Глава двадцать девятая

В ярком свете лампочки Бранкович обвел их взглядом.

– Предупреждаю, мы застрелим этого человека, если вы попытаетесь освободить его.

Эти слова дошли до слуха Элис, но они не дошли до ее сознания. Ей казалось, что она видит кадр из какого-то фильма: в центре Карл, привязанный к стулу, руки его скручены за спиной, рот завязан шарфом, на лбу шишка. Карл, растерянный, измученный, его глаза умоляюще смотрят на Элис. Ее сердце разрывалось от любви и жалости к нему.

Она повернулась к Бранковичу, но слова замерли у нее на языке. Брэнк с пистолетом в руке, с застывшим суровым выражением лица, это был не Брэнк, а какой-то незнакомец, гангстер из кинофильма. Изменилась и Мария, ее землисто-серое лицо пылало, черные глаза сверкали. А снаружи о причал мерно плескались волны, и это только еще больше подчеркивало невероятность происходящего. Элис пошатнулась.

– Дай ей стул, Сноу, – сказала Мария мужчине, стоявшему позади нее. Элис посмотрела на человека, который раскрыл для нее шезлонг. Что-то в тоне итальянки подсказало Элис, что это и есть муж Марии. Он улыбнулся ей, и она узнала его широкую усмешку.

– Значит, телеграмму послали вы! – воскликнула она с упреком.

– Правильно. Нам хотелось избавить вас от всего этого.

Элис подавила подступающий к горлу клубок истерики. «Не может быть, – сказала она себе. – Это какой-то кошмарный сон. Я проснусь, протяну руку и рядом со мной будет Карл. Нет, этого не могло произойти… только не здесь».

До сих пор Булоло не было омрачено для нее ни одним тягостным воспоминанием. Она обвела взглядом бухты веревок, связку снастей, старый фонарь «летучая мышь», аккуратно перевязанный рулон парусины; широкую полку с мешками для парусов; ряды жестянок с красками ж банок с олифой, в которых стояли кисти, – все как всегда.

Ее сознание отказалось воспринять то, что происходило в этой привычной обстановке под успокаивающий аккомпанемент волн. Детективные истории могут развертываться только на соответствующем фоне, в тусклом полусвете, среди зловещих теней. И во внешности актеров должна угадываться печать черных дум и злых сердец. У них не может быть облика людей, которых ты знаешь, которым ты доверяла.

Человек с ненавистью в прищуренных глазах не может быть Бранковичем. А седой немец, который сидит на стремянке, наведя пистолет на Карла, точно опасается его даже связанного, с кляпом во рту! Лицо у него на первый взгляд самое заурядное, но глаза горят зловещим огнем, а губы сжаты в тонкую линию. Да, их выдает только выговор – но у Сноу даже выговор обычный, – и все же он помахивает деревянной булавой, которая висела здесь на стене еще со времени их детства, когда отец занимался с ними гимнастикой. Элис не сомневалась, что именно этой булаве Карл обязан шишкой на лбу. Кто бы мог подумать, что этот улыбающийся, добродушный человек окажется таким мерзавцем?

Все они принимали участие в коварном, тонко рассчитанном заговоре. Этих бандитов и боялся Карл. А она помогла им выследить своего возлюбленного!

Элис застонала. Мария сочувственно посмотрела на нее и, проковыляв к шкафику, достала бутылку вина.

– Выпейте это, мисс Белфорд, – сказала она, поднося стакан к губам Элис.

Элис отпила немного вина.

Карл глазами умолял ее. Она дернула Мартина за рукав.

– Скажи, чтобы они развязали ему рот. Это ужасно!

Мартин развязал шарф и повернулся к Бранковичу.

– А теперь, может быть, кто-нибудь объяснит нам, что это: грабеж или шантаж?

– Ни то, ни другое.

– Это убийство, Мартин, убийство! – прохрипел Карл.

– Ruhe![35] – прикрикнул Кеппель.

Карл силился встать, но Сноу толчком усадил его обратно на стул.

– Сидеть!

– Развяжите ему руки! – приказал Мартин.

– Нет, мистер Белфорд, этого мы не сделаем, – спокойно ответил Бранкович.

Их взгляды встретились.

Элис встала и с вызывающим видом поднесла стакан к губам Карла и держала его, пока он пил.

– Спасибо, милая Элис, – прошептал он, когда она вытерла ему рот, и ее сердце мучительно сжалось.

Внезапно Элис охватила ярость: эти четыре маньяка вздумали угрожать ее счастью – теперь, когда оно было так близко! Ей захотелось кричать на них, называть их словами, которые она даже и не подозревала, что знает. Но Элис промолчала, ее сознание постепенно высвободилось от оцепенения, и она поняла, что здесь происходит. Это шантаж! Им нужны его деньги. Но если они думают, что она стыдится своих отношений с Карлом, то они ошибаются, и она им это докажет. И ощущение реальности происходящего окончательно вернулось к ней.

– Что все это значит? – резко спросил Мартин.

Элис с надеждой посмотрела на него. Он тоже преобразился. Это уже не был тот сдержанный, ничем внешне не примечательный человек, которого она знала. Казалось, он стал выше ростом. Его глаза за стеклами очков смотрели настороженно. Говорил он так, словно выступал на суде. Его лицо стало таким же неумолимо суровым, как у Бранковича и остальных. Таким он будет, когда его назначат судьей, если его когда-нибудь назначат…

Мартин обвел взглядом сарай, словно прикидывая их силы: Лиз и Иоганн сидят на лестнице, ведущей в комнату Бранковича. В шезлонге, вся сжавшаяся, Элис. Ни у кого нет оружия.

Его взгляд снова остановился на Бранковиче.

– Вы должны мне все объяснить, поскольку каждый из нас может испортить другому его игру.

– Мы не знали, мистер Белфорд, что и вы ведете игру.

– Я не вел никакой игры, пока вы меня не вынудили ее начать. Теперь моя цель: благополучно вернуться домой с фон Рендтом, моей сестрой, дочерью и нашим молодым другом. А ваша цель?

– Экстрадиция преступника.

– Послушайте, Брэнк, не пора ли кончать этот спектакль? Каковы бы ни были ваши намерения, вам не удастся их осуществить. К тому же, «Керема» не приспособлена для дальнего океанского плавания.

– Мы отвезем его на пароход, который ждет нас за пределами трехмильной зоны.

– Скоро явится полиция. Не думаете ли вы, что мы поехали сюда, не оставив никакой записки? Конечно, вы понимаете, что как только полиция об этом узнает, она начнет поиски. Вряд ли сегодня ночью из Сиднея уйдет много пароходов, капитаны которых согласились бы принять участие в подобном деле?

– Кроме Сиднея, есть и другие порты.

– Наша полиция не настолько глупа, чтобы этого не учесть. Пять человек не могут так просто исчезнуть, и полиция вас разыщет, даже если вы нас всех здесь прикончите.

– Теперь это вы, мистер Белфорд, хотите разыграть спектакль, – мягко сказал Брэнк. – Мы не собираемся никого убивать, даже его. – Он указал пистолетом в сторону Карла. – Мы просто эстрадируем его из страны.

– Вы поедете вместе с ним?

– Нет. Мы останемся здесь.

– Значит, ваше положение довольно затруднительно, – так же мягко ответил ему Мартин. – Как вы заставите молчать нас всех, пятерых? У Марии здесь дом и семья. Вы намерены остаться. Похищение людей и шантаж строго караются в нашей стране.

– Мы не собираемся его шантажировать.

– Тогда чего же вам надо?

– Правосудия.

Это слово будто кольнуло Иоганна.

Мартин задумался, подбирая аргументы.

– Вероятно, вам известно, что в нашей стране самоуправство запрещено законом.

– А мы и не думаем заниматься самоуправством. Мы только представим его суду.

Мартин пододвинул ящик и уселся на него, словно готовясь к долгой мирной беседе.

– Все это займет больше времени, чем я предполагал, а потому прежде всего развяжите ему руки.

Бранкович, мрачно улыбнувшись, кивнул Сноу.

– Поверьте, мистер Белфорд, он никогда, ни с кем не был так добр, как вы с ним.

Сноу распутал веревки и, сложив руки фон Рендта на животе, снова стянул их и привязал его ногу к ножке стула.

– Думаю, он будет сидеть смирно, хотя такому негодяю верить нельзя. Учтите, если он сделает хоть одно движение, я снова оглушу его, а остальные будут стрелять. Слышите, мистер?

– Да.

– Так что смотрите, все зависит только от него и от вас.

Элис пододвинула свой стул ближе к Карлу и принялась растирать его покрасневшие кисти. Вздернув подбородок, она высокомерно сказала:

– Если вы также собираетесь шантажировать меня, это бесполезно. Мы с мистером фон Рендтом все равно скоро поженимся.

Мария с раздражением повернулась от шкафчика.

– Бросьте болтать глупости! Мы знаем все про вас и про него. Мне жаль вас, потому что вы женщина добрая, хотя и неумная. Нам жалко, что это коснулось и вас. Но когда вы все узнаете, вы нас поймете. Надо сказать ей правду. Скажите ей все. Когда его не будет, она поплачет о нем, но пусть она знает, каков он, чтобы не слишком убиваться из-за такого чудовища.

Элис посмотрела на нее с изумлением, не узнавая в этой женщине, легко и свободно находящей все нужные слова, ту молчаливую прислугу, которую она видела каждый день.

– Мария, вы стали другой. Вы и говорите как-то по-другому. Вы не та женщина, которая работала у меня.

– Я не та женщина, которая работала у вас. Я снова стала сама собой. Я пошла к вам работать, потому что нужно было установить за ним слежку. Он был очень-очень осторожен, кроме тех случаев, когда бывал с вами.

– Послушайте! – сказал Мартин с явным раздражением. – Мы пустили вас в нашу страну, чтобы дать вам возможность начать новую жизнь, а не для того, чтобы вы тут продолжали старые распри. Я убежден, что вы пытаетесь похитить фон Рендта по каким-то личным мотивам, не имеющим никакого юридического основания; а я не намерен способствовать осуществлению личной мести. Ведь, несомненно, именно такая месть объединила вас, четверых, и заставила вас охотиться за ним, как за диким зверем.

– Что касается дикого зверя, то вы не ошиблись, хотя никакой самый хищный зверь не идет в сравнение с ним. И вы правы, это он объединил нас. Но отнюдь не для мести. Если бы мы думали отомстить, он не дожил бы до этого дня. – И Бранкович повернулся к фон Рендту. – Вы смеялись, шутили, наливали себе холодное пиво и даже не подозревали, как близки вы были к смерти. Я не прикончил вас только потому, что поклялся отдать вас в руки правосудия.

Карл обратил к Мартину измученное лицо.

– Я никогда никого не убивал, разве что как солдат. Вы верите мне, Элис? Верите? Я не смог бы раздавить даже паука.

Бранкович, Сноу и Курт засмеялись, и это было сильнее всякого обвинения. Но когда заговорил Мартин, они сразу замолчали, словно кто-то выключил звук.

– В нашей стране нельзя без суда осудить человека, – сказал он, – а так как мы находимся в этой стране, то мой долг воспрепятствовать подобным действиям, если только вы не представите более веских доказательств и не будете рассказывать какие-то нелепицы. Что вы имеете против мистера фон Рендта?

– Он не фон Рендт. Его зовут Вильгельм-Эрнст-Рудольф фон Липах, оберштурмбаннфюрер эсэсовской зондеркоманды «Орел», военный преступник номер сто двенадцать, дробь четыре, разыскиваемый для предания суду за преступления, совершенные против гражданского населения Австрии, Чехословакии, Югославии и Италии.

Элис обняла фон Рендта за плечи, словно защищая его. У Иоганна перехватило дыхание. Лиз сжала его руку.

– Это ложь, Мартин! – воскликнул Карл. – Клянусь вам. Все это ложь! Я Карл-Людвиг фон Рендт.

– Я им не верю, – успокоил его Мартин. – Скажите, как вы могли принять фон Рендта за военного преступника? Подобными обвинениями не бросаются.

– Мы ими не бросаемся, – сказал Бранкович. – Уже двадцать лет, как мы его разыскиваем. Мы храним его досье со времени Нюрнбергского процесса. Он фон Липах, из немецкой семьи, долгое время жившей в Хорватии. Там таких, как он, называли фольксдойчами. И все они были за «великую гитлеровскую Германию».

– Это ложь! – И фон Рендт задергался на стуле. – Я чистокровный немец.

Бранкович продолжал с невозмутимым спокойствием:

– Он уехал из Хорватии в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, так как был связан с усташами, убившими короля Александра. Он переехал в Германию и в Мюнхене прошел специальную подготовку в эсэсовской военной школе.

Завязанными руками фон Рендт ударил себя по коленям.

– Да, я учился в Мюнхене! Но я никогда не служил в эсэсовских частях. Я немец и служил в армии и сражался за свою страну, выполняя приказы командования так же, как и вы, Мартин. Я никогда не воевал ни в Югославии, ни в Италии. Всю войну я провел в России на Ленинградском фронте.

Бранкович взглянул на Мартина с иронической усмешкой.

– Как странно, что все немцы, которых я здесь встречал, сражались только на русском фронте и нигде больше. Его соучастники в преступлениях, – продолжал Бранкович, как будто Карл его не перебивал, – были либо убиты, либо осуждены в Нюрнберге, в Италии или Югославии. А ему удалось бежать. Мы увозим его в Европу, чтобы он получил справедливое возмездие, которого он избежал двадцать лет назад.

– Мы? Вы говорите «мы» так, словно вы закон! – раздраженно сказал Мартин.

– Мы орудие правосудия, члены международной организации «Те, кто никогда не забудет», поклявшиеся не успокаиваться до тех пор, пока ни один военный преступник не останется безнаказанным. Быть может, вы слыхали о нас?

– Я читал об убийстве человека в Монтевидео, совершенном членами этой организации.

– Казнь не убийство, – сурово поправил его Курт.

– Правильно, но только в том случае, если суд был законным. А его, по-видимому, ждет не суд, а какое-то издевательство над правосудием.

– Он будет предан суду, имеющему все законные полномочия, такому, как в свое время Эйхман. Если бы вам пришлось судить Эйхмана, разве вы бы вынесли иной приговор?

– Нет.

– Тогда почему же вы так заботитесь об этом человеке?

– Тут совсем другое дело: Эйхмана судил израильский суд, и весь мир следил за его процессом.

– Весь мир будет следить и за процессом этого человека. Мы хотим, чтобы весь мир узнал о его преступлениях. Мы хотим, чтобы все узнали, что такие преступники, как он, рассеяны по всем уголкам вашего свободного мира; люди, запятнавшие себя чудовищными преступлениями. Люди, которым вы покровительствуете.

– Если вы действительно верите в то, что говорите, передайте его полиции. Вы находитесь в демократической стране. Предъявите свои обвинения. Потребуйте его экстрадиции.

– Вопрос о его экстрадиции ставился не один раз.

– Кем?

– Правительствами наших стран.

– Тогда почему же его не выдали?

– Потому что ваше правительство отказалось это сделать, как вам, разумеется, известно.

Мартин сердито сжал губы.

– Что бы вы ни говорили, я не могу отделаться от мысли, что это случай личной мести.

– Не отрицаю, что наши действия носят отчасти личный характер. Чтобы посвятить свою жизнь поискам одного человека, надо иметь глубоко личные причины. У Марии пытали и убили всех ее близких, как и у меня. У Курта есть свои причины. Кроме того, зверства были совершены на территории наших стран, и комиссия по делам военных преступников квалифицировала их как «преступления против человечности». Вот почему мы требуем правосудия.

– Постарайтесь понять, – спокойно проговорил Кеппель, – если бы не наша клятва, то кто-нибудь из нас убил бы его сразу, как только нам удалось его выследить.

Фон Рендт задергал головой.

– Он немецкий коммунист, Мартин. Предатель!

– Это верно? – спросил Мартин.

– То, что я немец, – да. Но я не коммунист.

– Тогда почему вы связались с этими людьми?

– Я хочу доказать, что не все немецкие солдаты были убийцами. А кроме того, у меня есть свои причины.

– Эти люди, Мартин, коммунисты! – закричал фон Рендт. – Все до одного!

– Я тоже так думаю.

Бранкович посмотрел на Белфорда и сокрушенно покачал головой.

– Вы умный человек, мистер Белфорд, и вместе с тем вы слишком легковерны. Я уже достаточно пожил в этой стране и знаю, что коммунистами тут называют всех, кто борется с нацизмом. Вы пожилой человек и помните, как в тридцатых годах называли всех противников Гитлера. Мы не коммунисты. Если бы мы были коммунистами, мы бы жили каждый в своей стране и помогали бы создавать там коммунистическое общество.

И неожиданно для самого себя Мартин поверил ему. Он сказал, взвешивая каждое слово:

– Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Я всем вам искренне сочувствую. Я решительно осуждаю то зло, какое было причинено вашим близким, но вместе с тем я убежден, что ваши страдания и ваши двадцатилетние поиски сделали вас одержимыми; вот почему вы принимаете невинного человека за того преступника, искать которого у вас есть все основания. История правосудия полна случайных совпадений, основанных на ложном сходстве.

– Вас трудно убедить.

– Я юрист. Если бы я был судьей и вы бы обратились ко мне с этим делом, я бы в первую очередь спросил вас, почему вы не используете законные пути для передачи его суду в Западной Германии?

Выражение лица Кеппеля изменилось.

– Либо вы плохо информированы, либо вы просто не хотите этого знать. Западногерманские суды всех инстанций заполнены бывшими нацистами. Вы юрист, мистер Белфорд, и следили за Нюрнбергским процессом, и вам следовало бы иметь «Коричневую книгу»[36]. Но, очевидно, ее у вас нет. Фамилия, номер нацистского билета, занимаемая теперь должность, адрес – все это можно найти в библиотеке любой крупной газеты мира. А какой приговор могут вынести западногерманские суды? Недавно в Брауншвейге судили четырех эсэсовцев, виновных в убийстве более десяти тысяч человек. Их приговорили к четырем-пяти годам тюрьмы! Несколько месяцев назад эсэсовец, виновный в массовых убийствах в Италии, – кстати, он был приятелем этого человека, – был освобожден под залог в шестьдесят тысяч фунтов стерлингов с лишним. Откуда у него такие деньги? Мы знаем откуда – от тайной нацистской организации, которая внесет залог и за этого человека, ведь у него много друзей среди бывших нацистов, занимающих сейчас высокие должности, – гитлеровских судей, гитлеровских адвокатов, гитлеровских чиновников. К тому же фон Липах из богатой семьи… Нет, мы не такие дураки! Двадцать лет мы искали этого человека, так же как израильтяне Эйхмана.

– Одно я знаю твердо, – возразил Мартин. – В нашей стране такие вещи случиться не могут.

– Вы в этом уверены? – Бранкович изумленно поднял брови. – Для юриста вы слишком наивны.

Элис почувствовала приступ тошноты. Она инстинктивно кинулась к двери. Морской бриз охладил ее пылающее лицо; она оперлась о перила причала и стала глядеть на отражение бортового огня «Керемы», которое извивалось, точно зеленая змея по воде, и на кружевные полосы пены на крохотном песчаном пляже.

Она не могла поверить, что они отнимут у нее Карла, оставив ее в одиночестве доживать бесплодные годы. И она вцепилась в перила с мольбою: «Господи, прости меня, если моя любовь к Карлу – грех. Сделай что-нибудь, спаси его! Ты знаешь, я не могу без него жить».

По воде пронесся стук мотора, она увидела ритмичное покачивание топового огня и подумала: «Если я закричу, лодка подойдет». И Элис готова была уже крикнуть, но спохватилась. Эти люди убьют Карла, им дела нет до того, что будет с ними самими, а Карл умрет из-за какой-то ужасной ошибки Но как заставить их понять?

Тяжелые удары далеких волн казались ей ударами ее пульса. Время тянулось бесконечно. «Керема» мерно покачивалась, и казалось, что звезды покачиваются вместе с ней. Тихо качались темные силуэты деревьев на берегу. Покачнулся весь мир. В нем не было ничего прочного – даже перила, за которые она держалась, раскачивались в такт покачиванию яхты.

Чья-то рука проскользнула под ее локоть.

– Пожалуйста, вернитесь, мисс Белфорд, – мягко сказала Мария, но рука, сжимавшая ее локоть, была как тиски.

– Нет! – беззвучно крикнула Элис в ночную тьму и послушно пошла за Марией в сарай.

Там все было по-прежнему, словно время остановилось.

– Вам придется убедить меня в том, – говорил Мартин, – что фамилия этого человека фон Липах, поскольку он это отрицает. В нашей стране около двух миллионов иммигрантов, почему вы выбрали именно его?

– Мы выбрали его не наугад, как, судя по вашему вопросу, думаете вы. Мы разыскивали его с помощью Интерпола с тех самых пор, как ему и его коллегам-убийцам удалось ускользнуть от правосудия в Нюрнберге. И это не случайно, что особый отряд эсэсовцев под командой оберштурмбаннфюрера фон Липаха и отряды усташей вместе вошли в Югославию. А в конце войны они вместе удрали оттуда. Вот тогда мы и начали розыски. Мы выслеживали его по всем континентам, он обычно держался общества усташей, бежавших вместе с нацистами из Хорватии. Здесь, в Австралии, вы обходитесь с ними очень деликатно. Или вы просто не хотите знать, что во время войны все югославы – православные сербы, хорваты-католики, мусульмане и коммунисты, – забыв свои национальные и религиозные распри, сражались на стороне союзников, на вашей стороне? Ведь Гитлер и Муссолини передали всю власть в руки усташей и пронацистски настроенных четников Михайловича, фольксдойчей, – тех людей, которых вы сейчас защищаете, все они получали деньги от нацистов, чтобы воевать с вами. Пусть молодой Фишер расскажет вам, как они готовят новую войну, используя Австралию как плацдарм.

– Ложь! – категорически заявил Карл. – Я не знаю никаких усташей.

Иоганн вздрогнул.

Бранкович вынул из записной книжки фотографию и передал ее Мартину. Тот стал внимательно ее рассматривать.

– Это, по-вашему, фон Рендт?

– Это штурмбаннфюрер фон Липах. Оберштурмбаннфюрером его сделали в сорок первом году.

– Я мог бы узнать только Карла фон Рендта. Поймите, двадцать пять лет – слишком большой срок, и ни один суд в мире не поверит вашему заявлению, будто человек на фотографии и тот, кого вы обвиняете, – одно и то же лицо. Взгляни, Элис.

Элис взяла фотографию, посмотрела на улыбающегося человека в военной фуражке с высокой тульей, и у нее отлегло от сердца. Между Карлом и этим стройным элегантным молодым блондином, стоящим перед грудой трупов, не было никакого сходства. Даже двадцать пять лет назад Карл не мог бы вот так стоять, взирая с довольной улыбкой на весь этот ужас и явно гордиться делом своих рук. С гримасой отвращения она отдала фотографию.

– Это ужасно! Но это не Карл. Я готова в этом поклясться. У этого человека светлые волосы.

– И все же это фон Липах, – твердо сказал Курт. – Клянусь вам.

– Но не фон Рендт? – спросил Мартин.

– Для нас это одно и то же лицо.

– После целого ряда неудач, – продолжал Бранкович, – мы с Куртом в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году напали на его след в Парагвае – благодаря одному израильтянину, который выслеживал Эйхмана. В то время фон Липах скрывался под фамилией фон Крюгера и был шатеном.

– Я всегда был шатеном, – запротестовал фон Рендт, – а в Парагвае никогда не был.

– В таком случае где же вы подцепили трехдневную парагвайскую лихорадку?

Иоганн снова вздрогнул.

– Ну, это еще не доказательство, – возразил Мартин.

Бранкович пожал плечами.

– Внешность его соответствовала основным приметам фон Липаха. Я согласен, что сейчас не так-то легко опознавать этих субъектов. Они уже больше не носят форму. Время и невоздержанный образ жизни изменили их внешность. Утрата власти тоже изменила их: они уже не держатся с той надменностью сверхчеловеков, как в былые времена. Они отпускают бороды, как этот. Они красят волосы. Многие полысели или поседели. Некоторые даже сделали пластическую операцию лица. А фон Липах удалил эсэсовский номер, который был вытатуирован у него на внутренней стороне предплечия. Но не очень удачно. Видите?

Подняв руку Карла, он засучил рукав и показал еле заметный шрам.

Карл стал отбиваться, пытаясь вырвать руку.

– Я был ранен сюда осколком! – крикнул он.

Бранкович отпустил его руку.

– Но одно в нем не изменилось – это его смех. У меня на родине его называли «Хохочущая смерть».

– Когда наши люди казнили в Асунсьоне его приятеля, фон Липах струсил и удрал в Калифорнию. И лишь в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году нам снова удалось напасть на его след, когда я поехал в Брюссель на Международный конгресс жертв нацизма – бывших узников концентрационных лагерей, перемещенных лиц и многих других пострадавших. Замечательная организация, только средств маловато. Мы требуем компенсации за совершенные против нас преступления, о которых вы, британские подданные, так легко забываете.

– Ничего подобного! – возразил Мартин. – Мой сосед недавно получил компенсацию от правительства Западной Германии.

– А разве получил бы он компенсацию, если бы жил в Югославии? Уверяю вас, нет! На конгрессе мы обменялись сведениями о военных преступниках, все еще находившихся на свободе. И там один хорват из Загреба, – его семью уничтожил этот зверь, – сообщил нам, что фон Липах был в Калифорнии вместе с лидером усташей Артюковичем.

У Иоганна по спине забегали мурашки, когда он услышал это имя.

– В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году мы обнаружили его местопребывание, и я устроился на работу по соседству. Вот там я и научился управлять яхтами. Он жил на роскошной вилле вместе с группой хорошо охраняемых военных преступников, но югославы начали энергичную кампанию против виновников массовых убийств, и эти господа убрались в Испанию. Так мы снова потеряли его, хотя были почти уверены, что это именно тот человек, которого мы ищем. Правда, к тому времени он растолстел, отрастил усы, слегка полысел и фамилия его была фон Эмден. Потребовался целый год, чтобы снова напасть на его след. Как это ни странно, но последние сведения о нем мы получили от бывшего офицера британских военно-воздушных сил: он находился в плену вместе с пятьюдесятью другими английскими парашютистами, и все они были расстреляны особым отрядом, которым командовал фон Липах. Мы не знаем, как удалось спастись этому офицеру, но он спасся, и так же, как мы, посвятил свою жизнь розыскам этого подлеца, не требуя от германского правительства никакой компенсации! Он ездил в Канаду, когда узнал, что фон Липах находится там, и даже вернулся в Англию в одном самолете с ним! Фон Липаха выдал его смех. А когда после нескольких рюмок он заявил англичанину, что Англия сражалась в этой войне не с тем, с кем следовало, офицер сообщил о нем в нашу организацию. Из Лондона фон Липах уехал в Австралию с помощью «Одессы» – могущественной организации, помогающей бывшим эсэсовцам. Финансируется она значительно лучше, чем мы. Ведь мы не преступники, а жертвы.

Год спустя мы с Куртом снова напали на его след. Это было нелегко – много таких преступников скрываются в разных странах. Из Брюсселя мы эмигрировали в Австралию. Здесь мы установили контакт с Марией и Сноу – Мария выступала свидетельницей против него на процессе военных преступников в Италии. Мы стали действовать сообща. Задача была нелегкая. Большой континент. Человек скрывается под чужим именем, быть может, изменил свою внешность. Фон Липах, как потом оказалось, отпустил бороду. Я не буду рассказывать, как мы его выследили. Наш способ может еще не раз пригодиться нам. Мельбурн, Аделаида, Брисбейн, Сидней! Один хорват, работавший со Сноу в газовой компании, сообщил нам, что какой-то немец заходил на квартиру супругов-хорватов (за которой приятель Сноу наблюдал по тем же причинам, что и мы), чтобы подстричь и покрасить волосы и бороду. Но с какой стати немец пошел к хорватке, жене известного усташа, когда вокруг так много немецких парикмахеров? И вообще, зачем понадобилось пожилому человеку, если он не играет на сцене, красить волосы? Мы начали следить за фон Рендтом. Наш друг сказал, что он работает агентом по импорту, но живет на широкую ногу, явно не по средствам. Мы поняли, что он откуда-то получает деньги. Этих военных преступников отлично обеспечивают. Но самой верной приметой был его смех. Не много людей смеются, как он. После взрыва бомбы, когда чуть не убило одного его приятеля, мы потеряли фон Липаха из виду. Затем Курт увидел его в поезде. Тогда он и Сноу отправились в Уголок под видом газовщиков.

– Не может быть! – с возмущением воскликнула Элис.

Сноу усмехнулся.

– Я и в самом деле прежде был газовщиком. Два года назад я работал в газовой компании, пока не ушел оттуда по инвалидности.

– Остальное вы знаете, – продолжал Бранкович. – Фон Липах стал вашим другом. Я поступил к вам на работу по рекомендации Курта, а Мария – домашней прислугой по рекомендации Сноу. Охота закончилась.

– И вы утверждаете, – возмутился Мартин, – будто через двадцать лет вы можете опознать человека, даже если он полысел, отпустил бороду, изменил цвет волос?

– Есть и другие доказательства. Вот что мы нашли в его квартире, когда пришли проверить газ.

Он вытащил из кармана две наклейки: одну со свастикой и другую с желтой звездой.

– В день памяти Варшавского гетто они их налепляли на ветровые стекла машин, на стены синагог, даже на машину члена парламента мистера Леви. Все эти наклейки были присланы фон Липаху из Америки, а он передал их в Клуб земляков. Типичная нацистская выходка.

– Эти наклейки я вижу впервые, – запротестовал Карл. – Я ничего о них не знаю.

Бранкович даже не взглянул на него.

– Хотите посмотреть его досье? Получите полное представление о деятельности вашего друга на протяжение всей войны.

Мартин сказал решительно:

– Каким бы точным ни было досье, я полагаю, что оно содержит достоверные сведения, раз вы потратили всю жизнь на то, чтобы их собрать, – в данном случае оно бесполезно, так как вы еще не доказали, что обвиняемый вами человек именно тот, на кого было заведено досье.

– Мы знаем, что это он.

– Это не доказательство. Но раз вы так уверены, доставьте его в полицию. Расскажите там вашу версию, повторите ее в посольстве Западной Германии. Если вам удастся их убедить, они выдадут его западногерманским властям, и он займет свое место на скамье подсудимых вместе с другими преступниками. И правосудие совершится законным порядком.

– Мистер Белфорд, – неторопливо начал Курт, – вы очень гордитесь собой и своей страной, и вы упорно придерживаетесь своего представления о справедливости. Но какая же это справедливость, если такие преступники, как он, могут оставаться здесь и развращать ваш народ бредовыми идеями? Ведь они действительно его развращают. Вы человек справедливый, но вы ищете справедливость только в своде законов, в то время как преступник ухаживает за вашей сестрой.

Мартин покраснел.

– Это не относится к делу.

Элис вскинула голову и вытерла Карлу лицо своим носовым платком.

Бранкович передал пистолет Марии, подошел к двери, закурил и остался стоять на пороге, глядя в темноту.

«Профиль, как у древнего божества, – подумал Иоганн. Неумолим. Но он ошибается. Дядя Карл глупый, тщеславный старик, но не преступник».

Лиз сжала его локоть.

– Не беспокойся. С ним ничего не случится. Хотя отец не любит Карла, но он сделает все, чтобы вызволить его из этой истории.

«Она ничего не понимает, – сказал себе Иоганн. – Как и ее отец. Они не понимают, что скрывается за всем этим. Дурачье! Дурачье!»

Бранкович бросил сигарету и подошел к Мартину.

– Мы пытались сэкономить время, но сейчас я вижу, что надо рассказать вам все, чтобы убедить вас.

– Я не собираюсь давать вам уроки истории, но будет уместно вспомнить, что мы забытые вами союзники. Есть факты, без которых вы не сможете правильно представить себе преступления этого человека, потому что вы, некогда наши союзники, позволили таким, как он, извратить правду о нашей войне, которая также была и вашей войной.

В тысяча девятьсот сорок первом году, после побед в Западной Европе, нацистские армии, чтобы обеспечить себе доступ к румынской нефти, вошли вместе с усташами в Югославию. Правительство Югославии капитулировало.

Лозунг Тито «Правительство капитулировало, народ – нет!» поднял страну на общенациональное восстание. Большинство югославов были истинными патриотами, но и у нас нашлись свои квислинги, которые предали соотечественников и родину.

В этих группировках, правда, были разные люди, но все они были едины в своих целях и методах: это были предатели и террористы, убивавшие с хладнокровной жестокостью. Их было немного, остальные же показали себя настоящими патриотами. Теперь усташи пытаются уверить вас, австралийцев, что хорваты и усташи – это одно и то же. Далеко не так. Из трех с лишним миллионов жителей Хорватии им удалось завербовать не более тридцати тысяч убийц, которые согласились помогать им в грязной работе, – но они совершали такие чудовищные зверства, что даже немцам это пришлось не по вкусу. В одной только Хорватии они уничтожили восемьдесят тысяч человек, в том числе много своих же братьев – хорватов, которые были против Гитлера. Усташи, как и эсэсовцы, числятся в списке военных преступников.

«Отличный свидетель, – подумал Мартин, слушая Бранковича. – Спокойный и бесстрастный. Каждый факт на своем месте, каждая цифра выделена».

В памяти Мартина начали возникать забытые воспоминания о годах войны, точно изображения на фотопленке в проявителе. Он вынул записную книжку и стал по привычке делать пометки.

Лиз и Иоганн затаив дыхание приобщались к истории, казавшейся им столь же далекой и нереальной, как Пунические войны или вторжение Цезаря в Британию.

Элис закрыла глаза. Ей хотелось отключиться, не слушать монотонный голос Бранковича, но тот продолжал:

– В октябре нацистские армии вступили в наш район в центральной Сербии, который граничил с территорией, освобожденной партизанами. Мой родной город Карловац был невелик и насчитывал не больше пятнадцати тысяч жителей, но он стал центром Сопротивления. Мы ненавидели захватчиков. Уже через три месяца в наших горах действовал один из самых больших партизанских отрядов. Партизаны стали нарушать коммуникации немцев. Они взорвали четыре железнодорожные линии. К октябрю они освободили два города, и три тысячи нацистских солдат и местных предателей оказались в окружении. Генерал Лист посылал фельдмаршалу Кейтелю одну просьбу о помощи за другой, и в результате была разработана система чрезвычайных мер. Генерал Бомер издал приказ о коллективной ответственности населения – приказ, который обрекал на смерть миллионы невинных людей во всей оккупированной Европе во имя установления «нового порядка», провозглашенного Гитлером. Я простой человек, и у меня не хватит слов, чтобы рассказать, что нам пришлось пережить за эти шесть месяцев оккупации. Попробуйте представить себе, что бы вы чувствовали, если бы японцы вторглись в Австралию, тогда вы поймете. Пусть дальше рассказывает Курт.

Кеппель медленно прошел в другой угол сарая, словно направляясь к месту для свидетелей, молча посмотрел на Мартина, на фон Рендта, снова на Мартина и только потом заговорил тем хладнокровным тоном, каким в суде дают показания полицейские.

– Мое имя Курт-Вильгельм Кеппель; я родился в Дрездене, мой отец был часовщиком. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, когда меня призвали в вермахт, я, как и отец, работал часовщиком. Тогда мне было восемнадцать лет. Вы, кажется, удивлены? Тем не менее это правда, я, как это пишут в книгах, поседел за одну ночь. Я был обыкновенным немецким парнем. Мы не были чудовищами, но нас учили быть грубыми, надменными, жестокими; нам внушали, что мы раса господ. Я испытывал только гордость, когда мы входили в Австрию. С искренним патриотическим пылом я помогал вернуть родине Судеты. Я был послушным солдатом «третьего рейха», и мой долг заключался в том, чтобы распространить его цивилизацию по всему миру. Это был триумфальный марш по многим странам, и всегда находились граждане, которые кричали «ура» и бросали нам цветы; это заслоняло от нас подлинную суть вещей. Нам было положено завоевывать симпатии населения, а не озлоблять его. Но особые части – зондеркоманды, вроде той, которую возглавлял он, – и Кеппель указал пистолетом на фон Рендта, – расправлялись с патриотами, коммунистами, либералами, евреями, всеми теми, кто противился благодетельным планам фюрера относительно неполноценных рас.

По странной случайности мне не пришлось увидеть ни одного кровопролития, пока мы не вступили в Югославию. Там война предстала перед нами без прикрас. Мы были поражены тем, что эти Untermenschen не любят нас, и искренне возмущались, когда они нападали на нас. Как американцы во Вьетнаме, мы никак не могли понять, почему нас не любят. Наш долг отчасти состоял в том, чтобы нас полюбили, особенно здесь, где все казалось вдвойне чужим, так как даже их алфавита мы не знали.

И когда мы ходили по их улицам, мы не чувствовали себя спокойно и уверенно. Славяне оказались не только низшими существами, но и опасными.

В июле наш батальон отправили в Скопле охранять железную дорогу, по которой наши составы направлялись в Грецию. Тогда-то мы и увидели другую сторону войны. Однажды партизаны – мы называли их бандитами – взорвали пути. Наш поезд атаковали плохо вооруженные, плохо одетые люди, которые, однако, сражались так, как могли сражаться только солдаты фюрера. Это были совсем не бандиты, а партизанская армия, которая разгромила наш батальон, и многие наши солдаты были убиты.

Мы просто не могли этому поверить. До сих пор мы только побеждали. Мы восторженно кричали: «Зиг хайль!» Нам казалось, что мы не только непобедимы, но и бессмертны.

В солнечный октябрьский день мы похоронили Гюнтера, Петера и Вольфганга; но мы не осознали, что это значило. Мы были слишком потрясены тем, что три наших товарища теперь окоченевшие трупы.

Наш капитан призвал нас во имя фюрера отомстить за них; наш командир построил нас и прочитал приказ фельдмаршала об ответных мерах:

«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».

«За каждого раненого немецкого солдата умрут пятьдесят сербов».

Мы не задумывались над бесчеловечностью этого приказа. Ведь Гитлер сказал: «Мы должны быть жестокими с чистой совестью. Мы должны уничтожить всех наших врагов, используя все достижения науки и техники». Триста сербов – это даже мало за жизни Гюнтера, Петера и Вольфганга.

Каждому из нас дали выпить по большой кружке водки, и мы выступили, держа автоматы наготове, возбужденные алкоголем, полные жгучей ненависти. Мы шагали еще более гордо, готовые преследовать в горах «бандитов-партизан», осмелившихся нам сопротивляться, и истреблять их до последнего. Мы уже получили «крещение кровью».

И только когда мы вошли в огромный двор, полный людей – старых и молодых, – окруженных солдатами из нашей части с винтовками наготове, я понял, что никакого сражения не будет. Мы были разочарованы. Какое отношение имеет кучка этих мирных жителей к нашей мести? Мне приказали отделить мальчиков от отцов. По-видимому, командир усомнился в силе моего солдатского духа.

Я пересчитывал их и чувствовал себя очень неловко от того, что держал под прицелом таких малышей. Они перешептывались. Кто-то даже захихикал. Они не догадывались, что их ждет. Некоторые, самые маленькие, плакали. Это подействовало даже на мое одурманенное алкоголем сознание, но и тогда я еще не понимал, что же должно произойти.

Кеппель указал на фон Рендта.

– Он был там, в своей черной эсэсовской форме, и отдавал приказы за своего штурмбаннфюрера, так как он говорил не только по-немецки, но и по-сербски.

– Ложь! – воскликнул фон Рендт. – Я уже сказал вам, что никогда не служил в эсэсовских частях и по-сербски не говорю.

Кеппель не обратил на его слова никакого внимания.

– Теперь ему не уйти от правосудия; но если уж говорить о торжестве справедливости, то перед судом должна была предстать почти вся немецкая армия за то, что произошло в тот день в Карловаце, когда простых солдат вермахта можно было отличить от эсэсовцев только по их форме.

Иоганн растерянно посмотрел на дядю. Если все, что они рассказывают, правда, значит в его жилах течет кровь военного преступника. «Немыслимо, – твердил он себе. – Дядя Карл старый глупец, помешавшийся на прошлом, но он не злодей».

Фон Рендт задергался, стараясь разорвать веревки.

– Говорю вам, что я никогда не был в Карловаце.

– Но зато я был там, на этом дворе, – негромко сказал Бранкович, – я и триста других школьников. Тогда мне было семнадцать лет, и я учился в последнем классе.

Его слова въелись в сознание Иоганна, как кислота.

Постепенно далекий мир юности двух незнакомых людей становился его миром. Он разделял страдания Бранковича и мучительные сомнения Кеппеля, которые вставали за этим сухим изложением событий. Настоящего не существовало. В тот давний день это он был школьником из далекого сербского городка, и прошлое этих людей каким-то неведомым образом стало его прошлым.

Лето кончилось. Улетели птицы. Уехал отец. В реке отражается ярко-желтая листва ив, горы вокруг пылают золотом и багрянцем, теплые дни становятся все короче, ночи холоднее. Война. Поражение.

Хайль Гитлер! Сербия будет работать на благо рейха!

Зиг хайль!

Немецкие эшелоны с грохотом проносятся по сербской земле, раззолоченной осенью, пахнущей яблоками и собранным виноградом. Дым от сжигаемых листьев, будто едкое дыхание поражения, окутывает все.

Ярость и безысходность. Война за каждым учебником, который он читает. Война за каждой математической задачей, которую он решает. Война за каждым опытом на уроках химии. Война. Шпионы и коллаборационисты в городе. Школьные товарищи тайком уходят к партизанам в горы.

Ночью, ворочаясь без сна в постели, он слышит грохот военных эшелонов, и сердце разрывается между желанием уйти к партизанам и долгом перед матерью, чьи рыдания он слышит за стенкой спальни. Старшая сестра тоже плачет. Ее жених ушел к партизанам.

Ему никогда не хотелось стать военным, как его отец. Последний раз, когда отец приезжал в отпуск, они с ним из-за этого даже поссорились. Сейчас он очень жалеет об этом, а по ночам плачет, потому что отец попал в плен, и неизвестно, увидятся ли они когда-нибудь.

«Война скоро кончится», – говорит мать и сама старается в это поверить.

Так же говорят и другие люди Но старый учитель истории сказал: «Не верьте. Вспомните турок. Пятьсот лет рабства!»

«Ни за что! – шепчут они друг другу. – Ни за что!» И на другой день еще два места в классе оказываются пустыми.

«Будь осторожен, сынок, – умоляет мать, провожая ею в школу. – Помни, кроме тебя, у нас нет никого. Присмотри за братишкой».

О да! Он осторожен! Он не так безрассудно храбр, как Милан.

Трудно убедить мальчишку Милана, что надо быть осторожным. Он все время грозится убежать к партизанам, хотя ему только пятнадцать лет. Он смелый и отчаянный. Ему это кажется приключением.

Город вдруг перестал быть их городом. С шести часов вечера комендантский час. На каждом углу патруль из нацистских пособников. Фольксдойчи в черных бриджах, черных рубашках, черных галстуках, в красных нарукавных повязках с черной свастикой. Наглые четники с длинными волосами и бородами, развевающимися на холодном ветру; их кривые кинжалы поблескивают за поясом черных шаровар, как когда-то у турок.

Черное. Черное. Все кругом черное.

У жителей города замкнутые, непроницаемые лица. Они ходят опустив глаза, чтобы нацисты и предатели не смогли прочитать в них ненависть. Куда-то исчез тот старый полицейский, который всегда приветливо улыбался ему. Незнакомые полицейские следят за порядком в городе и с особым подозрением поглядывают на учащихся. Отряды Лотического рыскают по фабрикам, железнодорожным депо и домам партизан.

На пороге их дома убит солдат из отступающего боснийского полка. Они с матерью говорят, что не знают этого человека, хотя он был другом отца.

Горечь во рту, ненависть в душе, огонь в сердце. Весь город в трауре, но лица бесстрастны.

«Промой глаза, когда пойдешь на улицу, – приказывает мать сестре, – чтобы никто не догадался, что ты плакала».

Слезы опасны. По ним можно догадаться, что делается на сердце. Люди плачут тайком и радуются тоже тайком. Жители города втайне смеялись в тот день, когда по улицам разъезжал духовой оркестр пожарных, одетых в парадную форму, и оглашал воздух торжественными маршами, а немцы и всякие предатели отдавали им честь. Пожарные ехали за город – будто бы на учения. А партизаны получили новое пополнение. Милану тоже не терпится убежать к ним.

Школа гудит от слухов. Каждая вылазка партизан – повод для тайного ликования. Но доверять никому нельзя. Полицейский доносит на чиновника городского муниципалитета – тот помогает партизанам. С помощью другого служащего муниципалитета партизаны проникли ночью в город и захватили три вагона оружия.

Ура! Ура! Ура!

Безмолвная война разгорается. По ночам партизаны совершают налеты. Нацисты получают подкрепление. Партизаны окружены. Солдаты вермахта, печатая шаг, проходят по городу. Предатели еще больше лебезят перед ними, еще больше зверствуют. Они разгуливают по улицам с важным видом, но они только пешки в руках немцев.

Коллаборационисты на стенах, на столбах расклеивают объявления на сербском и немецком языках. «Achtung! Achtung! Achtung!»[37] Рассудок отказывается осознать это предупреждение:

«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».

И тем не менее это приказ – приказ верховного командования немецкой армии.

Друзья избегают смотреть друг другу в глаза. Отцы не глядят на своих сыновей, но из дому они выходят вместе. Матери, крепко держа за руки своих дочерей, спешат домой; их мысли с мужьями и сыновьями.

И все-таки не верится.

Этого не может быть. Немецкая армия – армия солдат, а не убийц.

И слухи, передаваемые шепотом:

«А пять тысяч человек, расстрелянных в Шабатсе?»

«Откуда ты знаешь?»

«Сказала жена одного четника, хорошая женщина».

«Не верю».

«Это только слухи. Немцы и коллаборационисты нарочно их распускают, чтобы запугать нас».

«Говорят, вчера вечером начались аресты среди рабочих железной дороги и авиазавода».

«Если арестовывают рабочих, значит их отправят на работу в Германию. Би-би-си передавала, что немцы так поступают во всех оккупированных странах».

«Что знает Би-би-си? Она утверждает, что Михайлович партизан».

«Что! Этот бородатый предатель?»

«Ш-ш-ш!»

«Будьте осторожны! Осторожны! Осторожны!»

«Будь осторожен, – шепотом говорит мать, хотя дверь заперта на засов и занавески задернуты. – Будь осторожен, и с тобой ничего не случится. Ты должен думать не только о сестре и обо мне, но и об отце».

Милана ты предупреждаешь почти машинально. Тебе стыдно произносить эти малодушные заклинания. Ты не солдат. И не сорвиголова. Но ты серб, и горечь, ненависть и огонь в груди, о котором ты и не подозревал, сливаются в решимость, крепнущую от всех этих унижений и жестокостей.

По всем школам объявляется приказ: все ученики должны посещать специальные занятия, где их будут знакомить с новым порядком.

«Смотри за Миланом, – говорит мать, когда они надевают ранцы. – Не отходи от Слободана, родной».

Милан хмурится.

В тот день в классе выпускников становится еще больше пустых мест. Милан клянется, что завтра его тоже не будет в школе. И разве удержишь этого отчаянного мальчишку, если ты сам все больше убеждаешься в том, что Милан прав, особенно когда слушаешь, как предатели разглагольствуют о новом порядке, стараясь подражать лающей речи Гитлера, которой радио изо дня в день оглушает их?

Ты сам дрожишь от страха и ярости или от того и другого вместе. И как отделить эти чувства, если у тебя сдавлено горло, желудок сжимается в судорожный комок, а сердце кровоточит?

Achtung! Внимание!

«Куда нас ведут? Что они собираются делать с нами?»

Шепот проносится по длинным шеренгам мальчиков, построенных перед школой. Опять лекция о новом порядке? Или нас отправят в трудовые батальоны?

Класс Милана стоит в задней шеренге. Пятнадцатилетних в трудовые батальоны? Не может быть!

Марш!

Милан громко говорит: «Бежим!» А он глазами убеждает его: «Будь осторожен!»

Топот марширующих ног.

Долгий путь под безоблачным небом, мимо зеленых гор. С двух сторон – вооруженные фольксдойчи. На окраине города из других улиц к ним вливаются новые колонны. Люди – старые и молодые. Полицейский с твоей улицы. Старый дядюшка Крыстич. Ему, наверное, больше семидесяти. А Милутину нет и двенадцати. Рядом бегут женщины, умоляют охранников. И поодаль твоя мать и сестра: они бегут, бегут…

В огромный двор перед казармами – мимо одетых в форму железнодорожников, мимо рабочих с фабрики в промасленных комбинезонах.

Гневный ропот: «Почему здесь наши дети?»

Achtung!

Фольксдойч рявкает: «Удостоверения бросать в корзину!»

Вздох облегчения: значит, будут выдавать новые удостоверения личности.

Achtung!

Achtung!

Полутемный барак, набитый мужчинами.Они перекликаются, успокаивают друг друга, их небритые лица кажутся в полумраке серыми. Они пробыли тут всю ночь.

Люди стоят, прижатые друг к другу, и страх как электрическая искра перебегает от одного к другому. К нему пробирается Милан: «Нас отправят в Германию», – шепчет он. Полицейский что-то кричит с платформы и, угрожая, наводит на толпу автомат.

В бараке становится душно от дыхания, от потных тел.

В горах слышны залпы. На сердце легче. Это наступают партизаны. Люди взволнованно шепчутся, они обсуждают, что будут делать, когда придут партизаны.

Пулеметные очереди. Долгий пронзительный вопль. Одиночный выстрел. Глухие удары собственного сердца. Он шепчет: «Нет! Нет!»

Полицейский орет: «Будете вести себя хорошо, с вами ничего не случится. Вас посылают на работу в Германию».

Крики возмущения, отчаяние, гнев.

Рука Милана в твоей руке, как и тогда, когда он был маленьким, но боишься ты, а не он. Милан еще совсем ребенок! О господи, сердце матери не выдержит.

Новые залпы. И ближе – треск пулеметов. Полицейский исчезает.

Какого-то мальчика мужчины поднимают на плечи, чтобы он посмотрел в окно. Душераздирающий крик, и мальчик падает без сознания на чьи-то руки.

Входит полицейский, протискивается сквозь толпу и вытаскивает из сарая мальчика, который так и не пришел в себя. Его крик все еще отдается эхом в их ушах, в их сознании. Что он увидел? Снова появляется полицейский, а с ним молодой краснощекий немецкий солдат.

– Ruhe! Ruhe![38] – кричит он и что-то еще, чего нельзя разобрать.

Полицейский переводит: «Скоро начнется отбор в рабочие команды».

Чувство облегчения, смешанное со страхом.

Проходит утро… Мучительно хочется спать. Воняет мочой и потом. В глубине барака распахивается дверь. В солнечном луче танцуют пылинки. Едкий запах пороха; к нему примешивается еще какой-то теплый, сладковатый запах.

Кто-то кричит: «Десять!» Это голос серба. Радуются глупые сердца. Начался отбор. Давка. Последние прощания.

Дверь закрывается. Толпа замирает. Ни единого звука. Ни единого шороха. Снова затрещали пулеметы. И все становится ясно. Не в Германию отправляют всех, а на смерть. Вопли. Рыдания.

Милан смотрит на тебя повзрослевшими глазами. Они обвиняют. Как ужасно вдруг осознать, что он был прав. Нужно было бороться, а не ждать. А теперь уже поздно. Теперь остается только слушать ружейные залпы, пулеметные очереди и крики, обрывающиеся единичными выстрелами.

Милан сжимает кулаки. «Почему мы позволили им загнать нас сюда, как скот на убой? Надо было бороться».

Почему? Почему? Почему?

Дверь распахивается. За ней прерывисто трещат пулеметы.

Они выполняют какую-то дьявольскую норму. Двадцать! Пятьдесят! Сто! Люди в бараке начинают петь. Старые песни времен борьбы с турками. Новые партизанские песни.

Толпа поет народную песню.

– Ruhe! – кричит молодой солдат, но их пение заглушает его голос.

Уже не так тесно, но те, что остались, крепче прижимаются друг к другу. Ты обнимаешь Милана за плечи. Он смотрит на тебя, и губы его дрожат. «Мать велела, чтобы я от тебя не отходил. О господи! Бедная мать! Сколько выпало на ее долю! Это убьет ее».

Ты не знаешь, что ее уже нет в живых. Ее убили, когда она умоляла эсэсовца отпустить ее сыновей. Убили, как и двадцать шесть других женщин, ради упрочения нового порядка. Убили походя и безжалостно.

Ведь Гитлер сказал: «Будьте жестоки. Будьте безжалостны».

Люди лихорадочно шепчутся, лихорадочно пишут записки.

Милан тоже пишет записку на обратной стороне листочка с математической задачей, которую ты решал, когда всем приказали выйти из класса.

Свет тускнеет. Вновь открывается дверь, и снова та же мучительная процедура. Голос выкрикивает: «Пятьдесят!»

Замешательство. Кто-то пытается сопротивляться. Выстрелы. Удушливый от дыма воздух. Становится все темнее. Треск пулеметов где-то в отдалении. Теперь поют все. Ты тоже поешь, хотя у тебя в горле ком. Если бы не Милан, ты бы заплакал, так как песни напоминают тебе, что мир, который ты покидаешь, полон чудес, тобой еще не изведанных.

Каждый раз, когда короткие пулеметные очереди разрывают тишину, Милан повторяет: «Я не позволю пристрелить себя как собаку. Я убегу».

«Мы все попробуем бежать», – соглашаются те, кто стоит рядом.

С лихорадочной поспешностью они пишут записки. Но что можно сказать, когда идешь на смерть? Истории известно много значительных предсмертных слов, но в твоем сознании всплывают только избитые фразы.

«Мы умерли сопротивляясь», – пишет Милан. Ты уговариваешь его порвать записку. Твоя обычная осторожность подсказывает, что вас могут обыскать, если они решат вас не расстреливать. А очередь вот-вот дойдет до вас. В темном бараке остаются только твои одноклассники. И в следующий раз пойдете вы.

«Выше головы, мальчики! Расправьте плечи! Пусть они видят, что вы не боитесь!» – подбадривает капитан школьной команды. Это и есть страх? Эта пустота во всем теле, это оцепенение сознания? Ты берешь Милана под руку – чтобы поддержать его или себя? Ты не знаешь.

Милана не нужно поддерживать. Он идет как солдат в сражение. А ты еле переставляешь ноги и на пороге спотыкаешься. Спотыкается и молодой немецкий солдат.

Эсэсовский офицер кричит на солдата, и, когда мимо него проходит Милан, офицер бьет его хлыстом по лицу. Голос офицера слышен во всем дворе. Милан поднимает руку, чтобы вытереть кровь, текущую из носа, и офицер снова ударяет его хлыстом. Милан идет рядом с тобой. Вы уже не поете.

Электрический свет ослепляет тебя. Потом ты видишь груды трупов, сваленные у стены, трупы по всему двору. Мозг не в силах это воспринять. А вас уже выводят со двора в поле, окутанное сумраком. У тебя заплетаются ноги.

Мимо людей, ожесточенно копающих землю. Роют могилы для всех этих трупов. Мертвые тела повсюду. Торчит бородка дядюшки Крыстича. Маленький Милутин – точно брошенная тряпичная кукла. Стонет женщина. Эсэсовец переворачивает ее ногой. Она шевелится. Он вынимает пистолет, стреляет ей в лицо и хохочет.

И вдруг ты ощущаешь какой-то толчок. Ты словно оживаешь. Ум и тело освобождаются от ледяного оцепенения. Жизнь обжигает тебя. Они ведут вас по склону туда, где на краю поля протекает ручей. Лес на другом берегу ручья совсем уже темный.

Ты сжимаешь руку Милана: «У той сосны – врассыпную!» Шепот пробегает по колонне.

Эсэсовец кричит по-сербски: «Молчать, славянские свиньи!»

Все бросаются врассыпную. Милан бежит впереди тебя. Все ближе ручей, все ближе лес. Двое уже на том берегу. И вдруг навстречу пулеметный огонь. Оранжевые вспышки. Крики. Нога у тебя подгибается. Ты спотыкаешься и падаешь. Ты ранен.

Милан бросается назад, к тебе. «Беги! Беги! Милан, не делай глупости!» Но он уже схватил тебя. Тащит к берегу. «Не отходи от брата», – сказала мать.

Подбегает молодой немецкий солдат, за ним эсэсовец. «Стреляй в них!» – кричит эсэсовец. Солдат поднимает ружье. Ты слышишь щелканье затвора. Он смотрит на тебя в упор, смотрит в упор на Милана, и лицо его искажается.

– Nein! – кричит он, и еще громче: – Nein! – и бросает винтовку в реку.

– Schwein![39] – орет эсэсовец и, подняв пистолет, стреляет в солдата.

Он падает на тебя. Его кровь течет по твоей шее. Не сходя с места, эсэсовец стреляет Милану в лицо, стреляет до тех пор, пока оно не превращается в кровавое месиво. Брызги мозга летят тебе в лицо. Темнота.

Ты не знаешь, сколько времени прошло. «Ruhe! Ruhe! Ruhe!» – гудит у тебя в ушах. Снова забытье. Удары пульса. Но когда туман в голове рассеивается, ты понимаешь, что это шепчет немецкий солдат.

Звенят лопаты. Огоньки движутся по склону. Вопли. Выстрелы. Ты жив, а Милан мертв. Какая боль сильнее – боль в ноге или в сердце? Ты стонешь.

– Ruhe, – шепчет солдат. – Добивают раненых. Давай через речку. В лес. – Он бесшумно ползет на животе к воде.

Ты шевелишься. Мучительная боль в ноге. Прикусив губу, ты оттаскиваешь в сторону окоченевшее тело брата. Роешься в его кармане, вытаскиваешь его последнюю записку, его карандаш. Целуешь холодную руку. Волоча ногу, ты ползешь по траве, уже подернутой инеем. Тело погружается в холодную воду. Немец помогает тебе выбраться на берег. Ты ползешь рядом с ним по замерзшему полю к деревьям. Темный и безмолвный лес. Позади, на склоне, вспыхивают огоньки. Вопли, выстрелы. Некоторое время спустя, завершив операцию, немецкие солдаты с песнями проходят по городу. Их голоса смолкают в отдалении, и наступает безмолвие.

Безмолвие смерти.

Из груди Иоганна вырвался долгий, прерывистый вздох, и он очнулся.

Бранкович подошел к двери и остался стоять там, глядя в прошлое.

В сарае никто не пошевельнулся. Никто не сказал ни слова.

И вдруг Элис закричала:

– Я не могу этого вынести! Это слишком ужасно! Почему мы должны все это выслушивать?

Фон Рендт задергался на стуле.

– Все это ложь, Элис. Ничего подобного никогда не происходило. Этот человек не только предатель, но и лжец!

– В тот день, – угрюмо проговорил Кеппель, – было убито семь тысяч триста мирных жителей. – Он повернулся к Мартину. – Если вы сомневаетесь в наших словах, мы вам дадим прочитать протоколы суда над военными преступниками.

– В фактах я не сомневаюсь, – сказал Мартин, и тон его был гораздо мягче, чем раньше. – Однако они не доказывают, что убийца-эсэсовец и мистер фон Рендт одно и то же лицо.

Фон Рендт побагровел и снова попытался ослабить веревки.

– Меня там не было, Мартин. Если это и произошло, клянусь, меня там не было. Все они лгут!

– Ruhe! – резко крикнул Кеппель, и Мартин его не остановил.

– Доказательств у нас вполне достаточно, – продолжал Кеппель. – Они удовлетворят и суд, перед которым он предстанет. Хотите узнать, как мы с Бранковичем выслеживали его всю войну? Может быть, это поможет нам убедить вас. Я буду краток и не стану рассказывать, как нам удалось тогда скрыться в лесу. Нас выходили крестьяне. И как только Бранкович немного оправился, мы ушли к партизанам. Сомнения окончательно перестали меня мучить, когда я нашел в кармане молодого немецкого солдата фотографию повешенных мужчин и женщин и подпись: «Весенний урожай в Югославии».

Там, в горах, в начале тысяча девятьсот сорок второго года я надел партизанскую фуражку и научился новым методам ведения войны. До тех пор я был знаком только с самой передовой военной техникой, ия был потрясен, узнав, что оружие, которое я прежде видел только в музеях – средневековые пики, допотопные пушки, самодельные ружья, – используется тут в бою. Партизанам не хватало продовольствия, не хватало медикаментов, а если у них и было современное оружие – так только то, что удавалось захватить у противника.

Я не мог поверить, что эти плохо вооруженные солдаты – одни юнцы да старики – могли разгромить наш батальон.

Пять лет партизанская армия сдерживала не только итальянских фашистов, но тридцать немецких дивизий, хотя и тем и другим помогали местные предатели. И тогда я понял, что ни одна нация, даже самая сильная, даже обладающая сверхмощным вооружением, не может победить страну, борющуюся за свою свободу. Такую страну покорить нельзя.

Пусть вас не удивляет, что я, немец, сражался против своей армии: должен вам сказать, что уже через год целый немецкий батальон действовал в Югославии на стороне партизан. По натуре мы не были жестокими. В Карловаце, рядом с памятником жертвам этого массового убийства, воздвигнут памятник трем неизвестным немецким солдатам, которые тоже отказались стрелять в мирных людей.

Я не пошел в тот батальон – я не интересуюсь политикой. Я остался с Бранковичем. Мы с ним поклялись отдать фон Липаха в руки правосудия. Бранкович – за убийство своей семьи. Я – за поруганную честь своей нации.

Отыскать его было нетрудно. За операцию в Карловаце он получил повышение; он прошел по всей Сербии, осуществляя гитлеровскую политику истребления сербов, освобождая жизненное пространство для «высшей» арийской расы. И всюду, где он проходил, были пытки, пожары, смерть. Вот тогда-то его и прозвали «Хохочущая смерть».

После капитуляции Венгрии он был послан на север для оказания помощи соединениям «Скрещенных стрел». Те, впрочем, не нуждались в его инструкциях, так как давно уже стали опытными убийцами мужчин, женщин и детей. – Кеппель посмотрел на Иоганна. – Вы пожимали их руки, запятнанные кровью… Потом его перебросили на Западный фронт помогать усташам и итальянским фашистам в их борьбе против хорватских и словенских патриотов.

Зимой сорок третьего года мы прошли за ним по всей Словении. Это была очень суровая зима. Сколько страданий! И какой героизм! И повсюду мы слышали о нем. Однажды даже слышали его хохот, когда его зондеркоманда уходила из деревни, в которой уничтожила все живое. Но нам так и не удалось подобраться к нему достаточно близко. Его хорошо охраняли.

В Любляне мы потеряли фон Липаха из виду. Позднее мы узнали, что он улетел в Италию. После капитуляции Италии фашистам понадобились его услуги как специалиста по массовым убийствам. Но об этом лучше расскажет Сноу.

Сноу посмотрел на часы.

– Ладно. Я расскажу коротко. У нас не так много времени. Вместе с частями австралийской армии я был в Северной Африке и попал в плен к немцам. Когда нас везли через Северную Италию, в сентябре тысяча девятьсот сорок четвертого года, мне удалось бежать: итальянские партизаны остановили наш состав, чтобы дать нам возможность спастись. Бежало более ста человек. Со мной было двое товарищей. Безоружные, они бросились на охранников. И как они дрались! Немцы стреляли в них, даже в убитых, а потом сбросили их тела с насыпи.

Одним из первых выстрелов меня ранило в руку. Я скатился в канаву и притворился мертвым. Немцы несколько раз выстрелили в мою сторону и ушли.

Когда наступила ночь, брат Марии, Родерико – это он минировал железнодорожный путь, а потом спрятался в лесочке неподалеку, – вышел из своего укрытия и отвел меня к партизанам.

Вам никогда не приходилось слышать об итальянских партизанах, мистер Белфорд? И всем остальным тоже? – Сноу окинул присутствующих хмурым взглядом. – Ну, конечно. Здесь о них не говорят. Здесь только прохаживаются на их счет: итальяшки – никудышные вояки! Мы, австралийцы, не хотим знать о том, что семьдесят тысяч итальянцев отдали свою жизнь, чтобы помочь нам выиграть эту войну. Поверьте мне, они умели драться, когда было за что. Те люди, к которым я попал – мужчины и женщины, – все были героями.

Меня выходило семейство Марии. Черт возьми, какие люди были эти Росси! В доме у них имелся подвал, и партизаны свободно приходили и уходили через подземный ход, который выводил в склеп на кладбище. Священник тоже помогал партизанам.

В тот первый день в маленьком тесном домике Росси были, кроме меня, английский летчик, француз, ирландец, солдат из Южно-Африканского Союза, дезертир из фашистской армии и русский, которому удалось бежать из плена. Мы называли себя Малой Лигой наций.

И конечно, вы не слыхали о том, сколько солдат союзных армий были спасены итальянскими семьями, которые с риском для жизни давали им убежище. Так, например, поступили Росси, эти крестьяне, в бедной горной деревушке, такой маленькой, что ее нет ни на одной карте. Когда-то предкам Марии пришлось таскать землю в корзинах из долины в горы, чтобы создать искусственные поля на горных склонах. Маленькие, темные каменные домишки, каменная церквушка. Они были очень бедны и трудолюбивы, но все сражались как герои.

Пронесся слух, что немцы посылают карательную экспедицию за нападения на поезда. И я ушел с партизанским отрядом в горы.

Мы не очень опасались за хозяев. До сих пор в этом районе никаких акций против гражданского населения не было. Шла война, жестокая и беспощадная, но воевали не с гражданским населением.

Три дня спустя, когда мы вернулись в дом Росси, мы нашли в живых только Марию. Особый отряд эсэсовцев под командой оберштурмбаннфюрера фон Липаха уничтожил все население этой деревни. Женщин, старых и молодых, детей, грудных младенцев и дряхлых стариков, которые не могли оказать сопротивление или бежать. Эсэсовцы сожгли дом Росси и еще несколько домов, но потом им это надоело, и они согнали всех, кто еще остался в живых, в церковь вместе сo священником и двумя монахинями.

Когда-то, в годы депрессии, я работал на бойне – там смерть скота была оправдана. Здесь же было тупое и бессмысленное истребление.

Его работа. В ризнице мы увидели обнаженное тело молодой монахини, ее изнасиловали и убили. Священника застрелили у алтаря: он стоял на коленях – по-видимому, молился.

Когда молодчики фон Липаха и этим пресытились, они заперли всех в церкви, бросили в окно гранаты, а церковь подожгли.

Повсюду валялись тела убитых и замученных. Би-би-си назвала эту расправу в Марзобово одним из самых отвратительных и жестоких преступлений, совершенных немецкими и итальянскими фашистами.

Вы скажете, что и это не доказательство, потому что сам я не видел, как он убил тысячу восемьсот крестьян – именно столько было уничтожено за одну неделю в районе горной деревушки Марзобово. Но он командовал отрядом. Это он отдавал приказы и сам подавал своим солдатам пример; и только одному богу известно, скольких он убил своими руками. За зверства в Марзобово Гитлер наградил его «дубовыми листьями» в придачу к Железному кресту, полученному за Карловац. Комиссия по расследованию преступлений военного времени предала суду вожаков этой банды: одни были приговорены к смерти, другие – к пожизненному тюремному заключению. Мария выступала на суде свидетельницей. Разве этого не достаточно?

Восемь месяцев мы с ней сражались в партизанском отряде. Мария была лучшим солдатом, чем я, и она трижды нападала на след фон Липаха, но ему всякий раз удавалось ускользнуть, а потом он и вовсе удрал из Италии, когда нацистские армии стали отступать. Он бежал с какой-то графиней-фашисткой и, разумеется, под чужим именем – без труда получив визу там же, где Эйхман получил свою. Он прожил на двадцать лет больше, чем Росси. Неужели вы думаете, что мы его теперь отпустим?

Мартин посмотрел на них всех и сказал:

– Поверьте, я вам сочувствую. Я верю тому, что вы мне рассказали. Мне понятно, что только нечеловеческие муки заставил вас посвятить свою жизнь выслеживанию виновника ваших страданий. Если бы это было в моей власти, я бы помог вам предать виновника суду. Но все, что вы рассказали, не прибавляет ни йоты к вашему обвинению против фон Рендта. Вы не привели ни одного доказательства, что именно фон Рендт совершил все эти преступления.

– Это он совершил их! – Лицо Марии пылало гневом.

– Если хотите, мы вам покажем фотокопию протоколов суда в Марзобово, – предложил Кеппель.

Несколько минут Мартин сосредоточенно смотрел в записную книжку, сдвинув брови. Это время показалось Элис бесконечным. Он поднял глаза, все еще хмурясь.

– Тем не менее это не уличает именно его.

Фон Рендт как-то сразу обмяк.

Элис откинулась на спинку стула, тоже облегченно вздохнув.

Мария вскочила с места и подошла к Мартину.

– Неужели он уйдет от суда после того, что он сделал с моей семьей? Умирая, отец заставил меня поклясться – такую же клятву дали мои братья – никогда не забывать о человеке, истребившем нашу семью. Я поклялась, и Сноу тоже дал клятву. Двадцать лет спустя, в другой стране, мы ничего не забыли.

Мартин поднял руку, останавливая ее.

– Прошу вас, Мария, не думайте, что эта история меня не взволновала. Она глубоко взволновала нас всех. Однако если смотреть на нее с юридической точки зрения, она не может служить доказательством вины этого человека.

Резко повернувшись, Мария подошла к фон Рендту.

– Вот смотри! – яростно крикнула она, касаясь шрама на лице. – Ты помнишь тот день в нашем доме, когда ты меня изуродовал?

Фон Рендт с отвращением отвернулся.

– Я вас никогда раньше не видел, не слышал ни о каком Марзобово; понятия не имею, где оно находится, да и никто, наверное, этого не знает.

Мария вытащила маленький золотой крестик, висевший у нее на шее.

– Клянусь вот этим. Все, что я расскажу, – правда.

Меня звали Мария Росси. Мне было шестнадцать лет, когда тедески[40] пришли в нашу деревню. Пришли, как волки, только волки добрее. Те, когда спускаются зимой с гор, кидаются на ягнят и овец, потому что голодные. А тедески – садисты, дьяволы. И этот человек, – она ткнула пальцем в фон Рендта, – был хуже самого сатаны.

Она обошла вокруг стула, на котором сидел фон Рендт, презрительно скривив губы.

– Посмотреть на него сейчас – не поверишь, какой он был тогда красавчик: черная форма, черные сапоги до колен, черный офицерский мундир с золотыми штучками, на лацкане эсэсовский значок из золота, вроде кривой четверки, а в руке хлыст. Ходит он да хлыстом себя по голенищам постукивает, а его тедески виселицу строят на базарной площади да народ сгоняют туда – стариков, и старух, и совсем маленьких детей, ведь молодых-то мужчин в деревне не осталось: одни в плену, других в Германию угнали на работу, многие убиты; а кто умел стрелять, те ушли к партизанам, как мой отец и братья.

Они схватили моего младшего брата Энрико. Он был связным в партизанском отряде. Они потащили его на виселицу. Я не могла узнать своего родного брата. Его спина – сплошная кровавая рана. Глаз висит кровавым комком на щеке, губы распухли, а когда он облизнул их, я увидела, что у него выбиты все зубы. Но он не издал ни звука. Только глаз один и был у него живой – гордый, злой, как у орла. Все мы стоим на площади, женщины, дети плачут, и у стариков по заросшим щекам тоже текут слезы.

А он – вот этот – говорит что-то и хохочет, и голос у него густой, звонкий, а его фашист-переводчик кричит: «Кто не будет смотреть, всех вздернем!»

Они повесили Энрико. Даже когда его тело больше не дергалось, глаз все глядел по-орлиному.

И тут этот снова что-то громко крикнул, а фашист-переводчик еще громче: «Так умрут все предатели рейха».

А потом он пошел со своими дьяволами по домам партизан: крики, вопли, выстрелы. В нашем доме одни женщины: я, мать и бабушка – нянчит грудную дочку брата. А он, этот, встал у очага и принялся напевать что-то себе под нос. Сперва они схватили mia madre[41], переводчик не говорит, а визжит и слюной брызжет: «Где твой муж и сыновья?» Мама была уже немолодой женщиной, но ничего красивее ее лица, каким оно было в ту минуту, я никогда не видела, таким оно и останется в моей памяти. Мама молчала, и он, этот, крикнул что-то, солдаты сорвали с нее кофту, а мама руками старалась прикрыть груди, они у нее полные были – девять человек вскормила. Он снова что-то приказал, и фашисты связали ей руки за спиной, но сделали это не так деликатно, как сейчас Сноу и Курт. Да, да, мисс Белфорд. Они так затянули веревки, что мама губу закусила, чтобы не заплакать. Он дал своему молодчику зажженную сигарету и захохотал. Тот поднес ее к груди матери и держал у соска до тех пор, пока не запахло паленым. Лицо у мамы стало совсем желтым, но она молчала. Я-то знала, что они могут хоть на костре ее сжечь, она все равно им ничего не скажет. Они били ее. Пинали ногами. Потом принялись за меня. Я трусиха. Стала кричать, что ничего не знаю.

Сноу подошел к Марии и обнял ее.

– Я была молодой и глупой, их забавляло, что я кричу, отбиваюсь. Я по его лицу видела: он понимает, что я ничего не знаю, не злится на меня, как на мать. Просто забавляется.

Он подошел ко мне, снял с меня кофту, не грубо, как те солдаты срывали одежду матери, а медленно, не торопясь. Потом снял лифчик, хлыстом пощекотал грудь. Мне не было больно, но я чуть не умерла от стыда. Я была честной и скромной девушкой. Он расстегнул мою юбку, и она упала на пол, и нижнюю юбку, и я осталась в одних штанах. Он и их стянул хлыстом, не дотронувшись до меня, а сам все ходил вокруг меня и напевал. Он велел солдату отворить дверь, чтобы все солдаты во дворе меня видели.

Я чуть с ума не сошла от страха; я стала метаться, как дикий зверек в капкане; куда ни кинешься – всюду солдаты; они хватают меня, смеются, и вот я снова стою посреди комнаты и дрожу, а он приказывает моей бабушке помешать дрова в очаге и все хохочет, хохочет…

Элис замерла, впиваясь глазами в лицо Карла. У нее мурашки бегали по спине, когда Мария рассказывала, как ее раздевал тот человек – медленно, не торопясь. И все-таки она не верила, что это они говорят о Карле. Она сказала себе: «Это неправда. Я не смогла бы полюбить человека, совершившего такое».

Голос Марии заставил ее очнуться.

– И тут он берет из рук моей бабушки кочергу, подносит раскаленный конец к моему лицу, а глаза его как лед на реке зимой, а другой фашист кричит моей матери: «Говори, не то он заклеймит твою девчонку!» Мать застонала, но не сказала ни слова. Тогда он ткнул мне в лицо кочергой – вот сюда, – и я почувствовала, как зашипело мясо. Но мать молчала.

И тут он будто взбесился. Он застрелил маму, застрелил бабушку. А его дьяволы выбежали из дому с маленькой. Они бросали ее в воздух, стреляли в нее, как в мишень, пока все одеяльце не стало красным от крови. И один солдат поймал ее на штык. Потом они застрелили корову, овцу, осла, подожгли сарай, птичник. А в комнате этот застрелил собаку и кошку. Меня он повалил на кровать и сделал со мной то, чего не делал ни один мужчина.

Голос Марии дрогнул. Сноу прижал ее к себе, и она продолжала еле слышно:

– Потом он поджег дом, а сам стоял и смотрел, как поднимаются дым и огонь, и все пел ту песню о донне Кларе, мне ее никогда не забыть.

Она повернулась к Элис:

– Помните тот день – я еще белье гладила, – и вы запели эту песню, а я чуть в обморок не упала?

Элис приподнялась на стуле, ее лицо совсем побелело.

Фон Рендт так на нее посмотрел, что даже Иоганн содрогнулся.

Мария тихонько запела.

А у причала плескалась вода, и «Керема» мягко постукивалась о сваи.

В сарае тишину нарушал только голос Марии. Она умолкла.

– Это его песня. Он научил ее.

– Какая песня? – спросил Мартин.

Фон Рендт конвульсивно проглотил слюну.

– Понятия не имею.

Мария ткнула в фон Рендта пальцем и торжествующе воскликнула:

– Вот как я убедилась, что это он! Она все время поет эту песню.

Фон Рендт выругался.

Элис бросилась перед ним на колени.

– Это ложь, Карл! – воскликнула она со слезами. – Клянусь, я никогда никому ее не пела.

Связанными руками он изо всех сил ударил ее по лицу, и она вскрикнула.

– Глупая, толстая шлюха! – злобно рявкнул он.

Он пнул ее ногой, но, теряя сознание, она все же услышала эти слова.

Мартин посмотрел на его лицо, пылающее неистовой злобой, – таким Карла он еще никогда не видел, и в мозгу Мартина словно разверзлась бездна: он понял, что фон Рендт виновен. Этот перекошенный рот, ненависть в глазах, то, как он ударил Элис, – все обвиняло его. Мартин бесстрастно сказал себе: «Если бы я был судьей – вот та минута, когда я надел бы черную шапочку»[42]. И мысленно он надел ее. А вслух сказал им:

– Уведите его на яхту, Брэнк, и подождите меня. Я поеду с вами.

Он подошел к Элис, лежащей на полу; Лиз и Мария, склонившись над ней, осторожно вытирали ее лицо. Она пошевелилась и застонала.

Мартин помог ей подняться с нежностью, необычной для него. Она прислонилась к нему, взгляд ее был пуст, рот полуоткрыт.

Иоганн медленно слез с сундука, словно пробуждаясь от транса. Он с отвращением посмотрел на дядю и сказал Мартину:

– Я поеду с вами, только сначала я помогу вам отвести мисс Белфорд.

Он взял Элис под руку, и она, спотыкаясь, пошла с ними по дорожке. Лиз побежала вперед, чтобы зажечь в доме свет. Они уложили Элис на кровать. Она уставилась на них невидящим взглядом.

– Ничего, это пройдет, – сказал Мартин, стараясь успокоить Лиз. – Это шок. Если тебе понадобится помощь, позвони Манделям, им можно довериться. Мы вернемся еще до рассвета.

Иоганн задержался в дверях, что-то обдумывая. Может ли человек хотя бы частично искупить преступления другого? Он сказал Лиз:

– Если ты увидишь Лайшу раньше меня, передай ей, что я поеду во Вьетнам вместе с ней.

Лиз слышала, как он бежал по дорожке, а потом заработал мотор «Керемы».

Длинные, пологие волны расходились от носа «Керемы», прорезающей чернильные воды океана. Ночь окутала все своим покрывалом, и только на западе, за невидимым берегом, пробивался слабый отсвет огней большого города.

Мартин посмотрел на часы. Они плыли уже час. Он взглянул на компас, проверил курс. Из каюты, позади него, донеслись приглушенные стоны, и краешком глаза он увидел, как Бранкович и Кеппель туже затягивают веревки на руках человека, которого он знал как фон Рендта. Рядом с ним, держа пистолет, стояла Мария. Иоганн смотрел на дядю с холодным безразличием.

Мартин наблюдал за всем этим как бы со стороны, словно это не имело к нему ни малейшего отношения. Связанный человек не был тем, кому он оказал гостеприимство, он был осужденным и, следовательно, находился за пределами гнева и сострадания.

Сноу на палубе что-то крикнул, и Мартин увидел в темноте впереди топовый огонь и зеленый бортовой, Бранкович молча взял у него румпель.

«Керема» накренилась, огибая нос затемненного судна. Бранкович выключил мотор и подвел яхту к левому борту, единственная затененная лампочка освещала спущенный трап. Он снова передал румпель Мартину.

Бранкович и Кеппель выволокли из каюты связанного человека. Две темные фигуры перегнулись через фальшборт и перетащили его на площадку трапа. Несколько секунд «Керема» покачивалась в такт волнам, затем на темной палубе над ними раздалась команда, и начался нелегкий подъем по трапу с отчаянно сопротивляющимся человеком. Слабо звякнул колокол машинного отделения, и судно стало отходить.

Мартин включил мотор, и «Керема» повернула к берегу. Он смотрел на береговые огни и не узнавал их. Даже когда они, обогнув мыс, вошли в бухту, он не ощутил приятного возбуждения, которое обычно охватывало его при виде знакомых огоньков на извилистых берегах. Его мысли были заняты другим: он подбирал, сортировал, оценивал улики против человека, который скоро должен будет предстать перед судом.

Передав румпель Бранковичу, Мартин прошел на нос яхты. Может быть, ветер прояснит его мысли? На какую-то страшную минуту он ощутил себя высшей властью. Он сам свершил правосудие.

Есть ли какое-нибудь оправдание этому?

Вина этого человека несомненна. Здесь его совесть была спокойна.

Но что бы сказали его коллеги, если бы они узнали?

Что бы сказал сэр Ральф?

Они повернули в бухту Лиллипилли, и у него вдруг защемило сердце – он вспомнил про Элис. Вот что было сейчас самым главным. Но как ей помочь? И возможно ли это? Когда «Керема» подошла к причалу, Мартин осветил фонариком борт, и дрожащий луч упал на какой-то предмет, который он сначала принял за огромную медузу, плавающую между сваями. Луч скользнул по светлым водорослям, колыхающимся в полупрозрачной воде, и упал на лицо Элис.

Мартин невольно вскрикнул и замер.

Бранкович кинулся к нему.

Вместе они вытащили Элис из воды. Незрячие глаза на странно помолодевшем лице были широко раскрыты. Мария опустилась на колени и закрыла ей глаза.

Бранкович снял кепку.

– Он сеял смерть повсюду, где появлялся.

Мартин взял ее холодную руку, и с этим прикосновением их общее прошлое кануло в вечность.

К ним через газон бежали двое. Мартин поднял глаза и в свете фонарика увидел заплаканное лицо дочери. Лиз хотела что-то сказать, но слезы душили ее – она спрятала лицо на плече Младшего Мака. И Мартин понял, что безвозвратно потерял и ее.

Он тяжело поднялся. Боли он не чувствовал. Только одну пустоту. И где-то в глубине его опустошенного сознания звучал безжалостный вопрос:

«Как мне судить себя?»