"Адская кухня" - читать интересную книгу автора (Дивер Джеффри)

18

«Какая глупость,» — подумал он.

Выхватив из-за пояса «кольт», Пеллэм припал на колено.

Зажженный свет предупредил грабителя о том, что хозяин вернулся домой. Этого делать было не надо.

Пеллэм долго стоял неподвижно в прихожей. Вслушиваясь в тишину, пытаясь обнаружить в ней звуки крадущихся шагов, щелчок взведенного курка. Но он так ничего и не услышал.

Наконец Пеллэм медленно прошел по разворошенной квартире, открыл двери гардероба, заглянул под кровать. Поискал везде, где только можно было спрятаться. Грабителя в квартире не было.

Переходя из комнаты в комнату, Пеллэм оценил нанесенный урон. Уцененные видеомагнитофон и телевизор были на месте. Видеокамера тоже, на столе, на самом виду. Даже самый глупый и неопытный воришка должен был бы сразу же догадаться, что видеокамера стоит больших денег.

Но, увидев камеру, Пеллэм наконец понял, что произошло. Потрясение и отчаяние ударили его словно поток раскаленного воздуха от пожара, который уничтожил дом Этти. Опустившись на четвереньки, Пеллэм открыл холщовую сумку, в которой хранились оригиналы видеокассет с материалом для «К западу от Восьмой авеню».

Нет…

Он перерыл всю сумку, открыл кассетоприемник видеокамеры. Только теперь он понял истинные размеры ущерба. Недоставало двух кассет. Самых последних — той, что оставалась в камере, и той, на которой был материал, отснятый на прошлой и позапрошлой неделях.

Кассеты… Кому о них было известно? Ну, практически всем, с кем Пеллэм говорил об исчезновении Этти, и кто видел его с видекамерой. Рамиресу, неуловимому Алексу, Маккенне, Коркорану. Черт побери, о них знали даже Исмаил и его мать, Кэрол и Луис Бейли. Раз уж об этом зашла речь, Ломакс и вся пожарная часть. Вероятно, весь Вест-Сайд.

Слухи, которые улица разносит быстрее, чем Интернет.

Первый вопрос был: кто? Но не менее интересно было и: зачем? Быть может, Пеллэм, сам того не зная, случайно заснял самого поджигателя? Или того, кто его нанял? А может быть, он зафиксировал на кассету улики, ускользнувшие от внимания Ломакса и следователей?

У Пеллэма не было ответа на эти вопросы; и, какими бы значительными они ни были для дела Этти, пропавшие кассеты означали еще одно. При съемках художественных фильмов вся отснятая кинопленка застраховывается — и не на стоимость только целлулоида, но также на стоимость самих съемок, так что общая сумма может достигать тысяч долларов за один фут. Если рабочий материал, результат дня съемок будет уничтожен в огне, музы, возможно, и прольют слезу, но продюсер, по крайней мере, вернет назад затраченные деньги. Пеллэм, однако, не мог позволить себе полностью застраховать работу над «К западу от Восьмой авеню». Он не смог сразу вспомнить, что было на тех двадцати с лишним часах похищенных кассет, но, вполне вероятно, именно эти интервью и должны были стать сердцем фильма.

Некоторое время Пеллэм долго сидел на скрипящем стуле, уставившись в окно. Наконец лениво набрал 911. Но по тону диспетчера он сразу же понял, что преступления подобного рода имеют один из самых низких приоритетов в местном управлении полиции. Диспетчер спросила, хочет ли потерпевший вызвать следователей.

Пеллэм удивился. А разве полиция не должны была сама предложить свою помощь? Но вслух он сказал:

— Все в порядке. Я не хочу никого беспокоить.

Диспетчер не уловила в его словах иронию.

— Я хочу сказать, если надо, следователи приедут, — объяснила она.

— Знаете что, — сказал Пеллэм, — если грабитель вернется, я дам вам знать.

— Да, обязательно. Всего хорошего.

— Да, что-нибудь хорошее мне сейчас совсем не помешает.

Это оказалась пыльная маленькая контора в районе Пятидесятых улиц, в Вест-Сайде, недалеко от той больницы, где Пеллэм сидел у изголовья кровати Отиса Балма и слушал, как стодвухлетний старик рассказывал ему о далеком прошлом Адской кухни.

Пеллэм отыскал нужную контору, мысленно повторил заготовленный сценарий и толкнул дверь. Внутри спертый воздух был пропитан горьковатым запахом бумаги. Жирная муха отчаянно колотилась в грязное оконное стекло, пытаясь бежать от жары; кондиционер, судя по всему, был братом-близнецом того, что стоял в конторе Луиса Бейли.

— Мне нужна Фло Эпштейн, — сказал Пеллэм.

К перегородке подошла женщина с лицом, изрезанным зеленоватыми прожилками, с туго затянутыми назад волосами.

— Это я.

Определить ее возраст не было никакой возможности.

— Как поживаете? — спросил Пеллэм.

— Спасибо, хорошо.

Джон Пеллэм — одетый в свой единственный десятилетний костюм от Армани, реликвию минувших дней, — протянул потрепанный бумажник с позолоченным полицейским значком, купленным в сувенирной лавке на Сорок второй улице, и позволил женщине изучать его столько, сколько ее душе было угодно. То есть, как выяснилось, совсем недолго. Фло Эпштейн жадно посмотрела на Пеллэма, и он понял, что перед ним человек, получающий наслаждение от дачи свидетельских показаний.

— Последний раз сюда приходил детектив Ломакс. Он мне очень нравится. Он такой трезвый. Нет, я хотела сказать, серьезный.

— Ломакс брандмейстер, — поправил Пеллэм. — Брандмейстеры не имеют к полиции никакого отношения.

Хотя они обладают полным правом производить задержание, носят огромные пистолеты и выбивают из человека душу свертками монет, отчеканенных в монетном дворе министерства финансов Соединенных Штатов.

— Да-да, вы совершенно правы.

Фло Эпштейн наморщила лоб, злясь на себя за свою ошибку.

— Когда мы с брандмейстером Ломаксом кого-либо допрашиваем, я играю роль доброго полицейского. А он играет роль злого полицейского. Точнее, брандмейстера. Так вот, сейчас я пришел к вам, чтобы продолжить разговор. Вы опознали подозреваемую, не так ли?

— Нет, вы чересчур торопитесь.

— То есть?

— Я разбираюсь в законах так, что сама могла бы стать окружным прокурором, — самодовольно заявила Фло Эпштейн. — Я рассказала брандмейстеру Ломаксу следующее: к нам сюда пришла чернокожая женщина, на вид лет семидесяти, и попросила оформить страховку на свою квартиру. Я подтвердила, что на фотографии, которую мне показали, была заснята именно она. Я не опознавала никаких подозреваемых. Я уже не в первый раз даю свидетельские показания и знаю, что к чему.

— Не сомневаюсь, — кивнул Пеллэм. — Нам всегда очень приятно иметь дело с такими умными свидетелями, как вы. Итак, сколько времени пробыла здесь эта женщина?

— Три минуты.

— И все?

Фло Эпштейн пожала плечами.

— Она пробыла здесь три минуты. Когда ты занимаешься сексом, это ничто, когда рожаешь ребенка — это целая вечность.

— Наверное, все зависит от партнера и от ребенка. — Пеллэм черкнул в блокноте бессмысленные каракули. — Эта женщина выписала вам чек.

— Совершенно верно. Мы отослали чек в центральное управление нашей компании, и там оформили страховку.

— Женщина больше ничего не говорила?

— Нет.

Пеллэм захлопнул блокнот.

— Вы нам очень помогли. Извините за то, что отнял у вас время. — Он быстро достал квадратик, снятый «Поляроидом». — Я хочу еще раз проверить, что именно эта женщина приходила сюда.

— Но это не тот снимок, что показывал мне брандмейстер Ломакс.

— Совершенно верно. Этот был сделан в женском отделении центра предварительно содержания под стражей.

Мельком взглянув на фотографию, Фло Эпштейн собралась отвечать.

Пеллэм остановил ее, поднимая руку.

— Не торопитесь. Отвечайте только тогда, когда будете уверены наверняка.

Женщина всмотрелась в спокойное чернокожее лицо, в тюремное платье, в сложенные на груди руки. В тронутые сединой волосы.

— Да, это она.

— Вы абсолютно уверены в этом.

— Абсолютно. — Она замялась, затем вдруг рассмеялась. — Я чуть было не сказала, что готова поклясться в суде. Но, наверное, именно это мне и придется сделать: дать показания под присягой, да?

— Наверное, придется, — подтвердил Пеллэм.

Стараясь сохранить на лице непроницаемую маску. Чему учатся все сотрудники правоохранительных органов.

Вечером — когда на город опустились душные, туманные сумерки, — Пеллэм стоял в переулке напротив здания из бурого известняка со свежим номером «Нью-Йорк пост» в руках.

На газету он почти не обращал внимания. Его занимала одна только мысль: герани?

Бледное, убогое жилое здание было похоже на тысячи других таких же. Посаженные перед ним цветы, огненно-оранжевые и красные, прекрасно смотрелись бы в любом другом месте.

Но здесь?

Пеллэм простоял в переулке около часа, пока наконец не открылась входная дверь. Молодой парень, внимательно осмотрев улицу в обе стороны, вышел из подъезда и стал спускаться по лестнице. В руке у него была большая коробка из-под обуви. Выбросив газету, Пеллэм как можно бесшумнее двинулся следом за ним по раскаленному асфальту. Наконец ему удалось догнать парня.

Не оборачиваясь, Рамирес сказал:

— Ты проторчал в переулке целых пятьдесят минут. Сейчас тебе в спину нацелены два пистолета. Так что не делай никаких глупостей.

— Благодарю за совет, Гектор.

— Какого хрена ты тут делаешь? Ты что, спятил?

— Что в коробке?

— Это коробка из-под обуви, так? Как, по-твоему, что в ней? Обувь.

Пеллэм поровнялся с Рамиресом. Ему приходилось шагать очень быстро, чтобы не отстать от него.

— Итак, что тебе нужно? — спросил парень.

— Я хочу узнать, почему ты мне солгал.

— Я никогда не лгу, приятель. Я не белый. И не журналист, как ты. Ты лжив, как и все белые.

Пеллэм рассмеялся.

— Что за чепуху ты сейчас мелешь? Это что, молитва «Кубинских лордов»? Которую нужно читать наизусть, чтобы быть принятым в вашу банду?

— Не выводи меня из себя. День выдался тяжелый.

Они вышли на авеню, идущую с севера на юг. Рамирес, посмотрев в обе стороны, повернул на север. Через минуту он сказал:

— Я тебе не верю. Ты перегибаешь палку, твою мать.

— Что?

— Торчишь перед нашей базой. Этого не делает никто. Даже фараоны.

— Это ты посадил герань?

— Ступай к такой-то матери. Ты при железе?

— Ты имеешь в виду пистолет? — переспросил Пеллэм. — Нет, у меня его нет.

— Слушай, да ты просто спятил, твою мать. Заявился к нашей базе без пушки. Вот так люди и получают пулю в лоб. А что ты имел в виду, когда сказал, что я тебе солгал?

— Гектор, расскажи мне про свою тетку. Про ту, которую выкурили из дома номер четыреста пятьдесят восемь. Насколько я слышал, она переехала на новое место.

Рамирес ухмыльнулся.

— Я же тебе говорил, что забочусь о своих родственниках.

— Когда она переехала?

— Понятия не имею.

— Но до пожара?

— Где-то в то самое время. Точно я не помню.

— Забыл?

— Да, забыл, твою мать. Послушай, я занят. Почему бы тебе не поговорить с Коркораном, твою мать?

— Уже говорил.

Рамирес поднял брови, пытаясь не выдать свое изумление.

Пеллэм продолжал:

— Ты также забыл сказать мне о том, что твоя тетка была лишь одной из — сколько же их всего было? — из восьмисот свидетелей, видевших, тот парень из команды Коркорана убил какого-то типа.

— Ты имеешь в виду Спира Дриско и Бобби Финка?

— Значит, ты согласен, что Коркоран не сжигал то здание из-за твоей тетки? Теперь это уже не ложь белого человека, так?

— Слушай, шел бы ты своей дорогой, приятель. У меня нет времени.

— В каких ты отношениях с неким О'Нилом?

— Не знаю я никаких О'Нилов.

— Вот как? А он тебя знает.

— Какого хрена ты с ним разговаривал? — резко бросил Рамирес.

Еще минуту назад парень лишь изображал раздражение. Сейчас же он был по-настоящему взбешен.

— А кто сказал, что я с ним разговаривал? — Пеллэм потрогал себя за ухо. — Я тоже кое-что слышу. Я слышал, что у него, кажется, было несколько пистолетов. Кажется, он торговал оружием.

Резко остановившись на месте, Рамирес схватил его за руку.

— Что ты слышал?

Пеллэм выдернул руку.

— То, что на прошлой неделе ты его хорошенько прижал. За то, что он продавал железо Коркорану.

Рамирес недоуменно заморгал. Затем расхохотался.

— О черт!

— Так это правда или нет?

— И то, и другое.

— Что ты хочешь сказать?

— И правда, и неправда. — Рамирес двинулся дальше. — Послушай, я тебе все объясню, но тебе придется держать это при себе. В противном случае я буду вынужден тебя убить.

— Говори.

— Понимаешь, — начал Рамирес, — я и О'Нил, у нас с ним дела. Он поставляет мне товар. Качественный. «Глоки», МАС-10, «штейры».

— И ты прилюдно избил своего поставщика?

— Ну да, твою мать. Это была идея О'Нила. Он ирландец, я латинос. Знаешь, сколько он проживет после того, как Джимми узнает про то, что он поставляет мне товар? Кое у кого из ребят Коркорана возникли какие-то подозрения, поэтому мы устроили спарринг на людях. О'Нил притворился, будто получил по первое число.

Рамирес оглядел Пеллэма с ног до головы и расхохотался.

— Что тут такого смешного?

— По лицу твоему вижу, что ты мне почти веришь. — Помолчав, парень добавил: — Я могу все доказать. Да, в здании были пистолеты. Я заплатил за них, и О'Нил оставил их, предложив забрать в любое удобное время. Вот только я не успел никого прислать за ними, и здание сгорело. Там были «глоки», «браунинги» и несколько милых маленьких «торесов», которые я люблю больше всего на свете. Двенадцать или тринадцать стволов. Поговори со своими источниками. Выясни, что полиция обнаружила на пожарище. Если стволы действительно были в здании, ты убедишься, что я его не поджигал.

Пеллэм достал из заднего кармана листок бумаги.

— Три «глока», четыре «тореса» и шесть «браунингов».

— Приятель, а ты знаешь свое дело.

Они прошли мимо Сорок второй улицы, в прошлом самого злачного места Нью-Йорка, а теперь не более опасной — и интересной — чем торговый центр в богатом пригороде.

— Я иду в одно место по делу. И я не хочу, чтобы ты был рядом.

— Это дело твоей банды?

— Приятель, никакой банды нет. У нас клуб.

— Какое у тебя дело?

Сняв с коробки крышку, Рамирес показал пару новых баскетбольных кроссовок.

— У меня таких целый трейлер.

— Ты их покупаешь, а потом продаешь, так? — скептическим тоном спросил Пеллэм.

— Да, я покупаю и продаю. В этом и состоит мой бизнес.

— А как насчет первой части? Ты правда «покупаешь»? С накладными, ордерами и так далее?

— Да, я их купил! — грубо бросил Рамирес. — Так же, как вы, журналисты, мать вашу, платите людям за их рассказы. Ты платишь? Ты платишь кому-нибудь за то, что тебе рассказывают?

— Нет, но…

— «Нет, но.» Твою мать! Ты берешь жизнь какого-нибудь человека, описываешь ее и никому ничего не платишь! — Он добавил с издевкой: — «О боже, ну кто способен на такую низость?»

Они прошли еще квартал. Пеллэм сказал:

— Мне нужна одна услуга.

— Да?

— Вчера вечером кто-то побывал у меня в квартире. Ты можешь узнать, кто это сделал?

— Почему ты обращаешься ко мне? Ты считаешь, это тоже моих рук дело?

— Если бы я так считал, я бы к тебе не обратился.

Рамирес задумался.

— Знаешь, по-настоящему хороших связей в Ист-Вилладже у меня нет.

— Откуда тебе известно, что я живу в Ист-Вилледже?

— Я сказал, что у меня нет «по-настоящему хороших» связей. Я не говорил, что у меня нет никаких.

— Поспрашивай.

— Лады.

— Gracias[57].

— Nada[58].

Они прошли на север по Девятой авеню почти до самого конца Адской кухни. Пеллэм остался ждать на углу, прислонившись к фонарному столбу, а Рамирес скрылся в маленьком мексиканском ресторанчике. Когда он снова появился на улице, у него в руках был пухлый конверт, который он сунул в карман своих узких джинсов.

В соседнем переулке что-то мелькнуло.

— Черт!

Резко развернувшись, Рамирес сунул руку за пазуху куртки.

Пеллэм, присев на корточки, укрылся за припаркованной машиной.

— Кто ты такой, твою мать? — сказал Рамирес.

Прищурившись, Пеллэм всмотрелся в полумрак переулка. Неизвестный оказался Исмаилом.

— Здорово, приятель, — бросил мальчишка, с опаской глядя на латиноамериканца.

Он неуверенно вышел из переулка.

Рамирес посмотрел на него так, словно перед ним был таракан.

— Слушай, будешь так пугать людей… Надо бы хорошенько надрать тебе задницу.

Исмаил беспокойно огляделся по сторонам.

Рамирес повернулся к Пеллэму.

— Ты его знаешь?

— Да. Это мой друг.

По лицу мальчишки промелькнула тень улыбки.

— Твой друг? — презрительно бросил Рамирес. — Почему ты водишь дружбу с таким маленьким moyeto?

— Он отличный парень.

— Отличный парень? — пробормотал Рамирес. — Еще раз так подкрадется ко мне — и станет мертвым отличным парнем.

— Слушай, Исмаил, почему ты не в подростковом центре?

— Не знаю. Так получилось.

— О матери и сестре что-нибудь слышал?

Мальчишка покачал головой, переводя взгляд с хмурого лица Рамиреса на улыбающегося Пеллэма. На мгновение он показался Пеллэму совершенно обычным ребенком. Смущенным, неуверенным, разрывающимся между страхом и желанием. Увидев эту ранимость, Пеллэм ощутил боль. Почему-то гораздо легче было видеть в ребенке дерзость, оставленную улицей. Ему вспомнилось категорическое утверждение Кэрол Вайандотт. Нет, она неправа. Для Исмаила еще не все потеряно. У него есть надежда.

Пеллэм опустился на корточки.

— Сделай мне одно одолжение. Возвращайся в подростковый центр. Выспись хорошенько. Ты чего-нибудь ел?

Исмаил пожал плечами.

— Ел? — не отставал от него Пеллэм.

— Мы с одним парнем стащили несколько банок пива, — с гордостью заявил мальчишка. — И всё выпили.

Однако в его дыхании не чувствовался запах спиртного. Ребяческое бахвальство.

Пеллэм протянул Исмаилу пять долларов.

— Сходи в «Макдональдс».

— Ага! Слушай, Пеллэм, ты зайдешь меня проведать? Я покажу тебе такое! Мы сыграем в баскетбол, я знаю все движения!

— Да, обязательно зайду.

Мальчишка развернулся, собираясь уйти.

Рамирес его окликнул:

— Эй, щенок!

Остановившись, Исмаил с опаской оглянулся.

— У тебя ноги большие?

Круглое чернокожее лицо недоуменно смотрело на Рамиреса.

— Я задал тебе вопрос: у тебя ноги большие?

— Не знаю.

Исмаил опустил взгляд на свои стоптанные кроссовки.

— На, держи.

Рамирес бросил мальчишке коробку с баскетбольными кроссовками. Тот неуклюже ее поймал. Заглянул внутрь.

Его глаза расширились от изумления.

— Ух ты! «Адидас торшон»! В таких играет сам Майкл Джордан! Ух ты!

— Пока что они тебе велики, так что никакого толка от них не будет, — сказал Рамирес. — Но, если ты не будешь подкрадываться незаметно к людям, ты дорастешь до того, что они тебе станут впору. А теперь делай то, что тебе сказал вот он. — Рамирес кивнул на Пеллэма. — Убирайся отсюда к такой-то матери!

Когда мальчишка скрылся, Рамирес предложил Пеллэму:

— Пойдем обмоем мою сделку. — Он похлопал по карману, в котором лежал пухлый белый конверт. — Ты текилу пьешь?

— Мескаль пью. Саузу пью. Но маргарита[59] — отвратительное пойло.

Рамирес презрительно ухмыльнулся, как, похоже, он делал всегда, когда при нем говорили о чем-то очевидном, и пошел вперед, нетерпеливым жестом предложив Пеллэму следовать за собой. Судя по всему, план на вечер был составлен.

Червя[60] они разделили пополам.

Они устроились в прокуренном кубинско-китайском ресторанчике неподалеку от Колумбус-серкл. Рамирес разрубил бедное существо пополам ножом с выкидным лезвием в стиле «Вест-сайдской истории».

Пеллэм рассказал ему о натурных съемках в Мексике, где ему приходилось часами сидеть в обществе свободных от работы осветителей, костюмеров и каскадеров, которые похвалялись своими психоделическими опытами, поглощая жирных белых червей из мескаля.

— Однако, лично я ничего не чувствовал.

— Ты совершенно прав, — заметил Рамирес. — Эти ребята просто пудрили тебе мозги.

И с этими словами он проглотил свою половину червя.

Съев по две тарелки тамалы[61] каждый, они вышли на улицу. Задержавшись у стойки, Рамирес купил еще одну бутылку мескаля.

По дороге в центр города Рамирес пожаловался:

— Слушай, на дворе суббота, а я без женщины. Задница какая-то!

— А та официантка в ресторане, по-моему, она пыталась с тобой заигрывать.

— Которая?

— Испанка.

— Эта? — презрительно фыркнул Рамирес. Помолчав, он нахмурился. — Слушай, Пеллэм, позволь дать тебе хороший совет. Никогда не говори слово «испанцы».

— Вот как?

— Это плохое слово.

— Ну тогда скажи мне, как будет политкорректно? Мне будет очень любопытно услышать это от человека, который спокойно употребляет такие слова, как «ирландишка» и «ниггер».

— Это совершенно другое дело.

— Неужели.

— Да.

— Это почему?

— Потому, — сказал Рамирес. Затем все же решил объяснить: — Понимаешь, надо называть человека по той стране, откуда он приехал. Доминиканец. Пуэрториканец. Вот я — я кубинец. Если хочешь называть всех одинаково, говори «латиноамериканцы». — Отхлебнув из горлышка, Рамирес начал декларировать: — "Apostol de la independencia de Cuba guia de los pueblos… Americanos y paladin de la dignidad humana.[62]" Ты испанским владеешь?

— Совсем чуть-чуть. Недостаточно для того, чтобы понять ту чертовщину, которую ты только что сказал.

— Эти слова высечены на памятнике Хосе Марти на Шестой авеню. В Центральном парке. Ты его никогда не видел?

— Нет.

— Ха! — презрительно усмехнулся Рамирес. — Как ты мог его пропустить? Он в высоту тридцать футов. Его лошадь стоит на двух ногах, а сам Марти взирает на Шестую авеню. А лицо у него какое-то странное, как будто он никому не доверяет.

— А кто такой этот Марти?

— Ты не знаешь?

Если не брать в счет фильмы по искусству, история в Голливуде ограничивается вестернами, не имеющими ничего общего с исторической правдой, и фильмами о войне.

— Хосе Марти воевал с испанцами, чтобы изгнать их с Кубы. Он был поэтом. Когда ему было пятнадцать или шестнадцать лет, его выслали из страны. Он объездил весь мир, сражаясь за независимость Кубы. Долгое время Марти жил здесь, в Нью-Йорке. Это был великий человек.

— А ты когда-нибудь возвращался на Кубу?

— Возвращался? Да я там никогда не бывал.

— Никогда? Ты шутишь.

— Не шучу. Зачем мне туда ехать? В Гаване транспортные пробки, трущобы и грязь, там есть las muchachas[63] и las cerveza[64]. Там есть hombres embalados в ganja[65]. Сейчас, наверное, там есть и «крэк». Гавана стала совсем как Нью-Йорк. Когда мне хочется отдохнуть, я отправляюсь в Нассо, на Багамы, с красивой девочкой. И играю там в казино «Клуб Мед».

— Но ведь Куба — это твоя родина.

— Куба не моя родина, — строго поправил его Рамирес. — Она была родиной моего деда. А не моя… На складе, которым я время от времени пользуюсь, есть один тип… сеньор… — Рамирес растянул это слово, наполняя свой голос презрением. — Сеньор Буньелло. Этот viejo, он loco[66]. Только посмотрите на него — он хочет, чтобы все обращались к нему «сеньор». "Я временно вынужден жить в Estados Unidos[67], — говорит он. — Но сердцем я cubano. Меня выслали, и мне пришлось покинуть родину." Знаешь, Пеллэм, если он еще раз это повторит, я дам ему в морду. Он твердит как заведенный: «Мы обязательно вернемся домой. Получим назад свои плантации сахарного тростника и снова станем богатыми. Los moyetos — ну, черные, будут на нас работать.» Puto[68]. Черт побери, мой отец думал только о том, как бы поскорее смыться оттуда.

— Твой отец, он был революционером?

— Mi padre[69]? Нет. Он приехал сюда еще в пятьдесят четвертом. Знаешь, как тогда нас здесь называли? Латиноамериканцев, приехавших в Америку? Нас называли «летними людьми в зимней одежде». Отец покинул Кубу еще ребенком. Его родители поселились в Бронксе. Отец тоже был в банде.

— Ты хотел сказать, в клубе?

— В те времена банды были совсем другими. Когда парень попадал в новый район, ему приходилось сойтись в поединке с местным вожаком. Понимаешь, удары выше пояса — драться можно было только одними кулаками. До тех пор парень оставался никем. Так что пока fidelistos[70] жгли плантации и расстреливали batistianos[71], мой отец на Сто восемьдесят шестой улице в кругу таких же парней дрался со здоровенным puto. Ему тогда здорово досталось. Но после этого все отправились пить cerveza и ром. А отцу дали прозвище. Его прозвали «Manomuerto»[72]. В этот день он доказал свою храбрость. Тогда это называлось: «показал свое сердце». Доказал su corazon[73].

— Где сейчас твой отец?

— Пропал лет шесть — семь назад. Однажды утром ушел на работу, прислал домой моего брата Пири с конвертом, в котором лежала половина зарплаты, и попросил передать, что когда-нибудь позвонит. Но он так и не позвонил. — Гектор Рамирес громко рассмеялся. — Как знать, быть может, отец сейчас в Гаване.

У Пеллэма в голове копошилась стайка крошечных червячков. Странно, ведь он выпил не так уж и много — рюмок пять или шесть.

Ну хорошо, быть может, больше.

И, наверное, в этих маленьких тварях действительно есть что-то психоделическое.

Они углубились в мрачное сердце Адской кухни. Вдруг до Пеллэма дошло, что Рамирес что-то ему говорит.

— Что?

— Я спросил, какого хрена ты тут делаешь? Только начистоту.

— Какого хрена я тут делаю? Пью текилу с преступником.

— Эй, послушай, ты считаешь меня преступником? Думаешь, что у меня есть судимость?

— Мне рассказали, чем ты занимаешься.

Рамирес задумался.

— И кто же тебе это рассказал?

— Слухами улица полнится, — зловещим тоном пробормотал Пеллэм.

— Ты не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь?

— Ищу своего отца, — ответил Пеллэм, сам удивляясь своей откровенности.

— Ищешь своего отца? И где же он? Он здесь живет?

— Больше не живет. — Пеллэм обратил взгляд на север, где мерцало не меньше миллиона огоньков, ярких и не очень. Он забрал у Рамиреса бутылку. — Несколько лет назад я работал над одним фильмом. Он назывался «Сон в неглубокой могиле».

— Никогда о таком не слышал.

— Этот фильм был об одной женщине, которая возвращается домой и узнаёт, что ее отец, возможно, вовсе не ее отец. Сначала я только искал места для натурных съемок, но затем также переписал часть сценария.

— А мать этой женщины, она что, была путаной?

— Нет, просто завела связь на стороне. Ей было одиноко.

Забрав бутылку, Рамирес отпил большой глоток и кивнул, приглашая Пеллэма продолжать.

— Моя мать живет в противоположном конце штата. В маленьком городке, который называется Симмонс. Нет, ты о таком никогда не слышал. Я приехал ее навестить — это случилось два года назад, на Рождество.

— Ты купил ей подарок?

— Конечно, купил. Дай договорить.

— Очень хорошо, что ты не забываешь свою мать. Так держать, парень!

— Дай я закончу. Мы поехали на кладбище на могилу отца, как делаем всегда, когда я приезжаю к матери. — Еще один глоток. И еще. — Мы пришли на могилу, и мать расплакалась.

Они успели углубиться в Кухню и теперь шли по переулку, вымощенному вонючим от нечистот булыжником, который вел к базе Рамиреса.

— Вдруг мать говорит, что должна сделать одно признание, — продолжал Пеллэм. — Как оказалось, она думает, что мой отец мне вовсе не родной отец.

— Ого, вот так сюрприз, твою мать!

— Бенджамин — муж матери, человек, которого я считал своим отцом, — постоянно отсутствовал. Он все время был в разъездах. Они с матерью поругались по этому поводу. Бен снова уехал. Мать завела любовника. Потом они расстались. Бен вернулся домой. Они с матерью помирились. Она к этому времени уже была беременна, но не могла сказать, когда именно это произошло. Сам знаешь, как это бывает. Однако мать сильно сомневалась в том, что это был ребенок Бена. Она ломала голову над этим с тех самых пор, как Бен умер. Я хочу сказать над тем, говорить или не говорить мне. В конце концов мать не выдержала и во всем призналась.

— Представляю, как хреново тебе было, когда ты все это услышал. Но зачем ты все-таки приехал сюда?

— Мне хотелось разузнать больше об этом мужчине. О своем родном отце. Я не собирался с ним встречаться. Но мне хотелось узнать, кто он такой, чем занимается, может быть, раздобыть его фотографию.

— Он до сих пор живет здесь?

— Нет. Уехал давным-давно.

Пеллэм рассказал о том, как ему удалось раздобыть последний адрес этого человека, но, как выяснилось, тот уехал из того дома много лет назад и не оставил никаких следов. Пеллэм связался с архивами всех пяти районов Нью-Йорка, а также всех близлежащих округов штатов Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут. Безрезультатно.

— Значит, смылся? Как и мой папаша.

Пеллэм кивнул.

— Так зачем ты здесь остался?

— Я решил снять фильм об Адской кухне. Том районе, где жил мой отец. Он прожил здесь довольно долго. — Пеллэм забрал бутылку. — Что ж, выпьем за твоего папашу, сукиного сына.

Он отхлебнул из горлышка.

— Выпьем за обоих наших папаш. Где бы они сейчас ни были, мать их.

Не успев передать бутылку, Пеллэм второй раз за последние несколько дней ощутил затылком прикосновение холодного металла. И на этот раз это тоже было дуло пистолета.

Рамирес удостоился трех громил, Пеллэм — лишь одного.

— Твою мать, — только и бросил молодой латиноамериканец, пока двое держали его за руки, а третий тщательно обыскал, забрав пистолет и нож.

Потом он вырвал у него бутылку с мескалем и зашвырнул ее в переулок.

— Только педерасты-латиносы пьют эту мочу!

Бутылка разбилась, упав на булыжник.

Ухмыльнувшись, Рамирес обратился к Пеллэму, кивнув на громилу, сказавшего эти слова:

— Это Шон Маккрей. Понятия не имею, почему он здесь. По субботам вечером он обычно направляется на свидание — к себе домой, со своим членом.

Чем заслужил удар. Кулак врезался ему в челюсть. Рамирес мотнул головой.

Пеллэм вспомнил Маккрея. Он был тогда в баре вместе с Коркораном. Сидел рядом с Джеко Дрю.

— Я его помню, — сказал Пеллэм.

Чем, по какой-то причине, тоже заслужил удар, но только уже в живот. Пеллэм согнулся пополам, задыхаясь. Державший его парень, здоровенный верзила в черном кожаном плаще, как у Дрю, оттащил его вглубь переулка и, швырнув на мостовую, повернулся к Рамиресу.

Молодой латиноамериканец вырвался, попытался ударить одного из нападавших ногой. Но те просто начали методично его избивать. Когда они наконец остановились, Рамирес выдавил:

— Ах вы долбанные ирландские собаки, вашу мать!

Казалось, своим поведением нападавшие вывели его из себя.

— Заткнись!

Маккрей склонился к Рамиресу.

— У меня был небольшой разговор с О'Нилом. Он мне признался, что у вас с ним были дела. Не могу сказать, что это меня сильно удивило.

Второй ирландец сказал:

— Расскажи ему, что с ним произошло, с этим О'Нилом.

— А, про то, как он отправился купаться? — спросил тот, что присматривал за Пеллэмом.

— Да.

— О'Нил решил искупаться в Гудзоне, мать его, — ухмыльнулся Маккрей. — Неподалеку от второго причала. И до сих пор не всплыл.

Рамирес покачал головой.

— О, просто замечательно. Вы замочили единственного торговца оружием в Кухне… А ведь Джимми тоже покупал у него товар. А теперь всем нам придется покупать разное дерьмо в Гарлеме и в Восточном Нью-Йорке у черномазых, которые будут стараться обчистить нас до нитки. О, ребята, как же мудро вы поступили! Готов поспорить, Джимми еще не знает о ваших подвигах. Твою мать, здорово же вы напортачили.

Он харкнул кровью.

Громилы растерянно застыли. Один из них с тревогой посмотрел на Маккрея.

— Твою мать, — выругался Рамирес, — вы знаете, что будет, если вы меня прикончите? Мое место займет Санчес, и вас выметут отсюда, мать вашу. У нас есть автоматы МАК-10 и «узи». У нас есть «дезерт иглы», такими воюет спецназ.

— О, нам уже страшно, твою мать.

— А когда Коркоран прознает о том, что именно вы развязали войну, — если к тому времени вас еще не пришьет Санчес, это обязательно сделает Джонни. Так что убирайтесь отсюда к такой-то матери, пока ноги целы!

— Слушай, Рамирес, мать твою, полегче на поворотах!

— Ступай к такой-то…

Маккрей выбросил с размаха кулак и попал Рамиресу в скулу. Пеллэм попытался встать, но получил в живот удар ногой в массивном ботинке. Зажимая руками пах, он с громким стоном упал на землю.

Ирландцы презрительно рассмеялись.

— Гектор, твоя подружка — ей стало плохо.

Тот громила, что присматривал за Пеллэмом, крепко схватил его за шиворот. Остальные трое потащили Рамиреса в темноту переулка.

— Почему бы нам на него не помочиться? — предложил кто-то.

— Заткнись! — рявкнул Маккрей. — Мы не в игрушки играем.

Пеллэм, пытаясь откашляться, поднялся на четвереньки.

— Сейчас он сблюет, — со смехом бросил громила, присматривающий за ним.

Однако остальные, потеряв к Пеллэму всяческий интерес, принялись сосредоточенно избивать Рамиреса. Тот дрался отчаянно, но справиться с тремя здоровенными ирландцами ему было не под силу, и в конце концов молодой латиноамериканец повалился на колени. Осмотревшись по сторонам, Маккрей кивнул своему подручному, и тот, взведя курок, направил пистолет на Рамиреса. Остальные двое отступили назад. Стрелок прищурился, целясь.

Вздохнув, Рамирес прекратил сопротивляться. Спокойно взглянув на убийцу, он покачал головой.

— Матерь божья… Ладно, не тяни, кончай.

Презрительно усмехнувшись, Рамирес посмотрел на Маккрея.

«Выбора нет, — подумал Пеллэм, успокаивая себя. — Выбора совсем нет.» Перестав притворяться, что его тошнит, он стряхнул с себя руку громилы и поднялся на ноги, выхватывая сзади из-за пояса «кольт» и взводя курок большим пальцем. Пеллэм выстрелил громиле с пистолетом в ногу. От удара массивной пули тот не устоял и, выронив оружие, повалился на брусчатку, корчась и вопя от боли.

Громила, державший Пеллэма, потянулся за своим пистолетом, но рукоятка «кольта» с громким хрустом врезалась ему в переносицу. Пеллэм выдернул из пальцев завопившего ирландца «глок», а тот, подняв руки, попятился назад, испуганно причитая: «Не надо, пожалуйста, не надо!»

Маккрей, молниеносно оглянувшись по сторонам в поисках укрытия, нырнул за мусорный бак. Четвертый ирландец, стоявший рядом с Рамиресом, начал было разворачиваться, но молодой латиноамериканец расправился с ним своими мощными кулаками: три быстрых удара в солнечное сплетение. Сдавленно вскрикнув, громила повалился навзничь, жадно ловя ртом воздух. Его тотчас же вырвало.

Отскочив за угол, Пеллэм выстрелил еще раз — в сторону Маккрея, но не в него самого, целясь в булыжник под ногами ирландца, обеспокоенный тем, сколько бед может наделать в таком густонаселенном районе отрикошетившая пуля. Маккрей забился еще дальше за мусорные баки.

Раненый громила продолжал вопить:

— О господи, о черт, моя нога, моя нога!

Никто не обращал на него внимание. Громила, присматривавший за Пеллэмом, юркнул в какой-то закуток. Маккрей и четвертый ирландец палили вслепую в Рамиреса, а тот, прижатый к земле, пытался как мог укрыться за кучей мешков с мусором.

— Эй! — окликнул его Пеллэм.

Как раз в этот момент совсем рядом просвистела пуля, выпущенная Маккреем. Пеллэм швырнул отобранный пистолет Рамиресу. Тот поймал его одной рукой, передернул затвор и быстро выстрелил навскидку. Раненый, не переставая всхлипывать, закрывал лицо руками и дюйм за дюймом переползал к своим приятелям.

Издав торжествующий клич, Рамирес громко расхохотался. Он оказался великолепным стрелком, и ирландцам оставалось лишь высовываться на пару секунд, палить наугад и тотчас же снова нырять за укрытие.

Перестрелка продолжалась не больше тридцати секунд. Пеллэм больше не сделал ни выстрела. Он был уверен, что вот-вот ночь разорвет вой полицейских сирен и красно-синие мигалки. Такая пальба соберет не меньше сотни фараонов. Однако на соседних улицах царила полная тишина.

Разумеется, это была Адская кухня. Подумаешь, кто-то немного пострелял?

Появившаяся из-за кирпичной стены рука схватила раненого и утащила его. Через пару минут двое ирландцев выбежали из переулка, таща третьего. Взвыл двигатель, машина рванула с места.

Пеллэм поднялся с брусчатки, все еще не в силах отдышаться. Рамирес тоже встал, смеясь. Проверив обойму чужого «глока», он сунул пистолет в карман, затем подобрал с земли свой пистолет.

— Сукин сын, — пробормотал Рамирес.

— Давай…

Выстрел прозвучал оглушительно громко. Пеллэм почувствовал щекой жаркую, обжигающую боль.

Стремительно развернувшись, Рамирес выстрелил с бедра — три, четыре раза, попав в громилу — того, который присматривал за Пеллэмом, а затем вернулся и выстрелил, укрываясь в тени. Ирландец отлетел назад.

Подергавшись немного на земле, он застыл. Пеллэм поймал себя на том, что у него трясутся руки.

— Господи, с тобой все в порядке? — встревоженно спросил Рамирес.

Пеллэм поднес ладонь к щеке. Нащупал обнажившиеся ткани. Отняв руку, увидел на пальцах кровь.

Рана жгла адским огнем. Но это было хорошо. По своей работе каскадером Пеллэм помнил, что боль это хорошо, а вот онемение — это плохо. Если трюк заканчивался неудачно и каскадер начинал жаловаться на онемение, постановщик трюков пугался не на шутку.

Вдалеке наконец завыла первая сирена.

— Слушай, — в отчаянии произнес Пеллэм, — нельзя, чтобы меня застали здесь.

— Черт побери, это же была самооборона.

— Нет, ты не понял. Нельзя, чтобы меня застали с оружием.

Нахмурившись, Рамирес понимающе кивнул. Затем посмотрел в сторону Девятой авеню.

— Сейчас ты сделаешь вот что. Просто выходи на улицу и иди медленно. Как будто ты собираешься за покупками. Только закрой это. — Рамирес указал на окровавленную щеку. — Перевяжи, зажми чем-нибудь. Оставайся на Восьмой или Девятой авеню и иди на север. Запомни: ты должен идти не спеша. Будешь идти медленно — останешься невидимым. Давай свой ствол. Я его припрячу. У нас есть надежное место.

Пеллэм протянул ему «кольт».

— Кажется, ты говорил, что не носишь с собой «железо», — усмехнулся Рамирес.

— Ложь белого человека, — прошептал Пеллэм, скрываясь в переулке.