"День в Фонтене-о-Роз" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)X. АРТИФАЛЬДоктор молчал. То ли его убедили, то ли, что вероятнее, он считал невозможным ставить под сомнение авторитет такого лица, как шевалье Ленуар. Молчание доктора очистило поле битвы для других комментаторов: на арену устремился аббат Муль. — Все это утверждает меня в правильности моей системы, — сказал он. — А что представляет собой ваша система? — спросил доктор, очень довольный тем, что может вступить в полемику с менее сильными спорщиками, чем г-н Ледрю и шевалье Ленуар. — Мы живем в двух невидимых мирах, населенных один адскими духами, другой — небесными; в момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свое место около нас и сопровождают в продолжение всей нашей жизни: один вдохновляет нас на добро, другой — на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона и ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, при посредстве немых уст молодой мученицы; у разбойника, осужденного шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кота, то в платье придверника, то под видом скелета, и, наконец, в последнем случае ангел монархии мстит святотатцу за ужасное осквернение гробниц и, подобно Христу, который явился униженным, показывает бедному сторожу гробниц будущую реставрацию королевской власти, причем с такой помпой, как будто фантастическая церемония происходила в присутствии всей будущей знати двора Людовика Восемнадцатого. — Но, господин аббат, — сказал доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении. — Конечно. — А убеждение это для того, чтобы быть достоверным, должно опираться на факт. — Мое убеждение и основывается на факте. — На факте, рассказанном вам кем-либо из тех, к кому вы питаете доверие? — На факте, случившемся со мной самим. — Ах, аббат, расскажите-ка нам об этом. — Охотно. Я родился в той части наследия древних королей, которая теперь называется департаментом Эна, а когда-то называлась Иль-де-Франс. Мой отец и моя мать жили в маленькой деревушке, расположенной среди леса Виллер-Котре и называвшейся Флёри. До моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли. Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет водить меня в белом до семи лет, а отец обещал сходить на богомолье в Нотр-Дам-де-Льес. Эти два обета не были редкостью в провинции, и между ними была прямая связь: белый цвет — цвет Девы, а Божья Матерь в Льесе и есть не кто другой, как Дева Мария. Увы, отец мой умер во время беременности жены. Женщина религиозная, мать моя решила все-таки исполнить двойной обет во всей его строгости: как только я родился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва встала, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье. К счастью, Нотр-Дам-де-Льес находится от деревушки Флёри всего в пятнадцати или шестнадцати льё; с двумя остановками мать моя добралась по назначению. Там, причастившись, она получила из рук священника серебряный образок и надела его мне на шею. Благодаря исполнению этих двух обетов я спасся от всех злоключений юности, а когда повзрослел, то, благодаря полученному мною религиозному воспитанию или влиянию образка, почувствовал призвание стать духовным лицом. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником в тысяча семьсот восьмидесятом году и отправлен был викарием в Этамп. Случайно я был назначен в ту из четырех церквей Этампа, что находилась под покровительством Божьей Матери. Эта церковь представляет собой великолепный памятник, завещанный средним векам римской эпохой. Заложенная Робертом Сильным, она была закончена только в двенадцатом столетии. И теперь еще сохранились чудесные витражи — они после недавней перестройки очень гармонируют с живописью и позолотой ее колонн и капителей. Еще ребенком я любил эти изумительные гранитные цветы, которые вера извлекла с десятого до шестнадцатого столетия из почвы Франции, старшей дочери Рима, чтобы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружение их затем приостановилось, когда вера в сердцах умерла, убитая ядом Лютера и Кальвина. Еще ребенком я играл в развалинах церкви святого Иоанна в Суасоне. Я любовался фантастической резьбой, казавшейся окаменелыми цветами, и когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай или, скорее, Провидение дало мне, ласточке, такое гнездо, дало мне, альциону, такой корабль. Самыми счастливыми минутами были для меня те, что я проводил в церкви. Я не хочу сказать, что меня там удерживало чисто религиозное чувство; нет, то было состояние довольства, сравнимое с тем, какое испытывает птица, когда ее вытащили из пневматической машины, откуда начали выкачивать воздух, и предоставили ей простор и свободу. Мой простор был на протяжении от портала до апсиды; моя свобода состояла в мечтах, каким я предавался в продолжение двух часов, стоя на коленях у гробницы или опершись о колонну. О чем я мечтал? Отнюдь не о богословских тонкостях: я размышлял о вечной борьбе между добром и злом — о борьбе, терзающей человека со дня грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными лицами, которые при каждом солнечном луче сверкали на витражах: одни — небесным огнем, другие — пламенем ада. Наконец, церковь Божьей Матери была моим жилищем. Так я жил, думал, молился. Предоставленный мне маленький приходский дом был для меня лишь временным жильем, где я ел, спал, и только. Довольно часто я уходил из моей прекрасной церкви Божьей Матери в полночь или в час ночи. Все знали это. Когда меня не было в приходском доме, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали, и там меня находили. Мирские слухи до меня доходили редко: я скрывался в этом святилище религии и поэзии. Однако среди этих слухов был один, интересовавший всех людей: простых и знатных, духовных и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник или, вернее, соперник Картуша и Пулайе, который в дерзости, казалось, шел по стопам своих предшественников. Этого разбойника, покушавшегося на все, и особенно на церкви, звали Артифаль. Похождения этого разбойника привлекли мое особенное внимание потому, что его жена, жившая в нижней части города, постоянно приходила ко мне исповедоваться. Эта славная и достойная женщина испытывала угрызения совести за преступления своего мужа и, как жена, считала себя ответственной за него перед Богом, проводила жизнь в молитвах и исповедях, надеясь своим благочестием искупить безбожие мужа. Что касается его самого, то, как я только что сказал, это был разбойник, не боявшийся ни Бога, ни дьявола, считавший общество плохо устроенным, а себя — посланным на землю для его исправления. Он полагал, что благодаря ему установится равновесие в распределении богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу секты, которая появится однажды и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно общность имуществ. Двадцать раз его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь тюрьма оказывалась пустой; а так как не знали, чем объяснить его побеги, то стали говорить, что он нашел траву, способную перерезать кандалы. Таким образом, с этим человеком связывали нечто сверхъестественное. Что касается меня, то я, признаться, вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась на исповедь его бедная жена, поверяла мне свои ужасы и просила моих советов. Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на праведный путь. Но влияние бедной женщины было очень слабым. У нее оставалось одно лишь вечное прибежище — возможность молиться, просить Всевышнего о помиловании мужа. Приближался праздник Пасхи тысяча семьсот восемьдесят третьего года. Был вечер со страстного четверга на страстную пятницу. В течение четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне. Ризничий видел, что я заснул; но, помня мои привычки и зная, что у меня есть ключ от церковной двери, он даже не подумал будить меня, так как подобное случалось со мною сотни раз. Во сне я услышал как будто двойной шум: удары часов, бивших двенадцать, и звук шагов по плитам. Я открыл глаза и хотел выйти из исповедальни, когда мне показалось, что при свете луны я увидел через витражи одного из окон проходившего мимо человека. Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что он не был служителем, церковным сторожем, певчим и причетником, — это был чужой, явившийся сюда с дурными намерениями. Ночной посетитель направился к клиросу. Подойдя к нему, он остановился, и через мгновение я услышал сухой удар огнива о кремень; я видел, как блеснула искра, загорелся кусок трута, а затем блуждающий огонек зажженной от него лучины коснулся верхушки восковой свечи, стоявшей на алтаре. При ее свете я увидел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с лицом скорее насмешливым, чем страшным. Он пристально рассматривал освещенное пространство и, по-видимому, вполне удовлетворился этим осмотром. Вслед за тем он вынул из кармана не связку ключей, но связку инструментов, заменяющих ключи и называемых россиньолями, несомненно по имени знаменитого Россиньоля, хваставшегося тем, что у него есть ключ ко всем замкам. С помощью одной из отмычек он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха Второго, массивный потир, подаренный городу королевой Марией Антуанеттой, и, наконец, два позолоченных сосуда. Так как это было все, что содержалось в дарохранительнице, то он старательно ее запер и стал на колени, чтобы открыть в алтаре нижнюю часть, где хранилось самое священное. В нижней части алтаря находилась восковая Богородица в золотой короне с бриллиантами и в платье, расшитом дорогими камнями. Через пять минут эта часть алтаря, в которой вору, впрочем, легко было бы разбить стеклянные стенки, также была открыта подобранным ключом, как ранее дарохранительница, и он собирался присоединить платье и корону к потиру, сосудам и дароносице, когда, желая помешать такой краже, я вышел из исповедальни и направился к алтарю. Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и старался всмотреться в далекий мрак церкви; но свет не достигал исповедальни, и вор увидел меня только тогда, когда я вступил в круг, освещенный дрожащим пламенем восковой свечи. Увидев человека, вор оперся об алтарь, вытащил из-за пояса пистолет и направил его на меня. Но при виде моей черной длинной одежды он сразу понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита в вере, а все мое оружие в слове. Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку или пуля пролетит мимо. Я положил руку на свой образок и не сомневался, что меня хранит святая любовь Богоматери. Мне показалось, что спокойствие бедного викария смутило разбойника. «Что вам угодно?» — спросил он, стараясь придать своему голосу уверенность. «Вы Артифаль?» — сказал я. «Черт возьми, — ответил он, — а кто же другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я?» «Бедный ожесточенный грешник, — сказал я, — ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, какую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу!» «Ба! — сказал он, — тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, снова его спасу; что же касается души…» «Да, твоей души?» «Это дело моей жены: она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей». «Вы правы, мой друг, ваша жена — святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если б узнала о преступлении, что вы собираетесь совершить». «О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена?» «Я в этом уверен». «Вот как! Значит, я останусь вдовцом, — сказал разбойник, захохотав, и протянул руки к священным сосудам». Но я поднялся на три алтарные ступеньки и остановил его руку. «Нет, — сказал я, — вдовцом вы не останетесь, так как не совершите этого святотатства». «А кто же мне помешает?» «Я!» «Силой?» «Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю, чтобы они пользовались не силой, то есть средством людским, но убеждением, то есть добродетелью небесной. Друг мой, я забочусь не о церкви, которая может добыть себе другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех; друг мой, вы этого святотатства не совершите». «Вот еще! Вы думаете, что это мне в первый раз, милый человек?» «Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, тридцатое, быть может, святотатство, но что из этого? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке по имени Павел, который стерег плащи тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты чешуей, как он сам об этом говорил. В один прекрасный день чешуя спала с его глаз и он прозрел; это был святой Павел! Да, святой Павел!.. Великий, знаменитый святой Павел!..» «А скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен?» «Да». «Ну! И что же, ему помогло то, что он прозрел?» «Он убедился в том, что спасение состоит иногда в казни. Теперь святой Павел оставил имя, чтимое на земле, и наслаждается вечным блаженством на небе». «А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел?» «Тридцать пять». «Я уже перешел этот возраст, мне сорок». «Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал злому разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься». «Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре?» — сказал разбойник, глядя на меня. «Нет, я забочусь о твоей душе и хочу спасти ее». «Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этой небылице; да тебе наплевать на мою душу!» «Хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе?» — сказал я. «Да, доставь мне удовольствие, докажи». «Во сколько ты оцениваешь ту кражу, которую собираешься совершить этой ночью?» «Ну… ну… — раздумывал вслух разбойник, поглядывая с удовольствием на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. — В тысячу экю». «В тысячу экю?» «Я отлично знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти чертовы ростовщики такие воры!» «Пойдем ко мне». «К тебе?» «Да, ко мне, в священнический дом. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными». «А остальные две тысячи?» «Другие две тысячи? Что ж, даю тебе честное слово священника, что я поеду на свою родину; у матери моей есть небольшое имение, я продам три или четыре арпана земли, чтобы получить остальные две тысячи франков, и отдам их тебе». «Да, чтобы назначить мне свидание и устроить западню!» «Ты сам не веришь в то, что говоришь», — сказал я, протягивая ему руки. «Да, это правда, я не верю, — сказал он мрачно. — А мать твоя, значит, богата?» «Моя мать бедна». «Так она разорится?» «Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня всегда хватит денег на двоих». «Я принимаю твое предложение, — сказал он, — идем к тебе». «Хорошо, но подожди!» «А что?» «Спрячь в дарохранительницу все вещи, что ты оттуда взял и запри ее на ключ — это принесет тебе счастье». Разбойник нахмурился с видом человека, одолеваемого религиозным чувством помимо его воли; он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер. «Пойдем», — сказал он. «Сначала перекрестись», — сказал я. Он попытался насмешливо захохотать, но смех его тут же сам собой умолк. Он перекрестился. «Теперь иди за мной», — сказал я. Мы вышли через маленькую дверь; меньше чем через пять минут мы были у меня. Во время этой дороги, как коротка она ни была, разбойник казался очень озабоченным, он осматривался кругом, опасаясь, не устроил ли я какой-нибудь засады. Войдя ко мне, он остановился у двери. «Ну, где же тысяча франков?» — спросил он. «Подожди», — ответил я. Я зажег свечу у потухавшего в камине огня, открыл шкаф и вытащил оттуда мешок. «Вот они», — сказал я. И я отдал ему мешок. «А когда я получу остальные две тысячи?» «Я прошу шесть недель». «Хорошо, даю тебе шесть недель». «Кому их отдать?» Разбойник некоторое время думал. «Моей жене», — сказал он. «Хорошо!» «Но она не будет знать, откуда эти деньги и как я их достал?» «Этого не будет знать ни она, ни кто-либо другой. Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего ни против церкви Божьей Матери в Этампе, ни против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Пресвятой Девы?» «Никогда». «Честное слово?» «Честное слово Артифаля!» «Иди, мой брат, и не греши больше». Я поклонился ему и сделал знак рукой, что он может уйти. Он как будто минуту колебался; потом, открыв осторожно дверь, исчез. Я стал на колени и стал молиться за этого человека. Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь. «Войдите», — сказал я, не оборачиваясь. Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и стал сзади меня. Окончив молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой. «Вот, — сказал он мне, — я принес тебе обратно твою тысячу франков». «Мою тысячу франков?» «Да, и отказываюсь также от остальных двух тысяч». «А все же данное тобой обещание остается в силе?» «Еще бы!» «Стало быть, ты раскаиваешься?» «Не знаю, раскаиваюсь я или нет, но я не хочу твоих денег, вот и все». И он положил мешок на буфет. Затем, пристроив мешок, он остановился, словно намереваясь о чем-то попросить, но чувствовалось, что просьбе этой трудно сорваться с его уст. Глаза его как бы спрашивали меня о чем-то. «Что вы хотите? — спросил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо; не стыдитесь поступить еще лучше». «Ты глубоко веришь в Божью Матерь?» — спросил он меня. «Глубоко». «И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог поцеловать их в час моей смерти». Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику. Он приложился губами к образку и убежал. Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и действовал в другом месте. В это время я получил письмо от моего собрата, викария из Флёри. Моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней. Полтора-два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Мы расстались, я был весел, мать была здорова, и я вернулся в Этамп. Я приехал в пятницу вечером; весь город был в волнении. Знаменитый вор Артифаль попался около Орлеана. Он был осужден президиальным судом этого города, и после приговора его отправили в Этамп, чтобы повесить здесь, так как все его злодеяния были совершены главным образом в кантоне Этампа. Артифаля казнили в то же утро. Вот что я узнал на улице; но, войдя в священнический дом, я узнал еще и нечто другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только Артифаля привезли в Этамп на казнь; она раз десять осведомлялась, не приехал ли я. Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде, и меня ждали с минуты на минуту. В нижней части города я знал только одну бедную женщину, ставшую только что вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем стряхнул пыль с моих ног. От дома священника до нижней части города было рукой подать. Правда, пробило уже десять часов вечера; но так как я знал, что несчастная женщина с нетерпением желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обеспокоит ее. Итак, я спустился в предместье и попросил указать мне дом. Так как она считалась святой, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не укорял ее за его позор. Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через оконное стекло я видел бедную женщину на коленях у постели: она молилась. По движению ее плеч можно было заметить, что она, молясь, рыдала. Я постучал в дверь. Она встала и поспешно ее открыла. «А, господин аббат! — воскликнула она. — Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди». «Умер ли он с дурными чувствами?» «Нет, наоборот. Я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он заявил, что не желает видеть другого священника, кроме вас, что хочет исповедаться только вам и что если он не исповедуется перед вами, то будет исповедоваться только перед Божьей Матерью». «Он вам это сказал?» «Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы с него не снимали этот образок, уверяя, что если его похоронят с этим образком, то злой дух не овладеет его телом». «Это все, что он сказал?» «Нет. Расставшись со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы приедете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне; вот почему я и ждала вас». «Он вам это сказал?» — спросил я с удивлением. «Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу». «Мне?» «Да, вам. Он сказал, что, в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить… Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!..» «Скажите, добрая женщина, скажите». «Хорошо! Он просил, чтобы вы пошли на Жюстис 5 и там, над его телом прочли за спасение его души пять раз «Pater» 6 и пять раз «Ave» 7. Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат». «И он прав, я сейчас же пойду туда». «О, как вы добры!» Она схватила мои руки и хотела их поцеловать. Я высвободился. «Полно, добрая женщина, — сказал я ей, — мужайтесь!» «Бог посылает мне мужество, господин аббат, я не ропщу». «Ничего больше он не просил?» «Нет». «Хорошо! Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение». Я вышел. Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, северный ветер был еще свеж. Однако небо было прекрасно, особенно для художника; луна плыла среди темных туч, придававших величественный вид всей картине. Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. После одиннадцати часов ночи только эти ворота в Этампе оставались открытыми, Цель моего пути находилась на эспланаде — тогда, как и теперь, она господствовала над всем городом. Но теперь от виселицы, воздвигнутой когда-то на этом месте, остались только три обломка каменных подставок, на которых тогда были укреплены три столба, соединенные двумя перекладинами и составлявшие виселицу. Чтобы пройти на эту эспланаду, расположенную налево от дороги, когда вы едете из Этампа в Париж, и направо, когда вы едете из Парижа в Этамп, надо было пройти у подножия башни Гинет, высокой постройки, похожей на часового, стоящего одиноко на равнине и охраняющего город. Эту башню — вы должны ее знать, шевалье Ленуар, — Людовик Одиннадцатый когда-то тщетно пытался взорвать; однако она получила лишь пролом в стене и теперь как бы смотрит на виселицу — вернее, на ее кончину — этой черной впадиной, напоминающей большой глаз без зрачка. Днем это жилище ворон; ночью это дворец сов. Я шел к эспланаде под их карканье и уханье по узкой, трудной, неровной дороге, проложенной среди скал и густого кустарника. Не могу сказать, что мне было страшно. Человек, верующий в Бога, полагающийся на него, не должен ничего бояться; но я был взволнован. Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и свист ветра в кустарнике. Луна скрылась за темную тучу и окаймляла ее края беловатой бахромой. Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я сейчас увижу не то, чего жду, но нечто неожиданное. Я все поднимался. С какой-то точки своего подъема я начал различать верхушку виселицы, состоящей из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о чем я уже говорил. К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины — на них и вешают казнимых. Я разглядел двигающуюся тень — тело несчастного Артифаля, раскачиваемое ветром. Вдруг я остановился: теперь мне была видна вся виселица — от верхушки до основания. Возле нее я заметил бесформенную массу, подобную животному, передвигающемуся на четырех лапах. Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и крупнее волка. Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, — то есть человек. Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел он с религиозным чувством, чтобы помолиться, или с нечестивым замыслом для какого-либо святотатства? В любом случае я решил держаться в стороне и ждать. В эту минуту полная луна вышла из-за скрывавшего ее облака и ярко осветила виселицу. Я поднял глаза. Теперь я мог ясно разглядеть человека и все движения, которые он совершает. Человек этот поднял лестницу, лежавшую на земле, и приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного. Затем он влез по лестнице. Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии. Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Я слышал, как кто-то зовет на помощь сдавленным голосом, вскоре ставшим неразличимым; затем одно из двух тел сорвалось с виселицы, тогда как другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами. Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением; но в конце концов, будь то деяние человека или демона, произошло нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении. И я бросился туда. Увидев меня, повешенный зашевелился еще сильнее, в то время как внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно. Прежде всего я бросился к живому. Быстро взобравшись по ступеням лестницы, я обрезал своим ножом веревку и, когда повешенный упал наземь, соскочил с лестницы. Упавший катался в ужасных конвульсиях, другое тело лежало все так же неподвижно. Поняв, что веревка все еще давит шею бедняги, я навалился на него, чтобы помешать ему двигаться, и с большим трудом распустил душившую его петлю. Во время этой операции я вынужден был смотреть в лицо человека и с большим удивлением узнал в нем палача. Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение. Однако понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь. Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, закашлялся, повернул голову и в конце концов увидел меня. Его удивление было не меньше моего. «О! Господин аббат, — сказал он, — это вы?» «Да, это я». «А что вы здесь делаете?» — спросил он. «А вы?» Он, казалось, пришел в себя, огляделся еще раз кругом, и на этот раз глаза его остановились на трупе. «Ах, — сказал он, стараясь встать, — уйдемте отсюда, господин аббат, во имя Неба, уйдемте отсюда!» «Уходите, если вам угодно, друг мой, а я пришел сюда по обязанности». «Сюда?» «Сюда». «Какая же это обязанность?» «Этот несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз „Pater“ и пять раз „Ave“ за спасение его души». «За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно будет спасти эту душу. Это сам Сатана». «Как это Сатана?» «Конечно, вы не видели разве сейчас, что он со мной сделал?» «Как это сделал? Что же он с вами сделал?» «Он меня повесил, черт побери!» «Он вас повесил? Но мне казалось, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу?» «Ну да, конечно! Я даже уверен был, что хорошо повесил его. Видно, я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, когда я в свой черед оказался повешенным, и не спасся?» Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный. «Да потому, что он мертв», — сказал я. «Мертв! — повторил палач. — Мертв! Ах, черт! Это еще похуже; в таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться». И он встал. «Нет, ей-ей, — сказал он, — лучше я останусь, а то он еще встанет и погонится за мной. Вы, по крайней мере, святой человек, вы меня защитите». «Друг мой, — сказал я палачу, пристально глядя на него, — тут что-то кроется. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь я вас спрошу: зачем вы пришли сюда?» «А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но погодите…» Он попятился. «Что такое?» «А тот, случаем, не шевелится?» «Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв». «О, совершенно мертв… совершенно мертв… Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все». «Говорите». «Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: „Приехал ли аббат Муль?“ Ему отвечали: „Нет еще“. Он вздыхал, ему предлагали священника, он отвечал: „Нет! Аббата Муля… и никого другого“. «Да, я это знаю». «У подножия башни Гинет он остановился. „Посмотрите-ка, — сказал он мне, — не пришел ли аббат Муль?“ «Нет», — ответил я ему. И мы пошли дальше. Подойдя к лестнице, он опять остановился. «Аббат Муль не пришел?» — спросил он. «Да нет же, говорят вам». Нет ничего несноснее человека, который повторяет вам одно и то же. «Тогда идем!» — сказал он. Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: «Полезай». Он полез, не заставляя себя слишком упрашивать, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал: «Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Муль». «Смотрите, — ответил я, — это не запрещено». Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал: «Подожди!». «А что еще?». «Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее». «Что же, — сказал я, — это очень хорошо; целуй». И я поднес образок к его губам. «Что еще?» — спросил я. «Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком». «Гм-гм, — сказал я, — мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу». «Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком». «Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете!» «Я хочу…» Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов к казни, веревка была на шее, другой конец веревки был на крюке. «Убирайся к черту!» — сказал я и толкнул его. «Божья Матерь, сжаль…» Ей-Богу! Вот все, что он успел сказать; веревка задушила сразу и человека и слова. В ту же минуту, вы знаете, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи — ух! — и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я ручаюсь вам, что он не страдал». «Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером». «О, это труднее всего рассказать». «Ну, хорошо, я тебе скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок». «Нуда! Черт меня попутал. Я сказал себе: „Ладно! Ладно! Ты хочешь — это легко сказать; а вот когда ночь настанет, то будь спокоен — мы посмотрим“. И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я оставил лестницу поблизости и знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда заметил, что уже никого нет на равнине и не слышно никакого шума, подошел к виселице, поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, отстегнул цепочку и…» «И что?» «Ей-Богу! Верьте или не верьте — как хотите: как только я снял с шеи образок, повешенный схватил меня, вынул свою голову из петли, просунул на ее место мою голову и, ей-ей, толкнул меня так, как раньше толкнул его я. Вот и все». «Не может быть! Вы ошибаетесь». «Разве вы не застали меня уже повешенным, да или нет?» «Да». «Уверяю вас, я не сам себя повесил. Вот все, что я могу вам сказать». Некоторое время я размышлял. «А где образок?» — спросил я. «Ей-Богу! Ищите его на земле, он здесь, где-нибудь поблизости. Я выпустил его из рук, когда почувствовал, что повешен». Я встал и начал осматривать землю вокруг. Луна светила, словно хотела помочь мне в моих поисках. Я поднял то, что искал, подошел к трупу бедного Артифаля и вновь надел образок ему на шею. Когда образок коснулся его груди, по всему его телу словно пробежала дрожь, а из груди вырвался пронзительный, почти болезненный стон. Палач отскочил назад. Этот стон помог мне все понять. Я вспомнил Священное писание. Там говорится, что во время изгнания демонов последние, исходя из тела одержимых, издавали стоны. Палач дрожал как лист. «Идите сюда, друг мой, — сказал я ему, — и не бойтесь ничего». Он нерешительно подошел. «Что вам от меня нужно?» — спросил он. «Надо вернуть этот труп на место». «Никогда. Хорошенькое дело! Чтобы он еще раз повесил меня!» «Не бойтесь, мой друг, я ручаюсь за все». «Но, господин аббат! Господин аббат!» «Идите, говорю вам». Он сделал еще шаг вперед. «Гм, — пробормотал он, — я боюсь». «И вы ошибаетесь, мой друг. Пока на его теле образок, вам нечего бояться». «Почему?» «Потому что демон уже не будет иметь власти над ним. Этот образок охранял его, а вы его сняли; и тут же демон, который раньше направлял его ко злу и которого отгонял от жертвы добрый ангел, снова вселился в тело; вы видели, что натворил этот демон». «Но стон, что мы только сейчас слышали?» «Это застонал демон, когда почувствовал, что добыча ускользает от него». «Так, — сказал палач, — это действительно возможно!» «Это так и есть». «Ну так я повешу разбойника опять на его крюк». «Повесьте. Правосудие должно быть совершено; приговор должен быть исполнен». Бедняга еще колебался. «Ничего не бойтесь, — сказал я ему, — я за все отвечаю». «Все равно, — ответил палач, — не теряйте меня из виду и при малейшем моем крике спешите ко мне на помощь». «Будьте спокойны». Он подошел к трупу, поднял его тихонько за плечи и потащил к лестнице, говоря: «Не бойся, Артифаль, я не возьму у тебя образок. Вы не теряете нас из виду, господин аббат, не правда ли?» «Нет, мой друг, будьте спокойны». «Я не возьму у тебя образок, — продолжал самым миролюбивым тоном палач, — нет, не беспокойся; как ты хотел, так тебя с ним и похоронят. Он вправду не шевелится, господин аббат?» «Вы же видите». «Тебя с ним похоронят; а пока что я тебя возвращу на твое место согласно желанию господина аббата, а не по своей воле, ты понимаешь?..» «Да, да, — сказал я ему, невольно улыбаясь, — но поторапливайтесь». «Слава Богу! Кончено!» — сказал он, выпуская тело, которое он прикрепил на крюк, и соскакивая на землю одним прыжком. Тело закачалось в пространстве, безжизненное и окоченевшее. Я стал на колени и приступил к молитвам, о чем меня просил Артифаль. «Господин аббат, — сказал палач, становясь рядом со мной на колени, — не согласитесь ли вы произносить молитвы громко и медленно, так, чтобы я мог повторять за вами?» «Как, несчастный! Неужели ты их забыл?» «Мне кажется, что я никогда их не знал». Я прочел пять раз «Pater» и пять раз «Ave», и палач добросовестно повторял их за мной. Покончив с молитвами, я встал. «Артифаль, — тихо сказал я казненному, — я сделал все что мог для спасения твоей души и передаю тебя под покровительство Божьей Матери». «Аминь!» — сказал мой товарищ. В эту минуту луч луны, подобный серебристому водопаду, осветил тело. На церкви Божьей Матери пробило полночь. «Пойдем, — сказал я палачу, — больше нам здесь нечего делать». «Господин аббат, — сказал бедняга, — не будьте ли так добры оказать мне последнюю милость?» «Какую?» «Проводите меня домой. Пока дверь не захлопнется за мной и не отделит меня от этого разбойника, я не буду спокоен». «Идем, мой друг». Мы ушли с эспланады, причем мой попутчик каждые десять шагов оборачивался, чтобы убедиться, висит ли повешенный на своем месте. Ничто не изменилось. Мы вернулись в город. Я проводил своего спутника до его дома и подождал, пока он зажег в доме огонь; затем он запер за мной дверь и уже через дверь простился со мной и поблагодарил меня. В самом спокойном состоянии тела и души я вернулся домой. На другой день, когда я проснулся, мне сказали, что в столовой меня ждет жена вора. Лицо ее было спокойным и почти радостным. «Господин аббат, — сказала она, — я пришла поблагодарить вас. Вчера, когда пробило полночь на церкви Божьей Матери, ко мне явился мой муж и сказал мне: „Завтра утром отправляйся к аббату Мулю и скажи ему, что милостью его и Божьей Матери я спасен“. |
||
|