"334" - читать интересную книгу автора (Диш Томас)

3

Крошка врубалась во Всевышнего, и Всевышний (она была уверена) врубался в Крошку: в нее, здесь, на крыше дома 334; в Него, там, в красно-желто-коричневом закатном смоге, в дивной отраве джерсийского воздуха, повсюду. Или, может, это не Всевышний, но что-нибудь примерно из той же оперы. Крошка не была уверена.

Свесив ноги за поребрик, Боз разглядывал двойной муаровый узор на ее коже и сорочке. Спиральные узоры на ткани смещались против часовой стрелки, нанесенные трафаретом на кожу – по стрелке. Мартовский ветер трепал материю, и Крошка покачивалась, и спирали вращались, зеленые с золотом вихри, лирические иллюзии.

На какой-то из соседних крыш тявкнула нелегальная собака. Тявк, тявк, тявк; я тебя люблю, люблю, люблю.

Обычно Боз старался удержаться на поверхности чего-нибудь как раз эдакого приятного, однако нынешним вечером был сослан в глубины своего “я” – переопределить проблему и подойти к той реалистично. В основном (решил он), все беды от его характера. Он слаб. Он позволил Милли во всем брать верх, пока та не позабыла, что и у Боза могут быть свои законные запросы. Даже Боз позабыл. Отношения их страдали односторонностью. Он ощутил, что исчезает, тает в воздухе, что его засасывает в зеленый с золотом водоворот. Дерьмо, правда, не тонет. Колеса занесли его совершенно не туда, с точностью до наоборот, а Крошка, в своей стране Св. Терезы, не могла ни помочь, ни утешить.

Красно-желто-коричневое померкло до темно-розовато-лилового, а потом наступил вечер. Всевышний укрыл завесой славу Свою, и Крошка спустилась на землю.

– Бедный Боз, – проговорила она.

– Бедный Боз, – согласился он.

– С другой стороны, ты удрал от всего этого. – Небрежным взмахом руки она стерла вид с крыши Ист-виллидж и все уродства. Второй, более нетерпеливый мах, словно б она обнаружила, что все безобразие вместе взятое прилипло к ее руке. Собственно, оно и стало ее рукой, ее плечом, всем нелепым тугоподвижным телом, которого она умудрилась на три часа пятнадцать минут избегнуть.

– И бедная Крошка.

– Крошка тоже бедная, – согласился он.

– Потому что мне никуда не деться.

Она пожала остренькими плечиками. Речь шла не о доме, а о собственном теле, только слишком хлопотно было бы втолковывать это цветущему Нарциссу. Боз раздражал ее зацикленностью на одних собственных невзгодах, на собственных внутренних конфликтах. У нее тоже есть свои неудовлетворенности, которые она хотела бы обсудить, сотни.

– Боз, твоя проблема яйца выеденного не стоит. Присмотрись повнимательней. Дело в том, что в глубине души ты республиканец.

– Ну, Крошка, хватит!

– Честное слово. Когда вы сошлись с Милли, Лотти и я просто не могли поверить. Для нас это всегда было ясно как божий день.

– Смазливая рожица еще не значит...

– Боз, ну что ты из себя строишь? Ты прекрасно знаешь, это тут, так или иначе, совершенно ни при чем. И я вовсе не хочу сказать, что ты должен, по моему примеру, голосовать за республиканцев. Но признаки-то налицо. Чуть-чуть психоанализа – и ты поймешь, сколько всего в себе подавляешь.

Он вспыхнул как порох. Одно дело, когда тебя обзывают республиканцем, но подавленным – этого он не позволит никому.

– Хрена лысого, сестричка! Если хочешь знать мою партию, пожалуйста. Когда мне было тринадцать, я подглядывал, как ты раздеваешься, и дрочил – и, поверь мне, для этого надо быть демократом до мозга костей!

– Бр-р! – передернуло ее.

Это было действительно “бр-р!”, и к тому же неправда, не менее чем “бр-р!”. О Лотти он часто фантазировал, о Крошке же – никогда; коротенькое хрупкое тельце вызывало у него лишь отвращение. Она была все равно что готический собор в миниатюре, ощетиненный листообразными орнаментами и шпилями, облетевшая рощица; ему же хотелось славных солнечных и цветущих прогалин. Она была гравюра Дюрера; он – пейзаж Доменичино. Перепихнуться с Крошкой? Да он скорее республиканцем станет, хоть бы даже она и в натуре его сестра.

– Не то чтоб я против республиканства, – дипломатично добавил он. – Я не пуританин. Но секс с парнями мне просто не нравится.

– Просто ты не пробовал, – уязвленно отпарировала она.

– Пробовал, пробовал. Миллион раз.

– Тогда почему ваш брак разваливается?

Закапали слезы. Последнее время он только и делал, что источал влагу, словно кондиционер. Крошка, искушенная в сочувствии, тут же расплакалась за компанию, обвив своей жилистой, тонкой, как проволока, ручкой его изысканной формы плечи.

Хлюпнув, он вскинул голову. Каштановый каскад, широкая храбрая улыбка.

– На сборище к Януарии пойдешь?

– Только без меня; не сегодня. У меня религиозный подъем, и вообще пик святости или около того. Может, как-нибудь потом.

– Ну, Крошка...

– На полном серьезе. – Она охватила себя руками, выставила подбородок, ожидая, что он станет вымаливать. Издалека снова донеслись собачьи звуки.

– Давным-давно, в детстве, – мечтательно начал Боз, – когда мы только-только переехали...

Но он видел, что она не слушает.

Совсем недавно собак окончательно поставили вне закона, и собаковладельцам приходилось изощряться почище Анны Франк, дабы уберечь своих питомцев от городского гестапо. На улицу их теперь не повыводишь, так что крыша дома 334, которую Комиссия по вопросам озеленения объявила игровой площадкой (дабы придать атмосферу игровой площадки, по периметру натянули колючую проволоку), была по колено в собачьем дерьме. Между детьми и собаками развернулась целая война за право на крышу. Детишки выслеживали собак, выпущенных прогуляться – как правило, ночью, – и сбрасывали с крыши. Тяжелее всего было с немецкими овчарками. Как-то на глазах у Боза овчарка прихватила с собой в полет одного из скольки-то-юродных братьев Милли.

Чего только не бывает и кажется по ходу дела до дури значимым, и все равно забывается, сперва одно, потом другое. Он ощутил изящную, управляемую грусть – словно бы, посиди он тут еще и немного поработай над ней, можно было бы написать тонкий зрелый философский опус.

– Ладно, я отчаливаю. Хорошо?

– Приятно провести время, – пожелала Крошка.

Он коснулся губами мочки ее уха, но это не был поцелуй, даже братский. Скорее, знак отделяющего их расстояния, подобно знакам на обочине шоссе, говорящим, сколько в милях до Нью-Йорк-сити.

Вечеринка выдалась тихая, без особых безумств, но Боз приятно провел время хотя бы даже в качестве мебели – сидел на скамейке и разглядывал коленки. Потом подошел Вилликен, фотограф из 334-го, и принялся толковать о нюансизме (Вилликен был нюансистом со времен воистину незапамятных), что, мол, грядет ренессанс нюансизма, и давно пора. Выглядел он гораздо старше, чем Боз его помнил, – весь какой-то усохший, кожа да кости и на все свои трогательные сорок три.

– Самый лучший возраст, сорок три, – повторил Вилликен, до полного удовлетворения разделавшись с историей искусства.

– Лучше, чем двадцать один? – (Возраст Боза, понятное дело.) Вилликен решил, что это шутка, и кашлянул. (Вилликен курил табак.) Боз отвернулся и поймал взгляд какого-то рыжебородого незнакомца. В левом ухе того поблескивала маленькая золотая сережка.

– Вдвое лучше, – ответил Вилликен, – и еще чуть-чуть. – Поскольку это тоже была шутка, он снова кашлянул.

Из всех собравшихся незнакомец (рыжая борода, золотая сережка) был самый красивый, после Боза. Встав со скамейки, Боз легонько хлопнул пожилого фотографа по морщинистым, сложенным на коленях ладоням.

– А тебе сколько? – спросил он рыжую бороду с золотой сережкой.

– Шесть футов два дюйма. А ты?

– Я разносторонен, и весьма. Ты где живешь?

– Семидесятые восточные. А ты?

– В эвакуации. – Боз принял позу: Себастьян (Гвидо), раскрывающийся, как цветок, принять стрелы людского восхищения. О, Боз мог зачаровать хоть штукатурку, до осыпания со стен. – Ты знакомый Януарии?

– Знакомый знакомого, только тот знакомый не пришел. А ты?

– Что-то в том же духе.

Денни (его звали Денни) загреб горсть каштановых волос.

– Мне нравятся твои колени, – сообщил Боз.

– Не слишком лохматые?

– Нет, мне нравятся лохматые колени.

Когда они уходили, Януария была в ванной. Они крикнули “Пока!” через бумажную перегородку. Всю дорогу домой – спускаясь по лестнице, на улице, в метро, в лифте у Денни в парадной – они целовались и лапались, и хоть психологически это возбуждало Боза, у него не вставало.

Последнее время у него ни на что не стояло.

Пока Денни за ширмой разводил и кипятил на плитке сухое молоко, Боз – один во всей двуспальной кровати – разглядывал клетку с хомяками. Хомяки сношались – нервно, по-хомячьи суетливо, – и хомячиха приговаривала что-то вроде: “Ш-шланг, ш-шланг, ш-шланг”. Вся природа укоряла Боза.

– Подсластить? – спросил Дэнни, возникая с чашками.

– Нет, спасибо. Только зря время у тебя отнимаю.

– Кто сказал, что зря? Может, через полчасика... – Из бороды выделились усы: улыбка.

Боз удрученно, с грустью пригладил лонную поросль и встряхнул аутично поникший член.

– Не, сегодня мы в нерабочем состоянии.

– Может, помашемся? Парочка-тройка раундов? Я знавал парней, которые...

– Не поможет, – мотнул головой Боз.

– Тогда сиди и пей коффе. Честное слово, на постели свет клином не сошелся. Есть куча всего другого.

– Ш-шланг! Ш-шланг, ш-шланг, – приговаривали хомяки.

– Да наверно уж.

– Точно-точно, – настаивал Денни. – А ты как, всегда импотент? – Вот оно произнесено, роковое слово.

– Упаси Господи! – (Ужас-то какой!)

– Ну так и что? Один неудачный вечер еще ничего не значит. У меня так частенько бывает – при том что это моя работа. Я демонстрирую гигиенические средства.

– Ты?!

– Почему бы и нет? Днем демократ, в свободное время республиканец. А ты, кстати, кем зарегистрирован?

– Какая разница, – пожал плечами Боз, – если все равно не голосуешь.

– Да ладно, хватит себя жалеть.

– Вообще-то демократ, но до того, как женился, был независимый. Потому сегодня у меня и в мыслях не было, когда ехали к тебе, что... в смысле, Денни, ты такой красивый!

Денни зарделся в знак согласия.

– Да ладно тебе. Выкладывай лучше, чего там не так в твоей семейной жизни.

– Тебе это не интересно, – произнес Боз, а потом рассказал всю историю Боза и Милли: как сначала у них были превосходные отношения, как затем отношения начали портиться и как он не понимает, почему.

– У специалиста не консультировались? – спросил Денни.

– А толку-то что?

Денни выдавил самую настоящую сочувственную слезу и приподнял Бозову голову за подбородок, чтобы тот не преминул заметить.

– Надо бы, надо бы. Брак ваш для тебя по-прежнему многое значит, и если что-то не так, ты должен хотя бы узнать, что именно. В смысле, дело ведь может быть в какой-нибудь совершеннейшей фигне, метаболические циклы там подстроить или еще что...

– Наверно, ты прав.

Денни перегнулся через кровать и в приливе энтузиазма стиснул Бозу ногу над коленкой.

– Конечно, я прав. И вот еще: я знаю одного деятеля, который, говорят, просто что-то. На Парк-авеню. Я дам тебе его телефон. – Он чмокнул Боза в самый кончик носа – как раз вовремя, чтобы сочувственная слеза его растеклась у Боза по щеке.

По завершении еще одной последней решительной попытки Денни в неглиже проводил Боза до подъемного моста, который (также) не функционировал.

Они уже обменялись прощальными поцелуями, но еще трясли руки, когда Боз поинтересовался, как будто между делом, как будто последние полчаса думал о чем-то другом:

– Кстати, а ты не в Эразм-холле, часом, работаешь?

– Нет. А что вдруг? Ты там занимался? Сомневаюсь, чтоб я преподавал там в твое время.

– Нет. Просто у меня там... приятель один работает. В “Вашингтонс Ирвинге”.

– Я-то, собственно, в Бедфорд-Стювесанте. – Признание было исторгнуто не без толики досады. – А как звать этого твоего приятеля? Может, встречались на профсоюзном собрании или еще где.

– Не приятель, приятельница... Милли Хансон.

– Извини, не слышал. В конце концов, нас много. Город-то большой. – Что, куда ни глянь, подтверждали мостовые и стены.

Рукопожатие разжалось. Улыбки их стерлись, и они стали друг для друга невидимы, словно лодки, что разошлись и отплывают в сгущающемся над водой тумане.