"Графиня Де Шарни" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

Глава 14. ГОСПОДИН С ПЛОЩАДИ ЛЮДОВИКА XV

Жильбера не нужно было подгонять. Он бросился вон из комнаты, и так как ему пришлось бы потерять слишком много времени, если бы он возвращался тем же путем, каким сюда пришел, он побежал прямо к двери, выходившей на улицу Кок-Эрон, отворил ее, не дожидаясь сторожа, потом захлопнул за собой и оказался на мостовой.

Он прекрасно запомнил намеченный Андре маршрут и бросился по следам Себастьена.

Так же, как и мальчик, он пересек Королевскую площадь и бросился по улице Сент-Оноре, ставшей почт безлюдной, потому что было уже около часу ночи. Добежав до угла улицы Сурдьер, он повернул направо, потом – налево и очутился в тупике Сент-Гиацинт.

Там он стал внимательно изучать местность.

В третьей двери справа он узнал по маленькому зарешеченному оконцу ту самую дверь, которую описала ему Андре.

Описание было до такой степени точным, что он не мог ошибиться. Он постучал.

Никто не ответил. Он постучал громче.

Тогда ему показалось, что кто-то карабкается по лестнице и подходит с той стороны к двери, но как-то боязливо и недоверчиво.

Он в третий раз толкнулся в дверь.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Отоприте, – приказал Жильбер, – и ничего не бойтесь: я – отец раненого ребенка, которого вы подобрали на улице.

– Отопри, Альбертина, – послышался другой голос, – это доктор Жильбер.

– Отец! Отец! – раздался третий голос, в котором Жильбер узнал голос Себастьена.

Жильбер вздохнул с облегчением.

Дверь распахнулась. Пробормотав слова благодарности, Жильбер поспешил вниз по ступенькам.

Скоро он очутился в похожей на погреб комнате, освещенной стоявшей на столе лампой, где кроме нее лежали отпечатанные и исписанные от руки листы, виденные Андре.

В тени на убогом ложе Жильбер заметил сына, который звал его, протягивая к нему руки. Несмотря на то, что Жильбер прекрасно умел владеть собой, родительская любовь одержала верх над философской сдержанностью, он бросился к мальчику и прижал его к груди, позаботившись, однако, о том, чтобы не причинить ему боли.

Когда в долгом поцелуе, в нежном шепоте ищущие уста сказали друг другу все, Жильбер обернулся к хозяину, которого он еще не успел рассмотреть.

Тот стоял, широко расставив ноги и опершись одной рукой да стол, а другую уперев в бедро; он был освещен лампой, с которой снял абажур, чтобы насладиться происходившей у него на глазах сценой.

– Смотри, Альбертина, – сказал он, – и вместе со мной поблагодари случай, позволивший мне оказать услугу одному из моих собратьев.

В ту минуту, когда хирург произносил эти высокопарные слова, Жильбер, как мы уже сказали, обернулся и в первый раз внимательно взглянул на стоявшее перед ним бесформенное существо.

Это существо было желто-зеленого цвета с серыми глазами, вылезавшими на лоб, оно было похоже на одного из тех крестьян, которых преследовал гнев Латонида и которые в процессе превращения человека в жабу остановились в каком-то промежуточном состоянии.

Жильбер не мог сдержаться и содрогнулся. Ему почудилось, как в кошмарном сне, как сквозь кровавую пелену, что он уже где-то видел этого господина.

Он подошел к Себастьену и с еще большей нежностью прижал его к себе.

Однако он взял себя в руки и подошел к странному господину, так сильно напугавшему Андре в ее магнетическом сне.

– Сударь! – молвил Жильбер. – Примите слова благодарности от отца, которому вы спасли сына; эти слова искренни и идут из глубины души.

– Сударь! – отвечал хирург. – Я только исполнил долг, продиктованный мне сердцем и знаниями. Я – человек, и, как говорит Теренций, ничто человеческое мне не чуждо. Кстати, я мягкосердечен, я не могу видеть, как страдает букашка, а тем более – мне подобное существо.

– Могу я полюбопытствовать, с каким уважаемым филантропом я имею честь говорить?

– Вы не узнаете меня, дорогой собрат? – рассмеявшись, спросил хирург; однако, несмотря на все его усилия казаться доброжелательным, он вызывал отвращение. – А я вас знаю: вы – доктор Жильбер, друг Вашингтона и Лафайета, – он странным образом подчеркнул последнее слово, – гражданин Америки и Франции, благородный утопист, автор прекрасных меморандумов о конституционной монархии, которые вы прислали из Америки его величеству Людовику Шестнадцатому, а его величество Людовик Шестнадцатый в благодарность за это посадил вас в Бастилию в тот самый день, как вы высадились на французскую землю. Вы хотели его спасти, заранее расчистив ему дорогу в будущее, а он открыл вам путь в тюрьму – вот она, признательность королей!

Хирург снова рассмеялся, на сей раз злобно и угрожающе.

– Ежели вы меня знаете, сударь, это – лишнее основание для того, чтобы я продолжал настаивать на своей просьбе: я тоже хочу иметь честь с вами познакомиться.

– Мы уже давным-давно знакомы, – отвечал хирург. – Это случилось двадцать лет тому назад, в страшную ночь тридцатого мая тысяча семьсот семидесятого года. Вам тогда было примерно столько же лет, сколько этому мальчугану; мне принесли вас, как и его, израненного, умиравшего, раздавленного; вас принес мой учитель Руссо, и я пустил вам кровь на топчане, стоявшем среди трупов и ампутированных конечностей. Я люблю вспоминать ту страшную ночь, потому что благодаря ножу, – а нож знает, как глубоко нужно резать, чтобы вылечить, чтобы рана зарубцевалась, – я спас тогда немало жизней.

– Так, значит, вы – Жан-Поль Марат! – вскричал Жильбер и невольно отступил на шаг.

– Видишь, Альбертина, – заметил Марат, – какое действие производит мое имя! И он жутко расхохотался.

– Да, но отчего же вы здесь? – с живостью спросил Жильбер. – Почему вы в этом погребе, освещенном лишь этой коптящей лампой?.. Я полагал, что вы – лекарь его высочества графа д'Артуа.

– Ветеринар в его конюшнях, хотели вы сказать, – отвечал Марат. – Однако принц эмигрировал; нет принца – не стало и конюшен; не стало конюшен – не нужен и ветеринар. А я, кстати, сам уволился: я не желаю служить тиранам.

И карлик вытянулся во весь свой маленький рост.

– Но почему вы все-таки живете в этой дыре, в этом погребе?

– Почему, господин философ? Потому что я – патриот, потому что я обличаю честолюбцев, потому что меня боится Байи, потому что меня ненавидит Неккер, потому что меня преследует Лафайет, потому что он натравливает на меня Национальную гвардию, потому что он, этот честолюбец, этот диктатор, назначил за мою голову награду; но я его не боюсь! Я преследую его из своего подвала, я обличаю диктатора! Знаете ли вы, что он на днях сделал?

– Нет, – наивно отвечал Жильбер.

– Он приказал изготовить в предместье Сент-Антуан пятнадцать тысяч табакерок с собственным изображением; в этом есть нечто такое.., а? Так вот, я прошу славных граждан разбивать эти табакерки, когда они попадут к ним в руки. Они найдут вот здесь, в моей газете, рассказ о великом роялистском заговоре, потому что, как вам известно, пока бедный Людовик Шестнадцатый горячо раскаивается в глупостях, к которым принуждает его Австриячка, Лафайет замышляет заговор вместе с королевой.

– С королевой? – задумчиво переспросил Жильбер.

– Да, с королевой. Не можете же вы сказать, что она ничего не замышляет! Она недавно раздала столько белых кокард, что белая тесьма подорожала на три су за локоть8. Это мне доподлинно известно от одной из дочерей госпожи Бертен, королевской модистки, премьер-министра королевы, той самой модистки, которая говорит: «Нынче утром я работала с ее величеством».

– Где же вы обо всем этом рассказываете? – спросил Жильбер.

– В недавно созданной мною газете, двадцать номеров второй уже увидели свет; она называется «Друг народа, или Парижский публицист»; это газета политическая и беспристрастная. Чтобы расплатиться за бумагу и оттиск первых двадцати экземпляров, – оглянитесь вокруг, – я продал все, вплоть до одеял и простыней с кровати, на которой лежит ваш сын.

Жильбер обернулся и увидел, что Себастьен в самом деле лежит на совершенно голом матрасе, обтянутом расползавшимся тиком; мальчик только что задремал, сраженный усталостью и болью.

Желая убедиться в том, что это не обморок, доктор подошел к нему; услышав его тихое ровное дыхание, он успокоился и возвратился к хозяину погреба; Жильбер ничего не мог с собой поделать: этот человек внушал ему интерес сродни любопытству к дикому животному – тигру или гиене.

– Кто же вам помогает в этой огромной работе?

– Кто помогает? – переспросил Марат. – Ха, ха, ха! Только индюки сбиваются в стаи; орел летает один! Вот мои помощники!

Марат показал на голову и руки.

– Видите этот стол? – продолжал он. – Это – кузница, в которой бог огня Вулкан – удачное сравнение, не правда ли? – кует гром и молнии. Каждую ночь я исписываю по восемь страниц ин-октаво9, которые продаю утром, однако частенько восьми страниц оказывается недостаточно, и тогда я удваиваю количество страниц; но и шестнадцати страниц иногда бывает мало; я, как правило, начинаю писать размашисто, но заканчиваю обычно мелким почерком. Другие журналисты публикуют свои статьи с перерывами, они подменяют друг друга, оказывают друг другу помощь! Я же – никогда! «Друг народа», – вы сами можете видеть копию, вот она, – «Друг народа» от первой до последней строчки написан одной рукой. Это не просто газета, нет! За ней стоит человек, личность, и этот человек – я!

– Как же вы справляетесь один? – спросил Жильбер.

– Это – тайна природы!.. Я сторговался со смертью: я ей отдаю десять лет жизни, а она дает мне десять дней, не требующих отдыха, и десять ночей без сна… Живу я просто: я пишу., пишу ночью, пишу днем… Ищейки Лафайета вынуждают меня жить крадучись, взаперти, а я от этого только лучше работаю, такая жизнь увеличивает мою работоспособность… Сначала она меня тяготила, а сейчас я уже привык. Мне доставляет удовольствие смотреть на убогое общество сквозь узкое косое оконце из моего погреба, сквозь сырую и темную отдушину. Из глубины моего подземелья я правлю миром живых; я творю суд и расправу и над наукой, и над политикой… Одной рукой я уничтожаю Ньютона, Франклина, Лапласа, Монжа, Лавуазье, а другой заставляю трепетать Байи, Некчера, Лафайета… Я их всех опрокину.., да, как Самсон, разрушивший храм, а под обломками, которые, возможно, падут и на мою голову, я похороню монархию…

Жильбер не смог сдержать дрожи; этот нищий в погребе повторял ему слово в слово то, что он слышал от изысканного Калиостро во дворце.

– Отчего же вам с вашей популярностью не попробовать избираться в Национальное собрание?

– Потому что еще не пришло время, – отвечал Марат и с сожалением прибавил:

– Ах, если бы я был народным трибуном! Если бы меня поддерживали несколько тысяч готовых на все бойцов, я ручаюсь, что через полтора месяца Конституция была бы завершена, а политическая машина стала бы работать безупречно и ни один проходимец не посмел бы этому помешать; люди стали бы свободными и счастливыми; меньше чем через год народ стал бы процветать и никого бы не боялся, и так было бы до тех пор, пока я жив.

Облик этого тщеславного существа менялся прямо на глазах: его глаза налились кровью; желтая кожа блестела от пота; чудовище было величественно в своем безобразии, как другой человек был бы величав в своей красоте.

– Однако я не трибун, – словно спохватившись, продолжал он, – у меня нет этих столь мне необходимых нескольких тысяч людей… Нет, но я – журналист.., нет, но у меня есть письменный прибор, бумага, перья.., нет, но у меня – подписчики, читатели, для которых я – оракул, пророк, прорицатель… У меня есть народ, которому я – друг, которого я веду от предательства к предательству, от открытия к открытию, от отвращения к отвращению… В первом номере «Друга народа» я разоблачал аристократов, я говорил, что во Франции было шестьсот виновных и что для них будет достаточно шестисот веревок… Ха, ха, ха! Месяц назад я немного ошибался! События пятого и шестого октября меня просветили… Теперь я понимаю, что не шестьсот виновных заслуживают суда, а десять, двадцать тысяч аристократов достойны виселицы.

Жильбер улыбался. Ему казалось, что такая злоба граничит с безумием.

– Примите во внимание, – заметил он, – что во Франции не хватит пеньки на то, что вы задумали, а веревка станет дороже золота.

– Я думаю, что для этого скоро будет найден новый, более надежный способ… – отвечал Марат. – Знаете ли, кого я жду к себе нынче вечером и кто минут через десять постучит вот в эту дверь?

– Нет, сударь.

– Я ожидаю одного нашего собрата.., члена Национального собрания, вам должно быть знакомо его имя: гражданин Гильотен…

– Да, – отвечал Жильбер, – это тот самый господин, что предложил депутатам собраться в Зале для игры в мяч, когда их выдворили из зала заседаний.., очень хитрый господин…

– Знаете ли, что недавно изобрел этот гражданин Гильотен?.. Он изобрел чудесную машину, которая лишает жизни, не причиняя боли, – ведь смерть должна быть наказанием, а не страданием, – и вот он изобрел такую машину, и в ближайшие дни мы ее испытаем.

Жильбер вздрогнул. Уже второй раз этот человек напомнил ему Калиостро. Он был уверен, что именно об этой машине и говорил ему граф.

– Слышите? – воскликнул Марат. – Вот как раз стучат, это он… Поди отопри, Альбертина!

Жена, вернее, сожительница Марата, поднялась со скамеечки, на которой она, скрючившись, дремала, и, еще окончательно не проснувшись, медленно, пошатываясь, пошла к двери.

А подавленный Жильбер почувствовал, что вот-вот упадет; он инстинктивно двинулся к Себастьену, намереваясь взять его на руки и унести домой.

– Вы только поглядите! Поглядите! – восторженно прокричал Марат. – Эта машина работает без посторонней помощи! Для ее обслуживания нужен всего один человек! Стоит трижды сменить лезвие, и можно будет отрубать в день по триста голов!

– К этому еще прибавьте то, – раздался за спиной Марата тихий вкрадчивый голос, – что она может отрубить эти головы совершенно безболезненно: приговоренный к смерти успевает ощутить лишь холодок на шее.

– А-а, это вы, доктор! – вскричал Марат, оборачиваясь к маленькому человечку лет сорока пяти; его изящный костюм и изысканные манеры до странности не гармонировали с внешним видом Марата; он держал в руках небольшую коробку, формой и размерами напоминавшую те, в каких бывают детские игрушки.

– Что это у вас? – спросил Марат.

– Модель моей знаменитой машины, дорогой Марат… Если не ошибаюсь, – вглядываясь в темноту, прибавил вновь прибывший, – это доктор Жильбер, не так ли?

– Он самый, сударь, – с поклоном отвечал Жильбер.

– Очень рад, сударь! Вы нам, разумеется, ничуть не помешаете; напротив, я буду счастлив услышать мнение столь выдающегося человека о моем детище. Надобно вам заметить, дорогой Марат, что я нашел отличного плотника по имени Гидон, он и делает мне машину в натуральную величину… Это дорого! Он требует у меня пять с половиной тысяч франков! Впрочем, мне ничего не жалко для блага человечества… Через два месяца она будет готова, и мы сможем испытать ее, а после этого я предложу ее вниманию Национального собрания. Надеюсь, вы поддержите мое предложение в своей замечательной газете, господин Марат, хотя, по правде говоря, моя машина говорит сама за себя, господин Жильбер, в чем вы сию минуту убедитесь сами. Но несколько строк в «Друге народа» не помешают.

– О, будьте покойны! Я посвящу ей целый номер!

– Вы очень добры, дорогой Марат; но, как говорится, я не хочу продавать вам кота в мешке.

И он достал из кармана другую коробочку, вчетверо меньше первой; из нее донесся шум, свидетельствовавший о том, что в коробке сидит какое-то животное, вернее, несколько животных, очень недовольных тем, что их держат взаперти.

Марат услышал этот шум.

– Ого! Что это у вас там? – спросил он.

– Сейчас увидите, – отвечал доктор.

Марат протянул руку к коробочке.

– Осторожно! – поспешил предупредить его Гильотен. – Не упустите их, мы не сможем их поймать; это мечи, которым мы будем рубить головы… Что это, доктор Жильбер?.. Вы нас покидаете?..

– Увы, да, сударь, – отвечал Жильбер, – к моему великому сожалению! Мой сын нынче вечером попал под лошадь; доктор Марат подобрал его на мостовой, пустил ему кровь и наложил повязку; он и мне однажды спас жизнь при подобных обстоятельствах. Я еще раз приношу вам свою благодарность, господин Марат. Мальчику необходимы свежая постель, отдых, уход – вот почему я не могу присутствовать при вашем любопытном опыте.

– Но вы ведь будете зрителем через два месяца, когда машина будет готова, не так ли? Обещаете, доктор?

– Обещаю, сударь.

– Ловлю вас на слове, слышите?

– Я сдержу свое слово.

– Доктор, – молвил Марат, – мне ведь не нужно просить вас сохранять в тайне мое местопребывание, правда?

– О, сударь…

– Видите ли, если ваш друг Лафайет узнает, где я прячусь, он прикажет меня пристрелить, как собаку, или повесить, как вора.

– Пристрелить! Повесить! – вскричал Гильотен. – Скоро мы покончим с этим варварством. Скоро мы сможем предложить смерть легкую, тихую, мгновенную! Это будет такая смерть, что уставшие от жизни старики, пожелавшие покончить с ней, как философы и мудрецы, предпочтут ее естественной смерти! Идите сюда, доктор Марат, посмотрите!

Позабыв о докторе Жильбере, Гильотен раскрыл первую коробку и стал устанавливать свою машину у Марата на столе, а тот не сводил с нее любопытных глаз.

Воспользовавшись тем, что они занялись машиной, Жильбер поспешно поднял спящего Себастьена на руки и пошел по лестнице; Альбертина проводила его и тщательно заперла за ним дверь.

Очутившись на улице, он понял по пробежавшему по его лицу холодку, что обливается потом.

– О Боже! – прошептал он. – Что станется с этим городом, если в его подвалах скрываются в настоящую минуту хотя бы пятьсот таких вот филантропов, занятых делом, подобным тому, свидетелем которого я только что был; а ведь наступит день, когда они выползут на свет?!.