Глава вторая

Длинные ноги Лиз в высоких сапожках мелькали над ступеньками вокзальной лестницы. Мартин, тяжело дыша, следовал за дочерью. Плечом к плечу они вскочили в поезд и опустились на свободное сиденье. Он совсем запыхался. Не следовало так бежать. Вот теперь закололо в боку.

Лиз развернула газету, и они продолжили чтение, которое вынуждены были прервать за завтраком.

Мартин пробегал глазами редакционную статью, не улавливая смысла. Разочарование стояло у него в горле, как застрявшая кость. На этот раз он был так уверен! Он так много и упорно работал, чтобы добиться этого назначения. Девлин говорил ему, что в Юридическом клубе его кандидатуру считают наиболее вероятной.

Он взвесил свои сильные и слабые стороны с такой же объективностью, с какой оценил бы показания свидетеля. Если взять все плюсы и минусы, он, во всяком случае, равен Маккормику. Как юрист он не хуже. «Нет, – сказал он себе с непривычной самоуверенностью, – гораздо лучше!» Да, бесспорно, Маккормик превосходит его как адвокат. Он в свое время тоже был принят в коллегию, но эта работа не пришлась ему по душе. Кроме того, к чему судье качества модного адвоката? Если бы он даже обладал актерскими способностями Маккормика, он считал бы себя не вправе пользоваться ими, чтобы воздействовать на присяжных, – ведь когда Маккормик выступает в суде, порой начинает казаться, будто ты смотришь кинофильм, а не присутствуешь при вершении правосудия. Само по себе такое актерство не противопоказано механизму судопроизводства и является его составной частью – той частью, за которую клиенты готовы дорого платить. Однако, на его взгляд, это не то качество, которое нужно хорошему судье.

Лиз спросила: «Ты кончил?» – и, когда он кивнул, перевернула страницу и сложила газету вдоль, чтобы им обоим было удобнее читать. Ему нравилось чувствовать ее рядом с собой. Он был уверен, что она переживает его разочарование так же горько, как и он сам, хотя она не сказала об этом ни слова.

Но так ли это? Она же еще ребенок и не способна понять, сколько лет он отдал своей работе. А ведь с того самого времени, как он решил избрать своей профессией юриспруденцию, в глубине его сердца постоянно жило честолюбивое желание когда-нибудь стать судьей.

Собственно говоря, эта мысль принадлежала его матери. Когда он решил стать юристом, она погладила его по руке и сказала: «Я очень, очень довольна, мой милый мальчик. Это такая достойная профессия, и я знаю, что благодаря твоим выдающимся способностям мне будет дана радость увидеть тебя в парике судьи».

Семя было посеяно. Все его успехи – и когда он был студентом и позже – казались ей ступенями, ведущими к этой цели. Она горячо интересовалась его занятиями, читала биографии прославленных судей, судебные отчеты в газетах, юридические журналы, которые он выписывал, и книги о самых знаменитых процессах (при условии, что преступление не носило сексуального характера).

Она хотела, чтобы он был судьей в мире, из которого были бы изгнаны проблемы пола, а потому он все больше и больше специализировался в не столь сенсационных областях юриспруденции. Он приобрел репутацию знатока гражданского права, а затем торгового. Во время войны он служил во флоте, и, когда поэтому его пригласили принять участие в работе комиссии, расследовавшей причины одной морской аварии, ему начало казаться, что заветная цель близка.

Все – даже судья по окончании процесса – поздравляли и хвалили за мастерскую подготовку дела. Его практика сразу же удвоилась, так что оп начал подумывать о партнере и в конце концов сделал партнером своего старшего клерка, чьи знания, добросовестность и отсутствие воображения его вполне устраивали, и подыскал нового клерка, благоразумно позаботившись, чтобы первыми двумя качествами он обладал в меньшей степени, но зато воображением – в большей.

Как раз тогда же Маккормик эффектно, хотя и безуспешно, защищал ответчика в деле о клевете, возбужденном неким деятелем лейбористской партии против одного из его политических противников, который неосторожно бросил ему вне священных парламентских стен обвинение в измене, подрывной деятельности и нечестности потому лишь, что он был сторонником мирного сосуществования. О, бесспорно, выступления Маккормика на процессе поставили его в один ряд с самыми знаменитыми адвокатами страны. Газеты хвалили его, телевидение прославляло – ни один австралийский юрист в послевоенные годы не получал такой рекламы, но его страстное красноречие не тронуло присяжных, и далеко не столь блистательный адвокат истца выиграл дело и обеспечил своему клиенту весьма значительное возмещение понесенного им ущерба.

Мартин вздохнул и тут же закашлялся, чтобы замаскировать вздох.

– Ужасно, верно? – воскликнула Лиз.

– Что именно? – сухо спросил Мартин, проглядывая заголовки: напалмовые бомбы во Вьетнаме, резня в Конго, ку-клукс-клановские убийства, выселение аборигенов с их племенных земель в Северном Квинсленде.

– То, что эта горнорудная компания выселила племя натанда!

В университете Лиз не только занималась своей наукой с таким же пылом, как он когда-то юриспруденцией, но и в отличие от него стала активным членом организации борьбы за гражданские права, которая страстно выступала в защиту всего угнетенного и страдающего человечества. Как юрист, он был противником любых посягательств на права человека, но держался в стороне, твердо считая, что нельзя вмешиваться в политику правительства никакой страны, в том числе и его собственной. Он сказал бесстрастно:

– Возможно, для этого существуют веские основания, только нам они не известны.

– Зато нам известно, что этого не случилось бы с ними, будь они белыми. По-твоему, это справедливо?

Он нахмурился.

– Я согласен с тобой, что в принципе справедливость должна быть одинакова для всех, независимо от расы или цвета кожи. Но никакой индивид или группа индивидов не имеют права противопоставлять себя законам страны.

– Даже когда закон несправедлив?

– Для меня закон и справедливость – одно и то же.

– Я с этим не согласна.

– Мне было бы приятнее, если бы ты ни во что подобное не вмешивалась.

Лиз сжала зубы, и он поторопился договорить:

– Я вовсе не против твоего желания делать добро. К этому я уже давно привык: ты ведь таскала в дом бездомных кошек и собак с тех пор, как научилась ходить, – он смущенно усмехнулся, так как Лиз все еще хмурилась. – Но мне не нравится форма, которую оно принимает. Ведь существует много прекрасных благотворительных учреждений, в работе которых ты могла бы участвовать, раз уж тебя к этому тянет.

– Мне неинтересно накладывать пластырь на раковую язву.

– Что же, и пластырь делает свое дело, пока ему не находят замену. Я плачу взносы во многие такие организации – например, я жертвовал на кампанию по борьбе с голодом.

– На мероприятия вроде пикника для собак, который устроила Розмари, когда на тарелках осталось столько, что индийской семье этого хватило бы на месяц? – с иронией спросила Лиз.

– Не следует осуждать организацию только за то, что кто-то извращает ее цели. Кроме того, есть и другие достойные благотворительные общества. «Фонд спасения детей», «Семья Смита»…

– Какой смысл пытаться спасать от голода детей или взрослых, когда во Вьетнаме идет эскалация уничтожения рисовых полей?

– Это сложный вопрос, и, говоря откровенно, я не думаю, что ты и твои друзья способны его разрешить.

Лиз заерзала на сиденье, еле удержавшись от колкости.

Отец наклонился к ней и сказал с полушутливой улыбкой в голосе:

– Я не хотел бы, Зайка, чтобы эти горячие головы совсем тебя «зашалили».

Он употребил ее детское прозвище и словечко, которое она когда-то придумала. Лиз понимала, что он сделал это сознательно, рассчитывая обезоружить ее с помощью воспоминаний.

Она смяла в кармане письмо Младшего Мака и нагнулась над «Геральдом», ничего не ответив. Но она услышала, как он вздохнул, и сочувствие заставило ее забыть про раздражение – они продолжали притворяться, что читают, и Лиз твердила про себя: «Это нечестно. Его должны были сделать судьей. Это нечестно».

Она отчасти унаследовала отцовскую объективность, а потому не проводила никаких сравнений и не искала скрытых причин, по которым его обошли. Его обошли именно из-за тех качеств, которые сделали бы его хорошим судьей. Он не только видел обе стороны вопроса, но был способен доброжелательно взвешивать их, каким бы ни было его личное мнение. Правосудие изображают с повязкой на глазах, но его глаза были открыты. Его пример даже было толкнул ее заняться юриспруденцией, но уже через несколько месяцев она поняла, что правосудие далеко не для всех означает то же, что для него. Кроме того, она пришла к выводу, что лишена его беспристрастности. Она походила на него своим уменьем отстраняться от людей и своим отвращением к эмоциональным излияниям, которые так любила тетя Элис, но она знала, что никогда не сможет смотреть отвлеченно на вещи, вызывающие ее негодование. Поэтому она выбрала такую науку, где факты оставались фактами, как бы ни возмущали ее несправедливости жизни.

Чтобы отвлечь отца от мыслей, которые, несмотря на всю объективность, не могли не причинять ему боли, она сказала:

– Не пора ли нам подумать о дне рождении тети Элис?

– Ты имеешь в виду что-нибудь конкретное?

– То же, что и всегда, только в другой упаковке.

– В какой же на этот раз?

– В день ее рождения Марго Фонтейн танцует в «Лебедином озере», и я подумала, что хорошо было бы достать билеты. Она будет в восторге. Мы могли бы пообедать в каком-нибудь роскошном ресторане с иностранной кухней, чтобы она могла, не чувствуя себя виноватой, поесть всего, чего ей не полагается, а оттуда поехать в театр.

– Хорошо. Раз в год я могу стерпеть балет или оперу. Билетами займешься ты?

– Нет. Их нелегко достать, и будет надежнее, если твоя секретарша позвонит в кассу или ты пошлешь письмо с чеком.

– Я запишу, чтобы не забыть.

– Да, кстати, билеты стоят пять гиней каждый.

– Ого! Не дешево.

– Но и не дорого, если вспомнить прочие цены.

– И все-таки чертовски дорого! Когда я возил твою бабушку на Гилбетота и Салливена…

– Папа, ну, пожалуйста, не уподобляйся тете Элис! Эта ее вечная манера сравнивать современные цены с ценами прошлого века!

– Даже это уничижительное сравнение не изменит моей точки зрения.

Лиз наклонила голову набок а поглядела на отца из-под полуопущенных век.

– А какой подарок ты думаешь ей сделать?

– Сам не знаю. У нее как будто есть все, что ей нужно. Ты можешь что-нибудь посоветовать?

– Могу, но тебе это не понравится.

– А именно? Надеюсь только, что ты не присоединишься к ее требованию обновить дом?

– Нет. Теперь, когда я обзавелась собственным кабинетом, дом меня вполне устраивает. По-моему, мы должны подарить ей телевизор.

– Телевизор? Я их не выношу!

– Но ведь мы купим его не для тебя.

– Как это тебе пришло в голову?

– Когда ты брал телевизор напрокат, чтобы смотреть состязания на Кубок Дэвиса, он доставил ей столько удовольствия!

– Но это же совсем другое дело! Он включался, только когда передавали состязания, и никакого вреда принести не мог.

– Папа, это только ты не смотрел ничего, кроме состязаний. А тетя включала телевизор гораздо чаще. Миссис Паллик говорила мне, что они даже пили чай в гостиной, чтобы смотреть передачи, и несколько раз, когда я возвращалась домой раньше обычного, я заставала тетю Элис перед телевизором. Она смущалась, краснела и выключала его с каким-нибудь извинением.

– И правильно делала. Вот так же она прячет дурацкие романчики, которые берет в библиотеке.

– Но почему? Если тебе не нравятся телевизионные передачи, это еще не значит, что они не должны нравиться ей. Иногда передают очень интересные вещи. А смотреть все подряд незачем. Я и сама смотрю телевизор у Манделей.

– Ну, они, конечно, должны испробовать все новомодные изобретения!

– Телевизоры изобретены уже довольно давно, и своим телевизором они пользуются разумно, как выразился бы ты.

– И ты серьезно думаешь, что твоя тетя Элис тоже будет пользоваться им разумно?

– По-моему, это не наше дело. Знаешь, я подумала об этом только вчера, когда она заглянула в мой кабинет и сказала: «Ты сидишь у себя в кабинете, твой отец – у себя. Мне следует снять комнату в каком-нибудь пансионе, все-таки было бы не так одиноко».

– Не понимаю, откуда эти жалобы на одиночество. Она почти каждый день где-нибудь бывает, и ей никто не мешает приглашать к себе по вечерам знакомых.

– Ее знакомые принадлежат к тому кругу, где по вечерам в гости без мужей не ходят, а тебе не интересны ни они, ни их мужья. И мне тоже. Ты сам это знаешь.

– Я знаю, что с возрастом она становится все более истеричной, и я не уверен, что нам следует ей потакать.

– Это климакс.

Мартин поморщился, но Лиз спокойно продолжала:

– Мы должны учитывать, что у нее наступает критическая фаза. Я считаю, что ей следует показаться доктору. Теперь от этого дают всякие таблетки.

Мартина покоробила подобная прямолинейность, как она коробила его всю жизнь. Но Лиз либо не заметила, какое впечатление произвели на него ее слова, либо решила не обращать на это внимания. Она сказала умоляюще:

– Пожалуйста, купи ей телевизор, папа. Тогда она не будет чувствовать себя совсем уж выброшенной из жизни.

– Ты делаешь из меня какое-то чудовище, – сердито воскликнул Мартин.

– По отношению к тете Элис и ты и я действительно немножко чудовища. У нас есть наша работа, а у нее нет ничего, кроме Ли-Ли и нас с тобой, и мне порой кажется, что Ли-Ли доставляет ей больше утешения, чем мы.

– Ты слишком усердно изучаешь психологию.

– Но ты все-таки подумай об этом.

– Они, кажется, очень дороги.

– Ну, новый парус для «Керемы» стоит вдвое дороже.

– Это же совсем другое дело!

– Различие только в том, что яхта доставляет удовольствие тебе, а телевизор будет доставлять удовольствие тете Элис.

– И тебе?

– Не спорю, но не очень часто.

– Ну хорошо. Я скажу моей секретарше, чтобы она навела справки.

– Не надо. Скажи тете заранее, чтобы она могла сама выбрать, какой ей понравится.

Мартин поглядел на дочь, сдвинув брови.

– Мне иногда кажется, что твоя бабушка была права: ты действительно намного старше твоих лет.

Лиз наморщила вздернутый нос.

– Мы живем в век сверхзвуковых скоростей. И нам приходится расти быстро. Мне кажется, ты плохо понимаешь тетю Элис.

– Я плохо понимаю мою собственную сестру, рядом с которой я прожил всю мою и всю ее жизнь?

– В этом-то, возможно, и беда. Мне становится страшно, когда я думаю, что она весь день проводит одна в большом доме, который ей не нравится.

Мартин возразил с необычной для него горячностью:

– Она постоянно жалуется, что у нее слишком много работы.

– Это для того, чтобы придать себе важности в собственных глазах. Когда я сравниваю ее с тетей Карен, у которой есть не только семья, но и свое дело, я вижу, насколько пуста ее жизнь.

– Неужели ты считаешь, что и твоей тетке следовало бы найти себе работу?

– Это могло бы принести ей большую пользу.

– Надеюсь, ей ты этого не говорила?

– Надеешься ради нее или ради нас?

– Это провокационный вопрос.

Он подмигнул ей сквозь очки. Иногда ей казалось, что он носит их только для того, чтобы прятаться от внешнего мира, а не для того, чтобы яснее видеть этот мир.

Поезд подошел к перрону Центрального вокзала. Лиз вышла своей легкой, стремительной походкой, и солнечный луч вдруг вызолотил ее короткие, как у мальчика, волосы, когда она остановилась, чтобы помахать отцу на прощанье, и улыбнулась ему широкой улыбкой, открывавшей все ее маленькие зубы. Мартин вдруг заметил в ней сходство – он не сразу понял, с кем. И тут его словно ударило. Господи! Как похожа она стала на мать! Такая же стройная, искрящаяся той же жизнерадостностью, при воспоминании о которой у него еще и сейчас щемило сердце. Да, Жанетт выглядела бы точно так же, если бы надела это нелепое платье и столь же безжалостно обошлась со своими волосами. Но Жанетт принадлежала к более женственному поколению.

Военный брак. Только война сделала его возможным. Он так и не понял, какой вихрь закружил его, и предпочитал вовсе не вспоминать свою женитьбу и ее горькое завершение – бегство Жанетт и развод. Все это походило на какой-то сенсационный современный роман, а он не любил сенсаций и не любил романов. Если не считать трудов по своей специальности – его юридическая библиотека славилась количеством и подбором книг, – он читал только жизнеописания великих мореплавателей, их дневники и письма.

Именно это пристрастие было отчасти повинно в том, что он потерял Жанетт, которую до глубины души возмутило его решение пойти добровольцем в Спасательный отряд, когда началась война с Японией. Нет, против самой службы во флоте она ничего не имела. Как юрист, он мог бы получить должность в военно-морском штабе в Сиднее или Мельбурне и всю войну провести на суше. Такая служба приносила известность. Но он предпочел поступить на корабль вспомогательных военно-морских сил, которые неизменно остаются в тени, – он поступил в Спасательный отряд, суда которого тихо уходили в кишащие подводными лодками воды и возвращались так же незаметно, не украшая своими фотографиями страницы газет. Жанетт примирилась бы и со значительно большей опасностью (разумеется, грозящей ему), если бы только она обещала известность.

Некоторые осуждали ее за скандальное бегство, но другие, как было ему известно, считали, что у нее не было выбора. Ну могла ли она прямо сказать Мартину Белфорду, что полюбила другого?

Но кто бы ни был виноват, его жизнь была рассечена на две половины. Никому – даже матери – он не открыл, каким ударом было для него письмо Жанетт, которое он получил в Нагасаки уже после окончания войны. Он не стал бы служить в оккупационных войсках, но его мать очень этого хотела. И этот год стоил ему Жанетт.

С ее исчезновением из бэрфилдского общества эта часть его жизни навсегда затворилась в прошлом, как затворились двери его дома для их прежних друзей.

Его мать помогла ему снова наладить разбитую жизнь. По ее совету он, прежде чем начать самостоятельную практику, попросил о назначении в комиссию по военным преступлениям на Новой Гвинее, и ему выпала бесценная возможность работать вместе с судьей Уэббом. Он вернулся молчаливым, сдержанным, зрелым человеком, и мать купила для него солидную клиентуру их старого поверенного в делах, чей единственный сын-летчик погиб, когда его самолет был сбит японцами. И вот, очень недолго пробыв младшим компаньоном человека, который утратил интерес не только к своей работе, но и к жизни вообще, Мартин еще совсем молодым возглавил почтенную фирму в Стрэтвуде. Даже после смерти Джона Крейка он скромно оставил свою фамилию на втором месте, и фирма «Крейк и Белфорд» продолжала свято блюсти традиции, созданные Джоном Крейком за те сорок пять лет, в течение которых западные пригороды пользовались его услугами.

Жизнь Мартина Белфорда вошла в новую колею, он больше не думал о Жанетт, и ее фотографии исчезли из дома. Если он и вспоминал о ней. то лишь по ассоциации с бесплодной бурей войны, которая вырвала его из размеренно-безмятежной жизни и швырнула в водоворот лихорадочной деятельности, не давшей ему ничего, кроме сознания своей неприспособленности.

– Он однолюб, – эти слова их матери Элис не раз повторяла во время задушевных бесед с близкими знакомыми за карточным столом.

Сам Мартин выразил бы это несколько иначе. Когда боль и унижение отошли в прошлое, он сказал себе, что молния, к счастью, никогда не ударяет дважды в одно и то же место.

Жанетт перестала быть ему нужной гораздо скорее, чем мать.

Когда ему исполнилось тридцать пять лет, он вел жизнь, которая вполне его удовлетворяла, и, если бы его попросили рассказать, в чем она заключается (он никогда не согласился бы на подобный анализ по доброй воле и, уж во всяком случае, постарался бы как можно меньше касаться своего внутреннего мира), он ответил бы, что она слагается из трех совсем разных, но тесно переплетенных интересов. Его работа преуспевающего юрисконсульта, его отношения с матерью, его дочь и сестра. Он возвращался после размеренного трудового дня, в течение которого все проблемы находили свое разрешение в рамках юридических процедур, в тихий уют «Лавров», создававшийся благодаря бесспорным домоводческим талантам Элис, чье бремя облегчали добросовестность и уменье их экономки.

И пять лет спустя после кончины матери он все еще ощущал пустоту, которую ничто не могло заполнить.

Лучшие часы своей жизни он проводил после рабочего дня в ее обществе, и Лиз была бесценным третьим членом их трио. Они убеждали себя и друг друга, что она настоящая Белфорд, несмотря на свою внешность. Пусть ее лицо лукавого бесенка обрамляли рыжие волосы Жанетт, пусть у нее были искрящиеся весельем глаза Жанетт и ее широкий рот. «И все-таки, – упрямо настаивала его мать, – она настоящая Белфорд».

И пока Лиз была маленькой, он тоже утешал себя мыслью, что она похожа на Жанетт только внешне, а внутри она – истинная Белфорд, и с ним ее связывают те же прекрасные и совершенные узы, которые связывают его с матерью.

Истерические вспышки Элис, которые терпелись, как злосчастное наследство, полученное от никогда не упоминавшегося отца, необъяснимым образом только утверждали совершенство жизни в «Лаврах» – так летняя гроза только подчеркивает совершенство сияющих солнечных дней.

Жизнь текла безмятежно, переносясь по субботам и по праздникам в Булоло, летний коттедж в Лиллипилли, который их отец (вопреки жене) построил в начале двадцатых годов на деньги, принесенные золотыми россыпями Новой Гвинеи. И там «Керема», которую он получил в наследство от отца вместе с его любовью к парусным яхтам, довершала эту безмятежность, удовлетворяя даже неосознанные его стремления.

Элис после своей трагедии нашла выход для избытка своей энергии и чувств в непрерывном служении семье, которое весьма одобрял местный священник, почти убедивший их, что и Жанетт бросила его и жених Элис был убит по воле божественного провидения, дабы они могли посвятить свою жизнь матери.

Вполне довольный тем, как провидение устроило его судьбу, Мартин никогда не задумывался, довольна ли своей судьбой Элис.

В Уголке жизнь обитателей «Лавров» считалась образцом семейной жизни. Ни он, ни Элис так до конца и не оправились после кончины матери. Мартину ее не мог заменить никто. И уж, конечно, не Элис, хотя представить себе «Лавры» без Элис он не мог. А без Лиз жизнь там стала бы просто невыносимой.

У него было все, чего он мог пожелать, – кроме матери. Ему нравилось жить в Бэрфилде, где под внешним равенством, допускавшим дружеское общение лавочника и покупателя через прилавок, скрывались невидимые, но нерушимые кастовые барьеры, которые оберегали жен и домашние очаги от более тесного соприкосновения с низшим сословием. Правда, военные прибыли и послевоенный бум подняли многих из членов этой касты на более высокие ступени богатства, однако оп по привычке все еще хранил верность западным пригородам и его не соблазняли ни аристократический статус Норт-Шора, ни новые и более модные пригороды, которые росли вокруг Сиднея, как грибы.

Теперь в Бэрфилде осталось пять-шесть старых семей. Возможно, Бэрфилд и был вершиной жизненного успеха, когда их дед построил тут в 1880 году свой дом, но теперь он превратился всего лишь в окраину расползающегося города.

Довоенный Бэрфилд свято чтил свод определенных условностей. Теперь послевоенный Бэрфилд считал себя свободным от всяких условностей, так как начал свято чтить свод новых условностей, таких же жестких, как и прежние.

Пришло то время, когда они сублимировали свои комплексы пригородных жителей, устраивая выставки садов или теннисные турниры. Скучающие и непоседливые, теперь они развлекались воскресными или праздничными миграциями на отдаленные пляжи или реки, так что дети чувствовали себя совсем дома в автомобилях и палатках, где вездесущие транзисторы ловили вездесущие программы, которые оглушали все расы и все народы широко раскинувшегося «Свободного мира», а может быть, и Несвободного.

Только Белфорды не менялись, и только Лиз Белфорд открыто недоумевала, можно ли обходиться верностью устаревшим правилам.

А Элис становилась все более трудной – надо как-то положить этому конец, но как? Она словно не понимает, что меняется не только Лиз, но и весь мир. Знакомые, которых он встречает в клубе, всегда жалуются на своих детей. Черт побери, если бы Лиз и в самом деле походила на тех студентов, про которых они рассказывают, вот тогда у Элис были бы основания для жалоб. Взять хотя бы сына Стретонов, живущих в другом конце Уголка. Он был примерным мальчиком, пока учился в школе. Но год на экономическом факультете превратил его в настоящего битника. Как и хорошенькую девушку, его соседку. Грязные, длинноволосые, вечно пьяные.

Нет, жить под одним кровом с Элис становится невозможно. Надо что-то сделать. Это вредно не только для него – его старая язва может дать о себе знать, – но и для Лиз. Он и так живет под гнетом вечного страха, что в один прекрасный день Лиз объявит о своем решения переселиться в общежитие. Да, не забыть сказать секретарше, чтобы она купила коробку шоколада для Элис, как всегда в подобных случаях. У нее, конечно, разыграется головная боль, и, когда они вернутся домой, Лиз отнесет тетке чашку чаю, присядет на край ее кровати и будет смешить ее рассказами про университетские дела. Потом он предложит им поехать проветриться, и в конце концов они пообедают в каком-нибудь ресторане, где шутки и смех Лиз вновь сплетут из прядей их разных личностей успокоительное подобие дружной семьи.

Тут он вспомнил, что вечером Розмари празднует день своего рождения и, следовательно, вопрос пока разрешается сам собой. Элис проведет весь день в блаженных хлопотах.

Бедная Элис! Слова Лиз заставили его понять, что он никогда по-настоящему не задумывался о судьбе своей сестры. Как беспощадно проницательна его дочь, которая ведь не может знать, что когда-то Элис была готова изливать свою доброту на всех без разбора. «Золотая девочка», – прозвал ее отец, имея в виду не столько ее пышные льняные волосы, сколько характер.

Впрочем, Мартин тут же отбросил мелькнувшую было мысль, что он в какой-то мере несправедлив к сестре. Женщины – странные создания, все, кроме его матери. После ее смерти его жизнь непоправимо изменилась. И ничто уже не будет таким, как прежде.

Лиз часто жалуется на его склонность жить в прошлом. Но как объяснить существу, жизнь которого только начинается, что его прошлое – единственное надежное его убежище!