"Дом Альмы" - читать интересную книгу автора (Коруджиев Димитр)

7.

У всего есть свое начало, иногда на первый взгляд случайное; когда внутренне ты готов к встрече с неведомым, оно само найдет тебя.

Посредниками послужили наши друзья, муж и жена. Не успели они устроиться на диване в большой комнате, как гостья вытащила из сумки толстую книгу: «Знаешь, дома зашел разговор о твоем артрите, так вот папа просил передать тебе эту книгу…»

Отец у нее музыкант.

Мне стало смешно. Музыкант берется лечить медика. Много дней я вообще не прикасался к книге. Просто забыл о ней, даже не замечал, хотя у меня на письменном столе, где вечный беспорядок, она была самым крупным предметом. Но вот… В тот день город утонул в тумане, и первый же пробившийся сквозь него луч солнца внезапно уперся в толстый том. «Боже мой, – подумалось мне, – книга музыканта… И впрямь забавно». Я раскрыл на первой попавшейся странице. Книга оказалась рукописью, размноженной на гектографе.

Прочитав первую строчку, я уже не мог оторваться от книги. Со страниц лилась радостная мелодия, струилось сияние, и им вторил полный изумления голос, через равные интервалы как бы говоривший: «Друг мой, а ведь все это тебе известно в некоторой степени… Что же ты скрывал, а? Ах, друг мой…»

Книга ввела меня в совершенно новый мир, где образ жизни и правила питания исключали употребление лекарств. До сего дня мне неясно, в какой степени восторженность книги отвечала действительности, а в какой была стремлением к бунту, но мне хотелось бы, чтобы все, в ней написанное, оказалось истиной. Позднее я прочитал и другие книги, подобные этой, благодаря чему понял: такие знания беспредельны. Зиждятся же они на одном и том же принципе, а потому узнававшееся позже служило лишь дополнением к первому знакомству, заставляло припомнить восторг от прочтения первой книги. Так значение ее возрастало в моих глазах непомерно, она превратилась для меня в главную и единственную основу, в Библию жизни, отвечающей природе человека. Порой мне и самому казалось удивительным, что я верю каждому ее слову: и призывам к сыроедению, и рецептам сочетания разных видов пищи, и объявлению голода целебным, и советам по лечению соками. Почему я оказался готовым во все это уверовать? И почему ни один из моих коллег и друзей не пожелал прислушаться, когда я склонял их следовать заповедям книги? А может, мое поведение обусловливалось единственно болезнью, страхом (чего уж тут скрывать) в какой-то момент потерять способность двигаться? Если так, то не хватаюсь ли я просто-напросто за соломинку, не предаю ли с легким сердцем научную медицину, доказывая, что я внутренне неустойчив, а не раскрепощен, как мне думалось? Все чаще на память приходила встреча с режиссером. Ведь он назвал меня «предателем детства». Оказывается, люди делятся на два вида, и каждый обвиняет тебя со своих позиций: одни вечные дети – другие слишком взрослы; одни легкомысленно восторженны – другие чересчур серьезны; одни легко удивляются – другие все оценивают трезво. Между теми, кто верит в существование летающих тарелок, и теми, кто считает их совершеннейшей ерундой, выдумкой пустозвонов, пролегает бездна… Неужто она непреодолима, неужто они не смогут протянуть через нее руки, поняв, как важно положить конец их безотчетной взаимной ненависти?

То же чувство я прочел и в глазах жены. Разочаровавшись в медиках, не меньше моего напуганная тем, что мои суставы могут оказаться окончательно скованы, она, ознакомившись с книгой музыканта, тут же стала на мою сторону. Отныне в голосе у нее звенел металл, всякий раз, когда заходила речь о скептицизме людей по отношению ко всему новому, об их безграничной подозрительности; такие люди каждое яблоко, каждый помидор перещупают, прежде чем купить.

Обнаружив в себе эту перемену, мы почувствовали такую радость, будто заново родились, даже были благодарны моей болезни. Ясно, что подобные книги пишут люди вроде моего одноклассника-режиссера. Глубокое неприятие, с которым я некогда его встретил, постепенно сменилось желанием снова повидаться, ибо я не сомневался, что он и люди его склада теперь поняли бы меня и поддержали. Но я ничего не предпринял, чтобы встретиться. Причем, поверьте, не от стыда и не из боязни, как бы меня не сочли побежденным. Скорее… трудно объяснить… Мои открытия касались меня одного – эти слова могут послужить хоть каким-то ориентиром, хотя и весьма общим. Если я сделаю шаг ему навстречу, то уж не в попытке ли обзавестись союзником? А поиски союзника – не противоречат ли они тому ощущению прозрачности, осиянности, распахнутости в пространство, что подарил мне мой новый порыв?

К числу приятнейших мгновений собственной жизни я могу отнести свои беседы с женой о той книге. Долгие годы я вгрызался только в научные тексты, в которых от гипотезы порой приходишь к уяснению частички чего-то огромного, но тем не менее, существующего в определенных границах (во всяком случае, такое представление сложилось у меня). А вот статьи в этой книге, хотя и конкретные, открывавшие конкретную же перспективу – крепкое здоровье – как бы предлагали тропки к… не знаю, как это назвать. В отдельных фразах, их и было-то всего ничего, мы обнаруживали неясные контуры, пунктирные линии, которые пока что бессистемно переливались друг в друга; однако, что-то нам подсказывало – это провозвестники иного мира, на порядок более высокого, чем крепкое здоровье. Стоит в него проникнуть, как бессистемное обретет стройность и систему. Стройность и система – согласитесь, уже немало… Мы были уверены, что как-либо ограничить этот мир немыслимо. Уж очень он неясный. Для уточнения лишь скажу, что материя не подлежит его определению, ее надо чувствовать.

Смысл всего вышесказанного можно сформулировать и так: есть два вида крепкого здоровья. Верно, звучит это несколько странно: по общему мнению, здоровяк – он здоровяк и есть. Тут-то и появляется одно «но», взятое за исходную точку в книге музыканта. Есть плотоядные здоровые люди и здоровые люди, питающиеся сырой растительной пищей. Важно даже не то, что, по убеждению авторов статей, пожиратели бифштексов в любой момент могут рухнуть, хотя на первый взгляд и обладают завидным здоровьем. Главное, понятию «здоровье» они придавали новую широту. Там, например, коротко говорилось, что тело приверженца сырой пищи обновляется за счет веществ более светлых, становясь устойчивее к болезням, приобретая особую сопротивляемость. Но не только. Мы с женой не сомневались, что важнейший нюанс этой «просветленности» звучит как «восприимчивость». Шансов вникнуть в смысл безграничного у сыроеда куда больше. Вот в чем мы усматривали особенно благоприятные возможности уже не для тела, а для души. Одним словом, бывает крепкое здоровье без перспективы и не менее крепкое, которое само по себе – уже перспектива.

Порассуждаем немного о слове «восприимчивость». Еще до того, как мы обнаружили те самые несколько фраз, жена сказала, что болезнь делает меня чувствительным ко всему, связанному со здоровьем и добавила – «но не только с ним». Вряд ли она имела в виду что-либо конкретное. Неужели можно было впоследствии отнести эти слова к тому.неведомому, солнечному и, на первый взгляд, хаотическому миру, в который, как казалось, нам было дано заглянуть? Почему бы и нет… Тут предупрежу еще раз: то, что я намерен сказать, прозвучит несколько странно. Выходит, болезнь и тот вид крепкого здоровья, что дает перспективу, равноценны; они заслуживают одинаковой благодарности. Обычное крепкое здоровье не дарит человеку восприимчивость, не сулит ничего, кроме привычной скуки, обжорства, пьянства, пустой болтовни и карьеризма, а также традиционного понимания окружающего. Обычное крепкое здоровье во многом уступает болезни.

Уверен – умный человек посоветовал бы мне иначе писать о своих открытиях, привнести в эти строки толику самоиронии. Все правильно; так я оставил бы себе пути к отступлению, не рискуя показаться смешным. Но я не могу пойти на это, просто не могу – и все. Единственное мое оправдание – перенесенные муки, противоборство с ним требует веры. Скептицизм есть привилегия тех, кому не довелось полной мерой хлебнуть страдания. Вполне возможно, что я не прав. Однако любая попытка проникнуть в безграничный мир оправдана чистотой самого усилия, пусть это даже прыжок в пустоту. Сыроедение, вегетарианство и прочее такое… почему столь многих раздражают эти слова? Что за подозрения они будят? Или людям кажется, что их в чем-то обвиняют? До боли знакомая реплика: «Не пьет? Что-то тут нечисто». И впрямь, что ли, непьющие – убийцы веселой фальстафовской радости жизни? Но радость многолика. Слиянность с зарей ощутишь на трезвую голову гораздо полнее. Бедное вегетарианство… Напомню еще раз, что в нем – новые горизонты не столько для тела, сколько для души. Душа освобождается от груза крови и боли. Так я думаю, и объясняется это, конечно же, глубокой внутренней предрасположенностью, мне присущей. Болезнь, встреча с режиссером и знакомство с принадлежавшей музыканту книгой лишь освободили путь для неосознанной склонности. Как-то, листая книгу, я ощутил уверенность, что все сказанное в ней я некогда знал, потом забыл, а сейчас просто припоминаю. Правда, спустя мгновенье наваждение рассеялось.

Вот мысль, превратившаяся в трюизм: все новое – лишь хорошо забытое старое. Любое обновление – это в значительной степени возвращение. Книга музыканта предлагала лечение, основанное, по сути, не на болезни, а на стремлении заставить ее затихнуть. Важен ведь результат. Еще важнее так изменить свою жизнь, чтобы перестать ощущать себя больным. Мы заблуждаемся, считая, будто страдает один какой-то сустав либо, скажем, позвоночник. Страдает человек в целом. Так займись же им, а подробности войдут в колею сами. Возможно, в прежние времена рассуждали именно так, а с нынешней точки зрения, это, конечно, звучит несколько абсурдно.

Подход медицины противоположен -она со всем усердием анализирует болезнь, но чрезвычайно редко находит способы ее лечения. И даже то, что ей удается нащупать, не пытается обобщить в принцип. Болезнь интересует медицину больше больного.

Значение имело и то, как книга была составлена. Источники статей указывались, а переводчики нет. Какие-то люди работали бесплатно и анонимно ради того, чтобы оказать помощь другим людям, в большинстве им незнакомым. (Был там и материал об Альме, о ее судьбе и методе лечения, изложенный довольно путанно).

На сырую пищу я не перешел, к целебному голоду тоже не прибег. Даже не начал лечиться по методу Альмы. Все откладывал со дня на день – «вот с завтрашнего утра…» – причины для этого всегда найдутся. Промедление, однако, не раздражало меня. Надежда дарила терпение, я ведь решил добраться до первоисточника.

На то, чтобы списаться с Альмой и уладить формальности по отъезду, понадобилось несколько месяцев.