"Оружие Возмездия" - читать интересную книгу автора (Игоревич Дивов Олег)

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ББМ

Сначала нашу партию молодых сержантов занесло в Малиновку, что под городом Чугуевым. Сюда за нами должны были явиться "покупатели". Нам сразу объяснили: это та самая Малиновка, про которую фильм "Свадьба в Малиновке". Меня эта комедия никогда не впечатляла, и малиновская часть не впечатлила тоже.

Перебросившись с местными парой слов, я узнал, что служба тут состоит в основном из хозяйственных работ, дедовщина терпимая, кормят хорошо, а неподалеку продают отличный самогон.

— Не служба, а сплошная барза, — сказали мне. — Хотя скучновато, честно говоря.

— Барза? — переспросил я.

— "На барзу попал" это значит: все хорошо, — объяснили местные. — А ты с Москвы? С самой Москвы? Так у тебя и земляки тут есть.

Земляки — не главное, подумал я, ключевое слово: "скучновато". Если им скучновато, мне будет в самый раз. Одно плохо, здесь почти не работают на технике. Это обидно. А нужна мне техника? Позарез нужна? Малиновка так Малиновка. Я тут уже принюхался. Вроде бы ничего особенного, но можно жить. С одним условием. Раз они тут в глаза не видят боевой учебы — нет смысла служить в батарее. Надо пристроиться в штаб. Буду там, по завету Тяглова, ночами писать страшную книгу. Непременно выведу зампотыла проходным отрицательным героем.

— Прячь бычки, начПО идет.

— Где начПО? — встрепенулся я.

— Да вон. Он с курением борется. А так ничего дядька, простой.

Я рванул наперерез высокому подполковнику и спросил, нет ли нужды в специалисте редкой военной профессии.

— Что еще за профессия?

— Командир пишущей машинки.

— Где работал?

— Политотдел Мулинской учебки.

— Понял, — сказал начПО. — Где твоя партия? Стой там, я за тобой приду через полчаса.

— То есть…

— Да, ты уже служишь здесь. Поздравляю.

Все оказалось не просто, а очень просто. Я вернулся к своим, закурил и решил пока ребят не радовать тем, что дальше они двигаются без меня.

Тут появился моложавый и веселый капитан в лихо заломленной фуражке.

— Мужики, — сказал он. — На фига вам киснуть в этой Малиновке? Вы здесь миномета даже издали не увидите. А мы регулярно на технике работаем. И ездим стрелять на полигон. Рванули к нам в Белую Церковь! От Киева восемьдесят километров. Город чудесный, наша часть стоит на окраине. Кормежка отличная. А главное, сама часть особенная.

— Чем же? — спросили капитана.

— Кадрированная бригада прямого окружного подчинения. Всего сто пятьдесят человек. Разворачиваемся только по войне.

У нас тут же в мозгах дружно щелкнуло: чем меньше часть, тем меньше дедовщина. Армейский стереотип.

— Небольшой дружный коллектив, — заявил капитан, будто подслушав наши мысли. — В дивизионе меньше тридцати солдат и сержантов. Батарея — шестеро. На шестерых — свой комбат, представляете? Я сам комбат.

Память моя не сохранила фамилию этого телепата, он нас отвез в ББМ и вскоре оттуда перевелся. Попался бы он мне через месяц за забором, я бы ему… Да ничего особенного, просто в глаза бы посмотрел.

— Поедем в Бригаду Большой Мощности!

Название части нас доконало. Работать на технике! Ездить стрелять на полигон! Жить на окраине города. Сто пятьдесят человек! У шестерых свой офицер! И тем не менее — стрелять! Мечта артиллериста.

АбрБМ, вот как это называется. Артиллерийская бригада большой мощности: два пушечных дивизиона, два минометных. Ну и пускай кадрированная, лишь бы боевая учеба, а не заборостроительство.

Я подхватил вещмешок. Прощай, Малиновка. Не повезло тебе.

Малиновского начПО я потом видел на зимнем полигоне. У подполковника был кунг-прицеп размером с троллейбус, но сам начПО и его люди носили шинели. Самоходчику это говорит многое, если не всё. Самоходчик в шинели вне зимней квартиры — не бывает. А я уже стал к тому дню самоходчиком до мозга костей, до опупения и изумления от себя самого. И порадовался, что не остался в Малиновке.

Я до сих пор в душе самоходчик. Боюсь, это не лечится…

Первое, что мы увидели, ступив на территорию Бригады Большой Мощности — непролазная грязь, развороченная глина, посреди которой стояла кольцевая скамья курилки. В курилке сидели люди в тельняшках и с головами, бритыми до блеска. Рожи у людей были широченные и страшенные.

Это были старшина четвертого дивизиона Шура Андрецов и его водитель Котарев. Обрились деды на "стодневку".

— Ага! — заорал Андрецов, углядев нас. — Дивись, Котяра! Пушечное мясо приехало, трам-тарарам!

Котарев дико захохотал.

Мы немного призадумались.

Нас подвели к высокой казарме старинной постройки (как потом оказалось, дореволюционной). Откуда-то сверху раздалось: пух-пух-пух! Очередь из "Калашникова" 5,45, примерно в три патрона.

Мы задумались еще крепче.

В казарме было довольно уютно, тут люди жили, а не кантовались, в отличие от учебки. Но я сразу заметил, какими глазами на нас смотрят. Либо жадно-внимательными, либо испуганно-забитыми. И я навскидку, с первого взгляда, мог бы отличить старослужащего от молодого. По одним глазам.

Повели обедать. Столовая помещалась в величественном здании, наводившем на мысль о екатерининской эпохе (почти угадал). Кормили нормально, хотя после Мулинской учебки что угодно сошло бы за еду. С нами был молодой солдат, который раздал новичкам ложки, а после собрал их, пересчитал и отправился мыть.

— Что это значит? — спросили его.

— Это наши ложки, — ответил солдат. — У каждого дивизиона свои ложки. Не дай бог потеряешь.

— Что за пальба была наверху?

— Там десантники живут. Говорят, дух застрелился.

— А как тут вообще?

— Жопа. Вечером сами увидите.

К вечеру нас раскидали по дивизионам, но мы ничего особенного не увидели. К нам еще приглядывались.

Я оказался в третьем минометном. Из моей партии сюда попал еще один сержант. Здесь было много дедов, несколько черпаков, много молодых и ни одного духа. Я оценил соотношение сил призывов как почти равное, но уж больно подавленно глядели молодые.

Это настораживало. Среди дедов я заметил троих по-настоящему здоровых парней, а у черпаков вообще одного. Дивизион был в целом низкорослым, я со своими 183 сантиметрами неплохо смотрелся на его фоне. Мой водитель Кононенко по прозвищу Кузнечик оказался еще чуть выше и чуть шире. Но его запросто шпыняли мелкотравчатые деды, и он подчинялся безропотно. Серым кардиналом дивизиона был здоровенный, почти на голову выше меня, дед-каптерщик с литовской фамлией (по кличке, разумеется, Сабонис). Против Сабониса я бы не выстоял, но остальным пришлось бы попотеть, выйдя со мной один на один. Тем не менее, они тут всех затоптали. Они редко действовали в одиночку. Даже живой кошмар дивизиона, неуправляемый казах Орынбасар Кортабаевич Арынов, не рыпался против меня без поддержки, хоть у него и был разряд по вольной борьбе. Всегда кто-то околачивался рядом, готовый Арынова спасать. Многих дедов от него просто мутило, но они беззастенчиво использовали "Алика" как пугало.

Очередным потрясением стало то, что бригада по команде "отбой" и не думала "отбиваться" — хотя дежурный офицер сидел здесь же, за пультом оповещения в торце казармы. Бригада включила телевизор и начала бродить туда-сюда, занимаясь своими делами. Где-то кого-то немножко пинали ногами, чтобы шевелился быстрее.

Я, как сумел, познакомился с народом. Мне сразу понравились местные черпаки, особенно Тхя, Голиней, вычислитель Саня Вдовин (тогда еще младший сержант, разжалуют его позже) и мой замкомбат Болмат. Они были спокойны, доброжелательны и не качали права. Спокойно, доброжелательно и не качая права, они разъяснили мне обстановку в бригаде и расстановку сил в дивизионе. Как сейчас говорится — "ничего личного". Тхя не скрывал, что его от здешних порядков тошнит, Вдовину было все по фигу, Голиней с Болматом хоть и встроились в систему, но, как мне показалось, без энтузиазма.

Я понял, что еще не разучился удивляться.

Общение со своим призывом не удивило — расстроило. Ребята они были неплохие, но их давно согнули в три погибели. Опереться на Карнаухова, сержанта, пришедшего со мной, я и не думал — это было существо в два раза добрее и незлобивее меня.

Ночь прошла относительно спокойно. С утра — началось.

На новоприбывших срывались мгновенно, все и по малейшему поводу: хватало нескромного взгляда, я уж молчу про расстегнутый крючок на воротнике. Из какого ты дивизиона, никто не смотрел. Все лупили всех. Кто-то пробовал отбиваться, тогда набегала толпа и тащила его в умывальник — учить жизни подальше от посторонних глаз. Кто-то пробовал вступиться — набегала толпа вдвое больше. А молодые из местных говорили: не выпендривайтесь, только хуже будет, мы же не выпендриваемся…

Я мог бы сейчас развернуто, на целую главу, составить руководство по грамотной организации дедовщины, но вижу: хоть почти двадцать лет прошло, а сил не хватает. Задыхаюсь от злости. Оставлю опыт при себе. Запомните главное: дедовщина это не "когда бьют", а когда создана атмосфера полной безнадеги, в которой каждый за себя и никто тебе не поможет. Главное — расколоть молодой призыв, и дело в шляпе. Если даже один-двое выбьют себе особые условия, это ничего не изменит в целом. Так вышли в люди до срока мои друзья по ББМ Ракша и Михайлов, но на общий уровень зверства в своих дивизионах, первом и втором, они повлиять не могли. Переживали молча. Я тоже потом буду молча переживать.

Задача дедовщины проста: заставить младшие призывы делать все за старших. Любую работу, не относящуюся к боевой, от застилания постелей до чистки сапог и рытья канав. Дополнительно младшие должны угождать старшим, исполняя любую их прихоть. Ну и отдавать им деньги, разумеется. Чтобы младшие крепче помнили свое место, на них накладывается множество унизительных ограничений по внешнему виду и личным вещам, а личного времени у них просто нет. И все — система становится устойчивой. Лишь бы каждый дед готов был в любую секунду ее поддержать, хотя бы молчаливым согласием. Молчаливое согласие дорогого стоит.

Особенно — молчаливое согласие офицеров. Ах, тебя заставили сделать то-то и то-то? Ну, мы тебя накажем, чтобы в следующий раз не заставили. Сам виноват, что слушаешься дедов…

Через несколько дней ко мне подошел один сержант из моей партии и с непонятной обидой в голосе сказал:

— Вот, ты в поезде говорил, нас много, отобьемся…

— Где ты был вчера, когда меня тут, прямо на этом месте, били?! — зарычал я. — Когда пытались мне крючок сквозь горло застегнуть? Тебя не было. Никого не было. Ни одна гнида не подошла. Так запомни: я здесь выживу, а ты — сдохнешь!

Он ушел, чуть не плача. Ничего, не сдох.

И я выжил. Из нашей партии, насколько помню, никто даже не пытался дезертировать. Солдаты бегали, сержанты нет.

…В первый день мы с Тхя отправились бетонировать площадку под караульную вышку.

— А ты молодец, — сказал Тхя. — Работы не боишься.

Я пожал плечами. Чего ее бояться, работы. Я боюсь, когда людей вокруг избивают ни за что, а те не сопротивляются.

— Что все это значит? — спросил я. — Почему такой ужас? Не верю, что никто не пытался офицерам настучать.

— Командир бригады скоро уходит на повышение, — объяснил Тхя. — Значит, у нас не может быть ЧП в принципе. Что бы ни случилось в ББМ — этого не было. Стучали уже не раз. Бессмысленно. ББМ удивительная часть, я думаю, ты больше нигде такой не увидишь: стукача здесь считают не подлецом, а просто идиотом! На него даже не очень сердятся — чего взять с дурака? Все равно никого на "губу" не посадят, это ведь испортит наши показатели.

И мы продолжили заниматься важным делом — готовить площадку под караульную вышку для бригады, в которой нет караула. Здесь тебе могли дать автомат, но ни за что не дали бы патронов. Позже воспоминание об этом казусе очень развеселит, когда в мои руки попадет десяток атомных мин…

На следующий день я увидел нечто вообще из ряда вон выходящее: Арынов свалил наземь черпака и топтал его ногами. Черпак выл и жаловался, но не пытался сопротивляться.

Я мог бы растащить эту мелкоту за шкирки. Но рядом стояли еще двое, оба меня покрепче, и наблюдали за экзекуцией. Они не вмешались даже когда у черпака на губах появилась кровь. И я убеждал себя: вероятно, бьют за дело, он в чем-то серьезно провинился. Сейчас влезу в драку, огребу по первое число, да еще и дураком окажусь полным, да в казарме потом снова отметелят за нападение на деда — оно мне надо?

Не помню, в чем провинился черпак, то ли водки не принес из самоволки, то ли денег в долг не дал. Я многое забыл из того времени. Своих проблем хватало — в бригаде узнали, что я москвич. Как нарочно, в ББМ всегда был ровно один москвич. И совсем как нарочно, до меня роль москвича исполнял некто Башмаков. Он оставил по себе такую память о жителях столицы, что хоть волком вой. Первый вопрос ко мне был:

— А ты тоже пустые бутылки собираешь?

Хрен с ними, с бутылками, Башмаков умудрился растопить печку на КПП уайтспиритом — и катапультировался из кирпичной избушки с оконной рамой на шее. И это был еще не самый веселый эпизод его армейской биографии. Спасибо тебе, земляк Башмаков, если ты читаешь эти строки, я за твои художества отдувался долго. Мне приходилось каждый день доказывать идиотам, что москвичи тоже люди. А доказать идиоту — непросто. Когда идиот видит, что проиграл спор, он бросается на тебя с кулаками.

То, что я русский из России, тоже не радовало. Полурусский или даже совсем русский украинец в ББМ считался нормальным человеком, а вот такому, как мне, опять приходилось что-то доказывать. Русские были людьми второго сорта — они не умели постоять за себя, не ценили землячества, вообще не умели жить.

— Почему вы такие нищие? У меня дома и то, и это, а у вас ничего нет. Вы, русские, не умеете жить!

Почему? Да по кочану. Потому что у тебя дома и то, и это, дубина ты черножопая. Потому что ты нацменьшинство в братской семье советских народов.

— И бабы ваши к нам бегут, нас любят!

Да, с бабами русским определенно не повезло.

— И песни вы слушаете какие-то унылые… Полюшко-поле, тьфу, трам-тарарам…

Ага, нам еще "Владимирский централ" очень нравится, всем и каждому…

И это на фоне изнуряющей гонки с утра до ночи: мы что-то делаем, делаем, делаем. Как правило, не очень осмысленное. А старшие изо всех сил стараются ничего не делать. Мы мало спим, часов по пять-шесть в лучшем случае, потому что ночью нас "воспитывают". При том, что вся работа — особенно тяжелая физическая работа — делается половиной личного состава. Уточняю: вся хозяйственная работа в войсках делается половиной личного состава, молодыми и духами. Черпаки — надзиратели. Деды отдыхают. Готовятся к дембелю. Если придет офицер, деды за что-нибудь с ленцой возьмутся, но когда офицер удалится — тут же лягут.

Спросите об этом какого-нибудь народного депутата в погонах, радетеля за Великую Россию. Их у нас немало — тех, кто служил как раз в 70-е и 80-е. Поглядите в их честные глаза. Пускай товарищи офицеры и генералы доказывают с пеной у рта, что им не в чем себя упрекнуть. У них, разумеется, не было дедовщины. Кого ни ткни — не было у него дедовщины. Герои, мать их, Страны Советов.

Чего-то злой я какой-то. Вам так не кажется?..

Через месяц службы в ББМ я обнаружил, что все это время не чистил зубы. И еще у меня, извините, пропала утренняя эрекция. Тут я будто проснулся. Сразу эрекция вернулась. И время чистить зубы я выкроил. И начал упираться. Потихоньку. Того подвинул, этого не испугался, на другого вообще зарычал. А бить меня оказалось трудно и как-то неинтересно, что ли. Толку мало: ты эту скотину московскую колотишь, а скотина удары отбивает и объясняет, что ты неправильно себя ведешь. И еще улыбается. Они ж не знали, что я улыбаюсь когда злюсь, когда убить готов.

Мне бы дали отдышаться, позволили бродить самому по себе, но я портил обстановку в дивизионе. Глядя на меня, стали возбухать остальные молодые. А я еще сдружился с черпаками и довольно сильно капал им на мозги. Это тоже не способствовало удержанию контроля над молодняком. Надо было проблему решать.

Сначала меня приблизил к себе Сабонис, стал опекать. Кузнечик сразу предупредил: осторожно, ловушка. И точно — Сабонис хотел, чтобы я начал бить и "строить" других молодых. Он был хитер, каптерщик Сабонис. Но ему пришлось во мне разочароваться, как до этого в Кузнечике. Мы не предали бы свой призыв.

Мы держались на взимовыручке. Ну, послали Сеньку постирать кучу хабэшек, он полночи за казармой в корыте вошкается — подойдут двое, помогут, третий бычков насобирает, покурим заодно.

Сабонис от обиды ремень мне укоротил по окружности лица и пряжку каблуком затоптал. Не помогло. И зажим на пряжке разжал я, и сговорчивей не стал.

Потом меня еще не раз загоняли в психологические ловушки, но я выворачивался. У меня уже были друзья повсюду, ко мне благоволили авторитетные люди. Они не вмешивались в дела третьего дивизиона, но иногда удавалось час-другой посидеть вечером в тишине и покое. Набраться сил. Уставал я очень. Вы представьте себе казарму, в которой нельзя встретить молодого бойца. Потому что все молодые либо работают на дедушек, либо попрятались, чтобы их не "припахали". От такого можно тронуться. Я до самого конца службы буду иногда недоуменно глядеть на молодых, гуляющих по казарме, будто это дом родной. Хотя то, что они тут лазают безбоязненно — и моя заслуга тоже. А все равно как-то странно это видеть: ходят, понимаешь, улыбаются…

Гена Шнейдер, наблюдая, как я тихо загибаюсь, пытался вытащить меня в штаб. Иногда я действительно там работал — если не справлялась штатная машинистка, — но всегда возвращался. Молодые это ценили. Черпаки тоже. Деды злились. К летнему полигону ситуация зашла в тупик.

И тут я нарвался.

На полигоне я до обеда работал на технике, а после обеда оформлял документы в штабе: Михайлов чертил, я печатал. Такой расклад всех устраивал, включая дедов — чем меньше я крутился среди молодых, тем им было спокойнее. Но тут я отрастил волосы почти как у черпака. Это был уже перебор. Деды взбесились.

Одним прекрасным вечером, придя спать в палатку, я обнаружил, что меня ждут: очень грустный Кузнечик и очень веселые деды. Почему-то тут был еще Исламов, главный отморозок четвертого дивизиона — сидел, консервы жрал, громко чавкая.

— Москва, тебе сколько раз говорили подстричься? — спросил Сабонис.

Бежать было некуда. Да и не умею я убегать.

— У меня нормальная прическа.

— Для черпака нормальная. А ты молодой еще.

— Хорошо, раз ты настаиваешь…

— Да-да, слушаю тебя внимательно.

— Я завтра утром попрошу Болмата, и он меня пострижет так, как ты считаешь нужным.

— Спасибо большое, Москва, — Сабонис шутливо поклонился. — Очень мило с твоей стороны. Только немножко поздно. Кузнечик, вперед.

В руках у Кузнечика были маникюрные ножницы с загнутыми концами.

— Олег, извини, — сказал Кузнечик очень тихо.

За что немедленно схлопотал по голове. Похоже, не в первый раз за этот вечер. Они долго меня ждали.

— Все нормально, Женя, — сказал я.

Стрижка вышла феерическая: волосы буквально через один длинный-короткий, длинный-короткий. Дедам очень понравилось. Исламов так расчувствовался, что схватил пригоршню срезанных волос и попытался затолкать мне в рот.

— А теперь отбой, — сказал Сабонис.

Я лежал и думал: ничего, мой призыв за меня горой. Переживем и это. И вообще, я наименее битый в дивизионе. Во всей бригаде трудно найти людей, которым досталось меньше, чем мне. Двое-трое… Без волос, конечно, тоскливо. Ладно, вырастут. А что голова как у ежа, больного лишаем — под пилоткой не видно.

Утром на построении Сабонис, который всегда стоял за мной — прятался от офицеров, — сбил с моей головы пилотку и предложил дивизиону полюбоваться.

Хохотала вся бригада. Да и черт бы с ней.

Громче всех, глядя прямо мне в глаза, ржали мои сопризывники. Те самые ребята, что "за меня горой". Которых я заслонял от черпаков, как мог. Они стояли рядом и смеялись так, будто им действительно показали что-то очень забавное.

Этого я не вынес. Шагнул за пилоткой, поднял ее, надел и спокойно пошел вдоль строя — к Днепру. Мне что-то кричали вслед. А я шел, пока не скрылся в кустах. Там свернул, обогнул лагерь вдоль берега, сел на песочек, закурил. Чудесная река, прекрасное утро.

Того смеха я не простил своему призыву из третьего дивизиона до самого конца. Одного Кузнечика считал другом, прочих — нет. Не позволял им увидеть это, но случись чего, не дал бы за их жизни и копейки.

Внутри зияла пустота. Все отношения с ББМ, так старательно выстроенные, словно разом оборвались. Их предстояло строить заново, с нуля. На каких-то новых принципах.

Я сидел на берегу около часа. Потом вернулся. Сразу наткнулся на капитана Масякина. Поругался с ним до крика. Тут подошел начальник штаба.

— Говори, кто тебя изуродовал.

— Товарищ подполковник, вы отлично знаете обстановку в бригаде…

— Ничего я не знаю!

— …и знаете, что все бессмысленно. Комбриг уходит на повышение, это известно каждой собаке, и все этим пользуются. Ни одно ЧП не всплывет, никаких мер не будет принято. Ну, покричите вы на моих обидчиков — дальше что?

НШ подумал-подумал и сказал:

— Иди в штаб, там работы полно.

Я сделал вид, что пошел в штаб, а сам направился в столовую.

Там завтракали местные интеллектуалы и по совместительству авторитеты: Андрецов и братья Хашиги. Мне тоже нашлась тарелка вермишели и кружка чаю.

— Мы думали, ты крепкий парень, — сказал Реваз Хашиг, — а ты сломался все-таки.

— Тебя бы так постригли, — окрысился я.

Они засмеялись, громче всех — Реваз.

— И ничего я не сломался. Вот, сижу тут, живой-здоровый.

— Но ты стукнул. Это было лишнее.

— Представь, Реваз, не стукнул. Я могу стукнуть прямо в Москву. Устроить себе перевод, а всей бригаде веселую жизнь. Но я хочу остаться здесь. Мне тут нравится.

Это было вранье, я видеть не хотел людей, предавших меня ни за что. Рухнули все надежды. Казалось, я чего-то тут стою, оказалось — ничего. Мечта была одна: убраться к чертовой матери.

Только усилием воли я подавлял в себе желание просить о переводе из ББМ. Ведь получится — зря столько вытерпел. Некоторые, конечно, по году терпят, но мне и так хватило. Сколько дерьма слопал, все мое.

— Ну-ну, — сказал Реваз. — Поглядим, что дальше будет.

Дальше ничего не было. Как мне позже объяснили, деды сильно испугались — в ББМ еще никто не выходил из строя, и они решили, что я отправился либо вешаться, либо прямиком в Москву. На дедов нагавкал Масякин, потом добавило начальство (пустая ругань, ничего больше), и они решили, что я стуканул. А мне было плевать, что они думают. Я видел третий дивизион в гробу вместе с его мнением. Когда я там появился — через неделю примерно, — то не боялся ничего. Как отрезало.

— Стукач… — прошипел Верчич.

— Нет, — сказал я и улыбнулся.

Этого хватило, чтобы Верчич засомневался. Он мне потом неспроста свои любимые тапочки подарит. У меня вообще все стало легко получаться в третьем дивизионе после того выхода из строя. С полуслова, с полуоборота. Я пророс сквозь подразделение, как шампиньон через асфальт: треснуло — и выбрался наружу. Андрецов и братья Хашиги сказали пару теплых слов Сабонису (за что им спасибо большое), но не последнюю роль сыграла моя холодная отстраненность. Я перестал воспринимать наезды дедов всерьез. А обращаться с человеком, который тебя в упор не видит, деды не умели.

Нет, они еще пытались меня как-то пронять. В последний раз — трое на одного. Но я удачно встал задом в угол. Честно говоря, повезло. Не пропустил ни одного удара, только рукава оказались в сапожном креме чуть не до плеч, и трясло меня потом верных полчаса. И всё — отцепились. Так, напоминали время от времени, чтобы не выпендривался и не смущал народ. А личной свободы у меня стало почти как у черпака.

И однажды на вечерней поверке Сабонис, стоявший, как обычно, за мной, нарочито громко буркнул:

— Чего у тебя погон так чмошно пришит? Непорядок, черпак все-таки!

Подумал и добавил:

— Все слышали?

И все бросились жать мне руку. Я опять, сам того не желая, удивил третий дивизион. Тут раньше не переводили в черпаки одними словами. Обычно — двенадцать ударов пряжкой ремня по заднице, да с хорошего размаха, так, что долго не сядешь потом.

Я улыбался, отвечая на поздравления, но внутри было привычно холодно. Мне еще только предстояло отогреться в ББМ, перекроить третий дивизион под себя и полюбить его.

А погон и правда сидел чуть кривовато, самую малость, странно, как я раньше не заметил.