Теперь ей нужно только отоспаться… А я ведь часто видела ее по телевизору.

– Неужели? – В голосе тети Лилиан послышалась гордость. – Да, она очень популярна.

– А выглядит значительно старше, чем я ожидала.

– После того, что она пережила, вряд ли можно выглядеть молодо. – Теперь в голосе тети Лилиан зазвучали нотки негодования.

– Сколько ей лет?

– Сорок один.

Тетя Лилиан солгала – она убавила ей четыре года, как будто хотела защитить это распростертое на кровати тело. Если бы она могла хоть пошевелить губами, она бы выкрикнула правду, но язык был словно сухая губка, а губы как резиновые.

– Странно, кроме вас, никто еще к ней не приходил.

– Я ее единственная родственница, и я не хочу, чтобы ее беспокоили, – многозначительно ответила тетя Лилиан. – Стоит лишь кому-нибудь узнать – тут же набегут толпы.

Ложь, ложь, ложь!


Теперь она нашла прибежище в надежном мире своего детства. Она снова сбегала вниз по петляющей дорожке среди кустов. Опавшие листья, как мягкая подушка, скрадывали шум шагов, и шаги становились частью окружавшей ее тишины.

Только эта тишина теперь властвовала вокруг. Она висела в воздухе между искривленными корнями эвкалиптов и ветками, поддерживавшими голубое небо, словно купол туго натянутого зонтика. Тишина захватывала, обволакивала ее и держала так до тех пор, пока сама не рассыпалась на мириады бесконечно малых, едва уловимых звуков; ветер пробегал по верхушкам деревьев с нежным шелковым шелестом, кора бесшумно спадала с дерева; лишь чуть-чуть вздрагивая, птичий голосок заливался вдалеке серебряным колокольчиком. Потом наступала еще более глубокая тишина.

Она прислонилась щекой к стволу и почувствовала, что он такой же гладкий, как человеческая кожа, только холодный. Приложила к нему ухо, и ей показалось, будто она слышит, как пульсирует сок – совсем так же, как кровь в ее запястье.

Потом она лежала на земле. Стебельки высохшей прошлогодней травы приятно щекотали кожу, и ей чудилось, будто сама земля дышит, опускается и поднимается в такт ее собственному дыханию, движению грудной клетки; казалось, она чувствует, как молодая трава выпускает побеги, нежные и сладкие; муравьи деловито сновали в чашечках цветов, росших близко к земле, божьи коровки тащили свои пятнистые лакированные панцири по тонким стеблям. И в этой тишине, наполнявшей все ее существо, она слышала, как растет трава.


Она не помнила, когда очнулась от грез. Невольно раскрылись веки. Свет жег глаза. Сестра улыбнулась ей. Она увидела лишь эту улыбку и неправильно посаженные передние зубы, все остальное расплылось неясным пятном.

– Сегодня вы чувствуете себя уже лучше, миссис Кэкстон? – Голос сестры, как рашпилем, проскрежетал по нервам. – Вы и выглядите лучше. Доктор обрадуется. А теперь не хотите ли чашечку крепкого чаю? Ваша милая тетушка принесла целую пачку отменного индийского чая. Она говорила, что вы любите крепкий чай без молока. Ведь так?

Тэмпи кивнула, и острая боль пронзила затылок. Дверь закрылась, открылась, и сестра поставила на столик хромированный поднос.

– Может быть, чуть приподниметесь?

Сильная рука скользнула ей за спину, ловко переложила подушки. Когда она стала усаживаться, у нее закружилась голова. Полотенце, смоченное теплой водой, прошлось по лицу и рукам.

– Это только чтобы освежиться. Потом я вас умою как следует, а может, вы будете чувствовать себя настолько хорошо, что сами дойдете до ванной. А теперь выпейте чаю. Когда немного поправитесь, начнем строить планы, согласны?

Она увидела, как пухлые пальцы взялись за ручку чайника, как полилась струйкой янтарная жидкость, почувствовала вкусный запах, когда сестра поднесла чашку к ее губам. Она пила, стыдясь своей беспомощности.

– Ну, вот и хорошо, – сказала сестра с раздражающей веселостью, когда Тэмпи допила вторую чашку, – это снимет сухость во рту.

Действительно, сухость во рту прошла. Приподнялся покров, сковывающий тело и мысли, но теперь ее словно оголили, словно содрали с нее кожу, превратив все ее существо в комок обнаженных нервов.

Каждое действие, рассчитанное на то, чтобы возвратить ее к жизни, лишь усугубляло ее отчужденность. Тетя Лилиан принесла из дому все, что могло ей понадобиться: в ванну насыпали ее любимую ароматическую соль, шампунь был тот, которым она всегда пользовалась, шелковая ночная рубашка была тоже ее собственной. Освеженная, она снова откинулась на подушки. Даже стены палаты были выкрашены в такой цвет, чтобы он успокаивал тех, чьи нервы на время сдали. Она сомкнула веки, но как бы хотела она замкнуть свой разум!


Очнувшись, Тэмпи увидела у постели тетю Лилиан; она вязала, от нее веяло покоем, надежностью. Ее добрые глаза были полны немых вопросов, на губах – готовый вырваться наружу нескончаемый поток бессвязных рассуждений.

Тэмпи вспомнила, как длинными вечерами тетя Лилиан вязала, а она сама сидела за столом, помогая отцу составлять гербарий. Свет лампы падал на его квадратные ладони, на пожелтевшие от табака пальцы, на обкусанные ногти, вечно перепачканные мелом. Круг на столе, освещенный лампой, стал для нее символом мира детства, мира, где руки отца и тети Лилиан защищали ее, как бы создавая преграду тьме и ужасу, таившимся за его пределами.

Но так было лишь в детстве. Потом, как-то вдруг, наступило девичество с его романтическими мечтаниями, и тогда руки любящих опекунов превратились в оковы. Именно такое настроение охватило ее, едва ей исполнилось восемнадцать – тогда ей показалось, что к ней пришла любовь.

Теперь, после всего случившегося, присутствие тети Лилиан наполняло ее сознанием вины. А тетя Лилиан, несмотря ни на что, продолжала изливать на нее свои нежные чувства. Чувства эти, однажды возникшие по отношению к оставшемуся без матери ребенку, она пронесла сквозь годы, невзирая на измену и вероломство этого дитяти. Приглушенным голосом тетя Лилиан говорила:

– Доктор не советует тебе жить одной, пока ты полностью не поправишься, особенно теперь, когда у тебя нет Джаспера. О господи, вот уж беда! Я всегда говорила: этих лихачей шоферов нужно сажать в тюрьму. Такой милый был песик! Теперь будешь скучать без него. Вот я и подумала, может быть…

Тэмпи знала, тетя Лилиан намекает на то, о чем никогда не говорила открыто, – ей хотелось переехать к Тэмпи и вести хозяйство. Раньше Тэмпи старалась не замечать ее намеков. Теперь они были для нее не только выражением любви тети Лилиан, которая всегда оставалась неизменной, но и вестью о собственном одиночестве.

Она положила ладонь на руку старушки и заставила себя улыбнуться.

– Может быть. Посмотрим, когда я немного окрепну.

Она закрыла глаза, сделав вид, что засыпает, почувствовала, как губы тети Лилиан слегка коснулись ее лба, и ощутила запах лавандовой воды, вечно преследовавший ее.

Дверь притворилась. Пустота поглотила ее.


Жизнь безжалостно возвращалась. Одиночество повисло над ней грибовидным облаком, опустошая ее всю без остатка, пожирая разум, сердце, проникая до мозга костей.

Бесконечно долгие часы лежала она без сна – снотворное больше не действовало – и думала, сколько еще лет суждено ей жить, тая в душе желание умереть и не решаясь на самоубийство.

«Из-за собачки такого не делают», – сказала медицинская сестра. «Да, не делают, – думала она. – Это делают из-за того, что жизнь рушится».

Покинув Тэмпи, Кит унес с собой опору ее существования, и теперь ничто не поддерживало, не защищало ее от неумолимых ударов судьбы.

Она представила себе Кита в сияющем ореоле. Таким она запомнила его в тот день, когда он вторгся в ее жизнь. Она стояла на коленях на берегу моря, помогая Кристоферу строить крепость из песка.

– Вы ничего не будете иметь против, если я сфотографирую вас? – спросил он.

Она взглянула на него изумленно и надменно. Он стоял между ней и солнцем. Покрытые солью волосы образовали сияющий ореол вокруг его головы.

Ее фотография была опубликована в тот же день во всех вечерних газетах: «Соломенная вдова фронтовика со своим сыном». Она стремительно вынесла Тэмпи из небогатой событиями жизни предместья.

Теперь его лицо предстало перед ее закрытыми глазами как в фильме, крупным планом, таким, каким она постоянно видела его: густые брови над глазами неопределенного цвета туманного моря, желтоватые, выгоревшие на солнце жесткие волосы, резко очерченные губы под щеточкой светлых усов.

Если чувство, которое она питала к нему все эти годы, можно назвать любовью, то она полюбила его с той первой минуты. И сколь глубоко и близко она ни узнавала его, сколь более неотрывной частью ее существа он ни становился, сколь более зависимой от него ни делалась ее собственная жизнь – все же никогда она не знала его лучше, чем в тот первый момент их встречи, когда он не только встал между нею и солнцем, но и затмил его для нее.

Когда Кит покинул ее, она узнала, что есть на свете боль, которая хуже смерти.

Смерть Кристофера явилась для нее сокрушительным ударом. Разочарование, душевные страдания, обида разрывали ей сердце. Уйдя из жизни, он, как по волшебству, снова стал для нее ребенком, который первые пять лет своей жизни олицетворял смысл ее существования. Все, что казалось давно забытым, опять возвратилось к ней в эти часы бессонницы: крошечные ручки, хватающие ее за пальцы, губы у ее груди, беззубая улыбка, первые неуверенные шаги.

Когда его убили в джунглях Малайи, ей стало страшно, что со временем из памяти может уйти все то, что лежало в глубине ее чувства к нему, потому что сын к тому времени превратился в неуклюжего юнца, чьи слова и поступки ежедневно и ежечасно в клочки разрывали ее любовь к нему. Неблагодарный и чужой. Он не любил ее и не хотел ее любви. Теперь Кристоферу ничего не было нужно, да вряд ли нужно было и раньше. Если бы хоть в прошлом осуществились какие-то ее заветные мечты… Но так как и в прошлом не было ничего, кроме разрушенных надежд, ссор, непонимания, ничего, кроме весьма поверхностного общения, то потеря сына лишь усугубила горькое чувство, что силы ее потрачены впустую.

Ей хотелось остаться одной, наедине с собой пережить первые недели своего горя, но тетя Лилиан приехала, чтобы побыть с ней. И хотя их объединяла общая скорбь, они были разделены молчаливым укором тети Лилиан. Каждый раз, встречаясь с ее покрасневшими, полными слез глазами, Тэмпи видела в них упрек – ведь у нее самой слез не было. Смерть Кристофера иссушила ее.

Много душевных мук принесла ей смерть отца. Ее терзала мысль, что она омрачила последние годы его жизни. Нет, он этого никогда ей не говорил. Лишь один раз сказал об ее отношениях с Китом. Это было в самом начале их связи – до него дошли какие-то слухи. Конечно, он не перестал любить свою дочь, но честно и открыто заявил о своих взглядах на подобного рода связи. Она нечасто виделась с отцом, но все время получала от него письма с известиями о новых открытиях, сделанных им на заросших кустарником землях, и ей казалось, будто они по-прежнему, как в дни ее детства, бродят вместе, присматриваясь, прислушиваясь ко всему.

С его смертью умерла частица ее самой, жизнь ее стала гораздо беднее. В сердце надолго осталась тихая, щемящая тоска, к ней примешивалось раскаяние за всю боль, которую причинила отцу, хотя ни разу она не пожалела о том, что сделала.

Так она и жила с постоянной тоской от потери отца, с незаживающей раной, нанесенной ей смертью сына. Но без отца и сына жизнь продолжалась. Без Кита она остановилась.

Когда он в первый же год улетел обратно в Англию, она скучала по нему так, как никогда не скучала по мужу за все то время, что он был на войне. Бодрствовала ли она или спала, днем и ночью, она всей душой и сердцем стремилась к Киту. Ее плоть, утратив свою физическую сущность, превратилась в пустую оболочку.

Никогда раньше она не могла себе представить, как можно предать мужа, или сына, или семью. Но страсть к Киту сожгла все. Тело ее расцвело новой красотой, сознание проснулось и потянулось к новому, волнующему миру, о котором она и не подозревала за все время супружеской жизни с Робертом Армитеджем – этим облысевшим, с тяжелой квадратной челюстью человеком, который, казалось, ни о чем в мире не думал, кроме своей работы, своей жены и своего ребенка.

В те годы она, по словам тети Лилиан, просто обводила Роберта вокруг пальца, платила мужу привязанностью, позволяла брать от нее то, чего ему хотелось, – а это было совсем немного после сумбурного медового месяца – заботилась о его ребенке, вела хозяйство в его доме, развлекала его друзей, таких же скучных и нудных, как он, приходивших в одни и те же вечера поиграть в бридж, отсылала мужа по субботам в гольф-клуб, а по воскресеньям навещала его родственников, заезжая к ним на дорогом старомодном автомобиле, который он содержал в образцовом порядке.

Когда началась война, он немало удивил всех, отправившись добровольцем на фронт, хотя возраст его давно уже перевалил за призывной. Его отъезд разрушил привычный уклад жизни, однако никак не затронул ее чувств. Жизнь ее была заполнена Кристофером, а муж постепенно исчезал из памяти, оставаясь лишь автором длинных и скучных еженедельных писем, из которых в ее размеренно текущую жизнь входили чистенькие, приукрашенные картинки войны.


Когда Кит стал ее любовником, она поняла, что ничего не дала Роберту, – проститутка и та дала бы ему больше. На какой-то момент в душе ее всколыхнулись угрызения совести и сожаления: она поняла, почему уже во время их несчастливого медового месяца у него на лбу появилась складка, а взгляд стал хмурым.

Потом, когда их отношения с Китом уже перестали быть секретом и в воздухе запахло скандалом («Прелестная соломенная вдова фронтовика танцует с известным военным корреспондентом»), на нее обратили внимание организаторы показа мод в благотворительных целях. Люди охотно платили деньги, чтобы посмотреть на красивую манекенщицу, придававшую одежде особую элегантность, отсутствующую у других женщин. Сплетни и многочисленные фотографии делали ее еще привлекательнее в глазах толпы.

Она не внимала предостережениям и упрекам близких, потому что в этом новом, очаровавшем ее мире она потеряла не только чувство осторожности, но даже потребность в нем. Тетя Лилиан, с ее возвышенными взглядами на брак, бережно хранимыми в течение четверти века, с тех самых времен, когда в одном из сражений погиб ее жених, не раз говорила ей, что она подменяет действительность мечтами.

– Что-то не похоже, чтобы он женился на тебе, – повторяла она, – даже если Роберт и согласится на развод. А он вряд ли на это согласится, так как он человек глубоко религиозный.

Но Роберт, хотя и был человеком глубоко религиозным, обладал болезненным чувством собственного достоинства. Он сам потребовал развода, опять удивив всех.

Она не узнавала того сдержанного человека, за которого вышла замуж. Роберт вернулся упрямым и несговорчивым после нескольких лет, проведенных в пустыне. И вот он сидит перед ней в форме капитана, вытянув перед собой загорелые руки. Она была потрясена, услышав, как он говорит:

– Я развожусь с тобой. Я намерен привлечь Кита Мастерса в качестве ответчика в бракоразводном процессе и потребовать возмещения убытков.

– Роберт, неужели ты можешь это сделать?

– Могу и сделаю. Ты не только выставила меня на посмешище перед всеми моими друзьями, но опозорила мое имя и имя моего сына, да и свое собственное, если это еще что-то для тебя значит. А раз тут повинен Мастерс, пусть он и расплачивается.

– Я никогда не думала, что ты такой корыстный.

– Дело не в корысти – я просто требую справедливости. Я мог бы понять тебя, влюбись ты в человека молодого. Я не стал бы обвинять тебя, потому что – да простит мне бог! – сам поступил тогда в Сиднее не очень порядочно, уговорив тебя, восемнадцатилетнюю девушку, выйти за меня замуж. Я знал, что ты пошла на это не по любви, а лишь затем, чтобы выбраться из той дыры, в которой тогда прозябала. Я был глуп, надеясь тебя изменить. Я мог бы просто тихо, спокойно отпустить тебя, признав, что в первую очередь должен винить самого себя. Я мог бы и дальше жить с тобой, зная, что ты меня не любишь и никогда не будешь любить, но я не могу жить с тобой, раз ты любишь другого. К тому же ты сама смешала всех нас с грязью. Подумала ли ты о том, что должен был чувствовать я, видя, как солдаты в столовой сосредоточенно разглядывают фотографии, на которых ты снята в ночном клубе с этим известным военным корреспондентом? Подумала ли ты о том, каково теперь Кристоферу в школе?

– Он еще слишком мал, чтобы понять.

– Мальчик никогда не бывает мал, чтобы понять такие вещи. А если еще и не понял, то приятели очень скоро объяснят ему, что его мать – шлюха.

– Да как ты…

– Ну так станешь шлюхой еще до того, как я разведусь с тобой. А Мастерс заплатит за все.

Они оплатили судебные издержки по бракоразводному процессу. Опека над ребенком, который совсем замкнулся в себе, была передана Роберту.

– Забудь об этом, – сказал в тот вечер Кит, осушая поцелуями ее слезы. – Нас это не должно тревожить, мы нашли друг друга. Навеки!

Именно с тех пор началась ее настоящая супружеская жизнь, хотя Кит и не мог официально жениться на ней, потому что его жена находилась в психиатрической больнице после того, как родила мертвого ребенка.

Квартира, где они поселились вместе, стала ее настоящим домом, какого у нее не было никогда прежде. И враги и друзья терялись в догадках, каким образом Киту удалось создать, по выражению модных писателей, «очаровательную оправу для очаровательной женщины», помня ту большую сумму, которую ему пришлось выплатить ее мужу в качестве компенсации за причиненный ущерб. Они просто не знали, что Кит оказал услугу одному американскому полковнику, который в знак благодарности снабдил его фешенебельной обстановкой за весьма скромную плату и без дополнительных расходов при продлении аренды.

Квартира эта, с огромными окнами, выходившими на просторы залива и на гавань, стала образцом современного жилища. Стены были увешаны абстрактными картинами; меняющийся свет вносил новые, свежие краски в эту бесформенную, необузданную стихию, и временами даже казалось, что в ней таится какой-то смысл.

Единственной вещью, нарушавшей гармонию, была старомодная деревянная резная двуспальная кровать в георгианском стиле, которую они купили на распродаже в доме какого-то колониста. Кит парировал насмешки друзей, заявляя, что предпочитает иметь лучшее из старого в сочетании с новым. Так он и поступил, купив новый роскошный матрац для этой старой кровати.

Квартира была прекрасным обрамлением приемов, которые они устраивали для избранных лиц: для тех, на кого всегда можно было положиться, кого мало интересовали сплетни, но чье искусство как бы проникало в пятое измерение, недоступное менее восприимчивым умам, чья музыка отрицала мелодию и углублялась в область диссонансов, чья литература пренебрегала формой и содержанием, анализируя природу человека вне связи с внешним миром. Она всегда чувствовала свою органическую связь с тем образом жизни, который они создали вместе. Они подходили друг другу в обществе точно так же, как соответствовали друг другу физически, каждый из них был неотъемлемой, жизненно необходимой частицей идеального целого. А может, ей просто так казалось.

Она наслаждалась ролью гостеприимной хозяйки дома, в котором подавались экзотические блюда, сопровождаемые бесконечным множеством напитков, и гости расточали в ее адрес похвалы, восторгались ею как женщиной и как хозяйкой.

Кит, с присущей ему энергией, всегда умел извлечь гармоничный аккорд из разноголосицы своих гостей, ненадолго примирить разбушевавшиеся страсти, хотя временами и случалось, что подобная гармония была пригодна лишь для симфонии самого новейшего стиля, где музыка, за исключением нотной записи, почти целиком уничтожалась.

Однажды, смущенная более обычного абстрактностью картины, подаренной Киту, она попросила его объяснить, что же там изображено. Он рассмеялся:

– Живопись отказалась от формы, так же как музыка, литература, как сама жизнь. Все они – не более, чем пуантилистские точки, в конечном счете создающие иллюзию света или формы. Все есть иллюзия.

– Не верю.

– Все, кроме нашей любви.

И как всегда, он спутал ее мысли, прильнув к ее губам. Она почувствовала настойчивый призыв его сильного тела и, отдавшись порыву страсти, забыла обо всем на свете.

Ни разу за все годы, прожитые вместе, его желание не оставалось у нее безответным. Когда они были вдвоем, лишь это являлось главным для них, лишь это составляло реальность, лишь это означало жизнь, принося невыразимое блаженство. Когда потом она постепенно приходила в себя после бесконечности и беспредельности, в которые бросали ее его объятия, небо казалось ей несказанно высоким, море неизмеримо глубоким. Деревья, шелестевшие своими зелеными кронами у балкона, становились лесом, сквозь листву просвечивало солнце и роняло кубовидные узоры на оранжево-розовые гладкие изгибающиеся ветви. Небо и море, деревья и ветер создавали чувственную музыку.

Когда он ушел от нее, вместе с ним ушли и воспоминания о простых радостях любви. Теперь они возвращались к ней только по ночам, вызванные грубой физиологией, и жестоко мучили ее.

Дни и ночи в больнице проходили монотонно и однообразно, почти ничем не отличаясь друг от друга. Лишь днем эта монотонность нарушалась какими-то привидениями в белых халатах, что-то делавшими с ней. В прессе не появилось и намека на то, что случилось с ней. Об этом позаботилась газета, которая владела телевизионной студией, где она работала. По ее просьбе посетителей к ней не пускали, без конца передавались лишь записки и цветы. Тетя Лилиан приходила каждый день. Неизменно доброжелательная и понимающая, она вязала, что-то тихо говорила, строила планы.

Снотворное, которое Тэмпи принимала каждую ночь, казалось, только обостряло ее чувства, и она лежала без сна, как бы проглядывая снова и снова картины своего блистательного прошлого. Мозг сверлила одна мысль: почему же все-таки она потерпела фиаско?

В дни успеха деньги, как и лесть, стекались к ней рекой. После того как один американский журнал опубликовал на обложке ее фотографию, она получила международную известность. А когда газета, где работал Кит, стала владельцем телевизионной студии, Тэмпи стала эталоном хозяйки дома, воплощением всего, о чем мечтали обывательницы, столь жаждавшие романтики. Иногда Кит, подшучивая над ней, спрашивал: а нет ли у нее тайных сомнений в том, что они страстно желают всего этого лишь потому, что их заставляют этого желать. Она категорически отрицала подобные утверждения. Если уж требовалось доказательство, что все, проповедуемое ею, направлено на достижение счастья, таким доказательством она считала свою собственную жизнь.

Она научилась вполне профессионально оценивать свои достоинства. Кит подтрунивал над ней, по пунктам перечисляя, что ему нравилось в ней, сочинял стишки – что-то среднее между шуткой и непристойностью, – восхваляя ее глаза тигрицы, иссиня-черные волосы, стройные бедра и тугую грудь. Она смеялась в ответ, но никогда это не доставляло ей радости.

Она любила свою профессию и верила в нее. Те, кто изобретает рекламу, начинают верить своим собственным призывам, язвил Кит. И как бы в подтверждение его слов она, являя собой «стандарт идеальной женщины», притягательная сила которой способствовала сбыту косметики, парфюмерии и даже образа жизни, сама истово потребляла этот товар.

Она получала огромное наслаждение, когда часами просиживала в шикарных салонах красоты и искусные руки разглаживали ее и без того гладкую кожу, делали ей маски для лица, испытывала сладострастное удовольствие от массажа тела, маникюра и педикюра.

Она проводила много часов в фотостудии, демонстрируя перед объективом новые модели одежды, полученные из Лондона, Парижа и Нью-Йорка, и, как ребенок, радовалась тому, что ее лицо и фигура так гармонируют с этими моделями. Масса времени уходила на съемки телевизионных фильмов для домашних хозяек, живущих в пригородах, – миниатюрный экран телевизора представлял им единственную возможность бегства от действительности. Долгие часы она проводила с заказчиками телереклам, со специалистами отдела объявлений, принимала участие в пикниках, где комментировала показы мод, устраиваемые в благотворительных целях (правда, большая часть денег, вырученных от таких показов, шла на покрытие расходов, а не на благотворительность).

Она получала ни с чем не сравнимое удовлетворение от популярности своего «Клуба обаяния», от писем женщин, где они рассказывали о разительных переменах во внешности и в домашней обстановке, которых достигли, следуя ее советам.

И если неумолимые годы иногда вдруг выглядывали из-за ее плеча в тот момент, когда она внимательно изучала свое отражение в слишком уж правдивом зеркале, висевшем в ванной, то все тени сомнений тут же улетучивались, едва лишь над ней загорался взгляд Кита. И когда их охватывала не иссякающая с годами бурная страсть, она, хоть и ненадолго, снова была уверена в бессмертии красоты и любви.

Все время, пока они были вместе, она старалась не только для себя, но и для него: приглашала на приемы людей, которые могли быть ему полезны, создавала вокруг него общество по его вкусу – это были искушенные в житейских делах, умные, влиятельные люди, которые в должное время смогут понять, что именно он является человеком, способным возглавить редакцию газеты, а это было его непреодолимым желанием.

Она жила в мире подобострастия, в мире обезличенном – ведь окружавшие ее люди в большинстве своем были ее поклонниками и льстецами, а не друзьями. Настоящих друзей у нее не было. Кит ревновал ее и к женщинам не меньше, чем к мужчинам, ревновал ко всему, что так или иначе отвлекало ее от него. Временами он ревновал ее даже к Джасперу.

Она не протестовала – его ревность льстила ей.

Женщины ей завидовали. В их мире преданность и верность мужа считалась чем-то необычным, достойным удивления. А преданность мужчины, который даже не был мужем, – преданность любовника расценивалась не иначе как чудо.

Жизнь и невзгоды других женщин ничему не научили ее. Неверность чужих мужей лишь еще более выгодно оттеняла ее счастливую судьбу. Тэмпи, конечно, видела, что измены и горести являются нормой окружавшей ее жизни, но считала, что сама она – исключение из этой нормы. Настанет день, думала она, и жизнь скрепит их любовь узами брака. Это случится тогда, когда несчастное безумное создание, на котором он женился в молодости, отойдет в мир иной, а может быть, и раньше, если изменится закон о психически ненормальных. Сейчас это ее не волновало.

Она бы с радостью родила ему ребенка и бросила тем самым вызов обществу, подобно тому, как сделала это, приняв его любовь. Но Кит и слышать не хотел о ребенке.

Порой ей казалось, что это трагические события в жизни Кита – рождение мертвого ребенка и сумасшествие жены – выжгли из его сердца все чувства к детям. Порой она думала, что виной тому его ревность: он боится, как бы что-то не встало между ними, и ему так же мало хочется иметь собственного ребенка, как и Кристофера.

Он ненавидел детей. Их отношения в первые годы совместной жизни омрачались лишь тогда, когда она была беременна. Насколько беспечен он был в минуты страсти, настолько же он был напуган возможностью появления ребенка.

– Пусть у нас будет ребенок, – умоляла она, забеременев в третий раз. – Давай на этот раз оставим его.

Лицо его потемнело.

– Нет! – сказал он резко. – Нет! Я не хочу детей. Никогда. Нужно избавиться от него. Не так уж это и трудно.

«Это не трудно тебе, потому что не ты будешь делать это», – с болью думала она, снова ложась в одну из самых фешенебельных клиник, где обходительный доктор нажил себе целое состояние, исполняя волю таких же, как она, женщин.

Всякий раз, как это случалось, она не могла отделаться от горького чувства крушения своих надежд. Вообще-то ей и самой не очень хотелось ребенка. Все ее материнские чувства были отданы Кристоферу в дни его детства. И все же, как только жизнь начинала в ней свою созидательную работу, у Тэмпи возникало желание как-то защитить ее, сохранить. После пятого аборта, едва очнувшись от наркоза, она испытала такой прилив возмущения, что дала себе клятву: «Никогда больше». И никогда больше это не повторялось. Кит не спрашивал, что и как, а она, когда порыв страсти бросал их в объятия друг друга, была даже рада, что больше не нужно ни о чем заботиться.

И вот теперь она осталась бездетной и бесплодной. Он отнял у нее возможность зачатия с такой же бессердечностью, с какой лишил жизни кошку, слишком плодовитую, по его мнению.

Они были вдвоем, когда принесли телеграмму о смерти его жены. Он читал ее, и лицо его становилось желто-серым. Он протянул ей бланк. Она пробежала глазами несколько скупых, официальных строк из дома умалишенных и молча вернула ему телеграмму. Говорить было не о чем. Ни он, ни она не произнесли ни слова. Но в ту ночь их захлестнул такой шторм любви, что она осознала, насколько глубоко он был потрясен этим известием.


Тэмпи не заговаривала о свадьбе. Она не придавала ей большого значения. Она даже не была уверена, хочет ли этого брака. В той или иной степени он, конечно, был тем, к чему они стремились все эти годы, он узаконил бы их отношения, освященные любовью, кроме того, он облегчил бы и устранил возможные трудности к тому времени, когда Киту придется занять пост главного редактора газеты.

После того как женщина, ставшая женой Кита в молодости, так незаметно ушла из его жизни, в отношении Кита к Тэмпи появилось что-то новое. Он был так же ненасытно жаден в своей страсти, как и в первые дни их совместной жизни, но к этой жадности прибавилась какая-то жестокость, оставлявшая на ее теле довольно заметные следы.

Это случилось после одной из таких ночей. Они завтракали на балконе, увитом хрупкими колокольчиками джакаранды. Казалось, слившаяся с небом волнистая сверкающая рябь моря затопила своим светом весь мир. Кит еще до кофе выпил двойную порцию виски. Это ее удивило, потому что, хотя Кит временами и любил как следует выпить, он никогда не пил до завтрака. Он поставил на стол свою рюмку и запил виски крепким черным кофе. Он молчал, но в этом не было для нее ничего странного. За завтраком он всегда молчал. Обычно они ложились спать очень поздно, поздно вставали. Около часа уходило на туалет, и только после этого они лениво принимались за завтрак, когда другие уже подумывали об обеде. Утренние газеты лежали перед ним на столе, он просматривал их, как всегда сосредоточенно нахмурившись. Это тоже было в порядке вещей.

Тэмпи медленно тянула грейпфрутовый сок, запивая его кофе. Ее глаза с любовью ласкали худое лицо Кита. При ярком солнечном свете на нем яснее обозначились глубокие бороздки около рта и сетка мелких морщинок вокруг глаз. Она взглянула с балкона вниз, туда, где в тени деревьев раскачивались на ветру розовые соцветия лилий, полупрозрачные лепестки ярко-красных лазиандров. Она изумилась тому, насколько чудесен этот мир и ее собственная жизнь. «Если бы я была поэтом, – подумала она, – я бы сказала стихами: „Тело мое напоено медом, как доверху наполненные соты“. Странно, что ни один поэт из тех, которых она знала, не додумался до того, чтобы сказать такие слова о любящей и любимой женщине.

Зазвонил телефон. Она сделала движение, чтобы подняться и взять трубку, но он сказал:

– Я сам.

Вернувшись, он остановился у двери балкона, вынул из пачки сигарету, небрежно сунул ее в рот – она повисла на губе – и тряхнул зажигалкой, которая никак не хотела зажигаться.

Тэмпи ни о чем его не спрашивала. По опыту знала: лучше не спрашивать – больше узнаешь.

– У Мак-Эндрю сердечный приступ.

Мак-Эндрю был редактором его газеты. Ни он, ни она не осмелились сказать того, что было у них на уме, – ведь в любой момент их старый друг мог умереть.

– Я должен поехать в Мельбурн.

В Мельбурне находилась главная редакция газеты. Там жил сам босс, владелец газеты. Там будет решена его, Кита, судьба.

– Я еще успею на двухчасовой самолет. Пусть уж сразу все встанет на свое место.

Его руки, на которые она положила свои, были холодны. Она встала, подошла к нему, прикоснулась губами к его лбу в знак молчаливого понимания. Он отошел к решетке балкона, оперся о нее и нахмурился, глядя куда-то вдаль, не замечая, как ей казалось, ничего: ни блестевшего на солнце моря, ни неба с обрывками облаков.

Больше он к ней не вернулся. Он даже не позвонил. Обычно, уезжая, он звонил ей каждый вечер, а если бывал за границей, засыпал ее телеграммами или короткими, наспех написанными письмами.

Вначале она оправдывала это молчание той весьма щекотливой ситуацией, в которой он оказался.

Каждый вечер, когда раздавался телефонный звонок, она подбегала к аппарату, а потом клала трубку с упавшим сердцем – звонил опять не он, а кто-то из знакомых. Она придумывала ему различные оправдания, полагая, что произошло нечто такое, о чем нельзя сообщить по телефону. Правда, от него ежедневно поступали телеграммы: пришли то… вышли это. К ней даже приезжали из сиднейской редакции, чтобы по его поручению забрать необходимые ему вещи.

Он так и не звонил ей, ни тогда, ни потом, а она все посылала и посылала ему письма. Она утешала себя тем, что их код, выработанный за долгие годы, ребяческий код, позволявший им в самое краткое послание вместить всю их безграничную любовь, придавал его обрывочным телеграммам особый смысл, понятный только им двоим.

День за днем она следила за бюллетенями о состоянии здоровья Мак-Эндрю. Она даже позвонила его жене, выразив сочувствие, хотя и испытывала при этом угрызения совести.

«Я, право же, не желаю ему ничего плохого», – говорила она себе, но ведь то, чего она хотела для Кита, могло произойти лишь в случае смерти Мак-Эндрю. Она всеми силами старалась отогнать эти мысли, вспоминая свою суеверную тетю Лилиан, считавшую, что «любая беда, которую кличешь на других, обрушится на тебя самого». Она пыталась загладить свою вину, будя в себе особенно добрые чувства к этой безвкусно одетой маленькой миссис Мак-Эндрю, с которой виделась лишь пару раз – ее скучный загородный дом являл собой слишком тяжелое воспоминание о том мире, который она покинула ради Кита.

Его не было рядом с ней, и она спала тревожно. Из гнетущей дремоты ее выводил первый же бесшабашный смешок кукабарры. Она брала Джаспера и вела его на любимую прогулку к вершине горы. Ранними утренними часами в самый разгар лета она бездумно бродила по тем местам, где высокое, голубое небо как в зеркале отражалось в голубом заливе, где в заповедниках благоухали райские цветы и ярким оперением сверкали птицы, где солнце играло на голубых чашечках цветов, сплошь покрывавших тенистые скалы, и голубые крапивники переливались, словно сапфиры, в его лучах.

Джаспер, заходясь лаем, гонялся по скалам за чайками, потом возвращался к ней, усаживался и наблюдал, склонив голову, за тем, как она завтракала. Глаза его искрились сквозь нависавшую на них шелковистую шерсть.

Проходила неделя за неделей, а от Кита не было ни слова. И тогда ее охватила непреодолимая потребность услышать его голос. Много лет эта потребность была взаимной, связывавшей их через огромные расстояния. Поговорив, они обретали покой – но лишь на время, а потом снова предпринимали неистовые попытки соединиться по телефону друг с другом. Эти попытки совпадали так странно, что они приписывали это телепатии.

Она заказала междугородный разговор на тот час, в который он обычно сам звонил ей, – она знала, что в это время он всегда отдыхает в редакции после сдачи в печать утреннего выпуска газеты. Она знала даже, как он выглядит в такие моменты: галстук сбился набок, рукава рубашки закатаны, между пальцами зажата сигарета, он быстрыми глотками пьет черный кофе. Она сделала заказ, заранее предупредив, кто будет разговаривать – во избежание каких-либо недоразумений.

Бесстрастный голос секретарши раздался совсем рядом так четко и ясно, будто она находилась в соседней комнате. Но едва она заговорила, эта бесстрастность утонула в бурном потоке слов.

– О господи! Извините, миссис Кэкстон, но мистеру Мастерсу пришлось срочно уехать.

Еще до того, как секретарша закончила объяснения, чутье подсказало Тэмпи, что это ложь. Однако, когда на следующее утро она прочитала в газете извещение о смерти Мак-Эндрю, она подумала, что, вероятно, на этот раз ошиблась.

А через неделю в газетах появилось официальное сообщение о том, что мистер Кит Мастерс назначен редактором газеты «Глоуб». Прочитав это сообщение, она от радости разрыдалась.

Но никто из друзей журналистов не позвонил ей и не поздравил. Не сделали этого и знакомые, часто бывавшие в их доме на званых вечерах. Завидуют, думала она. Лишь один телевизионный комментатор последних известий, закончив сообщение о назначении Кита, добавил, чуть приподняв щетинистые брови:

– Что ж, он получил то, к чему стремился. Будем надеяться, это ему по душе. Говорят, завтра вечером он приедет обратно и займет свое место председателя на собрании сотрудников газеты.

Домой она неслась словно на крыльях. Значит, и его молчание, и необъяснимое нарушение сложившихся привычек – все это теперь уже позади. Он возвращается к ней, да еще с назначением, о котором мечтал всю жизнь.

Она заказала его любимые блюда, купила его любимые цветы. Сама приготовилась, как могла бы приготовиться лишь невеста.

Эту ночь она спала беспечно и крепко, как будто он уже был рядом. Проснулась рано. Поставив завтрак на поднос, положила туда же газеты и вышла на балкон. Быстро пробежала глазами страницы совсем неинтересных для нее сообщений о войнах и революциях, о сверхмощных бомбах и спутниках. Наконец добралась до колонок, где печаталось то, что занимало ее больше: хроника дел того мира, которым она жила. Именно там, в неприметном уголке, под заголовком «Скромно отпразднованная свадьба», она наткнулась на лаконичное сообщение о бракосочетании Кита Мастерса и Элспет Робертсон, единственной дочери мистера Дэвида Робертсона.

Она могла бы принять эту заметку за одну из тех чудовищных опечаток, которые наводят ужас на любого редактора газеты. Она никогда не поверила бы этому сообщению, если бы Элспет Робертсон не была увечной дочерью могущественного владельца газеты, редактором которой стал теперь Кит.


Телевизионная компания направила ее в заграничную поездку, показавшуюся ей нелепой фантасмагорией моды и изящества. Европа, Соединенные Штаты. Лишь порой, в коротких перерывах между возбуждением от работы и наркотическим сном, ей вдруг приходило на ум, не дело ли это рук Кита, уже вступившего в роль редактора и повлиявшего на загадочно неожиданное решение директоров телевидения. Не его ли это желание – отослать ее, чтобы не тяготиться в медовый месяц мыслями о том, как она одна лежит в их кровати. Именно тогда начала она в избытке принимать наркотики, обнаружив, что без них не может заснуть, и в то же время возненавидев такое забытье без сновидений.

– Ты никогда не состаришься, – сказал ей Кит в тот последний день, когда они были вместе. Глядя в ее лицо на подушке, он внимательно рассматривал морщинки у глаз, которых раньше не замечал. – Но кожа твоя начинает увядать, у тебя уже появились морщинки вот здесь. И вот здесь. – Он провел пальцем по ее шее. – И линия рта у тебя начинает обвисать.

Увы, зеркало подтвердило его правоту. Она уехала в Швейцарию, в клинику прославленного специалиста по пластическим операциям, заплатила баснословные деньги и вышла оттуда обновленной – морщинки вокруг глаз разгладились. Из зеркала на нее смотрело новое, незнакомое ей лицо.

Лежа в затемненной комнате после операции, она думала, почему теперь, когда современная наука творит чудеса, еще не научились делать пластические операции на человеческих душах.

Три месяца колесила она по всему свету. Она настолько уставала, что как-то почти не думала об одиночестве. И, лишь переступив порог своей квартиры, где ее встретили только Джаспер и тетя Лилиан, ясно представила себе, каким одиноким с этих пор будет ее существование.

Внешне все шло по-старому. Она так же подолгу лежала на столах массажисток, сидела в креслах парикмахеров, отдыхала, когда над ней хлопотали умелые руки косметичек. Лицо ее сохраняло свежесть, кожа была упругой, тело крепким, волосы густыми и блестящими. Но внутри у нее было пусто, пусто, пусто. Теперь она нуждалась не в подновлении красоты, а в чем-то ином, что определило бы смысл ее жизни и дало бы ей цель.

Самыми мучительными были для нее часы, которые она проводила дома. Она никак не могла найти выход из создавшегося положения. Конечно, можно было продать все и переехать. Это стоило бы ей дешевле, но пока она еще не задумывалась о деньгах как о сложной жизненной проблеме.

С уходом Кита прежняя светская жизнь прекратилась, и ей пришлось воочию столкнуться с крахом своих иллюзий о том, что она является частью этой жизни. Правда, она еще широко пользовалась гостеприимством и сама оказывала его, но теперь уже не у себя дома. Она предпочитала приглашать знакомых в фешенебельные рестораны, где всегда в нужный момент оказывался фоторепортер, запечатлевавший на пленку ее визит, где управляющий и метрдотель встречали ее подобострастно, потому что присутствие в их заведении Тэмпи Кэкстон было рекламой, а стало быть, приносило прибыль.

Особенно страдала она от одиночества в субботние вечера. Вряд ли какая-нибудь женщина, так же, как она, дорожившая репутацией счастливой и преуспевающей, осмелилась бы появиться в общественном месте одна или в компании другой такой же одинокой особы. Прийти в театр, в ресторан одной или с подругой означало бы признать перед всеми свое поражение. Ей приходилось принимать приглашения мужчин, которые лишь раздражали ее.


Она пробуждалась от наркотического сна, как только озорные кукабарры начинали заливаться громким смехом, и ее квартира казалась ей чем-то вроде пустой скорлупы.

Воспоминания преследовали ее, хлестали, словно плетью. И хотя в доме не осталось уже ни единого вещественного напоминания о Ките, она никуда не могла убежать от него: пол отзывался эхом его призрачных шагов, кровать дышала его незримым присутствием.

Она долго не могла подняться, лежа в полузабытьи, а вокруг пробуждалась жизнь: куравонги перекликались звонкими трелями в листве деревьев, весело щебетали бюль-бюли, чайки своими пронзительными криками, будто хор, аккомпанировали грохоту первых отплывающих паромов, взрывая тишину у причалов. Тэмпи ощупывала свою кровать, отказываясь поверить, что она пуста. Слезы медленно скатывались из-под ресниц, стекали по вискам и ушам. Она лежала, плотно сжав веки, не открывая глаз, не видя наступившего утра.

Потом ее тело начинало гореть от острой тоски по нему, она переворачивалась и зарывалась лицом в подушку, кусала ее зубами, лишь бы не закричать во весь голос. Так лежала она, скованная страстью, пока неудовлетворенное желание не утихало в ней, а сердце не начинало биться нормально.

Беспощадное солнце настойчиво врывалось в широкие окна, залив уже не просто сверкал, а весь горел от ослепительного света. Она нехотя поднималась, долго, очень долго лежала в ванне. От воды исходило благоухание, а по лицу ее, покрытому густым слоем крема, неудержимо текли слезы.

Она пробовала читать, но ни в одной книге не были описаны муки ее одиночества. И поэтессы и романистки, видимо, стыдились правдиво показать глубину страданий, отчаяние покинутой женщины. А может, они просто этого не испытали. Или талант предохранял их от разъедающего чувства потери и горечи поражения.

Романтический ореол, который раньше окружал ее работу, начал постепенно тускнеть. Теперь, когда телекамера брала ее в фокус, она должна была собрать все свое умение, весь свой опыт, чтобы придать позе естественность и эффектность, чтобы владеть модуляциями голоса. Теперь ей претили и резали ухо рекламные передачи. Раньше они не казались ей такими вульгарными, слащавыми попытками одной женщины вызвать доверие других. Теперь она ощущала чудовищную неискренность, лицемерие созданного ею образа, скрытые безмятежным выражением лица, спокойными глазами и улыбающимися губами, которые говорили: «Твоя святая обязанность по отношению к самой себе и к мужу – постоянно думать о красоте своего тела, о том, чтобы волосы твои отливали блеском, а кожа была упруга и нежна. Заботясь о своих нарядах, ты исполняешь долг не только в отношении своего дома и своей семьи, но и в отношении своих соседей – ты воспитываешь в них хороший вкус». А червь в мозгу замечал иронически: «Как же ты можешь давать советы этой незнакомой женщине, какими чарами удержать возле себя мужчину, если сама не смогла этого сделать?»

Теперь она уже не швыряла секретарше письма, пачками приходившие на ее имя ежедневно, – она внимательно вчитывалась в каждую строчку, стараясь за неуклюжими фразами немолодых женщин, спрашивавших, как сохранить свою внешность, найти подтверждение тому, что в сорок лет жизнь еще не кончается.

Она начала бояться пустоты жизни этих женщин и дрожала вместе с ними от страха, хотя совсем еще недавно смеялась над их трогательными излияниями. Теперь она сама оказалась в том ненадежном положении, в котором находились ее невидимые поклонницы, а ведь она всегда была уверена, что застрахована от их невзгод. Она начала задумываться над вопросами, никогда ранее ее не волновавшими. Каково будущее женщины, истратившей лучшие годы своей жизни на бесконечные, изнурительные заботы о семейном благополучии и лет через тридцать обнаружившей, что стала для мужа просто частью мебели, купленной в рассрочку, а детям и вовсе не нужной, так как не поспевала за их устремлениями, слишком занятая поисками панацеи от разрушительного действия времени?

Сидя в автобусе или на пароме, она пыталась разгадать, что кроется под внешне вполне благополучными масками женщин, какие мысли роятся в их головах под копнами золотистых, цвета хны или платины волос? Какие тайные заботы испепеляют их под красивым бельем и элегантными платьями? Что делают эти выхоленные руки, накрыв чехлом пишущую машинку, приведя в порядок письменный стол в конторе, убрав кипы товаров с никогда не пустующих прилавков, опустив шторы на окнах модных салонов или пробив последний чек на кассовом аппарате? В каких дешевых квартирах или комнатах бродят эти одинокие женщины, сбросив туфли с усталых ног, чтобы дать им временный отдых от невыносимых страданий, причиняемых болезненными мозолями и плоскостопием?

Что станет с ней самой, если она заболеет и не сможет зарабатывать? Сбережения ее всегда были скромными, а образ жизни, который она вела, слишком дорогостоящим для одинокой, независимой женщины.

Теперь, когда деньги из предмета забавы и удовольствия превратились для нее в средство существования, одна мысль не оставляла ее: как же другие женщины справляются со счетами, которые скапливаются в конце каждой недели?

Всматриваясь в лица женщин, похожие на маски, она задавала себе вопрос: у многих ли из них есть верный спутник, ласки которого помогают забыть все неприятности, огорчения трудно прожитого дня? Многим ли бегущие струи вечернего душа приносят облегчение от непролитых слез, от постоянного сознания того, что судьба отметила их печатью вечного одиночества, уготовив жизнь хуже смерти?

Все это время она пребывала в состоянии полной самоотрешенности, захваченная вихрем бесконечного молчаливого диалога с Китом. Она мысленно спорила с ним, осуждала его за все случившееся, с бесстыдной откровенностью распространялась перед ним о своих женских достоинствах, которые были столь желанны для него всегда и должны были оставаться желанными до сих пор.


Действительность ворвалась в эту отрешенность в тот день, когда ей передали записку от управляющего телевизионным центром с просьбой увидеться с ним.

Она вошла в кабинет без каких-либо предчувствий. Ей всегда недоставало прозорливости тети Лилиан! Даже увидев там одного из главных заказчиков телепрограмм и руководителя фотостудии, она еще не почувствовала, что надвигается беда.

А беда уже ждала ее. Улыбающаяся, извиняющаяся, внешне дружеская, полная сочувствия, но тем не менее истинная беда.

Они начали разговор с тонкого лицемерия. Да, они по-прежнему восхищаются ею, они весьма довольны работой, которую она для них выполняет, но… но… Может быть, она сама заметила… правда, это еще не стало явью для ее друзей и почитателей, но уже ясно для фотообъектива… Нет? Может быть, она еще не видела пленки последнего показа мод? Может быть, ей угодно будет вместе с ними просмотреть фрагменты этого фильма?

– Да, – сказала она решительно, а про себя взмолилась: «Господи! Сжалься надо мной!»

Но никто ни на земле, ни на небе не сжалился над нею. Во время демонстрации фильма ей хотелось закрыть глаза, провалиться сквозь землю, а кадры, безжалостные кадры, один за другим мелькали на небольшом экране. Отвращение к самой себе, которого она раньше никогда не испытывала, охватило ее при виде того, как она улыбалась, позировала, лепетала какие-то банальности: «Избыточный вес? Худоба? Первые морщинки? Предательская седина? Посвятите все свободное от домашнего хозяйства время тому, чтобы наверстать упущенное. Откладывайте из домашнего бюджета каждый цент на косметику и наряды».

А за этими ее словами скрывались другие: «Даже если красота и вечна, она не спасет вас. Ведь не помогла же мне красота удержать Кита и вовсе не красота отняла его у меня».

Они в упор смотрели на нее. Нет, дело вовсе не в том, что она на фотографиях выходит теперь хуже, чем прежде, – наоборот, после поездки за границу она стала еще эффектнее.

Внезапно она почувствовала, как поток крови хлынул по невидимым жилам, заставив ее покраснеть до корней волос. Горло перехватило. Она засмеялась заученным смехом.

– Конечно, если говорить по существу, то вы верх совершенства, – разглагольствовали они, – но, к сожалению, за последние пять лет в моду вошел новый тип женщины. Очарование, подобное вашему, отступает. И мы считаем необходимым привлечь для показа этого нового типа более молодую актрису. Но ведь это для вас не страшно. Мы уверены, что найдется новая сфера применения вашего таланта, новая область, совсем не исследованная, – это женщина средних лет. Ведь именно у нее есть лишние деньги, свободное время и… будем откровенны! – она больше нуждается в хорошем портном, парикмахере, косметичке, элегантных туалетах – во всем том, что вы всегда с таким блеском демонстрировали. Но это сейчас не для нас. Мы должны следовать моде. Логично, не правда ли? А вы вряд ли столкнетесь с трудностями в поисках новой работы.

Ей казалось, что она соглашалась с их доводами и объяснениями с такой же легкостью и деликатностью, с какой они их выдвигали.

Расстались они, галантно улыбаясь друг другу, перемежая разговор шутками на давнем своем жаргоне.

– Милая, вы, как всегда, очаровательны… Там еще груда писем, присланных вам недавно. Вот видите, все по-прежнему идет блестяще.


В тот вечер, возвращаясь домой на пароме, она прочла сообщение о рождении у Кита близнецов.

Вот тогда-то она и поняла до конца, до самой последней горькой капли, как жестоко обходится жизнь с женщинами средних лет, обрекая их на пустое, бесплодное существование, в то время как их возлюбленные становятся отцами детей более молодых соперниц.

Малюсенький однопалубный паром с трудом прокладывал себе путь по серо-стальным водам залива. Суровое море под суровым небом. Впереди – ни единого огонька, так как солнце, окутанное хмурыми сумерками, еще не зашло. Хмурый мир, хмурые женщины, возвращающиеся домой с хмурыми от усталости лицами.

Они обогнули мыс Креморн-пойнт, и бухта засверкала перед ними огнями маяка, разорвавшими мглу изумрудными россыпями. Как бы в ответ золотыми гирляндами вспыхнули береговые огни. Небо угрожающе низко опустилось над морем, предвещая шторм. Едва они успели пришвартоваться к Старому Причалу, как началась зловещая увертюра бешеных порывов ветра, примчавшегося с юга. Опустошенная, без каких-либо надежд на будущее, Тэмпи машинально поднялась по ступенькам лестницы до своей квартиры, такой же пустой, как и ее существование.

Именно тогда она и решила умереть.

Днем медицинские сестры, мелькавшие то и дело у ее кровати, были лишь ожившими призраками. Ночами же бестелесные, но более реальные призраки преследовали ее и не отпускали. Глаза отца были полны любви и недоумения; Кристофер пристально смотрел на нее, его лицо было так похоже на ее собственное, что страшно становилось. Она силилась, но не могла понять, что выражает его взгляд, точно так же, как не могла этого понять при его жизни. Но во взгляде этом не было ни любви, ни прощения. Бледный, словно мертвец, бродил вокруг нее Кит, пока ее сознание пребывало где-то на грани сна и бодрствования, а потом она вдруг, как от толчка, пробуждалась. Даже мир ее снов, где он властвовал безраздельно, был невыносим для нее. Вновь и вновь она вспоминала свою жизнь и удивлялась, как могут жить на земле люди, если у них нет ни цели, ни близких – ведь только ради этого стоило жить. Если бы хоть Кристофер был оставлен ей судьбой, она отдала бы ему все сокровища души, потраченные на Кита.


Она страдала от бессонницы. Картины последних двадцати лет жизни скользили перед ее глазами, как по льду замерзшего озера на горе Косцюшко – ослепительный блеск ярких красок, лучи прожекторов, затмевающих звезды на небе, толпы конькобежцев, которые ткут разноцветные узоры, нимало не задумываясь о глубине, таящейся подо льдом. Однажды лед проломился, и молодая девушка погибла под ним. Ее труп так и не нашли.

Часто в сновидениях являлось к ней теперь это милое создание, окоченевшее в ледяной бездне. Являлся иногда и Кристофер, плывущий по неведомому озеру где-то далеко в джунглях.

Она просыпалась, задыхаясь от угрызений совести, и лежала без сна, медленно возвращаясь к пониманию того, что выхода у нее нет. Безвыходность положения усугублялась теперь новыми душевными страданиями. Эти страдания нельзя было облегчить слезами, и не было такого бальзама, который смягчил бы эту разъедающую боль.

Кристофер был мертв. Она старалась отделаться от мучительной мысли, что, если бы она вела себя иначе тогда, его не послали бы в Малайю. К чему теперь говорить себе, что сделано это было ради его же собственной пользы. К чему оправдываться незнанием того, что, поддерживая решение Роберта об отправке туда сына, она послала его на верную смерть. Столкнись она вновь с подобной ситуацией, она поступила бы так же. Другого решения нельзя было и представить себе.

Что еще могли они сделать для своего беспутного сына?! Нет, это был уже не прежний застенчивый, молчаливый мальчик – его место занял другой человек, которого она никак не могла понять. Ни разу не удалось ей услышать, о чем он говорит, или увидеть, чем он занят. Раньше у него был единственный способ противодействия родителям: замкнуться в себе, молчаливо, но упорно отказываться исполнять их желания и не делать того, чего он не хотел делать. Теперь было уже нечто другое. Это была бешеная сила, накопившаяся в нем от безрассудной страсти, колдовских чар пола, нахлынувших на мальчика, которого слишком строго ограждали от того, что мальчишки его возраста считали само собой разумеющимся. За это она винила его отца. Она и Кит все-таки старались показать ему, как должны жить нормальные люди, но отец держал его в тепличной атмосфере воскресных утренних церковных служб, воскресной школы и всего того старомодного и отжившего, в чем сам Роберт видел смысл своей жизни.


Проснувшись, она поняла, что наступил следующий день, который она ненавидела за то, что он был светлым и ярким. Но сегодня она наконец должна решить, как ей быть дальше. Нельзя же бесконечно лежать в больнице под предлогом какой-то фантастической болезни, пытаясь уклониться от встречи с жизнью.

Она отложила в сторону письма, не раскрывая их, и без особого интереса взглянула на пакет, который протянула ей сестра.

– Ну-ка, – голос сестры был очень оживлен, – раскройте его. А если вам трудно, я помогу.

Сестра разорвала бечевку, сняла обертку и вручила ей тетрадь. На кожаной обложке золотыми буквами было вытиснено «Дневник».

Тэмпи открыла его и прочитала имя, написанное неуклюжим ученическим почерком: «Кристофер Роберт Армитедж». На первой странице рукой тети Лилиан было изящно выведено: «Дорогому Кристоферу в день его восемнадцатилетия».

Тетрадь обожгла ей руки. Вся дрожа, она испуганно отбросила ее в сторону. Ей вдруг почудилось, что в комнате возник призрак Кристофера, полный горечи и ненависти к ней.

Сестра недоуменно взглянула на нее, повернулась и вышла.

Тэмпи немного успокоилась, торопливо выпила чай, принесенный сестрой, – почти кипяток, – открыла дневник и принялась читать.