"Журнальные публикации (сборник)" - читать интересную книгу автора (Пригов Дмитрий Александрович)

Невыносимость подобного

«Октябрь», № 6 за 2004 г.

Отрывок из романа «Ренат и Дракон», который готовится к выходу в издательстве «НЛО».

Когда я в свое время явился в одну из редакций по поводу счастливо близящейся, почти невероятной для меня о ту пору романной публикации, тамошняя интеллигентная женщина задумчиво и выжидательно глянула мне в лицо поверх дымчатых очков. Я молчал. Она молчала. Разговор начала все-таки она. Причем почему-то раздраженно и сразу на повышенных тонах. Речь шла об одной малюсенькой главке.

— Вы же знаете, что данные вопросы сейчас очень болезненны, чтобы так неосторожно и, надо заметить, не вполне корректно касаться их. — Слова были исполнены неложной и вполне искренней укоризны.

— Извините?.. — несколько обескураженно отвечал я. — Я не совсем…

— А вы разве не прочитали мое письмо?

— Какое письмо? — Видимо, произошла рутинная, тягомотная редакционная путаница с перепиской, пропажей писем, звонками, отсутствием на месте присутствия и пр. Тогда я был в писательском деле новичок, не очень к такому привыкший и подготовленный.

— Ну неважно, — решительно прервала меня редакторша. — По поводу всей книги решение еще принимается. Да, принимается. Подождем. Роман, в принципе, имеет определенные достоинства. Это лично мое мнение. И не только мое. — Она со значением взглянула на меня. — Но, как вы сами понимаете…

Я не очень понимал, однако, блюдя корректность, не подал виду.

— Все-таки обождем. Обождем окончательного решения. — Она чуть повела головой вбок и немного вверх, указывая в неком направлении, должном быть мне известным, где, по всей вероятности, располагался главный пункт принятия решений — Главный редактор, очевидно. По незнанию процедурных и идеологических тонкостей я не мог бы это утверждать со всей уверенностью. Я сглотнул слюну. На мгновение продлив вышеописанный жест, она продолжала деловито и решительно: — Но ради спасения всего текста с одной главой все равно придется распрощаться. До лучших времен. Когда-нибудь потом ее и можно будет напечатать. Не сейчас.

Она была все-таки, судя по интонации и последнему замечанию, моя сторонница. Даже радетельница — если не моя, то моего текста. Скажу больше: не столько моей защитницей и радетельницей была она, сколько сторонницей всего независимого, вольнолюбивого и порой рискованного. Даже социально острого. В меру, конечно. То есть любого осмысленного явления свободолюбия. Но, как уже указывалось, в меру возможного и допустимого. А кто ведает эту меру? Она ведала. Недаром она знавала неистового и правдолюбивого Твардовского. Еще совсем молодой и весьма, весьма привлекательной интеллигентной литсотрудницей она работала с суровым и требовательным Кожевниковым. Разговаривала с самим Солженициным. Пользовалась доверительной дружбой незабвенного Трифонова. К ней в редакцию захаживали Пастернак, Тарковский и Самойлов. Она бывала на концертах Рихтера и Ростроповича. Ее знакомые навещали Сахарова. В ее дому по ночам и со многими предосторожностями слушали “Голос Америки”, Би-би-си и “Свободу”. Однажды она побывала даже в опасном американском посольстве. За одну ночь ею прочитывались непомерного размера рукописи и невероятно запрещенные книги. Она обмирала от страха над подписными письмами, адресованными самому высокому руководству. Прямо-таки застывала от ужаса и восхищения над невиданными по смелости словами обращений и великими фамилиями, стоявшими строгой и беспомощной колонкой внизу отчаянного послания. Были, были такие письма. И не все, кстати, доходили до руководящих верхов. Где-то спасительно стопорились на разных этапах сочинения и подписания. Она умела держать язык за зубами. Внешне сдержанно, но внутренне вся прямо вскипая, тихо и нелицеприятно осуждала некоторые, как она это называла про себя, неадекватные выходки отдельных диссидентов и людей андеграунда, своими безответственными действиями и поступками прямо на глазах рушивших хрупкое здание скрытых и негласных договоренностей между властями и прогрессивными представителями интеллигенции внутри государственого аппарата, к которым относила и себя. И, несомненно, к ним принадлежала. Она вела беспрестанную тихую благородную борьбу за всякого рода уступки и допущения, все время раздвигая и корректируя рамки дозволенности и допустимости. Она знала и любила литературу. Действительно знала и действительно любила. Редактировала лучшие литературные произведения своего времени, достававшиеся лучшему литературному журналу своего времени, где она как раз бессменно и обитала. К ее замечаниям и поправкам с уважением относились Нагибин и Паустовский, Аксенов и Астафьев. Собственно, несколько высокопарно и фигурально выражаясь, она и была — сама литература. Вот такая женщина!

Однако я все еще не понимал, по поводу какой главы возникли упомянутые проблемы, связанные к тому же с нелегкостью нынешней ситуции. Сразу припоминалось, как ровно в те же времена — или чуть-чуть пораньше — все разговоры с государственными функционерами и сотрудниками КГБ сопровождались постоянным рефреном:

— Вы же сами понимаете, какая сейчас весьма сложная международная и внутренняя обстановка.

— Обстановка?

— Ну о чем мы с вами говорим? Вы все отлично понимаете сами. Внутренняя и внешняя.

— А-аа, внутренняя и внешняя.

— Да-да, внешняя и внутренняя. Сложная. Вы отлично все понимаете. И этого нельзя не принимать во внимание.

— Понятно.

Но, поскольку мое “понятно” явно означало, что я не понимал или делал вид, что не понимаю, они надолго замолкали, внимательно вглядываясь в мои как бы невинные глаза. Порою я выдерживал их взгляд. Порою нет. Но согласно данной формулировке вроде бы предполагалось, что в случае решительного исправления этих самых — будь они неладны! — обстановок, внутренней и внешней, возможны станут отдельные послабления и изменения, о которых нас всех, когда нужно и кого нужно, своевременно поставят в известность. К несчастью, историческое время столь катастрофически не совпадает со временем единичной личной хрупкой человеческой жизни, что надеяться на возможность увидеть живьем те счастливые годины не представлялось реальным. Ан ошиблись! Ошиблись! Ошиблись самым невероятным образом. Ошиблись самые прозорливые и нетерпеливые. Ошиблись наши собственные умудренные. И иноземные просвещенные и информированные! Как мы обмишурились! Господи, как мы все обмишурились! Буквально в одно мгновение, в единый миг — по историческим масштабам, конечно, — все вокруг переменилось. И кардинальным образом.

Разговор наш с редакторшей происходил в тот еще относительно неуверенный, смутный период перехода от старого к новому. От старого, где ничего не дозволено, к новому, где будет дозволено практически все. И дальше, дальше, уже к тому совсем непроглядываемому, новейшему, когда снова будет все-таки кое-что не позволено. Но в то переходное время, в которое происходили описываемые события, некоторые сомнения и опасения были все же свойственны отдельным людям идеологической сферы, особенно ответственным, каковой и являлась моя собеседница.

— Так вот, — продолжала она, — главку придется опустить. В нашей конкретной ситуации она выглядела бы просто провокационной. Вы понимаете, какую ответственность берете на себя? — И строго так посмотрела на меня из-под очков. Я, по привычке робко стоящий перед столом любого начальника, не то что столоначальника, застыл в ее присутствии почти что с руками по швам. — К тому же она невелика. Главка эта. — И снова глянула на меня. — И написана, надо заметить, не лучшим образом. Вываливается из всего остального текста. — Все это строгим, не терпящим возражения официальным тоном.

— Да, собственно, идея изложена не моя, — сразу же инстинктивно начал я оправдываться. Зачем мне надо было вдобавок к своим многочисленным проблемам брать на себя вышеупомянутую нешуточную ответственность за чужие писания и сомнительные откровения?

— Тем более. — Голос ее, и до той поры не ведавший слабости и сомнения, утвердился окончательно. — Не знаю, ваша там или не ваша, но главку снимаем, — вполне безапелляционно заключила она.

Я облегченно вздохнул, отдав ей на откуп принятие решения.

— Ну если вы настаиваете…

— Я не настаиваю. Произведение все-таки ваше. Вы автор. Просто я настойчиво рекомендую. К вашей же пользе. Сейчас, после того как недавно Борис Николаевич принял в горкоме группу представителей известных патриотических движений, это может быть расценено как некий вызов.

— Действительно принял? — удивился я, ничего не знавший о великом событии.

Она если не подозрительно, то с некоторым недоумением взглянула на меня.

— Да, в горкоме. На прошлой неделе. Во главе с этим самым Ануфриевым. Фигура сомнительная, но… Не слыхали?

— С Ануфриевым? — Конечно, это неоднозначное имя я слыхал. Однако, видимо, даже малое знание не отразилось на моем лице.

— Вам понятно? — вглядывалась она в мои глаза, явно не вычитывая из них никакой реальной информации.

— Ну да. Теперь понятно, — подтвердил я.

— Вот и хорошо. — Она протянула мне неколько страничек машинописного текста. Я начал перебирать листки.

Быстро пробежав первые страницы, я понял, что имела в виду бдительная редакторша. Хотя и не мог полностью согласиться со всеми подозрениями и опасениями. Конечно, с ее стороны это был явный рецидив старого мышления. А мы, мы и в старые времена не избегали ничего подобного. И не испытывали подобных сомнений. И были последовательны в этом. И настаивали на том. И страдали порой! Господи, как страдали! Садились в тюрьмы! Были избиваемы и насилуемы! Претерпевали муки за малый глоток свободы и легкое, не обремененное цензурой и оглядками слово. Ей боязно сейчас! Господи! А нам не было боязно и в прошлом. Это нас и различало. Потому и сидели мы в разных местах и занимали разные посты. Вернее, мы никаких постов не занимали.

А содержание помянутой главки вполне соответствовало теории одного известного российского академика, доказавшего, что наши соплеменники, русские, суть те самые знаменитые, великие и мистические древние арии. Самые древние. Помнится, когда главка только пришла мне на ум, сразу же всплыло в памяти имя этого академика, пользовавшегося, правда, сомнительной репутацией в скучных научных кругах. Я достал его книги и прочитал. То есть в главе той и не было ничего именно моего, личного. Просто некий беллетризованный пересказ неординарных академических идей.

Да-да, по мнению академика, а потом уже и по моему собственному, как раз в пределах русских земель, заросших в те времена непроходимыми лесами и покрытых бескрайними степями, в редких, но высоко, непомерно высоко развитых поселениях, городах и даже своеобразных, если можно так выразиться, мегаполисах, возникли древнейшие мудрые книги Веды — от древнерусского корня “ведать”. (Сравните — ведьма, ведун, медведь, водить, овод, вода и т. д.) Отсюда они впоследствии и распространились по всему свету, дойдя со временем и до легендарных берегов Инда и Ганга. Тогда же, синхронно с ними, а может быть — и даже наверняка, — намного-намного раньше, здесь же, на русских землях, возникли и разного рода мистические практики, нашедшие потом свое словесное воплощение и закрепление в священных Ведах. Одной из таких практик была мантрическая. Все давно и в подробностях описано, изучено и известно как практикующим, так и просто любопытствующим. Но все-таки кратко напомню, что упомянутая мантрическая практика была связана с многократным повторением небольшого священного текста или отрывка. Например, типа: или, или, лама савахфани — одного из немногих через многочисленные опосредования дошедших до нас в священных писаниях христиан. И дело не только в особом дальнейшем глубинном проникновении в значение сакральной формулы, но и, что не менее, если не более важно, в самой телесной и дыхательной практике произнесения: предполагается, что наиболее умудренные и изощренные после нескольких произнесений приходят в состояние некоего специфического телесно-дыхательного восхищающего ритма, который, в свою очередь, попадает в резонанс с ритмами Вселенной. И в зависимости от конкретной задачи и необходимости этот самый резонирующий ритм совокупно с порождаемой им энергией способен не только обслуживать внутренние потребности посвященного, но и может быть употреблен для общения с предстоящей медитирующему аудиторий, группой учеников, адептов или просто внимающих. То есть силой своего резонанса и подсоединения к ритмам Вселенной посвященный может включить в данный ритм внимающих и предстоящих ему. Это известно. Это существует и до сих пор, но в местах достаточно удаленных от центров нынешней цивилизации. Посему о том почти ничего не ведают в западных, поглощенных всяческими научными выкладками и подсчетами странах и народах.

Возникнув в пределах древней Руси, в ее пределах же сия практика развилась, разнообразилась и предельно утончилась, породив разнообразнейшие специфические секретные школы и отдельных сверхсильных адептов, которые могли впадать в ритмы Вселенной уже без всяких там дополнительных слов и мантр. Делали они это стремительно и мощно, моментально излучая наружу освобожденную и преображенную энергию космоса в неимоверных количествах и неописуемой силы. Этой энергии доставало, чтобы производить многие чудеса во внешнем мире. В обителях и ашрамах посвящали себя совершенствованию в разного рода тайных умениях. Были отдельные ашрамы, специализировавшиеся на левитации — свободном телесном независимом парении и передвижении по воздуху. На возлетании и вертикальном поднимании своего моментально теряющего всяческие физические параметры невесомого тела на непредставимые высоты, почти до полнейшего пропадания в неизвестных, непроглядываемых окраинах Вселенной. Однако возвращались. Некоторые возвращались. Достаточно многие. В других ашрамах посвященные своей энергией расщепляли твердые горные породы и взглядом проникали в недоступные никому иному глубины тайных земных укрытий. Третьи вникали в тайны человеческого организма, направленным взглядом видоизменяя его в нужном и предопределенном направлении, ускоряя очищение и приуготовляя к дальнейшим тайным модификациям и метаморфозам или фокусировались на тонкой медицине и воскрешениях. Иные же исчезали в неведомых измерениях, проводя там длительное время среди своих и чужих предыдущих существований.

Наиболее продвинутые представители этого рода занятий назывались богатырями, то есть богатыми энергией. Они становились прямо-таки предметом поклонения. Вокруг них возникали целые культы, в пределах которых их сокращенно (от “богатырь”) величали богами.

Отдельной была и секта боевых богатырей, одолевавших противников, соперников, вооруженных захватчиков и налетчиков. Уничтожавших в несметном количестве врагов и недругов посредством особого богатырского храпа, который и являлся внешним выходом этой неземной энергии.

— Вот-вот, я про то и говорю.

— Так что же тут такого? — недоумевал я и определенно смелел в своих возражениях.

— Ну как “что такого”, ну как “что такого”! — всплескивала руками элегантная редакторша и несколько даже смущенно улыбалась. — Ну представьте себе какую-нибудь храпящую женщину. Очень веселая иллюстрация к вашей теории!

— Во-первых, теория не моя, а академика такого-то. — И я назвал его имя.

— Ах, этот! Известный обскурант.

— Обскурант?.. Но среди них в самом деле были и женщины. Богатырши. И никто не стеснялся. Это же дела древние и священные. — Конечно, в данном случае я несколько лукавил, так как половая принадлежность гигантов была весьма и весьма условна. Вернее, смутна. Будучи девственниками, многолетними усилиями и тренировками преображая свою плоть почти до неузнаваемости, они становились словно бы обоего пола сразу. Подобных им гораздо позднее, в древней Греции, называли андрогинами. Но не вступать же в длинные и ненужные объяснения, находясь в официальном учреждении!

— Не знаю, не знаю. Древние! Священные! Но сейчас это звучит двусмысленно. Я давала читать Степану Прокофьевичу. Он того же мнения.

— Кому?

— Степану Прокофьевичу. — По причине моего как бы притворного незнания имени Степана Прокофьевича она опять исполнялась сугубой подозрительности, опасаясь неких оскорбительных или шутовских действий с моей стороны. Но я оставался вежливым и учтивым. Она успокаивалась.

— Вы сами-то внимательно читали, что написали? Перечитывали? Или, как вот эти самые описанные богатыри, тоже в трансе текст на свет Божий явили? — съязвила она.

— Да ведь не я это придумал. Я же много раз вам говорил.

— Ладно, ладно, не вы.

Вся ритуальная и подготовительная часть сакральной практики передавалась устно от учителя к ученику. Какие-либо записи были запрещены, дабы тайное учение не попало в руки злонамеренных или просто неподготовленных, могущих употребить свои полузнания во вред себе и всем окружающим. К нашему времени, увы, древнее знание почти полностью и безвозвратно утрачено и по мельчайшим сохранившимся деталям, прямо-таки по, если можно так выразиться, исторической пыли с большим трудом реконструируется неимоверными усилиями таких вот подвижников, как помянутый нами академик. Да, только историческая пыль. Но сколь интригующая! Сколь говорящая! Многоговорящая! Сколь мощная досель!

Известно, например, что за неделю или две до намечавшейся очередной серьезной битвы гуру с помощью учеников впадали в так называемое состояние самадхи. Как было сказано, посвященные не произносили ни слова. Круглосуточно, без еды и питья, они сидели в позиции тотального сосредоточения посреди темных глубоких пещер под Киевом. Эти пещеры известны и сейчас благодаря многочисленным последующим захоронениям христианских святых и послушников. Как известно, христианство счастливо и осмысленно заимствовало многие древнерусские традиции и обычаи. Ну, например, тот же Новый год с его елочкой, яблочный спас, богородичные праздники, тип церковной — вознесенно-купольной — архитектуры, позы смирения и благодати, словесные мантрические формулы вроде вышеупомянутой и т. д.

Так вот, не произнося ни слова, несколько великих — трое или четверо (единовременно не больше), достигшие наивысших стадий в постижении тайн и ритмов космоса, — сидели в темных пещерах. Они дошли уже до того уровня просветления и магической силы, что попадали в ритм Вселенной без помощи всяких облегчающих подготовительных мантр или сопутствующих процедур. Они делали это сразу. В одно мгновение. Это было чудом. Их дальнейшие сидение и медитация были посвящены точнейшей коррекции телесности, ее веса, напряжения, пространственной и мега-пространственной ориентации с целью накопления неимоверной и чистейшей энергии. Лишь изредка с величайшими магическими предосторожностями их навещали наиболее приближенные ученики и тончайшими павлиньими перьями щекотали во глубине гигантской, раскрывшейся, как мягкое необозримое влагалище самки кита, богатырской гортани. В ответ раздавался краткий, еще лишь приуготовительный, но внушительный рык. И все снова замирало. Снаружи настороженно и с благоговением прислушивались к звукам, доносившимся из темных глубин, ощущая легкое содрогание окрестной почвы.

“Все правильно”, — с удовлетворением констатировало про себя окружающее население. И принималось за собственные, так называемые экзотерические, — обыденные, земные приготовления в отличие от приуготовлений эзотерических, тайных и священных, которыми были заняты во глубине киевских пещер посвященные. По прошествии определенного времени их вытаскивали наружу. Неподвижных, вроде бы совсем не дышащих, немного окаменелых даже, с заметно пониженной температурой тела. Выносили со всеми предосторожностями — ночью, при полнейшем безлюдии, выставив охранение, отгоняя любопытствующих и возможных злонамеренных. Переносили в специально отстроенное для того помещение-храм. Там клали на темные кипарисовые столы и пережидали ночь-две. Срок устанавливался в зависимости от сакральных обстоятельств и особенностей расположения звезд. В рассчитанный час допущенные входили в помещение и в соответствии с утвердившимися за многовековую практику магическими процедурами туго перепеленывали гигантские неподвижные тела плотной тканью, пропитанной специальными маслами и лошадиной кровью.

Лошадь была священным животным богатырей, сопровождавшим их всю жизнь. С особыми почестями и ритуалами, когда случалось, она ложилась в могилу вместе со смертными телами богатырей. Легкой женоподобной дымкой сопровождала бессмертную часть их существа в дальнейших странствованиях по иным мирам. Над захоронениями изношенной и уже ненужной плоти насыпали огромные холмы, чуть сглаженные вершины которых и доныне разнообразят вполне унылые продольные пейзажи срединной России. Изредка холмы содрогались от непонятных явлений, происходивших в их глубинах. По вершине проходил черный глубокий разлом. Оттуда вырывалось прозрачное синеватое пламя, ровно стоявшее под ярким полуденным равнинным солнцем. Потом все исчезало, надолго затихало и зарастало травой. Говорят, что астральные тела богатырей изредка навещают места своего прошлого плотского обитания. Наверное, именно это и происходило. Впрочем, это все подробно описано в Ведах. В наши времена подобное уже не случается. Во всяком случае, не наблюдаемо нашим слабым и не приспособленным к тому зрением.

Итак, богатырей запеленывали перед отправлением на поле битвы плотно и многослойно, затыкая все пять отверстий человеческого тела, дабы до времени не расходовалась впустую столь нужная и драгоценная энергия. Затем их, каждого в отдельности, располагали на огромных деревянных колесных платформах, впрягая по несколько восьмерок лошадей. Ритуальные животные были чудесно изукрашены яркими попонами, расшитыми драгоценными камнями, и лентами трех метафизических цветов: черного, обозначавшего тайну; белого — энергию; красный, естественно, символизировал жизнь. Все вокруг застывало. После неких всеобщих молчаливых церемоний процессия направлялась к месту назначенной битвы. Надо заметить, что враги, заранее зная всю неминуемую губительную силу богатырей и собственную неизбежную смертную участь, все равно какой-то неведомой роковой силой влеклись к месту своей предопределенной, никакими личными и коллективными силами не отменяемой погибели. В стан же, ранг и статус врагов их назначала, ставила и поставляла та же неодолимая сила. Они сами рационально и просто — всем жизненным опытом — отлично понимали все им неминуемо предстоящее. Естественно, они желали бы быть среди победителей — на стороне древних россов-ариев. Но не могли. Не могли. Не умели и не смели. Им не было попущено. Им определено было быть врагами в разыгрывавшейся величественной драме противостояния сил добра и зла. И она разыгрывалась. Драма грандиозная, вселенская. Мощная. Отчасти и веселая. Но трагическая. Преимущественно трагическая, однако все-таки веселая. Отдаленное ее эхо доносится и до наших дней, заставляя содрогаться самые чувствительные и проникновенные души.

— И вы серьезно обо всем этом? — с некоторым уже брезгливым подозрением расспрашивала меня образованная редакторша.

— Ну я же говорю вам, что это не я. Мне просто досталась рукопись. Я такой же, как и вы, обыкновенный ее читатель. Я не большой специалист в древней истории. Да и мало интересуюсь всякой древностью и мистикой. Но написано забавно.

— Забавно? — Она усмехнулась. — Честно говоря, — она даже как-то озорно и удивительно милым, помолодевшим взглядом всматривалась в меня, — если совсем честно, не вдаваясь там во всякие мелкие детали — вы или не вы это написали, неважно, если честно, сейчас, в наши дни, разве же это не реакционно? Разве же в такое сложное и неоднозначное время это не льет воду на мельницу товарища Лигачева в его борьбе против Горбачева?

— Лигачев? Против Горбачева? А как это может лить какую-либо воду на чью-либо мельницу? — Я по-простецки не понимал.

— Ну вы меня прямо поражаете. Вы что, действительно так наивны? — удивлялась, почти сокрушалась она моей социально-политической невинности.

Да, подумал я, если такие проблемы с этим практически безобидным текстом, то что было бы с главой С-4, которую я сознательно вынул ради предосторожности, справедливо опасаясь неадекватной реакции. И был, видимо, прав. Что было бы, не оставь я ее в нижнем ящике своего потрескавшегося дощатого письменного стола! Что было бы! Ужас, что было бы! Страшно и подумать. Было бы вот что:

— Молодой человек, вы понимаете, что ваш поступок — почти провокация? Вы что, всерьез предлагаете нам напечатать этот провокационный текст?

— А что тут такого? — отвечал бы я, далеко все-таки уже немолодой тогда человек.

— Неужели вы так наивны и безответственны? Или притворяетесь? — Она пристально всматривалась бы в меня, пытаясь углядеть черты невероятной простоты или ловко скрываемого коварства. — Это даже интересно. Вы сами-то хоть внимательно читали эту главу?

— Читал, — опять недоумевал бы я.

— Молодой человек, — она упорно называла меня молодым человеком несмотря на мою явно проявлявшуюся в морщинах и седых волосах немолодость, — мы живем сейчас в очень и очень непростое время…

Я совсем уже запутался.

В комнату без стука вошел человек с низко пригнутой, взлохмаченной седоватой головой. Прошествовал к другому столу и начал перебирать какие-то бумажки. Нашел. Просмотрел. Как-то неестественно вывернувшись, бросил острый взгляд в мою сторону. Потом глянул на редакторшу. Хмыкнул и спросил:

— Он самый? Ну-ну, каждому бухгалтеру по роману. Ну-ну. — И вышел из комнаты. При чем тут бухгалтер?

— Это Степан Прокофьевич? — спросил я.

Она покачала головой и не ответила на мой вопрос.

По прибытии на место битвы богатырей осторожно сгружали на землю и спеленутыми оставляли лежать целую ночь, опасаясь даже голову повернуть в их сторону, дабы, не дай Бог, каким неверным действием, взглядом, словом или непродуманным жестом не откачать малую толику столь драгоценной энергии. Воинский стан разбивали на расстоянии километра-другого. Всей дружиной, вернее дружинами, обращались лицом на восток. Ночь проводили в бдении, магических ритуалах и изготовлении специальной смолы для затыкания ушей. Противник при всем желании не мог изготовить подобную, так как для нее необходимы были капельки пота с тел находившихся в трансе богатырей, к которым враги в священном ужасе не смели и приблизиться. Пот редкими крупными каплями пробивался сквозь плотную многослойную ткань пелен. Под самое утро, в сумеречном неясном свете, верные ученики с превеликими осторожностями прокрадывались к недвижным гигантам. Распеленывали их. Приуготовляя к последней стадии, легкими кисточками в каменные чашечки собирали этот темноватый пот-росу и несли в стан будущих победителей. Туда же приносили и обрывки богатырских пеленальных саванов, которые воины пристраивали на древки, и те служили знаменами в предстоящей битве. Белые знамена энергии, окаймленные по бокам черными полосами тайны, с огромным сияющим красным солнечным кругом жизни посередине.

За несколько часов до рассвета начинали выстраиваться в сложные, строго исчисленные ряды-построения. Руководили этим те же самые верные ученики и высшие военные начальники. Точное построение рядов, зависевшее от местности и возможных эффектов эха и резонанса, прочувствованных опять-таки учениками, было весьма важным и порой даже решающим для исхода предстоящей битвы. Блестящие металлические воинские одеяния, шлемы, щиты, кованая защитная амуниция лошадей, опрысканные мельчайшими капельками помянутой сакральной влаги, невероятно сверкали под первыми лучами восходящего солнца, как гигантская абсорбирующая и отражающая линза.

Рассветало. И тут начиналось.

Поначалу проносился легкий, будто бы освежающий ветерок. Новички и незнакомцы подставляли ему свои молодые взбудораженные лица. Но опытные и умудренные, набирая воздух в непомерно развитые легкие, внутренне сосредотачивались. Они знали. Провидели все наперед, прикрывая тяжелые веки. И вот как бы из ничего, из пустоты, из провала некоего внезапно вырывался страшный, губительный рык. Это был единовременный храп нескольких богатырей, расположенных, разложенных в крестообразном порядке на поле перед рядами врагов. Синхронность и единонаправленность храпа были просчитаны до секунд, градусов и скляр. Результат был невообразим. Все происходило мгновенно. И хотя подобное не единожды случалось в древнейшей русской истории, всякий раз это было непредставимо и поразительно. Если бы не спасительные тампоны в ушах, если бы не точнейшим образом выверенные расположение, уровень подъятия щитов и опускания забрал, то и русское войско полегло бы при первых, так называемых сакральных львиных выдыханиях — руладах этого храпа. Однако войско стояло. Более того: благодаря умелой расстановке не давало рассеяться звукам в просторах, некой специально выстроенной людской физической линзой фокусируя всю губительную энергию на враге, который тут же падал пораженный. Смертельно и навеки усыпленный первыми же звуками мантрического храпа.

Я и сам знаю всю невыносимость подобного. Ну, естественно, не в той мере и не в ту силу. А иначе разве уцелел бы я?! Нет, за прошествием многих тысячелетий и исчезновением из нынешней жизни тайных учений мы можем столкнуться разве что со слабой тенью древних сил и способностей. Они иногда просто по непонятной органической одаренности отдельных людских особей спонтанно возникают в некоторых местах и телах, весьма даже и не приспособленных к тому. Но, повторюсь, слабой-слабой тенью. Воспоминанием о древних силах. Впрочем, и этого хватает.

Одно время за хилой и тоненькой стенкой моей квартиры в панельном доме проживала некая особа. Она была грандиозна и необъятна. Воображаемый поперечный срез ее руки был равен полутора объемам моей грудной клетки. А я ведь вполне нормальный, среднеразвитый мужчина, хоть и немолодых лет.

Однажды в жаркий, изматывающий, почти нестерпимый летний московский день по какой-то бытовой надобности — кажется, попросить щепоточку соли — я позвонил в ее дверь. И она явилась мне, облаченная в белый жесткий, явно металлической прочности бюстгальтер и огромные черные, пережимавшие, почти перерезавшие ее тесной резинкой пополам, сатиновые трусы. Вид ее подавляющей мощи был незабываем. Я замер. Она долго, тяжело и мрачно смотрела на меня. Потом закрыла дверь, так и не спросив о причине моего появления.

Между тем муж ее, некрупный и ласковый мужчина, нежно именовал ее Панночкой. Будучи по профессии портным, шил ей обтягивающие, изукрашенные якорьками и волнами матросочки и коротенькие плиссированные подростковые юбчонки. Он выходил на площадку, деликатно нажимал на мой дверной звонок и улыбаясь приглашал поглядеть на Панночкины обновки. Я шел. Я был единственным зрителем этого уникального дефиле. Она выглядела действительно неподражаемо. Ни с чем несравнимо. Впрочем, она была незабываема в любом виде. Муж пребывал в несказанном восторге от произведенного впечатления. Молча он переносил свой очередной триумф, сглатывал слюну и делал кивок в мою сторону, как бы раскланиваясь. Потом обращался к ней с неизменным предложением:

— Панночка, пойдем, я сделаю тебе мясной укольчик.

Она оглядывалась на меня и величаво следовала в глубину их неглубокой двухкомнатной квартиры. Я тихонько и тоже умиротворенно притворял за собою дверь.

Так вот, восприняв в себя очередной “мясной укольчик”, Панночка мирно засыпала. И тут начиналось. Весь дом содрогался от неистового и неостановимого храпа. Поначалу я по глупости принимался стучать в стенку и по батареям отопления. Натягивал тренировочный костюм, выскакивал на лестничную площадку и колотил ногами в ее дверь. Из нижних квартир тоже высыпали их обитатели, вопрошая:

— Что случилось? Что случилось?

Спрашивали и удивлялись, пока не привыкли.

Но я привыкнуть не мог. Я по-прежнему без всякого видимого эффекта колотил в их дверь. Ласковый муж, видимо, как те приближенные и благодарные ученики богатырей, свыкся, не ощущал никакого дискомфорта. Всякий раз поутру я наблюдал его бодрым и свежим, покидающим пределы своего невероятного рокочущего семейного гнезда для продолжения вполне обычной жизни и исполнения нехитрых профессиональных и социальных функций. Да, он был адепт. Посвященный и приближенный. Весьма даже близко приближенный. Со мной все обстояло иначе, хотя я вовсе не походил да и не хотел походить на врага. Но и на роль посвященного в своей бесполезной и беспомощной ярости не годился.

По всей вероятности, в отличие от древних и умудренных, умевших регулировать подобного рода энергии, моя соседка, как всякий наивный природный феномен, не знала, не умела и не хотела учиться развивать свой дар и управлять им. Она была ленива и не любопытна. Она просто расходовала его, не понимая ни всей исключительной ценности, ни губительности его неуправляемого исхода. Я съехал. Впоследствии до меня дошли слухи, что она неожиданно стала тончать, худеть. В результате буквально за какие-то если не дни, то недели сошла на нет. Это и было, на мой взгляд, проявлением действия случайно и не по заслугам доставшейся ей силы, ее же саму и погубившей. А может, я и не прав. Мало ли сейчас на белом свете хворей и недугов, могущих буквально за месяц свести абсолютно здорового человека в могилу. Мир тебе и с тобой, милая Панночка! Я помню тебя. А теперь вот благодаря сим строчкам небольшое количество из числа необъятного человечества тоже узнает про тебя. И, может, какой будущий ученый-академик по этим крохам восстановит в своих серьезных кропотливых исследованиях твой исчезнувший бесподобный телесно-магический феномен. Мир тебе!

Существуют и прочие отголоски сего древнего умения. Не столь, правда, гротескные и невразумительные. Они вполне осмыслены. Вполне приспособлены к определенной бытовой и практической пользе нашего меркантильного времени. Но уже полностью лишены тех древних смыслов и, соответственно, результатов. В выродившемся виде мы можем обнаружить их, например, в нынешней японской специфической школе борьбы, называемой “сумо”. Многие лишенные теперь смысла и превратившиеся в пустой, бессмысленный ритуал детали подготовки и проведения соревнований берут начало в исконно русской сакральной традиции богатырей воинского храпа. Стремление борцов набрать огромный вес, превратившееся в простое преклонение перед грубой физической силой, имеет корни в поминаемых непомерном размере и весе древнерусских воинов. Но в их случае масса тела была необходима, продиктована высшими и тончайшими соображениями и многовековой практикой улавливания колебаний Вселенной. Попадания в резонанс им. Только этим и оправдывался конкретный, строго, вплоть до граммов, регулируемый особым питанием и физическими упражнениями точный вес этих богатырей. Тем более что генетические свойства всякой нации и народа, отражающиеся и в плотности, удельном весе плоти, диктуют, видимо, и разные реально-физические параметры тел, и методику подхода к оперированию ими.

Очевидно, слабым и далеким отголоском тайного знания в пределах уж и вовсе выродившейся древней традиции в виде профессиональной литературы и интеллигентского сознания можно назвать столь часто поминаемый образ Ильи Ильича Обломова. Под давлением не терпящей всякого там “мистицизма” и “обскурантизма” просвещенной литературной общественности, вдохновляемой неистовым Виссарионом, Гончаров должен был изъять из романа многие страницы, посвященные старым, неведомо как до него дошедшим сакральным практикам. Есть на то прямые указания его более чувствительных современников и родственников. Так вот, в мощном теле Ильи Ильича, в его специфической озабоченности системой питания и ее конкретным наполнением, в громоподобном и ужасающем храпе проглядывают черты древнерусских богатырей школы боевого храпа. Все это можно спокойно вычитать из самого текста. Было бы желание.

— Все еще не понимаете, в чем дело?

— Ну… не очень.

— Ведь эта глава своей как бы насмешкой над национальными ценностями способствует ответной резкой реакции шовинистически настроенных элементов. Это, в свою очередь, дает возможность реакционным силам в партаппарате и КГБ под предлогом противодействия всякого рода экстремизму ввести жесткий режим. Просто повернуть все вспять, — торжествующе заключила она.

— Да-а-а? — поразился я такому повороту событий. — Это же все тут просто так написано.

– “Просто так написано”! — передразнила она меня. — Мы не ставим эту главу в печать.

Я вышел в коридор и прислонился к стене. Длинные и достаточно унылые редакционные стены были окрашены в немаркий мышиный цвет.