"Таинственный доктор" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

XV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ЕВА НЕ ДОЧЬ БРАКОНЬЕРА ЖОЗЕФА, НО НЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ, ЧЬЯ ЖЕ ОНА ВСЕ-ТАКИ ДОЧЬ

На следующий день после одной из таких бесед с Евой, чьи расспросы становились все настойчивее, доктор решился во что бы то ни стало узнать правду.

Он послал Сципиона к Жозефу, засунув за ошейник записку. В ней говорилось:

«Завтра на заре я буду у вас с ружьем. Мне нужна дичь».

Назавтра в шесть утра Жак Мере подошел к хижине Жозефа.

Мужчины углубились в лес и, сделав несколько выстрелов, убили зайца, двух фазанов, трех или четырех кроликов; Сципион, которого новые обязанности не отучили от исполнения старых, радостно принес хозяину всю эту добычу.

Настал час завтрака; охотники уселись на траву, Жак достал из сумки хлеб, фрукты, кусок окорока и флягу отменного вина.

После того как несколько глотков этого напитка, которого Жозефу так редко доводилось отведать, привели браконьера в хорошее расположение духа, Жак завел с ним беседу насчет Евы.

— Жозеф, — сказал он, — ты уже давно не приходил повидать девочку. Браконьер пожал плечами.

— Что поделаешь! — отвечал он. — Тошно мне на нее глядеть.

— Она очень выросла и похорошела за последние четыре года, дружище Жозеф, — продолжал Жак.

— Какая разница, если она не разговаривает? Самюэль Cимон, дурачок со Шлюзовой улицы, говорит только «папа» и «мама». И кому он нужен?

— Уверяю тебя, Жозеф, Ева говорит, и говорит замечательно; вдобавок, она очень много знает.

— Но при этом сидит с утра до вечера в кресле, как Самюэль Симон.

— Да нет же, она ходит и даже бегает.

— Приятно мне слышать ваши слова, господин Жак, ведь я сильно привязался к этой дурочке и полюбил ее как родную.

— Значит, ты ей не отец, не так ли, Жозеф? Браконьер изменился в лице — случайно и невольно он выдал свою тайну.

— Сдается мне, я сморозил большую глупость! — воскликнул он.

— Признавшись мне, что ты ей не отец? Да ведь я давно это знаю.

— Как это? — простодушно удивился браконьер. Жак пожал плечами.

— Неужели ты надеялся утаить что-то от такого человека, как я? Разве ты не слышал от горожан, что я творю чудеса, что я знаю все на свете, как Господь Бог? И ты полагаешь, что тот, кто умеет вдохнуть разум в материю, недостаточно умен, чтобы распутать интригу и разгадать чужую тайну? Между нами говоря, Жозеф, я боюсь, что ты покрываешь если не преступление, то во всяком случае весьма неблаговидный поступок.

— Что вы хотите сказать, господин Жак?

— Должно быть, родители бедняжки, вместо того чтобы понять, что природа не создает ничего бездеятельного и бесполезного, и попытаться сделать то, что сделал я, иначе говоря, обтесать плоть, прибегнув к науке, подобно тому, как скульптор обтесывает мрамор, прибегая к резцу, — так вот, вместо этого они решили избавиться от калеки. Сначала они хотели бросить ее в пруд или придушить между матрасами, но испугались, ведь о том, что в этой семье был ребенок, возможно, знали соседи! А главное, знал Господь! Они убоялись если не людского, то Господнего суда!

Жозеф промолчал, но кивнул головой, как бы говоря: «Возможно, вы и правы».

— Тебе иной раз приходило это в голову, не правда ли, Жозеф?

— Да, — согласился браконьер, — признаться, мне было тяжело.

— Ну так вот, чтобы тебе было спокойнее, ты должен рассказать мне без утайки все, что ты знаешь об этой девочке и о ее происхождении.

— Я бы с радостью, господин Жак, ведь вы нам здорово помогли, да и ей тоже, но…

— Но что?

— Но вдруг то, что я вам скажу, повредит мне и девочке?

— Обещаю тебе, Жозеф, что, кроме нее, ни одна живая душа не узнает ни единого слова из твоего рассказа.

— Впрочем, — продолжил Жозеф решительно, — мне уже давно невмоготу про это молчать: так и тянет облегчить сердце.

— Говори же, я слушаю.

— Это случилось 29 декабря 1782 года, значит, почти десять лет тому назад; шел славный снежок, стоял легкий морозец, и я сказал себе: «Жозеф, приятель, неплохая погода, чтобы поохотиться». Сказано — сделано: я взял собаку.

— Сципиона? — спросил Жак.

— Нет, его предшественника — у того имя было не такое звучное, он звался просто Канар; и мы двинулись. Началась охота; стрельнули раз, другой — и вот уже в сумке два зайца, один на рагу, другой на гарнир; а мать тем временем спокойно сидела дома и пряла пряжу. Вдруг двое мужчин в масках входят в хижину. Как вы думаете — струхнула она? Еще бы! Она решила, что они пришли по мою душу, ведь старые хозяева замка Шазле браконьеров здорово не любили, говорят даже, что кое-кого из них сеньор приказал повесить в парке: он ведь имел право творить суд на своих землях. Но те двое мою старуху успокоили, поздоровались, а потом один подошел поближе, а другой, у которого под плащом был вроде какой-то сверток, остался у дверей.

«Женщина, — сказал матушке тот, что подошел к ней поближе, — я знаю, что вы были хорошей кормилицей и хорошей матерью, хоть ваш сын и пошел по плохой дорожке».

«Ах, сударь! — вскричала матушка. — Да ведь мой бедный Жозеф…»

Но незнакомец перебил ее.

«Теперь речь не о нем, а о вас. Можете вы взять на воспитание ребенка?»

«Конечно, сударь».

«Будете вы его любить?»

«Как родного!»

«Вы старше, чем я думал».

«Ну так что же! Старый да малый друг с другом всегда ладят».

«Это еще не все: я должен открыть вам одну вещь».

«Какую?»

«Девочка слабоумная».

«Значит, ей еще нужнее забота», — отвечала матушка.

«И вы возьмете эти заботы на себя?»

«Да, но мы, как видите, люди бедные; чтобы ребенок ни в чем не нуждался, его родители должны нам помочь».

«Сколько вам нужно в год, чтобы ходить за девочкой как за родной дочерью?»

Матушка задумалась.

«Сто франков, сударь, это для вас не слишком много?»

«Вы будете получать триста франков ежегодно, пока девочка будет у вас, а пятьсот я вам заплачу тотчас же».

«О сударь, да за такие деньги я буду за ней ходить как за принцессой».

«Превосходно; вот пятьсот франков и плата за первый год. Вам будут платить за каждый год вперед. Напишите мне расписку в получении восьмисот франков и ребенка».

«Ах, сударь, — сказала матушка, — да ведь я не умею писать. Вот беда-то!»

«Черт подери! — воскликнул незнакомец, обернувшись к своему спутнику. — Досадно!»

Я слышал весь этот разговор с первого до последнего слова, потому что, увидев, как двое незнакомых мужчин входят в нашу хижину, незаметно проскользнул внутрь с черного хода и спрятался за печью.

Когда дело дошло до расписки, я выступил вперед и сказал незнакомцу:

«Я умею писать, сударь, и напишу вам расписку».

«Кто этот человек?» — вскричал незнакомец.

«Это, сударь, мой сын Жозеф, тот самый, про которого вы сказали, что он пошел по плохой дорожке».

«Не про то речь, матушка; пусть господа называют меня как им угодно, я-то знаю, что я человек честный, и с меня этого довольно».

Я вытащил из шкафа перо и бумагу, поскольку понял, что взять на воспитание эту девочку — дело выгодное, и не хотел, чтобы матушка его упустила.

«Диктуйте, сударь», — сказал я, садясь к столу и приготовившись писать.

Незнакомец встал за моей спиной, желая проследить, верно ли я записываю его слова, и принялся диктовать:

«Сего дня, 29 декабря 1782 года, я получил от неизвестного мне мужчины девочку пяти лет, страдающую неизлечимым слабоумием; я обязуюсь от своего имени и от имени моей матери содержать ее в моей хижине или любом другом жилище, какое я изберу, до тех пор пока ее не потребует назад податель этой расписки и половинки луидора, другая половинка которого будет нынче вручена мне».

Тут незнакомец достал из кармана жилета луидор, распиленный пополам самым диковинным образом; впрочем, две его половинки отлично подходили одна к другой. Одну он отдал мне, а другую оставил у себя.

Затем он продолжил диктовку:

«Особа, передавшая ребенка на попечение Жозефа Бланжи и его матери, обязуется, помимо восьмисот франков, выплаченных названным людям в день написания этой расписки, платить им за каждый год содержания девочки триста франков вперед. Если одно из вышеупомянутых лиц умрет, названная сумма будет выплачиваться оставшемуся в живых.

Когда ребенок достигнет пятнадцати лет, уход за ним, возможно, потребует новых затрат; в этом случае будет подписано новое соглашение.

За хороший уход будет выплачено вознаграждение».

«Теперь поставьте свою подпись, — приказал человек в маске, — а пониже распишитесь за вашу родительницу». Я написал внизу:

«Согласен со всем здесь сказанным и обязуюсь вместе с матерью исполнять все, о чем говорится в этой бумаге.

Жозеф Бланжи».

«Может, сударь, вам еще что-то угодно от меня?» — спросил я у незнакомца.

«Угодно».

«Что же именно?»

«Мне угодно только одно — чтобы вы держали язык за зубами».

«Это нам с матушкой не составит никакого труда, — отвечал я, — ведь мы живем в обществе зверей и деревьев, так что болтать нам не с кем. В хижину к нам никто не приходит, а сами мы с матушкой иной раз за день только и скажем друг другу, что „доброе утро“ да „спокойной ночи“. Самый болтливый у нас в доме — Канар. Но он, по правде сказать, не говорит, а лает».

Человек в маске, диктовавший мне расписку, взял ее, внимательно перечел, спрятал в карман вместе с половинкой луидора и сказал матушке:

«Ну, идите сюда и подставляйте передник».

Матушка подошла и приняла от второго незнакомца дурочку примерно в таком же состоянии, в каком застали ее вы.

«А как звать-то ее, сударь?» — спросила матушка.

Незнакомец наверняка испугался, как бы мы не решили наводить справки в соседних церквах, в одной из которых девочку крестили, и отвечал:

«Имя ее вам знать ни к чему, ибо она не откликается ни на какое имя; скажу только, что она католичка».

Затем, повернувшись ко мне, он добавил:

«Ты понял? Единственное, что от тебя требуется, — молчание».

Оба незнакомца вышли из хижины; в дверях один сказал другому:

«Сципион остался с ней».

Тут только я заметил красивого черного пса, который улегся возле печи и явно чувствовал себя как дома.

«Ну-ка, Сципион, — обратился я к нему, — ты что, не слышишь, что тебя зовут?»

Сципион даже не шевельнулся.

Я хотел было прогнать его, но один из наших гостей остановил меня: «Пусть пес живет у вас, — сказал этот человек, — он сильно привязан к девочке, а она никого, кроме него, не узнает. А в плату за его пропитание я позволяю тебе беспрепятственно охотиться на землях господина де Шазле».

Сказав это, он вышел, на ходу бросив псу:

«Оставайся, Сципион, оставайся здесь!»

Сципион, впрочем, судя по всему, нисколько не нуждался в этом разрешении.

— Теперь, господин Жак, — закончил браконьер свой рассказ, вы знаете ровно столько же, сколько и я.

— И вам до сих пор платят за содержание девочки?

— Все до последнего су.

— От кого же ты получаешь деньги?

— От второго человека в маске.

— И после разговоров с ним у тебя не родилось никаких догадок?

— Он ни разу не сказал мне ни единого слова. По-моему, он глухонемой. Со своим спутником он объяснялся жестами, и тот отвечал ему таким же способом.

— И ты больше ничего не знаешь, Бланжи?

— Нет.

— Ты клянешься честью?

— Клянусь честью.

— Вернемся в хижину; я хочу взглянуть на половинку луидора; надеюсь, ты ее не потерял?

— Боже упаси! Она хранится у матушки в шкатулке вместе с косточкой мизинца святой Соланж.

Доктор поднялся и вместе с Жозефом двинулся в сторону хижины.

Десять минут спустя они были уже на месте; открыв шкатулку, Жозеф протянул доктору монету.

Это в самом деле была половинка луидора с изображением Людовика XV; на ней стояла дата — 1769.

Монета была самая обычная, но распиленная так хитро, чтобы исключить всякую ошибку при соединении ее с другой половинкой.

Уходя от Жозефа, доктор знал ненамного больше, чем прежде; однако теперь он мог быть уверен в том, о чем прежде лишь догадывался: Ева не дочь браконьера.