"Любовное приключение" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

IV

От Спа до Кёльна сейчас можно добраться поездом. Прежде, то есть лет двадцать тому назад, железная дорога заканчивалась в Льеже и остаток пути добирались в экипажах.

Заведование экипажами было прусским, а потому в нем господствовал дух непререкаемого порядка, вошедшего в поговорку в королевстве Фридриха Великого.

Билеты, которые вам выдавали, были разделены на немецкую и французскую части.

Одним из ограничительных условий этих билетов, имевших свой порядковый номер, было:

«Пассажирам запрещено меняться местами с соседями, даже с их согласия».

Прежде приходилось поневоле останавливаться в Льеже, теперь же всю дорогу можно проделать без остановок.

Лично я очень доволен тем, что больше не нужно останавливаться в Льеже, поскольку уже долгие годы пребываю в состоянии войны с этим славным валлонским городом. Мне все еще не могут простить того, что я в своих «Путевых впечатлениях» написал, что едва не умер там с голоду. Уверяют, что хозяин гостиницы «Альбион», где со мной чуть было не случилось это несчастье, разыскивал меня по всей Европе, чтобы выяснить причину столь отвратительной клеветы.

К счастью, я был в то время в Африке, где, должен признаться, питался еще хуже, чем у него.

Если бы я был не там, то ускользнул бы от судьбы, уготованной им мне, с тем большим трудом, что он привлек на свою сторону еще одного моего недруга — хозяина почтового двора в Мартиньи, того самого, кто подал мне в 1832 году знаменитый бифштекс из медвежатины, слава о котором стремительно прокатилась по всему свету и, словно легенда о морском чудовище, вернулась к нам через американские газеты.

По правде говоря, я признаю здесь свою вину перед этими двумя почтенными предпринимателями. Но если у хозяина гостиницы «Альбион» была причина для того, чтобы сердиться на меня, то хозяин почтовой гостиницы должен быть мне только благодарен.

Любой французский трактирщик немало заплатил бы за столь удачную рекламу. Он мог бы назвать свое заведение «Бифштекс из медвежатины» и стал бы процветать.

Но, возможно, гостиница процветала и без этого.

Я проезжал через почтовый двор в Мартиньи после 1832 года. Предупредительный хозяин поменял мне лошадей, не узнав меня. Он был большим и толстым, как человек, который не испытывает ни ненависти, ни угрызений совести.

Боже мой, что бы было, если бы он узнал меня!..

Мы прибыли в Кёльн к шести часам утра. Стояла великолепная погода. Мы сразу же поспешили в пароходное агентство. Пароход отходил в восемь, и у нас было два часа свободного времени.

— Вы поспите или примете ванну? — спросил я свою спутницу.

— Приму ванну.

— Я вас провожу.

— А вы знаете, где это?

— Я всегда знаю, где расположены бани в городах, где я бывал.

Я отвел ее в баню.

Ее стыдливости пришлось немного покраснеть, когда нас спросили: «Возьмете ли вы одну комнату на двоих?» Я поспешил ответить: «Давайте две». И нас провели в ванные комнаты, которые были смежными, как и наши спальни в гостинице.

Мы заранее отправили наш багаж, сокращенный до дорожной сумки у Лиллы и небольшого саквояжа у меня, на пароход, отплывавший в Майнц. И после бани мы лишь проделали тот же путь, что и наши вещи.

После того как мы прибыли в Пруссию, моя спутница вдвойне ощутила свою значимость: она стала моей переводчицей и именно ей приходилось теперь вести все переговоры о денежных делах.

Впрочем, путешествие по Рейну — самое дешевое на свете: за четыре-пять талеров, то есть где-то за двадцать франков, можно подняться по реке, прославленной Буало и воспетой Кернером, от Кёльна до Майнца, и за ту же цену спуститься от Майнца до Кёльна.

Что касается кухни, то пища там вполне доступна по цене, но отвратительна на вкус, вина дорогие… и скверные.

Мнение об этих кислых рейнских винах, зреющих в отблесках камней, по-моему, сильно преувеличено. Либфраумильх и браунбергер, то есть «молоко Богоматери» и «сок черной горы», единственно сносные вина. Что касается йоханнисберга, то рискнул бы заметить по этому поводу, что я не встречал хороших вин, которые бы стоили двадцать пять франков за бутылку.

Начиная с Кёльна кухня была прусской, хотя меню — франко-немецким. Вы собираетесь съесть острое блюдо — едите сладкое. Вы просите что-то посыпанное сахаром — вам подают нечто посыпанное перцем. Вы макаете хлеб в соус, похожий на подливку из поджаренной в масле муки, — а приходится есть мармелад.

В первый раз, когда я заказал салат в Германии, мне пришлось подозвать официанта и указать ему:

— Вы забыли перемешать ваш салат — он весь в воде. Официант взял салатницу, наклонил ее и посмотрел на меня с удивлением.

— Ну и что? — спросил я.

— Сударь, так это не вода, — ответил он, — а уксус.

Я думал, что салат обожжет мне рот, но ничего не почувствовал.

Во всех странах мира уксус добавляют в салат, в Германии салат добавляют в уксус.

В немецкой кухне очень много от немецких нравов: немцы добавляют сахар в уксус и мед в ненависть.

Но я не понимаю, что они добавляют в кофе со сливками.

Пейте все, что вам угодно, путешествуя на пароходе по Рейну: воды Зельца, воды Спа, воды Хомбурга, воды Бадена и даже воды Зедлица, но не пейте кофе со сливками, если вы француз.

Я не собираюсь утверждать, что во Франции пьют хороший кофе со сливками; я только хотел заметить, что повсюду за пределами Франции, и особенно в Германии, кофе отвратительный.

Начинается это в Кьеврене и вплоть до Вены ощущается все сильнее.

Не кажется ли вам, что эта проблема, вроде бы совсем простая: «Почему во Франции пьют в основном плохой кофе?» — имеет чисто политическое разрешение.

Я повторяю, именно политическое.

Во Франции употребляли хороший кофе со времени его открытия и вплоть до установления континентальной системы, то есть с 1600 до 1809 года.

В 1809 году сахар стоил восемь франков за фунт; этим мы обязаны появлению сахара из свеклы.

В 1809 году кофе стоил десять франков за фунт; этим мы обязаны появлению цикория.

Положим, свекла — это еще куда ни шло. Как охотнику мне не бывает досадно найти в ту пору, когда хлеб сжат, овес собран, а клевер и люцерна скошены, два или три арпана сахарной свеклы, где на каждом шагу рискуешь вывихнуть себе ногу, но где прячутся молодые куропатки и укрываются зайцы.

Кроме того, сахарная свекла, запеченная в золе (заметьте, не в печке) или в течение суток маринованная в хорошем уксусе (заметьте, не в немецком уксусе), — это очень неплохое блюдо.

Но цикорий!

Каким ужасным божествам приносится в жертву цикорий?

Один из льстецов Империи сказал: «Цикорий освежающ».

Это просто невероятно, что можно заставить сделать французов при помощи слова «освежающ».

Говорили, что французы были самой умной нацией на земле, но следовало бы сказать, что это самая горячая нация.

Повара завладели словом «освежающ», и, прикрываясь этим словом, они травят каждое утро своих хозяев и разбавляют кофе на треть цикорием.

Вы можете добиться чего угодно от своей кухарки: чтобы она меньше солила, чтобы она сильнее перчила, чтобы она довольствовалась скидкой в одно су с фунта, которую ей дает мясник, бакалейщик и зеленщик.

Но вы никогда не добьетесь того, чтобы ваша кухарка не добавляла цикорий в ваш кофе.

Самая лживая кухарка теряет осторожность, когда дело касается цикория. Она преклоняется перед цикорием, она восхваляет его, она говорит своему хозяину:

— Вы слишком разгорячены, сударь, это для вашего же блага.

Если вы прогоните ее, она уйдет из вашего дома с гордо поднятой головой, презрительно глядя на вас.

Она жертва цикория!

Я совершенно уверен, что существует тайное общество среди кухарок с кассой взаимопомощи для любительниц цикория.

Так вот, бакалейщики, видя такое, приняли на свой счет высказывание:

«Audite et intelligite» note 1 Они и поняли, даже не самые понятливые, как говорят бельгийцы.

Прежде цикорий продавали отдельно (еще оставалась какая-то совесть). Сейчас продают кофе с цикорием, как продают шоколад с ванилью.

Послушайте, любители кофе, те, что пьют чистый мокко, а не какие-то смеси, состоящие на треть из сорта мартиник и на треть из сорта бурбон: покупайте мокко в зернах.

Вы говорите себе: «Я поджарю и перемелю его сам. Я запру его на ключ, а ключ спрячу в карман. У меня есть спиртовка для варки кофе, я приготовлю себе кофе на своем обеденном столе и таким образом избегу цикория».

И в итоге вы отравлены!

Лавочники придумали литейную форму для кофейных зерен, как оружейники изобрели литейную форму для пуль.

В результате ваш кофе, вами же поджаренный, перемолотый и запертый на ключ, а затем вами же приготовленный, на треть состоит из цикория.

С тех пор как появился цикорий, лавочники стали очень изобретательными!

Все это я рассказал моей спутнице, когда услышал, как она заказала по-немецки кофе со сливками.

И знаете, что она ответила на мою обличительную речь?

— Я не питаю отвращения к цикорию: он полезен для крови.

Следовательно, и в Германию, и даже в Венгрию проникло это не только антикулинарное, но я бы сказал больше — антихудожественное воззрение: «Цикорий освежающ!»

Я отодвинулся от Лиллы. Мне было отвратительно видеть, как эти губки, свежие, как лепестки розы, эти жемчужно-белые зубы касаются такого отвратительного напитка.

Я решил прогуляться.

В голубоватой дали уже можно было видеть, как вырисовываются темно-синие высокие холмы, которые окаймляют Рейн и, сходясь, образуют столь живописный проход Лорелей.

Я гулял до тех пор, пока, по моим расчетам, чашка кофе со сливками не была выпита.

После этого я вернулся.

Я нашел свою спутницу оживленно беседующей с очаровательной женщиной лет двадцати трех-двадцати четырех, пышнотелой блондинкой с гибкой талией.

Мне показалось, что эти две женщины говорят обо мне.

Я не только догадался, что они говорят обо мне, но и понял, что они обсуждают.

Увидев, что мы вместе с Лиллой приехали на пароход, симпатичная венка — а блондинка была из Вены — расспрашивала ее, кем мы приходимся друг другу.

И моя спутница ответила чистую правду, что мы были только друзьями, и ничем более.

Само собой разумеется, ее собеседница не хотела в это верить.

Я подошел, и по тому, как я весьма уважительно разговаривал с г-жой Бульовски, ее соотечественница могла заметить: то, что она услышала, было неоспоримой истиной.

Завязался общий разговор.

Лилла представила меня прекрасной путешественнице как своего друга, а ее отрекомендовала мне как пылкую почитательницу французской литературы, что позволило мне получить свою долю восхищения, распределенного между моими собратьями по перу.

Обворожительная венка говорила по-французски как парижанка.

Я не знаю, как ее зовут, и, следовательно, не могу скомпрометировать ее нарисованным здесь портретом, но у меня есть основание думать, что если бы я путешествовал с ней как с Лиллой и через четыре дня и четыре ночи она бы представила меня как друга, то это было бы далеко не правдой.

Тем временем солнце поднялось над горизонтом.

— Где вы положили мой зонтик от солнца? — спросила моя спутница.

— Там, в гостиной, с моей сумкой. Я поднялся.

Лилла протянула мне руку с тем милым очарованием, которое составляло главное достоинство мадемуазель Марс.

— Прошу прощения за беспокойство, что я вам доставляю, — добавила она.

Я наклонился, чтобы поцеловать ей руку.

— О, минутку, — остановила она меня и сняла перчатку.

Я поцеловал ей руку и отправился искать зонтик. На первой ступеньке я обернулся. Молодая венка порывисто взяла руку Лиллы, словно собираясь о чем-то просить мою спутницу.

— Идите, идите, — сказала мне Лилла.

Через пять минут я вернулся с зонтиком. Лилла была одна.

— Что вы такого сказали этой очаровательной женщине, которая была сейчас с вами? — спросил я.

— Когда?

— Когда я обернулся.

— А вы любопытный!

— Скажите, я прошу вас об этом.

— Право, не стоит, у вас и без того хватает себялюбия.

— Если вы мне не скажете, я пойду и спрошу у нее сам.

— Не делайте этого.

— Тогда говорите.

— Вы хотите знать, о чем она меня попросила?

— Да.

— Так вот, она попросила поцеловать мою руку в том месте, где ее только что поцеловали вы.

— И вы ей разрешили, я надеюсь?

— Конечно… Это очень по-немецки, не так ли?

— Да, но я много бы дал, чтобы это было по-французски.

— Но ведь одна из ваших королев целовала губы какому-то поэту, когда он спал, не так ли?

— Да, но эта королева была шотландка, и она умерла, отравленная своим мужем, сказав при этом: «К черту эту жизнь, я не жалею о ней!..» Правда, эта королева была женой Людовика Одиннадцатого.